ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Военная история -- Муштаев В. П. Вижу Берлин!

Муштаев В. П. Вижу Берлин!: Повесть-хроника. — М.: Молодая гвардия, 1979, — 128 с., ил. Тираж 75000 экз.

Аннотация издательства: В первые месяцы Великой Отечественной войны фашистская пропаганда заявляла на весь мир о разгроме советского воздушного флота. Но именно в те летние дни 1941 года краснозвездные самолеты начали бомбардировки столицы «третьего рейха». О мужестве военных летчиков, среди которых многие были комсомольцами, о судьбах тех, кто с воздуха нанес первые удары по фашистскому Берлину, и рассказывает эта повесть.

Славным летчикам военно-морской авиации посвящается

Автор

Шел август сорок первого…

Военно-политическая обстановка к началу Великой Отечественной войны благоприятствовала Германии. Империалистические круги США и Англии еще в предвоенные годы поощряли агрессивные планы гитлеровцев. Выгодное стратегическое положение и отсутствие активных военных действий в Западной Европе позволили германскому командованию вместе со своими союзниками сосредоточить у западных границ СССР только одних самолетов около пяти тысяч.

Официальное объявление войны гитлеровское руководство сочло отжившей международной традицией. Война началась внезапно мощным ударом с воздуха.

Несмотря на глубокое продвижение в пределы Советского Союза, гитлеровцы в начальный период войны, столкнувшись с возраставшим день ото дня сопротивлением советских войск, не смогли разбить главные силы Красной Армии в западных районах страны, то есть решить ближайшую задачу плана «Барбаросса». К середине июля противник имел на советско-германском фронте 182 дивизии. Четырнадцать дивизии находились в резерве главного командования германских сухопутных войск. Фашистские войска были нацелены на выполнение задач, поставленных им в директиве по стратегическому сосредоточению и развертыванию. Ближайшими из них являлись:

— для группы армий «Север» — овладение Ленинградом;

— для группы армий «Центр» — разгром советских войск на Смоленско-Московском направлении;

— для группы армий «Юг» — захват Киева и окружение советских войск на Правобережной Украине.

Начальник германского генерального штаба Ф. Гальдер в своем дневнике записал:

«Когда мы форсируем Западную Двину и Днепр, то речь пойдет не столько о разгроме вооруженных сил противника, сколько о том, чтобы забрать у противника его промышленные районы и не дать ему возможности, используя гигантскую мощь своей индустрии и неисчерпаемые людские резервы, создать новые вооруженные силы... Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна».

Начался чрезвычайно трудный этап борьбы Советских Вооруженных Сил по срыву гитлеровских «молниеносных» планов. В это время особенно напряженный характер носили бои под Ленинградом, в районе Смоленска, Киева, Одессы, на Крайнем Севере и в Карелии. Фронт приблизился к Москве.

Запомнилось немногое. Воспоминания отрывочные, смазанные, как полузабытый сон. Запомнилось, как быстро заклеили крест-накрест окна, и дом стал похож на человека, которому приложили на ссадины пластырь. Чуть ли не в первый день войны домовый комитет, рьяно взявшийся следить за соблюдением светомаскировки, потребовал от жильцов плотно занавешивать по вечерам окна — и в ход пошли все семейные запасы: байковые одеяла, покрывала и даже темно-голубая скатерть, расшитая крупными красными розами. На крыше установили ручную сирену воздушной тревоги, вой которой я помню до сих пор.

Летом сорок третьего года, когда фронт был уже далеко от Москвы, разыскали мы с ребятами на чердаке эту самую сирену, вытащили ее на крышу и поочередно взялись крутить ручку. Переполошили чуть не весь поселок. На следующий день на крыше снова завыла сирена, но теперь уже никто не испугался.

И напрасно.

...Низко над домом прошел фашистский бомбардировщик Ю-88 с огромными черными крестами на крыльях, а немного погодя следом пронеслась пара Ла-5. Как этот шалый ас забрел под Москву — ведь шел-то сорок третий, — не знаю. Весь двор, оцепенев, проводил бомбардировщик глазами, и только потом, когда гул моторов растаял в летнем душном воздухе, старшие бросились загонять нас, мальчишек, в бомбоубежище.

А в середине июля 1941 года тревоги следовали одна за другой. Бомбоубежище расположилось в подвале, где в мирное время жильцы хранили разное барахло. Как-то глубокой ночью, когда мама, брат и нянька крепко спали, примостившись на деревянных скамьях, я встал и, тихо ступая среди спящих, выбрался наверх, к открытой двери, у которой дежурили две девушки. Притаившись за их спинами, я замер, с наслаждением вдыхая чистый, напоенный ночной влагой воздух.

«Смотри, смотри, — сказала одна из девушек, — Москва горит!» Высунув голову, посмотрел и я туда, куда она показала рукой. В просвете между двумя домами, далеко у горизонта, кромка неба была окрашена в розоватый цвет, как будто не на востоке, а на западе должно было встать солнце. Но больше всего меня поразило небо над Москвой — все оно было исчерчено лучами прожекторов, а за лесом, где небольшой поселок опоясывала Москва-река, зависли яркие лампы, медленно опускавшиеся к земле, освещая и сам лес, и небо, уже готовое встретить день. Яркая гирлянда на мгновение замерла над лесом и разом угасла. Это была серия САБов — светящихся авиационных бомб, сбрасываемых с фашистских самолетов для освещения местности. Но тогда я этого не знал.

С минуту постояв, я так же тихо и незаметно спустился вниз и, растолкав спящую маму, выпалил: «Москва горит!»

Мама не поверила.

Было это 22 июля 1941 года.

8 июля 1941 года Гитлер отдал приказ люфтваффе массированными налетами разрушить Москву. И первый налет был совершен в ночь на 22 июля 1941 года.

Для отражения налета привлекались 170 истребителей, которые вместе с зенитной артиллерией уничтожили 22 фашистских самолета.

Приказом народного комиссара обороны от 23 июля 1941 года за успешные действия по отражению налета на Москву летчикам 6-го истребительного авиационного корпуса ПВО была объявлена благодарность.

В архивных документах 6-го истребительного авиакорпуса ПВО города Москвы записано, что в первом налете участвовало 200-220 фашистских самолетов, но над Москвой сбросило бомбы не более сорока.

А с 22 июля по 20 декабря 1941 года статистика еще более убедительная: 8278 самолето-вылетов на Москву и 207 прорвавшихся к городу бомбардировщиков.

Только 207 бомбардировщиков из восьми с лишним тысяч попыток бомбить Москву!

Ночью 7 августа 1941 года комсомолец 177-го истребительного авиаполка Виктор Талалихин таранил бомбардировщик «хейнкель-111». Во второй половине августа вслед за Талалихиным летчик 24-го истребительного авиаполка Деменчук в воздушном бою сбил Ю-88, таранил бомбардировщик «хейнкель-111», но сам погиб.

Константин Николаевич Титенков, прекрасный летчик, командир 11-го истребительного авиаполка, 22 июля сбивает тяжелей «хейнкель-111» с фашистским полковником и важными документами на борту, 24 июля уничтожает бомбардировщик Ю-88, 29 июля — снова «хейнкель-111». 9 октября Константин Николаевич Титенков погиб.

27 октября в групповом бою с девяткой «мессершмиттов» погибает Герой Советского Союза младший лейтенант Виктор Талалихин...

В октябре и ноябре, когда линия фронта вплотную подошла к Москве, в налетах на город стали принимать участие даже самолеты фашистской фронтовой авиации, такие, как Ме-110 и Ю-87 — пикирующий бомбардировщик. Но и тогда не получались у люфтваффе массированные налеты.

В директиве № 21 от 18 декабря 1940 года (план «Барбаросса») указывалось, что задача ВВС «будет заключаться в том, чтобы по возможности парализовать и ликвидировать воздействие русской авиации, а также в том, чтобы поддерживать операции армии на ее решающих направлениях...».

В ночь на 10 ноября фашисты предприняли последнюю попытку массированного налета: на Москву пошло более ста тяжелых бомбардировщиков, но, потеряв на подходах к городу 45 машин, гитлеровские асы повернули назад.

К слову сказать, к началу 1941 года фашистская Германия имела 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. А начиная с 1940 года на фашистскую Германию работала практически вся авиапромышленность оккупированных ею стран Европы. В день нападения на СССР люфтваффе имели 20 700 самолетов, из них 10 980 боевых, находящихся в строевых частях.

Фашистская пропаганда трубила на весь мир: советский воздушный флот уничтожен и не сможет противостоять силе германского флота, угроза бомбовых ударов по крупным городам Германии исключена.

После очередного доклада в Ставке народный комиссар Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов попросил у И. В. Сталина разрешения задержаться.

— Что у вас? — спросил Сталин.

— Можно нанести удар по Берлину, — сказал Кузнецов.

Минутная пауза. Наконец:

— Как это вы сделаете?

Кузнецов разложил перед Сталиным карту Балтийского моря. Четкая линия соединяла на ней остров Сааремаа и Берлин.

— Стартовать с острова Сааремаа, идти над морем до южной береговой черты Балтийского моря, оттуда на юг до Штеттина, а затем на Берлин, — начал свой доклад нарком. — После удара по Берлину выйти к морю в районе Кольберга и лететь далее над морем до Сааремаа...

— Какой запас времени? — перебил Кузнецова Сталин. — Мы не можем посылать людей на верную смерть даже для бомбардировки Берлина. Вы это понимаете?

— Да, товарищ Сталин, понимаю.

— Излишне говорить, что удар по Берлину имел бы огромное политическое и моральное значение. Но только в случае успешного завершения всего полета и возвращения экипажей на свой аэродром. И подчеркиваю: только при этих условиях Ставка пойдет на этот шаг.

— Понятно.

— Какими самолетами вы располагаете?

— Ил-4.

— Двухмоторные бомбардировщики?

— Так точно, товарищ Сталин. Самолет ЦКБ-26, впоследствии Ил-4. В 1939 году на нем был установлен воздушный мост Москва — США, проложена трасса для регулярных полетов в Америку.

Самолет конструкции С. В. Ильюшина вначале получил малозвучное название ЦКБ — Центральное конструкторское бюро. Позже самолет переименовали в «Москву», на котором В. К. Коккинаки совершил перелет Москва — Владивосток, а чуть позднее на самолете ЦКБ-26 — Москва — Северная Америка.

Удачной оказалась судьба Ил-4 как бомбардировщика. Скорость с бомбовой нагрузкой — 340 километров в час, максимальная высота — 9 тысяч метров. Созданный в первой половине тридцатых годов, этот самолет достиг десятилетнего возраста. В авиации такой срок жизни — редкость.

С. В. Ильюшин вносил в машину изменение за изменением, все время совершенствуя ее. И испытания всех видов этого самолета проводил В. К. Коккинаки. Испытатель поднялся с грузом в полтонны на высоту 11458 метров, побив на 1173 метра рекорд французского летчика Синьерина.

Это был первый международный авиационный рекорд, установленный советскими летчиками. Спустя несколько дней в газетах было напечатано краткое письмо:

«Летчику-испытателю тов. В. Коккинаки.

Поздравляю с достижением международного рекорда высоты на двухмоторном самолете с коммерческим грузом в 500 килограмм. Крепко жму Вашу руку.

И. Сталин».

А еще через несколько дней В. К. Коккинаки поднял тот же самолет с тем же грузом, но уже на 1358 метров выше.

...История авиации знает первый рекорд высоты. 29 августа 1909 года французский летчик Латам поднялся на рекордную по тому времени высоту — 155 метров. Это было пределом человеческих дерзаний. Рекорд, правда, продержался недолго, но в анналах история именно он зарегистрирован как первый рекорд высоты.

Одним из первых, кто мечтал о высотных рекордах, был русский пилот Уточкин. Но по требованию своего антрепренера он не имел права подниматься выше забора на ипподроме, чтобы безбилетные зрители не могли наблюдать за полетами.

Борьба за дальность полетов тоже имеет свою историю.

Первый «дальний» перелет зарегистрирован авиационными комиссарами в 1909 году, когда французский пилот Луи Блерио впервые перелетел из Кале в Дувр через Ла-Манш, покрыв без посадки 35 километров при средней скорости 88 километров в час.

Первый кругосветный перелет был совершен в 1931 году выдающимся американским летчиком Вилли Постом за 7 суток 18 часов 50 минут. Он произвел в пути несколько посадок. Валерий Чкалов тоже готовился облететь «шарик». Не успел. Помешала смерть.

В 1938 году американский пилот Говард Юз пролетел вокруг света за 91 час. В пути он сделал всего пять посадок.

— Расскажите подробней о профиле самого полета, — Сталин отошел от карты и, прижимая левую руку к бедру, стал медленно прохаживаться вдоль стола, на котором была разложена карта.

— Длина маршрута туда и обратно — 1700 километров...

— Это соответствует дальности бомбардировщиков? — перебил Верховный.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Продолжайте.

— ...из них 1400 километров над морем. Профиль полета сложный: от малых высот при взлете с аэродрома до практического потолка — 7000-7500 метров над самой целью.

— Сколько времени займет полет? — Сталин остановился напротив Кузнецова.

— Полет должен занять около восьми часов с учетом возможности ухода экипажа на второй круг.

— На второй круг при бомбометании?

— Никак нет, при заходе на посадку.

— Хорошо. А сколько времени на это будет иметь каждый экипаж?

— Пятнадцать-двадцать минут, товарищ Сталин.

— Мало, товарищ Кузнецов! Это риск.

— Да, это риск. Воспользоваться другим аэродромом, кроме своего, будет невозможно. Нами продумана система выводов экипажей на свой аэродром, и в момент возвращения будет известна точная метеорологическая обстановка на всех высотах. Для удара по Берлину будут отобраны лучшие экипажи, товарищ Сталин.

— Вы взяли в расчет бомбовую нагрузку, товарищ Кузнецов?

Так точно, товарищ Сталин. Каждый экипаж при полном запасе горючего может взять до пятисот килограммов бомб.

— Хорошо, — Сталин немного помедлил, потом сказал: — Было бы ошибкой думать, что скорость, высота и дальность при большой грузоподъемности являются свойствами, исключающими друг друга. А кто выделяется для решения этой задачи?

— Первый минно-торпедный авиационный полк. Командир полка — полковник Преображенский.

— Сколько экипажей?

— Пятнадцать, товарищ Сталин.

Верховный, не спеша, подошел к письменному столу, постоял с полминуты, потом взял из большой хрустальной пепельницы трубку с круто изогнутым мундштуком и, зажав в правой руке, направился к наркому. Остановившись, сказал:

Ставка обсудит ваше предложение. У вас все, товарищ Кузнецов?

— Все, товарищ Сталин.

— Вы свободны, товарищ Кузнецов. До свидания, — и, повернувшись к Кузнецову спиной, неслышно ступая, пошел к столу.

Ставка утвердила предложение народного комиссара Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова. Военный совет Балтийского флота получил приказ отобрать пятнадцать экипажей 1-го минно-торпедного полка и к 10.00 2 августа начать их перебазирование на аэродром Кагул (остров Сааремаа).

Вспоминает Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации, бывший флаг-штурман 1-го минно-торпедного авиационного полка Петр Ильич Хохлов:

Время было горячее. Авиация флота бомбила войска противника в районах Пскова, Луги, Кингисеппа, Таллина, на Подступах к Ленинграду, наносила торпедно-бомбовые удары по кораблям врага, стоявшим в морских базах и шедшим открытым морем, совершала налеты на завод в Турку. В иные дни нам приходилось совершать по три-четыре боевых вылета.

Много раз мы с острой горечью наблюдали, как фашистские летчики бомбят селения и города. И в нас росло желание нанести удар именно по фашистской столице. Это могло показаться в ту пору отдаленной мечтой. Начать с того, что дальности полета двухмоторных Ил-4 из-под Ленинграда, где мы базировались, до Берлина и обратно не хватало.

В конце июля мы с Преображенским уточняли в штабе ВВС фронта подробности взаимодействия морской и сухопутной бомбардировочной авиации. В те дни мы совместно атаковали бронетанковые части фашистов под Кингисеппом. Вопрос был сложный, мы задержались в Ленинграде до ночи, а когда отправились в часть, минут через десять попали под воздушную тревогу. Проскочить пустынные улицы не удалось — первый же патруль остановил наш автомобиль и предложил отправиться в бомбоубежище.

Мы остановили машину у тротуара и вошли под арку ближайшего дома. Народу собралось много. Небо полосовали десятки прожекторных лучей. В те дни вражеским самолетам не удавалось прорываться к городу — противовоздушная оборона преграждала им путь, но на подступах к Ленинграду бомбы рвались...

Все кинулись к убежищу. Остались только мы двое да какой-то старичок.

— Как же вы, — накинулся он на нас, — позволяете фашистам такое? Ваше место в воздухе, а не здесь, под аркой. Совести у вас нет и самолюбия, вот что я вам скажу. Не то вы бы им устроили...

Преображенский пытался что-то объяснить, но старик сердито отвернулся и пошел в убежище.

Возвращались после отбоя в скверном настроении. Больше полпути ехали молча, наверное, каждый думал о том, что сказал старик...

На другой день с рассветом наш полк начал бомбить танки противника в районе Кингисеппа. Весь день беспрерывно вылетали наши эскадрильи. К исходу дня, возвращаясь на аэродром, я увидел, как фашистские самолеты с малой высоты расстреливают все живое, двигавшееся по шоссе, которое вело из Гатчины в Ленинград. Это было зверское истребление мирных жителей. И мы ничем не могли помочь им.

После посадки и заруливания самолетов на места стоянок командир полка собрал летный состав для разбора последнего в этот день вылета. Преображенский начал необычно:

— Что наша жизнь по сравнению с той бойней, что вы видели сейчас на шоссе? Миг. Но и этот миг мы должны дорого отдать, чтобы отомстить фашистам за гибель советских людей.

Потом он рассказал о нашей встрече со стариком в Ленинграде.

В тот день в мой штурманский планшет легла карта с проложенным на Берлин маршрутом, с полными расчетами полета. Ознакомившись с картой, Преображенский сказал, что если лететь, так только с аэродрома на острове Сааремаа (Эзель). Оттуда наш Ил-4 может совершить рейс в Берлин и обратно, захватив с собой, возможно, до тысячи килограммов бомб. Командир полка нисколько не сомневался, что такую задачу перед нами скоро поставят. Он наметил несколько десятков экипажей из нашего полка, которые могли бы справиться с заданием.

И вот однажды в полк для постановки задачи особой важности прилетел из Москвы командующий авиацией военно-морских сил генерал-лейтенант авиации Семен Федорович Жаворонков. Чтобы не раскрывать преждевременно содержание боевого задания, он вызвал к себе только Преображенского и комиссара полка Григория Захаровича Оганезова.

... — Садитесь, товарищи, — пригласил Жаворонков вошедших Преображенского и Оганезова. — Я хочу говорить с вами, но предупреждаю: о нашем разговоре никто не должен знать. — Все это он сказал с какой-то особой значительностью.

Преображенский и Оганезов переглянулись: ничто, казалось, не предвещало неприятностей; вызывать же их двоих для объявления благодарности тоже вроде бы не было причин. Правда, поставленные задачи полк выполнял успешно. Но такую же работу делали и другие...

— На вас выпала задача, — Жаворонков сделал паузу, — бомбить Берлин!

Оганезов так и привстал, услышав это. Наступило молчание.

— Давно пора! — тихо сказал Преображенский. — Слышишь, комиссар?! Берлин бомбить будем! — Командир на мгновение задумался. — Одно только, товарищ генерал: надо искать другой аэродром. Отсюда, с нашего аэродрома, нам не дотянуть...

— Вы опередили меня, — произнес Жаворонков. — Бомбить действительно будете с другого аэродрома. А сейчас день на обдумывание, и начинайте подбор экипажей. Не позднее 4 августа перебазируетесь на тот аэродром, с которого я пойдете на Берлин. Все ясно, товарищи?

— Так точно, товарищ генерал! — сказал Преображенский, вставая, и чуть дрогнувшим голосом добавил: — Прошу включить меня в состав экипажей.

Жаворонков, видимо, был готов к этой просьбе и сухо, голосом, не допускающим возражений, произнес:

— Забываете, товарищ полковник, что вы командир полка. Ваш заместитель — хороший летчик, он и поведет экипажи на Берлин. А вам нужно руководить всеми действиями с земли Работы будет много.

Преображенский понимал резонность требований командующего. Но только одна мысль, что самолеты пойдут на Берлин без него...

— Прошу вас разрешить! Очень прощу! — взмолился Евгений Николаевич.

— Так хочется?! — улыбнулся Жаворонков.

Этот простой, сердечный вопрос сломал тонкий ледок официальности.

— Очень хочется! — в тон ему ответил Преображенский.

Добро! Пойдешь первым, Евгений Николаевич, — понимая состояние Преображенского, разрешил генерал.

Когда они выходили от Жаворонкова, Преображенский обнял Оганезова за плечи и тихо сказал:

— Знаешь, Гриша, мой первый инструктор сказал как-то, что, если полюбишь небо, оно наградит тебя — твоим звездным часом. По молодости я тогда не обратил внимания на эти слова, мало ли что говорят люди. А теперь вот вспомнил...

Евгений Николаевич Преображенский был превосходным летчиком и одаренным командиром. Страстно любил летать и эту любовь прививал своим подчиненным. С начала Великой Отечественной войны Преображенский командовал Первым минно-торпедным авиационным полком. На все боевые задания он водил полк сам, личным примером показывая, как надо воевать. В тяжелой обстановке боевого полета Преображенский умел вести с членами экипажа спокойный разговор, без крика, не уповая на силу официального приказа, пользуясь простыми человеческими словами. Тем не менее подчиненные всегда неукоснительно выполняли его требования. Сам командир педантично выполнял все элементы полета, касающиеся самолетовождения, торпедобомбометания и минных постановок.

Все это Оганезов знал. Но за все время совместной службы Преображенский ни разу не назвал его по имени. Нет, Евгений Николаевич не был человеком замкнутым. Но был у него принцип — никогда не переходить на службе той грани, которая определяет взаимоотношения между командиром и подчиненным. И все, кто служил и летал вместе с ним, чувствовали эту грань, хотя Преображенский ничем не подчеркивал этого. Знал Оганезов и еще одну черту его характера — Преображенский никогда не рассказывал о себе. Особенно о том, как стал летчиком.

А было это так.

Преображенский учился тогда в Череповце, в педагогическом техникуме. И вот прилетел однажды в Череповец самолет. Самый обыкновенный самолет. Теперь-то, по нынешним нормам, конечно, уж совсем необыкновенный. От желающих «покататься» отбою не было. Только один Евгений не мог разделить общую радость: в больнице лежал.

Вскоре райком начал записывать в авиацию добровольцев. Многие тогда хотели стать пилотами. Особенно после призыва IX съезда ВЛКСМ «Комсомолец — на самолет!».

Записался и Евгений Преображенский. На медицинской комиссии забраковали всех, остался в списке один Евгений. Так он попал в авиацию. А рассказывать не любил, потому что выходило: только один Преображенский из всей комсомолия Череповца авиации подошел. Вроде бы и почетно, но за ребят обидно.

Первым его инструктором был летчик Магон. Учил он хорошо. Летали над сушей, над морем, над Севастополем, над бухтой, глубоко вдающейся в город. Может, потому и полюбил Преображенский землю, что хорошо рассмотрел ее с воздуха...

Запомнилось Преображенскому напутствие Магона перед первым самостоятельным вылетом. Давно это было, а помнится, как будто вчера!

— Евгений, знай одно, — сказал ему в тот день инструктор, — волнуюсь не за себя. От радости за тебя волнуюсь! Поднимешься ты сегодня сам, в первый раз и поймешь: какое это счастье — летать! Запомни на всю свою жизнь ощущение первого полета, тогда никакие тяжести не оттолкнут тебя от этой нелегкой профессии. А теперь иди! И помни: будешь любить небо — придет твой звездный час!

П. И. Хохлов:

Много лет спустя, когда я возглавлял штаб авиации Военно-Морского Флота страны, Н. Г. Кузнецов, бывший в 1941 году наркомвоенмором, рассказал мне, как в Москве созрело такое решение.

Между прочим, Семена Федоровича Жаворонкова мы тоже удивили. Когда он вызвал меня и спросил, имею ли карту северной части Германии, я вынул из планшета лист с проложенным маршрутом от Сааремаа до Берлина.

— Как это понимать? — спросил Жаворонков присутствовавшего тут же Преображенского. — Я ведь строго запретил рассказывать кому бы то ни было о предстоящих полетах.

— А мы давно готовились к бомбардировке Берлина, — объяснил я.

— О Берлине никому ни слова, — продолжал Жаворонков. — Это чрезвычайный секрет. Летный состав должен узнать задачу на аэродроме, перед вылетом. Только командиру, комиссару и штурману разрешается вести подготовку. Все, что касается готовности экипажей и техники, докладывать мне.

Вместе с Жаворонковым в полк прибыл и главный штурман авиации военно-морских сил полковник Мостепан. Мы с ним сразу стали готовить все необходимые расчеты для доклада командованию.

Люди трудились с полной нагрузкой. Летчики и штурманы уменьшали девиацию магнитных компасов и радиополукомпасов, составляли новые графики и укрепляли их в кабинах самолетов. Инженеры и технический состав приводили в порядок материальную часть самолетов.

Отобранные в оперативную группу экипажи донимали нас расспросами. Отвечали уклончиво: будем летать на полный радиус действия самолетов, полеты в основном ночные.

К концу дня 2 августа на Сааремаа ушло отделение авиатехнического обеспечения с имуществом и боеприпасами. Бомбы и авиатопливо доставили тральщики Краснознаменного Балтийского флота, которым в то время командовал вице-адмирал В. Ф. Трибуц.

4 августа оперативная авиагруппа поднялась в воздух и взяла курс на остров.

Вспоминает подполковник запаса, бывший стрелок-радист флагманского корабля Владимир Макарович Кротенко:

Ваню Рудакова и меня назначили в экипаж командира полка Преображенского. Евгений Николаевич Преображенский был замечательным летчиком. Сын сельского учителя из Вологодской области, он учился в педагогическом техникуме и оттуда по комсомольскому набору пришел в авиацию. Летал в любую погоду. Бывал в авариях и катастрофах, отчего лицо в шрамах. Несмотря на педагогическую мягкость, тверд, решителен, настойчив при выполнении заданий. На земле был часто окружен молодежью, ибо обладал неистощимым запасом добродушия, веселья. Штурман капитан Петр Ильич Хохлов — скромный, энергичный, такой же голубоглазый и коренастый, как Преображенский. Свой жизненный университет он проходил в Москве, на Красной Пресне, в рабочей семье потомственного металлиста.

Мы с Рудаковым представились полковнику, доложив, что приказом комбрига назначены в его экипаж радистами. Внимательно оглядев нас, Евгений Николаевич сказал:

— О вашем умении стрелять и озорстве наслышан. Готовьте радиоаппаратуру и оружие, скоро будем летать на задания.

4 августа полковник Преображенский я капитан Хохлов с утра выехали в штаб командующего авиацией Краснознаменного Балтийского флота. Возвратились оттуда после полудня. Когда командир и штурман вышли из машины, их сразу окружили летчики. Все хотели узнать наконец задание. Но полковник ответил приказом:

— По самолетам. Вылет через сорок минут. За мной взлетают Александров, Беляев, Плоткин, Ефремов, Дроздов, Гречишников, Дашковский, Русаков, Фокин, Мильгунов, Финягин, Трычков, Леонов, Кравченко. В воздухе — строй «клина».

Такого еще не бывало — лететь, не зная куда и зачем. Но все поняли: задание будет особое.

Три часа дня. Самолеты набрали высоту. Далеко справа проплыл купол Исаакия. Остались позади, растаяв в дымке, Ленинград и Кронштадт. Под самолетами — гладь Финского залива. Высота — -300-400 метров, летим на запад. Внизу проплывают острова. Справа угадывается Хельсинки, слеза — Таллин. Бомбардировщики летят дальше. Свернули к архипелагу Моонзунд. Позади остров Хийумаа.

Под нами — Сааремаа.

Идем на посадку. Голубое небо, теплое солнце и удивительная тишина, нарушаемая беззаботными голосами птиц. Просто не верилось, что где-то рядом идет война.

Вспоминает Герой Советского Союза, полковник запаса, бывший летчик; 1-го минно-торпедного авиационного полка Андрей Яковлевич Ефремов:

Подхожу к самолету, меня мой штурман, И. Г. Серебряков, спрашивает:

— Куда летим, Андрей?

— Если б я знал, — отвечаю, А что еще Ване скажешь? Ясно, что не отдыхать летим...

И вот мы заходим на Сааремаа. Первым садится Преображенский, за ним иду на посадку я, потом Плоткин, а за Плоткиным экипаж Гречишникова. Мы так всегда и летали. Отрулили с полосы. Вылезли. И. Г. Серебряков огляделся по сторонам и говорит мне:

— А аэродромчик, командир, не подарок.

Впечатление от аэродрома действительно было не самое радостное: грунтовое поле, взлетная полоса коротковата. Лес, сухие болота, валуны по краям поля, хутора. Словом, маловат аэродром для бомбардировщиков. Но дело такое: коль прилетели — . работать с него будем, а уж коль работать будем, то и устраиваться надо так, чтоб удобно было. В первый же день стали и обживать новое место: рулежные дорожки к местам стоянок строить (я свой бомбардировщик, как сейчас помню, хвостом к церкви поставил), маскировать самолеты.

...Заглохли моторы, и такая мирная тишина установилась вокруг! Вспомнилось мне детство, раннее утро на берегу небыстрой речушки, заросшей по затененным берегам осокой, неброскими, но крепкими ветлами.

Небо над островом чистое-чистое. Ляжешь на спину и присмотришься: темное оно, глубокое, как у речных яров вода. Ветерок с моря ласковый тянет.

Все это особенно остро воспринималось после полетов — то ли сама жизнь напоминала о себе, то ли и впрямь все, что с детства было дорого, в памяти всплывало и требовало защиты.

...Работа авиации дальнего действия всегда сопряжена с риском. Длительный полет проходит над территорией противника, и малейшая неисправность машины или резкая перемена погодных условий могут привести к большим неприятностям.

Не следует забывать, что объект бомбометания всегда укреплен противовоздушной обороной: сотни зенитных орудий, эскадрильи истребителей «ждут» самолеты авиации дальнего действия.

Только риск риску рознь...

Вечером 23 февраля 1942 года Америка услышала голос Франклина Рузвельта: «В Берлине, Риме и Токио о нас говорят как о нации «слабаков», «торгашей», которые нанимают английских, русских и китайских солдат сражаться за нас. Пусть повторят эго теперь! Пусть они скажут это мальчикам в «летающих крепостях»! Пусть они скажут это морской пехоте!»

Пока президент говорил перед микрофоном, у побережья Калифорнии, вблизи Санта-Барбары, всплыла японская подводная лодка. Ее командир имел приказ ознаменовать речь президента артиллерийским обстрелом побережья. Обошлось без жертв. Но пропагандистский эффект был достигнут. На следующую ночь в Лос-Анджелесе объявили воздушную тревогу. Стрельба зенитной артиллерии в «белый свет, как в копеечку» шла всю ночь. Паника охватила многие города Америки.

18 апреля 1942 года в целях пропаганды Рузвельт нанес ответный удар. По его приказу авианосец «Хорнет» скрытно подошел к Японским островам. Шестнадцать бомбардировщиков стартовали с его палубы и сбросили бомбы на Токио. Назад вернуться они уже не могли — поднялись с авианосца на расстоянии, позволяющем полет лишь в одном направлении... Только один самолет смог совершить посадку где-то на территории Китая. Все летчики, попавшие в плен к японцам, были казнены.

Риск риску рознь...

На пресс-конференции журналисты спросили президента:

— Откуда взлетали бомбардировщики?

Рузвельт загадочно ответил:

— Из Шангра-Ла.

Никто из присутствующих не смог найти на карте место с таким «восточным» названием.

Для справки: Шангра-Ла — загородная резиденция президента Америки — находилась в ста с небольшим километрах к северу от Вашингтона. Рузвельт часто жил там. В узком кругу он и окрестил свое убежище от столичной суеты — Шангра-Ла.

В греческой мифологии Астрея — богиня справедливости. Время, когда она была на Земле, называют «золотым веком». Она покинула Землю в железном веке и с тех пор под именем Девы сияет в созвездии Зодиака.

Знали ли те, кто летел на высоте 300-400 метров, в четком строю пятерок, что выражение «век Астреи» значит «счастливая пора»? Они просто не думали об Этом. Они летели работать. Их тяжелый и опасный труд был началом справедливого возмездия.

Пролетая вдоль южного берега Финского залива, в районе Нарвы, они повстречали группу бомбардировщиков Ю-88. Обстреляв друг друга из пулеметов, как бы обменявшись визитными карточками, группы разошлись. Под плоскостями у «юнкерсов» висели бомбы крупного калибра. Они шли на Ленинград.

Через два часа полета показался Моонзундский архипелаг. Пятерки стали заходить на остров Сааремаа.

Близкое расположение к острову Сааремаа аэродромов Латвии и Эстонии, оккупированных к тому времени фашистами, давало возможность противнику сосредоточить любое количество авиации в этом районе. Противовоздушная оборона аэродрома была слабой. Аэродром Кагул прикрывали две батареи 76-мм зенитных установок и 14 самолетов-истребителей И-153. Посты наблюдения за воздухом были расположены неподалеку, на берегу, но своевременно оповестить о приближении вражеских самолетов не успевали. Это заставило командование установить зоны патрулирования истребителей в часы вероятных налетов.

Оставлять тяжелые самолеты на открытом поле было нельзя — их, безусловно, уничтожила бы авиация противника при первом же штурме аэродрома. Было принято решение поставить самолеты вплотную к хозяйственным постройкам, по одному или по два, и накрыть маскировочными сетями. Первые же полеты для проверки маскировки с воздуха показали, что обнаружить что-либо весьма трудно.

Круглые сутки личный состав полка строил рулежные дорожки к местам стоянок. Ил-4, имея достаточно прочные шасси, сравнительно быстро выруливали на взлетную полосу и так же быстро уходили с полосы.

Для охраны самолетов на стоянках вооружили механиков и техников винтовками и гранатами и разместили их а подсобных помещениях хуторов. Летный состав разместили в здании средней школы в шести километрах от аэродрома.

В августе ночи на Балтике светлые, я вечером у «курилки» — пустой бочки из-под бензина, врытой наполовину в землю, — собрались после трудного дня летчики, механики, стрелки-радисты.

Неожиданно тишину нарушили звуки баяна. Лихо пробежались чьи-то ловкие руки по кнопкам, и... снова стало тихо-тихо. Только чуть слышно журчала речушка, в которой после ужина успели искупаться летчики.

Стрелок-радист из экипажа Николая Леонова, Иван Рыбалко, задумчиво сказал:

— Командир баян пробует... Ох и играет же он, братцы!

— Может, выйдет? — с надеждой спросил кто-то.

— Не до этого ему сегодня, — сказал Соломон Элькин и, докурив папиросу, бросил в бочку. — Аида спать.

Но вдруг баян снова ожил. До летчиков донесся знакомый мотив. Из здания школы вышли Евгений Николаевич и Оганезов. Летчики поднялись. Не доходя до них, Преображенский махнул рукой: «Садитесь!».

Подошел. Хитро посмотрел на всех и вдруг резко, без перехода, что есть силы растянул мехи баяна и рванул плясовую.

Оганезов напружинился всем телом, озорно блеснул глазами и пошел резать что-то среднее между «Барыней» и лезгинкой. С присвистом влетели в круг Кротенко, веселый хохол лейтенант Нечипоренко, а от школы, размахивая руками, бежал к ним Саранча и, ворвавшись в круг с криком «Меня забыли! Меня забыли!», стал выписывать такую чертовщину, что передать трудно. Баян, не давая летчикам роздыху, вел их, завораживая своей удалью. Плясали долго, весело, по-молодому задорно. Пока Соломон, еще недавно хотевший спать, не взмолился:

— Духу больше нет! Давайте, братцы, споем! Товарищ командир, сыграли бы вы нам «Ой да ты не стой, не стой…».

— А сам и остановился! — рассмеялся Преображенский.

И только тогда, когда желающих плясать не оказалось, он потуже подтянул ремень у баяна и заиграл свои любимые частушки-коротушки:

Летчики заулыбались, придвинулись поближе. А Евгений Николаевич так и сыплет скороговоркой:

— Все, хлопцы, напелись-наплясались, пора и отдыхать. — Снял баян, стянул мехи, закрепив ремешками, и, передавая его Кротенко, сказал: — Не в службу, а в дружбу: отнеси инструмент ко мне а комнату. — И уже Оганезову: — Григорий Захарович, я в штаб. Спокойной ночи, товарищи.

Расходились довольные, отдохнувшие. Никто еще не знал, что ждет их впереди...

6 августа на остров прибыли комендант береговой обороны Балтийского района генерал-майор А. Б. Елисеев и дивизионный комиссар Г. Ф. Зайцев. Они предупредили, что на острове действует фашистская агентура. Были приняты меры предосторожности. Школа, где размещался летный состав, охранялась круглосуточно. В окнах установили ручные пулеметы. Летчикам выдали гранаты.

И вот всему личному составу полка была поставлена боевая задача командования. Приказ гласил: «1-му минно-торпедному авиационному полку Балтийского флота неоднократными бомбардировками военно-промышленных объектов города Берлина деморализовать политический и промышленный центр Германии».

Я рассказал летному составу об особенностях маршрута, изложил расчеты полета.

Наше пребывание над Берлином будет очень коротким, поэтому штурманы должны выводить самолеты на цель очень точно и сразу. Напомню, что в те времена никаких наземных средств обеспечения самолетовождения в районах, прилегающих к аэродрому, не было, бортовые самолетные радиолокаторы отсутствовали.

Фашистская столица имела мощную противовоздушную оборону. В нее входила тысячи зенитных орудий и прожекторов, подготовленных для отражения воздушных налетов, до шести тысяч аэростатов заграждения, ночные истребители. Все эти средства ПВО были глубоко эшелонированы в наиболее опасных секторах. Глубина обороны на севере начиналась практически с берега Балтийского моря.

На наших относительно тихоходных Ил-4 в светлое время суток подойти к Берлину было невозможно. Нужно было так рассчитать полет, чтобы от побережья до Берлина и обратно он проходил в наиболее темное время суток. Из записей в бортовых журналах видно, что мы появлялись над Берлином от часа до часа тридцати минут ночи.

К исходу дня 6 августа подготовка была закончена. Наш вылет зависел теперь только от погоды над островом Сааремаа и в районе Берлина. Начальник метеослужбы штаба ВВС Балтфлота капитан Каспин давал на ближайшие дни обнадеживающий прогноз. Кроме этого, для разведки погоды на маршруте и оказания помощи самолетам в случае вынужденной посадки на воду — на морской аэродром, что на западном берегу острова Сааремаа, были перебазированы две двухмоторные «летающие лодки» Че-2, Командовал лодочной эскадрильей капитан Усачев.

Для нашего полета имела первостепенное значение погода не только над целью и по маршруту, но и над островом Сааремаа к нашему возвращению. Как правило, ранним утром в августе остров закрывает туман. Если это случится при возвращении самолетов, когда топлива останется на считанные минуты, то мы будем находиться в весьма тяжелом положении.

7 августа инженерно-технический состав готовил самолеты к вылету. Все, без чего можно обойтись в данном полете, снималось с машин. Бензобаки заправлялись полностью. На наш флагманский самолет подвесили бомбы ФАБ-100 и загрузили большое количество листовок.

С рассветом весь летный состав еще раз проверил все полетные расчеты. С 14 до 18 часов — отдых, в 19 часов — ужин. Преображенский назначил построение летного состава на аэродроме на 20 часов.

Вижу Берлин!

Огромный освещенный город лежал под ними. Даже с высоты семи тысяч метров были видны искры из-под трамвайных дуг, четко расчертили уличные фонари весь город на квадраты и сектора, а полная луна высветила озера и реку Шпрее. Аэронавигационными огнями Преображенский подал идущим за ними экипажам команду выходить на намеченные цели самостоятельно. Хохлов выводит самолет к Штеттинскому железнодорожному вокзалу. Вокзал — цель флагманского экипажа. По данным стратегической разведки, здесь большое скопление эшелонов с техникой и живой силой, предназначенных для Восточного фронта. Впереди обозначились контуры вокзала. Хохлов пере-, дает Преображенскому:

— Вышли на цель! Так держать! Открываются бомболюки. Бомбы сняты с предохранителей.

Гитлер только за день до этого громогласно заявил: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне. Это германская форма боя».

Рука легла на электросбрасыватель, Командир точно выдерживает заданный курс. Секунда... Цель на угол сброса... Еще мгновение...

Бомбы пошли на Берлин.

А Хохлов все еще нажимал кнопку электросбрасывателя:

— Это вам за Москву! За Ленинград! За наш народ!

Как только первые бомбы сошли с замков, стрелок-радист сержант Кротенко включает рацию и выбивает четкие три фразы: «МОЕ МЕСТО — БЕРЛИН. ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО. ВОЗВРАЩАЕМСЯ НА БАЗУ».

Радиограмму они должны были передать с выходом в море. Но Кротенко, оценив обстановку, отправил ее раньше и поступил правильно. Если собьют, гадай потом — были они над Берлином или нет, сбили их над целью, при подходе к ней или позже.

Через считанные мгновения внизу вспыхнули первые разрывы бомб. Город огромными квадратами стал погружаться в темноту.

И теперь уже до конца войны...

Небо пронзили прожекторные лучи. Тысячи зенитных трассирующих снарядов вспороли ночную мглу. Достигнув предельной высоты, они падали вниз, оставляя в небе светящийся след. Флагманский корабль, меняя высоту и режим работы моторов, уходит из-под обстрела. Но не ниже пяти тысяч метров: аэростатная зона.

Используя противозенитный маневр, меняя через каждые 30-40 секунд направление полета с потерей высоты, самолеты уходили на север, к черте Балтийского моря.

Большая группа Ме-109 из ПВО Берлина, поднятая по тревоге, с включенными бортовыми фарами-прожекторами, стремилась поймать в свои лучи самолеты Преображенского. Командиры машин, внимательно следя за летящими пучками света, начинали маневр, уходя вниз или в сторону, приглушая моторы, чтобы сбить у выхлопных отверстий демаскирующий огонь.

Тридцать минут полета от Берлина до Штеттина были особенно трудными. Штеттинский аэродром теперь уже кипел, как котел. Сотни зенитных снарядов неслись им навстречу...

А дома их ждали.

Комиссар полка Григорий Захарович Оганезов каждые две-три минуты заходил в радиорубку. Он не спрашивал. Недолго стоял на пороге и молча выходил. А когда радист подал наконец ему долгожданный листок с коротким текстом, Оганезов порывисто обнял его и кинулся на командный пункт:

— Они над Берлином! Они над Берлином! Возвращаются! Слышите, возвращаются!

Потом он ездил по аэродрому, по стоянкам и всем сообщал, что экипажи только что бомбили фашистскую столицу и возвращаются на базу.

Со стороны моря к аэродрому шли первые машины. Сели. Все бросились к прибывшим.

— Ну как?

— Никак, — буркнул Фокин. — Никуда мы не дошли...

От злости он был непохож на себя.

— То есть, как не дошли? Что же вы, товарищи?! — удивился Оганезов.

— Бомбили Штеттин...

— А говорите «никуда не дошли»... Что вам Штеттин — соседний хутор? Куда и лететь не надо, пешком дойдешь? Молодцы! А вот Кротенко передал: «Мое место — Берлин!» Бомбили мы Берлин, бомбили!

— Они были там?! Как же тогда... — и, не договорив, Фокин повернулся, отошел в сторону.

— Переживает Афанасий Иванович, — тихо сказал Оганезов. — Поздравляю вас, товарищи! Не забудут фашисты этого дня! Они уже думали, что все, конец: мол, не будет нас над их городами. Ан нет!

Пепельные низкие облака неслись к морю, подгоняемые ветром. Утренний свежий ветерок шевелил высокую траву, кустарник на краю аэродрома, покачивал телефонные провода за чертой взлетно-посадочной полосы. В селе, за сухими болотами, запели петухи.

Все ждали экипажи, ведомые командиром полка.

П. И. Хохлов:

Мы благополучно проскочили опасную зону. Вышли в море, снизились до четырех тысяч метров и наконец-то сняли кислородные маски. Понемногу спадало нервное напряжение, появилась вероятность, что мы вернемся на свой аэродром.

Теперь надо было точнее определить свое место над морем, выяснить, нет ли пробоин в бензобаках. Если есть пробоины, то до Сааремаа нам не дотянуть.

Заалел горизонт, начинался рассвет. Над морем стояла густая дымка. Не закроет ли туман остров Сааремаа к нашему прилету? По радио запросили метеообстановку над островом и разрешение на посадку. Через несколько минут поступил ответ: «Над аэродромом густая дымка, видимость 600-800 метров, посадку разрешаю».

Мы с облегчением вздохнули: садимся на свой аэродром.

А. Я. Ефремов:

Несколько секунд — и бомбы пошли на цель. Ил наш вздрогнул от сброшенного груза, и мы, пройдя немного по прямой, почувствовали резкий запах пороха от близко разорвавшихся зенитных снарядов. Справа, слева, впереди по курсу вырастали едкие шапки взрывов. Начался интенсивный зенитный обстрел.

Со снижением, чуть придерживая газ, чтобы сбить пламя из выхлопных патрубков, ухожу из-под обстрела. Но не ниже 5000 метров. Ниже — аэростаты заграждения. Они, как гигантские колбасы, повисли над городом. Серебрякову говорю:

— Ваня, дело сделано. Идем домой! Штурман отвечает:

— Правильно, командир! Бомбы пошли на цель! Можно и возвращаться.

С Иваном Серебряковым мы и до Сааремаа вместе летали: бомбили передний край противника, топили вражеские суда. Работали, одним словом. На Берлин он со мной первые два вылета сделал, потом его в ногу ранило осколком зенитного снаряда. Или нет, не осколком... «Мессер» нас атаковал. Из-под огня мы ушли, а Ваню все-таки задело. Вот как было.

После Ивана был у меня штурманом Володя Соколов. А Иван Серебряков за первые два вылета на Берлин был награжден орденом Ленина.

...На аэродром вернулись быстрее, чем летели на Берлин: дорога к дому всегда короче.

А дома нас уже ждали!

Стали видны первые самолеты, идущие на посадку, короткие радиомачты, соединенные антеннами, пулеметы. Шли все, один за другим.

— Один... два... три... четыре... — считает Жаворонков.

— Все! Все возвращаются! Потерь нет! — радостно сказал Оганезов, первым сосчитав экипажи, заходившие на полосу.

Летчики после приземления вылезали из машин усталые, с воспаленными глаза ми, потрескавшимися, вспухшими губами, чуть посиневшие веки глаз нервно подергивались.

П. И. Хохлов:

Через семь часов сорок минут после вылета Евгений Николаевич Преображенский с первого захода отлично посадил флагманский самолет. А следом стали садиться остальные. Мы заруливали на стоянку. Спустились из кабин на землю. Ныла спина, руки еще не отогрелись, от перенапряжения дрожали ноги и болели глаза. Преображенский лег на землю прямо под крылом самолета, положив голову на плоский серый камень. Я и оба стрелка-радиста опустились рядом. Хотелось лежать вот так и не шевелиться.

Минуты через три к самолету подкатила легковая машина. Мы поднялись с земли, и Преображенский хрипловатым голосом доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант, Берлин бомбили!

— Дорогой мой! — только и сказал Жаворонков, обнимая Преображенского.

Стало тихо-тихо. Никто не решался говорить. Было радостно, что все самолеты вернулись с боевого задания.

Утром 8 августа берлинское радио сообщило, что в ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации пытались бомбить столицу, но действиями истребительной авиации и огнем зенитной артиллерии основные силы англичан были рассеяны, а из прорвавшихся к городу пятнадцати самолетов шесть сбиты.

Немедленно откликнулся Лондон.

«В ночь с 7 на 8 августа, — сообщало лондонское радио, — ни один самолет с аэродромов нашей метрополии не поднимался вследствие крайне неблагоприятных метеоусловий. Сообщение из Берлина загадочно».

Москва молчала.

При первом вылете не все самолеты дошли до Берлина. ПВО Берлина поднимала аэростаты на высоту до 5500 метров. Некоторые экипажи не смогли с бомбовой нагрузкой набрать более 5000 метров я вынуждены были сбросить бомбы на запасные цели: Данциг, Кенигсберг, Штеттин.

Больше всех был огорчен Афанасий Иванович Фокин. Его экипаж не дошел до Берлина — сбросил бомбы на Штеттин.

— Теперь, как только взлетим, я зацеплюсь за флагманский, и потопаем себе на Берлин, — успокаивал он себя. — А то ведь что нее получается, братцы: вы Берлин шерстите, а я, выходит, вам дело порчу?

— То есть как это портишь? — удивился Оганезов.

— А ты посмотри, Григорий Захарович, как дело-то складывается: летим мы все до Штеттина, проходим его тихо — немец, значит, нас за своих принимает. Одни пошли себе дальше, а Афанасий Иванович Фокин, как гадкий мальчик, делает круг над Штеттином, тихонько сбрасывает все свои бомбы и чешет налегке домой. Возвращаются друзья-товарищи назад, а их уже над Штеттином ждут-дожидаются! Афанасий Иванович Фокин, выходит, предупредил...

— Не скажи, Афанасий Иванович, — смеется Оганезов, — Ты бомбы на фрицев тратишь, а вот Соломон Элькин по звездам шпарит крупнокалиберными!

— Скажи честно, попал или промазал? — серьезно спрашивает Элькина Василий Сергеевич Саранча, радист экипажа лейтенанта Русакова. Только глаза выдают его. Но Элькин, не замечая подвоха, начинает объяснять:

— Понимаешь, Вася, гляжу — аж глазам больно. Чувствую, «мессер» на нас заходит. Фара так и слепит. Я и ударил...

— А он?! — Василий Сергеевич даже нахмурился.

И тут только Соломон разглядел в глазах друга веселых чертиков, махнул рукой:

Не дожил до победы комсомолец Соломон Элькин. 24 августа погиб экипаж Н. Ф. Дашковского. Приближаясь к аэродрому, после очередного изнурительного полета упал и сгорел самолет вместе с экипажем — командиром корабля, штурманом И. Е. Николаевым, стрелком-радистом С. А. Элькиным.

В день первого налета, поздно вечером, Преображенский зашел в комнату Афанасия Ивановича Фокина. Тот сидел, разложив на столе схемы, таблицы, книги.

— Все ясно, — сказал Преображенский, улыбнувшись. — По-видимому, старший лейтенант Фокин не собирается больше летать на Берлин?!

— Никак нет, товарищ полковник! — возразил Фокин, вставая.

— ЕСЛИ разрешите, еще часок. Хочу внимательно пройтись по маршруту.

— Не разрешаю. Для этого есть утро. Встанете пораньше, на свежую голову и работается лучше. А сейчас спать! — строго сказал полковник и, выходя из комнаты, добавил, но уже с улыбкой: — Чтобы дойти до Берлина, нужны хорошие нервы. Усталость — плохой помощник в таком полете. Спокойной ночи, Афанасий Иванович. — И прикрыл за собой дверь.

Фокин молча стал собирать книги. Через минуту в его комнате погас свет.

В ночь с 8 на 9 августа они снова пошли на Берлин. Перед вылетом Жаворонков зачитал всему личному составу 1-го минно-торпедного полка телеграмму Верховного Главнокомандующего, в которой он поздравлял всех с выполнением задания и желал новых боевых успехов.

Как и в первый раз, ровно в 21.00 флагманский корабль Преображенского стартовал первым. Снова под ними промелькнула узкая полоска суши на южной оконечности острова. Пробили низкую, с дождем облачность. На высоте 5000 метров не было видно ни бушующего Балтийского моря, ни латвийского побережья, только алая черта горизонта напоминала о заходящем солнце.

— Греется левый. Сбавил обороты, слежу за ним.

Надо было решать: возвращаться на свой аэродром или идти на запасную цель? Экипаж напряженно прислушивался к работе моторов.

— Пройдем по курсу еще минут тридцать, а там решим, что делать, — сказал Преображенский.

Высота 6000 метров. Командир экипажа передает, что мотор работает по-прежнему, но лететь можно.

— Будем продолжать полет, — решает Преображенский. — Если мотор ухудшит работу, сбросим бомбы и станем тянуть на одном моторе на свой аэродром, — Помолчав, Евгений Николаевич добавляет: — Если вернемся, создадим неуверенность у остальных экипажей... Нужно дойти до цели. Ну что, хлопцы? Запевай, Ваня, мою любимую, а там, глядишь, и дотопаем до Берлина:

Высота уже 6500 метров. Холодно. В кабине — минус тридцать шесть. Мерзнут руки. Что-то неладно с кислородом. Кран баллона открыт полностью, но дышать трудно. На лбу появились холодные капли пота. Страшная усталость, руки как будто налиты свинцом. Перед глазами красные круги — явный признак кислородного голодания. Экипаж решает снизиться до пяти тысяч метров.

Бывает так — если не повезет, так жди одну беду за другой. Не прошло и четверти часа после потери высоты, как самолет стало обволакивать прозрачной, почти неприметной для глаза моросью. Стекла и козырьки кабин покрылись мелкими каплями, впереди все сливалось в сплошную темную массу. Пилотировать самолет можно только по приборам, вслепую, А у меня из головы не выходит мысль: как в такой обстановке точно выйти на контрольный ориентир?

Преображенский вдруг сообщает, что у него не работают оба компаса. Я гляжу на свой компас: он действует нормально, но в центре «котелка» образовался значительный пузырь. Это предвестник того, что и мой прибор может выйти из строя. Мороз в кабине делает свое дело. Как можно спокойнее я говорю Евгению Николаевичу, что мой компас исправен, будем идти по нему. И теперь мне приходится через определенные промежутки времени кнопками сигнальных ламп указывать летчику направление полета.

По моим расчетам, до цели еще 30 минут. Заботясь о надежной работе своего компаса, я снял с ног меховые чулки, обложил ими «котелок» компаса, а унты надел только на шерстяные носки.

Но вот видимость стала заметно улучшаться. Появились лучи прожекторов я разрывы зенитных снарядов. Это был Штеттин. V меня стало легче на душе: самолет летел точно по заданному маршруту. Теперь нет никаких сомнений, что через 25 минут мы будем над Берлином.

Евгений Николаевич торопил меня, все время спрашивал, когда будет цель. И забывал при этом, что ускорить полет мог только он сам, увеличив скорость.

В районе Штеттина к флагманскому кораблю пристроился чей-то самолет, ориентируясь по выхлопным огням. Ваня Рудаков, находившийся в астролюке, около радиостанции, не мог запросить, кто летит рядом с нами. На маршруте было категорически запрещено работать по радио на передачу — рация работала только на прием.

Через 15 минут — Берлин. Пройдя зону барражирования истребителей противника, самолеты вновь вошли в полосу зенитного огня. А пристроившийся самолет упорно следует рядом.

Берлин затемнен. Приведена в действие вся ПВО. Сквозь тысячи зенитных разрывов появляются редкие световые точки на земле. Видны контуры города. Блеснула узенькая ленточка Шпрее.

Отбомбившись по цели, флагманский корабль взял курс на север. Вокруг — море огня от взрывов зенитных снарядов.

Несколько раз они уходили от атак истребителей. Однажды оказались в луче самолетного прожектора, но энергичным маневром вышли из него. Над морем снизились до 4000 метров.

— Ваня, чей самолет летел рядом? — спрашивает Преображенский.

— Не знаю, командир. Над целью он ушел от нас.

— Может, то был немец? Отстал от своих, приблудился к нам. Зашел вместе с нами на цель, отбомбился. Поглядел вниз, а там Берлин! — засмеялся Преображенский.

— Да нет, командир! По почерку — свой! Как ленточкой был привязан.

— Вернемся к себе, узнаем. Как там с бензином?

Проверили баки — как будто я на этот раз бензина должно хватить. Евгений Николаевич озабоченно спросил:

— Ну как, Петр Ильич, разобрался, где мы примерно сейчас находимся?

Я доложил, что, по расчетам, мы уже должны пролетать траверз Либавы. И, словно в подтверждение, справа над облаками мы увидели разрывы зенитных снарядов — нас обстреливала Либава.

Много раз потом на разборах полетов Преображенский, касаясь работы штурманов, приводил этот пример. Уж очень поразила его точность определения нашего местоположения.

После пролета Либавы Евгений Николаевич передал управление мне. Полчаса я вел самолет к своему аэродрому, дав передохнуть командиру после напряженной и долгой работы. Примерно за час до посадки мы получили радиограмму от Жаворонкова: к нашему приходу аэродромы на острове могут быть закрыты туманом; пока видимость около километра.

— Если на острове будет туман, пойдем к Таллину. Бензина, думаю, хватит. А пока следуем на свой аэродром.

При подходе к острову у всех сложилось впечатление, что он закрыт туманом. Однако когда подлетели к аэродрому, то заметили, что вертикальная видимость неплохая — можно различить под собой летное поле. А видимость по горизонту крайне ограниченная, не больше пятисот метров. Преображенский решил садиться. Это решение было передано по радио на землю и на все идущие за нами самолеты. Приземлились мы и на этот раз удачно.

В автобусе, когда ехали домой, выяснилось, что рядом с флагманом летел самолет старшего лейтенанта Афанасия Ивановича Фокина.

— А я что говорил! — заглушая общий смех, кричал Афанасий Иванович. — Я ведь обещал, что зацеплюсь за флагманский, как взлетим, и дойду на этот раз до Берлина. И дошел! И отбомбился!

— А Ваня-то, Ваня! — махнул рукой Евгений Николаевич. — Думал, фашист к нам по ошибке пристроился! Он ему, как зашли на цель, скомандовал: «Валяй, бомби!» А потом всю дорогу доказывал нам, что тот отбомбился «удачно», но струсил и тихохонько улизнул к себе.

— Да не говорил я этого, товарищ полковник, — защищался Рудаков.

— Как не говорил?! Спроси Кротенко. Правда, Кротенко? — наседал Преображенский.

Из второго полета на Берлин не вернулся экипаж старшего лейтенанта Ивана Петровича Финягина. Командир корабля И. П. Финягин, штурман Александр Никифорович Дикий, радист-комсомолец Морокин и стрелок-комсомолец Шуев погибли над Берлином от прямого попадания зенитного снаряда.

А август бушевал зеленью, солнцем. И воздух был таким плотным и свежим, что напоминал вкусом холодную колодезную воду. И казалось, не было тяжелой войны, не было изнурительного полета, а вез автобус летчиков на отдых после радостного и упоительного летного дня, когда ощущение высоты и полета вливается в каждую мышцу, в каждую клетку...

Спустя несколько дней, за завтраком, генерал Жаворонков спросил Преображенского:

— Послушай, Евгений Николаевич, а что, если, изменив внешнюю подвеску, увеличить бомбовую нагрузку?

— До каких пределов? — уточнил Преображенский.

— Ну, попробовать поднять бомбы ФАБ-500... Две... Или одну на тысячу килограммов, — и, усмехнувшись, вспомнил строчку из детского стишка: — «Можно ли больше?»

— Еще больше? — удивленно переспросил Преображенский. — Было бы хорошо тысячу поднять... Только не поднимут наши Илы такой «гостинец», Семен Федорович.

Ну, поднять-то им под силу, только ведь взлетаем мы с грунтового аэродрома. К тому же увеличение нагрузки потребует увеличения разбега при взлете. А разбегаться нам некуда, — невесело пошутил Преображенский.

— Так-то это так, — задумчиво потер подбородок Жаворонков.

— Моторы наши порядком изношены, — продолжал Преображенский, — расчетной мощности не дают, сами знаете, а главное то, Семен Федорович, что полеты мы совершаем на полный радиус. Подвеска крупнокалиберных бомб вызовет дополнительное аэродинамическое сопротивление, следовательно, и повышенный расход топлива. Вернуться не сможем... Впрочем, что я говорю — вам все это не хуже меня известно.

— Понимаю... Да фашисты, сволочи, бомбят Ленинград и Москву бомбами крупного калибра. Вот и нам ответить бы ударом на удар!..

— Да-а... Только как это сделаешь? С пятачка машину с таким грузом не поднять.

— Знаешь, Евгений Николаевич, две головы хорошо. Соберем-ка мы весь летный состав обоих аэродромов, да вместе и помозгуем, — сказал Жаворонков, вставая из-за стола.

— Семен Федорович, — остановил его Преображенский, — а ведь вы что-то не договариваете.

Генерал ответил не сразу. Наконец, глядя прямо в глаза Преображенскому, сказал:

— Ставка требует увеличить бомбовую нагрузку, Евгений Николаевич. Сталин требует.

8 августа на соседний с Кагулом аэродром произвела посадку группа самолетов 81-й авиационной дивизии дальнебомбардировочной авиации. Цель та же — Берлин.

И вот Жаворонков и Преображенский встретились с командным составом группы и вместе обсудили все возможные варианты.

Вывод был один: поднять Ил-4 с повышенной бомбовой нагрузкой с грунтового аэродрома, к тому же ограниченного по размерам, нельзя.

— Товарищ Кузнецов, — начал Сталин, едва нарком переступил порог кабинета Верховного Главнокомандующего, — ваши доводы оказались малоубедительными. Специалисты-практики считают, что можно брать две «пятисотки».

За несколько дней до этого Сталин спросил Кузнецова: «А нельзя ли вместо пятисоткилограммовой бомбы или двух бомб по 250 килограммов нести на Берлин до 1000 килограммов, то есть брать две «пятисотки?»

Кузнецов решил не спешить с ответом Верховному и попросил дать время проконсультироваться. Сталин не любил, когда на его вопрос не отвечали сразу. Однако кивнул в знак согласия.

И вот вчера нарком Кузнецов изложил Верховному доводы, основанные на мнении Жаворонкова, что такая нагрузка для самолетов Ил-4, летающих с Сааремаа на Берлин, недопустима.

«Вы не специалист, товарищ Кузнецов. Мы запросим мнение специалистов, знающих этот самолет», — сказал Сталин, заканчивая вчерашний разговор.

Пригласив сегодня Кузнецова, Сталин попросил вызвать в Ставку и летчика-испытателя В. К. Коккинаки, проводившего испытания бомбардировщика Ил-4, или, как его называли иначе, ДБ-ЗФ. В Ставку вызвали опытного, известного летчика-испытателя, прекрасно знавшего самолет. В. К. Коккинаки не раз направляли в авиационные части, чтобы он показал, как надо использовать технику и выжимать из нее все возможное.

— Пригласите товарища Коккинаки, — попросил Сталин Поскребышева.

— Товарищ Коккинаки, вас вызвали затем, чтобы выяснить, могут ли бомбардировщики Ил-4 поднимать бомбы весом пятьсот килограммов и даже тысячу, если это надо, — сказал Сталин. И жестом остановил: — Только не спешите. Подумайте. Ваше мнение для нас очень важно.

— Ил-4 рассчитан на такой вес, товарищ Сталин, — ответил испытатель.

— Вы твердо уверены в этом, товарищ Коккинаки?

— Да, товарищ Сталин. Во время испытаний бомбардировщик поднимался с такой нагрузкой. Полеты проходили и на дальность, и на максимальный «потолок».

— Спасибо, товарищ Коккинаки, — сказал Сталин и, обращаясь к Кузнецову, спросил: — Вы слышали, товарищ Кузнецов?

— Тогда объясните, почему ваше мнение расходится с мнением специалиста? Почему вы настаиваете на том, что бомбардировщик не поднимет в воздух бомбы калибра, которым можно сильно ударить по врагу?

— Мы суммировали, товарищ Сталин, конкретные возможности аэродрома на острове: аэродром имеет короткую и малоудобную взлетную полосу, самолеты уже долгое время были в эксплуатации, и моторы не развивают расчетную мощность, аэростатное заграждение над Берлином поднято до 5500 метров, а с такой бомбовой нагрузкой плюс возможности аэродрома...

— Хорошо, товарищ Кузнецов, — перебил его Верховный, — Ставка направит товарища Коккинаки на месте проверить ваши не совсем убедительные доводы. Вы свободны, товарищи.

Владимир Константинович Коккинани вылетел на остров Сааремаа — - в Ставке ждали твердого и окончательного ответа.

Выделили экипажи Гречишникова и Ефремова. Под самолет Гречишникова подвесили бомбу ФАБ-1000, а под самолет Ефремова — две бомбы ФАБ-500.

В очередном полете на Берлин первым должен был взлететь капитан Гречишников. Он вырулил на самый дальний старт, опробовал моторы и начал разбег. Самолет пробежал более половины взлетной полосы — уже надо отрывать машину от земли, а она все бежит по полосе. Прекращать взлет было поздно. У самой границы аэродрома летчик оторвал самолет от земли. Без достаточной скорости он перевалил через изгородь и кустарник, снова коснулся земли, снес шасси, развернулся вправо и загорелся. Все, кто наблюдал за этим взлетом, невольно замерли. Из самолета выскочили три человека и, что есть силы побежали прочь. Метров через пятьдесят они бросились на землю в ожидании взрыва. В этот момент из хвостовой части горящего самолета раздался крик: «Спасите!» Кричал воздушный стрелок-краснофлотец Бураков. Оказалось, при ударе самолета о землю его зажало между радиостанцией и полом. Все трое бросились на помощь товарищу и освободили его из огненного плена. Каждую секунду они могли погибнуть от взрыва. Но взрыва почему-то не последовало.

Экипаж прибыл на командный пункт и доложил, что взлетать с такой нагрузкой нельзя. В. К. Коккинаки подтвердил мнение экипажа.

Однако дело на этом не кончилось. В Ставку были вызваны командующий ВВС ВМФ С. Ф. Жаворонков, до тех пор неотлучно руководивший полетами на месте, и командующий ВВС Красной Армии И. Ф. Жигарев.

И. В. Сталин нередко поступал так по отношению к какому-либо наркому. Этим он как бы говорил: «Вот я сейчас вас проверю. Вот сейчас послушаем, что скажут практические работники».

Когда Жигарев, Жаворонков и я вошли, Сталин сердито посмотрел на нас. О его плохом настроении свидетельствовало то, что он не сидел и не стоял возле стола, как обычно, а быстрыми шагами ходил от стены к стене. Едва мы вошли...

— Самолеты изношены, аэродром грунтовый и ограниченных размеров, внешняя подвеска крупнокалиберных бомб новы сит расход топлива... — Все это Сталин проговорил медленно и чуть слышно. Затем надолго замолчал, меряя шагами кабинет.

Кузнецов, Жигарев и Жаворонков остановились у самой двери, глазами провожая Сталина.

— Я правильно перечислил все, что было изложено вами? — Он остановился прямо против них.

— Так точно, товарищ Сталин, — ответил нарком Кузнецов.

— Тогда ответьте мне, почему для выполнения столь ответственного задания были выделены самолеты, практически отслужившие свой срок? — спросил Сталин.

Вопрос был поставлен резко. И все же самолеты, на которых совершались полеты на Берлин, нельзя было отнести к «самолетам, отслужившим свой срок». Моторы, установленные на них, действительно уже долгое время были в эксплуатации, но новыми бомбардировщиками класса ДБ-ЗФ Военно-Воздушные Силы Краснознаменного Балтийского флота к началу операции не располагали. Для выполнения задания Ставки были отобраны лучшие машины авиационного полка.

Ни один полк к моменту начала операции не бездействовал, а переброска самолетов из части в часть отняла бы столько времени, что начало операции пришлось бы отложить на неопределенный срок. А времени не было...

В оборонительных боях и операциях на дальних и ближних подступах к Ленинграду были заняты все авиационные соединения и части фронтов, флота, ПВО и дальнебомбардировочкая авиация. Они поддерживали и прикрывали сухопутные войска на полях сражений, вели борьбу с вражеской авиацией в воздухе и уничтожали ее на аэродромах, наносили удары по противнику в его оперативной глубине. Гитлеровцы взяли в кольцо Моонзундскпе острова и стремились овладеть ими, чтобы получить свободный выход в Финский залив.

Из трех вызванных к Сталину впрямую вопрос был обращен к командующему ВВС Красной Армии П. Ф. Жигареву.

— Разрешите, товарищ Сталин? — сказал Жигарев, чуть выступив вперед.

— Товарищ Сталин, — начал Жигарев, — если даже удалось бы поднять бомбардировщики с такой нагрузкой, то полет по сложному маршруту на максимальную дальность, многочисленные противозенитные маневры над целью и обратный путь в сложных погодных условиях отняли бы у экипажей тот минимум запаса горючего, которым они располагают во время полета.

— Не надо гадать, товарищ Жигарев. Надеюсь, вам понятно, о чем я говорю?

— Так точно, товарищ Сталин, — Жигареву показалось, что Сталин усмехнулся.

— Надо было предвидеть возможные варианты этой операции. — И неожиданно Верховный добавил: — Поневоле вспомнишь мудрый совет Козьмы Пруткова, что и при железных дорогах лучше сохранять двуколку.

Это отступление удивило всех троих. Полагая, что тон разговора несколько изменился, Кузнецов сказал:

— Товарищ Сталин, полеты на Берлин проходят успешно.

— Не надо, товарищ Кузнецов, мужеством летчиков прикрывать собственные ошибки. Безответственность, а не аэродром с грунтовым покрытием мешает нам нанести более ощутимый удар по Берлину. Надо иметь смелость признать это. — И, обращаясь к Кузнецову и Жаворонкову, добавил: — Что же касается вас, моряков, я сомневаюсь в ваших доводах Бы свободны, товарища.

Больше всех досталось П. Ф. Жигареву, который направил для пополнения авиации КБФ самолеты с изрядно поношенными моторами. Тем не менее И. В. Сталин теперь уже не приказывал брать для бомбардировки Берлина бомбы весом в тонну.

13 августа 1941 года Указом Президиума Верховного Совета СССР за отвагу и героизм, проявленные в боях с немецким фашизмом, было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» полковнику Преображенскому Евгению Николаевичу, капитанам Гречишникову Василию Алексеевичу, Плоткину Михаилу Николаевичу, Ефремову Андрею Яковлевичу и Хохлову Петру Ильичу. Орденами Ленина были награждены летчики Дашковский, Кравченко, Мильгунов, Трычков, Фокин; штурманы Николаев, Рысенко, Сергеев, Чубатенко, Шилов, а также инженер авиагруппы Баранов и стрелок-радист Кудряшов. Орденов Красного Знамени были удостоены оба стрелка-радиста флагманского экипажа — Владимир Кротенко и Иван Рудаков. Кавалерами орденов Красного Знамени стали генерал-лейтенант авиации Жаворонков Семен Федорович и батальонный комиссар Оганезов Григорий Захарович. Всего орденами Красного Знамени и Красной Звезды были награждены 35 человек.

Кроме ВВС Балтийского флота, по Берлину действовала также 81-я авиационная дивизия дальнебомбардировочной авиации, базировавшаяся на соседнем с Кагулом аэродроме (командир полковник Н. И. Новодранов). В течение августа — сентября она совершила ряд успешных налетов на военные объекты Берлина и других городов Германии. За смелые действия многие авиаторы были награждены орденами.

Звания Героя Советского Союза были присвоены капитанам Н. В. Крюкову, В. Г. Тихонову, майорам В. И. Малыгину л В. И. Щелкунову, лейтенанту В. И. Лахонину.

Через некоторое время стали летать на Берлин и летчики 81-й дивизии дальне бомбардировочной авиации. Летали они с аэродрома Аста. Там до войны, как и на Кагуле, истребители базировались. Конечно же, с такого аэродрома нелегко было работать, но летчики в 81-й были отличнейшие. Летали как боги!

Как и мы, они появлялись над Берлином ночью и, отбомбившись, уходили морем на свой аэродром. В основном приходилось летать в плохую погоду. Дождь, бывало, кап зарядит с вечера, так и моросит до самого утра. Август на Балтике не всегда бархатный сезон...

Но какими бы ни были трудными метеорологические условия, на Берлин наши самолеты всегда выходили точно.

Когда летчикам нашего полка были присвоены высокие звания, «соседи» пришли поздравить нас. С такой же радостью поздравляли и мы летчиков 81-й дивизии после получения ими правительственных наград.

Как говорится, и горе общее, и радость общая...

Последние дни — самые тяжелые и печальные на Сааремаа. Маленький клочок земли, со всех сторон блокированный наступающими частями «третьего рейха», ритмично посылал самолеты на Берлин, 28 августа защитники Таллина были вынуждены оставить город и базу флота. 10-й стрелковый корпус 8-й армии, подчиненный командованию Краснознаменного Балтийского флота, отряды морской пехоты и полк латышских и эстонских рабочих, поддерживаемые артиллерией и авиацией флота, упорно отбивали атаки гитлеровцев.

Но силы были неравными. К концу августа фашисты активизировали свою агентуру на острове. Для них уже не было секретом, что русские летают на Берлин именно с острова Сааремаа.

В середине августа гитлеровское командование издало приказ: «Следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-морские и авиационно-воздушные базы на островах Даго и Эзель (Сааремаа).

При этом особенно важно уничтожить вражеские аэродромы, с которых осуществляются полеты на Берлин».

В ночь на 15 августа полетов на Берлин не было.

Но вот посты наблюдения за воздухом стали доносить о подлете к острову со стороны Рижского залива большой группы самолетов противника.

Подходили они к аэродрому с двух направлений. И вдруг со стоянки двух Ил-4, которые находились около церкви, в воздух взлетели красные ракеты. Это было сигналом — фашистская агентура обозначала места стоянок для более точного бомбового удара.

Семен Федорович Жаворонков быстро оценил обстановку и дал указание на все посты в районе аэродрома: немедленно начать стрелять красными ракетами в противоположную от стоянок сторону. Фашистские летчики были дезориентированы — сбрасывали бомбы вблизи аэродрома и далеко за его чертой.

Остаток ночи и все утро на аэродроме приводили в порядок летное поле и подготавливали самолеты к очередному вылету, В 21.00 все исправные самолеты взяли курс на Берлин.

Погода была сложная, полет протекал трудно, но боевую задачу мы выполнили. Весь обратный путь над морем проходил Б сплошной облачности, по приборам, которые в то время были не так совершенны, как теперь. К концу полета усталость достигла предела.

Чувство близости своего аэродрома вызывало невольный спад напряжения. Некоторые экипажи допускали ошибки при расчете посадки, уходили на второй круг с малой высоты. При таком маневре упал и взорвался самолет лейтенанта Александрова. Вместе с Александровым погибли штурман капитан Буланов и стрелок-радист младший сержант Диков. А воздушный стрелок сержант Русаков остался жив: при взрыве самолета его вместе с хвостовой частью отбросило далеко в сторону. Правда, он сильно обгорел и получил серьезное увечье.

Сейчас Иван Максимович Русаков живет в Новгороде.

Самолет Александрова еще горел, когда к аэродрому подлетал командир звена лейтенант Кравченко. В ночной тишине явственно было слышно, что самолет летит на одном моторе, да и тот работал с перебоями. Высота небольшая, было понятно, что самолет до аэродрома не дотянет. И вот шум мотора прекратился. Через минуту на восточной окраине аэродрома появилось зарево от пожара. Потом выяснилось, что, когда замолк последний мотор, экипаж решил производить посадку немедленно. При подходе к земле самолет ударился о деревья, развалился на куски и загорелся. Экипаж в составе лейтенанта Кравченко, штурмана звена старшего лейтенанта Сергеева, стрелка-радиста старшины Титова и стрелка Родковского погиб.

Теперь фашисты знали не только место, откуда взлетают самолеты, но и маршрут их полета, время появления над Берлином. Фашистские летчики из берлинской группы ПВО, отмеченные Герингом золотой браслеткой на правой руке, ждали Ил-4 на подходах к городу.

Быстро стали редеть наши ряды. При очередном вылете на Берлин, 31 августа, с боевого задания не вернулся экипаж командира звена лейтенанта Михаила Павловича Русакова. В составе экипажа были штурман звена лейтенант Василий Федорович Шилов, стрелок-радист краснофлотец Василий Сергеевич Саранча. 3 сентября не вернулся с боевого задания экипаж лейтенанта Константина Александровича Мильгунова. В составе экипажа были штурман звена лейтенант Петр Яковлевич Чубатенко, стрелок-радист младший сержант Георгий Михайлович Кулешов. По мнению экипажей, летавших вместе с экипажем Мильгунова, самолет был сбит над Берлином, Враг усилил противовоздушную оборону своей столицы. Каждый раз приходилось вырабатывать новые тактические приемы, чтобы достичь центра города. Гитлер уже несколько раз требовал от своего командования уничтожить советскую авиацию на Сааремаа, стереть с лица земли оба наших аэродрома.

Но, несмотря ни на что, мы продолжали свои рейсы на Берлин. Тридцать дней враг не знал покоя. Кроме Берлина, мы наносили бомбовые удары по Данцигу, Кенигсбергу и Гдыне.

28 августа под натиском превосходящих сил противника наши войска оставили Таллин. Подача авиационного топлива и боеприпасов на остров Сааремаа прекратилась. А 5 сентября группе Преображенского, в которой оставалось всего несколько исправных самолетов, было приказано перебазироваться на основной аэродром под Ленинградом.

Транспорта для перевозки наземного личного состава нашей авиагруппы не было. И пришлось оставить на Сааремаа почти весь состав авиационно-технической базы. Осталась также часть младших специалистов инженерно-авиационной службы. Все поступили в распоряжение генерала Елисеева для защиты острова от вторжения.

На аэродроме остался также экипаж самолета Ил-4 старшего лейтенанта Юрина. Накануне дня отлета нашей авиагруппы под Ленинград Юрин, возвращаясь с боевого задания, посадил свой самолет на фюзеляж и погнул винты. Преображенский сказал старшему лейтенанту:

— Сумеете восстановить самолет — прилетайте на основной аэродром, не сумеете — защищайте остров на земле.

Экипаж кое-как выправил винты. При запущенных моторах самолет сильно трясло, но все же он поднялся в воздух и взял курс на восток. В район Ленинграда самолет прилетел ночью. Экипаж без прожекторов, используя только бортовые фары, произвел посадку на одном из аэродромов, на котором наша авиация уже не базировалась в связи с подходом к нему противника. С рассветом Юрин перелетел на аэродром нашего полка.

Немногие из летчиков-балтийцев, начавших войну в июньские дни 1941 года, дожили до победного мая сорок пятого. Слишком суровыми были выпавшие на нашу долю испытания, чтобы можно было пройти их без потерь. Но нас помнят — и живых, и тех, кто погиб. Помнят наши дела.

До 4 сентября 1941 года для ударов по Берлину всего было произведено девять групповых вылетов. Было сброшено 311 бомб различного калибра общим весом 36 050 килограммов.

Много это или мало? Все познается в сравнении...

2 августа 1940 года Геринг отдал приказ уничтожить Королевскую авиацию Англии. На 13 августа был назначен «Адлертаг» — «День орла», когда «непобедимые» фашистские воздушные силы должны были начать уничтожение в воздухе Королевской авиации, а с воздуха — мирных городов Англии.

«Пусть ненавидят — лишь бы боялись...» Это выражение из трагедии римского писателя Акция «Атрей», Кстати, Светоний сообщает, что это изречение любил повторять римский император Калигула, тот самый Калигула, который возвел свою лошадь в сан патриция, чтобы она заседала в сенате. «Пусть ненавидят — лишь бы боялись...» — крылатое выражение фашистских люфтваффе.

Передо мной один из журналов серии «Британский союзник» за январь 1944 года — «В борьбе за родные города, или История внутренней обороны Великобритании 1940-1941 годов»:

«Море огня. Горит док св. Екатерины в ночь на 11 сентября 1940 года. Горит Сити. Вид с купола собора св. Павла. 29 декабря 1940 года. Колокольня церкви св. Климента, объятая столбом пламени. 10 мая 1941 года. Рушится гигантский дом № 23 по улице королевы Виктории. 10 мая 1941 года. Ночь. Улица св. Леонарда, Шоредич. Развалины... Манчестер. 22 декабря. Одна сторона Пикадилли гарденс высится, как руины Ипра».

24 августа 1940 года люфтваффе совершили в течение суток сразу несколько налетов на Лондон. В Сити возник пожар. Пригороды Ист-энда впервые после 1918 года увидели взрывы бомб.

Следующей ночью 80 самолетов Королевских воздушных сил были Посланы на Берлин.

8 октября 1940 года Черчилль все-таки предупредил палату общин, что вторжение еще возможно.

Надо сказать, что Геринг был одним из тех, кто приветствовал и разделял доктрину итальянского генерала Дуэ, считавшего, что войну можно выиграть одной лишь авиацией, без какого-либо вмешательства сухопутных армий, нанося с помощью тяжелых бомбардировщиков массированные удары.

Советская военная наука уже в те годы отводила большую роль военно-воздушным силам в будущей войне. Но в отличие от доктрины Дуэ взгляды на характер применения авиации основывались на положениях о достижении победы в бою, операции и войне в целом совместными усилиями всех родов и видов вооруженных сил, включая и авиацию.

Воздушные бои в небе Британии поставили под сомнение доктрину Дуэ, а события Великой Отечественной войны перечеркнули ее.

...Спустя двадцать восемь лет, в 1968 году, Англия решила в виде художественного фильма воспроизвести битву за Англию в 1940 году.

Если в 1940 году битва за Англию продолжалась ровно 16 недель, то для того, чтобы воспроизвести ее на кинопленке, потребовалось 42 недели, три года подготовки, 3 тысячи человек.

Кроме того, надо было заказать сотни пачек сигарет образца 1940 года в одной из табачных компаний, получить разрешение Совета Большого Лондона уничтожить взрывами часть зоны лондонских старых доков, имитируя бомбежку, найти на свалке в Канаде, отремонтировать и доставить в Англию истребители «спитфайр», закупить в Испании большую часть бомбардировщиков «хейнкель» вместе с пилотами, там же заполучить и истребители «мессершмитт» (кстати, нужное количество самолетов из старого хлама люфтваффе удалось заполучить от «Конфедерации военных самолетов» — своего рода летающего музея самолетов периода второй мировой войны, который базируется в Техасе, США), построить на студии Пайнвуд, недалеко от Лондона, «завод» и в спешном порядке начать производство макетов из стеклопластика, собрать нужное количество пилотов Королевского воздушного флота для съемок и затем — развернуть в небе Англии «смертельные» воздушные схватки.

Согласно оценкам английской прессы, на все это было ухлопано больше, чем обошлись действительные события.

Фильм должен был воскресить тот период с «осознанным чувством исторического воодушевления». Не станем говорить о художественных достоинствах или недостатках картины.

Скажем лишь одно: к созданию фильма, помимо известных в мировом кинематографе постановщиков Гарри Зальцмана, Вениамина Фица, звезд экрана Майкла Кейна, Сюзанны Йорк, Кристофера Пламмера, Роберта Шоу, великого Лоуренса Оливье (в роли главного маршала авиации сэра Хью Даудинга), был приглашен консультантом по люфтваффе и Адольф Галланд — ас фашистских ВВС...

И вот здесь сравним: англо-американская авиация за весь 1941 год сбросила на Германию в районе Берлина только 35 500 килограммов бомб.

7 сентября началась борьба за острова Моонзундского архипелага. Б неравных схватках советские воины полтора месяца сковывали две фашистские дивизии и часть сил 1-го воздушного флота. Наши войска оставили острова только 19 октября, после того как были исчерпаны все возможности их обороны.

После завершения налетов на столицу рейха 1-й минноторпедный авиационный полк под командованием Евгения Николаевича Преображенского активно включился в защиту Ленинграда. Полк наносил мощные бомбовые удары по обстреливавшим город батареям противника, уничтожал его технику и живую силу на фронте, топил боевые корабли и транспорты в Балтийском море, ставил мины на морских фарватерах.

В начале 1942 года 1-му минно-торпедному авиационному полку, одному из первых на Балтике, было присвоено звание гвардейского, а Преображенский был назначен командиром 8-й авиабригады, в состав которой входил 1-й минноторпедный. В 1943 году полковника Преображенского назначают начальником штаба ВВС Северного флота. Затем Евгений Николаевич принимает активное участие в войне с империалистической Японией.

С 1946 года Преображенский занимает должность командующего ВВС Тихоокеанского флота. В 1950 году его назначают командующим авиацией Военно-Морского Флота. На этой должности в течение тринадцати лет он проделал большую работу по развитию и совершенствованию флотской авиации.

В 1963 году генерал-полковника авиации Преображенского Евгения Николаевича не стало...

Имя Преображенского носит теплоход Северного речного пароходства. В городе Кириллове Вологодской области и городе Пестово Новгородской области есть улицы, названные именем Героя Советского Союза Евгения Николаевича Преображенского.

В начале 1942 года я был назначен флагманским штурманом 3-й авиабригады и продолжал летать на боевые задания с командиром бригады Евгением Николаевичем Преображенским. В июне 1943 года я стал флагманским штурманом авиадивизии Черноморского флота, которой командовал Герой Советского Союза полковник Николай Александрович Токарев. Мы встретились не впервые: я летал с ним в одном экипаже во время войны с белофиннами и в предвоенные годы. В сентябре 1944 года меня назначили главным штурманом ВВС Северного флота.

После Великой Отечественной войны окончил Академию Генерального штаба, работал главным штурманом авиации флота, а с 1953 года — начальником штаба, первым заместителем командующего ВВС Балтфлота. С 1960 по 1971 год — начальник штаба авиации Военно-Морского Флота. Сейчас — в отставке.

Два экипажа (ведущий — Гречишников) вылетели на выполнение боевого задания. Шел мокрый снег, сплошная плотная облачность прижимала самолеты к самой земле, И все же летчики в этих условиях, под зенитным огнем точно вышли на цель: по дороге тянулась большая колонна мотопехоты, танков и артиллерии противника. При отходе в самолет Гречишников а попал зенитный снаряд, По словам ведомого, Гречишников мог бы пролететь еще несколько километров на горящей машине и посадить ее в поле. Однако летчик поступил иначе. Он развернул горящий самолет в сторону танковой колонны и круто повел его вниз. Через несколько секунд в гуще вражеских войск раздался сильный взрыв, вверх взметнулся столб огня. Так погиб, совершив огненный таран, этот славный экипаж. Василий Алексеевич Гречишников не успел получить Золотую Звезду Героя Советского Союза под номером 613.

Афанасий Иванович Фокин до конца войны находился в действующих частях авиации флотов. Кроме Балтики, он воевал в составе Черноморского флота, где стал Героем Советского Союза, бил фашистов в Заполярье в составе Северного флота... В послевоенные годы Афанасий Иванович осваивал реактивные самолеты-торпедоносцы.

Герой Советского Союза капитан Андрей Яковлевич Ефремов успешно совершил пять боевых вылетов на столицу фашистской Германии и произвел несколько бомбовых ударов по Кенигсбергу, Данцигу и Штеттину.

В 1942 году майор Ефремов назначается заместителем, а затем командиром 36-го минно-торпедного полка ВВС Черноморского флота. В 1944 году полк перебазируется на Север, в состав ВВС Северного флота, В 1945 году подполковник Ефремов вместе с полком перебирается на Дальний Восток, где в составе ВВС Тихоокеанского флота принимает активное участие в разгроме империалистической Японии. С 1946 года полковник Ефремов работает в учебных заведениях флотской авиации. В 1961 году Андрей Яковлевич ушел в запас. Но он трудится и по сей день. Герой войны Ефремов — ныне директор Парка культуры и отдыха Ждановского района Москвы, лектор общества «Знание».

Из тех, кто бомбил Берлин, в живых осталось мало: П. И. Хохлов, Ваня Серебряков в Киеве живет, В. М. Кротенко — в Ленинграде, штурман Е. П. Шевченко... А из летчиков, пожалуй, один я и остался...

Но и сейчас, скажи мне: «Вот тебе, Ефремов, самолет. Полетишь?», ей-богу, сел бы за штурвал, отрулил бы на полосу, двигатели прогрел и взлетел! Взлетел бы и сел, как учили. Душа — субстанция нематериальная, и на нее не распространяется решение медицинской комиссии: «К летной работе непригоден». Бывает, ночью проснешься — на сердце радость: снова летал! Во сне снится...

Остается сказать, что давно уже нет в строю самолетов Ил-4: они ушли из боевой авиации.

Нет и живых многих ветеранов 1-го гвардейского минно-торпедного полка. Погибли в боях за Ленинград Плоткин, Гречишников, Рысенко, другие соколы.

Последние годы Григорий Захарович Оганезов жил в Ленинграде, и друзья-однополчане часто навещали его, вспоминая ратные дела полка. Более двухсот боевых кораблей, транспортов, сотни фашистских танков и орудий, обстреливавших Ленинград, уничтожил к концу войны гвардейский полк морских летчиков Балтики. Тридцать три Героя Советского Союза, шесть генералов и маршал авиации И. И. Борзов выросли в полку.

Коммунисты и комсомольцы Таллина и острова Сааремаа воздвигли памятник-стелу морским летчикам на месте аэродрома Кагул.

В марте 1942 года по приказу Верховного Главнокомандующего была создана авиация дальнего действия, и полеты на Берлин осуществлялись на тяжелых четырехмоторных самолетах Пе-8 с аэродромов Подмосковья. Имена прославленных авиаторов дальнего действия, неоднократно участвовавших в бомбардировке Берлина, часто упоминались в газетах. Среди них Герои и дважды Герои Советского Союза: В. Н, Осипов, П. А. Таран, Е. П. Федоров, З. К. Пуссэп, В. Ф. Романов, А, И. Молодчий.

Ранняя осень в сорок третьем году... В октябре выпал первый снег. Большие мокрые хлопья его покрыли крыши домов в нашем поселке, за белой вуалью падающего снега спрятался лес, побелели кочковатые бурые поля у реки, на дорогах, ведущих к аэродрому, грузовики перемололи снег в жидкую грязь.

В один день не пришли в школу три моих друга, и после уроков я пошел к одному из них. Не ответив на мой вопрос, он горько заплакал. Он не плакал даже тогда, когда его били ребята с Серовской улицы, извечные наши недруги. От него я побежал к двум другим, и везде я слышал скорбные вести, видел печаль и слезы. Трудное было время. Трудное не только для взрослых, но и для нас, мальчишек...

А вспомнилось все это не случайно. В жизни часто не обращаешь внимания на ничего не значащие встречи, а потом, спустя много лет, они вдруг становятся чуть ли не главными.

...Был в поселке рынок. По мирным временам — обыкновенный колхозный рынок. А в октябре сорок третьего здесь шумела барахолка: голосистые бабы из соседнего с поселком колхоза меняли картошку на одежду, Варька-домоуправша каждый день приволакивала рыжую лису-воротник, сильно подъеденную молью, и толкалась с ней в самой гуще толпы. Три бабы-мумии, запеленатые одинаковыми мышиного цвета платками, торговали топленым молоком. Старик в пенсне со шнурочком, внешностью напоминавший Антона Павловича Чехова на известном портрете, развешивал в кулечках красненькие шарики-конфетки — витамин А. Два ремесленника таскали по базару пару зачуханных голубей, а у самых ворот, рядом с инвалидом, торговавшим махоркой (одна закрутка — четверть буханки ржаного), сиротливо стояла женщина с букетом осенних астр.

У инвалида махорку покупали немногие, и он между делом организовал игру в «веревочку»; лихо метал шнурок, набрасывая три петельки и предлагая желающим угадать, какая из трех затянется на пальце. Если петелька затягивалась, инвалид платил махоркой, если соскальзывала с пальца — а это случалось чаще, — требовал деньги. Мы часто приходили понаблюдать за игрой, стараясь разгадать ее секреты.

Однажды, прервав игру, инвалид указал грязным пальцем на летчиков, покупавших у одной из трех баб-мумий топленку, и с гордостью сказал:

— Смотри туда, хлопцы! Вон те ребята Берлин бомбят!

В поселке поговаривали, что на аэродроме базируется соединение тяжелых дальних бомбардировщиков, которые взлетают ночью и уходят куда-то далеко за реку. Собирая сухие сучья и шишки вместо дров, с опушки леса мы часто видели идущие на посадку четырехмоторные бомбардировщики. Это были Пе-8. Но то, что именно они летают на Берлин, никто из нас не знал. Только после войны, когда работал уже секретарем горкома ВЛКСМ и меня однажды пригласили в городской Дом культуры на встречу ветеранов, я и узнал, что в то время в поселке базировалось соединение, созданное по приказу Ставки в марте 1942 года с целевым назначением — полеты на фашистский Берлин.

А в тот слякотный октябрьский день трое молодых ребят, одетых в одинаковые меховые регланы с капюшонами, спокойно пили топленое молоко. Когда они проходили мимо нас, инвалид вдруг закричал хриплым, срывающимся голосом:

— Бей их, гадов! Бей их, сволочей, за мои ноги!

Один из летчиков обернулся, и я запомнил его: красивое, чуть овальное лицо, карие глаза и пышные черные усы. Роста небольшого, стройный, с мягкой пружинистой походкой. Он ничего не сказал инвалиду, только посмотрел как-то особенно пристально и, мне показалось, едва улыбнулся.

Потом я видел это лицо. На фотографии. То же, чуть овальное красивое лицо, пышные усы и — улыбка. Нет, я не мог ошибиться. Тогда осенью мимо нас прошел... А. И. Молодчий.

...Инвалид больше не стал играть в «веревочку». Он собрал пожитки, положил мешочек с махоркой на платформочку и, отталкиваясь двумя чурбачками, обитыми дерматином, покатил с базара на своих четырех колесиках-шарикоподшипниках, громко повторяя одну и ту же фразу: «Кто к знамю присягал однажды, у оного и по смерть стоять должен». Инвалид повторял эти слова, как заклинание, как молитву, как единственное спасение...

Кто он был и от кого слышал эту фразу, написанную Петром Первым для воинского устава государства Российского?

Теперь, спустя много лет, мысленно прослеживая день за днем август сорок первого, ловлю себя на том, что все они — и те, кто первым летал на Берлин, и те, кто бомбил его с марта сорок второго, — стоят у знамени, которому присягали, стоят живыми, воплощенными в бронзу памяти, передавая из поколения в поколение великое чувство любви и верности родной земле. И ничто — ни возраст тех, кто остался жить, ни смерть тех, кто погиб, — не списывает воинов в запас, потому что присягали они «знамю однажды, у оного и стоять им вечно».

А ранней осенью сорок третьего, в октябре, выпал первый снег...

Все, что удалось разыскать и прочесть об этом удивительном месяце, всего лишь одном месяце из четырех лет войны, легло в основу повести-хроники... И еще не раз будут возвращаться к героическим дням и сами участники событий, и те, кто с волнением и сердечной благодарностью соприкоснется с Этой историей. Я лишь собрал воедино все, что было рассказано очевидцами, ничего не выдумывая и не дополняя. Скупые факты сильнее вымысла.

...В Ленинграде, в Центральном военно-морском музее, работает капитан 1-го ранга в отставке М. Ефимов. В годы войны он командовал тральщиком БТЩ-203 Шатрова. Тем самым тральщиком, который в числе других доставлял на остров Сааремаа бомбы. Тральщики шли на остров, находящийся уже в тылу врага, по минным полям, имея на борту тонны тротила.

На меридиане острова Кери подорвались на минах тральщики «Кнехт» и «Бугель». В ту же ночь вышел в море с бомбами и БТЩ «Патрон». На рассвете, почти у самого острова, тральщик был атакован группой «юнкерсовв. Гигантские столбы воды выросли рядом с кораблем. Убиты комсомольцы — пулеметчик Иван Мелихов, сигнальщик Виктор Харламов, тяжело ранен помощник капитана Александр Спорышев. Ранен и командир.

Семнадцать раз налетали «юнкерсы». Вышли из строя вспомогательные приборы, вода заливала трюмы, хлестала в пробоины. БТЩ-203 все-таки дошел до острова. Бомбы, на корпусах которых краской было выведено: «Гитлеру от моряков Балтики», обрушились на Берлин.

Пройдут четыре тяжелых года, и летчики-гвардейцы 1-го минно-торпедного авиационного полка получат телеграмму от коменданта Берлина генерала Н. Берзарина: «Летчики Балтики! Вы первые начали штурм логова германского фашизма, Берлина, с воздуха. Мы его закончили на земле и... водрузили Знамя Победы над рейхстагом. Поздравляем вас с Победой!»

А 9 мая 1967 года на острове Сааремаа, на здании школы, где в 1941 году жил летный состав полка, была открыта мемориальная доска с надписью: «В этом здании жили летчики КБФ, первыми штурмовавшие с воздуха столицу фашистской Германии — Берлин в 1941 году, с 7 августа по 5 сентября, под командованием Героя Советского Союза полковника Преображенского Евгения Николаевича».

...Я не участник и не очевидец, я — современник, и эта высокая честь — быть современником — дала право соединить воспоминания участников в одно целое.

Не претендуя на авторство, по праву называю авторами повести Е. Н. Преображенского и П. И. Хохлова, Б. М. Кротенко и В. А. Гречишникова, Н. Г. Кузнецова и С. Ф. Жаворонкова, сержанта С. А. Элькина, краснофлотца В, С. Саранчу, Н. Ф. Дашковского и А. И. Фокина, А. Ф. Кравченко и стрелка-радиста старшину Е. Е. Титова, М. П. Русакова и штурмана В. Ф. Шилова, К. А. Мильгунова и В. Г. Александрова, А. Я. Ефремова...

с. Могильцы, Дом творчества «Софрино». 1977-1978 гг.