ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Исследования -- Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели

Айрапетов О. Р.
Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и революцию 1907–1917

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели. — М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2003.
Книга на сайте: militera.lib.ru/research/ayrapetov_op/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/research/ayrapetov_op/ill.html
Scan: knigipoistcccp (knigipoistcccp.diinoweb.com/blog/)
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Айрапетов О. Р. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и революцию 1907–1917. — М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2003. — 256 с. ISBN 5–94607–027–4.

Автор: Проблема подготовки России к Первой мировой войне в экономическом отношении, равно как и проблема ее военной экономики, имеет значительную историографию. Тем не менее, тема взаимодействия Главного Артиллерийского Управления и Центрального Военно-Промышленного Комитета в деле мобилизации экономики, роли этих двух органов, равно как и роли Ставки Верховного Главнокомандующего в процессах, приведших к Февралю 1917 года, никак не может считаться закрытой

Содержание

1. Перед войной: проблемы, противоречия, противостояние [9]
2. Ставка Верховного Главнокомандующего в боях на внутреннем фронте [32]
3. Работа на фронт, заказы за границей [97]
4. Заказы в России, работа и политика [104]
5. Путиловская история. ГАУ и ЦВПК [112]
6. Фронт: цена вопроса [128]
7. ЦВПК, друзья и союзники [148]
8. Работа на революцию [164]
9. Ставка, ГАУ и ЦВПК [176]
10. Полки собираются под знамена [191]
11. Зондаж союзников, карты открыты [205]
Итоги [227]
Summary [230]
Указатель имен собственных [249]
Географический указатель [253]
Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Настоящая работа является частью исследования, осуществляемого при поддержке РГНФ — исследовательский проект №02–01–00144а. Приношу благодарность моим рецензентам и всем моим друзьям за поддержку. Особая признательность — моему однокурснику М. А. Колерову, без поддержки которого эта публикация была бы вряд ли возможна.

О. А. [7]

ЛЮДИ ВИДЯТ, куда ведет не только ошибочная политика власть имущих, но и демагогическое разнуздание грубейших инстинктов широких народных масс, к какому печальному концу для государства приводит безоглядное осуществление социалистических лозунгов и теорий. Было бы страшным преступлением для России, если бы на русской катастрофе поучались бы все, кроме самих русских.

К. П. Крамарж, Русский кризис. Прага-Париж, 1926. С. 10.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА — представительный орган страны — становится агитационной трибуной, революционирующей эту страну. Народные представители, к которым прислушивается вся Россия, не задумываясь о последствиях, решаются взбунтовать темные массы накануне перелома военного счастья на фронте, исключительно в целях удовлетворения своего собственного честолюбия. Разве здесь есть патриотическая идея? Наоборот, в существе всей работы этих людей заложена государственная измена. История не знает примеров подобного предательства. Вся последующая работа социалистов и большевиков по разложению России является лишь логическим последствием предательства тех изменников, которые подготовляли переворот, и последних нельзя так винить, как первых. Они по-своему были правы, они хотели преобразовать государственный и общественный строй России по своей программе — по тому рецепту, который являлся конечной целью их многолетней работы и мечтой, лелеянной каждым социалистом, какого бы он ни был толка. Это являлось осуществлением их идеологии.

К. И. Глобачев. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения // Вопросы истории. 2002. №7. С. 114. [8]

Проблема подготовки России к Первой мировой войне в экономическом отношении, равно как и проблема ее военной экономики, имеет значительную историографию{1}.

Тем не менее, тема взаимодействия Главного Артиллерийского Управления и Центрального Военно-Промышленного Комитета в деле мобилизации экономики, роли этих двух органов, равно как и роли Ставки Верховного Главнокомандующего в процессах, приведших к Февралю 1917 года, никак не может считаться закрытой. [9]

1. Перед войной: проблемы, противоречия, противостояние

Причин, крайне негативно сказавшихся на подготовке Империи к войне, можно назвать несколько. Первая из них — негативное влияние русско-японской войны 1904–1905 и революции 1905–1907. Русская казна отошла от этих потрясений не скоро, и только с 1909 года стало возможным масштабное финансирование армии и флота. Впрочем, проблемы не исчерпывались исключительно хронической финансовой недостаточностью.

В армии все понимали необходимость реформ, все были убеждены в неизбежности большой войны в Европе, и все видели, что после окончания войны в Азии ничего реально не было сделано. Принявший после окончания командировки в Азию 13-й Владимирский Уланский полк, расположенный под Варшавой, подполковник К.-Г. Маннергейм был потрясен тем, что из войны практически не было извлечено никаких уроков{2}. Последнее как раз не удивительно. Для извлечения уроков необходима была боевая учеба, а на нее не было средств. Более того, армия не могла выйти и на уровень боеспособности довоенного периода. «Следствием непродуманных мобилизаций, — вспоминал А. С. Лукомский, — было полное разрушение всех мобилизационных соображений в Европейской России, а если к этому добавить, что [10] армии Дальнего Востока жили главным образом (курсив мой. — А. О.) за счет неприкосновенных запасов мирного времени (артиллерийские, интендантские и санитарные запасы), легко понять, какой хаос получился в Европейской России»{3}. Для извлечения уроков необходима была боевая учеба, а на нее не было средств. В 1906 дефицит бюджета составил 783 млн. руб. Расходы по содержанию дальневосточной армии, демобилизации и ликвидации последствий войны за этот год составили 919,5 млн. руб. В том числе и для покрытия этих расходов пришлось заключить иностранный заем на 2,25 млрд. франков (704,5 млн. руб.) и выпустить краткосрочные обязательства государственного казначейства на 336,4 млн. руб.. При этом на 1 января 1907 остаток золотого покрытия для выпуска кредитных билетов равнялся всего лишь 12 млн. руб{4}. Средств на армию катастрофически не хватало.

В конце 1906 года Главное Артиллерийское Управление было завалено жалобами из Варшавского, Киевского, Петербургского Военных округов. Суть их сводилась к следующему: окружные артиллерийские управления не получили положенных им средств ни на ремонт оружия, ни на производство стрельб даже из ручного стрелкового оружия. Между тем по существовавшему положению ассигнование должно было произойти в начале года. Денег не получили ни возвратившиеся с Дальнего Востока части, ни те, кто оставался в России{5}. 13 января 1907 под председательством генерал-лейтенанта А. Ф. Забелина было проведено заседание комиссии по рассмотрению расходов Военного ведомства, относимых на чрезвычайный кредит прошедшего года. Выяснилось, что недополученный размер сумм на огневую учебу войск равнялся 243.773 рублям! Одновременно требовалось 181.070 рублей для обучения новобранцев и удовлетворения нужд вернувшихся с Дальнего Востока частей. Вопрос остался неразрешенным и обсуждался потом в мае и июле 1907 на заседаниях с участием с Министра финансов, [11] Морского и Военного министров, товарища Государственного Контролера. В результате только 26 июля 1907 императором было утверждено выделение 181.070 рублей «на удовлетворение возвратившихся с театра войны частей войск предметами артиллерийского довольствия по сроку 1906 года и на строевое обучение новобранцев при войсках Европейской России, назначенных в войска Д[альнего] Востока»{6}. Это фактически означало, что даже строевое обучение этих войск и за 1907 год было сорвано, на стрельбу средства не выделялись.

Революция весьма помешала подготовке армии к войне, и не только разорением государственных финансов. В течение первых десяти месяцев 1906 года войска призывались гражданскими властями 2.330 раз, причем в 158 случаях приходилось применять оружие. На армию, как вспоминал Военный министр А. Ф. Редигер, привыкли смотреть как на полицейскую силу: «Войска продолжали трепать безбожно, требуя от них караулы не только для охраны банков, казначейств и тюрем, но и почтово-телеграфных отделений и даже винных лавок! Войска должны были охранять железные дороги и сопровождать поезда, нести наряды по усилению полиции, недостаточность которой усугублялась громадным в ней некомплектом чинов. Хуже всего войска трепались на Кавказе, но и, например, в Варшаве нижние чины ставились на улицах в помощь городовым или вместо них. Войска при этом расстраивались, в них не производилось занятий, а нижние чины, взятые в полицию, скоро переставали быть солдатами»{7}. Но и после революции восстановление армии шло недостаточно быстро. Редигер даже предложил П. А. Столыпину за счет сокращения армии создать новую полицейскую стражу путем формирования ее призывниками по образцу существовавших жандармских дивизионов. К сожалению, этот проект не получил развития. Слабость полиции мало беспокоила Министерство Внутренних дел — оно знало, что в случае необходимости [12] может обратиться к армии{8}. Части полицейской стражи оставались никому не нужными, армия развивать их за свой счет не собиралась. Министерство финансов постоянно выдвигало требования экономии, Военное министерство вплоть до 1910 года оставалось в долгу у казенных железных дорог и у КВЖД за перевозки, вызванные только русско-японской войной, не считая мирное время, начиная с 1907. При этом за 1910 этот долг вырос с 252.952,21 руб. до 266.492,11 руб.{9}.

Однако проблемы армии не ограничивались недостаточным финансированием. Управление Вооруженными силами было дезорганизовано недостаточно эффективной системой управления. «По своей долголетней службе в Главном Управлении Генерального Штаба до конца 1906 года, в качестве начальника Оперативного Отделения, — вспоминал фактический преемник генерала М. В. Алексеева в ГУГШ Ю. Н. Данилов, — а с конца 1908 года — в должности сначала 1-го Обер-Квартирмейстера, а затем Генерал-Квартирмейстера Генерального Штаба, я был хорошо знаком с состоянием всей русской армии в этот период времени, как равно и с ходом работ по ее воссозданию. В течение двух промежуточных лет с 1906 по 1908 год, я, по должности Командира пехотного полка, успел близко прикоснуться и на практике к войсковому быту и армейским нуждам того времени. И я не могу охарактеризовать иначе период времени с 1906 по 1910 год включительно, а может быть, даже и более продолжительный, как назвав его периодом полной военной беспомощности»{10}.

В 1908 году усиливается внимание к армии и ее бедственному положению со стороны Государственной Думы. Прежде всего, Дума добилась права обсуждать ассигнования на оборону более конкретно. Для использования этого права необходимы были специалисты. «По инициативе А. И. Гучкова и ген. Василия Гурко, — вспоминал А. И. Деникин, — образовался военный кружок из ряда лиц, занимавших [13] ответственные должности по военному ведомству, который вошел в контакт с умеренными представителями Комиссии по государственной обороне. Многие участники кружка, как ген. Гурко, полковники Лукомский, Данилов и другие, играли впоследствии большую роль в Первой мировой войне. Все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка «младотурок»... Военные министры Редигер и потом Сухомлинов знали об этих собраниях и им не препятствовали»{11}. Более того, Редигер поначалу приглашал к себе на квартиру 5–6 человек во главе с Гучковым для обсуждения вопросов государственной обороны. Особенно близок с лидером октябристов был В. И. Рурко, знакомство которых восходило ещё ко временам англо-бурской войны{12}. По свидетельству самого В. И. Гурко инициатором создания этой группы был не он сам, и не А. И. Гучков, а член комиссии по Государственной обороне III Думы, а человек, очень близкий Гучкову, — А. И. Звегинцев.

Гучков предложил Гурко собрать группу офицеров для обсуждения военных реформ, которая должна была поднять уровень проектов Комиссии. В качестве условия своего согласия Гурко поставил разрешение подобной деятельности со стороны Военного министра Редигера и начальника Генерального Штаба Палицына. В круг офицеров входило в разное время от 10 до 12 человек, среди них и М. В. Алексеев, занимавший тогда должность 2-го генерал-квартирмейстера в Главном Управлении Генерального Штаба{13}. Сам Гучков вспоминает, что с Алексеевым и Н. И. Ивановым он познакомился во время русско-японской войны. В Петербурге это знакомство продолжилось: «Видя во мне человека, желающего восстановить нашу военную мощь после этого ослабления, созданного японской войной, они в очень, правда, дискретной форме помогали мне ориентироваться в военных вопросах, указывая главные потребности. Они не были в числе моих главных осведомителей, они [14] мне язвы военного ведомства не раскрывали, а просто давали те или другие советы. Вон оттуда это началось»{14}. Эти контакты, ни к чему не обязывающие Алексеева, учитывая его отношение к ближайшим сотрудникам Гучкова вроде Поливанова, могли состояться только с санкции командования. Однако доверительного характера, как признает и Гучков, они не носили.

С разрешения министра на квартире Гурко для обсуждения проектов военных реформ собирались видные представители министерства. Иногда эти встречи проходили и на квартирах других лиц, например, П. Н. Крупенского{15}. Среди ближайших сотрудников Гучкова — членов Государственной Думы — можно назвать еще Н. В. Саввича, П. Н. Крупенского, гр. В. А. Бобринского, от военных — Н. Н. Янушкевича, А. С. Лукомского, Д. Ф. Филатьева, А. А. Поливанова, А. З. Мышлаевского{16}. Этот список можно увеличить именами Головина, Крымова, Деникина, Стогова. Основу кружка составили члены военной комиссии по истории русско-японской войны, во главе которой стоял ген. В. И. Гурко{17}. Судя по всему, именно этот кружок Н. Берберова, ссылаясь на доклад М. С. Маргулиеса «Масонство в России за последние 25 лет», называет петербургской масонской «Военной ложей», «в которую краткое время входили А. И. Гучков, ген. Василий Гурко, Половцев и человек десять высоких чинов русских военных»{18}. Данные Берберовой нуждаются в постоянной перепроверке. Все участники событий или наиболее информированные лица сходятся лишь в одном — в численности этой группы 10–12 человек. В остальном существуют разногласия.

П. А. Половцев в это время находился в длительной командировке разведывательного характера в Индии и Китае. Безусловно одно — связь, а тем более сотрудничество с Гучковым для кадрового военного имела политический характер и как таковая она воспринималась не только исследователями, но уже и современниками. Так, например, П. А. Столыпин категорически отказался удовлетворить [15] просьбу ген. П. Курлова о назначении В. И. Гурко на пост начальника штаба корпуса жандармов именно из-за близких отношений последнего с А. И. Гучковым{19}. Существовала «Военная ложа» или нет, сказать наверняка почти невозможно, но важно другое: в это время начинается деловое знакомство Алексеева и Гучкова{20}. Это знакомство будет иметь самые различные последствия. Контакты не прерывались и позже. И не только с Гучковым. Интересно, что когда А. И. Звегинцев погиб на фронте (в ноябре 1915 года) и его жена, оказавшаяся в затруднительном положении, обратилась за помощью к Алексееву (Звегинцев был подполковником, причисленным к Генеральному Штабу, и она просила о производстве его на день смерти в полковники с переводом в Генеральный штаб, что весьма повысило бы полагавшуюся ей пенсию), то встретила у него полное сочувствие{21}.

Работа кружка «младотурок» продолжалась около двух лет. Генерал В. А. Сухомлинов, помимо своей воли втягивавшийся в конфликт с Думой, принял меры, поддержанные императором, к «распылению этого соправительства», распределив его участников по командным должностям вне столицы{22}. О том, что эти собрания на квартире ген. Гурко проводились с разрешения Редигера и Сухомлинова, упоминает и ген. В. Ф. Джунковский: «На этих собеседованиях сообщались такие секретные данные, которые не могли быть оглашаемы в Думе. Благодаря этому работа Думы с Военным министерством проходила в Третьей, а затем и в Четвертой Думе без особых затруднений»{23}. Вполне возможно, что Редигер и дал подобное разрешение, но нет никаких оснований доверять тому, что эти собрания санкционировал его преемник. Кроме того, сотрудничество Думы и министерства было далеко не столь безоблачным как это пытается доказать товарищ Министра внутренних дел.

Сам Сухомлинов дает несколько иную версию своего отношения к этому кружку, и, как мне представляется, более верную, чем та, которую дает Деникин: «Когда я принял министерство, [16] мне и в голову не приходило, что вне этого ведомства народилась еще какая-то комиссия вне ведения военного министра, состоящая из военных чинов, под председательством Гучкова, при Государственной Думе. Совершенно случайно узнал я об этом; список участников, 8 или 10 человек, был вскоре у меня в руках. В нем, между прочим, значился генерал Гурко, редактор истории японской кампании, полковник барон Корф и др. чины военного ведомства»{24}.

В любой армии и в любой стране контакты подобного рода не приветствовались. Военные могли спорить между собой, но обращение к политикам было нарушением норм корпорации. Как отмечал Д. Ллойд Джордж: «...для солдата обратиться к какому-либо гражданскому судилищу, подвергая сомнению стратегический план или компетентность своих начальников, является само по себе таким прегрешением против профессиональной этики, которое делает его отщепенцем»{25}. Превратиться в отщепенца было тем проще, что всегда находились доброжелатели, охотно использовавшие сикофантию для сведения личных счетов.

Термин «младотурки» применительно к членам этого кружка ввел в оборот М. Д. Бонч-Бруевич, для того чтобы насолить своим противникам из Николаевской академии, где два раза не проходила его профессорская диссертация, и испортить им репутацию. Это ему удалось. Как выходец из Киевского Военного округа он пользовался расположением нового Военного министра — генерала Сухомлинова, под началом которого он служил в этом округе, и постоянно использовал это доверие, в частности, для того, чтобы подавать информацию о состоянии дел в Академии в нужном себе свете{26}. Такая манера действий соответствовала и тогдашним убеждениям этого человека. «Без широкого образования, несколько тупой, но чрезвычайно упорный, — вспоминал А. С. Лукомский, — с громадной трудоспособностью и большой волей, Бонч-Бруевич считался хорошим и крайне [17] добросовестным офицером Генерального штаба. По своим убеждениям он был правее правых. В период первой революции 1905 года он написал ряд статей, проникнутых необходимостью расправиться с революционерами самым беспощадным способом»{27}.

Необходимо отметить, что кличка «младотурки» носила далеко не безобидный и не шуточный характер. В 1909 году А. И. Гучков отправился в Константинополь, где незадолго до этого путем переворота пришла к власти партия «Единение и Прогресс». Многие из ее военных вождей получили образование в Константинопольской академии Генерального штаба, под руководством немецких офицеров. Они были сторонниками европейской ориентации. Младотурки были тогда весьма популярны в Европе, с ними связывались большие надежды будущего прогрессивного развития Турции.

Необходимо было время, чтобы появились другие оценки правительства турецких революционеров, как, например, эта, данная послом США в Турции: «Младотурки были не правительством, на самом деле они были безответственной партией, неким секретным обществом, которое интригой, запугиванием, убийством достигло большинства постов в государстве»{28}. Однако методы младотурок проявились довольно рано. За несколько лет в результате чисток офицерского корпуса, подозреваемого в лояльности старому режиму, они совершенно разложили старую армию: «Армия, раньше с большим или меньшим успехом померявшаяся с русской, после 4-летнего хозяйничания младотурок потеряла совершенно свое лицо при первых же встречах с жалкими болгарскими ополченцами... младотурки порвали с действительностью, с массами, с реальными основами, на которых можно было основать строительство турецкой армии; опираясь на твердую диктатуру, на партийный деспотизм, превосходивший деспотизм султана Абдул-Гамида, они начали сооружать, в царстве мечты, свою Вавилонскую башню, по типу и подобию готики Кельнского собора»{29}. [18]

Как мне представляется, далеко не случайно Гучков начал атаку на Сухомлинова с того, что сравнил действия Военного министра с введением виртуозного политического сыска, имевшего место в армии султана{30}. Между тем политический контроль (и к тому же весьма изощренный) над Вооруженными силами был присущ далеко не только монархиям и новоявленным партийным диктатурам. В 1900 году премьер-министр Франции Пьер Мари Вальдек-Руссо отправил в отставку Военного министра генерала Гастона де Галифе — убежденного антидрейфусара, реакционера, имевшего, однако, огромный авторитет в армии. На его пост был назначен твердый республиканец Луи Андрэ, который привел в министерство своих сторонников, в том числе и майора Мориса Саррайля — будущего командующего Салоникским фронтом. В 1904 году разразился грандиозный скандал — выяснилось, что через местные масонские организации Андрэ и его сотрудники собирали информацию на офицеров и генералов французской армии. Тех из них, кто обвинялся в приверженности (и даже принадлежности!) к церкви и консервативным убеждениям (как правило, это были представители дворянских фамилий), обходили при чинопроизводстве{31}. Впрочем, об этом европейском опыте не то что бы не знали — предпочитали не знать.

Параллель между «кровавым султаном» Абдул Гамидом II, свергнутым в 1908 году, и Николаем II «кровавым» хорошо накладывалась на излюбленный либеральными кругами до событий 1905–1908 тезис о том, что Россию и Турцию объединяют варварские, азиатские формы правления. Повторю свою мысль, что в 1908–1909 годах прозвище «младотурок» носило далеко не шутливый характер, особенно для группы военных, по большей части старших офицеров и генералов Генерального штаба, поддерживавших постоянную связь с оппозицией монарху. «Взгляды Гучкова ни для кого не составляли секрета: ещё в 1908 году он с восторгом отзывался о работе младотурок и находил необходимым исправить [19] ошибку борцов за свободу в 1905 году, не обративших перед задуманным движением достаточного внимания на армию, верность которой не удалось поколебать»{32}. Октябристы, как и большевики, в ходе первой русской революции оказались не на высоте в борьбе за армию, но, в отличие от левых, они видели целью этой борьбы привлечение к себе симпатий командного, а не рядового состава.

Это полностью укладывалось в систему поведения Гучкова во время революции 1905–1907. Он тяготел к такому изменению системы государства, которое сохранило бы его границы и общественный порядок, к контролируемому выходу из-под контроля императорского правительства, который могла обеспечить в реальных условиях России начала XX века только армия, и причем кадровая армия, армия мирного времени с нетронутыми офицерскими и унтер-офицерскими кадрами, обеспечивающими подчинение рядового состава. В октябре 1905 года во время политической стачки он категорически протестовал против участия в ней работников здравоохранения и водоснабжения, так как это могло подорвать нормальное функционирование городских служб, вызвать хаос. Интересно, что будущий глава Городского Союза во время Мировой войны М. В. Челноков стоял на противоположной позиции{33}.

На земском съезде, состоявшемся в ноябре 1905 года в Москве, А. И. Гучков выступил против требования отмены смертной казни в Польше, связав возможность подобного требования с категорическим осуждением политического террора. Тогда он остался в меньшинстве{34}. Таким образом, увлечение опытом бескровного переворота в Турции, приведшего к конституции (на деле — к диктатуре прогрессистов) и осуществленного армией, было естественно для лидера октябристов. Интересно, что часть этого предвоенного кружка приняла активное участие в событиях февраля 1917 года, а молодые полковники Генерального штаба, сразу же поддержавшие революцию и объединившиеся [20] вокруг Гучкова, также назвались этим прозвищем. Один из них — П. А. Половцов вспоминал: «Наименование «младотурки» еще перед войной применялось к некоторым молодым офицерам Генерального Штаба, слишком ретиво проповедовавшим о необходимости всяких реформ. Теперь оно всплыло и шутливо применялось в компании Генерального штаба, объединившейся во время революции в Государственной Думе»{35}.

Гучков в своих речах довольно жестко критиковал Совет Государственной обороны, считая его «серьезным тормозом в деле реформы и всякого улучшения нашей государственной обороны»{36}. По мнению израильского исследователя Пинчука, октябристы выступали против СГО, возглавляемого Вел. кн. Николаем Николаевичем-мл., предполагая передать функции Совета правительству, усилить позиции Военного министра ген. Редигера, с которым они связывали надежды проведения модернизации Вооруженных сил Империи, в том числе — принятие нового вооружения и уничтожения устаревших крепостей{37}. Думцы работали с бюджетами Военного и Морского министерств, исходя из внутриполитических соображений. Они прежде всего поддерживали политические тенденции, а не армию или флот. Они готовы были готовы сотрудничать с Григоровичем, но не с Воеводским, с Редигером, но не с Сухомлиновым. Обсуждались при этом практически одни и те же программы. Как мне представляется, это и было причиной думских колебаний. Современник этих событий, кадровый офицер и участник русско-японской войны отмечал:

«При обсуждении в Государственной Думе бюджетов военного и морского министерств высказывается немало пожеланий, похвал и порицаний отдельно по адресу того или иного министерства; смотря по настроению народных представителей — одни предлагали вместо постройки новых броненосцев обновить неприкосновенные запасы в армии, а другие предлагают уменьшить численность армии и насчет [21] достигнутой экономии по сухопутному ведомству организовать морскую оборону наших побережий. Все эти дебаты и споры имели характер крайне поверхностный и вполне случайный; нет сомнения, что ни один из депутатов не взял бы на себя смелость с легким сердцем распределять эти средства между военным и морским министерствами по одному лишь усмотрению, без глубокого изучения вопросов морской и сухопутной обороны государства во всем их тесном органическом взаимодействии, которое существует на самом деле»{38}.

Но логика этих действий была неясной только лишь для строевых офицеров, не искушенных в логике парламентской борьбы. Более верным мне кажется определение этой деятельности очевидцем близким к либеральным кругам — британским журналистом Пэрсом: «Дума получила возможность продемонстрировать, что она была более патриотичной, чем Министерство. Она могла показать, что она была более искренно заинтересована в репутации России и в реставрации ее военной мощи»{39}. Эта демонстрация не осталась незамеченной теми военными, которые были весьма недовольны тем, что реформы в армии не решали проблем подготовки к возможной войне. Однако нельзя не отметить, что М. В. Алексеев отнюдь не был среди активных сотрудников Гучкова, да и наиболее активная работа этого кружка, как и его роспуск выпали на период отсутствия Алексеева в Петербурге, период наиболее активного его сотрудничества с Сухомлиновым.

Нельзя не отметить еще одного факта, весьма болезненно сказавшегося уже в первый год войны — о мобилизации промышленности в министерстве и ГУГШ почти не думали{40}. Никто, в том числе и будущие ярые критики В. А. Сухомлинова, не смогли предвидеть масштабы будущей войны. Однако именно ему принято вменять в вину совершенные ошибки в оценках среднестатистических запасов патронов, [22] снарядов, винтовок, орудий и т.п. Чтобы правильно оценить проделанную при министре в этой области работу, полезно будет сравнить следующие цифры. В войну 1829 года запас на орудие составлял 25 зарядов, в 1855 году — 50, в 1877 году — 100. Русская полевая 3-дюймовая пушка образца 1902 года делала на полигоне до 20 выстрелов в минуту, а в боевой обстановке до 12–13. В войсках ее называли «мотовкой». 4,8-дюймовая гаубица образца 1904 года делала 1–2 выстрела в минуту. Расход снарядов во время русско-японской войны доходил до 522 за несколько часов боя. В среднем же расход снарядов на одно орудие составил: во время Ляоянских боев — 190, боев на Шахэ — 25, под Сандепу — 88, под Мукденом — 387 выстрелов, а за всю войну 1276 русских орудий израсходовали 918.000 снарядов, приблизительно 720 выстрелов на каждое. После войны требования к артиллерийскому запасу довели до 1.000 зарядов на орудие. Распределялся он следующим образом: в передке — 36 снарядов, в зарядном ящике боевой части — 88, в батарейном резерве — 88, в запасном передке 4–5, в парках — 161 снаряд. Всего в частях хранился запас по 428 снарядов на орудие, на складах, в так называемых «местных парках» — 572 снаряда. Общий запас достигал, таким образом, 1.000 единиц на орудие, 15% которых были с гранатами, 85% — с шрапнелями{41}.

Таким образом, был сделан правильный вывод из событий прошлой войны, в которой русская трехдюймовая пушка имела на вооружении только шрапнельный снаряд. Теперь это орудие получало и гранату, а количество снарядов в расчете на один ствол примерно на треть превысило норму израсходованных боеприпасов в прошлую войну. Оставалась другая проблема — рост интенсивности огневого боя. Каждый раз во время очередной войны потребность в патронах и снарядах превосходила довоенные нормы. В русско-японскую войну на каждую винтовку было израсходовано 880 патронов. В 1908 году были установлены следующие нормы: 1.000 патронов на винтовку, 75.000 на пулемет, [23] 1.000 снарядов на легкое орудие. В 1912 году обсуждалась, но не была утверждена норма в 1500 снарядов. Причиной отказа от нее были относительно небольшие сроки хранения снарядов — от 8 до 10 лет. Кроме того, за это время снаряды такого образца могли устареть. В 1911 году была установлена норма снарядов для полевой гаубицы — 1.200{42}. На маневрах Киевского Военного округа в 1911 году была продемонстрирована правота претензий Сухомлинова к финансированию. Возникла очень жизненная для будущей войны ситуация: «Многие батареи при оживленной пальбе преждевременно израсходовали свои патроны, и критики указывали на подобный чрезмерный расход зарядов, — возможный лишь на парадном маневре. В Маньчжурии в среднем расходовалось по 500 выстрелов на орудие. Но на этих маневрах должно было получиться впечатление, — что нужны будут тысячи»{43}.

Вскоре эти впечатления получили подтверждение на практике. В ходе балканских войн расход использованного болгарской армией боекомплекта поднялся опять, в очередной раз превзойдя довоенные ожидания. Одной из причин поражения Болгарии во 2-й войне был недостаток снарядов. Запас в 350 выстрелов на орудие заместитель Главнокомандующего генерал-лейтенант Д. Радко-Дмитриев считал достаточным лишь на 2–3 дня{44}. Кроме того, в этом конфликте уже наметились особенности, характерные скорее для Первой мировой войны, а именно преобладание расхода снарядов над патронами. На каждую винтовку приходилось по 300 патронов, в то время как на орудие — 900 снарядов{45}. Если ранее в ГУГШ думали скорее не о новых повышенных нормах боепитания, а о том, чтобы достичь старые, существовавшие до русско-японской войны, то теперь ситуация изменилась. ГУГШ с учетом новых реалий потребовал увеличить норму снарядного запаса до 1.500 на ствол. Однако из требуемых на это 60 млн. рублей в распоряжении Главного Артиллерийского управления [24] имелась только 1/6, то есть 10 млн. рублей. Высокие нормы огневых запасов подразумевали увеличение их производства. Наиболее разумным выходом из создавшегося положения, по мысли Маниковского, были бы инвестиции в новые военные заводы или значительная реконструкция старых. Это, конечно, приостановило бы создание снарядного запаса на несколько лет, но к 1914 году началось бы резкое увеличение поставок{46}. Однако такое решение в обстановке, постоянно чреватой международным конфликтом, было небезопасно.

В то время как ген. А. А. Маниковский отстаивал идею строительства новых казенных военных заводов, министерство финансов перестало выделять средства даже на имевшиеся оборонительные предприятия. Немаловажную роль в этом решении сыграл и тот факт, что военные уже вышли на запланированные ими же показатели. В 1912 году министерство финансов даже собиралось закрыть Сестрорецкий оружейный завод. Как отмечал В. Федоров, служивший тогда в ГАУ: «Беда русских заводов да и вообще всех предприятий военной промышленности заключалась в том, что им приходилось работать рывками, главным образом во время войны. В обоих случаях наряды выполнялись в невероятной спешке, а заводы значительно расширялись и разбухали. Затем, когда проходило горячее время, их опять свертывали, а рабочие должны были пускаться в странствие на заработки. Начальники заводов, как правило, бегали в поисках каких-нибудь нарядов. Мы в шутку называли начальника Сестрорецкого завода, обивавшего пороги различных отделений Главного Артиллерийского управления, «нищим, выпрашивающим подаяние»{47}. Таких «нищих» было немало — так, например, в связи с упразднением крепостей, естественно были упразднены и практические стрельбы крепостной артиллерии. Это решение вызвало и сокращение нарядов на производство бездымного пороха в 1914 для стрельб крепостной, береговой и тяжелой [25] полевой артиллерии. Предполагалось, что для учебы последних двух видов оружия будут использованы запасы упраздняемых крепостей. В результате три казенных пороховых завода — Охтенский, Шосткенский и Казанский — немедленно оказались в сложнейшей ситуации. И это после того, как наряды на 1913 год составили 103.650 пудов пороха, в два раза превысив показатели предыдущего года (с учетом заказа Морского министерства на 80.800 пудов). Резкое увеличение производства пороха в 1913 году сначала вызвало понижение цен на пуд, а вслед за этим, в связи с достижением поставленных задач, заводы столкнулись со значительным сокращением заказа{48}. Естественно, что у заводов не оставалось другого выхода, как идти по пути, описанному В. Федоровым. Неудивительно, что предложение ГАУ о строительстве нового порохового завода до войны так и не было поддержано. Только в 1913 году начались работы по незначительному расширению трех имевшихся пороховых заводов и строительство 8 снаряжательных мастерских{49}.

Перед русской казенной военной промышленностью накануне войны стояли и другие проблемы, и создавали их складывающиеся отечественные монополии. Последствия появления военных заказов были неоднозначны. Начавшийся в 1909 году экономический подъем заставлял военных, прежде всего, торопиться с решением старых, если не застарелых, проблем, оставшихся еще с 1905 года. Оживление в развитии промышленности было вызвано упрочением состояния государственных финансов и курса рубля, хорошие урожаи 1909–1910 и 1912–1913 годов, значительный рост заказов как со стороны казны, так и частного рынка. Сами предприниматели в лице Совета съездов представителей промышленности и торговли выделяли именно значение урожаев и казенных заказов{50}. За 15 лет, предшествовавших Первой мировой войне (1898–1913), из 21,9 млрд. руб. русских активов около 80% всех поступлений было [26] получено за счет экспорта, а остальные средства — за счет государственных займов (2 млрд. руб.) и иностранных вложений в промышленность, торговлю и кредитные учреждения{51}. Эти поступления, а следовательно, и стабильность русской экономики, во многом основывались на хлебном экспорте. Даже в неблагополучном 1911 году, когда в России было собрано 3,77 млрд. пудов зерновых (против 4,6 млрд. пудов в 1910,4,48 млрд. — в 1912, и 5,41 млрд. — в 1913), объем вывоза хлеба изменился не существенно. В 1911 он составил 821 млн. пудов (против 847 млн. пудов в 1910, 548 млн. — в 1912, 648 млн. — в 1913). Доходы от экспорта при этом составили: в 1910 году — 735,3 млн. руб., в 1911–735,3 млн. руб., в 1912–547,1 млн. руб., в 1913–589,9 млн. руб.{52}.

Таким образом, даже в неурожайном 1911 году, когда в 20 губерниях страны голодало несколько миллионов человек, а в Думе шло острое обсуждение вопроса о земле, инициированное крестьянскими депутатами, доходы России от экспорта превосходили, и притом существенно, показатели гораздо более благоприятных для сельского хозяйства 1912 и 1913 годов. С началом итало-турецкой войны в сентябре 1911 года положение на Проливах периодически обострялось, что приводило к их временному закрытию в 1912–1913 годах. Ущерб, которые несла при этом Россия, превосходил 30 млн. руб. в месяц{53}. Но свободная наличность, достававшаяся Министерству финансов с таким трудом, терялась не только из-за обострения внешнеполитической обстановки.

Синдикаты «Продуголь» и «Продамет» взвинчивали цены на уголь и металл, срывали сроки их поставки, поставляли продукцию, качество которой не удовлетворяло, по словам представителей Военного министерства, «повышенным требованиям современной техники»{54}. До 1909 года по действующим контрактам в Киевском окружном арсенале цены по контрактам на сортовое железо и на поделочную сталь [27] равнялись 1,4 и 1,6 рубля за пуд. Но в этом году произошел перелом — «Продамет» включил в свой ассортимент эти товары и на первых же торгах они подорожали до 1,92 рубля за пуд. С 1908 года они только увеличивались. С 1908 по 1911 рост цен составил: на железо сортовое — на 90% (с 1,4 до 2,65 руб.); на железо угловое — на 66% (с 1,4 до 2,33 руб.); железо листовое — на 15% (с 2.13 до 2,45 руб.); на сталь поделочную — на 47% (с 1,6 до 2,35 руб.){55}.

«Указанному выше возрастанию цен на железо Хозяйственный Комитет, — отмечалось в журнале данного комитета Киевского арсенала от 26 сентября 1911 года, — не видит пределов и не имеет в распоряжении средств воздействовать на Общество («Продамет») в целях снижения цен»{56}. Эти ожидания оправдались. С 1910 года резко возросли и цены на топливо, при том, что добыча его не уменьшалась. Так, например, с 1910 по 1913 годы добыча каменного угля выросла почти на 50%, с 1.552 до 2.214 млн. пудов. Добыча нефти не увеличивалась, но и не сокращалась{57}.

Тем не менее, если в 1910 году пуд рядового паровичного угля стоил 8,5 копеек, то в 1913 — уже 12,5 коп., а в июне 1914–13,5 коп. Те же показатели по литейному коксу составили 15,6 коп. (1910), 29,7 коп. (1913), 24 коп. (июнь 1914), а по сырой нефти в Баку — 15,4 коп. (1910), 42,7 коп. (1913), 45,1 коп. (июнь 1914). С 1910 по 1913 цена на уголь увеличилась в 1,47 раза, на кокс в 1,9 раза и на нефть в 2,77 раза. При этом цены на нефть и уголь росли интенсивнее, чем в предшествующие годы, что было результатом спекулятивной политики «Продугля», «Нобель-Мазута», «Шелл» и др.{58}.

Не отставали от них и металлурги. В 1913 году цены на угловое и листовое железо выросли до 2,95 и 2,94 руб. за пуд, на поделочную сталь — до 2,65 руб. за пуд. Несколько понизились лишь цены на сортовое железо — до 2,6 руб. за пуд{59}. В марте 1914 года Хозяйственный Комитет Петербургского Арсенала отмечал: увеличение объема военных заказов провоцировало рост количества синдикатов, в них начали сливаться [28] не только производители стали, железа, кожи, угля, кокса, но даже дров. Менее чем за год до этого на ту же закономерность обращал внимание и соответственный комитет Шосткенского порохового завода — за последние годы цены на лесные материалы повысились более чем на 40%, а на дрова — до 75%. Этому было только одно объяснение — сговор «между лесопромышленниками»{60}.

Этого было мало — синдикаты систематически уклонялись от принятия формальных обязательств при заключении контрактов, и в результате казенные заводы не имели гарантий в точном и своевременном исполнении заказов. Бывали и случаи отказа частных заводов от производства железа и стали по нормам, предъявляемым арсеналами, при этом частные заводы на этапе предварительной борьбы за заказ были достаточно активны{61}.

Жалобы руководителей казенных военных заводов и арсеналов на синдикаты были нескончаемыми. «...Начальник завода, — отмечалось в журнале Хозяйственного Комитета Шосткенского порохового завода от 18 августа 1913 г., — предложил Комитету переобсудить вопрос о борьбе с синдикатами, приняв во внимание тот материал, который совершенно ясно указывает, что синдикат, стачка и сговор (курсив мой. — А. О.) приносят казне громадный убыток»{62}.

В марте 1914 года в Главное Артиллерийское Управление стали поступать рапорты начальников Брянского, Петербургского арсеналов и командующего Киевским Военным округом, буквально побуждавшими ГАУ начать борьбу за сырьевую независимость военной промышленности. Временно исполняющий должность начальника Брянского Арсенала генерал-лейтенант А. Ю. Акерман сообщал:

«...наиболее рациональными и действительными средствами для выхода из ненормального и невозможного положения (курсив мой. — А. О.) технических заведений в отношении заготовления необходимых металлов, угля и нефти нахожу нижеследующие: [29]

Временное разрешение права техническим заведениям заготовлять металл и уголь за границей.

Обязательное снабжение, определенное в законодательном порядке, технических заведений необходимыми им металлами казенными металлургическими заведениями в кратчайший срок и предпочтительнее перед казенными заказчиками.

Открытие казенных угольных копей и казенных нефтяных скважин, обязанных снабжать технические заведения каменным углем и нефтью.

Лишь при таких энергетических мерах технические заведения выйдут из крепостной зависимости от разных синдикатов (курсив мой. — А. О.)»{63}

В этих условиях единственное, что оставалось Военному министру и начальнику ГАУ по достижению поставленных планированием цифр, — это практически полностью останавливать заказы военным заводам, что заставляло их, в свою очередь, сворачивать производство. Терялись профессиональные кадры, что было особенно важно в небогатой ими России. О строительстве новых военных заводов в подобных условиях, естественно, и речи быть не могло. Особенно негативно сказывалось отсутствие военного завода, специализировавшегося исключительно на производстве тяжелой артиллерии и боеприпасов к ней. Существовавшие в России заводы уже в довоенный период с трудом справлялись с параллельными заказами на тяжелую артиллерию и трехдюймовки{64}. Все это никак не способствовало успешной мобилизации тыла тогда, когда она действительно стала необходимой.

А ведь опыт и русско-японской, и русско-турецкой войн убедительно свидетельствовал в пользу того, что для достижения целей, которые ставились перед началом военных действий, даже в случае того, что они будут успешными, необходимо иметь обученный резерв и запас материальных [30] средств. Победоносная Россия в 1877 году и победоносная Япония в 1905 году вынуждены были пойти на существенную коррекцию своих довоенных планов именно из-за отсутствия и того, и другого. Весной 1914 руководство Военным министерством, и что особенно важно — Главного Артиллерийского Управления вплотную подходило к осознанию необходимости борьбы с организованным частным капиталом, тем самым, с которым ему пришлось иметь дело через год в лице военно-промышленных комитетов и их Центрального Комитета. 10 февраля 1911 года начальник ГАУ отдал распоряжение о сборе постановлений окружных советов по организации борьбы с синдикатами{65}. Один из ответов был получен примерно через месяц. В марте 1914 года Хозяйственный Комитет Петербургского арсенала призывал: «Для борьбы с огромным злом, причиняемым казне синдикатами и сообществами вообще, и в частности теми, которые причиняют ущерб правильной деятельности арсенала, могут служить... разрешения на приобретение всех нужных арсеналу материалов, цены на которые являются завышенными в России, по означенной причине за границей, устройство казенных заводов с производительностью в размерах, обеспечивающих удовлетворение потребностей, в случаях возникновения синдикатов и могущих послужить препятствием даже и к образованию их, и наконец уничтожение образовавшихся в настоящее время распоряжением высших правительственных учреждений»{66}.

Реализация этих предложений стала возможной после отставки В. Н. Коковцова, последовавшей 30 января 1914 года. Новый министр финансов П. Л. Барк выступил с программой «нового курса», инициатором которого стал А. В. Кривошеин. Эта политика, среди прочего, включала в себя такие предложения военных, как расширение льготных закупок металлов и сырья за рубежом, оптимизация работы государственного сектора экономики. [31]

VIII съезд представителей промышленности и торговли, состоявшийся 2–4 мая 1914 года, выступил категорически против этой программы. 5 мая 1914 года Советом съезда (интересно отметить, что эту организацию возглавлял Н. С. Авдаков, с 1906 года — председатель совета общества «Продуголь») была направлена телеграмма с соответствующими предложениями на имя председателя Совета министров И. Л. Горемыкина. 9 июня последовало выступление Авдакова в Государственном Совете, членом которого он являлся. 21 июня к Горемыкину была отправлена делегация предпринимателей. В результате единодушного давления буржуазии на правительство 16 июля 1914 года были отменены (формально временно) Правила 18 апреля 1914 года, ограничивавшие акционерное землевладение, вводившие общие ограничения для евреев и иностранных подданных в руководстве предприятиями, а также и часть антисиндикалистских мер{67}. Война помешала руководителям военной промышленности взять реванш, но в данном случае важно отметить — отношения между ГАУ и частным капиталом были далеки от идеальных.

Эта предвоенная часть истории взаимоотношений государства и предпринимателей объясняет многое, в том числе и недоверие к возможностям собственного производителя быстро обеспечить армию всем необходимым. Результат был известен. Одной из первых и абсолютно естественных реакций Военного министерства на кризис вооружений было обращение к производителю зарубежному. [32]

2. Ставка Верховного Главнокомандующего в боях на внутреннем фронте

«Два органа верховной власти стояли во главе России во время Первой мировой войны: правительство и верховное командование вооруженными силами, взаимоотношения которых были лишь весьма неполно и неопределенно установлены введенным наспех с началом войны «Положением о полевом управлении войск в военное время», каковое к началу войны не было еще окончательно разработано», — вспоминал адмирал А. Д. Бубнов{68}. На эту неразработанность закрывали глаза, так как ожидалось, что во главе армии и флота встанет сам император, совмещая таким образом две должности — главы государства и его Вооруженных сил.

По Высочайшему рескрипту от 4 февраля 1903 года предусматривалось, что в случае большой европейской войны Верховным Главнокомандующим станет император с самостоятельным начальником штаба для руководства военными операциями. Главнокомандующим германским фронтом должен был стать Вел. кн. Николай Николаевич-мл., а австро-венгерского — ген. А. Н. Куропаткин{69}. Тогда на должность начальника штаба Верховного предполагали назначить ген. В. В. Сахарова{70}. Николай II в начале русско-японской войны тоже вынужден был отказаться от поездки на фронт с целью возглавить армию и тяжело переживал это. Провожая части [33] в Маньчжурию, он как-то сказал: «Пожалуй, было бы лучше, чем провожать войска, самому проводить их на фронт»{71}. В межвоенный период он лишь укрепился в этой точке зрения. «При составлении мобилизационного плана на случай нападения на нашу западную границу в генеральном штабе исходили из предположения, что во главе действующих армий станет Сам Государь Император», — вспоминал дворцовый комендант ген. В. Н. Воейков. «Эта мысль, не покидавшая Царя и в переживаемые перед войной тревожные дни, встречала неоднократно высказывавшееся Его Величеству несочувствие со стороны всех министров, кроме военного»{72}.

Российский монарх со времен Петра Великого был, прежде всего, военным человеком, таковым был и последний император. Его доверие к своей армии было почти абсолютным: «В одной лишь среде Царь чувствовал себя по-товарищески: среди военных»{73}. Русские цари неоднократно становились во главе армий, в качестве примера можно назвать Ивана Грозного, Алексея Михайловича (который вызывал у Николая II особую симпатию), Петра Великого, Александра I, при действующих армиях находились Николай I, Александр II, левым флангом Дунайской армии во время Освободительной войны 1877–1878 годов командовал в бытность наследником цесаревичем Александр III.

Именно традицией этой войны и неподготовленностью Николая II объясняет Ю. Н. Данилов назначение Николая Николаевича-мл. в 1914 году{74}. С другой стороны, назначение на должность Главнокомандующего Великих князей вовсе не было традицией, как это принято считать. Может быть, это произошло потому, что от Петра I до Павла I мужская линия династии была отнюдь не многочисленна. При армии во время Швейцарского похода и наполеоновских войн находился Вел. кн. Константин Павлович, и только во время Освободительной войны Главнокомандующим Дунайской армии был Вел. кн. Николай Николаевич-старший, [34] а Главнокомандующим Кавказской армии Вел. кн. Михаил Николаевич, братья императора Александра II. Их командование никак нельзя признать особо удачным. Не отличились в качестве полководцев и русские императоры, за исключением Петра Великого. В истории, таким образом, находилось оправдание и для желания императора лично возглавить армию, и для назначения Великого князя.

Думается, что дело здесь не только в традиции — в 1905 году армия доказала, что она является последней опорой и наиболее лояльным институтом Империи. Но все же на первом месте для самого Николая находилось представление о своем долге: «Царь считал себя военным, первым профессиональным военным своей империи, не допуская в этом отношении никакого компромисса. Долг его был долгом всякого военнослужащего»{75}. Кроме того, в начале войны, Николай II находился под сильнейшим влиянием воспоминаний о войне 1812 года (это, кстати, отразилось в манифесте об объявлении войны). Он сам, по примеру Александра I, хотел возглавить армию, но встретился с сопротивлением своих министров, к которым, к удивлению императора, присоединился и В. А. Сухомлинов{76}.

Все решилось на заседании правительства под председательством императора в Петергофе. Оно состоялось на так называемой «Ферме» — павильоне в дворцовом парке, состоявшем из зала и небольших пристроек. Посередине этого зала был установлен стол, окруженный старинной мебелью. Здесь и собрались министры. Во главе стола сидел Николай II, справа от него И. Л. Горемыкин, слева — В. А. Сухомлинов. Император заявил о том, что желал бы дать Совету министров некоторые полномочия для принятия решений в его отсутствие, — решение им было уже принято. Однако последовали выступления Горемыкина, который со слезами на глазах умолял императора не покидать столицу. Премьер-министр пользовался абсолютным доверием, его речь произвела видимое впечатление. Вслед за ней последовали выступления [35] министра земледелия и государственных имуществ Кривошеина и министра юстиции Щегловитова. Последний, ссылаясь на пример Петра Великого и случай с Прутским походом, доказывал важность нахождения императора в столице. Последним выступил Военный министр, к которому обратился Николай II. Он также выступил против, аргументируя свою позицию нежеланием идти против большинства коллег по правительству. «Значит, и военный министр против меня», — заключил Государь и на отъезде в армию больше не настаивал», — вспоминал Сухомлинов{77}.

Выступление Военного министра было последним доводом, заставившим Николая II изменить первоначальную позицию. Однако, как отмечает Морской министр И. К. Григорович, император, согласившись с мнением своих министров, все же заметил, «что впоследствии этот вопрос еще раз нужно обсудить»{78}. П. К. Кондзеровский, к началу войны служивший уже 6 лет генерал-квартирмейстером Главного Штаба и занимавший в Ставке пост Дежурного Генерала, дает схожую картину обстановки формирования Ставки: «К Н. Н. Янушкевичу я заходил все же каждый день. Он рассказал мне, что вопрос о том, кто будет Верховным Главнокомандующим решен был не сразу, ибо Государь Император сам хотел стать во главе армий, но министры упросили Его Величество не оставлять управления государством»{79}.

По свидетельству Воейкова, первоначально императора уговорили назначить Главнокомандующим Сухомлинова, но тот, совершенно внезапно, предложил кандидатуру Великого князя Николая Николаевича-младшего{80}. Это произошло вскоре после совещания в Петергофе, и Сухомлинов ответил, что он против перемещения в начале войны начальствующих лиц, так как это может вызвать нежелательные импровизации в составе командования. Вслед за этим возник вопрос о Николае Николаевиче. Это было естественно. Образ Великого князя среди военных был устойчивым: «Человек крупного размаха, прямой решительный, получивший [36] законченное высшее военное образование, имевший за собою опыт Турецкой войны, связанной с популярным именем его отца — Великого Князя Николая Николаевича старшего, импонировавший своею внешностью, прошедший, наконец, ряд строевых должностей от младшего офицера до Главнокомандующего столичным округом включительно, — в таком виде рисовался облик Великого князя России»{81}. Из этих качеств у Военного министра не было только лишь импозантной внешности. Николай II первоначально планировал назначить Николая Николаевича командующим 6-й армией, которая должна была охранять подступы к Петербургу. Военный министр заявил, что опасается сопротивления со стороны такого подчиненного и хотел бы получить заверение самого Великого князя, что он откажется от главнокомандования. Однако он, неожиданно для Сухомлинова, согласился принять этот пост{82}.

19 июля (1 августа), в день объявления войны, император вызвал Николая Николаевича «и объявил ему о его назначении Верховным Главнокомандующим вплоть до моего (т. е. Николая II. — А. О.) приезда в армию»{83}. С самого начала Великий князь был предупрежден о том, что это назначение носит временный характер. 20 июля 1914 года Правительствующему Сенату был дан именной Высочайший указ: «Не признавая возможным, по причинам общегосударственного характера, стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали мы за благо всемилостивейше повелеть нашему генерал-адъютанту, главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу-от-кавалерии Е. И. В. Вел. кн. Николаю Николаевичу быть Верховным Главнокомандующим»{84}. Таким образом, и в официальном документе также содержался намек на то, что назначение Великого князя носит вынужденный и временный характер. Это сразу поставило Верховного Главнокомандующего, получавшего огромную власть, в весьма двойственное, ущербное положение. [37]

26 июля (8 августа) в Зимнем дворце были собраны члены Государственной Думы и Государственного Совета. Император вышел к ним вместе с Николаем Николаевичем-мл. Многочисленные речи убеждали собравшихся в единении политических сил разных направлений перед лицом внешней опасности. Председатель Государственной Думы воспользовался случаем для того, чтобы заступиться за орган кадетской партии — газету «Речь», закрытую за антивоенные статьи П. Н. Милюкова. Тот выступал за локализацию австро-сербского конфликта, считая, что России следует прекратить политику поддержки славян Балканского полуострова. Правда, 2 августа «Речь» должна была содержать статьи резко антигерманской направленности, но газета была закрыта военной цензурой{85}.

Атмосфера единения первых дней войны захватила Председателя Государственной Думы, его энергия ловко использовалась кадетами, которые весьма точно и характерно отзывались о нем: «Когда надо звонить в колокола, он хорош, но служить обедню мы его не пригласим»{86}. Случай с «Речью» давал Родзянко возможность укрепить свое положение среди левых в Думе и он решил заступиться: «Милюков наглупил — сказал я — и сам не рад. Возьмите с него слово, и он изменит направление. А газеты нам так будут нужны»{87}.

На следующий день «Речь» была открыта. Без сомнения эта мера добавила популярности Верховному Главнокомандующему. Особенно выигрышно выглядел этот шаг на фоне действий правительства — Дума была распущена. Как отмечал генерал В. И. Гурко: «Его назначение с радостью приветствовала вся русская пресса без единого выражения неудовлетворения»{88}. Вел. кн. Николай Николаевич-мл. в качестве Верховного Главнокомандующего был встречен в русском обществе удивительно единодушно. Генерал В. Ф. Джунковский вспоминал: «Его назначение было приветствуемо всей Россией. Он был очень популярен, вокруг его имени создавалась [38] масса легенд, все в его пользу, его всегда выставляли как рыцаря, как борца за правду. И он был действительно таким»{89}.

Временный характер назначения Николая Николаевича-мл. в какой-то степени облегчал ограничение его самостоятельности, в том числе и при выборе ближайших сотрудников, Сухомлинов вспоминает: «Я просил только Его Величество, чтобы он настоял на принятии Великим князем полевого штаба в том составе, как он приготовлен был в предвидении командования действующей армии самим Государем. Это было необходимо потому, что в противном случае он составился бы исключительно из чинов штаба Петербургского военного округа, который предназначался для формирования штаба шестой армии. Государь так и сделал»{90}.

Обладая колоссальными полномочиями, Главнокомандующий не был свободен в этом важнейшем вопросе. Кроме того, в «Положении о полевом управлении войск в военное время», утвержденном непосредственно перед войной, 16 июля 1914 года, не было четкой формулировки, подчинявшей Военного министра Главнокомандующему. Министр отвечал за укомплектование и снабжение армии, ведал прохождением службы личного состава армии. Взаимоотношение боевого управления и планирования с боевым снабжением и тылом осталось нерешенным. Это была застарелая болезнь русского военного механизма, в рамках которой межличностные отношения приобретали особое значение. Эти отношения у Верховного Главнокомандующего и Военного министра были враждебными.

«Вел. кн. хотел привлечь генералов Палицына и Алексеева на наиболее ответственные посты Ставки, но Государь после того, как Вел. кн. изъявил свое согласие, просил принять штаб уже в сформированном составе. Вел. кн. подчинился желанию Государя», — вспоминал отец Георгий Шавельский{91}. Об этом же говорит и В. И. Гурко, с той разницей, [39] что ближайших сотрудников Главнокомандующего подбирал Военный министр{92}. Английский военный журналист Парес также дает схожую версию событий: «Сухомлинов, кажется, надеялся сам занять пост Главнокомандующего, Великий князь Николай был назначен только на следующий день после объявления войны. Он предложил на пост начальника Штаба лучшего стратега армии, генерала Алексеева, но царь сказал ему: «Я прошу и даже приказываю тебе сохранить нынешнего начальника Штаба»{93}. Во всяком случае, по существующему «Положению...», назначение начальника Штаба относилось к прерогативе императора, а генерал-квартирмейстр, дежурный генерал, начальник военных сообщений избирались военным министром по докладу начальника Генерального Штаба, представители ВМС и МИДа избирались соответствующими министерствами по соглашению с Военным министром{94}.

Первоначально Николай Николаевич-мл. должен был командовать 6-й армией, которая должна была защищать Санкт-Петербург от возможного нападения. Война, к которой готовились, пришла внезапно. Часть высших чинов штаба просто не знала, что им делать{95}. Великий князь лично не был знаком практически ни с одним из своих ближайших сотрудников по Ставке, даже своего Начальника Штаба. Кондзеровский вспоминал: «До выезда нашего в Ставку Янушкевич несколько раз ездил в имение Великого князя, Знаменское. Всем же остальным было указано, что Великий князь познакомится с чинами Штаба по приезду в Ставку»{96}.

Из своего имения под Петербургом Николай Николаевич и отдал одно из первых своих распоряжений — всему штабу оставаться на месте, а Гвардейскому корпусу отправляться на Северо-Западный фронт, в распоряжение генерала Ренненкампфа{97}. Впервые сотрудники Ставки увидели Великого князя в качестве Главнокомандующего утром 31 июля 1914 года в церкви Главного Штаба на молебне{98}. [40]

Многие из офицеров Ставки познакомились друг с другом или на этом молебне, или в поезде, или даже по прибытию на место дальнейшей службы{99}.

Поздно вечером 31 июля 1914 года поезд Главнокомандующего отправился от станции Новый Петергоф к фронту. Характерно, что убежденный «николаевец» отец Георгий Шавельский отметил в своих воспоминаниях, что, к великому удивлению и разочарованию чинов Ставки, император так и не пришел приветствовать отъезжающего великого князя{100}. На самом деле протопресвитер явно наложил на ситуацию 1914 года клише более поздних и менее сердечных отношений между императором и Великим князем. А тогда, в начале войны, эти отношения не только выглядели, но и были несколько другими.

Когда после знаменитого обращения Николая Николаевича-мл. к полякам гр. Велепольский спросил у императора, как он относится к этому манифесту, тот ответил: «Все, что сказал Великий князь, исходит от меня»{101}. Николай II, конечно, приехал проститься с Николаем Николаевичем и проводить его: «Плавно, без свистков, тихо отошел поезд, увозя Великого князя с его штабом в Ставку. Государь последний благословил и обнял Верховного главнокомандующего»{102}. В полночь ушел второй поезд с чинами Ставки: «...на слабо освещенном перроне вокзала не было ни провожающих, ни публики»{103}.

Местом расположения Ставки было избрано местечко Барановичи — важный железнодорожный узел в Минской губернии. До выезда оно держалось в секрете даже для чинов Штаба Главнокомандующего{104}. Поезд Вел. кн. Николая Николаевича шел как обычный, пропуская военные эшелоны, для того чтобы не нарушать мобилизационного расписания железной дороги. Поскольку прямой путь на Барановичи из Петербурга через Двинск и Вильно был занят воинскими эшелонами, был выбран окружной путь{105}. Главнокомандующий решил не пользоваться привилегией безостановочного [41] движения, и в городе Лида его поезд простоял 5 часов. В результате движение по линии Санкт-Петербург — Бологое — Седлицы вместо обычных для мирного времени 25 часов заняло 57. Второй поезд с чинами Ставки обогнал состав Главнокомандующего в дороге{106}. В Барановичи поезд Великого князя прибыл в 9 часов утра 16 августа{107}.

3 августа штаб Верховного главнокомандующего приступил к работе. Но уже 13 августа Жоффр получил через Палеолога «великую новость». Великий князь извещал, что на следующее утро он начинает наступление против германцев{108}. «Это хорошие известия, — отмечал Пуанкаре. — Главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич намерен быстро начать наступление. Он заявляет, что в знак союза велит носить рядом со своим собственным флагом французский военный флаг, преподнесенный ему два года назад генералом Жоффром»{109}.

Штаб состоял из 4 управлений: генерал-квартирмейстера (2 генерала, 14 штаб и 3 обер-офицера, 1 чиновник VIII класса), дежурного генерала (2 генерала, 7 штаб, 5 обер-офицеров, 4 чиновника VII-го класса), начальника военных сообщений (1 генерал, 4 штаб — и 15 обер-офицеров, 2 чиновника VI класса) и военно-морского (1 адмирал, 4 штаб — и 2 обер-офицера). Кроме того, при штабе функционировала дипломатическая канцелярия (1 чиновник IV класса, 2 чиновника V класса, 1 чиновник VI класса и 1 чиновник VII класса), управление коменданта (1 штаб и 7 обер-офицеров, 1 врач и 1 ветеринар, 1 чиновник VII класса) и типография (1 чиновник VII класса), а при начальнике штаба служили 1 штаб и 1 обер-офицер{110}. «Штаб Верховного Главнокомандующего при Великом князе был весьма немногочисленный: в управлении генерал-квартирмейстера было около 8 офицеров Генерального Штаба, а в каждом из военных управлений, т.е. в управлениях дежурного генерала, военных сообщений и военно-морском было от 4 до 6 офицеров, так что [42] в непосредственной работе по Верховному управлению вооруженными силами России участвовало около 25 офицеров. Во всем же штабе, включая чинов дипломатической и гражданской канцелярий, офицеров для шифрования, адъютантов, офицеров на второстепенных или специальных должностях, было человек около шестидесяти, не считая офицеров частей, несших охрану Ставки и ее обслуживающих. В этом отношении Штаб при Великом князе был полной противоположностью Штабу, который при Государе разросся до нескольких сот человек»{111}.

Великий князь собрал иностранных военных представителей офицеров и служащих штаба в свой вагон-столовую к обеду. Один из его участников вспоминал: «Прежде чем сесть за стол, он удовлетворенно заговорил о том, сколь величественную картину представляет сейчас Россия, покрытая воинскими составами, спешащими со всех сторон к нашим австро-германским границам»{112}. Атмосфера первых месяцев, а тем более первых дней войны захватила и Ставку. 1-я армия уже начала вторжение в Восточную Пруссию, наступление развивалось неплохо и тех, кто думал, что война затянется больше, чем на 6 месяцев, считали пессимистами. В Барановичах уже планировали в ближайшее время перебросить 1-ю армию к Варшаве, чтобы после овладения Восточной Пруссией быстрее приступить к наступлению на Берлин через Силезию{113}. «Воинственный пыл и какой-то радостный подъем, охватившие в ту пору весь наш народ, могли бы послужить типичным примером массового легкомыслия в отношении самых серьезных вопросов. В то время не хотели думать о могуществе врага, о собственной неподготовленности, о разнообразных и бесчисленных жертвах, которых потребует от народа война, о потоках крови и миллионах смертей, наконец, о разного рода случайностях, которые всегда возможны и которые иногда играют решающую роль в войне»{114}.

Поезд Великого князя встречали ген. Я. Жилинский, Вел. кн. Кирилл Владимирович с группой морских офицеров [43] и несколько представителей МИДа. Один из них — Муравьев — сказал адъютанту Главнокомандующего полк. А. П. Коцебу: «Вы, солдаты, должны быть довольны, что мы устроили вам такую прекрасную войну», на что тот ответил: «Поживем и увидим, будет ли эта война такой прекрасной по окончанию»{115}. Но подобные настроения были пока еще исключением. По приезду Николай Николаевич вышел на платформу, где выстроились его подчиненные: «Строгим взглядом он окинул своих будущих сотрудников, быстрой походкой обошел их фронт, молча пожимая всем руки, и вернулся к себе в вагон. Немедленно затем его поезд отошел, направляясь в месторасположение Ставки. Вслед за ним двинулся туда же и наш поезд», — вспоминал Бубнов{116}.

Центральной фигурой Ставки, естественно, был Главнокомандующий. Его личность, безусловно, отложила отпечаток на жизнь центральной квартиры и на то, как проводились операции на фронте. «Война требует красочных фигур, — отмечал один из первых биографов Николая Николаевича-мл. и его ближайший сотрудник в Ставке Ю. Н. Данилов, — и влияние их на солдатскую массу и простой народ огромно. Толпа охотно награждает своих избранников всеми теми данными, в наличии которых воплощается ее представление о качествах истинного вождя. Что в том, что ее герои не всегда являются действительным отражением людей, с которых они списываются! Важно ведь, чтобы под их водительством легче было идти на страдания и смерть!»{117} Крепкий, высокий, стройный и сухой 58-летний человек походил на своего отца и умел производить сильное впечатление на окружающих{118}. Для массового сознания высокий рост и умение расположить к себе толпу бывают иногда достаточны для того, чтобы она пошла вслед за обладателем этих качеств. Вряд ли можно отрицать правоту слов Шавельского: «За последнее царствование в России не было человека, имя которого было бы окружено [44] таким ореолом и который во всей стране, особенно в низших народных слоях, пользовался бы большей известностью и популярностью, чем этот великий князь. Его популярность была легендарна... что-то неудержимо фатальное было в росте славы великого князя Николая Николаевича. За первый же год войны, гораздо более неудачной, чем счастливой, он вырос в огромного героя, несмотря на все катастрофические неудачи на фронте, перед которым преклонялись, которого превозносила, можно сказать, вся Россия»{119}.

Особенно сильны были эти настроения в начале войны. Бубнов вспоминал: «Единственная надежда была на Великого князя Николая Николаевича. Его имя было у всех на устах, ему приписывалась некая чудодейственная мощь, которая благополучно выведет Россию из предстоящего ей тяжелого испытания»{120}. В войсках ходили легенды о его храбрости и требовательности, о том, что он посещает окопы под обстрелом противника, жестоко, но справедливо расправляется с не оправдавшими доверие генералами. «В солдатской массе он был олицетворением мужества, верности долгу и правосудия»{121}. Наиболее полно изложил великокняжескую легенду Ю. Н. Данилов:

«Среди войск имя Великого Князя произносилось с редким благоговением; оно было окружено особым ореолом. Про Великого Князя ходили легендарные рассказы, рисовавшие его народным богатырем, всюду поспевавшим на помощь, всюду пресекавшим зло и водворявшим порядок. То в пылу боя глазам бойцов представлялась его характерная и тонкая фигура с открытым энергичным лицом, и его видели обходившим ряды войск в наиболее опасных местах и спасающим своими распоряжениями положение; то в артиллерии, вынужденной беспомощно умолкнуть из-за отсутствия боевых припасов, распространялся бодрящий слух о прибытии снарядов, подвезенных в поезде самим «Верховным»; то чудился он войскам, только что потерпевшим боевую неудачу [45] и еще не успевшим пережить горькую от этого обиду, разбирающим лично дело, чтобы успокоить честно исполнивших свой долг и жестоко покарать виновных. В рассказах этих было много вымысла, но дорого простому солдатскому сердцу. Но особенно преувеличенными являлись россказни о необузданных проявлениях у Великого Князя гнева по отношению к провинившимся начальникам»{122}.

Эта картина недалека от действительности — примерно так воспринимали личность Великого князя и в тылу. В мае 1915 года ген. Ф. Ф. Палицын вспоминал о настроениях в начале войны: «Все были убеждены, что полнота власти есть у Главнокомандующего, и по России носились фантастические слухи о жестокости Великого князя, о сменах и даже побоях, наносимых им почтенным, провинившимся генералам. Простому народу эти слухи были любы, и старый извозчик в Петербурге в декабре 14 года с убеждением говорил мне: «Россию спасает; жесток, генералов бьет. Спаси его, Господи!»{123} К этому можно добавить и слухи о том, что на Великого князя покушались остзейские немцы{124}. Совокупность этих легенд, не имевших под собой никакого основания, и была основой авторитета этого человека. «Народные массы, — как отмечал Н. Н. Головин, — стремились воплотить в нем черты любимого вождя»{125}. К этому можно лишь добавить, что эти черты больше говорили о массах, чем о вожде.

Даже А. Ф. Керенский признал популярность первого Верховного, отметив среди его недостатков вполне простительные, во всяком случае, для представителя демократической оппозиции: «Ни чрезмерно деятельный Великий князь Николай Николаевич, ни глава его штаба генерал Янушкевич ничего не смыслили в вопросах внутренней политики и экономики»{126}. Почти дословно совпадает с этой и оценка жандармского генерала П. Курлова: «В вопросах гражданских генерал Янушкевич был так же неопытен, как и его августейший принципал»{127}. Совершенно противоположенный и Керенскому, [46] и Курлову по своим пристрастиям эмигрантский историк дал Великому князю весьма близкую характеристику: «Порывистый и чрезвычайно резкий, Великий князь производил впечатление человека волевого. Но впечатление это было чисто внешнее: ему как раз недоставало именно силы воли, и он всецело находился во все времена во власти своего окружения... Великий князь был знатоком конницы, дилетантом в стратегии и совершенным профаном в политике»{128}.

Судя по всему, в последней области Николай Николаевич действительно разбирался плохо. Необходимо отметить еще одно качество славы Главнокомандующего: «...когда на фронте начинали обвинять Ставку, великого князя всегда исключали из числа обвиняемых, во всем винили его помощников. В глазах и Ставки, и фронта великий князь, даже и после оставления им должности Верховного, оставался рыцарем без страха и упрека»{129}. «Управление войсками, — отмечает Людендорф, — требует воли и предвидения, но оно требует также господства над огромным армейским организмом, которое может быть достигнуто и удержано только путем железной работы. Необходимо еще большее — это понимание психики войск и особенностей противника. Этого уже работой достигнуть нельзя; такое понимание, как и бесконечно многое другое, зависит исключительно от личности. Знание невесомых элементов возрастает с величиной задач. Доверие и вера в победу связывают вождей и войско»{130}.

Николай Николаевич-мл. не отличался особой работоспособностью, волей и предвидением, но тем не менее он пользовался доверием солдат. Даже после Февральской революции он не потерял своей популярности. По приезду в Могилев 24 марта 1917 года он был очень хорошо встречен войсками и населением, и это все происходило на фоне далеко не благоприятного отношения к членам императорской фамилии{131}. Генбери-Вилльямс вспоминает, что когда в 1917 году в Ставку пришла телеграмма об отстранении Николая Николаевича от командования, местный комитет железнодорожников [47] даже организовал забастовку протеста, требуя вернуть его на пост Главнокомандующего{132}.

«Он честен и умен и безусловно обладает сильным характером», — отметил в своем дневнике Нокс{133}. Довольно высоко оценил первого Верховного Главнокомандующего А. А. Брусилов: «По моему мнению, в это время лучшего верховного главнокомандующего найти было нельзя... Это — человек, несомненно, всецело преданный военному делу и теоретически и практически знавший и любивший военное ремесло... По натуре своей он был страшно горяч и нетерпелив, но с годами успокоился и уравновесился. Назначение его верховным главнокомандующим вызвало всеобщее удовлетворение в армии. Войска верили в него и боялись его. Все знали, что отданные им приказания должны быть исполнены, что отмене они не подлежат и никаких колебаний не будет»{134}.

Высоко оценивал Николая Николаевича-мл. противник. Пауль фон Гинденбург, познакомившийся с ним в 1897 году на кайзерманеврах, довольно высоко оценивал его полководческие способности{135}. Э. Людендорф считал: «Великий князь был настоящим солдатом и полководцем»{136}. Общим для немцев местом было и то, что они видели в нем главу партии войны, в отличие от императора, который, по их мнению, был более настроен в пользу сепаратного мира{137}. В этих заблуждениях высшее военное руководство второго рейха было едино с русскими либералами. С самого начала войны Верховный Главнокомандующий стал символом готовности довести ее до победного конца.

Примерно такую же характеристику дали Главнокомандующему и Ллойд-Джордж: «Великий князь Николай, командовавший русской армией, был хорошим солдатом и честным человеком. Он считал, что его коллеги и товарищи по армии были столь же честны»{138}. Близок Брусилову в своей, как всегда, несколько высокомерной оценке Главнокомандующего А. А. Игнатьев: «Каким бы самодуром ни был Николай [48] Николаевич, какими бы ничтожествами после потери своего бесценного сотрудника Палицына он себя ни окружал, все же этот породистый великан (рост: 2,08 метра. — А. О.) был истинно военным человеком, имевшим большой авторитет в глазах офицерства, импонировавшим войскам уже одной своей выправкой и гордой осанкой»{139}.

Эти слова Игнатьева почти полностью совпадают с описанием Великого князя французским офицером, посетившим Ставку в составе миссии генерала По в марте 1915 года{140}, и английским военным журналистом, приехавшим в Барановичи в самом начале войны{141}. Значение облика командующего, конечно, велико, но у него были и другие качества, которые должны были вызывать симпатии офицеров, особенно строевых: «Николай Николаевич требовал строгой и справедливой дисциплины в войсках, заботился о нуждах солдата, усиленно следил за тем, чтобы не было засилия штабов над строевым элементом, не жалел наград для строевых работников, был скуп относительно награждений штабных и тыловых деятелей, строго запрещая награждать их боевыми отличиями. Я считал его отличным главнокомандующим»{142}.

Практически никто из служивших под командой Николая Николаевича не вспоминает о его самодурстве. Довольно типичным описанием его характера можно считать следующие слова Кондзеровского: «Могу сказать, что мы, не стоявшие в постоянной близости к Верховному, очень редко видели такие проявления нервных вспышек и горячности»{143}. Несколько по-другому его оценивает Самойло: «Николай Николаевич не возбуждал в армии особенно дурного о себе мнения. Но и похвалы, расточавшиеся в его адрес официально прессой, о его воле, энергии и прочем, к сожалению, не соответствовали действительности. Для нас, постоянно с ним связанным по службе, он был человеком бесхарактерным, всецело шедшим на поводу у Янушкевича, Данилова и других. Никакой отваги (приписываемой ему в английской [49] печати) он не проявлял»{144}. Самойло, конечно, не прав в оценке популярности Николая Николаевича, но во всем остальном он, скорее всего, был недалек от истины.

Великий князь имел репутацию вспыльчивого человека, но за 13 месяцев в Ставке проявил это качество лишь раз в отношении заснувшего на дежурстве младшего офицера{145}. Слухи о его жесткости в отношении той части генералитета, которая не оправдала предвоенных надежд, не соответствовали действительности. На деле имели место единичные увольнения. Для сравнения, Жоффр получив права Главнокомандующего, в первые месяцы войны очистил французскую армию от балласта, уволив по служебному несоответствию 2 командующих армиями, 7 командующих корпусами, 24 начальников дивизий, всего до 30% всего высшего командного состава армии{146}. Масштабы этой меры безусловно были вызваны французской спецификой, слишком сильным влиянием общества на чинопроизводство перед войной, но ее положительные последствия вскоре дали о себе знать.

Ничего подобного в русской армии сделано не было. «Замена начальствующих лиц, — признавал Данилов, — производилась и у нас, но едва ли не с излишнею, в некоторых случаях, нерешительностью и снисходительностью»{147}. Может быть, это было связано и со следующей чертой характера ее первого Главнокомандующего: «Великий князь был тверд в своих симпатиях и дружбе. Если кто, служа под его начальством или при нем, заслужил его доверие, обратил на себя его внимание, то великий князь уже оставался его защитником и покровителем навсегда. В этом отношении он был совершенно противоположен Государю... От «своих» он никогда не отворачивался и упорно защищал тогда, когда они оказывались недостойными защиты»{148}.

Твердость духа и сила воли Главнокомандующего также были несколько преувеличены. Такой благорасположенный [50] к Главнокомандующему мемуарист, как Шавельский, приводит несколько примеров, подтверждающих правоту слов Самойло. Главнокомандующий никогда не появлялся на линии огня, не был даже далее ставок Главнокомандующих, в мелочах и в крупном оберегал свой покой и здоровье, даже на автомобиле никогда не ездил со скоростью, превышающей 25 верст в час, «при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны и в начале революции»{149}.

Справедливости ради необходимо отметить, что существует и другое объяснение поведения Николая Николаевича-ст. Бубнов считает, что Великий князь не общался с представителями «общественности» и не посещал фронта для того, чтобы избежать подозрений императора и чтобы его не могли упрекнуть в том, что он намеренно ищет популярности{150}. Безусловно, это объяснение вполне применимо по отношению к встречам с «общественностью», но посещение фронта совершенно другое дело. В целом создается впечатление большей достоверности информации воспоминаний Шавельского. П. К. Кондзеровский отмечал, что Николай Николаевич высоко ценил Шавельского, «с которым вообще был близок, а в тяжелые минуты особенно любил искать у него утешения, открывая свою душу»{151}. Сложные взаимоотношения между Верховным Главнокомандующим, Военным министром и императором чрезвычайно важны для понимания проблем внутренней политики воюющей России.

21 сентября 1914 года в Ставку впервые приехал Николай II. «...Поехал в действующую армию. Давнишнее мое желание отправиться туда поближе, — отмечал он в своем дневнике, — осуществилось, хотя грустно было покидать свою родную семью!»{152} В этот раз визит был краткосрочным — всего три дня — и согласованным с Верховным Главнокомандующим. Эти приезды вскоре стали довольно частым явлением. С появлением императора распорядок дня в штабе [51] Верховного не менялся, внешне его присутствие выдавал только синий императорский поезд на путях и присутствие на докладах Начальника Штаба{153}. Правда, каждый раз в эти дни резко ужесточался режим безопасности. Царский поезд в Барановичах прикрывали три линии охраны — верховые, пешие казаки и жандармы{154}.

В свой первый приезд Николай II наградил Великого князя орденом св. Георгия 3-й ст., генералов Янушкевича и Данилова — орденами св. Георгия 4-й ст., произвел Рузского в генерал-адъютанты, принял военных представителей союзников, после чего вместе с Верховным отправился в Брест-Литовск. Здесь он провел награждение чинов штаба Юго-Западного фронта во главе с ген. Н. И. Ивановым. Далее император отправился по маршруту Осовец — Белосток — Вильна на автомобиле, сопровождаемый только Военным министром ген. Сухомлиновым{155}. Каждый приезд Николая II не мог не быть для Верховного Главнокомандующего напоминанием о возможном отстранении с занимаемого им поста. Укрепить свое положение он мог только победами. И не только над внешним врагом.

Образ человека, ставшего во главе Вооруженных сил Империи, хотя и совершенно не соответствовал действительности, играл вполне реальную роль в политике страны. Трудно отрицать справедливость слов Сухомлинова, сказанных в адрес Николая Николаевича: «Лично далеко не храбрый человек, предпочитал работу за кулисами и становился, таким образом, безответственным перед общественным мнением»{156}. Но именно этот человек воплотил в себе образ общественного идеала руководителя страны во время войны, сконцентрированный в легенде о волевом Главнокомандующем запрос на диктатора. Даже неудачи мало отражались на его популярности, они «скорее порождали мысль в обществе и в высших кругах, что, при условии неограниченности его полномочий, успехов было бы больше»{157}. Особую роль здесь сыграли события на Юго-Западном фронте. Уже [52] в 1914 году победы в Галиции имели большое значение для положения на «Домашнем фронте». По словам Джунковского, взятие Львова и Галича смягчили удручающее впечатление от самсоновской катастрофы: «Эти две блестяще одержанные победы заставили немного забыть Сольдау»{158}.

Локкарт вспоминал: «Падение Львова смягчило суровое поражение под Танненбергом... Танненберг, на самом деле, был прелюдией к русской революции. Это было письмо надежды к Ленину»{159}. Взятие в 1915 году Перемышля относительно малыми силами и при незначительных потерях было важной моральной победой. «9 марта Перемышль сдался, и сразу наше положение на фронте в Карпатах стало легче, — вспоминал Брусилов. — По всему нашему фронту выставили плакаты о сдаче Перемышля»{160}. Император в этот день был в Ставке. Первым новость о победе ему сообщил Николай Николаевич. «После утреннего доклада вернулся к себе и начал письмо Алике, — записал в своем дневнике 9 марта Николай II, — как вдруг Николаша ворвался ко мне и объявил радостную весть о падении Перемышля!»{161} Днем в походной церкви состоялся благодарственный молебен. Настроение у всех было приподнятое. Верховный Главнокомандующий получил орден Св. Георгия 2-й ст{162}.

На следующий день Николай II отправился в Царское Село. Утром 10 марта 1915 года новость о Перемышле была получена в Петербурге. В нее сначала не поверили, но в три часа дня пришло подтверждение и несмотря на сильный снег, улицы столицы заполнили ликующие люди с национальными флагами и портретами императора{163}. 12 марта 1915 года при Земского съезда Николай Николаевич был удостоен названия «славного былинного богатыря»{164}.

Именно он был инициатором поездки императора в Галицию. 5 апреля 1915 года император приехал в Барановичи. Летом-осенью 1914 года он неоднократно совершал поездки по прифронтовой полосе и стране, ни разу не выезжая за пределы Империи. Данилов в своей работе, [53] посвященной Николаю Николаевичу, старательно убеждает, что инициатором этой поездки были придворные круги: «Очевидно, что в простом посещении русских войск, находящихся на боевом фронте, их Верховным Главой — Императором Всероссийским не могло встретиться никаких особых препятствий, кроме заботы о личной безопасности Монарха. Но некоторыми кругами посещению Императором Николаем завоеванного края имелось в виду придать характер более внушительного акта, которым как бы закреплялось стремление России к будущему присоединению к ней Галичины. Поездка такого рода могла вызывать уже сомнения политического свойства»{165}.

Правда состоит лишь в том, что Великий князь действительно неоднократно выступал против поездок императора на те участки фронта, которые считал опасными, например, в Осовец. Конечно, Николай II далеко не всегда прислушивался к такого рода советам, но все же ни разу выезжал за пределы Империи. Даже посещая Сарыкамыш он сделал смотр войскам на самой границе{166}.

В то же самое время кайзер неоднократно посещает свою армию в ближайшей прифронтовой полосе, выезжая за границы Германии. Его сын, кронпринц Вильгельм, командовал 5-й германской армией во Франции. Король бельгийцев Альберт I, король Сербии Петр I и принц-регент Александр постоянно находились с армиями. Фронт несколько раз посещал президент Франции. В декабре 1914 года, впервые со времен Георга II (1727–1760), Британию с целью посещения театра боевых действий покинул ее монарх. Король Георг V, сопровождаемый принцем Уэлльским, посетил наиболее опасный участок фронта, удерживаемого английской армией — Ипр. Визит проходил во время тяжелых боев и безусловно оказал самое положительное влияние на моральное состояние армии{167}.

Все это должно было подталкивать императора к какому-нибудь действию, которое продемонстрировало бы более [54] тесную связь армии и монарха. Галиция давно привлекала к себе внимание Николая II. Это естественно. На Юго-Западном фронте русская армия достигла значительных успехов, кроме того, идея освобождения «подъяремной Руси» была традиционной для значительной части русской военно-политической элиты. 28 марта император впервые встречается с галицийцами — это были сельские учителя и учительницы, певшие за обедней. 15 апреля он принял военного губернатора Галиции генерал-лейтенанта гр. Г. А. Бобринского{168}. Но окончательное решение было принято именно в Барановичах.

В планах императора было посещение штаба Северо-Западного фронта в Седлице и встреча с М. В. Алексеевым. Но генерала не было в штабе, а участок железной дороги от Вильно подвергался налетам немецкой авиации. В результате утром 5 апреля императорский поезд прибыл в Барановичи. После этого посещения Ставки были запланированы визиты в Одессу Николаев, Севастополь, Орел и Тверь. Однако 18 апреля все изменилось. Джунковский отмечал: «В этот день решилась поездка Государя в Галицию. Кому первому пришла в голову эта мысль, я не знаю»{169}. По свидетельству Воейкова, это была инициатива Верховного и Николай II уступил, хотя и считал посещение этой недавно завоеванной территории преждевременной{170}.

Это свидетельство подтверждается и письмом самого императора. После доклада и молебна к нему подошел Верховный Главнокомандующий: «Он (т. е. Николай Николаевич-мл. — А. О.) предложил мне поскорее съездить во Львов и Перемышль, так как в Галиции потом придется принять некоторые меры. То же самое говорил мне и Бобринский (последняя встреча Г. А. Бобринского с Николаем II — 15 апреля 1915. — А. О.) несколько дней тому назад. Меня будет сопровождать Н[иколай], так как это мое первое посещение завоеванного края. Разумеется, оно на этот раз будет очень кратковременно, обе тамошние железные дороги забиты [55] поездами. После этого я повидаю Иванова и Алексеева и буду продолжать свою поездку на юг»{171}. Джунковский вспоминал, что попытки дворцового коменданта Воейкова противостоять этому проекту Великого князя вызвали невиданное раздражение Главнокомандующего, «который напомнил ему (т. е. Воейкову. — А. О.), что в Ставке он хозяин и не позволит никому вмешиваться в его распоряжения»{172}. Возможно, что в подготовке поездки принял определенное участие и командующий фронтом Н. И. Иванов{173}, но мнение о том, что именно он был ее инициатором, явно не выдерживает критики.

В дело пыталась вмешаться и Александра Федоровна, удивленная изменением первоначальных планов поездок своего мужа. Николаю Николаевичу она не доверяла, а поездку в Галицию считала преждевременной. Уже на следующий день, 6 апреля она уговаривала императора отказаться от этой поездки, между прочим, ссылаясь на мнение Распутина. В худшем случае она просила мужа оставить Верховного в Ставке и ехать одному. Однако все эти уговоры были безрезультатными, и уже 9 апреля она сообщила: «Друг», то есть Распутин, благословил поездку{174}. Впрочем, император отправился в Галицию уже вечером 8 апреля, после совещания в Ставке, в котором, кроме него и Великого князя, участвовали Кривошеин и Янушкевич{175}. События показали, что позиция противников поездки была более верной, а воля Великого князя — более сильной. Положение на Юго-Западном фронте в апреле 1915 года, когда состоялась эта поездка, было весьма тяжелым. «Калейдоскоп впечатлений и чудная радостная весенняя погода не способствовали сосредоточению внимания на серьезных предметах, — отмечал ген. Ю. Н. Данилов, — и на внимательном изучении создавшегося положения. Все показанное говорило за движение вперед и только вперед, без сомнений и оглядки»{176}. Возможно, что так считали и не все, но никто и не протестовал. [56]

«Я находил эту поездку хуже чем несвоевременной, прямо глупой, — вспоминал А. А. Брусилов, — и нельзя не поставить ее в вину бывшему тогда верховному главнокомандующему Великому князю Николаю Николаевичу... Я относился к ней совершенно отрицательно по следующим причинам: всем хорошо известно, что подобные поездки царя отнимали внимание не только начальствующих лиц, но и частей войск от боевых действий; во-вторых, это вносило некоторый сумбур в нашу боевую работу; в-третьих, Галиция нами была завоевана, но мы ее еще отнюдь не закрепили за собой, а неизбежные речи по поводу этого приезда царя, депутации от населения и ответные речи самого царя давали нашей политике в Галиции то направление, которое могло быть уместно лишь в том крае, которым мы овладели бы окончательно. А тут совершалась поездка с известными тенденциями накануне удара, который готовился нашим противником, без всякой помехи с нашей стороны, в течение двух месяцев. Кроме того, я считал лично Николая II человеком чрезвычайно незадачливым, которого преследовали неудачи в течение всего его царствования, к чему бы он ни приложил своей руки. У меня было как бы предчувствие, что эта поездка предвещает нам тяжелую катастрофу»{177}. И, хотя Брусилов вполне заслуженно пользовался репутацией политического хамелеона, в его словах содержится немало истины, особенно в оценки невезения императора. Такой же несвоевременной считал эту поездку и Родзянко, который, судя по его воспоминаниям, предвидел все, даже оставление в ближайшем будущем Галиции: «Мне это посещение казалось несвоевременным, и я в душе осуждал Великого князя Николая Николаевича»{178}.

Тем не менее Председатель Государственной Думы и сам отправился приблизительно в то же время в Галицию, проведя там в поездке около месяца{179}. Оценки своевременности визита императора, данные в позднейших мемуарах, как мне представляется, [57] свидетельствуют не столько о предвидении или политической позиции их авторов, сколько о силе шока, который испытало вскоре русское общество. События, которые после приезда императора в Галицию произошли в районе Карпат, нанесли серьезный удар по авторитету верховной власти — естественным было желание дистанционироваться от них.

Однако Николаю Николаевичу нужна была эта поездка, в которой он мог бы продемонстрировать монарху плоды победы, после которой Главнокомандующему было бы легче требовать изменений в правительстве Империи, а Николаю II было бы труднее отказывать на эти просьбы. Поездка началась на пограничной станции Броды, куда утром 22 апреля прибыл император. Здесь его ждал Великий князь со свитой, Начальником штаба и генерал-квартирмейстером. Расстояние приблизительно в 100 километров до Львова они проделали на автомобилях. Их сопровождали Великие князья Петр Николаевич, Александр Михайлович и принц Петр Ольденбургский. На въезде в город их встретила хлебом-солью «жиденькая делегация» представителей местной общественности, подобранной генерал-губернатором Бобринским. С самого начала поездка начала принимать форму политической акции, а не простого посещения войск{180}.

Власти постарались придать визиту Николая II и Николая Николаевича триумфальный характер, особенно в самом Львове. «Им готовили торжественную встречу, — вспоминал бывший в это время в городе Родзянко, — строили арки, украшали город гирляндами и флагами»{181}. Императору Львов понравился, он уделил ему место и в письме жене: «Очень красивый город, немножко напоминает Варшаву, пропасть садов и памятников, полный войск и русских людей»{182}; и в дневнике: «Город производит очень хорошее впечатление, напоминает в небольшом виде Варшаву, но с русским населением на улицах»{183}. «Встреча Государя во Львове, занятом в то время нашими войсками, — отмечал ген.-м. Д. Дубенский, — произошла торжественно, как будто этот город никогда не был австрийским [58] городом»{184}. Менее сановитый очевидец вспоминал, как выглядела в это время столица Восточной Галиции: «Русифицированный Львов распластывается с холопской угодливостью. Городовые, газетные киоски, гостиничные лакеи плещут избытком патриотической ретивости. Улицы переполнены полицейскими, матерной бранью и русскими факторами{185}. На вывесках — полотняные ленты с выразительными надписями: «Петроградский базар», «Киевская кофейня»... Мальчишки бойко выкрикивают названия русских газет. Много погон, аксельбантов и звякающих шпор. Много автомобилей и шелка. Всюду — искательные слова и зазывающие улыбки»{186}.

Император по приезде проследовал на молебен в манеж, превращенный в военную церковь на 10 тысяч человек, а потом на балконе генерал-губернаторского дворца сказал короткую речь «крестьянам, пришедшим из окрестностей». Это была декларация воссоединения «подъяремной Руси», то есть Восточной Галиции, с Россией. Она была перепечатана почти во всех центральных газетах. После речи император принял парад почетного караула, на правом фланге войск шли Николай Николаевич, Янушкевич, Бобринский. Во дворце был проведен прием, обед и раут, на которых в основном присутствовали военные. Бобринский получил погоны генерал-адъютанта, Николай Николаевич — наградную шашку с надписью «За освобождение Червонной Руси».

Проведя ночь во дворце, как он не без удовольствия писал, на кровати Франца-Иосифа, Николай II отправился дальше. На следующий день он принял доклад о положении на фронте и отбыл из города{187}. По пути из Львова император вместе с Верховным Главнокомандующим посетили штаб 8-й армии в Самборе. При встрече «обожаемого монарха» А. А. Брусилов, очевидно, под впечатлением достижений Верховного Главнокомандующего во Львове, решил не упустить шанс и также продемонстрировать свои достижения. Подобная манера вообще [59] была свойственна этому очень одаренному и честолюбивому человеку — при достижении поставленных перед собой целей он часто бросался в крайности. Алексеев еще во время пребывания на Юго-Западном фронте и позже заметил противоречивую природу своего подчиненного:

«Пока счастье на нашей стороне, пока оно дарит своею улыбкой, Брусилов смел, а больше самонадеян. Он рвется вперед, не задумываясь над общим положением дел. Он не прочь, в особенности в присутствии постороннего слушателя, пустить пыль в глаза и бросить упрек своему начальству, что он готов и наступать, побеждать, а начальник не дает разрешения и средств. И себе имя составляется, и начальник взят под подозрение, в смысле способностей, порыва вперед. Однажды Николай Иудович Иванов получил такое сведение и запросом поставил Брусилова в довольно неловкое положение, пришлось отречься в том, что такой разговор был»{188}.

В. Н. фон Дрейер, служивший под командованием Брусилова, в своих воспоминаниях дал очень схожую характеристику этому генералу: «Этот жилистый человек, жокейской складки, черствый с подчиненными, был необычайно ласков с начальством и особенно в милости у самого инспектора кавалерии, Великого Князя Николая Николаевича. Благодаря Великому Князю он прямо из школы (офицерской кавалерийской. — А. О.) получил в командование 2-ую гвардейскую дивизию, не служа никогда в гвардии. Его там не любили и даже презирали, так как он был единственным офицером русской армии, который однажды, в припадке верноподданнических чувств, поцеловал руку не то у Государя, не то у самого Инспектора Кавалерии»{189}.

Во время встречи в Самборе Брусилов проявил практически все из перечисленных Алексеевым и Дрейером недостатков. Император принял доклад командующего армией, обнял и трижды поцеловал его. В ответ на это Брусилов поцеловал руку Николая II. В почетный караул с фронта была [60] вызвана 1-я рота 16-го стрелкового императора Александра III полка знаменитой 4-й стрелковой «Железной» бригады. Шефом полка был сам Николай II. Он был рад встрече с «моей чудной ротой»{190}. Действительно, рота была великолепной, незадолго до вызова в Самбор она вела бой с двумя немецкими батальонами. После обхода почетного караула по докладу Николая Николаевича-мл. вся рота была награждена солдатскими Георгиевскими крестами, а ее командир — прапорщик Шульгин сразу получил кресты 1-й, 2-й и 3-й степени{191}.

Однако подъема духа у солдат не последовало. Деникин вспоминал: «Государь... отличался застенчивостью и не умел говорить с войсками. Может быть, этим обстоятельством объясняется небольшая его популярность в широких массах... Рота вернулась награжденной, но мало что могла рассказать товарищам. Слова живого не было»{192}. На торжественном обеде, во время которого за успехи своей армии и умелую демонстрацию своей личной лояльности командующий 8-й армии был произведен в генерал-адъютанты, Брусилов начал горячо «благодарить Его Величество и вновь он поцеловал руку Царя»{193}.

Вслед за этим император и Великий князь провели Высочайший смотр III Кавказскому корпусу ген. Ирманова. «Надо сказать, — вспоминал командующий 8-й армией, — что царь не умел обращаться с войсками, говорить с ними. Он и тут, как всегда, был в некоторой нерешительности и не находил тех слов, которые могли привлечь к нему души человеческие и поднять дух. Он был снисходителен, старался выполнять свои обязанности верховного вождя армии, но должен признать, что это удавалось ему плохо, несмотря на то, что в то время слово «царь» имело еще магическое влияние на солдат»{194}. После смотра Николай II отправился в Перемышль. Здесь встречу организовывал комендант крепости ген. Артамонов. «Всей русской армии, — вспоминал Данилов, — хорошо были известны исключительные способности [61] названного генерала «втирать в глаза очки», как у нас говорили»{195}. Император и Великий князь посетили ряд фортов, взорванные перед капитуляцией склады. Демонстрировались трофеи, произносились речи и т.п. На Николая II встреча подействовала. 10 апреля он подвел итог первому дню пребывания в крепости: «Итак, я попал в Перемышль, по милости Божией, через месяц и два дня после его падения. Масса сильных впечатлений»{196}. На следующий день осмотр фортов и трофеев продолжился. Завершив эту часть визита, Николай II отправился во Львов на автомобиле. В тот же день он отправился на поезде по планируемому ранее маршруту Одесса — Севастополь — Тверь — Царское Село. «Впечатление от поездки в Галицию было чудное, — вспоминал Джунковский. — Государь был бодр и остался всем доволен. Верховный главнокомандующий тоже. Осталось впечатление, что Галиция закреплена за нами навсегда, никто не допускал мысли, что мы все это отдадим так скоро»{197}.

Не чурался Великий князь и других форм околоправительственной интриги. Поездка императора в Галицию была только одной из страниц этой борьбы. Главнокомандующий лично сопровождал монарха, а по возвращению последнего в Барановичи, а это произошло накануне дня рождения Николая II, 5 мая 1915 года, началось наступление Николая Николаевича на его противников в правительстве. Оно совпало с событиями в Галиции, откуда только что вернулся император. 1–6 мая произошел германо-австрийский прорыв под Горлицей — Тарновым. Потери нашей армии были чрезвычайно тяжелыми, германская армия наступала со средним темпом 10 км. в сутки{198}. Так как пребывание императора в Галиции сопровождалось заявлениями о «нераздельной Руси», сложное военное положение фронта усугубилось необходимостью для его командования учитывать политическое последствие своих действий.

А. И. Верховский вспоминал: «Туда, где вступила нога «венценосца», войска Иванова не могли допустить прихода [62] врага, и командование провозгласило лозунг: «Ни пяди земли неприятелю». Он был всецело поддержан главнокомандующим, мечтавшим о наступлении на Вену»{199}. В действиях Николая Николаевича не было ничего необычного, успехи на фронте он приписывал исключительно себе, поражения — тем, кого он считал своими противниками. Трудно удержаться от мысли о том, что эта операция Верховного Главнокомандующего на «домашнем фронте» была подготовлена лучше, чем иные наступления на врага внешнего. В первые дни австро-германского наступления под Горлицей в Ставку приехал М. В. Родзянко. Его целью было добиться от Николая Николаевича поддержки для создания Особого Совещания по снабжению армии, в состав которого должны были войти и представители общественности. Настроение в Ставке, по словам Председателя Думы, было подавленным. Было уже ясно, что наступление в Карпатах провалилось. Родзянко уговаривал Великого князя «не только говорить, но и требовать» изменений в правительстве, имея в виду Маклакова, Саблера, Щегловитова и Сухомлинова{200}.

Председатель Думы паниковал, и своими рассказами о положении дел на фронте наводил панику на думцев. Представителям цензовой общественности нужна была жертва. Глава Думской канцелярии отмечал: «Бывший недавний друг Родзянко Сухомлинов весьма скоро впал в немилость у Родзянки»{201}. Николай Николаевич и сам поддерживал такого рода планы и воспользовался для их реализации приездом Николая II в Барановичи. Это, безусловно, никак не способствовало нормальной работе Ставки, равнявшейся на своего главу. 3 мая 1915 года Ф. Ф. Палицын записал в своем дневнике: «Живя здесь (т.е. в Барановичах. — А. О.) несколько дней, соприкасаясь с верхами Штаба и Генеральным Штабом, не вижу влияния Генерального Штаба в Ставке; не вижу такового и на местах. Есть канцелярии, но это инструмент для ведения борьбы негодный. Военная работа, сосредоточенная в Генеральном Штабе, есть работа людей, делающих одно [63] дело, совместно заботящихся об его осуществлении, устраняющих препятствия, заботящихся об удовлетворении нужд и предвидящих их. Это не работа канцелярии, ожидающей входящей, а дружная работа людей, руководимых своим начальником штаба, который должен быть живым центром этой созидательной работы»{202}. Но созидательной работы в Барановичах в это время не было — в Ставке метались из стороны в сторону и все более обращали внимание на положение в глубоком тылу.

«В этот приезд Царя заметно стало стремление чинов Ставки к вмешательству в дела внутреннего управления», — вспоминал Воейков{203}. Николай Николаевич-мл. рассказывал о том, что все спокойно, генерал-квартирмейстер Данилов заявлял, что моральное состояние войск по-прежнему на высоком уровне и вся проблема сводится к отсутствию снарядов. Настроение самого высшего командования плохо соответствовало этим радужным оценкам. Начальник штаба Юго-Западного фронта ген. Драгомиров готовился отступать до Киева, не лучшим образом выглядел и сам Верховный. Николай II так описывает доклад Николая Николаевича-мл. о положении на фронте: «Бедный Н[иколай], рассказывая мне все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком»{204}.

Император счел необходимым поддержать Главковерха. Под влиянием Верховного 5 июня 1915 года с поста Министра внутренних дел был снят Н. А. Маклаков и заменен кн. Н. Б. Щербатовым, занимавшим до этого должность главноуправляющего государственным коннозаводством. Главнокомандующий просил Николая II уволить также и В. А. Сухомлинова, Министра юстиции Н. Щегловитого, обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера{205}.

6 мая на должность Главноначальствующего в Москве был назначен кн. Ф. Ф. Юсупов{206}. Это был кульминационный момент борьбы, которая не была простым столкновением [64] двух высших офицеров. М. Матитиаху считает: «Это был политический конфликт, в котором Императорский Двор, правительство, Дума, и политические партии боролись друг против друга. Армия, высшее командование и генштабисты были глубоко вовлечены в этот огромный политический конфликт»{207}.

Еще 1 января 1915 года был отдан приказ по созданию Особой распорядительной комиссии по артиллерийской части, которую возглавил по представлению Николая Николаевича-мл. Вел. кн. Сергей Михайлович, помощником его стал ген.-лейт. А. А. Маниковский. Инициатором создания комиссии была Ставка, по ее планам руководителем комиссии должен был стать Маниковский, но ввиду сопротивления Сергея Михайловича пришли именно к такому решению. Генерал-инспектор артиллерии не был здоров и не мог активно работать в своем ведомстве{208}. Тем не менее положение об этой комиссии было рассмотрено Военным Советом 12 февраля и Высочайше утверждено 15 февраля. Комиссия должна была способствовать преодолению кризиса в снабжении артиллерии. Фактически эти вопросы были изъяты из ведения Военного министра. Комиссия подчинялась непосредственно Верховному Главнокомандующему. Кроме того, Николай Николаевич протежировал Земскому и Городскому Союзам, он испросил для них практически неограниченный кредит. Все эти просьбы вскоре были удовлетворены. «Прошло немного времени, — вспоминал П. Курлов, — и к чувству патриотизма начали примешиваться эгоистические побуждения, и, что еще хуже, помощь героям войны стала постепенно превращаться в средство для борьбы с правительством»{209}.

13 мая император покинул Ставку, отправившись в Царское Село. Таково было единственное в 1915 году удачное наступление Великого князя. Его результаты были закреплены 14 мая 1915 года, когда начало функционировать Особое Совещание по обороне, дублировавшее деятельность комиссии под руководством Сергея Михайловича. Последний [65] уехал лечиться в Севастополь, в его отсутствие комиссию возглавил ген. Маниковский. 27 мая он, несмотря на свой категорический протест, был назначен на пост начальника Главного Артиллерийского Управления вместо генерала Д. Д. Кузьмина-Караваева. Он был хорошим специалистом, сделавшим все, что от него зависело, для выполнения норм, намеченных комиссией Поливанова в 1910 году, но негативным качеством Кузьмина-Караваева была его неторопливость, недопустимая во время войны{210}. Инициатором создания ОСО был Родзянко, предложивший эту идею Верховному Главнокомандующему во время посещения Ставки. В начале мая 1915 года он посетил Барановичи вместе со своими единомышленниками — банкирами и предпринимателями В. П. Литвиновым-Фалинским, А. И. Вышнеградским и А. И. Путиловым и получил возможность сделать доклад о предлагаемом новом органе по организации работы промышленности императору{211}. В состав нового ОСО вошли председатель Государственной Думы, по четыре члена от Государственной Думы и Государственного Совета, торговли и промышленности (все — по Высочайшему назначению), а также представители министерств: морского, финансов, путей сообщения, торговли и промышленности, государственного контроля и Военного министерства. ОСО подчинялось императору{212}.

В Особом совещании председательствовал Сухомлинов, но, в общем, эта мера обострила противоречия между Верховным Главнокомандующим и Военным министром, так как первый стремился к полному подчинению тыла армии в широком понимании этого слова себе. Николай II, уступавший в Барановичах одному, а в Петрограде второму, так как каждый из них убеждал императора в том, что предлагаемые меры усилят армию, прибегал к паллиативным решениям, которые реально лишь ухудшали дело. В мае 1915 года на съезде представителей промышленности и торговли провозглашается идея создания Военно-промышленных [66] комитетов, они сразу же начинают возникать на местном уровне, а 25–27 июля того же года на I съезде Военно-промышленных комитетов при активной поддержке Московского ВПК во главе с П. П. Рябушинским появился и Центральный ВПК под председательством А. И. Гучкова. Съезд проходил в атмосфере жесткой критики правительства Горемыкина{213}. Чрезвычайно важно отметить тот факт, что до августа 1915 ВПК действовали без официально утвержденного положения, — за счет казны стала возникать неконтролируемая государством параллельная система управления. Она сразу же поддержала Великого князя в его борьбе с Сухомлиновым. Одним из первых шагов для взрыва власти «изнутри» на съезде ВПК была признана борьба за назначение помощника Военного министра из «нашей среды», а не из бюрократии{214}.

В борьбе Николая Николаевича с Сухомлиновым просматриваются знакомые закономерности и приемы. К министру Главнокомандующий относился отрицательно ещё с 1905 года, со времени критики Сухомлиновым проектов реформ армии, предлагаемых Великим князем{215}. Теперь он стремился отвести от себя ответственность за катастрофу 10-й армии в Восточной Пруссии, — правильно оценить масштабы Горлице — Тарнова, очевидно, успели не сразу. Именно в этой борьбе Николай Николаевич-мл. положил начало новой волне шпиономании печально знаменитым делом подполковника С. И. Мясоедова, повешенного по приговору военно-полевого суда 20 марта 1915 года по обвинению в шпионаже. Еще в самом начале боевых действий в Восточной Пруссии в 1914 году войска были склонны к излишней подозрительности. А. И. Верховский вспоминал, как это происходило: «Показалось подозрительным, почему при подходе главных сил слева от дороги завертелось крыло мельницы. Шпиономания в то время охватила всех. Считалось, что немцы все могут и всем пользуются. Мельница была немедленно сожжена. Затем подозрение возбудила какая-то точка [67] на фабричной трубе, стоявшей при входе в городок Бялу. Труба несколькими пушечными выстрелами была свалена и с грохотом обрушилась на окружающие строения»{216}. Примерно то же самое, по свидетельству очевидца, происходило и на Юго-Западном фронте: «Для войны нужна ненависть, а нашим солдатом владеют какие угодно чувства, но только не ненависть. И вот ее старательно прививают. Дни и ночи толкуют нам о шпионах... И достаточно тени подозрения, чтобы сделаться жертвой шпиономании. Жертвой невинной и заранее обреченной»{217}.

Подобные настроения были свойственны любой армии и любой стране на первом этапе этой войны. В 1910 году А. А. Свечин блестяще описал в своей статье «Желтая опасность», опубликованной в «Русском инвалиде», негативное влияние этого явления:

«Надо опасаться легенд о шпионах — они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство... Сеется страх перед шпионами; создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе ежедневно тщательно культивируется тупая боязнь; а страх измены — нехороший страх; все это свидетельствует прежде всего о растущей неуверенности в своих силах... Ум человеческий отказывается искать простых объяснений грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают всегда и большие суеверия. В числе таковых, тесно связанных с поражением, наиболее видное место занимают суеверия о шпионах... Жертвы нужны — человеческие жертвы — объятому страхом людскому стаду»{218}.

И уж, конечно, шпиономания не была исключительно Русским явлением. В начале войны подобная истерия охватила и Германию, хотя в германской прессе были запрещены какие бы то ни было сообщения о шпионаже{219}. Слухи о русских, английских и французских шпионах, которые Разъезжают по стране, выведывая секреты и распространяя [68] в источниках тиф, привели к насилию над гражданами этих государств, которых война застала в Германии. Местные власти, состоявшие из гражданских преимущественно чиновников, пошли на нарушение устоявшейся традиции. «Мероприятия их состояли преимущественно в публичных предостережениях, — вспоминал Николаи. — Население слышало впервые об этих вещах из уст властей. Следствием этого была по всей Германии дикая шпионобоязнь, приводившая к смешным, а иногда и к серьезным явлениям. Во время сильнейшего национального возбуждения самые бессмысленные слухи распространялись с быстротой молнии. Особенно разрушительно действовало сообщение, что по Германии ездят автомобили с золотом для целей вражеской разведки. Задерживали каждый автомобиль и брали седоков под огонь. При этом потеряли жизнь и ехавшие по делам службы высшие чиновники»{220}.

Нечто подобное происходило и в Англии. В Австро-Венгрии в начале войны опасения шпионской активности со стороны Сербии привели к тому, что в Вене были арестованы и чуть было не отданы под суд в качестве сербских агентов сотрудники немецкого адмиралтейства, перевозившие золото в Константинополь для адмирала Сушона{221}. Во Франции также не чурались объяснять катастрофы на фронте происками германской агентуры. Но нигде и никто не обвинял в контактах с представителями вражеской разведки не только Военного министра, но даже и представителей среднего генералитета. Все это действовало особенно тяжело в обстановке, когда страна и армия вовсе не были едины в понимании задач, стоявших перед ними в этой войне.

Николаи писал о позиции, занятой по отношению к немцам: «Недружелюбное отношение поляков, литовцев и балтийцев могло объясниться тем, что театром военных действий была их родина. Равнодушие русского солдата имело, однако, и оборотную сторону. Ему недоставало военного [69] воодушевления, пленные не знали, какую цель должна преследовать война с Германией. Для истинно-русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат. Он исполнял свой долг, не задавая вопросов»{222}. Столичная общественность подсказывала ему таковые. Повторялась ситуация 1904–1905 гг.

Может быть, это объяснялось тем, что война в России не затронула жизненно важных культурных и политических центров. П. Н. Милюков вспоминал: «набросанная нашим поэтом картина — в столицах «гремят витии», а в глубине России царит «вековая тишина» — эта оставалась верной. В войне 1914 «вековая тишина» получила распространенную формулу в выражении: «Мы — калуцкие», то есть до Калуги Вильгельм не дойдет»{223}. Однако чувство опасности отсутствовало и у «витий». В Петрограде не были слышны германские орудия, Москву не бомбили цеппелины, угроза не была столь реальной как во Франции и Англии, что армия и тыл не жили единой жизнью: «Жизненные центры оставались отделенными огромными пространствами от биения боевого пульса, от крови, пожарищ, от зовущего к мщению зрелища опустошения вчера ещё цветущих округов, от всех потрясающих впечатлений немецкой войны на истребление»{224}

Чувство безопасности развращало. В русской Ставке не было особенным секретом то, что мясоедовское «дело» было организовано при сильнейшем давлении на суд со стороны Великого князя и ген. А. А. Поливанова для того, чтобы снять Сухомлинова с его поста{225}. Версия следствия о связях подполковника Мясоедова с германской разведкой основывалась на фантастических показаниях поручика Якова Кулаковского, который осенью 1914 года попал в плен и там решил [70] сотрудничать с германской разведкой. Последняя пошла на вербовку и якобы дала этому младшему офицеру задание подготовить убийство Вел. кн. Николая Николаевича-мл., уговорить коменданта Новогеоргиевска или одного из его помощников сдать крепость, а потом разжечь антирусские настроения в Польше и на Украине. Для осуществления этих мюнхгаузеновских планов Кулаковскому был дан связной в Петрограде, каковым, якобы и оказался Мясоедов. В феврале 1915 года в Вильно он был арестован и вскоре осужден по обвинению в государственной измене и мародерстве{226}.

Начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев, принимавший участие в следствии по этому делу и допросах основного свидетеля отмечал: «Таким образом, следствие не добыло материала, уличающего Мясоедова в военном шпионстве, и оставалось одно лишь голословное заявление Колаковского (Кулаковского. — А. О.), но общественное мнение было до того возбуждено этим делом, что ничего не оставалось другого, как предать Мясоедова военному суду. На этом деле играли все левые элементы, обвиняя Мясоедова, военного министра, правительство и командный состав чуть ли не в пособничестве государственной измене»{227}.

Военный следователь В. Орлов позже признавался (конечно, же — только в частных беседах), «что следствие вел не без пристрастия, «под давлением», и что абсолютной уверенности в измене Мясоедова у него не было»{228}. Суд шел около 14 часов и внятного доказательств вины обвиняемого не было представлено. Один из руководителей германской разведки полковник Вальтер Николаи высоко оценивал работу русских разведчиков и контрразведчиков в довоенный период. Он отмечал, что осужденный никогда не оказывал услуг Германии, скорее наоборот, во время службы на границе: «Жандармский полковник Мясоедов в Вержболове был одним из лучших ее (русской службы. — А. О.) представителей. [71] Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен»{229}.

Даже безусловный сторонник Верховного Главнокомандующего Великий князь Андрей Владимирович, не сомневавшийся в вине осужденного и сразу же повешенного офицера, вынужден был отметить в своем дневнике: «К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений неприятелю остался лишь в гипотезе, правда, почти несомненной, но лишь гипотезой. Она основана на косвенных уликах»{230}. Недоказанной вину Мясоедова считал и ближайший сотрудник Верховного — его генерал-квартирмейстер{231}. Характер косвенных улик никого не интересовал, но в тот же день прекрасно информированный о ходе процесса Великий князь совершенно правильно оценил ситуацию: «Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад горячо защищал Мясоедова от нападок Гучкова с трибуны Гос. Думы»{232}.

«В Думе негодование против Сухомлинова и главарей Артиллерийского управления не имело границ. Их еще не обвиняли открыто в измене, в сознательном саботаже, но до этого было уже недалеко. По крайней мере, часто вспоминали, что один из интимных друзей Военного министра Альтшиллер скрылся в момент мобилизации, а другой, Мясоедов, повешен за измену»{233}. То, что А. О. Альтшиллер — предприниматель и почетный консул Австро-Венгрии в Киеве — покинул этот город отнюдь не летом, а в марте 1914 года, когда о войне никто не думал, не было важно. Доказательств шпионской деятельности его, разумеется, не было. В августе 1917 года М. В. Алексеев был вызван в Петроград в качестве свидетеля для дачи показаний по делу своего бывшего начальника. Он набросал заметки, в которых фактически обвинял и Сухомлинова, и своего предшественника по штабу Киевского Военного округа — генерала А. М. Маврина как минимум в преступной легкомысленности в общении с подозрительными [72] людьми — Альтшиллером и Фурманом. Именно болтливости Сухомлинова при первом Алексеев приписал разоблачение русского агента в Австро-Венгрии полковника Редля (что никак не соответствовало истине). Тем не менее, там содержалось следующее признание: «Единственно, что 3 месяца надзора за Альтшиллером до его приезда в Петербург (подразумевалось, что наблюдение началось с момента назначения Алексеева. — А. О.) и 4 года наблюдения за Фурманом до моего нового назначения в Смоленск не дали положительных результатов. Люди остались подозрительными, но никаких фактов наблюдение не добыли»{234}.

Более того, коммерческие дела Альтшиллера постепенно пришли в упадок именно в период бурного карьерного роста Сухомлинова. Как справедливо отмечал командир жандармского корпуса П. Курлов, «это более, чем странно, если Альтшиллер был германским или австрийским шпионом. Услуги его должны были бы оплачиваться очень щедро, ввиду знакомства с командующим войсками Киевского военного округа, генералом Сухомлиновым, хорошо относившимся к старику Альтшиллеру и не изменившим своих отношений к последнему и в бытность Военным министром»{235}. В лучшем случае сторонники обвинения утверждали, что хотя Сухомлинова и нельзя упрекать в сознательном предательстве, но он все же участвовал в сомнительных торговых операциях, проводившихся его окружением{236}. Даже М. Д. Бонч-Бруевич, который считал Сухомлинова «русским патриотом в самом лучшем понимании этого слова», а обвинения против него — «полной нелепостью», среди причин, превративших в 1915 году Военного министра в козла отпущения, перечислил следующие: странные выходки его жены, Е. В. Бутович; разнузданность доверенных лиц; клевета врагов, в том числе и Верховного Главнокомандующего; общественная молва и всероссийская сплетня; беззаботность и неосторожность Сухомлинова; старания тех, кому надо было свалить Сухомлинова, как преданного России человека»{237}. [73]

Эта кампания не просто ставила под угрозу положение Военного министра — она развращала и подрывала веру фронта в победу. «Боевой фронт, — писал ген. Н. А. Данилов («Рыжий»), — верит в победу только до тех пор, пока верят в нее народные массы, питающие этот фронт и материально, и морально. Настроения тыла передаются на фронт. Они приносятся ему приходящими пополнениями, возвращающимися отпускными, выздоравливающими больными и ранеными, не говоря уже об оживленной корреспонденции, которой обменивается фронт с тылом. Огромное большинство людей фронта — люди женатые, оставившие свои семьи по мобилизации, но живущие их интересами. Фронт чутко прислушивается к тому, что происходит дома, в тылу. До тех пор пока тыл верит в победу, фронт борется геройски. Но если фронт поймет, что в тылу чаша переполнилась, что материальные невзгоды измотали его, что тыл считает войну безнадежной, то есть бессмысленной, тогда энергия фронта падает и развивается неудержимая тяга домой, домой во что бы то ни стало»{238}. Именно эту тягу, невольно и бездумно поддерживала и провоцировала своими действиями Ставка. Борьба с Сухомлиновым активизировалась и во время удач, и во время неудач на фронте. Военный министр вспоминал: «Каждый раз я чувствовал себя при появлении в Ставке тем красным сукном, которым раздражают быка, и в конце концов перестал появляться в резиденции главнокомандующего»{239}.

По свидетельству Поливанова, Сухомлинов во время визитов в Барановичи даже не приглашался на доклады Верховного в присутствии императора: «Это последнее обстоятельство, объясняемое, может быть, недоверием Вел. кн. Николая Николаевича к генерал-адъютанту Сухомлинову, было однако способно лишить военного министра возможности в тех относительно редких случаях, когда он мог бы получить подробную осведомленность о расположении наших армий и внести на основании такой осведомленности поправки в [74] свои соображения о сроках и размерах подготовки для армии сил и средств в подведомственном ему районе внутри империи»{240}.

По свидетельству А. Н. Яхонтова, отношения Военного министра и Верховного Главнокомандующего ухудшались по мере того, как последний «проявлял тенденцию переносить ответственность за свои боевые неудачи за счет непредусмотрительности тыла и на непригодность военного министра»{241}. Вспоминая о позиции Николая Николаевича в это время, ген. Мосолов отмечал: «Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для поддержания этих тезисов, по требованию Великого князя Николая Николаевича, сменили военного министра и отдали его под суд, а для подтверждения версии о шпионаже был повешен жандармский подполковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии. В последнем особенно усердствовал начальник контрразведки генерал Бонч-Бруевич»{242}. Впрочем, последний вообще прославился своим жестким отношением к «инородцам». Нельзя не согласиться с Ю. Н. Даниловым, который был вынужден потом разбирать последствия деятельности Бонч-Бруевича, что принцип коллективной ответственности применим легче, чем доказательство конкретной вины отдельного человека{243}. Но эти карательные меры, проводившиеся с согласия Николая Николаевича и Янушкевича, имели чрезвычайно разрушительные последствия.

Ещё в начале войны контрразведка предприняла ряд разумных мер по запрету филиалов пангерманских обществ, прежде всего в Остзейском крае. Без сомнения, часть немецкого дворянства симпатизировала своей праматери и даже покинула пределы России, вступив в рейхсвер. Однако преследование германской общины ставило в чрезвычайно нелегкое положение многочисленных русских немцев, лояльно [75] служивших Империи на самых разных постах. Возможно, контрразведка была и права, приписывая действиям германской агентуры взрыв на Охтенской пороховой фабрике 16 (29) апреля 1915 года, унесший жизнь нескольких сотен людей и разрушивший это важнейшее заведение во время кризиса, но далеко не безопасными были обещания, превращающие почти всех немцев в скрытых врагов{244}. Кроме того, Верховная власть оказалась как бы на стороне латышей и эстонцев в их вековом конфликте с немцами, невольно провоцируя местный национализм{245}. П. Курлов, назначенный генерал-губернатором Прибалтийских губерний летом 1915 года, вспоминал о весьма сложной обстановке, которую он застал в Риге: «старинная вражда между местным немецким населением и латышами разгорелась до значительных размеров. Со стороны латышей сыпалась масса обвинений на своих противников не только за их чрезмерную любовь к германцам, но и за шпионство и даже за государственную измену. Во всем этом была масса преувеличений, которые в последующей моей службе в Риге создали мне тяжелые недоразумения»{246}. И конечно, совершенно непродуманной акцией было разрешение Верховного на формирование в Остзейском крае частей по национальному признаку (имеются в виду латышские стрелки). Подобная практика никак не свидетельствует ни в пользу моральных качеств Верховного Главнокомандующего и помощника Военного министра, ни в пользу их ума, так как подобного рода интриги разлагали и армию, и тыл.

Нельзя не отметить, что первые массовые волнения в тылу и во флоте были частично вызваны пропагандой борьбы с «немецким засильем» (в октябре 1915 на линкоре «Гангут» начались волнения, вызванные недовольством матросов качеством питания. Среди лозунгов — «Долой немцев!», «Да здравствует Россия!». Старшим офицером корабля был барон Фитингоф. По делу «Гангута» было арестовано 95 человек{247}). Еще худшие последствия имело распространение по [76] территории Империи ликвидационного законодательства, направленного против немецких колонистов. Законы от 2 февраля и 13 декабря 1915 затрагивали судьбу около 6,2 млн. десятин земли, в основном давно уже находившейся в сельскохозяйственном обороте. Предусматривалась конфискация и передача этой земли в пользу льготных категорий фронтовиков.

Кроме повышения боевого духа у солдат в тяжелом 1915 году, от этой меры ожидали и понижения остроты земельного вопроса. Внешне это выглядело логичным. Для сравнения, в 1916 году Главное Управление землеустройства и земледелия считало возможным продать крестьянам 0,6 млн. десятин казенных земель, в то время как земельный запас Крестьянского Банка равнялся 2,6 млн. десятин. Значительная часть этих земель не находилась в сельскохозяйственном обороте или не могла быть использована в этом качестве. Однако конфискации и их ожидание привели к последствиям для правительства неожиданным, хоть и закономерным.

С одной стороны, русские и украинские крестьяне стали говорить о своем праве не только на «немецкие», но и на помещичьи земли. С другой — началось сокращение посевных площадей и объема товарного хлеба, поступавшего на рынки. Все это происходило на фоне постоянного увеличения заготовительных операций правительства на нужды армии и города. В 1914–1915 было заготовлено 305 млн. пудов, в 1915–1916–502 млн. пудов и в 1916–1917–540 млн. пудов хлеба различных сортов. В результате уже весной 1916 года Совет министров принял решение приостановить действие конфискационного законодательства в отношении тех колонистов, которые продолжают обрабатывать землю, сроком на 2 года. В конце концов, в январе 1917 года вопрос о ликвидации земельной собственности меннонитов — самой значительной части немецких колонистов — был пересмотрен в пользу этой общины{248}. [77]

11 июня 1915 года в Ставку прибыл император. В дороге из северной столицы он уже думал о смене министров и о созыве Государственной Думы{249}. В какой-то степени он уже был готов для решения, которого хотел добиться Великий князь. Причиной этого визита и его фоном были события в той же Галиции. 3 июня был потерян Перемышль. Сообщая Николаю II об этом событии, Николай Николаевич-мл. писал: «Еще во время пребывания Вашего Императорского Величества на Ставке обстановка в Галиции сложилась в таком виде, что удержание полуразрушенного Перемышля при отсутствии достаточной артиллерии и крайней скудости боевых припасов и невозможности удержать в наших руках Ярослав и Радымно стало задачей весьма трудной. Принципиально тогда же было решено смотреть на Перемышль не как на крепость, а как на участок заблаговременно подготовленной позиции, удержание коей в наших руках с военной точки зрения являлось целесообразным лишь до тех пор, пока оно облегчало нам маневрирование в районе Сана. Ваше Императорское Величество изволите помнить, что оставление нами Перемышля было решено в ночь с 7/20 на 8/21 мая и только соображение о том впечатлении, которое произведет на общество оставление этого пункта, заставляли выбиваться из сил, чтобы сохранить его за нами (курсив мой. — А. О.)»{250}.

Но соображение это не помогло смягчить удар в сознании общественного мнения. 5 июня, получив телеграмму от генерала де Лагиша, Пуанкаре записал в дневнике: «Это произвело удручающее впечатление в России, страна чувствует себя униженной и разочарованной»{251}. 9 июня русские войска оставили Львов.

Новости с Юго-Западного фронта вызвали в Москве 8 июня антигерманский погром, в ходе которого пострадала масса русских немцев и иностранцев, не имевших отношения к воюющим противникам России. Все началось с волнений среди толпы женщин, которые в большей части имели [78] родственников в армии. Среди них распространились слухи о таинственных отравлениях, имевших якобы место на Прохоровской мельнице, принадлежавшей фирме Эмиль Циндель и К°. Управляющим предприятием был некий Карлсен. Немецкие фамилии делали правдоподобными слухи о том, что причинами всех неприятностей было отравление шпионами артезианских источников. Толпа окружила мельницу, и на требование выйти к ней Карлсен ответил приказом закрыть ворота. В результате ворота были взломаны, а управляющий повешен. Вслед за этим схожие волнения затронули мельницу Шредера, фабрики в Данилове и Замоскворечье. Мирные антигерманские манифестации сопровождались погромами реальных и вымышленных немцев. Заставший эти события К. Жуков вспоминал: «В это были вовлечены многие люди, стремившиеся попросту чем-либо поживиться. Но так как народ не знал иностранных языков, то заодно громил и другие иностранные фирмы — французские, английские»{252}.

Незадолго до этого назначенный при активной поддержке Николая Николаевича-мл. главноначальствующим в Москве и командующим Московским Военным округом генерал-адъютант князь Ф. Ф. Юсупов (отец убийцы Распутина) не справился с волнениями. Император предложил ему эту должность почти сразу после возвращения из поездки в Галицию, 1 мая 1915 года. Таким образом, носитель верховной военной власти в Москве только начал входить в сложности исправляемой им должности. Безусловно, это ослабляло ее. Более того, своими действиями (арестами, высылками лиц с «подозрительными фамилиями», запретами полиции разгонять «патриотические демонстрации») он только возбуждал волнения. По его приказу был арестован даже председатель Общества фабрикантов и заводчиков Московского района Ю. П. Гужон — французский подданный{253}. Вряд ли это было случайностью. В январе 1915 года Юсупов посетил Францию в качестве посланника императора [79] с целью вручения русских орденов отличившимся французским военным. Своим экстравагантным поведением он не снискал уважения у союзников.

Между прочим, в разговоре с Пуанкаре он пустился в следующие рассуждения: «Он рассказывает мне, что в России на каждом шагу видишь следы немецкого влияния, что в Москве полиция находится в руках Германии, что в России не осмеливаются изгнать немцев ни из торговли, ни с государственных должностей, потому что у немцев защитники при дворе, у великих князей, во всех кругах общества. С такой свободой выражается посланец императора. Правда, после этой поправки он добавляет, что император твердо решился вести войну до победного конца»{254}. Весьма созвучной этим словам Юсупова была и данная событиям версия московских властей, которую они поспешили направить в Ставку: «Взрыв оскорбленного народного чувства — буйного, разнузданного, но все же в основе своей имеющего нечто от патриотизма»{255}. Мне представляется, что подобные настроения Юсупова были не последней причиной того, что события в Москве приобрели такой характер.

Схожие волнения имели место и в некоторых других городах Империи, но позиция местных властей привела к тому, что нигде они не приняли такого масштаба, как в Москве. Город в течение 3 дней был во власти толпы, пострадало 475 коммерческих предприятий, 207 частных квартир и домов, 113 подданных Австро-Венгрии и Германии, 489 русских подданных с иностранными фамилиями и именами и граждан союзных государств, и, кроме того, 90 русских подданных с русскими же именами и фамилиями{256}. Во время волнений распространялись слухи об измене некоторых членов царской фамилии. «Особенно доставалось императрице Александре Федоровне, — вспоминал генерал-квартирмейстер Ставки, — от которой требовалось удаление в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича... Беспорядки разрослись [80] столь широко, что, в конце концов, войска вынуждены были пустить в ход оружие. Только этим крайним средством удалось через несколько дней восстановить полный порядок в первопрестольной»{257}. Через три дня после приезда Николая II в Барановичи приехал Юсупов для доклада по этим событиям. Главной причиной называлась малочисленность и неудовлетворительное качество городской полиции, однако у присутствовавших осталось впечатление, что «корень этих беспорядков в его (т.е. Юсупова. — А. О.) личном, невольном, может быть, натравливании населения на немцев»{258}. И как военный, и как администратор Юсупов проявил себя далеко не с самой лучшей стороны. Расследование московских событий проводил ген. Джунковский, который 1 июня представил свой доклад императору{259}. Судя по воспоминаниям Джунковского, он носил нелицеприятный для Юсупова характер. Тем не менее, для него это ничем особенным не кончилось.

Николай Николаевич всегда поддерживал кавалеристов, а Юсупов несколько лет до войны командовал Кавалергардским полком. Это соответствовало и довоенному принципу назначения на подобные должности, описанному Сухомлиновым: «В общем цеплялись за старые и частью устарелые формы и брали на должности людей не там, где их можно было найти, а исключительно только таких, которые, казалось, удовлетворяли следующим условиям: преданность царю, безусловное повиновение и отсутствие какого-либо собственного политического убеждения. Это приводило к тому, что гвардейские офицеры по своему соответствию для назначения на должности по управлению оказывались в первых рядах. Этим объясняется, что гвардейская кавалерия очутилась в роли академии по поставке членов управления: губернаторов, полицеймейстеров и генерал-губернаторов, — задача для нее непосильная и вовсе ей не соответствующая»{260}.

В результате Юсупов при поддержке Николая Николаевича-мл. остался главноначальствующим в Москве. Должность [81] командующего округом, учитывая небольшой военный опыт князя, перешла к другому ставленнику Николая Николаевича — ген. Ольховскому, свой пост сохранил также и кн. Щербатов, бывший кавалерийский офицер, хорошо разбиравшийся в вопросах конского ремонта, но не проявившего особых организационных способностей: «Без прочного служебного опыта, без знания всех тонкостей административного механизма, без практической подготовки — он сразу оказался во главе огромного ведомства с разнообразнейшими функциями, соприкасавшимися с различными сторонами государственной жизни. Случилось это к тому же в исключительно тревожный период катастрофы и внутреннего кризиса»{261}. Альфред Нокс, очень хорошо информированный современник, полностью увязывал последовавшие изменения в правительстве с событиями в Москве{262}. Конечно, Сухомлинов тоже был кавалеристом, но Великий князь с 1905 года относился к нему с неприязнью, которая переросла с 1909 года в открытую вражду.

Что же касается московских событий, то они вовсе не были какой-то специфической особенностью России. Буквально за несколько дней до них, в ночь с 31 мая на 1 июня 1915 года германские цеппелины впервые совершили налет на столицу Британской империи. Их бомбы обрушились на Ист Энд. В результате возмущенные жители этого района Лондона начали избивать лиц, как писала «Таймс», «подозреваемых в том, что они являются немцами». В начале мая там же, в Лондоне, уже были беспорядки такого рода, направленные против немцев, имевших разрешение на проживание в Англии. Громились лавки, мастерские, в которых пытались отсидеться забаррикадировавшиеся хозяева. «Сцены на улицах в эти ранние утренние часы после авианалета, — отмечал английский журналист, — не скоро будут забыты теми, кто стал их очевидцами»{263}. Однако в английской столице, в отличие от русской, было гораздо [82] больше полиции, которую власти, не задумываясь, бросили на восстановление общественного порядка. Более того, уже утром 1 июня Британское правительство издало специальное распоряжение, запрещавшее всякую публикацию информации об авианалетах как для представителей своей, так и для иностранной прессы: «Communique Адмиралтейства содержит все новости, которые могут быть надлежащим образом опубликованы. Эти инструкции даются с целью обеспечить общественный порядок, и настоящее предложение может также быть опубликовано в качестве объяснения отсутствия более детальных докладов»{264}. Это положение действовало до февраля 1916 года, когда слухи о потерях от бомбежек убедили официальный Лондон в необходимости отказаться от него.

Причины и московских, и лондонских событий, как мне представляется, были одинаковы. Это была реакция массового сознания на внезапную опасность, чувство страха, направленность которого обуславливала официальная антинемецкая пропаганда. Что же касается специфики русского общественного мнения, то оно не могло понять быстрого падения Перемышля, крепости, которую дважды осаждали русские войска и только вторая осада, затянувшаяся почти на два месяца, кончилась ее капитуляцией. Положение, конечно, ухудшал тот факт, что все это произошло почти сразу же после поездки императора и громогласных заявлений об освобождении «подъяремной Руси». Такое понятие, как измена, объясняло все, от поражений во второй Восточно-Прусской операции до неожиданного отступления русской армии, стоявшей на пороге Венгерской равнины. В сложившейся ситуации необходима была жертва общественному мнению, которая стала бы ответственной за отсутствие снарядов и «потерю успехов» Великого князя Главнокомандующего. Последний сумел довести до конца начатую кампанию против своего старого противника. С мая 1915 года вести о «снарядном голоде» проникли в тыл и вместе со словом [83] «измена» они завладели умами масс{265}. Ранее никто не сомневался в окончательной победе России и никто не задумывался о возможности переноса боевых действий в глубь страны. А. Н. Яхонтов вспоминал: «Тем болезненнее был переход от горделивой уверенности к наступившей суровой и беспощадной действительности. Жестокие удары судьбы резко потрясали общественное сознание. Нервы побеждали терпение и выдержку. Вера сменялась отчаянием, а самоуверенность — малодушием. Поддавшийся паническим слухам обыватель стал искать виновников неудач. В разговорах об этом угасал пафос войны. Реальная, животрепещущая Россия затуманивалась и менялась отвлеченным понятием «страны», которая, согласно радикальным исповедованиям, признавалась родиною лишь при условии пользования властью над ней»{266}.

Вольно или нет, Верховный Главнокомандующий в своей борьбе с Военным министром потакал этим настроениям. Ф. Ф. Палицын, давний сотрудник Николая Николаевича, в мае 1915 года дал весьма нелестную оценку действиям своего бывшего командира: «Он политикой занимается, к нему министры ездят, — я бы их не принимал, — а армией не командует. Я ему говорил это, говорил, что приказчикам все роздал, а сам больше не хозяин своего дела. Это нельзя, нельзя заниматься политикой и войной. Это несовместимо, и добра не будет»{267}.

Прибывшему в Ставку 10 июня 1915 года Джунковскому Николай Николаевич сообщил о своем намерении настоять на замене Сухомлинова на Поливанова, так как он считал первого абсолютно скомпроментированным связью с Мясоедовым и кризисом в снабжении армии боеприпасами. Сам император приехал в Барановичи 11 июня. Перед отъездом он принял Сухомлинова, но Военному министру не Удалось отстоять себя. Как только прибыл императорский поезд, Великий князь отправился в вагон императора. Между ними произошел долгий разговор без свидетелей. Верховный [84] Главнокомандующий много говорил о сложности ситуации, в которой находится страна{268}.

Июньский погром в Москве чрезвычайно взволновал Николая Николаевича-мл. Данилов напрямую объясняет изменения в правительстве следствием московских событий. Главковерх горячо поддержал предложения С. Д. Сазонова и А. В. Кривошеина о дальнейших отставках непопулярных министров и о созыве Государственной Думы{269}. Однако планы Ставки были еще более решительными. «На сей раз, однако, — подводил итог свершившемуся в Барановичах все тот же Ю. Н. Данилов, — император Николай II склонился в своем решении на сторону тех советчиков, которые предлагали ему внять общественным желаниям. Вначале была намечена полная программа перемен в составе правительства. Программа эта предусматривала даже смену председателя Совета министров. Новыми кандидатами на этот пост являлись Кривошеин и Сазонов. Но затем наступили обычные колебания, и государь не пожелал расстаться с Горемыкиным»{270}. На вопрос императора о кандидатуре на пост Военного министра Николай Николаевич-мл. назвал Поливанова. «Просмотрев ряд фамилий генералов, — писал Николай II, — я пришел к выводу, что он мог бы оказаться подходящим человеком»{271}. Генералу был отдан приказ явиться в Ставку. Выйдя из вагона, Главнокомандующий шепнул ген. Джунковскому: «Все сделано»{272}.

Сухомлинов был сменен Поливановым. Николаю II, как свидетельствует его собственноручное письмо от 11 июня, было трудно пойти на эту уступку, и он решил по возможности смягчить ее подобным образом: «Владимир Александрович, после долгого раздумывания, я пришел к заключению, что в интересах России и армии Ваш уход необходим в настоящую минуту. Поговорив с Вел. кн. Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу Вам это, чтобы Вы от меня первого узнали. Мне очень тяжело сказать Вам об этом, тем более что я вчера только Вас видел. Сколько лет [85] мы с Вами работали, и никогда между нами не было недоразумений. Благодарю Вас, что Вы положили столько труда и сил на благо нашей родной армии. Беспристрастная история будет более снисходительна, чем осуждение современников»{273}.

В письме содержался приказ временно передать министерство ген. А. П. Вернандеру. В тот же день, когда император прибыл в Ставку, ген. А. А. Поливанов, состоявший при Верховном начальнике санитарной и эвакуационной части принце А. П. Ольденбургском, был срочно вызван в Ставку. Еще ранее в Петрограде ходили слухи об отставке Сухомлинова{274}. Первоначально речь шла о назначении Поливанова управляющим Военным министерством, то есть о временном назначении. Приехавший 12 июня 1915 в Барановичи Поливанов был извещен об этом. В разговоре с императором генерал убеждал его, что уже три года носит «бремя неудовольствия» из-за контактов с Гучковым. Судя по всему, он заверял монарха в том, что разорвал эти связи. Именно это вызвало подозрения императрицы, ненавидевшей Гучкова и всех тех, кто входил когда-либо в его окружение{275}.

Николай II сообщил генералу о том, что, посоветовавшись с Николаем Николаевичем-мл., он решил назначить его Военным министром. Джунковский отметил очень характерную черту нового министра: «Поливанов старался делать вид, что ему тяжело брать на себя такую страшную обузу, как Военное министерство, но это ему не удавалось, видно было и чувствовалось, как он счастлив, что опала над ним кончилась и он опять у власти»{276}. 13 июня 1915 года после доклада Верховного Николай II снова принял Поливанова, но уже в менее официальной обстановке — они разговаривали в саду, прогуливаясь. Очевидно, Поливанову удалось окончательно развеять существовавшие относительно него подозрения{277}.

Яхонтов вспоминал: «Новый глава военного ведомства вступил в ряды высшего правительства с нескрываемым [86] тщеславным торжеством»{278}. Он почти сразу же по вступлении в должность заявил французскому послу о том, что к декабрю 1915 года русские армии смогут опять начать двигаться вперед{279}.

Прав ли был император, утверждая, что Сухомлинов мог рассчитывать на беспристрастность суда истории? Потребность армии в легких парках в начале 1915 года составляла 30 в месяц или 1 в день, в январе-феврале реально поставлялось 12 парков в месяц. В апреле эта цифра выросла до 15, в мае — до 20, в июле — до 33, в ноябре — до 50{280}. Это был впечатляющий успех, но динамика роста не свидетельствует о переломе в производстве при Поливанове. «Условия русской индустрии, финансов и культуры в общем таковы, — считал Военный министр, — что нам очень трудно быть независимыми и не отставать от Запада»{281}.

Эту, в общем-то, бесспорно очевидную истину были в состоянии усвоить и правильно оценить ситуацию лишь единицы, как, например, генерал Маннергейм. По его мнению, Сухомлинов стал козлом отпущения за индустриальную и финансовую слабость страны{282}. Почти так же описал причину падения Военного министра и ген. Данилов, не веривший в обвинения в измене, это падение, по его словам, «...являлось одною из искупительных жертв за грехи старой России»{283}. Такой же точки зрения придерживался и один из самых талантливых организаторов русской военной промышленности — генерал Маниковский: «Что боевого снабжения действительно не хватало нашей армии — это факт неоспоримый; но в то же время было бы грубой ошибкой ограничиться только засвидетельствованием этого факта и всю вину за понесенные неудачи свалить на одно только «снабжение»; это было бы, что называется, «из-за деревьев не видеть леса», так как истинные причины наших поражений кроются глубоко в общих условиях всей нашей жизни за последний перед войной период. И сам недостаток боевого снабжения нашей армии является лишь частичным проявлением [87] этих условий, как неизбежное их следствие. И только, принадлежа к числу внешних признаков, всегда наиболее бьющих в глаза, он без особых рассуждений был принят за главную причину нашего поражения (курсив мой. — А. О.)»{284}.

На первых этапах кризиса император склонен был поддерживать Сухомлинова практически во всем. Для многих не было секретом и то, что Великий князь Сергей Михайлович, генерал-фельдцейхмейстер, особенно старался в обвинениях в адрес Военного министра для того, чтобы отвести возможную критику в собственный адрес. «Вообще после войны тут многое что откроется, — отмечает в своем дневнике в конце апреля 1915 года Андрей Владимирович, — скорее в пользу Сухомлинова и не в пользу тех, кто его так открыто обвиняет»{285}. На самом деле, ни одна армия, вступившая в войну, не была готова к ее требованиям. «Наше снабжение боевыми припасами было тоже не на высоте тех требований, которые предъявляла русской армии всемирная война, — вспоминал Сухомлинов. — Но наша армия в 1915 году со своим недостатком снабжения находилась точно в таком же положении, как и другие армии. В августе 1914 года ни одна армия, выступавшая на войну со своими запасами боевого снабжения, не была в силах покрыть неисчислимые обширные потребности войск. Русская армия была обеспечена всего лишь едва на 6 месяцев. Наступивший тогда в действительности расход снарядов превзошел все самые широкие предположения»{286}. О том же свидетельствуют и противники, и союзники России в войне.

Генерал Людендорф отмечал: «На востоке у нас никогда не было недостатка в боевых припасах. Мы всегда имели их столько, сколько транспорт мог доставить по плохим дорогам. В позиционной войне тогда еще не образовывали крупных складов. На западе обстоятельства складывались иначе, и там чувствительно сказывался недостаток в боевых припасах. Все вступившие в войну государства недооценили как действительность сильно сконцентрированного артиллерийского [88] огня, так и расход боевых припасов»{287}. Отметим для правильного понимания слов германского генерала, что, во-первых, на Востоке интенсивность артиллерийских поединков была гораздо ниже, чем на Западе, а во-вторых, сбои в снабжении германской армии все же имели место в конце 1914 года. «Несмотря на крупные военные морские программы, осуществленные в законопроектах 1911, 12 и 13 г, — отмечал в своих мемуарах Маттиас Эрцбергер, — мировая война застигла немецкий народ неподготовленным в военном, хозяйственном и политическом отношении; без гениального открытия способа добывания азота из воздуха в начале 1915 года производство пороха в Германии должно было прекратиться»{288}.

В октябре 1914 года из-за недостатка пороха были даже прекращены штурмы Вердена — командование боялось, что армия кронпринца в случае контрудара противника окажется без огневой поддержки, эти же соображения тормозили широкое использование тяжелой артиллерии на Западном фронте, 17 ноября 1914 года Альфред фон Тирпиц, находившийся в Ставке кайзера в Шарлевилле, отмечал: «С тяжелыми «Бертами» придется обождать, пока у нас не будет достаточно пороха. С начала войны мы (т.е. военно-морской флот. — А. О.) передаем армии весь следуемый нам по контрактам порох, а также сукно, провиант и различные материалы»{289}. Только с весны 1915 по конец лета 1916 года германский фронт, по свидетельству Военного министра второго рейха ген. Эриха фон Фалькенгайна, не испытывал проблем в снабжении снарядами{290}.

Что же касается австрийцев, то у них положение со снарядами было особенно тяжелым. Объективной трудностью мобилизации промышленности было большое количество устаревших моделей артиллерии, австро-венгерская армия использовала сорок пять видов орудий, каждое из которых требовало особый вид снаряда. К декабрю 1914 года ежемесячное производство боеприпасов в Австро-Венгрии составило [89] 116.000 единиц, в то время как недельная потребность фронта равнялась 240.000. Только к 1916 году ежемесячное производство снарядов Дунайской монархии достигло максимальной цифры в 1.000.000, в то время как русское производство превосходило ее более чем в четыре, а германское — в семь раз{291}. Всего же с начала войны и до 1 марта 1917 года на фронт поступило (кроме предвоенного запаса) 52,6 млн. трехдюймовых снарядов(из них 9,2 млн. от зарубежных поставщиков), 14.310 легких орудий и 1.657 гаубиц{292}.

Во французской армии кризис в обеспечении артиллерии проявился уже в октябре 1914 года, и, по свидетельству маршала Жоффра, был преодолен только к концу 1915 года{293}. Последнее не удивительно, ведь с началом войны и объявлением мобилизации во Франции было закрыто 47% всех заводов, фабрик, учреждений и магазинов, в незакрытых фабриках и заводах 22% рабочих было мобилизовано, 44% уволено и только 34% осталось работать. Многие военные заводы резко сократили свое производство, так как артиллерийское производство аннулировало многие довоенные заказы{294}. Восстанавливать производство и разворачивать его начали с конца 1914 — начала 1915 годов. Еще хуже дело обстояло в Англии, там тоже ошиблись в расчетах, и военному министру X. Китченеру пришлось обращаться к французам с просьбой временно выделить в распоряжение экспедиционного корпуса 300 орудий 90-мм. калибра{295}. Ллойд-Джордж, возглавлявший министерство боеприпасов, вспоминал: «Хотя недостаток в военном снаряжении обнаружился весной 1915 во всех или почти всех отраслях снабжения военными материалами, нужда в артиллерийских снарядах на фронте оказалась особенно большой»{296}. Потребности британской армии были удовлетворены только к летней кампании 1916 года{297}.

Как знакомо для России звучат слова Ллойд-Джорджа об Имперском Военном министерстве Британии: «К сожалению, [90] военное ведомство находилось во власти реакционных традиций. Политика военного ведомства, казалось, сводилась не к подготовке будущей войны, а к подготовке предыдущей или предпредыдущей войны... Ум военного человека ищет опоры в традиции; память занимает военным гибкость мысли»{298}.

В начале войны было еще одно сходство России с ее европейскими союзниками. Правительство, «общественность» и народ были убеждены в том, что армии и государству предстоит тяжелая борьба с Германией, но абсолютное большинство было уверено в том, что война не затянется больше, чем на несколько месяцев и уж во всяком случае закончится к зиме 1914 года{299}. Но это сходство носило формальный характер. Русское общество очень скоро забыло о своих настроениях начала войны. Тем не менее, когда в декабре 1914 и в феврале 1915 года ГАУ и Военный министр вновь, как и в первые дни войны, обратились в Совет министров с предложением утвердить проект об особом положении в государственной военной промышленности, правительство опять не поддержало его{300}.

Различия Англии и Франции с воюющей Россией действительно были принципиальными. Во-первых, последняя цитата взята из послевоенных мемуаров британского государственного деятеля, во время войны британское правительство, этот идеал русских либералов, не спешило будоражить общественное мнение своих стран, во-вторых, ни в одной из воюющих стран Главнокомандующий не вел столь открытую войну с Военным министром, и, наконец, нигде «общественность» не объясняла ошибки военного ведомства, допущенные в предвоенный период, прямым предательством главы этого ведомства. Прекрасным примером может послужить поведение французских парламентариев в дни верденского кризиса. В первые недели германского наступления многим казалось, что война проиграна, раздавалась критика в адрес британского союзника, однако эти колебания [91] были быстро преодолены: «Вся Франция знала с большей или меньшей точностью, что были допущены ошибки. Было более чем естественно, что раздавались громкие призывы к официальному расследованию причин этих ошибок и к их исправлению. К чести французского парламентаризма, это требование никогда не выходило за пределы здравого смысла. Французский депутатский корпус явно продемонстрировал врагу, что все его расчеты на внутренний политический раскол были основаны на ложных предположениях»{301}. В России же, судя по воспоминаниям современника, все было по-другому: «Безудержные сплетни и липкая клевета вносили деморализацию, перенося центр тяжести настроений от борьбы с врагом внешним на устранение врага «внутреннего»{302}.

В воскресенье 14 июня в Барановичах прошло заседание обновленного правительства под председательством самого императора. Это была первая с начала войны встреча руководства фронта и тыла. «Наша скромная Ставка... — вспоминал Ю. Н. Данилов, — приняла уже накануне праздничный вид. Необычайно зашумели автомобили, развозившие по Ставке приехавших министров, которые своими белыми кителями выделялись на общем серо-зеленом фоне»{303}. После молебна в походной церкви в шатре-столовой состоялось заседание. Среди участников были Верховный Главнокомандующий Николай Николаевич-мл., его начальник штаба ген. Н. Н. Янушкевич, председатель Совета министров И. Л. Горемыкин, министра Двора ген. гр. В. Б. Фредерикс, управляющий Военным министерством ген. А. А. Поливанов, министр финансов П. Л. Барк, главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин, государственный контролер П. А. Харитонов, министр путей сообщения С. В. Рухлов, министр иностранных дел С. Д. Сазонов, министр торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховской, управляющий Министерством внутренних дел кн. Б. Н. Щербатов. Главноначальствующий в Москве выступил [92] на совещании первым{304}. Как ни странно, именно он привлекался в Ставке к обсуждению проблемы, вызвавшей московские события.

14 июня Николай II, находившийся в Барановичах, сделал следующую запись в своем дневнике: «В 2 часа началось заседание с министрами, Николашей, Янушкевичем и Юсуповым. После обсуждения вопроса об иностранных подданных и об отношении к ним — Юсуп[ов] ушел»{305}. Доклад Юсупова послужил основанием для обсуждения внутреннего положения России. На совещании рассматривался польский вопрос, было решено создать особую комиссию для разработки основ автономии Польши, приступить к досрочному призыву новобранцев вместо непопулярного в обществе призыва ратников 2-го класса (в мирное время эта категория считалась негодной к военной службе) признано необходимым сотрудничество с общественностью в деле снабжения армии{306}. И, наконец, именно в этот день, после этого заседания на имя Горемыкина был дан Высочайший рескрипт, в котором, в частности, говорилось: «Образовав по вопросам снабжения армии Особое совещание с участием членов законодательных учреждений и представителей промышленности, Я признаю необходимым приблизить и время созыва самих законодательных учреждений, дабы выслушать голос Земли Русской. Предрешив поэтому возобновление занятий Государственного Совета и Государственной Думы не позднее августа сего года, Я поручаю Совету Министров разработать, по моим указаниям, законопроекты, вызванные потребностями военного времени»{307}.

Итак, под влиянием Верховного Главнокомандующего в Ставке было принято решение о созыве сессии Государственной Думы. В либеральных кругах эти решения были приняты с восторгом{308}. Императора убедили, что контакт с цензовой общественностью будет не только возможен, но и продуктивен. Важно было всего лишь отказаться от нескольких неприемлемых для думцев фигур в правительстве и пойти [93] на ряд уступок. Они были сделаны. Либералы торжествовали, предчувствуя развитие этого успеха. Не зря 28 июня Палеолог с восторгом доносил своему правительству об отставке Сухомлинова и, комментируя произошедшие изменения, делал вывод: «В конце концов у царя открылись глаза. Он даже, кажется, решился теперь удалить некоторых других своих министров и «определенно ориентировать внутреннюю политику империи в либеральном направлении»{309}.

В Ставке также не скрывали своего удовлетворения и ожидали еще двух перемен, министра юстиции И. Щегловитова и обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера, в ближайшем будущем (не принимавших участия в совещании 14 июня){310}. Реакции Верховного на одержанные в этой области победы были иногда странными. Так, узнав о том, что обер-прокурор Святейшего Синода В. К. Саблер был отставлен и заменен А. Д. Самариным (это произошло 5 июля), кандидатуру которого он поддерживал, что, по его мнению, подготавливало удаление Г. Е. Распутина от двора, Николай Николаевич повел себя следующим образом: «Великий князь быстро вскочил с места, подбежал к висевшей в углу вагона иконе Божией Матери и, перекрестившись, поцеловал ее. А потом также быстро лег неожиданно на пол и высоко поднял ноги. — Хочется перекувыркнуться от радости! — сказал он смеясь»{311}.

Радовались переменам в правительстве и в Думе, правда, недолго. «Как и всегда, очарованные вначале октябристы, — вспоминал думский пристав Я. В. Глинка, — очень скоро, через несколько дней, переменили свои мнения о новых министрах и стали ими недовольны... Поливанов как военный министр был назначен под давлением Родзянко, но дружба его с Гучковым заставила Родзянко говорить о Поливанове через неделю уже, что он не на месте»{312}.

Первой акцией Поливанова было смещение А. П. Вернандера, он был переведен в Государственный Совет. Второй — попытка решения проблемы институционального противостояния [94] между комиссией Вел. кн. Сергея Михайловича и ОСО по обороне под председательством Военного министра. Уже в конце июня Поливанов счел деятельность комиссии излишней и предложил Сергею Михайловичу вернуться к деятельности генерал-инспектора артиллерии, а комиссию распустить. Это предложение было поддержано Николаем Николаевичем-мл{313}. Работа по снабжению армии оружием сосредоточилась в Главном Артиллерийском управлении. Сменивший Кузьмина-Караваева А. А. Маниковский пользовался заслуженным уважением своих сотрудников. Один из них отмечал: «А. Маниковский обладал всеми — буквально всеми — качествами для идеального начальника. Своей прямотой, сердечностью и приветливостью он привлекал к себе своих сотрудников — при нем легко работалось, он заставлял работать, не покладая рук, лишь своим примером и своим обращением с подчиненными. Во время войны он приходил на службу в ГАУ раньше всех, в 7–8 час. утра; когда уборщики только подметали помещение и стояла пыль в коридорах, он уже работал в своем кабинете. А. Маниковский указывал, что это было единственное время, когда он мог спокойно заниматься своими делами, не отвлекаемый постоянными докладами и посетителями»{314}.

Приход Маниковского к руководству ГАУ приветствовали и либералы, как отмечал Савич: «Это был блестящий выбор. Работа закипела в полном единении Артиллерийского Управления, представителей Думы и русской промышленности, мобилизовавшей все свои силы на работу в пользу армии»{315}. Реальная картина была далека от этого идеала. Все время, пока Поливанов был министром, в Главном Артиллерийском управлении постоянно шли различные проверки и расследования. Их единственным результатом было создание невыносимо тяжкой атмосферы для работы, найти основание для передачи хотя бы одного дела в суд не удалось. Фактически с приходом Поливанова в министерство началась чистка ГАУ. [95]

Приведу свидетельство специалиста, деятельность которого не вызывала критики ни представителей общественности, ни самого Военного министра, — генерала Маниковского:

«Большинство же совещания... состояло из общественных деятелей, которые ставили себе определенную задачу — доказать во что бы то ни стало, во-первых, полную несостоятельность военного ведомства в деле обеспечения армии боевыми припасами и, во-вторых, что все спасение Родины — в руках только их, общественных деятелей. Поэтому, не останавливаясь решительно ни перед чем, даже перед ущербом для снабжения армии, все эти господа повели такую бешеную кампанию против военного министерства в частности и особенно против ГАУ, что всякому мало-мальски не предубежденному члену совещания было ясно, что при этом неизбежно должно будет пострадать, и при том существенно, само то дело, ради которого якобы ратовали эти печальники за нашу Родину. Все, кто противился такой политике особого совещания и старался доказывать, что и главные управления тоже кое-что делают, а главное, могут сделать значительно больше, если только им не будут мешать, не будут их травить и ставить их в тиски бесчисленных комиссий (подготовительных, междуведомственных, наблюдательных, контрольных) и из-за всякой мелочи устраивать им публичные инквизиции в пленуме совещания, — все такие протестанты безжалостно изгонялись из совещания и из управлений, как «вредные» люди старого бюрократического режима, неспособные проникнуться новыми веяниями и виновные во всех наших бедах»{316}.

Так, когда был уволен ген. Смысловский — ближайший сотрудник Маниковского, тот попытался возражать, на что Поливанов ответил, что понимает вред от ухода Смысловского, но так нужно, так как «Родзянко и Гучков настаивают на этом». Для увольнения офицера при этом не нужно было даже обвинения — достаточно было «обоснованных подозрений», о которых обычно упоминали Родзянко, Протопопов, Гучков, Милюков, Коновалов{317}. Кроме этого, существовали [96] сложности и с пониманием членами ОСО специфических военных вопросов. Например, когда в конце 1916 года Маниковский отстаивал необходимость строительства завода по производству ручных пулеметов, он встретил сильнейшую оппозицию среди думцев-членов ОСО, не понимавших необходимость ручного пулемета для войск{318}. [97]

3. Работа на фронт, заказы за границей

Русская полевая армия к концу 1915 года была вооружена русскими, японскими и небольшим количеством так называемых мексиканских винтовок. Последние появились в результате лихорадочной деятельности ген. А. Л. Поливанова сразу же после его назначения Военным министром, когда буквально на следующий день он получил информацию от ген. Н. Н. Янушкевича и Ю. Н. Данилова, что армия нуждается прежде всего в винтовках и снарядах{319}. Между тем положение с заграничными поставками было также достаточно тяжелым. К началу войны 80% всех русских государственных активов за границей (431 млн. руб. из 540 млн.) находилось во Франции. В Англии было 78,4 млн. руб., а во всех остальных странах — только 30,3 млн. руб. Свободно распоряжаться своей наличностью в союзной Франции русское правительство не могло, так как союзник ввел мораторий на использование банковских средств. Между тем основные платежи с самого начала предполагались в Англии и США{320}. В условиях резкого сокращения вывоза приходилось принимать условия союзников, требовавших расплаты за военные заказы золотом, за которым присылались английские суда в Архангельск. Все началось с финансового соглашения между Англией и Россией в октябре 1914 года, когда Лондон предоставил Петербургу кредит [98] в 20 млн. фунтов при обеспечении его золотом с русской стороны на сумму в 8 млн. фунтов. За время войны общее количество золота, переданного Англии, составило свыше 640 млн. рублей (при довоенном золотом запасе в 1,7 млрд. рублей). При этом из всех союзников только Япония не взвинчивала цен и выполняла заказы без задержек{321}.

Винтовок нужно было 1 млн. единовременно, и по 100.000 ежемесячно, в то время как русские оружейные заводы давали в августе 1914 года произвели только 10.296 винтовок. Правда, цифра месячного производства постоянно росла, но предвоенная мобилизационная мощность Тульского, Ижевского и Сестрорецкого заводов в 2.000 винтовок в день была достигнута лишь на девятом месяце войны, в апреле 1915 года. 100.500 винтовок в месяц они стали производить лишь в марте 1916 года. Параллельно с ростом производства росли и запросы фронта. Желаемой цифры в 2.000.000 винтовок в год — предела мощности этих заводов — достичь так и не удалось. Максимальное производство трехлинеек — 1.301.453 — выпадает на 1916 год{322}. Поэтому Военное министерство вынуждено было приступить к покупке винтовок за границей или к размещению там же заказов на их производство.

Уже в сентябре 1914 года генерал Э. К. Гермониус заключил в Японии договор о поставке в Россию 335.000 винтовок, из них 300.000 системы Арисака образца 1897 года, и 35.000 винтовок Арисака, сделанных по заказу Мексики под Маузеровский патрон — 7 мм вместо 6,5 мм. Последние поступали на вооружение Заамурского округа пограничной стражи, передававшей свои трехлинейки фронту{323}. В 1915 году Япония поставила винтовки более современного образца — Арисака 1905 года и по 300 патронов к ним. В решении проблемы с боеприпасами значительную помощь оказала Великобритания. Англичане оказали поддержку русским просьбам о немедленной поставке 150 млн. патронов из Японии, и уступили России осенью 1915 30 млн. патронов. В сентябре 1915 Лондон взял на себя обязательство [99] изготавливать и поставлять в месяц по 15 млн. патронов к винтовкам Арисака. Кроме того, предполагалось увеличить производство патронов японского образца втрое. Это дало бы возможность полностью использовать на фронте полученные из Японии винтовки{324}.

Японцы поставляли и полевую артиллерию, причем их поставки вообще выгодно отличались не только относительной дешевизной, но и самой организацией. В сентябре 1915 правительственный арсенал в Осаке предложил доставку трехдюймовых шрапнелей в количестве не менее 2,5 млн. штук по цене 9,93 йены (около 9,93 рубля) за штуку, включая доставку во Владивосток и страховку груза (без выгрузки). Японцы ставили лишь одно условие — немедленное заключение заказа, что дало бы возможность приступить к покупке необходимых материалов. Начало поставок относилось к апрелю 1916. ГАУ немедленно согласилось с этими предложениями{325}. Ген. Данилов вспоминал: «Замечательна та тщательность и обдуманность, с какою японцами была произведена упаковка и отправка этой артиллерии в Россию. Все ящики были соответственно перенумерованы и на каждом из них были необходимые надписи, причем каждое орудие прибывало одновременно со всеми относившимися к нему частями и предметами, необходимыми для его немедленного использования. Вследствие этого, последовательная поставка каждого орудия на позицию требовала минимально времени. Эта система выгодно отличалась по сравнению с другими приемами отправки, при которых в каждой партии прибывали сплошь только одни части, затем другие, до получения которых все ранее прибывшие части оставались мертвым грузом»{326}.

В ноябре 1914 года в США было сделано два заказа на заводе Винчестера на 300 000 винтовок этой системы, приспособленных под русский патрон. Эти заказы выполнялись в срок. Потом их объем был значительно расширен — на американском заводе Ремингтона был сделан заказ на [100] 1.500.000 винтовок, на британском заводе Вестингауза — заказ на 1.800.000 винтовок. Их условия были чрезвычайно неудачными: оплата производилась золотом, первые винтовки начали поступать только в январе 1916 года, конечный срок поставки выпадал на март 1917 года, таким образом, его выполнение занимало 17 месяцев. К сентябрю 1915 года из заказов, сделанных Винчестеру, поступило только 31.000 винтовок. Вместо 9,3 млн. патронов и снарядов, которые должна была получить Россия из-за границы в 1915 году, поступило 229.000 патронов от Виккерса и 322.400 гранат от французского правительства. Выполнение обязательств зарубежных партнеров колебалось в размере 6–7%. Конечно, это было обусловлено и тем, что времени на строительство собственных заводов не было, а все более или менее значительные оружейные рынки были заняты заказами противников, а особенно союзников{327}.

Проблемы не ограничивались сложностью размещения заказа — как оказалось, даже в случае своевременного исполнения, его трудно было вывезти. Это обнаружилось уже в конце декабря 1915. По плану перевозок на 1916 до 1 июня предстояло вывезти из США (в основном из портов Атлантического побережья) 300.000 тонн казенных и 150.000 тонн частных военных грузов. После этой даты объем военных грузов должен был удвоиться. Тем временем свободного транспортного тоннажа под русским флагом не хватало уже на октябрь 1915. В Нью-Йорке скопилось 8000 вагонов из заказанных в США 13.160 штук (при том, что с 1911 по 1913 годы русская промышленность давала железным дорогам приблизительно по 1500 вагонов в год). Добровольный флот — основной перевозчик России — имел здесь транспорты общей вместимостью только 116.000 тонн. Максимум предполагаемого увеличения тоннажа за счет покупок на средства, выделенные Советом министров, равнялся 50.000 тонн. Это давало возможность рассчитывать на перевозку за год 500.000 тонн. Это позволяло рассчитывать на перевозку [101] всего половины от запланированного объема поставок. Даже при условии мобилизации пароходов других обществ и освобождения от угольных перевозок пароходов Морского ведомства, транспортный тоннаж мог быть увеличен приблизительно на 185.000 тонн. Основные морские перевозчики — Англия, Франция и Япония — уже находились в войне и сами нуждались в свободном тоннаже. Американские судовладельцы опасались реквизиций со стороны англичан. Единственным выходом было просить Лондон о выделении некоторого числа транспортов для русских грузов в Америке. Патовую ситуацию отправился разрешать адмирал А. И. Русин{328}.

Русское правительство (не говоря уже об общественных организациях) постоянно оказывалось на шаг позади от требований дня. Французы, например, уже после первого месяца войны активно работали в Японии и Испании{329}, куда вслед за ними обращались английские, а потом и русские специалисты. То же самое можно сказать и об американском рынке вооружений, не говоря уже о британских доминионах. На 1 сентября 1915 года среднемесячный расход патронов русской армии составлял приблизительно 156 млн. на 1,5 млн. винтовок и значительное количество пулеметов{330}. К 1 ноября 1915 года в армии существовала недостача в 1.141.062 винтовки, к 1 декабря — 876.097. В то же самое время собственное производство этого вида оружия и патронов к нему увеличилось всего лишь с 65.000 и 71,5 млн в июне до 85.000 и 108 млн. в декабре{331}.

В результате осенью 1915 представители России были вынуждены обратиться за помощью к союзникам. Английское, французское и итальянское правительства согласились уступить своему союзнику около 1 млн. винтовок и 3 млрд. патронов к ним{332}. Однако поставки, которыми щедро делились Лондон, Париж и Рим, не могли переломить кризис на фронте. Это было абсолютно устаревшее оружие, которое вместе с берданками в основном использовалось для обучения [102] тыловых частей. Это обуславливалось в том числе и тем, что союзники, а особенно французы, поставляли в Россию устаревшие системы — однозарядные Гра (450 тыс.), Гра-Кропачек (105 тыс.), Веттерли (500 тыс.) и только совсем немного современных винтовок Лебеля (86 тыс.). В результате на вооружении русской армии оказалось 10 образцов винтово: две русские — Мосина и Бердана, шесть союзных — Арисака, Винчестера, Веттерли, Лебеля, Гра и Гра-Кропачека и две вражеские — австрийская Манлихера и германская Маузера{333}.

Русское правительство вынуждено было заключать договоры о ежемесячных поставках патронов в Италии, США и Франции, основная масса заказов (около 200 млн. штук) должна была быть выполнена весной-летом 1916 года{334}. Деятельность Поливанова носила лихорадочный характер. На четвертый месяц своего пребывания в министерстве он через контору Гинсбурга сделал огромные военные заказы в Америке, а лично командированный министром ген. Вогак закупил в Мексике 200.000 винтовок Маузера по цене 120 руб. за штуку, при том что ранее они предлагались по цене в три раза меньшей{335}. Так в нашей армии появились «мексиканские» винтовки. «Ни одна армия ни в одной войне, — отмечал занимавшийся этой проблемой Федоров, — не имела на вооружении столь значительного числа разнокалиберных систем, сильно отличавшихся друг от друга по конструкции. В этом отношении русские войска до некоторой степени можно было сравнивать лишь с наскоро организованными частями Северных и Южных штатов Америки во время гражданской войны 1861–1865 гг.»{336}.

Естественно, что это резко усложняло проблему обеспечения войск соответствующими боеприпасами. «К справедливой оценке наших колонн снабжения, — отмечал ген. В. И. Гурко, — я должен сказать, что не было ни одного случая, когда наши войска на линии огня получали бы патроны, не подходившие к винтовкам, которыми они пользовались»{337}. Совершенно ясно, насколько сложно было решить одну только [103] эту проблему. Гурко, конечно, преувеличивает, срывы в снабжении были, особенно в начале процесса перевооружения, в критическое лето 1915 года{338}, однако потом правильное снабжение было налажено. Однако он был прав и в другом — снарядный голод оттянул внимание от другой его составной — увеличение поставок боеприпасов требовало и увеличения количества орудий. Ведь орудийные стволы не могли выдерживать большего количества выстрелов, чем то, на которое они были рассчитаны. Поэтому в августе 1915 года в Ставке мрачно признавались, что лучше иметь орудия и экономить на снарядах, чем иметь снаряды и не иметь орудий, способных вести огонь{339} [104].

4. Заказы в России, работа и политика

Потребности войск в артиллерийской поддержке постоянно росли. Росло и их производство, которое, однако, не поспевало за скачкообразными запросами фронта и Военного министерства. Например, с сентября по ноябрь 1914 года рост заказов был относительно терпимым — с 50.000 до 92.0000 снарядов, и промышленность даже сумела изготовить большее их количество, с 71.400 в сентябре, и до 109.000 в ноябре 1914 года. Но в декабре 1914 года заказ был более чем удвоен (204.500 снарядов), а производство увеличилось только до 119.000. Подобная же картина, когда промышленность изготавливала все больше и больше снарядов (уже в январе 1915 года был достигнут уровень 229.400), стабильно и на значительные цифры отставая от требований фронта, наблюдалась вплоть до июня 1915 года. В этом месяце разрыв между заказом (999.000) и выполнением (989.600) составил 9.400 штук. В июле же 1915 года стал намечаться перелом — было заказано 1.039.000 снарядов, а изготовлено 1.081.000{340}. Производство шрапнели было налажено уже при Сухомлинове. Она становилась массовым, так сказать поточным и наиболее выгодным для промышленности продуктом.

Что же касается артиллерии и тяжелых снарядов, то положение с ними существенно улучшилось к лету 1916 года, когда [105] Военное министерство возглавил ген. Д. С. Шуваев. Именно тогда большинство пехотных дивизий получили полагающиеся по расписанию 36 трехдюймовых полевых орудий, а большинство армейских корпусов 8 гаубиц калибра 4,8 дюйма. Армия получила большое количество окопных минометов и гранат, запас только трехдюймовых снарядов достиг 8 миллионов (для сравнения, к концу 1915 года он составлял только 4,5 миллиона). Но наиболее сложным было положение с тяжелой артиллерией и запасами к ней. Владельцы частных заводов, производивших трехдюймовые снаряды, не были заинтересованы в переходе на производство тяжелых снарядов. Эта их позиция получала поддержку членов ОСО. Поливанов против их мнения не шел. Центральный ВПК, через который он приказал распределять заказы на 6 млн. снарядов, стал хозяином положения на рынке военных заказов во время острой нехватки на фронте именно тяжелых снарядов{341}.

Такое льготное положение ЦВПК получил не сразу. Сама идея создания Военно-промышленных комитетов провозглашается в мае 1915 года на съезде представителей промышленности и торговли, вслед за этим они сразу же начинают возникать на местном уровне, а 25–27 июля того же года на I съезде Военно-промышленных комитетов при активной поддержке Московского ВПК во главе с П. П. Рябушинским появился и Центральный ВПК под председательством А. И. Гучкова. Съезд проходил в атмосфере жесткой критики правительства Горемыкина{342}.

Чрезвычайно важно отметить тот факт, что до августа 1915 ВПК действовали без официально утвержденного положения. Особенно если учесть, что за счет казны стала возникать неконтролируемая государством параллельная система управления. Она сразу же поддержала Великого князя в его борьбе с Сухомлиновым. Одним из первых шагов для взрыва власти «изнутри» на съезде ВПК была признана борьба за назначение помощника Военного министра из «нашей среды», а не из бюрократии{343}. [106]

4 августа 1915, то есть непосредственно перед смещением Великого князя Николая Николаевича-мл. с поста Верховного Главнокомандующего, на заседании правительства обсуждался проект «Положения о Военно-промышленных комитетах», для чего туда был приглашен и А. И. Гучков. Несмотря на настороженное отношение И. Л. Горемыкина к Центральному комитету ВПК (к этому времени комитеты были созданы уже в 73 городах), «Положение..» прошло с незначительными изменениями. Комитеты создавались лишь на время войны и по ее окончанию их имущество, запасы и денежные суммы передавались в казну. Тем не менее документ сохранил ряд важных положений — порядок финансирования комитетов (1% от исчисляемых сумм по соглашению с фирмами), и порядок формирования и деятельности комитетов. — «Состав, средства, порядок деятельности и сношений Центрального Военно-Промышленного Комитета устанавливаются самим комитетом»{344}. И что особенно важно, «Положение...» было утверждено императором только по приезду в Ставку 27 августа 1915 года{345}.

Приняв решение возглавить армию и флот, Николай II очевидно демонстрировал готовность пойти если не на уступки либеральному лагерю, то на сотрудничество с ним. Это подтверждает и тот факт, что в тот же день, 4 августа 1915 по предложению князя Щербатова евреям было дано право жительства в городских поселениях вне черты оседлости, за исключением столиц и территорий, находящихся в ведении Военного министерства и министерства Двора. Еще ранее, в законопроекте от 1 августа 1915 года, принятом Государственной Думой, предлагалось предоставить Военному министру право избрать себе второго помощника, невоенного, который стал бы ведать снабжением армии. Конечно, подразумевался А. И. Гучков, но Поливанов не решился сделать это представление{346}. Впрочем, при Поливанове Гучков был помощником министра de facto. [107]

Частные заводы, особенно в металлургии, постоянно взвинчивали цены, переплаты им превращались, по словам Маниковского, в «грабеж казны», который в какой-то степени останавливала только казенная промышленность. В 1916 году государственный Тульский завод поставлял пулемет вместе с двумя запасными стволами по 1.370 рублей, частные предприниматели предлагали пулемет по цене от 2.700 до 2.800 рублей при условии предоставления им от казны запасных стволов, полуфабрикатов и других льгот. Так называемая «Царицынская группа» заводов при помощи ВПК выторговала себе контракт на поставку 3-дюймовой пушки по 10.600 рублей за орудие. Цены ВПК доходили и до 12.000 рублей, в то время как казенные Петроградский и Пермский заводы поставляли эти орудия по цене 5.000 и 6.000 рублей за ствол. Цена Путиловского завода — одного из самых мощных в стране — достигала 9.000 рублей за орудие. Кстати, из заказанных ГАУ уже в ходе войны 8.647 орудий к 1 сентября 1915 года было поставлено только 88, то есть чуть более 1%. До этого времени основные заводы страны еле справлялись с довоенными заказами.

Тем временем потребность армии в артиллерии постоянно росла. Летом 1915 года Ставка требовала ежемесячно 505 полевых и горных орудий, а в ноябре того же года — 1.200 орудий единовременно и по 91 пушке в месяц. В начале 1916 года ежемесячная потребность армии в орудиях достигла цифры 560, а еще через год — 1.200. При этом некоторые из частных заводов работали не в полную мощность. Например, Путиловский завод заработал на полную мощность только после того, как был взят в казенную опеку с полной заменой старого руководства завода на назначенных правительством специалистов. Помочь в этом вопросе ВПК не мог. Особенно сильно организационные способности его руководителей проявились в другом вопросе. Рядом с Главным Артиллерийским управлением крутилось большое количество аферистов, они добирались даже до фронта, [108] обычно доступ туда им открывала визитная карточка «какого-нибудь члена Государственной Думы»{347}.

«Настроение рабочих масс, — вспоминал генерал Глобачев, — изменялось в соответствии с нашими успехами или поражениями на театре войны, и оно столько же было чутко, как и настроение всех прочих слоев населения к внешним успехам»{348}. Однако эти массы реагировали не только на новости, приходившие с фронта. После войны в эмиграции люди, патронировавшие «отечественному производителю», начали создавать легенду об особой ответственности военных за уступчивость промышленникам. Скандалы, которыми зачастую сопровождалось получение сверхприбыли, были немалым вкладом в пропаганду социалистов. «Справедливость требует признать, — отмечал Карел Крамарж, — что агитация среди рабочих была очень облегчена баснословными, как выражались, военными, барышами. В этом отношении военная администрация и военная промышленность повсеместно повинны в тяжелых грехах. Довоенная бережливость финансового ведомства встречала презрение. Деньгами швырялись. Военные, по незнакомству с делом, а иногда и по другим, менее извинительным, причинам назначали цены, которые промышленникам до войны и не снились. Чем более настоятельна была потребность, тем более высокую цену они давали, думая таким путем обеспечить поставку товаров»{349}.

Основным источником информации для Крамаржа, проведшего военные годы в австрийской тюрьме, был П. Н. Милюков и близкие ему люди. На деле все обстояло несколько по-другому. Военные заказы становились лакомым средством извлечения высоких доходов для частной промышленности. Расходы бюджета на войну были неслыханно высоки. Только за первую половину 1914 года по исчислению Министра финансов они достигли 2,7 млрд. руб. Уже в сентябре-октябре 1914 года 16 крупных заводов России получили первые заказы на 7,7 млн. трехдюймовых снарядов [109] на сумму 89 млн. руб. Условия контрактов были очень выгодными — заводы получили свыше 12 млн. руб. бесплатной дотации на оборудование предприятий, 65% стоимости заказа выплачивалось авансом{350}. Самый мощный завод Империи — Путиловский — получил станки из Англии и Германии для производства 3-дюймовых шрапнелей примерно за месяц до начала войны. Шрапнельные мастерские были готовы на четвертый месяц войны и основные силы завода были брошены на ее производство. О его масштабах можно судить по следующим цифрам: в первый год производства шрапнелей было произведено на 25 млн. руб., а орудий и лафетов — только на 23 млн. руб{351}. Маниковский вспоминал: «...именно 3-дюймовая шрапнель и была тем первым лакомым куском, на который оскалились зубы всех шакалов, для которых, кроме легкой наживы, нет на земле ничего святого, и у которых, к великому несчастию для России, оказывалось подчас немало сильных покровителей»{352}. Эти люди, зачастую не столь компетентные в технических вопросах, обладали одним преимуществом — уверенностью в собственной правоте. «Русским промышленникам были поставлены неприемлемые условия», — утверждал П. Н. Милюков, убежденный в недееспособности правительства и его представителей{353}.

На Маниковского, препятствовавшего грабительскому диктату общественных организаций, посыпались жалобы в Ставку, даже император в разговоре с ним посоветовал «не раздражать общественное мнение»{354}. Трехдюймовая шрапнель оценивалась казенными предприятиями в 9 руб. 83 коп., а частными в 15 руб. 32 коп., гранаты того же калибра соответственно в 9 руб. и 12 руб. 13 коп. за штуку, снаряды к шестидюймовым гаубицам в 42 и 70 руб. за штуку. При этом «Совет Съездов металлообрабатывающей промышленности» в своих резолюциях 26 июня и 13 сентября 1916 года категорически протестовал против расширения государственного сектора экономики, как неэффективного. Ссылки [110] на «европейский опыт», естественно, не принимались, а жаль. В Англии, например, в начале войны был только один арсенал в Вулвиче, но в короткое время Министерством боеприпасов там было построено еще 18 арсеналов, и, кроме того, в это ведомство было передано еще 32 «национальных» завода, производивших снаряды{355}.

С приходом Поливанова в Военное министерство кредиты, отпускаемые ВПК, постоянно росли. На 15 сентября 1915 комитетам было отпущено 7.500.000 руб. (из них авансом — 1.554.362,02 руб.), на 1 (14) октября 1915–8.500.000 руб. (из них авансом — уже 4.647.820,75 руб.), на 1 (14) ноября 1915–12.619.457,25 руб. (из них авансом — 9.251.054,96 руб.). Как видно, резко и совершенно непропорционально росли и авансы. В результате к началу декабря 1915 из выделенных ВПК 15.954.457,25 руб. авансом было выплачено 12.932.346,81 рубля, то есть свыше 81%. При этом львиная доля этих средств распределялась ЦВПК, на балансе которого на 1 ноября находилось 13.818.001,13 руб{356}.

Столь льготное положение военно-промышленных комитетов тем более удивительно, что уже летом 1915 года, всего через несколько месяцев после своего образования, они уже явно продемонстрировали свою неспособность справиться с решением задач снабжения фронта. 8 августа министр торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховской препроводил на имя Поливанова доклад представителей военно-технической комиссии о результатах проведенного ею осмотра фабрик и заводов Московского района, работавших на военные заказы. Выводы документа были недвусмысленны: «Представляя Вашему Сиятельству это заключение Комиссии, считаем долгом совести своей заявить, что при обзоре ею заводов и фабрик она не нашла в их деятельности той готовности в деле скорейшего изготовления снарядов, которую неоднократно высказывали заводчики и фабриканты в своих пожеланиях. Объяснение заводчиков, что малая продуктивность в изготовлении снарядов зависит от недостатка [111] квалифицированных рабочих, по мнению Комиссии, не имеет серьезного основания. Поэтому полагаем, что для скорейшего изготовления снарядов необходимы самые решительные меры со стороны Правительства, граничащие с военной повинностью. Только тогда и можно будет ожидать успешной работы в этом чрезвычайно важном деле»{357}.

Однако решительные меры так и не последовали. Правительство продолжало проводить на удивление мягкую политику в отношении отечественного предпринимателя, который продолжал заявлять о своей готовности помочь армии. В ходе войны было реквизировано 28 предприятий из более 5.200, работавших на оборону. Одним из них был Путиловский завод. Как верно отмечает один из исследователей русской военной экономики 1914–1917 гг., эта мера была скорее исключением, чем правилом{358}. Исключительными были и обстоятельства, вызывавшими подобные действия правительства. [112]

5. Путиловская история. ГАУ и ЦВПК

13 августа 1915 Обществу Путиловских заводов был дан огромный заказ на производство 6-дюймовых бомб к гаубицам. Общая его сумма составила 18.200.000 рублей. Завод должен был изготовить 260.000 снарядов по цене 70 руб. за штуку{359}. Это была очень высокая цена. Казенные заводы изготавливали эти снаряды по цене 48 рублей за штуку{360}. Но и частные заводы не всегда могли надеяться на такие выгодные условия. Для сравнения приведу следующий факт: 13 мая 1916 года, то есть через девять военных месяцев (!) после путиловского заказа, «Русское общество для изготовления снарядов и военных припасов» (завод в Юзово Екатеринославской губернии) предлагало 6-дюймовые снаряды по цене 62,5 руб. за штуку{361}. С середины 1913 по начало 1915 года Путиловский завод уже заключил 19 контрактов с Военным и 4 с Морским министерствами на 1.500 скорострельных, 320 3-дюймовых конных и около 500 горных пушек, 420 48-линейных гаубиц, 154 крепостные пушки разного калибра и 3 млн. снарядов. Тем не менее, правление продолжало вести борьбу за новые заказы, более выгодные по ценам и объемам, стараясь под различными предлогами отложить выполнение старых{362}.

Уже на следующий день после получения заказа на шестидюймовые снаряды Правление Путиловских заводов подало [113] в ГАУ заявление, в котором говорилось о том, что предыдущие его заявления (на основе которых и был предложен контракт) делались из предположения, что Морское министерство приостановит исполнение своего заказа на производство 130-мм снарядов на время с 1 января 1916 до 1 января 1917 года. Это означало, что русские линейные корабли Черноморского флота («Императрица Мария» и «Императрица Екатерина Великая»), вступившие в строй в августе и октябре 1915, должны были весьма и весьма осторожно использовать свою противоминную артиллерию. Каждый из черноморских дредноутов по проекту имел по 20 орудий 130-мм калибра для борьбы с эсминцами и подводными лодками противника. Неудивительно, что И. К. Григорович отказался предоставить данную льготу, а правление общества заявило, что оно не в состоянии выполнить своевременную поставку.

Для того чтобы избежать срывов, оно предлагало сократить поставку с 260.000 до 135.000 снарядов, с включением в последнее число полученного в мае 1915 заказа на 90.000 таких 6-дюймовых бомб. Этого было мало — правление требовало отмены заказа на 55.000 42-линейных шрапнельных снарядов, данного в еще в июле и октябре 1914 года, изменения сроков поставки, увеличения кредитов и предоставления финансовых льгот, в том числе для покупки валюты. Последнее условие было важным, так как с началом войны прекратились нормальные финансовые связи русских банков с заграницей. Не способствовало им и временное приостановление размена кредитных билетов на золото, последовавшее 23 июля 1914. За эти льготы правление соглашалось понизить цену 6-дюймового снаряда до 68 руб. за штуку{363}.

Генерал Маниковский предложил пойти на уступки. Выбора у нового начальника ГАУ не было, но причины для мягкого решения наличествовали. Перед войной Путилов заключил договор с фирмой Шнейдера о финансировании завода на сумму в 28 млн. руб., который так и не был реализован. [114] Однако кризиса удалось избежать благодаря льготным военным заказам{364}. Война застала завод на этапе реконструкции, орудийное производство зависело от поставок станков из Великобритании и США.

В феврале 1915 здесь была принята программа кратчайшего перехода на военные рельсы, предусматривавшая увеличение производства шрапнелей в 10 раз, а орудий различных систем — в 3,5 раза (до 200–250 в месяц). Кроме того, завод занимался и ремонтом поврежденных орудий. Для помощи в организации производства сюда была назначена военная администрация, и ГАУ было готово рассматривать завод как казенный. В результате было принято решение пойти навстречу Обществу Путиловских заводов — сократить заказ до 135.000 снарядов, при условии снижения цены до 68 рублей, при этом устанавливался четкий график поставок. В октябре-ноябре 1915 завод должен был поставить по 2.500 снарядов, в декабре 1915 и январе 1916 — по 10.000, в феврале-марте 1916 — по 25.000 и в апреле-мае 1916 — по 30.000 снарядов.

Программа была провалена — вплоть до января 1916 не было сдано ни одного 6-дюймового снаряда. Не в лучшем состоянии находилась и программа милитаризации производства. С одной стороны, в декабре 1915 на Путиловском заводе было произведено 219 орудий вместо планируемых 180 (при том, что в начале войны их месячное производство равнялось 30). Однако это были преимущественно трехдюймовые полевые (157) и горные (32) орудия и только 30 48-линейных гаубиц. Из заказанных 4 шестидюймовых осадных орудий не было сдано ни одного. Еще хуже дело обстояло со снарядами. Завод увеличил лишь производство 3-дюймовых шрапнелей (со 150.000 до 175.000 штук). Зато план по производству гранат того же калибра был недовыполнен (75.000 вместо 76.000), а поставки крупных калибров: 48-линейных шрапнелей (3.536), 6-дюймовых фугасных бомб (10.000) и 130-мм снарядов для моряков (1.531) — были сорваны{365}. [115]

Конечно, переход к производству военной продукции был чрезвычайно сложен технологически и требовал наличия подготовленных кадров, специально изготовляемых эталонов и лекал, которых у частных заводов не было, да и не могло быть. Для примера, для изготовления трехлинейной винтовки требовалось 106 деталей и 540 лекал, револьвера — 54 детали и 424 лекала, пулемета системы Максим — 282 части и 830 лекал, его станка — соответственно 126 и 234, а винтовочного патрона — 4 и 95{366}. Однако, как выясняется, это было далеко не главной причиной срыва поставок, за которые отвечали Военно-Промышленные Комитеты и частная промышленность. Инспекторами было обследовано 63 предприятия, в результате чего появились следующие цифры:

Причина недопоставки	Число сославшихся предприятий{367}
Отсутствие необходимого для производства материала, несвоевременная его доставка или затруднение в его получении	43
Недостаток опытных рабочих в связи с призывом на военную службу	11
Отсутствие, недостаток и задержка в получении топлива	7
Слабость оборудования, недостаток станков, инструментов, новизна производства	17
Отсутствие, недостаток проверочных инструментов	2
Изменение в чертежах и технических условиях	1
Позднее получение стволов, образцов деталей и отливок	10
Несвоевременное получение чертежей и технических условий, невыясненность некоторых вопросов	9
Недостаток аванса	5
Поздняя командировка браковщиков и приемщиков	8
Отсутствие инструкторов	4
Недостаток электроэнергии	1
Загруженность завода	1
Проверка готовых изделий	1 [116]

Обращает на себя внимание тот факт, что из 120 перечисленных случаев ссылок на причины срыва поставок, 50 относится к области, в которой руководители ВПК считали себя специалистами — организации поставок материалов, сырья и топлива. На фоне этого проблема проверочных инструментов (2 случая), изменение в чертежах (1) и даже новизна производства (17) явно отходят на второй план. Провал был полным.

Неудивительно, что комитеты не справлялись с заказами Военного министерства. К концу декабря 1915 Московский ВПК должен был сдать 225 бомбометов (из заказанных 500), но не сдал ни одного, при этом не было никакой надежды на то, что заказ будет выполнен вовремя — его срок пришлось продлевать. Из 460.518 снарядов для 9-см бомбометов, заказанных тем же комитетом, к 1 декабря 1915 подлежало сдаче 440.518 штук, но реально сдано только 6.500 снарядов. Мин к минометам Дюмезиля было заказано 50.000, причем началом поставок было определено 1 января 1916. Поставок мин не было. Из заказанных 3.151.000 ручных гранат на декабрь 1915 было сдано 15.000. Основные причины срывов были теми же — недостаток топлива и чугуна в связи со срывом их поставок{368}. Положение в Московском районе было достаточно репрезентативно. Отчет Центрального Военно-промышленного Комитета, составленный по данным 26 ноября (9 декабря) 1915, явно свидетельствовал об этом. Единственным выполненным заказом были футляры для фугасов (1.000 шт.). Была даже недопоставка деревянных ящиков для ручных гранат. Из общего числа 187.500 заказанных ящиков к сроку составления отчета подлежало сдаче 9.337 штук, а было сдано только 2.000{369}. Срывы заказов становились хроническими.

К 1 января 1916 года бомб к бомбометам у ВПК было заказано 3.245.000, подлежало поставке 2.250.750, а сдано 91.136. Те же показатели по минам составили соответственно 663.400, 152.221, 119. Из обещанных 2.250.726 чугунных снарядов [117] для 48-линейных гаубиц было сдано 96.136 штук. При этом ВПК по-прежнему собирал 1% стоимости всех проходивших через него заказов и, будучи заинтересован в повышении расценок, поднимал цены{370}. Последнее удавалось комитетам особенно удачно — в целом за первые шесть месяцев своего существования ВПК выполнили не более 2–3% полученных заказов, в 1916 году военные заказы на сумму в 280.000.000 руб. были выполнены комитетами в срок в пределах не более 10%. Среди региональных комитетов были и свои рекордсмены, вроде Московского, выполнившего заказ чуть более, чем на 50%, Ревельского — на 14,5%, но были и Закавказский, выполнивший заказ на 7,1% и Вятский, получивший 1.797.000 руб. и не давший ничего. По самым оптимистическим подсчетам, совокупный удельный вклад 1.300 предприятий, объединенных ВПК, в дело национальной обороны составил за все время их существования 6–7%, в стоимостном выражении — всего 800 млн. руб. Не выдерживает никакой критики и тезис о важном значении мобилизации мелкой промышленности для нужд обороны, на которую было неспособно государство и которую якобы должны были провести общественные организации. Военная продукция была слишком сложной для подобного рода предприятий и не случайно весь военный период шел практически параллельный процесс их закрытия и открытия крупных заводов и фабрик{371}. Казалось бы, у военно-промышленных комитетов не было оснований для самоудовлетворения, но их руководство продолжало старую политику.

Распределялись и не выполнялись заказы, одновременно возвеличивалась роль военно-промышленных комитетов в деле снабжения армии. Удивительно вызывающе и двусмысленно звучала оценка (в феврале 1916) восьми месяцев работы ЦВПК и Особого Совещания по обороне государства: «основными причинами возникновения Особого Совещания были: 1) обнаруженная неудачным ходом войны недостаточность снабжения армии всем для нее необходимым; [118] 2) отсутствие в правительственной среде знакомства с силами и средствами страны, которые под угрозой поражения надо было мобилизовать. Ведомству Военному, деятельность которого в мирное время вращалась в довольно узкой сфере излюбленных поставщиков армии и флота, задача эта, конечно, была не под силу»{372}. Конечно, положение со снабжением армии было тяжелым. Новому Военному министру генералу А. А. Поливанову наладить достаточные поставки не удалось, весь 1915 год министерство издавало циркуляры о необходимости экономить боеприпасы, пользоваться ими только для отражения атак неприятеля, что тяжело сказывалось на моральном духе войск. Однако в знаменитом снарядном кризисе был виноват не один Поливанов, и, во всяком случае, не один В. А. Сухомлинов.

У этой проблемы была еще и одна составная — производство взрывчатых веществ. В начале войны их изготавливали на одном частном и двух казенных заводах, этих мощностей более чем хватало для потребностей мирного времени. Для воющей страны требовалось уже более широкое использование частных заводов. С февраля 1915 по март 1916 взрывчатка производилась уже на 2 казенных и 10 частных заводах{373}. Однако к этой работе ВПК вообще не имели никакого отношения. Комиссия по заготовлению химических веществ при ГАУ была организована еще 6 февраля 1915 года, то есть при Сухомлинове, а в апреле 1916 года, то есть уже при Д. С. Шуваеве, она была преобразована в Химический комитет при ГАУ{374}. Ежемесячная потребность в разного рода взрывчатых веществах с июня 1915 по май 1916 года равнялась 165.000 пудов, в то время как отечественные заводы давали по 60.000 пудов до июля 1915 и по 61.000 пудов — после. Ежемесячная потребность в порохе за тот же период увеличилась со 148.020 до 183.940 пудов, в то время как отечественное производство — с 50.900 до 58.000 пудов в месяц{375}. [119]

Производство химических составных взрывчатых материалов — толуола и сырого бензола — находилось под контролем специальной комиссии во главе с генерал-майором В. Н. Ипатьевым, профессором, а с января 1916 года — академиком. До войны все эти материалы ввозились из Германии, попытки заказать толуол и тротил в США дала ничтожные цифры поставок{376}. В начале войны, когда обнаружился недостаток толуола и бензола, в связи с чем русские заводы были вынуждены резко сократить собственное производство взрывчатки, ГАУ создало комиссию под руководством профессоров Сапожникова и Костевича. Комиссия пришла к выводу, что быстро наладить собственное производство в единственном подходящем для этого месте — Донецком районе — не удастся. После этого Сапожников был отправлен в США, а Костевич в Англию. Перед ними была поставлена задача: обеспечить размещение заказов на толуол, тротил, бензол и порох в необходимых объемах. Сделать это было невозможно. Достаточного собственного производства у союзников не было, цены на эти продукты на международном рынке резко выросли{377}. Все это никак не способствовало успеху миссии Сапожникова-Костевича, но им удалось добиться определенных результатов. На бумаге дело обстояло не так уж и плохо. С июня 1915 по май 1916 наблюдался постоянный рост поступлений заграничных заказов на взрывчатые вещества (с 4.000 до 109.055 пудов) и порох (с 23.160 по 182.830 пудов){378}. Однако к последним цифрам необходим крайне осторожный подход. Прежде всего, в них должна была учитываться сдача заказа на заводах-изготовителях, которые часто срывали график подачи заказанных материалов. Кроме того, существовали огромные сложности с вывозом произведенного, особенно из США в Россию.

Ставка преимущественно на отечественное производство различного рода взрывчатых веществ, каким бы слабым оно ни было в 1914 году, становилось безальтернативной. «Непосредственно за объявлением войны, — отмечал [120] Ипатьев, — выяснилось, что наша химическая промышленность находилась на такой ступени развития, что не могла удовлетворять тем потребностям, которые стали предъявляться Военным Ведомством. Необходимо отметить также, что в учрежденном сравнительно незадолго до войны Министерстве торговли и промышленности не имелось еще достаточно обработанных данных относительно возможного добывания в России тех или других необходимых материалов, привозимых из-за границы, без которых нельзя было обойтись при создании той или другой отрасли химической промышленности. В особенности это должно было сказаться в области изготовления взрывчатых и других химических веществ, для обороны страны потребовалось значительное количество серной и азотной кислоты, а также ароматических углеводородов, фенола и пр. Надо было с самого начала объявления войны принять энергичные меры к насаждению у нас химической промышленности и разработке широкого строительства необходимых химических заводов. К сожалению, в первые месяцы войны почти ничего не было сделано в этом направлении, так как, с одной стороны, полагали, что война будет непродолжительной, а с другой стороны, надеялись, что все необходимое могло быть закуплено или у союзников, или в Америке. Но когда убедились, что по части химической промышленности у наших союзников дело обстояло не многим лучше, чем у нас, а в Америке надо строить новые заводы для получения необходимейшего для нас толуола и бензола, то Военному Ведомству пришлось принять все меры к тому, чтобы наладить производство взрывчатых веществ и исходных для них материалов внутри страны (курсив мой. — А. О.)»{379}. Вынужденное обстоятельствами решение оказалось наиболее продуктивным.

ГАУ образовало вторую комиссию для выяснения возможностей Донецкого района, на этот раз под руководством В. Н. Ипатьева. Она пришла к выводу — наладить производство [121] основных компонентов взрывчатки в России возможно{380}. Одной из проблем его увеличения было качество изготавливаемого отечественного бензола. Его чистота — 50% — была недостаточной, и для дальнейшей очистки до 90% производимый в Донецком районе бензол необходимо было перевозить в Петроград, после чего очищенный бензол поступал в Москву для производства пикриновой кислоты, а толуол поступал на Самаро-Сергиевский завод для производства толуола. Использовать мощности Охтенского завода взрывчатых веществ с середины апреля 1915 было невозможно. На заводе произошел взрыв, унесший жизни почти 200 человек, производственные мощности были уничтожены{381}.

Несмотря на это, комиссия сумела организовать перевозки и производство без срывов. Производство взрывчатки на заводах комиссии в марте 1915 равнялось 9706 пудам, в апреле — 17.388 пудам, в мае июне — соответственно 25.154 и 37.366 пудам. За год с февраля 1915 по февраль 1916 оно увеличилось с 6.342 по 93.100 пудов, т. е. приблизительно в 14,68 раз{382}. 20 августа 1915 удалось сдать бензоловый завод в Кадиевке (Южно-Днепровское общество), который сдавал по 200.000 пудов сырого бензола в год по довоенной германской цене. Это было чрезвычайно выгодное решение, причем выгода эта не ограничивалась финансовой стороной дела. Частные предприниматели потеряли монопольное положение на русском рынке. В результате они были вынуждены сбавить цену и приступить к строительству новых заводов. В краткие сроки появилось еще 20 бензольных заводов и не только в Донецком районе, но и в Сибири и Кузнецком районе{383}.

Схожие по объему и сложности проблемы возникли и с серной, азотной кислотой, селитрой, аммиаком и другими составляющими производства боеприпасов и боевых отравляющих веществ, производство которых было также поручено Химическому комитету. В тяжелейшей обстановке лета 1915 Ипатьев сделал правильный выбор в пользу создания [122] собственных производственных мощностей. Строительство химического завода в среднем занимало около года. С января 1916 по май 1917 года было пущено 33 сернокислотных завода, причем с сентября по ноябрь 1916 их количество увеличилось более чем в два раза, с 14 до 30{384}. Между тем это была задача, столь же масштабная, сколь сложная. Часть довоенных заводов, расположенных в Царстве Польском и Риге, была потеряна, часть работала исключительно на заграничном сырье. Довоенное среднемесячное производство — 1,25 млн. пудов серной кислоты — в июле 1917 упало до 700.000 пудов. Собственная годовая добыча серного колчедана (Урал и Кавказ) колебалась в пределах 5–6 млн. пудов, в то время как для уровня довоенного производства его необходимо было иметь в пределах 19–20 млн. пудов. Разница импортировалась. Комитет принял ряд мер по разработке отечественных месторождений серного колчедана, цинковой обменки, свинцового блеска, серы и пр. В результате уже к январю 1916 производство серной кислоты увеличилось до 1 млн. пудов, а к марту — до 1.296.918 пудов{385}.

Таким образом, наличие серной кислоты уже не было препятствием к производству взрывчатки. Примерно такие же сложности существовали и с производством азотной кислоты, основное сырье для которой — селитра — ввозилась в Россию из Чили через Владивосток в пределах 6–7 млн. пудов в год. Собственных запасов этого сырья в Империи не было. Было принято решение наладить производство аммиачной селитры, и осенью 1916 года был сдан в строй казенный завод в Юзовке, производивший 500.000 пудов селитры в месяц, т. е. 6 млн пудов в год. В распоряжении Комитета работало около 200 заводов, производивших не только различные виды взрывчатки, но отравляющие вещества — хлор, фосген, хлорпикрин, причем не только для газобалонных атак, но и для снарядов{386}. Только с февраля по октябрь 1915 производительность казенных заводов, производивших взрывчатку, увеличилась более [123] чем в 2 раза, частных — более чем в 50 раз!{387} Фактически под руководством комиссии Ипатьева с нулевой отметки в России была создана химическая промышленность. Можно было спокойно наращивать производство снарядов: угроза того, что они превратятся в ядра, отпала.

Объективности ради необходимо отметить, что кризис боеприпасов вовсе не был особенностью России. Ни одна из стран-участниц мирового конфликта не могла похвастаться полной готовностью к войне или наличием генералитета, правильно оценившего количественные показатели подобной готовности. «Вероятно, не всем известно, — писал ген. Воейков, — что недостаток снарядов обнаружился не в одной русской армии: его переживали все воевавшие государства, и он же помешал французской армии использовать успех марнского боя, купленный гибелью несметного количества русских жизней на полях Восточной Пруссии»{388}.

Уже после первых боев на фронте Кондзеровским был сделан доклад о расходе снарядов на фронте Янушкевичу лично и Сухомлинову письменно. Реакция обоих генералов была схожей — они считали, что патроны и снаряды расходуются зря, и на фронт были отправлены дополнительные комиссии с целью проверки того, насколько рационально тратятся боеприпасы. Только после этого ГАУ, Ставка и Военное министерство поверили в то, что война вызвала их непредвиденный расход{389}. Россия не была исключением среди своих союзников, но она позже начала мобилизацию промышленности, которую к тому же было объективно сложнее мобилизовать. Русская промышленность была менее концентрированной и более технологически зависимой от связей с зарубежными партнерами, чем у кого-либо из ведущих участников войны. В результате, вспоминал Ллойд-Джордж, «когда в мае 1915 года тевтонский ураган пронесся над обреченными армиями московитов, их великолепные арсеналы могли выпустить лишь первые четыре больших орудия, к производству которых приступили в начале [124] войны. Но в 1914 году из-за границы не поступило в Россию ни одного орудия большего калибра, чем трехдюймовки»{390}.

«Этот кризис продолжался весь 1915 год и чувствовался даже в 1916 году»{391}. Посетивший весной 1916 года Россию Альбер Тома вынес, в частности, следующее представление о настроениях русских либералов: «В Москве мощное либеральное движение. Большинство примыкающих к нему будет терпеливо ждать победы, чтобы предъявить свои требования, но одни более терпеливы, а другие строят свои расчеты на поражении и думают, что это более верный путь для торжества их политических взглядов»{392}. Очень точно уловил подтекст общественной критики Маниковский: «При этом, конечно, разумелось, что справиться с этим делом было бы нетрудно, — было бы желание да усердие. Но в том-то и беда, что одних порывов самого горячего энтузиазма с кровавым потом вместе — тут мало; нужно еще очень многое»{393}. Однако сложные истины не годятся для мобилизации общественного мнения. Неудивительно, что «прогрессивная общественность», избрав лозунгом своей антиправительственной кампании профессионализм, воздерживалась от критики тех, кого по тем или иным причинам считала своими союзниками. Несмотря на то что кризис вооружений продолжался при Поливанове, он вовсе не был в центре общественной критики и насмешек. Вне критики общественности была и деятельность Военно-Промышленного Комитета.

«Комитет являлся, так сказать, той легальной возможностью, где можно было совершенно забронированно вести разрушительную работу для расшатывания государственных устоев, — вспоминал начальник Петроградского охранного отделения, — создать до известной степени один из революционных центров и обрабатывать через своих агентов армию и общество в нужном для себя политическом смысле. [125]

Способы для этого были очень просты. Рекламируя свою деятельность по снабжению армии, Комитет в то же время старался обесценить, очернить и скомпрометировать действия идентичных правительственных органов и создать такое впечатление в широких кругах, что единственным источником питания боевых снаряжений армии является общественная организация Центрального военно-промышленного комитета. Словом, не будь этого комитета, армия осталась бы без пушек, без ружей и снарядов, то есть без всего того, что было главной причиной наших поражений в начале 1915 года. Например, для рекламирования своей продуктивной деятельности ЦВПК специально открыл в Сибири ящичный завод, изготовляющий ящики для боевого снаряжения, отправляемого на фронт. Ящики поставлялись почти на все заводы России, работавшие на оборону, и таким образом почти все боевое снаряжение, получаемое на фронте в ящиках с инициалами ЦВПК, создавало ложное понятие о необыкновенной продуктивности этой общественной организации, являющейся чуть ли не единственной полезной в деле снабжения армии»{394}.

Возвышенную норму отношения к этой истории сформулировал М. В. Родзянко: «Фронт в скором времени был засыпан ящиками со снарядами и патронами, на которых руками рабочих было выгравировано: «Снарядов не жалеть!»{395}

На самом деле все обстояло не совсем так, как представляли себе или хотели показать либералы. К осени 1915 года, по данным ГАУ, от ЦВПК не было получено ни одного снаряда, однако печать единодушно отказалась публиковать эти данные. Боеприпасы в ящиках с надписью — «Снарядов не жалеть — Центральный Военно-Промышленный Комитет» — появились уже в августе 1915 года. Действительно, ВПК добился тогда права на сборку ящиков для казенных снарядов и использовал его таким образом{396}. Наверное, это был [126] вдохновляющий опыт. На 1 декабря 1915 ЦВПК роздал заказы на производство 50.000 деревянных ящиков для 48-линейных шрапнелей, но ни одного тяжелого и даже 3-дюймового снаряда так и не было заказано{397}.

Эту ситуацию никак нельзя было назвать нормальной. Основным доводом в пользу своей деятельности при отчетности ЦВПК мог назвать лишь экономию средств. При общей сумме декабрьских заказов в 148.656.690 руб. она, по данным этой отчетности, составила 20.334.875 руб. (от предельных сумм, представляемых государственными ведомствами){398}. Однако указанная экономия не учитывала потерь от постоянных срывов выполнения заказов. На 1916 год ЦВПК все же сделал заказы на снаряды и сырье, необходимое для их производства. До 1 июня 1916 Екатеринославский, Киевский, Одесский, Харьковский, Херсонский ВПК должны были поставить 743 тыс. пудов сортового железа, на 1 мая было сдано 7 тыс. пудов, то есть менее 1% всего заказа, что повлекло за собой срыв поставок двуколок, подков, полевых кухонь и даже седел. Харьковский ВПК в марте 1916 должен был поставить 20 тыс. чугунных фугасных снарядов для 6-дюймовых гаубиц. На 1 апреля 1916 не было сдано ни одного снаряда{399}. ЦВПК распределил заказы на 490.000 3-дюймовых фугасных снарядов среди Бакинского ВПК (150 тыс.), Воронежского ВПК (100 тыс.), Таганрогского ВПК (110 тыс.) и Главного Тюремного Управления (130 тыс.){400}. Поставки должны были начаться в феврале 1916, и до апреля того же года армия должна была получить 65 тыс. снарядов. Не было получено ни одного{401}. В июле 1916 поставки все же начались — было получено 29 тыс. снарядов вместо 35 тыс., а в августе эта цифра сократилась до 23 тыс. Более или менее регулярные поставки трехдюймовых фугасов, с нарушениями технологии производства, сроков и объемов заказов начались только в октябре 1916. При этом заказ полностью не был выполнен{402}. Ящики, конечно, поступали более регулярно. [127]

Без сомнения, такое поведение было бы невозможно без благоприятного отношения к ВПК со стороны Военного министерства. Генерал А. А. Поливанов покровительствовал детищу Гучкова, но от его преемника ген. Д. С. Шуваева ожидали наведения порядка. Ведь военно-промышленные комитеты создавались даже там, где не было не только военной, но и вообще любой промышленности, так, например, в гор. Андижан Ферганской области, гор. Курган Тобольской губернии, гор. Петропавловске Акмолинской губернии, в Дагестане. Бесполезность этих учреждений для нужд обороны признавалась даже их организаторами{403}. Совершенно очевидно, что они могли играть только одну роль — консолидации сочувствующих замыслам А. И. Гучкова сил. Консолидация была тем более необходима, что активность ЦВПК возрастала по мере невыполнения заказов. [128]

6. Фронт: цена вопроса

Германское командование, считая свою задачу на Восточном фронте выполненной, решило вернуться к единственно возможному в положении Германии образу действий — стратегии сокрушения. Для решительного удара был выбран Верденский укрепленный район. Французской крепостью должна была овладеть 5-я германская армия во главе с кронпринцем. В первый эшелон были выделены девять новых, отдохнувших и специально обученных дивизий. Армию кронпринца поддерживали 1.204 орудия, из них 654 тяжелых и 29 сверхтяжелых, а также 202 миномета, включая 32 тяжелых{404}. 21 февраля началась Верденская мясорубка. Падение бельгийских и русских крепостей убедило французское командование в бесполезности этого рода укреплений. Жоффр убедил французское правительство «деклассировать» крепость Верден, откуда выводились на фронт войска и орудия. Его форты превращались в склады боеприпасов.

История повторилась через шесть месяцев. 25 февраля 1916 года, через четыре дня после начала германского наступления, принципиально важная позиция под городом — форт Дуамон — был захвачен 7-й ротой доблестного 24-го бранденбургского полка без единого выстрела{405}. Из состава бывшего гарнизона на нем оставалось лишь 23 артиллериста [129] и одна действующая орудийная башня. Войска, недавно введенные в крепость, в неразберихе не справились с обороной. Только форт Во, который оборонялся в тесном контакте с действующими войсками, пал под ударами рейхсвера через три месяца — 7 июня{406}.

К началу марта под городом шли ожесточеннейшие бои. Несмотря на первоначальные успехи, сокрушительного удара у немцев не получилось. В начале марта французы для обороны Вердена сформировали новую 2-ю армию. Шла ускоренная переброска подкреплений по шоссе Бар-ле-Дюк — Верден. По этому 65-километровому пути, получившему название «Via Sacra» и «дорога в рай», с 22 февраля по 7 марта было переброшено 190.000 человек, 22.500 тонн боеприпасов, 2.500 тонн других грузов. В марте 1916 года по шоссе проходило около 6.000 машин в сутки, т. е. 4 машины в минуту{407}. Началось невиданной силы встречное сражение. Немцам необходимо было или до конца использовать фактор первоначального успеха, или отказаться от планов по овладению Верденом. Время работало на союзников, и с 22 по 30 марта 1916 года германское командование приостанавливает наступление{408}. Причиной этого была начавшаяся на русском фронте операция у озера Нарочь.

Эрих фон Фалькенгайн вспоминал: «Еще неожиданнее, чем отсутствие отвлекающих операций на западе (во время боев под Верденом. — А. О.), явилось начало такой операции — и в очень большом размере — в северной части Восточного фронта во вторую половину марта. Здесь, с прекращением боев перед Двинском в ноябре 1915 г., в общем было спокойно. Но 18-го марта русские на участке озеро Дрисвяты — Поставы и по обеим берегам озера Нароч повели атаку с очень большими силами и при большом расходе снарядов»{409}.

Безусловно, немцы ожидали какой-то активизации русского фронта. С начала марта, по свидетельству Людендорфа, командование Восточного фронта получало информацию [130] о готовящемся русском наступлении на Виленском направлении. Однако его масштабы — незадолго до начала наступления в планшете убитого русского офицера был найден приказ генерала Эверта, гласивший о начале изгнания противника из пределов Империи, — и сроки были неприятным сюрпризом для германцев{410}.

«Вся кампания 1916 года, — вспоминал генерал В. М. Драгомиров, — была доказательством шаблонного и поверхностного строя мысли русского командования... Достаточно отметить тот вред, который могут принести делу люди, хотя, может быть, работоспособные, почтенные и могущие принести пользу в других отраслях военной, но только не полководческой деятельности. Интересно отметить при этом и заблуждения общественного мнения, судившего таких людей по признакам, менее всего применимым для оценки полководческой деятельности. И до такой степени заблуждение это было велико, что бьющие в глаза факты военных неудач, ненадлежащим военным управлением, не изменили настроения общественного мнения»{411}.

Эти слова, справедливые для большей части кампании, лучше всего подходят для ее начала — Нарочской операции и той роли, которую сыграла в ее подготовке Ставка и Военное министерство.

При определении направления главного удара весенне-летнего наступления 1916 года Алексеев в принципе был за юго-западное направление, но все же согласился с переносом его на северо-запад, в район оз. Нарочь, время же — весенняя распутица, по мнению Бубнова, объяснялось необходимостью поддержки союзников{412}. Было ли это единственной причиной? Первоначально наступление на русском фронте союзниками предполагалось начать 15 июня, как отвлекающее, а на французском — 1 июля. 26 января 1916 года к Алексееву обратился командующий Западным фронтом генерал Эверт. Он обратил внимание начальника штаба Ставки на данные разведки. [131] Отсутствие новых германских подразделений на русском фронте и вывод значительной части германских частей указывало, по мнению Эверта, на Францию как на цель будущего наступления противника. Генерал опасался, что немцы специально затягивают его сроки с тем, чтобы дождаться оттепели, которая сократит шансы русского наступления на успех. Тем не менее, единственный вывод, который предлагался Эвертом, сводился к тому, что ни в коем случае нельзя допустить разгрома французской армии: «Мы обязаны начать наступление тотчас, как только определится германское наступление на французов, не теряя времени, со всей энергией и стремительностью»{413}.

Французский союз по-прежнему оказывал чрезвычайно важное влияние на русскую стратегию. «В своих решениях она (т.е. Россия. — А. О.) должна была... руководствоваться не столько обстановкой у себя на фронте, сколько общей пользой... — Так сформулировал основной принцип подхода к общему делу союзников ген. Данилов. — Россия осознавала трудность положения французов и горела желанием честно исполнить свои обязательства перед ними»{414}. Эта традиция продолжилась и при Алексееве. 5 февраля 1916 года он сделал доклад императору: в Ставке знали, что было принято решение провести совместное наступление с союзниками в марте-апреле того же года. По имевшейся в штабе информации наиболее боеспособная часть германской армии в России находилась на Северном фронте. С началом Верденской операции сроки начала русского наступления были сжаты еще раз{415}.

11 февраля, то есть через три дня после начала наступления на Верден, в Могилеве было собрано совещание, в котором принимали участие кроме императора и Алексеева генерал-квартирмейстер Ставки, четверо командующих фронтами, три начальника штаба фронтов, военный министр, начальник морского штаба и главный интендант. «Заседание началось с доклада ген. Алексеева, — вспоминал Поливанов, — в котором он изложил, что в настоящую пору, [132] после пополнения армий, мы находимся сильнее находящегося против нас неприятеля, а потому является возможным предпринять частичное наступление с целью отодвинуть германцев от занимаемых ими позиций. Направлением этого наступления избирается направление на Вилькомир; силы для наступления — около четырех корпусов, причем надо достигнуть того, чтобы эти четыре корпуса действовали как объединенная по идее кулака могучая ударная группа, обильно снабженная артиллерийскими средствами и имеющая свой заблаговременный тыл. Время для начала операции — конец февраля, то есть до начала весеннего таяния снега. Роль Северного фронта при этом остается прежняя — преграждение путей к наиболее чувствительному пункту — столице»{416}.

Бывший Главнокомандующий Северным фронтом ген. П. А. Плеве подверг жесткой критике действия 7-й армии Щербачева во время наступления на Стрыпе. Фактически под вопрос была поставлена компетентность главнокомандующего Юго-Западным фронтом Н. И. Иванова. К тому же, к этому времени стало ясно, что предложенный ранее союзникам план Алексеева о совместном наступлении из Галиции и Салоник в направлении на Будапешт англичанами и французами был отвергнут. Было принято решение основной удар нанести на стыке Северного и Западного фронтов в общем направлении на Вильно. Каждый фронт был обязан выделить значительные резервы: Северный — не меньше 3 корпусов, Западный — до 10,4 из которых переходили в распоряжение Ставки, Юго-Западный — 3 корпуса и гвардейский отряд.

28 февраля 1916 года циркулярной телеграммой Алексеев обязал командующих фронтами закончить предварительные работы по подготовке атаки к 5 марта. Предварительным сроком начала наступления было названо 23 марта. Это было своевременное решение. 3 марта 1916 года генерал По передал Алексееву письмо от генерала Жоффра, в котором он настоятельно просил ускорить подготовку [133] к переходу русской армии в наступление. Жоффр считал, что дальнейшее давление немцев на Верден возможно только лишь при условии снятия подкреплений с других фронтов, и приводил в качестве подтверждения своей позиции тот факт, что две дивизии, 1-я и 3-я Гвардейские, по данным французской разведки, уже были сняты с русского фронта. При этом Жоффр отнюдь не просил перейти в наступление любой ценой без тщательной подготовки атаки. 6 марта Алексеев ответным письмом информировал Жоффра о принятом на совещании в Ставке решении{417}. Такая подготовка велась.

Для обеспечения прорыва тяжелой артиллерией из эвакуированных в Можайск крепостных орудий было собрано 56 орудий калибром 4,2 дюйма и 128 орудий калибром 6 дюймов. Эта артиллерия должна была составить материальную часть для 7 новых артиллерийских бригад{418}. С начала января по середину марта 1915 года численность 2-й армии, наносившей главный удар, выросла более чем в два раза, со 170.384 штыков и 8.037 сабель до 355.989 штыков и 16.943 сабель. В армию, в состав которой входило 4 армейских корпуса, было переброшено еще 4 корпуса пехоты, из них 2 сибирских (I и II) и кавалерийский корпус. Армия имела 605 легких и 168 тяжелых орудий, кроме того, ей были переданы почти все вновь сформированные дивизионы тяжелой артиллерии, всего 114 орудий. Обеспечение русских войск тяжелой артиллерией несколько улучшилось, но все же оно уступало масштабам войны на Западе, не были еще полностью преодолены и последствия кризиса вооружения. Тяжелая артиллерия была представлена калибрами 4,2, 4,8 и 6 дюймов. Штаб фронта при определении нормы снарядов исходил не из количества, необходимого для разрушения укреплений противника, а из того, сколько будет находиться в бою та или иная часть. Это, в том числе, предполагало переброску значительной части снарядов к тяжелым орудиям исключительно на основной участок наступления. Это [134] привело позже к большим потерям на тех участках фронта, где проводились отвлекающие удары. Тем не менее, запасы для тяжелой артиллерии были невелики. На совещании в Могилеве было отмечено, что Западный фронт по-прежнему испытывает нужду в тяжелой артиллерии и снарядам к ней. Если для 3-дюймовой пушки средний дневной расход составлял 200 снарядов, то для 4,2-дюймовой — 50 снарядов, 4,8-дюймовой гаубицы — 100 снарядов и для 6-дюймового орудия — 50 снарядов. На Западном фронте не хватало до существующих норм и около 40 млн. винтовочных патронов, на Северном — около 39 тыс. винтовок японского производства и 16 млн. патронов к ним, которые передавались с Юго-Западного фронта. Тем не менее, было достигнуто существенное превосходство над немцами, в том числе и в тяжелой артиллерии. 10-я германская армия имела в своем составе 73.775 штыков, 8.200 сабель, 576 легких и 144 тяжелых орудия{419}. Ввиду того что сроки наступления были сокращены, перед русскими войсками в Курляндии появился новый противник — весенняя непогода.

16 марта Алексеев от имени Верховного Главнокомандующего отправил директиву командующим фронтам. В ней указывались ближайшие и общие цели будущего наступления. 2-я армия должна была обойти справа и слева озеро Нарочь и сконцентрироваться у Свенцян. 5-я армия должна была наступать своим правым флангом из Якобштадтского предместья и объединиться со 2-й в районе Поневежа. 12-я армия на нижней Западной Двине, Двинская группа 5-й армии и 1-я армия наносили отвлекающие удары{420}. При прорыве фронта со стороны Северного фронта планировался прорыв кавалерии в направлении на Шавли для дезорганизации тыла противника. Северный фронт, наносивший главный удар из Якобштадта на Поневеж и Западный фронт, который должен был прорваться на Свенцяны-Вилькомир, по плану наступали по сходящимся направлениям. В результате сочетания главного и трех вспомогательных ударов [135] русская армия должна была выйти на линию Митава — Бауск — Вилькомир — Вильна — Делятичи{421}.

«Предпринятая ими во второй половине марта атака, — писал о русском наступлении Гофман, — была проведена в большом масштабе и с таким расходом снарядов, какого мы до сих пор на Восточном фронте не знавали. Приходится думать поэтому, что предприятие это было задумано не только как попытка прорыва в рамках большого контрнаступления Антанты 1916 года, только начатое в качестве контрнаступления, по-видимому, несколько раньше, чем это предполагалось. Не будь этого побуждения, русские не начали бы наступления в марте, когда в той местности еще царит столь известное бездорожье. Под таким бездорожьем в России понимают время таяния колоссальных масс снега на целые недели прерывающее всякое сообщение, кроме как по шоссейным дорогам, сеть которых в России очень редка»{422}.

Гинденбург считал наиболее вероятными направлениями русского удара Двинск, Ригу и Сморгонь. Логика фельдмаршала была проста — туда вели лучшие железные дороги. Но, к его удивлению, разведка стала доносить о подготовке наступления в районе озера Нарочь и Постав: «Сначала я не поверил, что русские действительно выберут для большого удара точку, которая лежит далеко от их лучших железных дорог и далее, разместят свои массы на столь малом пространстве и предоставят подчиненным командирам так мало возможности для маневра из-за условий местности. Произошедшие события показали мне наступление невозможного»{423}.

Без особой необходимости на такие меры пойти было невозможно. Как мне представляется, одной поддержкой союзников они не могут быть объяснены. О масштабах замыслов Алексеева можно судить по наброскам по карте Восточной Пруссии, Бранденбурга и Силезии, на которой была нанесена схема последовательного наступления от Кенигсберга, который должен был быть блокирован, до линии [136] Одер-Нейссе, условно пролегавшей между Штеттином и Франкфуртом-на-Одере{424}.

Главный удар наносился силами 2-й русской армии в районе озера Нарочь. Наступление должно было начаться с небольшого плацдарма, обстреливаемого перекрестным огнем германской артиллерией. Солдаты сначала называли этот выступ «Долиной смерти», потом у него появилось другое название — «Долина Добра и Зла». Напротив находился большой холм, занятый германцами, получивший у русских солдат название «нос Фердинанда». Его конфигурация напоминала часть лица болгарского царя, в котором явно проявилось его родство с Бурбонами{425}. Плюсом выбранного участка было, в частности и то, что у немцев не было проведено к нему железной дороги (она только строилась) и в случае прорыва быстрая переброска резервов на этот участок исключалась.

Людендорф считал, что сомкнуть линию фронта в случае прорыва немецким войскам не удастся, и опасался, что единственным выходом из положения будет отступление вплоть до Ковно. При этом масштабы реальных русских планов несколько преувеличивались: «План русских заключался в том, чтобы отрезать в направлении на Ковну наше северное крыло и одновременно поколебать его атаками в других пунктах. Последующими ударами оно должно было быть отброшено к берегу моря севернее Немана. План был задуман широко. Отрыв нашего крыла должен был начаться производством двух атак в озерном дефиле и от Постав к Свенцянам, которые и должны были прорвать наш фронт на означенном участке. Район атаки был обширен и хорошо выбран»{426}.

Людендорфу вторил и Гофман: «Участок для наступления был хорошо выбран: главный удар последовал, с одной стороны, между озерами Вишнев и Нарочь, с другой стороны, у Поставов. Двойной напор должен был охватить и опрокинуть 21-й германский корпус и таким путем осуществить широкий прорыв на Вильна-Ковна»{427}. Неудивительно, что при подобной [137] оценке потенциальной опасности, которое несло русское наступление, немецкое командование решило приостановить наступление на Верден.

Однако выбранный участок наступления имел и свои, весьма серьезные недостатки. Он изобиловал лесами, болотами, мелкими озерами и реками, между которыми лежали дефиле, превращающиеся с оттепелью в месиво грязи, глубина которой иногда доходила до оси колес гужевого транспорта. Преобладали грунтовые дороги, также весьма труднопроходимые в это время года. Немецкая оборона была неплохо подготовлена, она состояла из нескольких линий окопов, глубиной до двух километров, прикрытых одной-двумя полосами заграждений, состоявших большей частью из рогаток и кольев{428}. Даже в случае, если бы прорыв фронта противника состоялся, использовать кавалерию для его развития было бы практически невозможно.

Выбор участка наступления, таким образом, трудно назвать удачным. Он, очевидно, был вызван идеями стратегии сокрушения. В штабе Рузского люди, подобные Бонч-Бруевичу и близкие Поливанову, являлись твердыми сторонниками прусско-германской модели ведения войны{429}. Примерно такие же ошибки были совершены английским командованием во время наступления на Пашендель в 1917 году. Характерно, что и оно было начато в примерно в такой же болотистой местности и примерно в то же время.

Идея наступления, гарантированного от обхода с фланга морем, была слишком привлекательной. Командующий 5-й армией Северного фронта генерал В. И. Гурко 5(18) марта 1916 года просил отложить наступление своей армии на три дня. Алексеев был недоволен. Генерал Эверт, командующий Западным фронтом, в который входили 1-я, 2-я, 3-я, 4-я и 10-я армии, требовал от своих подчиненных более согласованного действия. На участках прорыва удалось сосредоточить значительные силы тяжелой артиллерии. Везде — у Якобштадта на левом берегу Западной Двины (5-я армия), у Богушинского леса [138] в районе Крево — наблюдалась одна и та же картина. Сначала стояли сильные морозы, земля промерзла на глубину до полутора метров, окопаться глубже, чем на два штыка лопаты было невозможно Потом погода резко изменилась. Наступила оттепель. Замерзшую землю сменила непролазная грязь{430}.

С 14 марта 1916 года русские батареи, ставшие на позиции, начали пристрелку своих орудий. Она продолжалась 15, 16, 17 марта. Это достаточно ясно указывало на намерения русской стороны. «Кажется, готовится наступление русских на нашем фронте», — отмечает в своем дневнике 14 марта Гофман{431}. Сразу же после начала пристрелки, по данным русской разведки, на угрожаемый участок началась переброска подкреплений, не прекращавшаяся до конца марта{432}. Командующий фронтом генерал Людендорф срочно прервал свое пребывание в Берлине, где он находился по случаю свадьбы офицера его штаба ротмистра принца Иоахима Прусского, и вернулся в штаб фронта в Ковно.

18 марта в 8.00 утра началась артиллерийская подготовка, которая продолжалась до 16.00. По общему мнению ведущих немецких военных Восточного фронта, ее масштабы были беспрецедентны для условий русско-германского фронта. Неожиданным оказалось и то, что основным участком наступления стала теснина между озерами Вишнев и Нарочь{433}. Мощность артиллерийского огня поражала и готовившуюся к атаке русскую пехоту. Однако она была неравномерной, так как достигалась за счет концентрации на одном участке сэкономленных снарядов. По окончанию артиллерийской подготовки 2-я армия, разделенная на 3 группы, начала атаку германских позиций. На ее правом фланге действовала группа генерала Плешкова, командира I Сибирского корпуса. В нее, кроме того, входили XXVI Армейский и VII Кавалерийский корпуса. На правом фланге — группа командира V Армейского корпуса генерала Балуева, в который входили еще и XXXVI Армейский и III Сибирский [139] корпуса. В центре наступала группа командира IV Сибирского корпуса генерала Сирелиуса, поддержанная XXIV Армейским корпусом. Наиболее мощным огонь русской артиллерии был на фронте группы генерала Плешкова, на двухкилометровом участке наступления I Сибирского корпуса, менее значительным — на фронте группы Балуева и слабым на фронте группы Сиреулиса{434}. Таким образом, основной удар наносился на правом фланге, в обход Нарочи, хотя лучшие части — сибирские корпуса были равномерно распределены по всем трем группам.

«С 18 по 21 марта и затем еще раз 26 длились пехотные атаки, — вспоминал Гофман, — веденные, как всегда, смело, настойчиво, несмотря на тяжелые потери»{435}. В первый день наступления на главном направлении был занят участок размерами приблизительно 2 километра в глубину и 4 километра в длину. Атаковавший Смоленский полк потерял 3/4 состава, из 37 офицеров в строю осталось 5{436}. На этом участке между озерами Нарочь и Вишнев был опрокинут Баденский резервный пехотный полк. Этим успехом, сопровождавшимся большими потерями для русских войск, их достижения, несмотря на решительность атак, были ограничены{437}. I Армейский корпус потерял 50 офицеров и свыше 5.600 рядовых, I Сибирский корпус — 33 офицера и свыше 3.000 рядовых, потери XXXVI Армейского корпуса — 19 офицеров и 2030 рядовых. Всего же 2-я армия потеряла в этот день 183 офицера и 15.139 солдат ранеными и убитыми{438}. Таким образом, немецкие данные на 19 марта — на участке прорыва они насчитали 9.270 тел павших русских солдат — можно считать близкими к верным.

Это дает основание верить и цифре их собственных потерь, которые были весьма малы — около 560 человек. На следующий день наступила резкая оттепель, и, несмотря на это, атаки возобновились по всему фронту. Лед трескался, и образовавшиеся полыньи в низинах были настолько глубокими, что пехотинцы проваливались в них до пояса. Пулеметные [140] точки противника не были подавлены, с огромными потерями I Сибирский корпус овладел первой линией окопов, которую оставил — позиции были открыты с тыла и их невозможно было удержать. Неудивительно, что потери атаковавших по немецким оценкам возросли до 50.000.60.000 человек{439}. Эти данные не были преувеличенными. С 18 по 21 марта только группа генерала Плешкова во 2-й армии потеряла около 30.000 человек{440}. Массовые атаки поколебали немецкий фронт, но они не смогли надломить его.

«Вчера русские произвели еще одну яростную атаку, — записал в своем дневнике 22 марта 1916 года Гофман. К сожалению, одна из наших дивизий была отброшена назад. Два полка дрогнули и, конечно, жестоко пострадали. Как и можно было предположить, это была одна из западных дивизий — Баденская резервная. Русские, конечно, с удвоенной силой набросятся на точку, в которой они добились успеха. Мы сразу же послали одну из наших хороших дивизий в прорыв. Другая хорошая дивизия прибывает по железной дороге сегодня — во всяком случае, первая ее часть. Лично я не чувствую какого-либо беспокойства по поводу сражения. Тем не менее, именно эти маленькие провалы так особенно действуют на нервы»{441}.

21 марта был поворотным для всей Нарочской операции днем, и старшие начальники Гофмана отнюдь не были так спокойны, как он. «С 18 по 21 марта положение 10-й армии было критическим, — отмечал Людендорф. — Русские обладали огромным численным превосходством. 21 марта русские одержали в озерной теснине успех, который был для нас очень болезненным, западнее Постав их атака была лишь с трудом отражена»{442}.

Здесь немцы потеряли две линии обороны, в плен попало 18 офицеров и 1.255 рядовых, захвачена 5-дюймовая гаубица, 18 пулеметов, 36 минометов разного калибра и большое количество других трофеев. Особенно удачно [141] действовал V Армейский корпус. Судя по всему, неожиданным для германской пехоты было использование в ночь перед наступлением химических снарядов. Их было выпущено около 7.000. По оценкам немцев на участке прорыва против 19 германских батальонов действовало 128 русских. Это количество было несколько преувеличено, но главное, что русские батальоны понесли большие потери. В трех полках 1 Сибирской дивизии оставалось в строю 262, 514 и 600 солдат и только в четвертом, стоявшем в резерве — 2.100. В I Армейском корпусе в атаку пошло уже только 5.560 человек. В ряде случаев с трудом захваченную первую линию обороны не удалось удержать в том числе и потому, что окопы были заполнены водой — сказывалась оттепель. Бойцы вынуждены были находиться рядом с ними и несли большие потери от артиллерийско-пулеметного огня немцев. После этого следовала контратака, и ослабленные части отступали, а к вечеру холодало, и значительная часть раненых, которых не успели убрать из зон обстрела, замерзала. Из атаки в 1-м Армейском вернулось только 1.050 человек. 22 марта бои, затруднявшиеся идущим весь день дождем, продолжились, а в ночь с 22 на 23 небо прояснилось и ударил мороз. Это сказалось на боеспособности частей, мокрая одежда не спасала от холода, в окопах появились замерзшие и переохлажденные{443}.

Превосходство германской стороны в авиации приводило к тому, что немцы быстро устраняли допущенные вначале ошибки. Определяя участок, на котором налицо была наибольшая концентрация русских сил, они собирали собственные для контрудара. Узкие участки прорыва делали наступавшие глубокие порядки русской пехоты идеальной целью для вражеской артиллерии. Первая линия обороны использовалась лишь для того, чтобы максимально ослабить наступавшие войска. При необходимости ее оставляли, но только в случаях, когда оборонявшимся войскам угрожало окружение. Удержаться на этих полуразрушенных позициях [142] было весьма сложно. Окапываться заново также было практически невозможно из-за погодных условий{444}.

Подтянуть связь и обеспечить питание и снабжение войск на захваченных позициях через «лунный пейзаж», который образовывался после интенсивного артиллерийского обстрела, было практически невозможно. Слабость связи объясняла и несогласованность действий пехоты и артиллерии. Уже в первый день наступления были случаи, когда русская пехота попадала под огонь собственных орудий. По причине поднявшегося в результате оттепели тумана авиация не могла помочь скорректировать огонь. Но даже при хорошей погоде русские самолеты не могли обеспечить корректировку: далеко не на всех машинах стояли радиопередатчики. В группе генерала Балуева, например, где наступающий XXXVI Армейский корпус попал под собственный огонь, был только один такой самолет{445}. Все это обеспечивало благоприятные условия для немецкого контрнаступления.

Группы прорыва, вовремя не подкрепленные резервами, несли потери и откатывались на исходные позиции{446}. «Земля размякла, — вспоминал Людендорф, — в болотистых местах вода образовала пруды, а дороги стали совершенно бездонными. Подкрепления, спешно подвозимые штабом 10-й армии (германской. — А. О.) и нами, шлепали в болоте, с трудом продвигаясь вперед от железной дороги Вильна — Двинск. Всеми овладело напряженное беспокойство о дальнейшем. Но русские, которым приходилось продвигаться по еще менее благоприятной местности, чем та, которая находилась позади наших позиций, сами выдохлись»{447}.

15 (28) марта 1916 года Николай II отдал приказ о приостановке наступления. В письме жене он довольно точно описал причины этого распоряжения: «Случилось то, чего я боялся. Настала такая сильная оттепель, что позиции, занимаемые нашими войсками, где мы продвинулись вперед, затоплены [143] по колено, так что в окопах нельзя ни сидеть, ни лежать. Дороги быстро портятся, артиллерия и обоз едва передвигаются. Даже самые геройские войска не могут сражаться при таких условиях, когда даже невозможно окопаться. Поэтому-то наше наступление было приостановлено, и нужно выработать другой план»{448}.

Однако безуспешные атаки 25, 27 марта на «нос Фердинанда», сопровождавшиеся большими потерями, продолжились и 31 марта. К 26 марта немецкое командование преодолело предкризисное положение на фронте. «К концу марта русские атаки уже истощились, — вспоминал Людендорф. — Как тогда говорили без преувеличения, они утонули в «болоте и крови». Потери русских были чрезвычайны. Тонкие линии наших храбрых войск, еще хорошо обученных и имевших обильное количество офицеров, господствовали над массовой тактикой плохо обученной русской армии»{449}.

«Атаки продолжались с исключительным упорством до начала апреля, — вторил ему Фалькенгайн, — но их можно скорее назвать кровавыми жертвами, чем атаками. Колонны необученных людей, наступавшие в неповоротливых густых строях и предводимые столь же необученными офицерами, терпели страшный урон... Для усиления атакованного фронта понадобилась только одна дивизия из общего резерва, которая была подвезена из Барановичей, южнее Немана, где она стояла. Даже и она не была испрошена штабом фронта, а предложена верховным командованием»{450}.

Наступление 12-й армии с целью демонстрации у Двинска окончилось полным провалом. Мизерный успех имела 5-я армия под Якобштадтом, несмотря на то, что немецкий фронт был прикрыт здесь особенно жидко. Здесь у Гурко артиллерия быстро расстреляла свои снаряды, так как их запас был отправлен на участок к озеру Нарочь. 8 дивизий в результате атаки потеряли 28.000 человек и захватили небольшой [144] участок окопов глубиной менее километра. Мощный артиллерийско-пулеметный огонь неподавленных огневых точек противника приводил к колоссальным потерям. На 10-й день наступления 2-я армия потеряла 1.018 офицеров, 77.427 солдат, в том числе 12.000 обмороженных и замерзших, после прекращения наступления 5.000 трупов было снято с германских проволочных заграждений. Общие потери превысили 30% состава армии перед наступлением. Захвачено было около 10 квадратных километров территории, около 1.200 пленных, полтора десятка пулеметов и несколько сотен винтовок. 1-я армия потеряла 10.000 чел., Северный фронт — 30.000 чел. На участке группы Плешкова у Нарочи линия фронта опять вышла на озеро{451}. «Лучших условий, как было теперь, — писал Алексеев жене в начале апреля, — трудно и желать. Я учитывал наше неумение, но надеялся на большие результаты»{452}. Вскоре, 28 апреля, 10-я германская армия после тяжелой артиллерийской подготовки полностью вернула свои позиции между озерами Нарочь и Вишнев{453}.

Полный провал наступления крайне тяжело воздействовал на настроение войск и командования. Алексеев, судя по его письмам, терял доверие к своим подчиненным: «Выдающиеся нужны везде. А то ведь в начале марта сделали более, чем было можно. Собрали к точкам удара пятерное превосходство в силах, а что получили?.. По памятному выражению — шиш с маслом и потери. Говорят, что исполнителей разумных нет... Значит, что ни подготовь, там испортят»{454}. 350.000 солдат и офицеров при поддержке почти тысячи орудий не смогли прорвать германский фронт. Огромные потери, без сомнения, сказались на дальнейшей пассивности Северного и Западного фронтов и нежелания их командования перейти в наступление до тех пор, пока норма снарядного запаса не достигнет показателей, принятых в союзнических армиях{455}. Но Наштаверх прежде всего был неудовлетворен уровнем управления войсками: «Отовсюду несется вопль: дайте разумных, [145] толковых, талантливых генералов. Но фабрика была плоха, и теперь удовлетворить запросы, прекратить вопль нечем»{456}. Справедливости ради отметим, что одним из тружеников на этой «фабрике» в довоенные годы был сам Алексеев. Генералитет редко оказывается на уровне задач, предъявляемых войной, к которой он готовится. Даже блестящая английская армия или французские войска в 1916 году, обладая подобными запасами, не смогли прорвать немецкого фронта. А в 1917 году фельдмаршал Дуглас Хейг во время боев по «дороге на Пашандель» почти полностью повторил опыт боев под Нарочью.

Единственной причиной перехода в наступление в столь крайне неудачное время было желание помочь союзникам. Это не было секретом для противника.

«Не было никакого сомнения, — вспоминал Фалькенгайн, — что атаки со стороны русских были предприняты только под нажимом их западных союзников и для их поддержки. Никакой ответственный начальник, не находящийся под внешним принуждением, не мог бы столь малоценные войска повести против столь прочно оборудованных позиций, какими располагали немцы. Если бы даже были достигнуты первоначальные успехи, их нельзя было использовать при состоянии дорог в то время»{457}.

Самоубийственное наступление русской армии все же заставило немецкое командование приостановить на время давление на Верден. Небольшое количество резервов Восточного фронта могло привести к печальным результатам Для рейхсвера в случае, если бы его заставили отступить. «Напряжение нашей обороны было действительно колоссальным», — вспоминал Гинденбург{458}. Однако еще хуже было то, что причина этих жертв не была секретом для собственных войск, все — от командующих фронтами до офицеров — открыто говорили об этом и критиковали Алексеева за то, что он пошел навстречу требованиям [146] союзников{459}. Эти упреки были справедливы, именно в это время Начальник штаба Ставки позволил уговорить себя отказаться от наступления на Австро-Венгрию. Русский фронт начал превращаться во второстепенный именно благодаря такого рода ошибкам, подчинявшим русскую стратегию соображениям союзников.

Нарочское наступление — результат ошибочного завышения приоритета союзнического долга, неправильного выбора направления главного удара, сделанного под давлением Франции и Великобритании, технической неподготовленности к операции такого масштаба. Ответственность за это можно равномерно распределить на императора, Начальника штаба его Ставки и Военного министра. Кроме того, эта операция показала несостоятельность в новых условиях весьма распространенной в русской армии теории превосходства духа над техникой.

Неверной оказалась даже не «драгомировская школа», а использование ее в конкретных условиях. В русских штабах, в том числе и у Алексеева еще в бытность его командующим Северо-Западным фронтом, бытовала следующая концепция, весьма точно замеченная современником. Следующая цитата (за полгода до боев в марте 1916 года) дает почти точное ее описание: «Русская теория состоит в том, что Россия может выдержать потери, какими бы большими они не были, почти неопределенно долго и что она, в случае необходимости, будет брать на себя бремя уничтожения немецкой волны снова и снова, зная, что каждый приступ неприятеля приводит его к окончательному истощению»{460}. Понадобилось еще четыре месяца, новые атаки и новые огромные потери, чтобы среди военных возникла мысль о том, что потери могут исчерпать даже русские человеческие ресурсы. Первым, по свидетельству Нокса, ее высказал Духонин{461}.

1(14) апреля 1916 года в Ставке было проведено очередное совещание под председательством Николая II. В нем участвовали командующие фронтами со своими начальниками [147] штабов, генерал-инспектор артиллерии, генералы Иванов и Плеве. Алексеев сделал доклад, анализировавший причины неудач Нарочской операции. В качестве одной из них было по справедливости названо крайне неудовлетворительное состояние дорог, последовавшее за весенней оттепелью. Было принято решение отложить время для будущего общего наступления русских фронтов до конца мая или до начала июня 1916 года. Этот перерыв позволил бы подготовить тылы и довести численность войсковых частей до полного штата, что обеспечило бы увеличение перевеса над противником с 671 до 877 тыс. штыков. При этом численность русских войск на Северном и Западном фронтах уже превосходила германские показатели в 2 раза, на Юго-Западном фронте это превосходство было не столь впечатляющим — только на 1/6{462}.

По окончанию тревожной ситуации на русском фронте немцы вновь активизировались на Верденском направлении. Они даже перебросили в конце марта с русского фронта под Верден пехотную дивизию, не сняв при этом ни одной части из трех дивизий, расквартированных на Балканах{463}. В мае им удалось захватить высоты 304 и Mort Homme, вернуть себе захваченный французами на два дня Дуамон. 7 июня германская армия овладела фортом Во и приступила к штурму последней линии обороны Вердена — фортов Тиомон, Флери, Сувиль, Таван. 24 июня Тиомон и Флери пали. Однако взять Сувиль немецкой армии так и не удалось. Сил для развития успеха уже не было, а наступление русского Юго-Западного фронта окончательно остановило «Верденскую мясорубку». В октябре-декабре 1916 года французы вернули себе утраченные позиции и восстановили линию фронта на момент начала германского наступления в феврале того же года{464}. [148]

7. ЦВПК, друзья и союзники

Провал Нарочского наступления, одной из причин которого было недостаточное снабжение русской артиллерии тяжелыми снарядами, ускорил отставку покровителя ЦВПК — Военного министра. В марте 1916 года в Ставке появились слухи о скором смещении креатуры Николая Николаевича-мл. на посту Военного министра — ген. Поливанова — «возможно, потому, что он (Поливанов. — А. О.) не был persona grata. Его заменит Шуваев»{465}. Нельзя не отметить информированность Генбери-Вилльямса. Уже 10 марта 1916 Николай II сообщает императрице, что нашел заместителя для Военного министра и называет фамилию Шуваева.

Личное отношение императора имело большое значение, и на этом сходятся почти все современники. О его отношении к Поливанову можно судить по следующим словам: «После смещения П[оливанова] я буду спать спокойно, и все министры также почувствуют облегчение»{466}. В каждый свой приезд в Ставку Поливанов первым делом посещал Алексеева, «они в хороших отношениях», — заметил в октябре 1915 года Лемке{467}. В феврале 1916 года Алексеев даже составил отдельную часть отчета Поливанова Государственной Думе (она возобновила свою деятельность 9 февраля 1916 года){468}. Шавельский вспоминает: «Поливанова убрали как «левого»; [149] Шуваева назначили как «правого». За последним, кроме того, значилось два плюса: безукоризненная служба в должности главного интенданта и благоволение к нему, несмотря на его правизну, Государственной Думы. Государь тоже очень благосклонно относился к Шуваеву»{469}. Негативное отношение императрицы к Поливанову как к либералу и стороннику Гучкова не вызывает сомнения. Однако она же, ссылаясь на мнение Распутина, рекомендовала на пост Военного министра генерала Н. И. Иванова{470}. Но назначен был именно Шуваев.

В пользу Поливанова постоянно приводятся его выдающиеся способности. В частности, как отмечает Нокс: «Поливанов был без сомнения самым способным военным организатором в России, и его отставка была катастрофой. Император всегда лично недолюбливал его, но правда и то, что экс-министр преувеличивал работу Военно-Промышленного Комитета сверх меры. Этот Комитет, будучи неофициальной организацией, работал полностью на правительственные средства, и его враги утверждали, что это всего лишь огромное укрытие для людей, которые хотят избежать службы на фронте»{471}.

Весьма интересной была реакция на это увольнение человека, в профессионализме которого не сомневался никто — главы ГАУ генерала Маниковского. 14 марта он прибыл в Ставку и был принят Николаем П. «Он заявил мне, — писал император, — что хотел бы подать в отставку, так как Пол[иванов] держит себя с ним совершенно невозможно. Когда он узнал, что П[оливанов] уволен и назначен Шув[аев], он трижды перекрестился»{472}. Интересно, что практически все, и современники, и историки, молчат о том, что отставка Поливанова совпала с окончанием неудачного мартовского наступления русской армии под Нарочью — 15 марта 1916 г.{473}, которое, в частности, выявило и тот простой факт, что снарядный голод не был преодолен в той мере, которая была необходима для успешного наступления. Сам [150] Поливанов, правда, придерживался другой оценки снарядного запаса. Он писал о том наступлении: «Все зависит, конечно, от степени успешности руководства нашими наступающими корпусами, у которых недостатка в боевом снабжении быть не должно, но именно по поводу этого руководства доходящие сюда (т.е. в Петроград. — А. О.) слухи отзываются пока неодобрительно»{474}. Небольшой накопленный боезапас не соответствовал тем громким заявлениям, которые делались до этой операции. Самый факт его появления объяснялся скорее не действиями патронируемых Поливановым общественных организаций, а затишьем на фронте с ноября 1915 по март 1916 годов и сосредоточением большей части снарядов к тяжелым орудиям на участке прорыва под Нарочью.

Поливанов весьма негативно относился к Шуваеву, между тем именно он как нельзя лучше подходил к должности Военного министра, особенно в условиях войны. О Шуваеве весьма лестно отзывался Сухомлинов, сделавший его до войны начальником главного интендантского управления: «Шуваев в короткий срок так много сделал, что я от командующих войсками всюду слышал благоприятные заявления»{475}. Также высоко оценивал его и предшественник Сухомлинова — Редигер: «Действительно, у Шуваева были большие личные достоинства: прямой, вполне честный, усердный работник, он хорошо изучил интендантское дело; не обладая большим умом, он в мирное время едва ли отвечал бы должности Военного министра, но теперь, во время войны, когда общее руководство военным делом принадлежало Ставке, а министру лишь приходилось руководить исполнением ее указаний, главным образом, по заготовлению и доставке армии всего ей нужного, Шуваев вполне отвечал своей должности, и его назначение лишь должно было приветствовать.»{476}.

Осенью (в декабре) 1915 года он по рекомендации Алексеева был назначен главным полевым интендантом. Поливанов отнесся к этому новому посту и новому назначению [151] отрицательно: «Создание этой должности обозначало, по моему мнению, начало образования при Ставке, ведавшей до сей поры лишь разработкой и направлением стратегических заданий, — органов по снабжению армий, и вместе с тем начало превращения Ставки из того сравнительно малочисленного штата, в котором она была в Барановичах, в состав, обремененный многочисленными учреждениями. Вытекающее отсюда усложнение обязанностей начальника штаба Верховного главнокомандующего, и без того при возглавлении армий Государем преобремененного заботами и ответственностью, прямо опасно для успеха его работы, но может быть объяснено личной особенностью ген. Алексеева: его привычкой вникать лично в такие задачи, которые другое лицо сочло бы для себя второстепенными»{477}. Противоречия между Ставкой и Военным министерством углублялись. 5 января 1916 года в Ставке было создано управление Августейшего полевого генерал-инспектора артиллерии при Верховном главнокомандующем, которое должно было ведать всеми вопросами снабжения артиллерии в прифронтовой полосе. Его возглавил Вел. кн. Сергей Михайлович, старый противник Поливанова{478}.

Шуваев, как и Алексеев, долго служил в Киевском военном округе, в течение шести лет был начальником Киевского военного училища, начальником дивизии, командиром II Кавказского округа. Шуваевым была проведена огромная работа по наведению порядка в снабжении, в отличие от Поливанова, он был сторонником мобилизации промышленности, и, наконец, он был честен до такой степени, что это признавали даже либералы. В марте 1916 года Лемке отмечает: «При Шуваеве взятка стала исчезать»{479}. Самойло вспоминал: «Он был хорошим администратором и безукоризненно честным человеком, что имело большую важность для борьбы с развитым воровством в тылу»{480}. Когда после замены Сухомлинова Поливанов стал поддерживать земские учреждения, заказы на них проходили через ведомство [152] главного интенданта. В январе 1916 года, после размещения в Земском Союзе заказа на полушубки и перчатки, по инициативе Г. Е. Львова в адрес Шуваева была отправлена телеграмма: «Представители губернских земств, собравшиеся в Москве для обсуждения вопросов, связанных с выполнением Земским Союзом нового огромного заказа Главного интендантства, поручили мне приветствовать Ваше превосходительство, как энергичного, неутомимого руководителя интендантского ведомства, искренно и целиком преданного служению армии и Родине, сумевшего, путем широкого привлечения всех общественных сил страны к делу снабжения нашей несравненной армии, обеспечить ее всем необходимым. Объединенные в земский союз, земства приложат все свои силы к выполнению возлагаемой на них ответственной задачи»{481}.

Шуваев ответил Львову приветственной телеграммой. Казалось бы, он не был неприемлемой фигурой для либералов. В разговоре с Генбери-Вилльямсом Николай II коснулся этой замены, сказав, что лично он предпочел бы посредственного человека с хорошим знанием людей и штабной работы блестящей личности, которая слишком сконцентрирована на себе{482}. Иначе говоря, нужен был новый Военный министр, и прежде всего интендант и организатор, а не политик. Именно эти качества Шуваева и привлекали императора, который писал: «Я вполне уверен, что добрый, старый Шуваев — как раз подходящий человек на должность Военного министра. Он честен, вполне предан, нисколько не боится Думы и знает все ошибки и недостатки этих комитетов»{483}.

Качества политика, по мнению С. Д. Сазонова, было в высшей степени присуще Поливанову: «Знающий себе цену и честолюбивый, он с нетерпением ожидал благоприятной минуты, чтобы выдвинуться на первый план и занять подобавшее ему место. По убеждениям своим он примыкал к либеральным партиям»{484}. Назначение Дмитрия Савельевича [153] Шуваева произошло внезапно и для Алексеева, критически относившегося к его способности быть хорошим министром{485}. Н. В. Савич утверждает, что Алексеев выступил за отставку Поливанова из-за скандала вокруг изобретателя А. А. Братолюбова, в который был втянут Вел. кн. Михаил Александрович. Дело шло о заказах на производство зажигательной смеси и бронированных автомобилей. Сам Поливанов тесно увязывает свою отставку с этой историей и неприязнью Николая II по поводу сухомлиновского дела. Предварительно данная при увольнении благодарность была императором отменена{486}. В воспоминаниях Поливанова хорошо чувствуется его неприязнь по отношению к Ставке, когда в декабре 1915 года Наштаверх отказался поддержать кандидатуру Военного министра и ген. Рузского на пост начальника инженерных сооружений в штабе Северного фронта{487}. Во всяком случае, Алексеев не стал его активно защищать. Еще в ноябре 1915 года Лемке отмечал: «Алексеев не в силах влиять на назначения, так как часто они делаются помимо него; он знает, напр., сейчас, что отставка А. А. Поливанова решена, но царь ему об этом ничего не говорит, значит, и он должен молчать и делать вид, что ничего не слышал»{488}. Для самого Военного министра эта отставка была сильнейшим ударом. «Я видел, — вспоминал Савич, — как он горько плакал, не скрывая слез от думца»{489}.

«Отставка эта, — вспоминал Родзянко, — произвела удручающее впечатление. Газеты были полны восхваления ушедшего министра, оценивая результаты его работы сравнительно за короткий срок В Думе и обществе говорили о безответственном влиянии, о министерской чехарде, и о том, что враг забирается все глубже и глубже и бьет по тем людям, которые вредны немцам и полезны России»{490}.

Смена Военного министра способствовала обострению атмосферы в Ставке. Ухудшилось и положение ЦВПК. Чуть лучше, чем у Гучкова, обстояло дело в Земгоре — из полученных [154] этой организацией заказов Военного министерства на сумму 193 млн. руб., им было выполнено 34,5%{491}. С октября 1914 по май 1915 года начальник Главного интендантского управления ген. Д. С. Шуваев передал Земскому Союзу заказы на 7,5 млн. комплектов белья; 1,2 млн. рубах; 1,2 млн. брюк; 3,5 млн. полотнищ для солдатских палаток{492}.

Правда, не всегда и не все обстояло гладко с выполнением и этих заказов. Сам М. В. Челноков во время визита в Ставку 13 января 1916 года со смехом рассказывал о том, как его Московский Городской союз, организовав пошив 3.000.000 солдатских папах в размере интендантского сукна, получил прикрой в 30 верст!{493} С такого рода заказами земцы справлялись относительно удачно. Хуже было с поставкой оружия и боеприпасов. Даже с распределением таких заказов были сложности — к сентябрю 1915 года Земгор сумел распределить только треть полученных еще в июле этого года военных заказов. К середине лета 1916 года союз выполнил только 45% первой очереди заказов{494}. Весьма характерно, что об объемах выполнения заказов деятели земцев предпочитали умалчивать, предпочитая выражения, вроде следующей милюковской откровенности: «К концу 1916 г. число земских учреждений разбросанных по России и на фронте, составляло до 8.000, и работали в них сотни тысяч людей. Понятно, что с таким размахом правительству нельзя было не считаться (выделено мной. — А. О.).»{495}

Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам возглавил кн. Г. Е. Львов, имевший в либеральном лагере, по словам В. Д. Набокова, репутацию «чистейшего и порядочнейшего человека, но не выдающейся политической силы»{496}. До 1914 года он был председателем тульской земской губернской управы, во время русско-японской войны возглавлял Общеземский союз — организацию, созданную для помощи раненым. Тогда земства собрали 1,2 млн. рублей и сформировали 21 санитарно-врачебный отряд. После роспуска I Думы Львов отправился с большинством депутатов в [155] Выборг, однако не принимал участия в совещаниях и не подписал знаменитого воззвания.

Общеземский союз продолжил свое существование и после русско-японской войны, сосредоточившись на благотворительности — помощи голодающим и переселенцам. Союз во многом существовал за счет средств, выделяемых государственным Красным Крестом, и был запрещен Столыпиным в 1909 году{497}. При выборах главы Земского Союза в начале I Мировой войны, 30 июля (12 августа) 1914 года на съезде представителей губернских земств были выдвинуты две кандидатуры — кн. Г. Е. Львова и гр. Ф. А. Уварова (от московского земства). Однако Уваров, аккуратный, осторожный и педантичный человек, давно работавший в земстве и хорошо известный среди его деятелей, будучи офицером запаса, предпочел отправиться на фронт. Львов был избран на безальтернативной основе.

Избрание убежденного толстовца и либерала имело весьма печальные последствия{498}. 8–9 августа прошел аналогичный съезд городских голов, избравший московского городского голову М. В. Челнокова. В первые дни войны положение отрядов Красного Креста на фронте было довольно неопределенным — земские организации не имели статуса. Обычным ответом генералитета на запросы, по свидетельству одного из руководителей таких отрядов, было «делайте, что хотите и как знаете»{499}. При поддержке Николая Николаевича-мл. Львов и Челноков получили благосклонную аудиенцию у императора. С самого начала своего функционирования Союзы приступили к деятельности и к устройству сети местных учреждений, и по их просьбе они получали финансовую поддержку со стороны государства.

Численность союзов постоянно росла. В августе 1914 года в союзе городов состояло 140 городов, в октябре — уже 250, в январе 1915 г. — 410, в декабре того же года — 464. Тем не менее, финансовые их возможности с самого начала были невелики. Земский союз имел 10 млн. рублей, а союз городов [156] — 6 млн. рублей. Уже 3 августа Г. Е. Львов заявил что союзы не смогут обеспечить сбора суммы на Красный Крест — около 20 млн. рублей, и поэтому нуждаются в поддержке государства в размере не менее 10 млн. рублей. Несколькими днями позже Львов поставил вопрос о миллиарде рублей! Характерно, что финансовые подсчеты не были представлены. Требования Н. А. Маклакова об обязательной отчетности за предоставляемые правительством суммы были встречены враждебно.

Деньги все же начали выделяться. За первые два месяца войны союзы получили из Государственного Казначейства 12 млн. рублей. К ноябрю 1914 года сумма государственных дотаций Земскому и Городскому Союзам составила 43 млн. руб.{500}. Подобная практика также была не нова. С 1907 года земства получали средства из казны, причем их сумма к 1913 году выросла с 2,4 млн. руб. до 40,8 млн. руб.{501}. Таким образом, сумма государственных поступлений в бюджет земств за первые четыре месяца войны превысила таковую за весь предыдущий год.

На деятельность союзов, слившихся 10 июля 1915 года в единую организацию — Земгор, безусловно, оказывала влияние личность кн. Г. Е. Львова. Это был убежденный толстовец, разделявший общую убежденность земцев в том, что коррумпированная бюрократия не в состоянии честно и эффективно тратить народные деньги. Земцы были категорически против контроля над Земгором со стороны государства, что было бы оправдано в случае, если бы их организации существовали на общественные средства. Однако земские и городские ассигнования и добровольные пожертвования почти сразу же оказались недостаточными для той роли, на которую претендовали Земский и Городской Союзы. При том, что земства представляли собой большую силу и все предвоенные годы происходил постоянный рост их расходов (со 124,185 млн. руб. в 1906 году до 243,826 млн. руб. в 1913 году), подавляющая часть этих средств и во время [157] войны тратилась на традиционные статьи, такие как образование (27,1% в 1915 г.), здравоохранение (24,2% в 1915 г.) и т.д{502}.

Вскоре после своего образования союзы уже полностью субсидировались государством, благодаря неограниченному кредиту, испрошенному у императора Великим князем Главнокомандующим{503}. При комплектовании органов Союзов, получивших название «цитадели общественности», принадлежность к земским и городским организациям была не обязательной, значительная часть сотрудников была назначена по принципу принадлежности к «прогрессивной» части общества{504}. Владимир Иосифович Гурко, выборный член Государственного Совета от Тверской губернии и один из составителей программы Прогрессивного блока, вспоминал: «Во всей русской истории не было института, ресурсы которого тратились таким диким образом, как это было во Всероссийском Земском Союзе. Если бы война не закончилась революцией, его руководители, конечно, должны были быть привлечены к следствию. Насколько я знаю, кн. Львов поначалу не думал о том, чтобы возглавить революцию. Он включал знаменитых агитаторов (антиправительственных. — А. О.) в число своих сотрудников; но он делал это не с целью создания хорошо организованной пропаганды, но лишь потому, что его девизом было давать всем людям делать то, что они хотят. Эти анархические принципы позже были продемонстрированы в полную силу и Россия платила и продолжает дорого платить за них»{505}.

Еще в русско-японскую войну возглавляемой Львовым организации давались оценки, весьма напоминавшие ситуацию 1914–1917 годов: «В земской организации хорошо работают, но и занимаются пропагандой против войны»{506}. Эти же тенденции очень скоро проявились и в деятельности Земгора. Г. Е. Львову удалось отстоять бесконтрольность Союза, сам же он не был способен организовать какой-либо контроль. Кроме [158] того, земские организации просто не имели опыта работы в масштабах страны.{507}

Часто это приводило к тому, что в них прежде всего удачно разрешалась проблема комфортного устройства сотрудников этих организаций. «Я прекрасно присмотрелся к их порядкам, — писал один из сотрудников отделения Земгора в Минске самарскому кадету А. К. Клафтону. — Отчаянный бюрократизм, чисто формальное отношение к делу со стороны служащих центральных учреждений... и при всем этом полнейшая бесхозяйственность и хищения. Множество креатур, непотизм и протекционизм свили себе в союзе прочное гнездо»{508}. Д. А. Фурманов, пошедший в конце октября 1914 года работать братом милосердия в земский поезд Красного Креста, был, по его словам, поражен «расточительностью на персонал»: «Откуда-то свыше санкционированы все эти шальные расходы, и масса денег уплывает попусту. В союзах прекрасные обеды, опять можно сделать проще, от голода. Надо понимать общее положение дела до дна, а тут все как-то поверху»{509}.

С самого начала в деятельности Земгора часты были нарушения норм затрат при реализации того или иного проекта, однако государственный контроль воспринимался земцами как признак недоверия к «общественному бескорыстию»{510}. Неудивительно, что особенно отрицательно земцы воспринимали личность министра внутренних дел Маклакова, который последовательно выступал против бесконтрольности Союза. 27 февраля 1915 года на заседании Совета министров он говорил: «Дело в Союзе обстоит неблагополучно. Хотел уточнить его положение, не допуская государства в государстве — на это Союзу бескорыстная работа прав не создаст. Вся Россия сталкивается с Союзом. Компания во многих случаях темная. Киев, Ростов и т.д., и т.д. Если бы работали хорошо, нет безумцев администраторов, которые бы их угнетали. А Союз — рыло в пушку, но кричит о невинности, жалуется и спорит даже с команд[ующим] [159] войсками. Государство не может дальше молчать. Надо порядок, иначе власть растворится в чем-то ей заведомо враждебном»{511}. Неудивительно, что именно Маклаков стал первой жертвой, принесенной общественному мнению.

Как всегда в подобных вопросах, политическая целесообразность была гораздо более важной для либералов, чем решение насущных проблем фронта. Тем не менее, Шуваев постоянно работал в контакте с общественными деятелями и сначала не был настроен прерывать его{512}. С одной стороны, это, безусловно, было верным решением, так как в условиях той войны, которую вела Россия, даже эти скромные цифры были чрезвычайно важны для фронта. Но с другой — материальная польза, приносимая Вооруженным силам Империи либеральными организациями, была несопоставима с моральным вредом как следствием их деятельности. Я вовсе не хочу утверждать, что разложение было внесено в армию извне либералами, однако они старательно пытались это сделать и уж во всяком случае пестовали подобные настроения по мере их возникновения. «В самой армии, — отмечал весьма информированный иностранный наблюдатель, — недостаток снаряжения, естественно, создавал чувство растущего недовольства и недоверия. Вначале это чувство было направлено против союзников; затем оно обернулось против царя и его слуг, наконец, царский режим и союзники стали предметом глубокого и справедливого возмущения»{513}.

Эту волну справедливого возмущения и пытались оседлать либералы, поддерживавшие Поливанова. Это было тем легче сделать, что Шуваев при поддержке Штюрмера начал систематическое наступление на Военно-промышленные Комитеты. Количество заказов им резко сократилось, что дало ЦВПК повод объявить о том, что с ними ведется «борьба измором». Именно так называлась статья, опубликованная в июле 1916 г. в «Известиях ЦВПК». Величайшей опасностью для комитетов была наметившаяся тенденция Военного ведомства выдавать заказы напрямую, минуя их [160] Центральный Комитет. Что же касается ревизии ЦВПК, проводившейся в августе 1916 года, то тут сомнения не было — она была объявлена «заговором консерваторов»{514}.

Гучков превращал свой комитет в противопоставленный правительству центр, претендовавший на защиту интересов труда и капитала в Империи. ГАУ еще в довоенный период добивалось принятия мер, направленных против объединений частных предпринимателей. Военный опыт общения с ними не мог развеять предвоенные настроения. Скорее наоборот.

Своеобразным испытанием для Гучкова стал секвестр Путиловского завода, администрация которого так и не справилась с заказом на поставку 6-дюймовых снарядов. Руководитель ВПК вел весьма тонкую и двусмысленную игру. 25 октября 1915 г. на заседании ОСО по обороне государства он представил доклад о состоянии дел на заводе. Из него следовало, что путиловское правление взяло у казны авансом 40 млн. рублей, у Государственного банка — 11 млн. рублей, задолжав при этом путиловскому же Русско-Азиатскому банку значительные суммы. Проценты банка были грабительскими — от 10 до 16% годовых. Принимая одной рукой значительные авансы в качестве заводчика, Путилов присваивал их другой рукой в качестве банкира. Такое экстравагантное поведение может быть объяснено только уверенностью в безнаказанности. Ведь при этом сумма невыполненных заказов равнялась приблизительно 180 млн. рублей. Тогда-то и возникло предложение о секвестре. Однако Путилову удалось добиться отсрочки, и 7 ноября 1915 он представил собственный доклад, в котором была указана цифра невыполненных заказов в 6 раз меньшая, чем у Гучкова. На голосовании в ОСО в этот день голоса разделились — 16 против 16, причем все (!) представители негосударственного сектора экономики во главе с Родзянко проголосовали против секвестра. В результате была принята полумера. На заводе появились военные инспекторы{515}.

Путилов категорически возражал против этой меры, предупреждая, что приход инспекторов нарушит работу завода, [161] вызовет падение производительности труда и т.п{516}. К его словам не прислушались. Работу инспекторов возглавил флота генерал-лейтенант А. Н. Крылов, ведущий специалист России по кораблестроению, прекрасный организатор и знаток военной промышленности{517}. Целью военной инспекции, прежде всего, было заставить завод производить 6-дюймовые снаряды. Действовала она жестко, руководствуясь словами Маниковского: «Неплохой завод, но, к сожалению, находится в цепких руках банкиров. Банкиры думают о прибылях, а не о защите Родины. Они слишком много торгуются. У них — баланс, актив-пассив, различные соображения, а мы — военные люди, нам сейчас не до этого»{518}. На самом деле и активами, и пассивами военным пришлось заниматься, так как сразу же пришлось обращаться в Министерство финансов за кредитом в 10 млн. руб., ибо неотложные платежи составляли несколько миллионов, а на текущем счету правления было — только 135 руб.! В кассе правления находился 1 руб. 15 коп.{519}

В начале 1916 года обстановка вокруг завода вновь обострилась. Возглавляя по сути дела обанкротившийся орган, Гучков ревностно критиковал плохо работавшее детище Путилова. Использовались самые различные приемы давления на общественность и государственные органы, не была обойдена вниманием и Ставка. 14 февраля 1916 г. Гучков отправил М. В. Алексееву телеграмму, извещая начальника Штаба Главковерха о срочной необходимости сделать доклад о деятельности ЦВПК и получить «важные для комитета ваши указания». Сам Гучков приехать не смог, он болел, распространялись слухи о том, что глава ЦВПК умирает, «отравленный распутинской бандой». Поэтому он предложил принять вместо себя своего заместителя А. И. Коновалова{520}.

В сложившейся ситуации сам факт контакта с генералом, пользовавшимся тогда огромным авторитетом в армии, неизбежно придавал вес и ВПК. 20 февраля 1916 г. в Петрограде был открыт I Съезд представителей металлообрабатывающей промышленности. Его председателем был [162] единогласно избран А. Д. Протопопов, тот самый, которого осенью того же года либеральная общественность дружно обвинит в непрофессионализме и безумии. Съезд рекомендовал включить не менее двух членов избранного Совета съезда в Особые Совещания по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию, обеспечению армии предметами боевого и материального снаряжения и другие комиссии, которые еще будут созданы правительством{521}. Кроме того, съезд выступил категорически против секвестра Путиловского завода, «всегда стоявшего во главе инициативы и производства вооружения нашей армии»{522}. На заводе шла забастовка, в разжигании которой его владелец на съезде обвинил Рабочую Группу ВПК. Ее представитель Кузьма Гвоздев вслед за этим публично возразил под аплодисменты промышленников{523}.

На этом фоне разворачивались весьма интересные события. На I Всероссийском съезде Военно-Промышленных Комитетов, который состоялся еще 25–27 июля 1915 года, было принято решение о включении в состав ВПК представителей рабочих. При комитетах каждого уровня, включая Центральный, образовывались рабочие группы в составе 10 человек. Выборы в них проходили по двухстепенной системе. В сентябре 1915 г. на 101 предприятии Петрограда 219.036 рабочих избрали 218 выборщиков, которые на первом же собрании (оно состоялось 27 сентября 1915 г.) в абсолютном большинстве высказались против участия рабочих в работе ЦВПК. Выборы Рабочей Группы при ЦВПК удалось провести лишь 29 ноября (12 декабря) 1915 г., когда приблизительно половина выборщиков, большей частью большевики, демонстративно покинула заседание. Было избрано 10 депутатов в Рабочую Группу ЦВПК и 6 — в Петроградский областной комитет. За исключением нескольких эсеров, все они были меньшевиками{524}. Аналогичные группы при активном участии Гучкова, А. И. Коновалова и М. И. Терещенко были созданы в Москве и Киеве{525}. [163]

С самого начала рабочие, находившиеся под сильным влиянием социал-демократических идей, не испытывали особенного желания сотрудничать с представителями буржуазии. Рабочая Группа сразу же отметила свою самостоятельность, независимость от ЦВПК, особый характер собственных задач — «отстаивание наших взглядов на стоящие перед страной задачи и охрану интересов труда»{526}. Об обороне государства (или даже «страны») не было сказано ни слова. Однако Гучкова устраивал и такой вид рабочей организации, позволявшей надеяться на возможность установления контроля над рабочим движением. [164]

8. Работа на революцию

Британский историк Г. М. Катков склонен видеть в работе ЦКПК с рабочими нечто, близкое исключительно профсоюзам. «В глазах большевиков и других революционных экстремистов профсоюзы, — отмечал этот британский историк, — особенно в той форме, которую хотели им придать «господа Гучков, Коновалов и К°», были новым воплощением зубатовщины»{527}. Революционные экстремисты, были, конечно, не правы. Зубатов стремился поставить под контроль рабочее движение, в том числе через посредничество между трудом и капиталом, исключительно из соображений охранительного порядка. Впрочем, иной взгляд на этот орган имели не только революционеры; но и их противники. «Рабочая Группа, — вспоминал начальник Петроградского охранного отделения, — с самого начала своего существования занялась исключительно политической работой. Она имела свое отдельное помещение, свои отдельные заседания, свое делопроизводство и полную связь с заводами и фабриками. Это был, так сказать, в малом масштабе совет рабочих депутатов. В общих собраниях ЦВПК рабочая группа мало интересовалась вопросами снабжения, выдвигая на очередь вопросы исключительно политического характера»{528}.

Чем же была на деле работа Рабочей Группы? Одной из задач, которая ставилась перед нею руководством ЦВПК, [165] было урегулирование производственных конфликтов. 15 февраля 1917 г., то есть непосредственно перед началом волнений в Петрограде и после арестов членов группы, последовавших 27–31 января 1917 года, по распоряжению Гучкова была составлена записка «Деятельность Рабочей Группы Центрального Военно-Промышленного Комитета». Это было весьма своеобразное оправдание деятельности этой организации необходимостью поддержания диалога между рабочими и предпринимателями. С первых же дней существования в Рабочую Группу, бюро которой возглавил меньшевик К. А. Гвоздев, посыпались жалобы. Ее приглашали разрешить конфликты на предприятиях. Однако дело этим не ограничивалось. Сложная ситуация, возникшая при выборах группы, подталкивала ее членов к активности. Другого выхода для повышения собственного авторитета в глазах рабочих, а равно и повышения влияния на них, не было. «В некоторых случаях, — отмечалось в записке, — сама Рабочая Группа и без подобного обращения считала необходимым принять известные меры для урегулирования отношений или успокоения стихийной вспышки рабочего движения. В своем стремлении уладить конфликты Рабочая Группа обычно обращалась в бюро Центрального Военно-Промышленного Комитета, члены которого, в свою очередь, вступали в личные переговоры с администрацией заводов»{529}. Метода была близкой к зубатовской, только вместо государственных органов давление на предпринимателей оказывал ЦВПК.

Первый случай вмешательства в производственный конфликт относится к декабрю 1915 г. Рабочие петроградского завода «Динамо» 11 декабря, после начавшейся уже забастовки, обратились в Рабочую Группу за поддержкой. Вслед за этим ЦВПК предложил правлению общества «Динамо» свое посредничество, которое и было принято, а конфликт — улажен. Вслед за этим в начале января 1916 г. настала очередь Адмиралтейского судостроительного завода Морского ведомства, [166] рабочие которого потребовали от администрации повышения жалованья. 8 января 1916 г. завод был закрыт, его рабочие получили расчет. Это означало, что в случае отказа администрации принять уволенных на работу при открытии завода или в случае, если уволенные не смогли бы устроиться на предприятия, работавшие на оборону, они подлежали призыву в Вооруженные силы, т. е. теряли так называемую «бронь».

По просьбе Рабочей Группы заместитель председателя ЦВПК А. И. Коновалов посетил товарища Морского министра П. П. Муравьева. К этому времени рабочие отказались от своих требований. 12 января 1916 г. К. А. Гвоздев заявил в бюро ЦВПК о желании рабочих Адмиралтейского завода «приступить немедленно к возобновлению работ на заводе». Коновалов известил Муравьева об этом решении и просил предоставить работу всем рассчитанным, для успокоения рабочей массы. Как выяснилось, часть рабочих так и не была принята обратно, и Коновалов вновь обратился к Муравьеву, но на этот раз с письменным ходатайством по этому же вопросу. Ответа не было{530}. В январе 1916 г. в Петрограде произошел схожий конфликт на заводе Людвига Нобеля. По просьбе Рабочей Группы в дело вмешался ЦВПК. 13 января Э. Л. Нобель был приглашен на заседание бюро этого органа для личных переговоров. Хозяин не шел на уступки. Гучков попытался добиться от военных возвращения на работу 24 рабочих, уволенных и зачисленных на военную службу{531}.

Две последовавшие за этим забастовки, в которые вмешались Рабочая Группа и ЦВПК, окончательно исчерпали терпение военных властей. Наиболее крупной и опасной была забастовка на судостроительных заводах треста «Наваль-Руссуд» в Николаеве, которая, без сомнения, привлекла к себе внимание императора. Следует отметить, что Николай II весьма внимательно относился к проблемам флота вообще и Босфорской экспедиции в частности. Во время поездки [167] в Севастополь в апреле 1915 года он специально посетил Николаев для осмотра строившихся кораблей{532}.

В результате задержки финансирования военно-морской программы два завода треста были загружены до предела уже перед началом войны. При годовой производительности в 22 млн. рублей «Наваль» в начале 1914 года имел заказов на 80 млн. руб. (из них от Морского министерства — на 64 млн. руб.). К середине 1915 года сумма заказов увеличилась до 127,5 млн. руб., при этом за 1914–1915 год завод дал продукции на 29 млн. руб., в то время как сумма невыполненных заказов равнялась 98,5 млн. рублей{533}.

На двух заводах общества во время стачки в январе-феврале 1916 года работали 18 тыс. человек, причем за 57 дней, когда заводы почти полностью остановили работу, было потеряно 315.790 человеко-дней. В момент забастовки на верфях и заводах Николаева строились: линейный корабль, 2 легких крейсера, 8 эскадренных миноносцев, 4 подводные лодки, 1 конвоир подводных лодок, 14 барж, главные механизмы для 2 других легких крейсеров{534}. 11 января 1916 г. рабочие прекратили работу и выдвинули экономические требования. Администрация согласилась рассматривать их только после того, как возобновится работа завода. Конфликт затянулся, и тогда рабочие избрали двоих делегатов и отправили их в Петроград в Рабочую Группу. Одновременно местный ВПК известил свой Центральный Комитет о сложившемся серьезном положении. 27 января 1916 г. на заседании ЦВПК было принято решение командировать в Николаев товарища Председателя ЦВПК П. П. Козакевича и Председателя Рабочей Группы В. М. Абросимова{535}. Город в феврале 1916 года должна была посетить союзническая делегация — в дело пришлось привлекать М. В. Алексеева. Его попросили задержать приезд представителей союзников вплоть до нормализации обстановки{536}.

3 февраля состоялось заседание Николаевского ВПК, на котором присутствовали представители бастовавших заводов, [168] а также Козакевич и Абросимов. Последний призвал рабочих вернуться к работе и подверг критике идеологию пораженчества как пути к свободе. В принципе, эта речь была изложением положений «революционного оборончества», хорошо известных по эсеро-меньшевистским лозунгам периода февраля-октября 1917 г.:

«Но свобода будет принесена не на штыках германских, она будет добыта силами России. «Пораженчество» — это признак осознания собственного бессилия. Для нас, для рабочего класса, далеко не безразлично — поражение или победа: с поражением России условия мира, которые будут выработаны нашими врагами, продвинут назад всю нашу промышленность и все те надежды, которые питают рабочие слои. Мы все должны желать мира, мира без аннексий. Но пожеланий мало. Нужна сила»{537}.

Хочется еще раз отметить, что эти слова, недвусмысленно призывавшие к войне не только на внешнем, но и на внутреннем фронте, были сказаны не весной 1917, а зимой 1916 г. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что Абросимов был агентом-информатором Петроградского Охранного отделения, работавший под кличкой «Шаров» и получавший по 250 рублей в месяц{538}. В столице он находился под плотным контролем, чего никак нельзя было сказать о случаях «на выезде». Сведения о его выступлениях в таком случае не всегда доходили до курировавших его офицеров, что, очевидно, придавало им особый, бесконтрольный характер. «Из-за поездок Абросимова в провинцию, — отмечал начальник столичной охранки генерал-майор К. И. Глобачев, — я имел с ним много пререканий, причем ставил ему на вид именно возможность его ареста без моего ведома где-либо в провинции. Я настойчиво требовал от Абросимова, чтобы без моего разрешения он никуда по поручениям рабочей группы из Петрограда не отлучался, и даже грозил ему арестом в случае, если он не будет моего требования исполнять»{539}. [169]

Так или иначе, речь Абросимова осталась без результата, если считать под таковым восстановление работ на заводе. Представители ЦВПК добились согласия администрации на прибавки — 2, 3 и 6 копеек в час в зависимости от категорий работ. Но забастовка продолжалась{540}. В ее скорейшем окончании были заинтересованы и Ставка, и командование Черноморского флота, и ГАУ, и правительство. Новый председатель Совета министров Б. В. Штюрмер был сторонником «ползучей» мобилизации, когда рабочие становились военнообязанными. На этом основании они призывались в армию и оставались на заводах уже в качестве военнослужащих со всеми вытекающими отсюда последствиями для нарушителей дисциплины. Так, без поддержки ВПК, Земгора, Думы и поступили в истории с «Навалем» — 25 февраля 1916 года его заводы были закрыты. 27 февраля военнообязанные получили приказ явиться на призывные пункты. Свыше 3.600 рабочих было призвано в армию. В мае того же года, после короткой забастовки на заводе, была проведена еще одна чистка, после чего большая часть мобилизованных, за исключением 312 чел., была возвращена{541}. Подобного рода забастовки, конечно, никак не способствовали сокращению объема недовыполненных заказов, — их объем за 1915–1916 гг. даже несколько увеличился, достигнув 100 млн. рублей. Тем не менее производительность завода в этот же период увеличилась на 15%{542}. Представляется, что последняя цифра была достигнута за счет наведения порядка и усиления производственной дисциплины.

В феврале 1916 года началась стачка на Путиловском заводе, в которую опять вмешались Рабочая Группа и ЦВПК. Тем не менее 23 февраля был объявлен локаут. Свыше 2 тыс. рабочих, в основном молодых, были призваны в армию. Часть активных забастовщиков была сразу же направлена в дисциплинарный батальон.

Но на этот раз дело не ограничилось привычными уже мерами. 29 февраля завод был секвестирован. Состав нового [170] правления был преимущественно военным и профессиональным. Председателем стал флота генерал-лейтенант А. Н. Крылов, директорами — флота генерал-лейтенант Н. И. Оглобинский, генерал-майоры Н. Ф. Дроздов и Г. Г. Кривошеин, действительный статский советник В. А. Жандр, полковник князь А. Г. Гагарин{543}. Забастовка закончилась 4 марта 1916 г., но генералу Крылову, наводившему порядок на Путиловских заводах, не удалось избежать падения производства. Полную производительность они дали только к 15 марта 1916 г.{544}. Военное управление вложило в завод еще около 20 млн. рублей, с 25 до 30 тыс. человек увеличилось число рабочих. Увеличился и объем производства — завод в 1916 г. дал 2.828 орудий (против в 1.566 в 1915 г.), в 2 раза увеличился их ассортимент, начался выпуск новой продукции — 76-мм зенитных орудий и, наконец, был освоен выпуск 6-дюймовых снарядов. В 1916 году завод давал около половины всех снарядов этого калибра, производимых в России{545}.

В разгар этой работы Крылова выздоровел Гучков. Он, по собственным словам, теперь не мог уже равнодушно видеть бессилие ГАУ в организации правильного снабжения русской армии тяжелой артиллерией и предложил в течение шести месяцев поставить шесть шестиорудийных батарей 16-дюймовых гаубиц в полном снаряжении, со всем необходимым для немедленного выступления. Таким образом, в кратчайший срок предлагалось достичь паритета с противником в этой области. В качестве эксперта Гучковым был приглашен бывший директор Путиловского завода A. M. Меллер, который предложил довольно экстравагантный план — освободить три мощнейших завода — Путиловский, Обуховский и Ижорский от производства снарядов для тяжелой артиллерии для производства этих 36 16-дюймовых гаубиц{546}. На вопрос, чем должна была в эти шесть месяцев стрелять остальная русская артиллерия, ответа не было. Гарантии выполнения этого чрезвычайно сложного проекта также не представлялись. Неудивительно, [171] что Главное Артиллерийское управление отказалось от него. Однако сам факт этого предложения многое объясняет в том поведении, а вернее, в той игре, которую вел руководитель ЦВПК.

В ответ на действия военных на Путиловском начались волнения на других заводах Петрограда. В основном они охватили предприятия, расположенные на Выборгской стороне. В забастовках приняли участие десятки тысяч человек, причем часть рабочих, не желавших принимать участие в беспорядках, снимались забастовщиками с рабочих мест силой{547}. Эти события обеспокоили Ставку, и в феврале 1916 года ген. М. В. Алексеев подал императору докладную записку о желательности разгрузить Петроград от рабочих путем эвакуации части заводов в глубь страны{548}. Записка не получила одобрения Николая II, но ясно одно — жесткие меры по отношению к забастовочному движению, чистка предприятий и организаций, ставших прибежищем для подрывных элементов, — все это находило понимание в Могилеве. Все это вызывало сопротивление в Рабочей Группе ЦВПК, которая в февральские дни 1916 года выступила с обращением, которое по цензурным соображениям не было напечатано, однако получило при этом широкую огласку.

«Рабочая Группа, прежде всего, — говорилось в обращении, — считает своей обязанностью заявить, что главную причину движения она усматривает в глубоком недовольствии масс своим экономическим и особенно правовым положением, которое за время войны не только не улучшилось, но претерпевает резкое ухудшение. Целый ряд законов, произведенных в порядке 87 ст., порядки и обязательные постановления военной власти, отдающей рабочих в распоряжение военно-полевых судов, превращающая рабочие массы, лишенные к тому же малейшей видимости свободы коалиций, в закрепощенных рабов, определенно толкает их к стихийному протесту. Стачка становится единственным выходом, [172] в который по всяким заводам выливается такой протест. Считая стачку одной из вполне законных форм рабочего движения, Рабочая Группа, однако, не забывает о том, что прибегающий к этому оружию защиты своих интересов рабочий класс не может не учитывать в каждый данный момент всех обстоятельств окружающей обстановки. Обстоятельства же, сложившиеся вокруг настоящего движения, определенно неблагоприятны для рабочего класса. Разрозненные изолированные от движения рабочих других городов и от движения всех других прогрессивных слоев общества попытки, в форме стачечных протестов, отдельных частей рабочего класса создают положение, при котором подобные стихийные вспышки лишь ослабляют и разбивают нарастающий конфликт всего русского общества с властью»{549}.

Группа призвала к немедленному созыву общего собрания выборщиков в ВПК для обсуждения сложившейся ситуации. Неудивительно, что именно в это время Рабочая Группа при полной поддержке Гучкова фактически призывала вернуться к идее созыва Всероссийского Рабочего съезда. Впервые эта идея прозвучала в ее декларации от 3 декабря 1915 г., и получила полную поддержку бюро ЦВПК на заседании 21 декабря 1915 г.. 26–29 февраля 1916 г. за эту идею единогласно проголосовали делегаты Всероссийского съезда ВПК, была создана организационная комиссия и выработана программа будущего съезда. Она включала в себя следующие пункты: 1) отношение рабочих к современному положению страны; 2) дороговизна жизни и продовольственный кризис; 3) экономическое положение рабочих и охрана труда во время войны; 4) рабочие и жертвы войны (инвалиды, беженцы и проч.); 5) отношение к Военно-Промышленным Комитетам; 6) выборы в Центральный ВПК{550}.

Гучков мог быть доволен — возникала перспектива создания контролируемого его организацией всероссийского [173] рабочего движения. Контролировать конфликты между рабочими и предпринимателями ЦВПК удавалось немногим лучше, чем выполнять военные заказы. Из 12 случаев вмешательства с января 1916 по январь 1917 года успеха удалось достичь всего дважды: при первом (см. выше) — и последнием конфликте, когда в январе 1917 года забастовали рабочие объединенных мастерских высших учебных заведений, выполнявших заказы Механического Отдела ЦВПК. Переговоры руководства ЦВПК с руководителями данного отдела при участии представителя Рабочей Группы Г. Е. Брейдо увенчались успехом{551}.

Мобилизация промышленности на нужды фронта требовала известной степени милитаризации тыла, милитаризации труда. Такова была логика войны XX века. Необходимо отметить, что часть предпринимателей понимала это и подталкивала военных к принятию соответственных решений. 13 мая 1916 года «Русское общество для изготовления снарядов и военных припасов» обратилось в ГАУ с предложением. Общество строило в Юзовке завод для производства тяжелых снарядов, который планировало запустить через 10 месяцев. Его годовая производительность равнялась 1,5 млн. 6-дюймовых и 2 млн. 48-линейных снарядов. Предполагаемые цены были ниже льготных, предложенных осенью 1915 г. путиловскими заводами. Общество просило значительный аванс (65%), соглашалось на неустойку в случае срыва поставок. Но главное — у ГАУ просили от 10 до 12 тыс. солдат в качестве рабочих рук. Военная экономика требовала дешевой и хорошо организованной, дисциплинированной рабочей силы. Уже через 5,5 месяцев заводы Общества производили до 8 тыс. 6-дюймовых бомб в месяц{552}.

А в это время ЦВПК продолжал вмешиваться в забастовки. В мае 1916 г. рабочие Металлургического завода Никополь-Мариупольского общества потребовали повышения зарплаты, администрация отказалась. Началась стачка, вслед за этим последовал расчет и призыв военнообязанных. [174] При этом 41 человек были лишены права на 7-дневную отсрочку для перехода на другое предприятие. Эти люди обратились в ЦВПК с просьбой помочь им вернуться домой и устроиться на работу на другие заводы. 4 июня 1916 года ЦВПК обратился в Генеральный Штаб с ходатайством о возвращении этих рабочих в тыл. Последовал отказ{553}.

Неудивительно, что именно в конце мая — начале июня 1916 года начальник Главного артиллерийского управления ген. А. А. Маниковский обратился к своему другу — ген. Е. З. Барсукову, начальнику управления полевого генерал-инспектора артиллерии при Верховном Главнокомандующем, с письмом, содержание которого предполагало ознакомление с ним ген. М. В. Алексеева. Маниковский предлагал «принять особые меры к восстановлению в тылу единой твердой власти». Еще ранее, в марте 1916 года, во время своих визитов в Ставку Маниковский выступал в пользу мобилизации военной промышленности. О рабочих казенных заводов глава ГАУ говорил, «что с ними нужна твердая власть и вникание в их материальные условия»{554}.

Генерал выдвинул проект создания целой сети военных заводов, которые должны были решить не только текущие, но и перспективные потребности армии в промышленном производстве. Главная цель этой программы заключалась в достижении полной независимости Вооруженных сил страны от заграничных поставок. Всего в данную программу, утвержденную ОСО по обороне, было включено 37 заводов, на сооружение которых требовалось бы затратить свыше 607 млн. руб{555}. На вопрос Б. В. Штюрмера, зачем России такая огромная программа, Маниковский ответил: «Для того чтобы Вашему превосходительству не пришлось бессильно сидеть на новом постыдном Берлинском конгрессе...»{556}

В рабочем вопросе и в отношении к мобилизации он расходился с Военным министром — генералом Поливановым. Однако эти взгляды были не так уж чужды Штюрмеру который в это же время в разговоре с императрицей высказал [175] мысль о желательности мобилизации промышленности. Однако, как и следовало ожидать, Дума тормозила обсуждение этого проекта{557}. М. В. Родзянко категорически противился различным планам милитаризации труда еще на уровне рассмотрения их в ОСО по обороне, считая, что такого рода программа может быть осуществлена только через законодательный орган{558}. Тем временем ряд забастовок поставил под реальную угрозу выполнение военных планов. [176]

9. Ставка, ГАУ и ЦВПК

Генерал М. В. Алексеев, действительно ознакомившийся с письмом Маниковского, представил императору доклад о желательности проведения в жизнь программы ГАУ, фактически диктатуры, возглавлять которую должен был «Верховный министр государственной обороны». Последний должен был получить в тылу исключительные полномочия, равноценные таковым же у Главнокомандующего на фронте. Вне пределов театра военных действий министру государственной обороны предполагалось подчинить, во имя наиболее полного удовлетворения интересов армии, все государственные и общественные учреждения, включая министерства. Сам диктатор был подотчетен исключительно императору{559}.

Ходили слухи о возможности кандидатуры на этот пост Вел. кн. Сергея Михайловича, возможно, небезосновательные, если учесть, что сама идея зародилась в недрах его ведомства. Однако представляется маловероятным, чтобы Алексеев поддержал Великого князя в этой части проекта — он не был авторитетной фигурой ни для Алексеева, ни для императора. Представляется, что М. В. Флоринский прав, предполагая, что М. В. Алексеев дал ход записке Маниковского, имея в виду назначение на пост «Верховного министра государственной обороны» или самого себя, или кого-нибудь [177] из своего окружения{560}.

Правда, на мой взгляд, в окружении генерала в Ставке человека, который мог бы соответствовать требованиям, предъявляемым подобным постом, просто не было. Естественно, что план Алексеева вызвал сопротивление со стороны премьер-министра Б. В. Штюрмера, так его реализация фактически привела бы к ликвидации власти главы правительства. В результате на совещании Совета министров в Ставке 28 июня 1916 года с присутствием М. В. Алексеева его план не был поддержан. Большинство министров поддержали Штюрмера. Было принято решение проводить централизацию управления военной экономикой в рамках существующего законодательства и правительства{561}.

«Алексеев не считается с Штюрмером, — писала императрица мужу после разговора со Штюрмером 14 августа 1916 года, — он прекрасно дал почувствовать это остальным министрам, — быть может, потому, что он штатский, а с военным больше считались бы»{562}. Этот разговор произошел после того, как 1 июля 1916 года было принято решение об Особом совещании министров под председательством Штюрмера, то есть правительство продолжило линию осени предыдущего года. То же самое можно сказать и о его либеральных оппонентах, но только теперь у премьер-министра появлялся еще один противник — Начальник Штаба Главковерха, все активнее вторгавшийся в вопросы внутренней политики.

Представитель британской военной разведки в Петрограде полк. Самуэль Хор 20 января 1917 года отправил в Лондон свой анализ сложившейся в России ситуации и возможных выходов из нее: «По моему мнению, возможны три варианта развития событий Дума или армия могут провозгласить Временное правительство. Я сам не думаю, что это произойдет, хотя эти события гораздо ближе, чем можно себе представить (курсив мой. — А. О.). Во-вторых, император может отступить, как он отступил в 1906 году, когда была [178] установлена Дума. В-третьих, все может продолжать дрейф от плохого к худшему, что и происходит сейчас. Вторая и третья альтернатива кажутся мне наиболее возможными, и, из этих двух, по моему мнению, наиболее вероятной является третья»{563}. Английскому разведчику вторит русский офицер, тесно связанный с кружком Гучкова: «Город был полон слухов о заговорах, о готовящемся восстании. Шло брожение в гарнизоне Петрограда. Недавнее убийство Распутина явно говорило, что надвигаются серьезные события»{564}.

Особенностью сложившейся ситуации Хор считал усиление влияния армии, к лидерам которой впервые за время войны обращаются с предложениями активизации своей позиции деятели общественного движения — как частным образом, так и через различные организации. Этот анализ хорошо соотносится с оценкой политического положения в России в конце 1916 — начале 1917 годов, данной ген. Воейковым. Он перечисляет пять центров «революционного брожения», которые я бы предпочел назвать центрами политической оппозиции: 1) Государственная Дума во главе с М. В. Родзянко; 2) Земский Союз во главе с кн. Г. Е. Львовым; 3) Городской Союз во главе с М. В. Челноковым; 4) Военно-Промышленный Комитет во главе с А. И. Гучковым (необходимо отметить, что в Англии эта фигура была хорошо известна — «Таймс» еще в 1915 году называл его «русским Ллойд-Джорджем» и сравнивал ВПК с Министерством боеприпасов); 5) Ставка во главе с М. В. Алексеевым{565}.

Гучков имел все основания быть недовольным — правительство неизменно сокращало финансирование ВПК, не справлявшихся со взятыми заказами. Если с середины 1915 г. до 1 февраля 1916 г., т. е. за 8 месяцев Механический отдел ВПК получил заказов на 129 млн. руб., то за 12 месяцев, с 1 февраля 1916 г. по 1 февраля 1917 г., сумма заказов этого отдела составила только 41 млн. руб. Чем хуже шли дела у комитетов, тем агрессивнее становились их требования смены политического курса и «ответственного министерства»{566}. [179]

Все это происходило на фоне забастовочной активности в столице, основной причиной которой сам ЦВПК склонен был считать... слухи. С начала октября 1916 г. по Петрограду стали широко распространяться слухи о каких-то чрезвычайных событиях, якобы происходивших в Москве, Харькове и некоторых других провинциальных городах. Возникло тревожное положение. Корреспонденты Рабочей Группы сообщали «о крайне повышенном, возбужденном настроении рабочих... достаточно было малейшего шума, падения листа железа, чтобы рабочие остановили станки и устремились к выходу»{567}. 17 октября Рабочая Группа выпустила воззвание, рекомендуя рабочему классу быть настороже, так как в настоящее время выступление может привести к поражению. В этом воззвании, между прочим, говорилось:

«В последние дни все чаще и все настойчивее по фабрикам и заводам Петрограда распространяются самые тревожные и возбуждающие слухи. Передают: на таком-то заводе обрушилось здание и задавило сотни рабочих; на такой-то фабрике произошел взрыв, причем погибли сотни работающих там людей. На днях широко распространились слухи о том, что вся Москва охвачена восстанием, что московская полиция забастовала, что вызванные войска отказались стрелять и т. д. Одновременно с этим, подобные же слухи, но уже о восстании в Петрограде, о разгроме Гостиного двора, — распространяются в Москве. В Харькове рассказывают о революции в Москве, а в Москве — о революции в Харькове. При проверке эти слухи оказываются выдумкой»{568}.

17 октября на заводах «Русский Рено», «Лесснер», «Эриксон», «Айваз», «Нобель», Металлический, «Барановский». Феликс Сикорский, Щетинин, Сименс-Шукерт, «Динамо» и многих других начались забастовки. Они носили стихийный и неорганизованный характер, не было никаких политических лозунгов и экономических требований. Воззвание Рабочей Группы было задержано военной цензурой и появилось [180] в газетах с купюрами в момент, когда уже начались массовые стачки. 21–22 октября 1916 г. все успокоилось также внезапно, как и началось{569}. Нелегально вернувшийся в октябре 1916 года из Швеции, большевик А. Г. Шляпников вспоминал: «Оппозиционное настроение буржуазии и «обывателя», по существу, мелкого буржуа, создавало весьма подходящую атмосферу для революционных выступлений рабочих. Не прекращавшиеся конфликты Государственной Думы с царским правительством также содействовали росту оппозиционных настроений даже у наиболее умеренной части буржуазии»{570}.

24–26 октября 1916 г. по инициативе Рабочей Группы было созвана Комиссия по организации труда. На ее заседаниях забастовочная активность была названа результатом деятельности безответственных лиц. Группа рекомендовала рабочим вернуться к станкам и прекратить забастовки. Одновременно с этим, без ведома Бюро и Президиума ЦВПК, она обратилась к Думе с «представлением по поводу переживаемых тревожных событий». Оно заканчивалось следующим заявлением: «Мы полагаем, что Государственной Думой должно быть немедленно предъявлено решительное требование к власти: 1. Открыть все закрытые распоряжением военного начальства фабрики и заводы; 2. Рассчитанных рабочих принять обратно, арестованных освободить, посланных на фронт возвратить на заводы; 3. Убрать от заводов и из рабочих кварталов полицейские патрули и усиленные наряды, нервирующие и раздражающие рабочие массы»{571}.

Подоспела и ожидаемая катастрофа. 26 октября (8 ноября) 1916 года на пароходе «Барон Дризен», стоявшем в гавани Архангельска — Бакарице — произошел взрыв такой мощности, что в частных домах города воздушной волной выбило стекла. Транспорт затонул, пожар перекинулся на склады Бакарицы, в результате погибли грузы, прибывшие на 10 пароходах из Англии, Франции и США{572}. Вскоре волнения начались снова, поводом для них послужил слух о том, что смертной казни [181] было предано несколько десятков матросов, преданных военно-полевому суду. 26 октября 1916 г. работа была вновь остановлена на целом ряде заводов, в забастовке приняли участие около 100 тыс. человек (из общего их числа приблизительно в 300 тыс. человек). Распоряжением военных властей бастующие заводы были закрыты по распоряжению военных властей. 29 октября начальник Штаба Петроградского Военного округа издал распоряжение о лишении отсрочки всех военнообязанных досрочных призывов 1917 и 1918 гг.{573}. И тут на открывшейся сессии Государственной Думы 1 ноября 1916 г. прозвучали слова «исторической» речи Милюкова. Мишенью его критики был, кстати, Военный министр.

Шуваев уделил больше внимания снабжению армии снарядами и артиллерией. «Вообще говоря, к началу лета 1916 года русское военное положение улучшилось сверх всяких ожиданий любого иностранного обозревателя, который участвовал в отступлении прошлого года»{574}. Если за первые пять месяцев 1915 года армия тратила по 311 тыс. снарядов, а за тот же период 1916 года по 2.229 тыс., то при учете значительного расхода снарядов в осенне-летних боях русская полевая артиллерия все же смогла вступить в 1917 год с запасом в 3 тыс. снарядов на трехдюймовое полевое и в 3,5 тыс. снарядов на горное орудие того же калибра. Их запас к концу 1916 года составил 16,3 млн., а производство — до 3,5 млн. в месяц. Его даже начали постепенно сокращать, так как оно с лихвой перекрывало потребности фронта — до 2,4 млн. снарядов в месяц. Но разгон был велик, и к апрелю 1917 года боезапас составил уже 4 тыс. снарядов на трехдюймовое орудие. Большой прогресс был и в снабжении фронта тяжелыми снарядами. Если в 1916 год армия вступила с запасом 275 тыс. снарядов к 48-линейным гаубицам и 100 тыс. снарядов к 42-линейным пушкам и 6-дюймовым гаубицам, то в течение года на фронт было подано 2,15 млн. снарядов к 48-линейным гаубицам и 750 тыс. снарядов к 42-линейным [182] пушкам и 6-дюймовым гаубицам. Количество тяжелых орудий к началу 1917 года выросло в 2,5 раза по отношению к показателям начала войны. Запас снарядов к тяжелым орудиям всех калибров достиг 2, 574 млн., то есть в пять с лишним раз больше запаса, с которым русская армия начинала войну{575}. Итак, результаты были — и совсем неплохие.

Тем не менее новому Военному министру не удалось избежать непопулярности. Шавельский считал, что Шуваеву лучше всего было бы отказаться от назначения: «В нем очень скоро разочаровались и Государь, и Свита, а затем и в Думе его высмеяли. Очень скоро в Свите не иначе как с насмешкой стали отзываться о новом Военном министре, сделав его мишенью для своих шуток и острот. Не блиставший остроумием, простодушный и по-солдатски прямолинейный Дмитрий Савельевич давал достаточно материала для желавших поглумиться над ним»{576}.

Николаю II был нужен «посредственный человек», узкий специалист, он его и получил. Если предшественник Шуваева слишком активно увлекался политикой, то сам он был слишком аполитичен. Его, судя по всему, вообще не интересовали вопросы, напрямую не касавшиеся Военного ведомства. В середине июля 1916 года, например, Нокс попытался поговорить с министром о перебоях в снабжении Петрограда мясом и получил следующий ответ: «Человеку лучше обходиться без мяса. Я всю жизнь соблюдаю все церковные посты и посмотрите, выгляжу неплохо. Некоторые животные едят мясо, другие — нет. Лев ест мясо, а слон нет. Но когда нам нужен помощник для работы, мы выбираем слона, а не льва. Петроград спокойнее без мяса»{577}.

Вряд ли эта, как называет ее британский атташе, «простая крестьянская философия» была применима в данном случае, но все же эти вопросы лежали вне компетенции его собеседника, да и призван он был для того, чтобы прежде всего решать другие проблемы. Прямолинейность и простота, с которыми излагал свою личную точку зрения Военный министр, [183] сыграли с ним злую шутку. Он мог задержаться на какой-либо излюбленной теме и говорить о ней часами. Так, например, в Совете министров он прочитал целую лекцию о том, как новый метод шитья сапог позволил обеспечить миллионами пар обуви армию. При старом методе, когда на пару уходил цельный кусок кожи, для этого не хватило бы всего поголовья скота России{578}. Узнав о том, что кто-то считает его предателем, Шуваев сказал: «Я, может быть, — дурак, но я не изменник!»{579} Можно представить себе, каким подарком для думских либералов были эти слова, и не зря Милюков сделал рефреном своей скандальной речи слова «глупость» и «измена».

Вскоре после этой речи, 5 ноября Д. С. Шуваев и И. К. Григорович появились в Думе. Это было сделано по решению правительства. Б. В. Штюрмер ожидал, что министры будут встречены враждебно и в результате будет получен повод к роспуску Думы. Но дело приобрело неожиданный оборот. Военный министр, «сильно волнуясь, сказал, что он, как старый солдат, верит в доблесть русской армии, что армия снабжена всем необходимым, благодаря единодушной поддержке народа и народного представительства. Он привел цифры увеличения поступления боевых припасов в армию со времени учреждения Особого Совещания по обороне. Закончил он просьбой и впредь поддерживать его своим доверием. Так же коротко и сильно сказал морской министр Григорович»{580}. Министрам устроили овацию. Они спустились в зал к депутатам, и там Шуваев обменялся рукопожатием с несколькими депутатами, в том числе и с Милюковым.

«К нему (то есть к Шуваеву. — А. О.) обращаются с просьбою изгнать ненавистных министров, — отмечает думский пристав, — [на что тот отвечает,] что он солдат и в эти дела не вмешивается. «Вот именно, так как вы солдат, то выгоните их штыками», — возражают ему.»{581} Эта сцена имела продолжение. Лидер кадетов истолковал в своей газете состоявшееся рукопожатие с Военным министром, как факт поддержки со стороны генерала, который якобы еще и поблагодарил за [184] что-то лидера кадетов. «Подвел [Милюков] старика ловко», — отмечал Я. В. Глинка{582}. Милюков действительно добился своего — он спровоцировал резкое недовольство императрицы — она рекомендовала назначить на пост Военного министра Беляева{583}. Действительно, и Григорович, и Шуваев заняли как бы оборонительную позицию, хотя они имели все основания для нападения. Но только Военный министр был особо выделен кадетской печатью, и в результате смещен после «поддержки» лидеров Думы.

Речь Милюкова широко распространялась в стране, в рукописных копиях и литографиях, причем иногда в копии включались довольно радикальные добавления. «Он потряс основы, но не думал свалить их, а думал повлиять», — так оценил намерения лидера кадетов Гучков{584}. Вне зависимости от своих желаний, даже если в словах Гучкова и была правда, Милюков больше разрушал, чем сотрясал. В своей речи он фактически рассекретил двух чиновников по особым поручениям, действовавших в Швейцарии по заданию русского военного агента во Франции полковника А. А. Игнатьева. Милюков намекнул, что через эти каналы зондируется возможность заключения сепаратного мира, что вызвало немедленный протест русского атташе. В сообщении на имя генерал-квартирмейстера Юго-Западного фронта он писал:

«Считаю своим нравственным долгом доложить Вашему превосходительству, что г. Ратаев и чиновник Лебедев руководят каждый отдельной организацией в нашей агентурной разведке и каждая поездка их, равно и сношения их в Швейцарии мне всегда известны. Я категорически утверждаю, что г. Милюков, называя с трибуны Государственной думы эти два имени, имеет ложные донесения об их деятельности и что ни г. Ратаев, ни г. Лебедев никаких подобных поручений ни от кого не получали. Выдавая так опрометчиво наши военные секреты, член Государственной Думы принес нам вред, о размерах коего сейчас судить еще нельзя. Донося [185] о всем вышеизложенном, ходатайствую перед Вашим превосходительством принять зависящие меры об ограждении впоследствии честных имен моих сотрудников от брошенного в них позорного обвинения. Доношу, что мною будут приняты все меры, чтобы по возможности уменьшить вред, принесенный г. Милюковым делу нашей агентурной разведки»{585}.

Шуваев также получил это письмо и передал копию Родзянко. Военному министру не было необходимости оправдываться — он мог переадресовать вопрос «глупость или измена?» самому Милюкову. Последний, находясь в июне 1916 года в Швейцарии (проездом из Франции в Италию с думской делегацией), попытался войти в контакт с болгарским поверенным в делах Тодором Тодоровым. Не сомневаясь в своих возможностях, Милюков надеялся в конце концов добиться заключения сепаратного мира с Болгарией. Болгарский дипломатический представитель отказался встречаться с г-ном профессором, но тот продолжал добиваться встречи. Тогда дипломат дал бернской газете «Der Bund» интервью, в котором, в частности, говорилось следующее: «Антанта полностью игнорировала тот факт, что Болгария воюет не за временные преимущества, но за полную реализацию своих национальных чаяний»{586}.

Первым пунктом поездки делегации русских парламентариев была Англия, где Милюков встретился в Эдуардом Греем и, между прочим, затронул болгарский вопрос. Лидер кадетов высказал уверенность в том, что при первых неудачах Фердинанда Кобургского болгарский народ отвернется от своего царя и предложил этим воспользоваться, чтобы вернуть Болгарию, по его словам, в «наш лагерь»{587}. Непонятно, что имелось в виду, так как в лагере Антанты Болгария никогда не находилась. Еще более непонятно, какие же неудачи постигли правительство Кобурга в июле 1916 года. Даже в развернувшейся в сервильной кобургской [186] прессе кампании по отрицанию славянской сущности болгарского народа Милюков сумел углядеть элементы процесса эмансипации сознания{588}. Чего в этой акции Милюкова было больше — глупости или предательства — судить сложно, но и она не способствовала укреплению положения и влияния России. На фоне образцов столь блестящей риторики, у Шуваева было одно, хотя и гораздо более существенное преимущество — он сумел поднять уровень обеспечения армии.

В ноябре 1916 года, когда после скандалов начала месяца был объявлен двухнедельный перерыв в заседаниях Думы, по фабрикам и заводам Петрограда распространялся проект резолюции с требованиями создания правительства «спасения страны», опирающегося на Думу. Родзянко посетили делегации Путиловского, Обуховского, Металлического и некоторых других заводов с приветствиями в адрес Думы{589}. 3 января 1917 г. начальник Петроградского гарнизона генерал-лейтенант С. С. Хабалов обратился к Гучкову с официальным письмом. По информации военных властей в заседаниях Рабочей Группы постоянно принимали участие посторонние лица, не имевшие отношения к ЦВПК, причем на этих заседаниях обсуждались вопросы политического и революционного характера: немедленное заключение мира, свержение правительства, осуществление программных требований социал-демократической партии. Ссылаясь на закон от 1 сентября 1916 г. о контроле над деятельностью общественных организаций, Хабалов требовал впредь уведомлять о времени и месте заседаний Рабочей Группы, для того чтобы на них мог присутствовать представитель власти{590}.

Власти имели надежный источник. «Рабочая Группа Центрального Военно-Промышленного Комитета, — отмечал на допросе 26 июня 1917 г. начальник Петроградского Охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев, — освещалась Охранным отделением главным образом другим сотрудником, [187] именно Лущуком, состоявшим в секретариате группы. Сведения Лущука были более ценны, чем сведения Абросимова, потому что через его руки проходили в секретариате все сведения о деятельности группы, и, таким образом, Лущук давал Охранному отделению документальные доказательства. Ликвидация группы, состоявшаяся в конце января текущего года, была предпринята на основании сведений, полученных от Лущука, а не от Абросимова. Поводом для нее послужило воззвание Рабочей Группы к рабочим Петрограда, отпечатанное, кажется, на мимеографе, с призывом к выступлению 14 февраля с целью ниспровержения существующего государственного строя. Рабочая Группа предполагала предложить Государственной Думе, низвергнув правительство, опереться в дальнейшем в своей деятельности на рабочих. Экземпляр такого воззвания и сведения о предполагаемом выступлении рабочих были получены Охранным отделением от Лущука»{591}.

Действительно, после массовых выступлений рабочих столицы в годовщину событий 9 января 1905, 9 января 1917 г. Рабочая Группа ЦВПК призвала рабочих к однодневной забастовке в день открытия Думы, 14 февраля. Предполагалось организовать шествие к Таврическому дворцу, а на демонстрации у здания Думы потребовать создания правительства «народного спасения»{592}.

Нельзя недооценивать влияние Рабочей Группы на рабочих, с которым должны были считаться и большевики. Требования начальника гарнизона не были жесткими, а его терпение — удивительным. Следует отметить, что Хабалов плохо подходил к этой должности. 59-летний генерал окончил в 1886 году Академию Генерального штаба, до 1900 года служил в различных штабах в Петербурге, потом в военно-учебных заведениях. С января 1914 по июнь 1916 года Хабалов был военным губернатором Уральской области, войскам он был неизвестен, общественности — тоже, к роли, уготованной ему историей, подготовлен слабо{593}. [188]

11 января 1917 г. К. А. Гвоздев на заседании Бюро ЦВПК заявил о том, что в условиях, предлагаемых властями, Рабочая Группа работать не может. 13 января Гучков ответил на письмо Хабалова. Ответ был почти откровенно издевательским. Председатель ЦВПК заявлял, что он лично крайне отрицательно относится к закону 1 сентября 1916, а так как указанный закон не возлагает на общественные организации обязательства сообщать о своих собраниях администрации, то ЦВПК не будет извещать о времени, месте и программе заседаний Рабочей Группы.

Вечером 17 января в здание Комитета явился пристав Литейной части с двумя чиновниками. Они удостоверились в том, что в помещении Рабочей Группы нет собрания и удалились. 19 января Хабалов вновь отправил Гучкову письмо, пытаясь доказать необходимость выполнения закона. Генерал призывал Председателя ЦВПК войти в суть дела, так как Рабочая Группа обсуждает вопросы в резко революционной тональности и начальник гарнизона просто обязан принять меры. Поэтому генерал предупреждал: или ЦВПК будет давать требуемую информацию, или военные власти не допустят более собраний Рабочей Группы. Ответа не последовало. На следующий день во время заседания Рабочей Группы ее помещение вновь посетили частный пристав и чиновник для особых поручений при градоначальнике. Явившемуся Товарищу Председателя ЦВПК М. И. Терещенко был задан вопрос о том, на каком основании Группа ведет работу, не известив об этом предварительно власти. Терещенко прибегнул к отговорке. Он заявил, что Рабочая Группа подобных указаний от Бюро ЦВПК не получала, и попросил К. А. Гвоздева закрыть собрание во избежание недоразумений. Представители власти составили протокол{594}.

На следующий день работа Рабочей Группы возобновилась в обычном режиме. 23 января 1917 Председатель [189] ЦВПК «разрешил к размножению» 4 документа Рабочей Группы: 1) Об административных преследованиях Рабочих Групп в Петрограде и других городах; 2) О переписке с Хабаловым; 3) Анкету о распространении института фабричных старост; 4) Анкету о сборах среди рабочих подарков для солдат. Практически провоцируя власти на аресты, Гучков готовился представить Рабочую Группу как организацию, прежде всего заботящуюся о фронте и благе трудящихся.

В ночь с 26 на 27 января 1917 в помещении Рабочей Группы ЦВПК был произведен обыск, и в ту же ночь на своих квартирах было арестовано 10 из 11 ее членов. В ночь на 31 января арестовали последнего из них{595}. «Арест Рабочей Группы произвел ошеломляющее впечатление на ЦВПК, — вспоминал генерал Глобачев, — и в особенности на Гучкова, у которого, как говорится, была выдернута скамейка из-под ног: связующее звено удалено и сразу обрывалась связь центра с рабочими кругами. Этого Гучков перенести не мог; всегда в высшей степени осторожный в своих замыслах, он в эту минуту потерял свое самообладание и, наряду с принятыми им мерами ходатайства об освобождении арестованных перед главнокомандующим Петроградского военного округа, рискнул на открытый призыв петроградских рабочих к протесту против якобы незаконного ареста народных избранников. По заводам и фабрикам рассылались об этом циркуляры ЦВПК за подписью его председателя А. И. Гучкова»{596}.

29 января на заседании ЦВПК, где присутствовали представители партий-участниц «Прогрессивного блока» Гучков известил собравшихся об аресте. Он заявил о солидарности с политической деятельностью Группы. Присутствовавший Вл. И. Гурко заявил о том, что к данному вопросу нельзя подходить только с юридической точки зрения. С протестом в защиту арестованных в Думе выступил А. И. Коновалов{597}. После ареста Рабочей Группы ВПК, он, по словам Гучкова, [190] окончательно сделался революционной организацией: «И вот таким образом мы, мирная, деловая, промышленная, хотя и военно-промышленная организация, вынуждены были включить в основной пункт нашей практической программы переворот, хотя бы и вооруженный»{598}. [191]

10. Полки собираются под знамена

С февраля 1916 года английский посол во Франции лорд Берти, ссылаясь на источники в России, неоднократно упоминает об «антидинастических» настроениях в гвардейской пехоте в пользу Великого князя Николая Николаевича-мл., и после каждой победы «консерваторов и сторонников мира с Германией» упоминания о возможном совместном выступлении «армии и народа» становятся все более уверенными{599}.

В начале декабря 1916 года в Москве в особняке князя П. Д. Долгорукова должен был состояться съезд городских и земских деятелей. 4 декабря московские военные и полицейские власти предупредили его организаторов о запрете этого собрания. 8 декабря союзы вновь обратились за разрешением к командующему Московским Военным округом ген. И. И. Мрозовскому и после очередного отказа решили собраться явочным порядком. На следующий день к собравшимся все же делегатам явилась полиция — они были вынуждены разойтись. Тем не менее был принят ряд резолюций антиправительственного характера. Еще через пять дней к этим резолюциям присоединилось и совещание представителей областных ВПК в Петрограде, которые также отказались работать в присутствии полиции. Оно обратилось к Думе и армии с призывом добиваться «скорейшего [192] водворения в России требуемого всем народом изменения политического строя»{600}. Среди приехавших для встречи в Москве был и председатель Кавказского отдела Земгора, городской голова Тифлиса А. И. Хатисов.

Председатель съезда князь Г. Е. Львов пригласил к себе нескольких видных деятелей Земгора на совещание. Там он заявил, что выход из кризиса возможен только с помощью дворцового переворота. Для подтверждения своей позиции князь показал письменное заключение с подписями многих видных земцев. Выступление Львова нашло понимание у Хатисова, и он согласился известить об позиции Земгора Николая Николаевича-мл. Вернувшись в Тифлис, Хатисов явился к Великому князю с новогодними поздравлениями на 1917 год, и, исполняя поручение Г. Е. Львова, сообщил ему, что многие политики считают дальнейшее пребывание императора у власти нежелательным и видят выход в переходе трона к Великому князю. Тот не ответил сразу, но через несколько дней отказался поддержать переворот, сославшись на то, что не верит в поддержку армии, но не сообщил об этом предложении императору{601}.

На фоне этого, трудно не поверить выводам Хора о том, что единственным препятствием на пути планов либеральных кругов является отсутствие лидеров общенационального масштаба. Из находившихся в столице великих князей для этой роли не годится ни один. Исключение составляет, по мнению Хора, один человек: «Я лично, тем не менее, не вижу человека, который был бы армейским лидером в великом национальном движении. Очевидно, что Алексеев такой человек. Однако, Алексеев серьезно болен, настолько болен, что он не может быть в курсе событий, которые сейчас происходят»{602}.

Когда Хор писал этот доклад, он, очевидно, еще не знал о встрече Алексеева с Гучковым в Севастополе. После ареста членов Рабочей Группы Гучков отбыл для лечения в Крым, рекомендовав своим подчиненным сдержанность{603} — ситуация [193] в столице была очень напряженной. То, что Алексеев в это время находился в Севастополе на лечении, отнюдь не означало изоляции. Морское Собрание, где проживал генерал, было связано прямой телеграфной связью со Ставкой, он фактически продолжал участвовать в руководстве армией{604}.

Настроение на основной базе Черноморского флота в это время было невеселым, современник вспоминал, что «все находились в каком-то подавленном состоянии»: «Приходили зловещие известия о брожении в войсках столичного гарнизона и о волнении в народе. Было известно, что многие члены императорской фамилии недовольны Царем и просто ненавидят императрицу. Какой-то взрыв ожидался и сверху, и снизу, предвещая для страны ужасные последствия. С самыми мрачными предчувствиями мы вступили в 1917 год»{605}.

По словам одного из сопровождавших Гучкова депутатов Государственной Думы, Алексеев после длительной беседы якобы ответил: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду»{606}. Керенский с чужих слов подтверждает, что с Алексеевым велись такого рода беседы о перевороте с осени 1916 года, но генерал, якобы соглашавшийся тогда с планами высылки императрицы, в Севастополе решительно отказал Гучкову в поддержке{607}. Тем временем в столице на Алексеева и В. И. Гурко возлагали большие надежды. «Он был настолько осведомлен, — вспоминал Гучков, — что делался косвенным участником»{608}. Такое положение было само по себе неплохим результатом деятельности Гучкова.

Отношение М. В. Алексеева к императору Николаю II накануне Февраля — одна из загадок этой революции. Приведенные выше свидетельства оспаривались в литературе, и особенно в эмигрантской. Одним из первых в защиту генерала выступил его подчиненный по штабу Юго-Западного, Северо-Западного фронтов и Ставке, прошедший с ним почти всю войну — генерал Н. Е. Борисов. 30 августа 1939 года, находясь в эмиграции в Югославии, он решил ответить на [194] опубликованную в «Царском вестнике» (№679) 13 августа 1939 года статью Константинова «На путях к правде», где со ссылкой на ген. М. С. Пустовойтенко (генерал-квартирмейстера Ставки, также бессменного подчиненного Алексеева) говорилось о том, как М. В. Алексеев требовал от императора введения в России конституции. Характерно, что ссылка была именно на Пустовойтенко, который пригласил в Ставку Лемке, зная о его политических пристрастиях.

Борисов признал, что подобные разговоры имели место: «И вопрос этот не раз дебатировался в кабинете оперативных докладов после оперативного доклада, когда у царя оставалось свободное время до завтрака. Так что то, что Пустовойтенко застал, был лишь один момент из нескольких»{609}. Гораздо легче поверить другим словам генерал-квартирмейстера, сказанным им 8 ноября 1915 года своему доверенному лицу — Лемке, как впрочем, и комментариям этого доверенного лица: «Пустовойтенко сказал мне (Лемке. — А. О.): «Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором». Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет, что-то дает основание предполагать такой исход... Не даром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилий их не установишь... Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполнят каждое его приказание, включительно до ареста в могилевском дворце... Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца; что у него есть что-то, связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрываемой, деятельности»{610}.

Именно на A. M. Крымова, бывшего командира 1-го Нерчинского казачьего полка, а впоследствии начальника Уссурийской конной дивизии, имевшего заслуженную репутацию волевого человека, по многочисленным свидетельствам возлагали особые надежды и Гучков, и Алексеев еще до [195] Февраля{611}. Гучков не скупился на самые положительные отзыве о Крымове: «Очень сильный, волевой, с большим талантом, большим политическим умом, с пониманием положения и чувством ответственности за себя, своих людей»{612}.

Сам Крымов возлагал на Гучкова огромные надежды и считал его блестящим специалистом по армии, которому, по его словам, «никакие Шуваевы в подметки не годятся». Позже он с восторгом встретил назначение Гучкова Военным министром. Крымов, этот, по словам П. Н. Врангеля, «выдающегося ума и сердца человек, один из самых талантливых офицеров Генерального Штаба, которого приходилось мне встречать на своем пути», в беседах с ним неоднократно доказывал ему, что страна идет к гибели и «что должны найтись люди, которые ныне же, немедля, устранили бы Государя «дворцовым переворотом»{613}.

Эти свидетельства подтверждаются и словами Родзянко. В январе 1917 года Крымов приехал в Петроград и попросил Родзянко дать ему возможность неофициально выступить перед представителями общественности. На квартире у Председателя Думы собрались, по его словам, «многие из депутатов, членов Государственного Совета и членов Особого Совещания»{614}.

Уточняет данные Родзянко Керенский, по словам которого были собраны лидеры «Прогрессивного блока». Он же сделал характерную оговорку: «Чтобы лучше понять атмосферу, царившую на последней сессии Думы, которая длилась с 1 ноября 1916 года по 26 февраля 1917 года, надо иметь в виду, что мысли всех депутатов были заняты ожиданием дворцовой революции»{615}. На этой встрече Крымов убеждал собравшихся в необходимости торопиться с организацией переворота и в том, что армия встретит его с радостью. По словам Родзянко, присутствовавшие на совещании Шингарев, Шидловский и Терещенко поддержали эту идею, и только он сам, по его собственным словам, выступил против. [196]

Керенский вспоминает, что хозяин квартиры всего лишь попросил не употреблять в адрес монарха особо сильных выражений. При этом Родзянко не протестовал против того, чтобы военачальники сами убедили императора отречься. В качестве одного из вариантов рассматривалась остановка царского поезда между Ставкой и Петроградом, где офицеры верных частей заставили бы Николая II отречься от престола{616}.

Н. Е. Борисов пытался доказать, что Николай II относился к обсуждению вопросов конституционной перспективы совершенно спокойно и благодушно, как на вопрос постоянно дебатируемый с 1905 года{617}. Это потрясающее заявление Борисова не имеет аналогов. Даже П. Н. Милюков сообщал о том, что только лишь перед отъездом Николая II из Ставки, приведшей его в Псков, Алексеев «убеждал его дать «конституцию»{618}. Более осторожный мемуарист, лидер кадетов даже поставил это слово в кавычки. Император, который, по отзывам почти всех мемуаристов, столь отрицательно относился даже к малейшему проявлению, намеку на нарушение прерогатив Короны, почти никогда и не с кем не говоривший на тему о перспективах развития Манифеста 17 октября в конституцию, а Государственной Думы — в парламент, позволяет своему подданному, а тем более занимающему ответственнейший пост в руководстве Вооруженными силами Империи, начинать и вести с собой подобные разговоры во время войны! Сама постановка подобного вопроса со стороны Алексеева граничила с декларацией нелояльности.

Что же касается взглядов Николая II на этот вопрос, то здесь мне представляется возможным обращение к дневнику Генбери-Вилльямса от 26 января 1916 года. В этот день, как отмечает английский представитель в Ставке, император сам начал с ним разговор о природе республики и монархии: «Люди, которыми он управляет, столь многочисленны по крови и темпераменту, при этом столь отличны от наших западных европейцев, что император для них [197] — жизненная потребность. Его первый визит на Кавказ произвел на него большое впечатление и убедил в этих мыслях. Соединенные Штаты Америки, сказал он, совершенно другое дело, и эти две страны нельзя сравнивать. В этой стране так много проблем и сложностей, их чувство воображения, их острые религиозные чувства, их привычки и обычаи делают Корону необходимой, и он верит, так будет продолжаться еще долгое время, что определенная децентрализация власти, конечно, нужна, но большая и решающая власть должна принадлежать Короне. Власть Думы должна расти медленно из-за сложностей в распространении процесса образования среди огромных масс его подданных»{619}.

Это изложение позиции императора кажется мне более близким к истине. И уж во всяком случае, это единственное упоминание в дневнике английского генерала о подобном разговоре с императором. По свидетельству А. А. Вырубовой, когда начинался разговор о проблемах внутренней политики, обычным ответом Николая II были слова: «Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела»{620}. Конечно, нельзя не признать, что статус Генбери-Вилльямса не располагал к слишком частым беседам на подобные темы, а инициатива их обсуждения граничила с опасностью вмешательства во внутреннюю политику союзного государства. Однако и статус Алексеева как минимум не предполагал инициативы в обсуждения «вопроса о конституции».

Мне представляется, что Н. Е. Борисов сознательно допускает искажение, стараясь доказать нормальность ненормального. Подобные обороты ему чрезвычайно присущи. Сразу же после революции Борисов убеждал полковника А. А. Мордвинова, что причиной поведения Алексеева в февральские дни 1917 года было то, что император «не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его... из других»{621}. Вспоминая о ситуации в России [198] перед Февральским переворотом в конце 1930-х годов, Борисов отмечал:

«Военно-политическая ситуация в России настоятельно требовала решения: быть или действительно самодержавным или же действительно конституционным, но не допускала сидения между стульями. Алексеев, на котором не номинально, а чрезмерно реально лежала ответственность за войну, само собою чувствовал на себе все невзгоды государства, сидящего между стульями. Государь, надо отдать ему справедливость, отлично понимал невзгоду Алексеева, а потому, как человек разумный, не относился к Алексееву, как к «изменнику», «предателю», а как к истинному слуге России, а с нею и Царя, и высказывающему свои искренние убеждения. Императора Николая II, ни по характеру, ни по воспитанию нельзя было сделать действительно самодержавным (вроде Хитлера, Муссолини), но действительно конституционным он сам желал бы сделаться»{622}.

Поражает то, что Борисов при изложении позиции скорее всего своей, а не Николая II, опять приписывая императору желание быть конституционным монархом, дает свое понимание самодержавия как диктатуры, сравнивая его с современными ему европейскими тоталитарными режимами. Трудно представить себе, что Борисов, профессионально занимавшийся историей Первой мировой войны, не знал о тех ограничениях «конституционного» строя, которые были приняты в Германии, Франции и даже Англии, но вряд ли он назвал бы их «самодержавными», во всяком случае, он предпочел другое сравнение.

А ведь мобилизационные усилия, во всяком случае, у союзников, не были секретом для русских военных. Когда Альбер Тома, министр боеприпасов, встретился в мае 1916 года с рядом высших военных чинов русской армии, то они были поражены концентрацией власти французского министра. Генерал Беляев, тогда начальник Генерального Штаба, [199] выразил свои чувства следующим образом: «Хотя он социалист, тем не менее он может делать все, что сочтет необходимым; ни у кого в России нет такой власти. У нас нет хозяина, а ведь Россия — монархия». Еще более энергично высказался Великий князь Сергей Александрович: «Вы самодержец, а я анархист»{623}.

Поражает другое, насколько близок по духу к Борисову в его представлении об идеальной (или единственно возможной) форме государственной власти оказался такой человек, как Сухомлинов. Оценивая большевиков в 1920-е годы, он пишет: «Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же: медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ — быть может, помимо их воли — по правильному пути к верной цели и новой мощи... Россия и населяющее русскую землю смешение народов нуждается в особо мощной руке (выделено мной. — А. О.)»{624}. Почти точно так же как и Борисов, Сухомлинов упрекает императора в непоследовательности: «постоянно выходил он неожиданно из программы, на проведение которой требовалось время, и разрушал основные положения именно там, где думал их укрепить»{625}.

Ссылки на европейский опыт уместны только в одном случае. Как и в Германии, высший генералитет не понял той роли, которую играет монархия в организации общества. Алексеев и Борисов, как потом Гинденбург и Гренер, оказались не в состоянии понять, что их планы довести войну без императоров, которые, как им казалось, только мешали им сделать это, обречены на провал уже потому, что они-то сами как раз не были самостоятельными величинами, как им хотелось бы думать. И поэтому как только не стало Вильгельма II и Николая II, с разной скоростью исчезли и те, кто не смог понять опасности, которая исходила от подобного рода переворотов, особенно во время великой войны. Следующие слова Людендорфа прекрасно подходят к описанию проблемы, которая стояла как перед германским, так и перед [200] русским командованием, как, впрочем, и к описанию ошибки, сделанной теми и другими: «Я предостерегал против попыток пошатнуть положение императора в армии. Его Величество был нашим Верховным Главнокомандующим, вся армия видела в нем своего главу, мы все присягали ему в верности. Этих невесомых данных нельзя было недооценивать. Они вошли в нашу плоть и кровь и тесно связывали нас с императором. Все, что направлено против императора, направляется и против сплоченности армии (выделено мной. — А. О.). Только очень близорукие люди могли расшатывать положение офицерского корпуса и Верховного Главнокомандующего в такой момент, когда армия подвергалась величайшему испытанию»{626}. Как близок к этой позиции русский чиновник: «Наша военно-административная (не политическая) продолжала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство не имело за собой ни рутины, ни привычки, ни движущего «завода», одну только — чуждую народным низам — культурность»{627}.

Еще один факт позволяет усомниться в искренности слов Борисова. Во время своего пребывания в Ставке он настолько последовательно уклонялся от приглашений к императорскому столу{628}, что это даже вызвало сомнение Николая II, не демонстрация ли это негативного отношения к нему лично. Алексееву пришлось защищать своего protege, убеждая монарха, «что он (т.е. Борисов. — А. О.) дикарь и просто боится незнакомого общества»{629}.

Как представляется, Алексеев тогда покривил душой. Мне кажется, А. Д. Бубнов довольно верно описывает настроения Борисова: «По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти [201] и нерасположение, чтобы не сказать больше, к Престолу»{630}. На подобных оценках сходятся столь разные мемуаристы, что им невозможно не поверить. Безусловно одно — в воспоминаниях 22-летней давности у генерала все же проскальзывает неудовлетворенность невозможностью выхода из двойственного, неопределенного положения.

Причина этого чувства проста. Фигура основателя Добровольческой армии и Белого движения Юга России, генерала М. В. Алексеева была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела». Такие случаи были исключительны и основывались только на вторичных источниках{631}. Свидетельств, исходящих из-под пера самого генерала, не было. Однако в архиве М. В. Алексеева, переданном несколько лет назад на хранение в Отдел рукописей Российской Государственной библиотеки, мне удалось найти документ, проливающий свет на этот вопрос. Несложный шифр по непонятной причине не был открыт, и развернутая характеристика императора превратилась в «Заметки нравственного, политического характера, в том числе и о Л. Г. Корнилове» (составленные весной-летом 1917). Причина тому проста — генерал называет Николая II в своих записках «N» — и в принципе сам текст таков, что исключает иное прочтение подобной аббревиатуры. Добавить к этому можно лишь самый простой факт — в предшествующей весне-лету 1917 года личной переписке М. В. Алексеев называл императора «Н». Коль скоро даже в обстановке полного хаоса послефевральского периода могли появиться такие слова, то догадаться, каким же было настроение генерала накануне Февраля 1917 года, — догадаться несложно:

«N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. [202]

Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она — неискрен[ость] — развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум.

Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, несмотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость, и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, б[ыть] м[ожет], вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.

Боязнь воли. Несчастная привычка держаться настороже.

Атрофия воли.

Воля покоряет у него все.

Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

Искусство властвовать над людьми.

Чувствительное сердце.

У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.

В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.

Жертва постоянных колебаний и не покидавшей его нерешительности.

Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.

Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента. Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.

Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться [203] целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.

Вместо упорного характера — самолюбие, вместо воли — упрямство, вместо честолюбия — тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.

Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида, и нелегко заживали эти раны.

Эгоизм вырабатывает недоверие; презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.

Была ли горячая любовь к родине?

Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство... Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя»{632}.

«Все могу — сказало злато, Все могу — сказал булат...» Злато и булат пришли к пониманию того, что они всесильны. В начале 1917 года ни верхи армии, ни верхи либеральной оппозиции уже ничего не делили. Договоренность была достигнута. Тем не менее и те, и другие вели себя осторожно — полной уверенности в успехе по-прежнему не было. Ставка согласилась наблюдать, ЦВПК в лице своего руководителя на всякий случай обзавелся документом по работе своей Рабочей Группы, по характеру своему являвшим нечто среднее между оправданием и доносом на самих себя. Можно было действовать дальше. Обстановка вдохновляла общественность к дальнейшим разговорам, и они становились все менее невинными.

14 февраля 1917 года в письме к Вел. кн. Николаю Михайловичу Ф. Ф. Юсупов предлагал принять решительные меры, включавшие приезд в Петроград императрицы Марии Федоровны с этими двумя генералами, которые, опираясь на верных [204] людей, должны были провести аресты А. Д. Протопопова, И. Г. Щегловитова, выслать Александру Федоровну и А. Вырубову в Крым{633}. Впрочем, в январе-феврале 1917 года Гучков вел активную работу, организуя встречи, в которых принимали участие и представители военных. На них обсуждалось состояние армии и страны и возможные пути выхода из кризиса. Среди участников этих встреч были и те, кто входил когда-то в кружок «младотурок» Н. В. Саввича, братьев Евграфа и Максима Ковалевских, и те, кто назовет себя так в начале Февральской революции — полковник Энгельгард и подполковник Верховский. Последний в своих мемуарах явно не говорит всего об этих встречах, однако даже из них очевидно, что серьезной критике был подвергнут генерал Беляев, а упоминание имени генерала Крымова было обставлено таким образом, что можно было не сомневаться, что речь шла далеко не только о путях мирного выхода из сложившейся ситуации, как пытался представить это Верховский. Обсуждался вопрос о дворцовом перевороте{634}. [205]

11. Зондаж союзников, карты открыты

Для союзников вопрос о грядущей революции в России стоял довольно остро еще до донесения Хора. В ноябре 1916 года на конференции в Шантильи в среде английской военной делегации ходили разговоры о возможности детронизации Николая II{635}. Берти отмечал, что французские официальные источники со второй половины августа 1916 года предсказывали революцию в России, что вызывало закономерную обеспокоенность французских государственных деятелей (А. Бриан), боявшихся, что она начнется до окончания войны. 2 января 1917 года во французских газетах была опубликована без каких-либо купюр скандальная речь Милюкова в Думе от 1 ноября 1916 года{636}. Информация о возможных политических потрясениях в России дошла и до ее противников. По свидетельству А. В. Неклюдова, русского посла в Швеции, в начале 1917 года его посетил болгарский дипломат Ризов с целью зондажа на предмет возможного заключения мира. На отказ Неклюдова обсуждать подобную тему его болгарский коллега заявил: «Я вижу, что вы не хотите ни обратить внимание на то, что я сказал вам, ни говорить со мной открыто. Но через месяц, в крайнем случае через полтора месяца произойдут события, после которых, я уверен, русская сторона будет более расположена к разговору с нами. Может быть, тогда вы захотите увидеть меня снова»{637}. [206]

15 ноября 1916 года в здании Министерства иностранных дел Франции начала работу союзническая конференция Перед ее началом Д. Ллойд-Джордж подал лорду Г. Асквиту меморандум, в сокращенном виде доведенный до сведения участников конференции. В нем, в частности, говорилось:

«Мы предлагаем, чтобы ответственные военные и политические руководители четырех великих союзных держав впервые с начала войны встретились и обсудили положение с тем, чтобы наметить политику и стратегический план войны. Ответственные руководители центральных держав и их союзников все время встречаются для обсуждения планов, выработки новых и пересмотра старых. Подлинные военные руководители России ни разу не имели случая в течение хотя бы пяти минут переговорить с военными Запада. Я не считаю обсуждение русского вопроса с генералом Жилинским или даже с генералом Палицыным обменом мнений между Востоком и Западом. История посмеется над нами за то, что мы не позаботились о том, чтобы настоять на свидании военных и политических руководителей различных фронтов в течение трех кампаний»{638}

Логика Ллойд-Джорджа была простой — в России есть два человека, которые решают все — император и ген М. В. Алексеев. Раз они не могут приехать во Францию, союзники должны приехать к ним сами. Именно в начале 1917 года возникла реальная возможность договориться с союзниками по вопросу о направлении комбинированного удара Антанты и об увеличении военных поставок для летнего наступления русской армии на Юго-Западном фронте

В конце декабря 1916 года произошли серьезные изменения в руководстве Англии и Франции, правительство Г. Асквита пало и премьер-министром нового правительства стал Д. Ллойд-Джордж — один из ярых сторонников перенесения главного удара на Балканы. Подал в отставку маршал [207] Ж. Жоффр, замещенный Р. Нивеллем. Союзники вплотную подошли к реальной возможности сделать выводы из совершенных ошибок. В качестве цели будущего совместного наступления все чаще называлась Болгария. Этому должна была помочь конференция в Петрограде

Новому английскому премьеру — первому лейбористу на этом посту — необходимо было сделать правильный вывод о сложившейся в России ситуации. Он выбрал для этой миссии консерватора — лорда Альфреда Милнера. Выбор определили деловые качества и партийная принадлежность (в Англии вообще предпочитали посылать в Россию для официальных переговоров консерваторов). Отметив то, что Милнер был плохим оратором, Ллойд-Джордж дал следующую оценку человеку, поставленному им во главе британской делегации: «У него не было также и необычайной силы анализа, отличавшей Бальфура (Артура Джеймса. — А. О), или того дара полемики, которым в совершенстве владел Бонар Лоу (Эндрью. — А. О.), но Милнер превосходил их всех силой творческой мысли и богатством идей... Милнер был неустрашим, он никогда не боялся сделать предложение или присоединиться к предложению других только потому, что оно было слишком оригинальным и могло задеть какие-либо партийные или профессиональные предрассудки»{639}

Это качество, очевидно, было определяющим в выборе Ллойд-Джорджа. Кроме того, Милнер был близок к Ллойд-Джорджу и в другом, очень важном вопросе он, как и премьер, не верил в успех наступательной политики на Западном фронте и возлагал большие надежды на перспективы договоренности с Россией{640}. Милнеру должен был помочь генерал Генри Вильсон, посещавший до войны Россию и знавший императрицу Александру Федоровну еще по Дармштадту{641}.

В полночь 21 января 1917 года группа из 50 английских, французских и итальянских представителей — союзническая миссия на будущей конференции — отплыла из порта [208] Обан на пароходе Kildonan Castle в сопровождении двух эсминцев. После Шетландских островов их заменил крейсер Duke of Edinburgh. Столь жесткие меры были вызваны ростом активности германских подводных лодок{642} и опасением повторения судьбы крейсера Hampshire, на котором погиб отправлявшийся в Россию военный министр лорд Китченер (это была первая попытка наладить утерянный после отставки Николая Николаевича-мл. с поста Верховного Главнокомандующего личный контакт между военным и политическим руководством двух стран{643}). Кроме английской делегации, которую возглавляли Милнер и генерал Г. Вильсон, в состав миссии входила французская делегация — П. Думерг (бывший премьер-министр, в это время — министр колоний) и ген. Кастельно и итальянская — во главе с министром без портфеля Шалойа, маркизом Карлотти и ген. Руджери.

На пароходе главы союзнических делегаций провели совещание. Выступивший на нем Генри Вильсон заявил, что он категорически против плана комбинированного удара по Болгарии, ссылаясь на решение, принятое конференцией в Шантильи. Что же касается проблемы с оружием и боеприпасами, то Вильсон имел полномочия на разрешение поставок, однако, по его словам, готов был использовать его только после того, как убедится в способности и желании русских продолжать войну{644}. Последние слова, как мне представляется, были весьма важными. Британские военные исходили из расчета, что союзники имеют пять солдат против каждых трех, которых могли выставить Центральные Державы. Следовательно, они могли потратить четырех солдат на уничтожение трех неприятельских и тем обеспечить победу{645}.

Ясно, какое значение приобретала в этих планах Россия. Союзники боялись того, что в императорском правительстве после отставки А. А. Поливанова и С. Д. Сазонова укрепились сторонники сепаратного мира. Напрасно представитель Великобритании при Ставке генерал-майор Джон [209] Генбери-Вилльямс, убежденный в верности Николая II международным обязательствам и в его желании довести войну до победного конца, информировал об этом свое правительство{646}. К пропаганде русских либералов внимательно прислушивались в Лондоне и Париже.

25 января Kildonan Castle пришел в порт Романов (Мурманск), и по недавно открытой железной дороге представители союзников отправились в Петроград. Это был первый поезд, прошедший по дороге, которая должна была способствовать выходу Империи из транспортной блокады. В столицу России миссия прибыла 29 января, и вечером того же дня под председательством русского министра иностранных дел Н. Н. Покровского состоялось предварительное собрание конференции. 31 января все члены союзнических делегаций получили аудиенцию у императора, кроме того, 2, 3 и 4 февраля им были отдельно приняты главы британской, французской и итальянской миссий{647}. (Чудовищно, учитывая убежденность правительства Франции в будущей революции в России, выглядел подарок ее президента императрице, украсивший приемную Александровского дворца, — гобелен, изображавший королеву Марию-Антуанетту с ее детьми{648}.)

Кроме аудиенций у императора и переговоров с членами его правительства им предстояли встречи с представителями общественности. Эти встречи, как, впрочем, и сама конференция, не были предметом пристального внимания отечественного, да и зарубежного историка. О них можно было судить по «Военным мемуарам» Ллойд-Джорджа и, в лучшем случае, по воспоминаниям Роберта Брюса Локкарта. Вскоре после войны лорд Милнер скончался, не оставив мемуаров. Во время работы в архивах Форейн оффис мне не удалось обнаружить его отчетов, и я использовал ту их часть, которая была воспроизведена Д. Ллойд-Джорджем. На встречах Милнера с представителями общественных организаций переводчиком выступал Локкарт (с 1912 года — британский вице-консул [210] в Москве, кстати, встречавший делегацию в Петрограде{649}), оставивший определенную информацию об этом. Однако картину великолепно дополняют дневники генерала (после войны — фельдмаршала) Г. Вильсона, с которым Милнер откровенно делился впечатлениями об увиденном и услышанном. В высшей степени характерно то, что о подобных встречах почти ничего не пишет в своих воспоминаниях французский посол М. Палеолог и ничего — его британский коллега Дж. Бьюкенен.

Французский и английский послы в начале 1917 года были настроены весьма пессимистически относительно перспектив политической стабильности в России и состояния русской армии{650}. Именно в британском посольстве в первый же день своего пребывания в Петрограде к своему ужасу Милнер узнал о том, что неприязнь к императорской семье зашла так далеко, что возможность их убийства открыто обсуждается среди «ведущих русских кругов»{651}. Генерал Кастельно, получивший приблизительно такую же информацию от Палеолога, сразу же заявил о том, что правительство Франции желало бы получить от Николая II гарантии относительно послевоенной судьбы прирейнских провинций{652}.

На следующий день утром члены союзнической миссии отправились в Царское Село, где в 930 были представлены императору. В 13–30 они вернулись в город и уже в 14.00 Вильсон встретился с прибывшим из Могилева В. И. Гурко. Василий Иосифович собирался выехать раньше, под Новый Год, но специально задержался, для того, чтобы его прибытие в столицу не было связано с убийством Распутина. В Петроград он приехал только 5 января 1917 года{653}.

Во время встречи, продолжавшейся почти два часа, Гурко изложил пожелания русского командования по военным поставкам. Он просил 4.000 75-мм орудий, 100 6-дюймовых полевых гаубиц (вместо первоначальных 600), 200 9,2-дюймовых (вместо 30–40). «Они очень тяжелые господа», — суммировал свои впечатления от разговора Вильсон{654}. [211]

Это были существенные цифры. К январю 1917 года в русской армии было 5.459 легких орудий (трехдюймовых различных образцов) и 1.946 тяжелых, причем 8-ми, 11-ти и 12-дюймовых гаубиц только 49. Противники, армии Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции на разных участках русского фронта имели 5.070 легких и 4.060 тяжелых орудий{655}. В составе каждого русского фронта предполагалось создать группу тяжелой артиллерии по 160 орудий, из них 120 дальнобойных 6-дюймовых и 40 орудий калибром от 8 до 12 дюймов. Кроме того, в резерв Ставки должно было быть выделено 500 тяжелых орудий, из них 125 дальнобойных 6-дюймовых и 325 калибром от 8 до 12 дюймов. 4 русских фронта и резерв Ставки требовали, таким образом, 1.090 тяжелых орудий. С учетом необходимости пополнения ежемесячной убыли в 36 орудий разного калибра и возникала цифра в 645 орудий на первое полугодие 1917 года{656}. Объем заграничных поставок в 1917 году по предложениям русской стороны должен был в три раза превзойти таковой же за 1916 год. В принципе они были завышены — перевозке подлежало 8 млн. тонн, при пропускной способности русских железных дорог в 5 млн. тонн, при том, что по воде предполагалось перевезти 1 млн. тонн. В результате было принято решение поставить в Россию 4,25 млн. тонн, не считая поставок из Японии и Швеции{657}.

Положение ген. В. И. Гурко было очень тяжелым — он ощущал себя «калифом на час». Каждый командующий фронтом отстаивал важность своего направления, рассчитывать на поддержку Алексеева было трудно, хотя он и пытался вмешиваться из Севастополя. «Это был период, — вспоминал ген. А. Лукомский, — когда характер позиционной борьбы, выразившийся прежде всего в кордонной системе и стремлении быть достаточно сильными на всех направлениях, подавлял ум и волю старшего командного состава»{658}. Небольшие резервы растаскивались по фронтам. В этой ситуации успех будущего русского наступления [212] целиком зависел от сформирования боеспособного резерва, который был немыслим без увеличения артиллерийского парка. В это время Гурко проводил реформу, смысл которой сводился к увеличению числа дивизий. Второочередные дивизии должны были создаваться путем слияния некоторой части фронтовых офицеров и унтер-офицеров с кадрами запаса{659}. Действующие дивизии также выделяли небольшое количество пулеметов и обоза, артиллерию для них Гурко, очевидно, надеялся получить от союзников. Положение в русской артиллерии к этому времени стало действительно неплохим. Кризис со снарядами преодолен, увеличено количество тяжелой и дальнобойной артиллерии, хотя по мощности русская тяжелая артиллерия по-прежнему уступала противнику. Ее основным тяжелым орудием оставалась 6-дюймовая гаубица, в то время как немцы уже в конце первого года войны использовали орудия калибром в 12 дюймов. Запасы снарядов для шестидюймовых гаубиц у отдельных армий достигали десятков тысяч{660}.

1 февраля начались официальные заседания конференции в здании МИДа. Россию представляли, кроме министров иностранных дел, военного, морского (адм. И. К. Григорович), финансов (П. Г. Барк), путей сообщения (Войновский) генерал-инспектор артиллерии Вел. кн. Сергей Михайлович, С. Д. Сазонов, незадолго до этого получивший назначение послом в Лондон, и товарищ министра иностранных дел Нератов. Конференция образовала три комиссии — политическую, военную, техническую. С самого начала возникли разногласия и вновь — по определению направления и сроков комбинированного наступления. Русская сторона стремилась увязать этот вопрос с военными поставками{661}.

Уже на первом заседании конференции, которое открыл Гурко, он призывал к объединению ресурсов и согласованности действий{662}. Особенно активными были французы, так как [213] новый главнокомандующий их армиями — генерал Р. Нивелль — готовил гигантское наступление и именно на Западном фронте. Слабые позиции России исключили возможность использовать разногласия, имевшиеся в союзническом лагере по этому вопросу. Конференция решила отказаться от идеи наступления в Румынии и рассматривать войска Салоникского фронта исключительно как силу, сдерживающую часть армий противника на Балканах. 1917 год был определен как решающий, и союзники договорились об одновременных ударах на Западном, Восточном и Итальянском фронтах{663}.

Русская армия готовила наступление на Юго-Западном фронте, обращенном против Австро-Венгрии. Для этого и требовал артиллерии ген. Гурко. «Накануне революции перспективы кампании 1917 года были более ясными, чем те, что были в марте 1916 года на кампанию этого года... Русская пехота устала, но она была менее усталой, чем 12 месяцев назад», — вспоминал А. Нокс{664}. Настроение армии было неплохим, ее резервы составляли 1.900.000 чел., а призыв 1917 года должен был прибавить к этому еще 600.000 чел.{665} Наиболее неблагоприятные прогнозы на кампанию 1917 года были у германского командования в отношении Восточного фронта. Особенно опасались его на том участке, где оборонялись австро-венгерские войска. Сведений о разложении русских войск немцы не имели{666}.

2 февраля, после аудиенции у императора, члены военных союзнических миссий отправились на фронт. Генерал Вильсон вместе с британским военным атташе в России полковником А. Ноксом отправился в Псков, в штаб Северного фронта, откуда, после встречи с ген. Рузским, они отправились на позиции русской армии под Ригой. Состояние русских позиций и русской армии произвело на Вильсона самое хорошее впечатление{667}. Совсем другой взгляд на возможности русских войск вынес из поездки на Юго-Западный фронт ген. Кастельно. По его мнению, командование, управление и транспорт в России отстали от союзников на [214] 18–20 месяцев и ни о каком удачном наступлении в ближайшем будущем речи быть не может{668}. Тем не менее даже Кастельно похвалил дух войск — он показался ему превосходным. В какой-то степени генерал был прав — у союзников во Франции было 9.176 легких и 6.369 тяжелых орудий против 4.349 легких и 5.510 тяжелых германских орудий, что при меньшей длине фронта составляло в среднем: 13 орудий на километр фронта у англичан и 10 орудий на километр фронта у французов. Для сравнения — средний показатель на русском фронте составлял 1 орудие на километр фронта{669}. Преодоление подобной отсталости зависело в том числе и от позиции союзных правительств по военным поставкам. Оценка Кастельно абсолютно не разделялась главой британской военной миссии, но на Милнера она повлияла негативно, он стал сомневаться в возможности русской армии к наступлению. Вильсон записывает в своем дневнике 17 февраля: «Я сказал ему (Милнеру — А. О.), что Кастельно не имеет причин для пессимизма, он ничего не видел, его точка зрения ошибочна»{670}.

Вильсон был, конечно, прав. Дело в том, что Кастельно посетил фронт в Галиции, где окопной войны, характерной для Запада, не было и не могло быть. Во Франции линия фронта стабилизировалась к концу 1914 года, а русский Юго-Западный фронт за 2,5 года войны пять раз перемещался на расстояние от нескольких десятков до нескольких сотен километров. После окончания Брусиловского наступления прошло чуть больше двух месяцев. Естественно, что освоение прифронтовой полосы здесь было несравнимо с тем, что было у союзников в Европе. Кроме того, и довоенное развитие данной территории было далеко от областей Северо-Западной Франции и Бельгии. На Северном фронте, который посетил Вильсон, положение было совсем иным — его линия приобрела стабильные очертания в конце 1915 года, прифронтовая полоса была хорошо освоена. Опыт европейского Западного фронта, опыт окопной [215] войны, осложненной огромной плотностью артиллерии и пулеметов, был неприменим на Галицийском участке. Да и насколько эффективен был этот опыт? Немцы и русские тратили на артиллерийскую подготовку несколько часов (максимум в феврале 1916 года — 9 часов германская армия перед штурмом Вердена), в то время как союзники — несколько дней (июль 1916 года — 7 дней перед наступлением на Сомме, а максимум, в июле 1917 года, перед наступлением во Фландрии — 16 [!] дней{671}). Тем не менее, особыми результатами в том, что считалось в военной доктрине союзников важнейшим показателем успеха, то есть в отвоевывании территории, они никак не могли похвастаться. Вильсон, конечно, имел все основания не соглашаться с Кастельно. Но только ли пессимизм французского генерала вызвал такие же чувства у лорда Милнера?

«Союзные делегаты, — отмечал советский историк А. Л. Сидоров — выслушали все претензии представителей царского правительства — руководителей хозяйства, армии и флота. Они имели возможность посетить фронт и ознакомиться с состоянием армии, беседовали с лидерами русской буржуазной оппозиции и были в курсе всей работы, которую вели английское и французское посольства и Прогрессивный блок по организации государственного переворота. Их не особенно страшил рост недовольства внутри страны; приход к власти буржуазных лидеров им казался желательным»{672}. Действительно, в отсутствие военных политики встречались с представителями либеральной общественности. Последние ожидали активной помощи от союзников при реализации своих планов{673}.

Особенно активными в этих встречах были французы. «Я пытаюсь доставить Думергу возможно полный обзор русского общества, — записывает в своем дневнике 8 февраля 1917 года Палеолог, — знакомя его с самыми характерными представителями его»{674}. Через своего знакомого французский посол пригласил представителей общественности на [216] завтрак в посольстве. Это был именно тот человек, который впервые высказал мысль о возможности «революционных беспорядков» в России буквально на следующий же день после отставки Николая Николаевича-мл. в 1915 году{675}.

«Характерными представителями» были исключительно представители либерального лагеря, в том числе бывший военный министр ген. А. А. Поливанов, А. И. Шингарев, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков и др. На этих встречах прежде всего обсуждались вопросы внутренней политики. Думерг рекомендовал своим собеседникам терпение и просил их не забывать о том, что идет война. Это вызвало бурный протест у Милюкова и Маклакова: «Довольно терпения!... Мы истощили все свое терпение... Впрочем, если мы перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать»{676}. Еще дальше пошел Гучков, заявивший, что в случае, если это правительство останется у власти, то союзникам не стоит рассчитывать на дальнейшую помощь России в разгроме немцев. Выходом из внутреннего кризиса, по его мнению, была только милитаризация производства, но на этот шаг могло решиться лишь правительство, облеченное доверием народа{677}. В узком кругу посвященных в таинства либеральной политики говорили о том, что «русские политические деятели просили помощи у своих заграничных друзей; они мечтали вывезти царя и Александру Федоровну из России и поставить регентом Михаила»{678}.

14 февраля вместе с вернувшимся с фронта Вильсоном, находившимся в прекрасном настроении, Милнер отправился в Москву. Здесь его ждало разочарование. «До конца своей жизни, — вспоминал Локкарт, — лорд Милнер не мог забыть этих двух дней в Москве. Это был последний гвоздь в гроб его дискомфорта»{679}. Во время пребывания английской военной делегации в Москве один из русских генералов подвел Вильсона и Нокса к карте России. Нокс вспоминает: «Там, — сказал он, указывая на прифронтовую область, — все в порядке, но здесь, в тылу, все в хаосе»{680}. Теперь в этом предстояло убедиться англичанам. [217]

«Интересно, что с этими словами русского генерала почти полностью совпала оценка, данная представителем вражеской страны. Осенью 1916 года посольство Австро-Венгрии в Румынии, после того как вопрос о его выезде через Болгарию был решен негативно, получило разрешение вернуться домой кружным путем — через Россию, Швецию и Германию. Путь через Киев и Петроград затянулся почти до трех недель. Бывший посол граф Оттокар Чернин вместе со своими подчиненными внимательно отслеживал ситуацию: «Путешествие через неприятельскую страну было весьма любопытно. В то время как раз шли кровопролитные бои в Галиции, и нам и днем и ночью встречались беспрерывные поезда, или везущие на фронт веселых, смеющихся солдат, или оттуда — бледных перевязанных, стонущих раненых.. Население всюду встречало нас удивительно приветливо, и здесь мы не замечали и следа той ненависти, которую мы испытали в Румынии. Все, что мы видели, проявляло себя под знаком железного порядка и строжайшей дисциплины. Никто из нас не верил в возможность того, что эта страна находится накануне революции, и, когда по моем возвращении император Франц-Иосиф спросил меня, достал ли я какие-нибудь данные об ожидающейся революции, я ответил решительно отрицательно. Старику императору это не понравилось. Он потом говорил одному из придворных: «Чернин дал очень верный отчет о Румынии, но дорогу через Россию он проспал»{681}.

Упреки Франца-Иосифа были несправедливы — Чернин, внимательный наблюдатель, просто не имел возможности общаться с представителями столичной общественности. Зато с ними общались представители союзников.

Творческому консерватору, каким был Милнер, пришлось познакомиться с одной особенностью русского либерала, которую очень тонко заметил Б. Пэрс — британский журналист, с 1905 года работавший в России, с 1908 года — [218] профессор русской истории, языка и литературы Ливерпульского университета. Образ Англии вообще был популярен среди русского общества, независимо от политических пристрастий его членов, но для либералов, конституционалистов симпатии к Великобритании были условием sine qua non, они были почти идентичны желанию «освобождения России»{682} Глубокая внутренняя несвобода русского западника заставляла его обожествлять образ идеальной страны, представителям которой он собирался пожаловаться на собственное не-прогрессивное правительство.

Однако это была внешняя сторона, в которую могли искренно верить только люди, подобные князю Г. Е. Львову, возглавлявшему Земгор. С ним, а также с московским городским головой М. В. Челноковым встретился по их просьбе лорд Милнер. Первая встреча носила протокольный, торжественный характер, произносились речи, которых Милнер не понимал, вручались награды. Глава английской делегации, несмотря на желание посетить Кремль, был вынужден не только несколько часов потратить на первую встречу, но и согласиться на вторую, в которой принимали участие Милнер, британский дипломат Дж. Клерк, Локкарт в качестве переводчика, а также Львов и Челноков{683}. Этот разговор, по мысли думцев, должен был привлечь авторитет главы британской делегации, который они хотели использовать «для давления на императора». Аджемов, довольно верно передавший содержание встречи в разговоре с Верховским, отметил: «Львов и Челноков с чувством глубокого отчаяния в душе пошли на то, чтобы привлечь иностранцев в русские внутренние дела»{684}.

На встречу Львов принес с собой длинный письменный вариант речи (Локкарт называет его меморандумом) и стал зачитывать его. Перспективы Союза земств и городов и его масштабы были потрясающими. Львов говорил о 220 таких комитетах, описывал их работу и затем перешел к острой критике правительства{685}. Львов обвинял министра внутренних [219] дел А. Д. Протопопова в желании удушить Земгор: «Единственное разумное предложение, которое выдвинул князь Львов, сводилось к тому, чтобы союзная миссия поставила условием дальнейшей поставки материалов использование этих материалов или хотя бы части их организациями, к которым союзники относились с доверием, например, Союзом городов и Земским союзом, возглавлявшимися кн. Львовым и г. Челноковым»{686}.

Земгору, по их мнению, угрожал и новый министр внутренних дел Трепов. Земцы требовали передачи власти в руки правительства, созданного ими, «вышедшего из думских кругов и пользующегося доверием народа»{687} Речь завершалась утверждением, что если решение не будет принято и отношение императора к общественным организациям не изменится, то в течение трех недель в стране начнется революция{688}. Незадолго до этого, в конце 1916 года Львов и Челноков посетили заседание Прогрессивного блока и заявили, что единственное спасение страны лежит в революции, так как при сохранении старого режима войну не выиграть. Правда, некоторые «прогрессисты» все же возразили им, что во время войны революция — предательство{689}. Теперь Львов и Челноков повторяли свои слова перед руководителем британской делегации. Правда, ситуация несколько изменилась, и они, потеряв государственные субсидии, хотели, как минимум, приобрести контроль над распределением союзных поставок, а в лучшем случае, заручиться сочувствием союзников в своих политических планах.

Это была удивительная по самоуверенности речь. Конечно, накануне Февраля земства формально были реальной силой. Они существовали в 43 губерниях Европейской России, где проживало около 110 млн. чел. Но, во-первых, на территории 51 губернии и области, где проживал 61 млн. чел, они не действовали{690}, а во-вторых, наличие земских органов само по себе не превращало их в лидеров, способных повести за собой массы. И наконец, Земгор вовсе не [220] был авторитетной организацией, во всяком случае — для англичан. Большая часть вооружения и боеприпасов поставлялась фронту вовсе не земцами, существовавшими за счет государства. Это не было секретом.

Нокс отмечал в своем дневнике крайне неудовлетворительную работу и ВПК, отмечая, что из его филиалов только одесский, каким-то чудом возглавленный артиллерийским генералом, отличался работоспособностью. В армии по отношению к организациям, патронируемым Львовым и Челноковым, была распространена шутка: «Что такое армия? Армия — собрание людей, которые не смогли избежать военной службы. Что такое общественные организации? Общественные организации — это большие собрания людей, которым удалось избежать военной службы»{691}. В рабочих органах военно-промышленных комитетов и других организациях Союза городов укрывались революционно настроенные рабочие{692}. Уже в апреле 1916 года в составленной Московским охранным отделением справке «Земский и Городской союзы» отмечалось: «За последнее время наблюдается наплыв в союзы непригодных к работе лиц, коим гарантируется освобождение от воинской повинности»{693}. Сотрудников Земгора в армии презрительно называли «земгусарами», «гидроуланами», а автомобили Союза — «сестровозами»{694}.

Слабая дисциплина в земских организациях действовала на войска, по свидетельству П. Н. Врангеля, разлагающим образом: «Земгусары» призывного возраста и отличного здоровья, но питающие непреодолимое отвращение к свисту пуль или разрыву снаряда, с благосклонного покровительства и помощью оппозиционной общественности заполнили собою всякие комитеты, имевшие целью то устройство каких-то читален, то осушение окопов. Все эти господа облекались во всевозможные формы, украшали себя шпорами и кокардами и втихомолку обрабатывали низы армии, главным образом, прапорщиков, писарей, фельдшеров [221] и солдат технических войск из «интеллигенции»{695}. «Малое сознание в интеллигентных кругах России того, что защита Родины с оружием в руках является долгом каждого гражданина, приводило к тому, что «интеллигент легко устраивался» в тылу или на «безопасных» местах армии. Автору лично приходилось видеть лиц, — вспоминал генерал Н. Н. Головин, — продолжавших носить полковничий мундир, несмотря на то, что они стояли не во главе полков, а во главе учреждений Красного Креста, и это было в то время, когда каждый, даже младший офицер, ценился в войсках на вес золота»{696}.

Численность земских служащих и лиц, оплачиваемых земствами, составила в 1912 году 150 тыс. чел. За годы войны эта армия выросла, достигнув к осени 1917 года численности в 252 тыс. чел. Из них собственно в учреждениях на фронте было задействовано меньшинство — например, к 1 января 1916 года Земский Союз создал на всех фронтах 2.500 учреждений, в которых работало около 15.000 человек. Тем не менее земцы все время расширяли требования государственного финансирования. Если к концу 19 И года оно составило 43 млн. руб., то на начало октября 1916 года государственное финансирование Союзов составило 553.459.829 руб. (за тот же период поступления из земских и городских источников были более скромными — 9.650.986 руб. 74 коп.){697}.

К 1 февраля 1917 года Земгор выполнил заказов на сумму в 80 млн. рублей из общего их объема в 242 млн. рублей{698}. Это не помешало только Союзу Городов на первое полугодие 1917 года дополнительно запросить 65.786.895 руб.{699}. Конечно, Земгором было сделано немало полезного: лазареты, поезда Красного Креста, питательные пункты, бани, прачечные и т.д., но существуют многочисленные свидетельства того, что земцы пользовались этими учреждениями для антиправительственной пропаганды в армейском тылу{700}. «Польза, принесенная России совещанием по обороне [222] и Военно-Промышленным Комитетом, парализовалась вредом, принесенным ими ее государственному спокойствию», — вспоминал Курлов{701}. Решимость лидеров общественных организаций внушить офицерской элите свои политические идеи была действительно велика, но прав был Катков, отмечавший единственный ее результат: «На деле же они просто лишили монархию ее единственной опоры против революции — армии»{702}. Правда, Локкарт, высоко оценивая работу Земгора, признавая, что она полностью контролировалась либералами и отмечая существование в земских организациях антиправительственных настроений, полагал, что оппозиционными их делала политика правительства{703}.

В Военно-Промышленных Комитетах на 1 октября 1916 года работало 976.312 человек{704}. Некоторым из них суждено было сыграть решающую роль в ближайшем будущем. В Центральном Комитете работали — А. И. Гучков и А. И. Коновалов, Московском — П. П. Рябушинский и С. Н. Третьяков, Киевском — М. И. Терещенко{705}. Руководство ВПК было «скрытым кадром» будущего Временного Правительства.

Милнер, которого Ллойд-Джордж ценил за способность к творческим идеям, отреагировал на чтение «меморандума» Г. Е. Львова довольно тривиально, что, впрочем, объясняется его положением. Он ответил, что не имеет полномочий для обсуждения внутриполитической ситуации в России. В этом его поддержал генерал Вильсон. Однако Милнер все же пообещал довести до императора положение дел в Земгоре и попытался все же найти выход из тупика. Он сказал, что на предстоящей аудиенции «охотно заявил бы Его Величеству, хотя ему и не следует этого делать, что, по его мнению, русскому царю следовало бы назначить князя Львова министром внутренних дел. Князь Львов тотчас же заявил, что он не мог бы занять этого поста, но подчеркнул, что он вполне понимает точку зрения лорда Милнера»{706}. Эти слова должны были произвести весьма сильное впечатление на британцев. [223] Видный общественный деятель убеждал их в неизбежности революции, вызванной непрофессионализмом действий правительства, но отказывался даже обсуждать свое вхождение в правительство!

Глава британской делегации заявил думцам, что по возвращению на Родину сообщит «своему правительству все, что ему стало известно»{707}. Очевидно, именно это сообщение стало основой для анализа Февральской революции, который дал глава английского правительства: «Как и все революции, российская революция представляла собой запутанную историю. Весьма различные и резко противоположные силы вызвали ее к жизни. Здесь были генералы, которые хотели только заставить царя отречься от престола, чтобы учредить регентство и освободиться от интриг и мелочного контроля придворных кругов. Здесь были демократические лидеры Думы, которые хотели создать ответственное конституционное правительство. Здесь были нигилисты и анархисты, которые хотели вызвать всеобщее восстание против существующего порядка. Здесь были интернациональные коммунисты, которые хотели создать марксистское государство и III Интернационал. Невозможно было предвидеть, которая из этих различных сил одержит победу и завладеет рулем революции. Основная масса народа в России желала лишь хоть какой-нибудь перемены. Эти люди требовали пищи и топлива»{708}. Эти чувства и хотели оседлать либералы. Им тоже хотелось перемен.

Львов и Челноков встречались в Москве и с Думергом, на которого произвели сильное впечатление. Ему тоже жаловались на правительство, причем особенно Рябушинский, сказавший в Купеческой управе по-французски довольно резкую речь о том, как правительство, находящееся во вражде с нацией, мешает последней работать. «Doumergue не знал, кто Рябушинский, — отмечала в своем дневнике Гиппиус, — и очень удивился, что это «membre du Conseil de 1'Empire» et archimillionare»{709}. По возвращению в Петроград Милнер [224] был информирован, и довольно подробно, о беседах П. Н. Милюкова и В. А. Маклакова с М. Палеологом{710}.

На Милнера эта информация, а также оценка состояния русской армии, данная Кастельно, произвела самое гнетущее впечатление. Генерал Вильсон после встречи со Львовым и Челноковым занес в свой дневник интересную запись: «Они (императорская чета. — А. О.) потеряли свой народ, свое дворянство, а сейчас и свою армию (курсив мой. — А. О.), и с моей точки зрения их положение безнадежно, в один день здесь произойдут ужасные события»{711}. Это тем более удивительно, что о позиции армии, а в данных условиях, генералитета, в отношении к императору, разговора вроде бы не было.

Откуда же эта убежденность Вильсона в том, что Николай II потерял, и именно «сейчас», свою армию? Вспомним анализ положения в России, данный С. Хором. В начале января он сомневался в возможности переворота именно потому, что не было приемлемого для всех лидера. После же прибытия Милнера английский премьер-министр сделал вывод: «Вожди армии фактически уже решили свергнуть царя. Повидимому все генералы были участниками заговора. Начальник штаба генерал Алексеев был безусловно одним из заговорщиков. Генералы Рузский, Иванов и Брусилов также симпатизировали заговору»{712}. В это же время активно налаживал отношения с Л. Г. Корниловым Гучков, их встречи привели к тому, что и этот генерал попал в список отмеченных доверием думцев{713}. Под влиянием политиков, считавшихся влиятельными и способными к «перехвату власти», высший генералитет начал склоняться к мысли о допустимости больших перемен.

Весьма интересную характеристику Алексееву дал в своих воспоминаниях лично встречавшийся с ним зимой 1917 года, уже после февральской революции, Т. Масарик: «Он был педантом, обладавшим критическим умом, и несмотря на свой консерватизм и русскую узость во взглядах, он не стал бы колебаться [225] даже перед тем, чтобы принести в жертву Царя во имя спасения России»{714}. Как же лидер чешских националистов пришел к таким выводам? Ведь, судя по его собственным мемуарам, во время встреч с Алексеевым обсуждались вопросы русской славянской политики и проблема создания чешских частей в составе русской армии. Мне кажется маловероятным, чтобы педантичный и уравновешенный Алексеев стал бы говорить с Масариком о столь щекотливой теме, относящейся к внутренней политике России, да еще после Февраля, ведь разочарование в переменах началось у генерала очень быстро. Другое дело — это люди, с которыми «Федора Федоровича» (так называл Масарика П. Н. Милюков) связывала долгая дружба и определенное единство взглядов, люди, лишенные «русской узости во взглядах». Создается ощущение, что эти слова являются передачей Масариком трактовки взглядов и оценки Алексеева кадетами. У них были основания в начале событий быть довольными произошедшим.

Трудно удержаться от мысли, что эти встречи были организованной кампанией, целью которой было убедить представителей Антанты в несоюзоспособности императорского правительства, подготовить общественное мнение союзников к грядущим событиям. Им это удалось — весть о революции в России большинством населения Англии и, что, самое важное, Военным кабинетом была принята с удовлетворением{715}.

Однако, как мне представляется, либералы не пошли бы на эти весьма откровенные действия, если бы они не были уверенны в поддержке со стороны армейского командования. По окончании конференции В. И. Гурко получил телеграмму от М. В. Алексеева из Севастополя, информирующую о том, что он поправился и собирается вернуться в Могилев немного раньше отпуска, 5 марта 1917 года. Гурко перед отъездом из Петрограда встретился с Николаем II и известил его о полученной телеграмме. Император информации о состоянии здоровья своего Начальника штаба не имел{716}. [226]

Сам император в разговоре с Воейковым объяснил необходимость быстрого возвращения просьбой Алексеева о встрече, в которой генерал хотел обсудить некоторые вопросы планируемого наступления. Алексеев, после четырехмесячного пребывания в Крыму, накопил достаточно сил для того, чтобы вновь работать в своей обычной манере. Положение в Петрограде не вызывало у Николая II опасений{717}. Столь сложный и противоречивый мемуарист, как Брусилов, все же позволил себе следующую фразу, описывая ситуацию перед февралем 1917 года: «Но в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте»{718}. [227]

Итоги

Период 1907–1917 гг. является достаточно цельным, и поэтому ряд процессов, приведших к крушению монархии в феврале 1917 года, следует рассматривать именно в этом временном отрезке. События промежутка 1914–1917 гг. не позволяют дать адекватной картины произошедшего, не говоря уже о его объяснении. Процессы, происходившие в армии и в экономике, не были исключением из этого правила.

Стабильность русских финансов перед I Мировой войной была по-прежнему основана на реализации известной формулы И. А. Вышнеградского «не доедим, но вывезем». Сельскохозяйственный экспорт в 1909–1914 гг. позволил государству направить значительные средства на решение проблем модернизации Вооруженных сил Империи, что в свою очередь стало одной из главных причин подъема экономики России. С началом распределения военных заказов выяснилось, что правительство при их реализации может с уверенностью рассчитывать лишь на казенную промышленность или на заграничные заказы. Для отечественного предпринимательства государственные военные заказы стали поводом его синдикализации с целью искусственного завышения рыночных цен. Это крайне усложняло удовлетворение нужд армии и флота, вело к удорожанию военных программ. Именно поэтому руководители казенной военной промышленности стали активными противниками синдикатов в России.

С началом войны Россия фактически оказалась в блокаде. Сотрудничество с частной промышленностью было неизбежно. [228] Воспользовавшись своим льготным положением, часть крупных предпринимателей нашла в военных заказах источник получения сверхприбыли и не останавливалась перед махинациями финансового и политического характера.

Попытки правительства пойти на уступки предпринимателям и их общественным организациям ради достижения внутреннего мира сложно назвать удачными. Некоторые из таких уступок, как, например легализация Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) и финансирование Земгора, способствовали не столько успокоению страны, сколько расширению организационных и финансовых возможностей оппозиции. Однако в деле снабжения фронта союзы предпринимателей и либералов продемонстрировали свою полную беспомощность уже в 1915 году. Гораздо более удачной была их деятельность по созданию структуры управления, параллельной органам государства; дискредитации государства как неспособного решать насущные проблемы воюющей страны; пропаганде своих «достижений», довольно искусной и вполне современной по приемам.

Чем прочнее становилась обстановка на фронте и чем хуже обстояло дело у общественных организаций, тем более активными были их антиправительственные действия. В отношении к государству в конце 1916 — начале 1917 гг. они заняли позицию, весьма схожую с позицией Советов по отношению к Временному правительству в феврале-октябре 1917 гг. В отличие от руководителей казенной военной промышленности, не питавших иллюзий в отношении предпринимателей и его политических представителей, руководство армии, в лице Начальника Штаба Ставки и значительной части руководства фронтами, позволило убедить себя в организационных способностях лидеров ЦВПК, Земгора и Государственной Думы, что объясняет их поведение в дни Февральской революции 1917.

Либеральная оппозиция готовилась скорее к перевороту, чем к революции, и была уверена в успехе, стремясь придать [229] политическим изменений максимально верхушечный характер, контролировать армию через генералитет, рабочее движение — через часть социал-демократии. Непосредственно перед Февральской революцией руководители либералов прозондировали реакцию руководства Антанты на возможные изменения в политической жизни России. Этого запаса хватило для расшатывания государственных устоев, но никак не для самостоятельного государственного творчества и уж тем более — не для контроля над пришедшими в движение массами. [230]

Summary

Oleg Airapetov. GENERALS, LIBERALS AND BIG BUSINESS: Working for the Front Line and for the Revolution, 1907–1917.

THE ENTIRE PROCESS that lead to the destruction of the Russian monarchy in February 1917 should be considered over the period 1907–1917. The events of 1914–1917 do not give an accurate picture of what took place, let alone an explanation.

Developments originating in the army and the economy are no exception.

The stability of Russian finance before the First World War was originally based on the well-known formula of I. A. Vyshnegraskii (Minister of Finance under Alexander III, and predecessor of Sergei Witte): «Better to export, than to eat well enough» Agricultural exports in 1909–1914 permitted the state to use significant resources to tackle the modernisation of the Imperial Army, which in turn was a major reason for the economic upsurge.

From the beginning, the issue concerning the allocation of military orders centred on either state industry or foreign producers.

Domestic producers used the cover of syndicalism to raise market prices artificially. This situation added to the government's difficulty in satisfying the needs of the army and the navy; military programmes were expensive. Therefore, on the eve of the war the leadership of the defence industry emerged as one of the principal initiators of legislation on anti-syndicalist activities.

Russia found itself blockaded at the start of the war. Cooperation with domestic industry was therefore inevitable. Capitalising on its privileged position, sections of big business saw military orders as a prime opportunity to make greater profits. [231] To avert such financial intrigue, the leadership of the defence industry intervened.

Efforts by the government to build alliances with public organisations for the sake of social unity cannot be viewed as a success. For example, the legalisation of the TsVPK (Central Military Industrial Committee) and the financing of the Zemgora (Union of Zemstvos and Cities) did not encourage social stability, but simply increased the organisational and financial resources of the opposition.

Liberal and business organisations demonstrated their organisational weakness when supplying the front in 1915. Their activities were more successful in the following areas:

a) the creation of structures that ran parallel to state organs;

b) concealing their alleged inability to assist the war effort;

c) propagandising their efforts through use of skilful and modern techniques.

AS THE INTERNAL SITUATION within public organisations deteriorated, their anti-government activities became more pronounced. In many respects, their relationship with state representatives from the end of 1916 to the start of 1917 resembled the position of the Soviets in their relations with the Provisional government in the period between February and October 1917.

In contrast to the leadership of the defence industry, which in the pre-war period played down its relationship with private enterprise and the political elite, the leadership of the army, in the form of the Chief of the General Staff (also referred to as «Stavka»), as well as a significant section of the leadership at the front, became convinced by the organisational abilities of the leaders of TsVPK, Zemgora and the State Duma. In my opinion, this factor explains the behaviour of the army leadership in the February revolution of 1917.

The liberal opposition was preparing for a coup and not for a revolution, and it was confident of success. Before the February events the liberal leadership tentatively probed the Entente on [232] the possibility for political change in Russia. Support of the army leadership was vital in controlling the army, and it would give the intended political changes maximum elite character; support of workers' movements was to be achieved through an alliance with a section of the social democrats. This resource was sufficient to destabilise state structures, but had limited creative and popular appeal. [233]

Указатель имен собственных

Абдул-Гамид II, султан 17, 18

Абросимов В. М. 167, 168, 187

Авдаков Н. С. 31

Аджемов М. С. 218

Акерман А. Ю. 28

Александр I 33, 34

Александр II 33, 34

Александр III 33, 60

Александр Михайлович, великий князь 57

Александр, принц-регент 53

Александра Федоровна 55, 79, 204, 207, 216

Алексеев М. В. 12–15, 21, 38–39, 54, 55, 59, 71–72, 115, 130–137, 144–148, 151, 153, 161, 167, 171, 174, 176–178, 192–201, 206, 211, 224–225

Алексей Михайлович 33

Альберт I 53

Альтшиллер А. О. 71, 72

Андрей Владимирович, великий князь 71, 87

Андрэ Луи 18

Артамонов 60

Асквит Г. 206

Балуев 138–139

Барк П. Г. 212

Барк П. Л. 30, 91

Барсуков Е. З. 1 74

Беляев 184, 198, 204

Берберов Н. 14

Берти, лорд 191, 205

Бобринский Г. А. 54, 57, 58

Бобринский В. А 14

Бонч-Бруевич М. Д. 16, 17, 72, 74, 137

Борисов Н. Е. 193, 194, 196–200

Братолюбов А. А. 153

Брейдо Г. Е. 173

Бриан Аристид 205

Брусилов А. А. 47, 52, 56–60, 224, 225

Бубнов А. Д. 32, 43, 44, 50, 130, 200

Бутович Е. Б. 72

Бьюкенен Дж. 210

Вальдек-Руссо П.-М. 18

Вернандер А. П. 85, 93

Верховский А. И. 61, 66, 204

Вильгельм II 53, 199

Вильсон Г. 207–208, 210–211, 213–216, 222, 224

Вогак 102

Воеводский 20

Воейков В. Н. 33, 54–55, 63, 123, 178, 212, 225

Войновский 212

Врангель П. Н. 195, 220

Вырубова А. А. 197, 204

Вышнеградский А. И. 65

Гагарин А. Г. 170

Гвоздев К. А 162, 165–166, 188

Генбери-Вилльямс Джон 46, 148, 152, 196, 197, 209

Георг II 53

Георг V 53

Гермониус Э. К. 98

Гинденбург Пауль фон 47, 145, 199

Гиппиус З. Н. 224

Глинка Я. В. 93, 184

Глобачев К. И. 70, 108, 168, 186, 189

Головин Н. Н. 14, 45, 221

Горемыкин И. Л. 31, 34, 66, 91, 105, 106

Гофман Макс 135–136, 138–140

Грей Эдуард 185

Гренер В. 199

Григорович И. К. 35, 113, 183, 184

Григорьев 212

Гужон Ю. П. 78

Гурко В. И. 12–15, 16, 37, 39, 103, 137, 143, 157, 189, 193, 210–213, 225 [250]

Гучков А. И. 12–15, 16–21, 66, 71, 85, 93, 95, 105–106, 127, 149, 153, 160–166, 170, 172, 178, 184, 186, 188–190, 192–193, 195, 204, 216, 222, 224

Данилов Н. А. 73

Данилов Ю. Н. 12–13, 33, 43–44, 48–49, 52, 55, 63, 74, 84, 86, 91, 97, 99, 131

де Галифе Гастон 18

де Лагиш Пьер Адольф 77

Деникин А. И. 12, 14, 15, 60

Джеймс Артур 207

Джунковский В. Ф. 15, 37, 52, 54, 55, 61, 80, 83–85

Долгоруков П. Д 191

Драгомиров В. М. 63, 130

Дроздов Н. Ф. 170

Дубенский Д. 5 7

Думерг П. 208, 215–216

Жандр В. А. 170

Жилинский Я. 42, 206

Жоффр Ж. 41, 49, 89, 128, 132–133, 207

Жуков Г. К. 78

Забелин А. Ф. 10

Звегинцев А. И. 13, 15

Зубатов 164

Иван Грозный 33

Иванов Н. И. 13, 51, 55, 59, 61, 132, 147, 149, 224

Игнатьев А. А. 47–48, 184

Иоахим Прусский 138

Ипатьев В. Н. 119–121

Карлотти 208

Карлсен 78

Кастельно Э. 210, 214, 215, 224

Катков Г. М. 164, 222

Керенский А. Ф. 45, 193, 195–196

Кирилл Владимирович, великий князь 42

Китченер X. 89, 208

Клафтон А. К. 158

Клерк Дж. 218

Ковалевские Евграф и Максим 204

Козакевич 168

Коковцов В. Н. 30

Кондзеровский П. К. 35, 39, 48, 50

Коновалов А. И. 95, 96, 162, 164, 166, 190, 222

Константин Павлович, великий князь 33

Корнилов Л. Г. 201, 224

Корф, барон 16

Костевич 119

Коцебу А. П. 43

Крамарж Карел 108

Кривошеин А. В. 30, 35, 55, 84, 91

Кривошеин Г. Г. 170

Крупенский П. Н. 14

Крылов А. Н. 161, 170

Крымов АМ. 14, 194–195, 204

Кузьмин-Караваев Д. Д. 65

Кулаковский Яков 69–70

Курлов П. Г. 15, 45, 64, 72, 75, 222

Лебедев 184

Лемке М. К. 148, 151, 153, 194

Литвинов-Фалинский В. П. 65

Ллойд Джордж Д. 16, 47, 89, 123, 178, 206–207, 209, 222

Локкарт Р. Б. 52, 216, 218, 222

Лоу Эндрью Бонар 207

Лукомский А. С. 9, 13–14, 16, 211

Лущук 187

Львов Г. Е. 152, 154–157, 178, 192, 218–220, 222–224

Людендорф Э. 46, 47, 87, 129, 136, 138, 140, 142, 143, 199

Маврин А. М. 71

Маклаков В. А. 216, 224

Маклаков Н. А. 62–63, 156, 158, 159

Маниковский А. А. 24, 64–65, 86, 94–96, 107, 109, 113, 124, 149, 161, 174, 176

Маннергейм К. Г. Э. 86

Маргулиес М. С. 14

Мария Федоровна, императрица 203

Мария-Антуанетта 209

Масарик Т. 224

Матитиаху М. 64

Меллер А. М. 170

Милнер Альфред 207–210, 214–217, 222–224

Милюков П. Н. 37, 69, 95, 108, 109, 181, 183–186, 196, 205, 216, 224–225 [251]

Михаил Александрович, великий князь 153

Михаил Николаевич, великий князь 34

Мордвинов А. А 197

Мосолов А. А. 74

Мрозовский И. И. 191

Муравьев П. П. 43, 166

Муссолини Бенито 198

Мышлаевский A. З. 14

Мясоедов С. И. 66, 69–71, 74, 83

Набоков В. Д. 154

Неклюдов А. В. 205

Нератов 212

Нивелль Р. 207, 273

Николаи Вальтер 68, 70

Николай I 33

Николай II 18, 32–36, 40, 50–54, 56–58, 60–63, 65, 77, 80, 84–85, 92, 106, 142, 146, 148–149, 152–153, 166, 171, 182, 193, 196–201, 209–210, 224, 225

Николай Николаевич-мл., великий князь 20, 32, 35, 3 7–41, 43–49, 52, 53, 55–57, 60, 62–64, 66, 70, 73–74, 77–81, 83–85, 91, 93–94, 106, 148, 155, 191, 192, 208, 216

Николай Николаевич-ст., великий князь 33, 34, 36, 50, 58–59

Николай Михайлович, великий князь 203

Нобель Э. Л. 166

Нокс Альфред 47, 81, 146, 149, 182, 213, 216, 220

Оглобинский Н. И. 170

Ольденбургский А. П. 57, 85

Ольховский 81

Орлов В. Г. 70

Павел I 33

Палеолог М. 41, 93, 210, 216, 224

Палицын Ф. Ф. 13, 38, 45, 48, 62, 83, 206

Парес (Пэрс) Б. 21, 39, 217

Петр I, король Сербии 53

Петр Великий 33–35

Петр Николаевич, великий князь 57

Пинчук Б.-Ц. 20

Плеве П. А. 132, 147

Плешков 138–140, 144

По П.-М., 48

Покровский Н. Н. 209

Поливанов А. А. 14, 65, 69, 73, 84–86, 91, 93–95, 97, 102, 105, 106, 110, 118, 124, 127, 137, 148–153, 159, 174, 208, 216

Половцов П. А. 14, 20

Протопопов А. Д. 95, 162, 204, 219

Пуанкаре Р. 41, 77, 79

Пустовойтенко М. С. 194

Путилов А. И. 65, 113, 160, 161

Распутин Г. Е 55, 78, 93, 149, 178, 210

Ратаев 184

Редигер А. Ф. /1, 13, 15, 20, 150

Редль А. 72

Ренненкампф П. К. 39

Ризов 205

Родзянко М. В. 37, 56–57, 62, 65, 93, 95, 125, 153, 160, 175, 178, 195–196

Руджери 208

Рузский Н. В. 153, 213, 224

Русин А. И. 101

Рухлов С. В. 91

Рябушинский П. П. 66, 222–224

Саблер В. К. 62–63, 93

Саввич Н. В. 14, 153, 204

Сазонов С. Д. 84, 91, 152, 208, 212

Самарин А. Д. 93

Самойло А. Л. 48–50, 151

Сапожников 119

Саррайль Морис 18

Сахаров В. В. 32

Свечин А. А. 67

Сергей Александрович, великий князь 80, 199

Сергей Михайлович великий князь 64, 65, 87, 94, 151, 176, 212

Сидоров А. Л. 215

Сиреулис Л. О. 139

Смысловский 95

Стогов 14

Столыпин П. А. 11, 14, 155

Сухомлинов В. А. 15–16, 18, 20–21, 34–36, 38–39, 51, 62–63, 65–66, 69, 71–74, 80–81, 83, 85–87, 93, 104–105, 118, 123, 150–151, 199

Сушон Вильгельм 68 [252]

Терещенко М. И. 162, 188, 195, 222

Тодоров Тодор 185

Томя Альбер 124, 198

Трепов А. Ф. 219

Третьяков С. Н. 222

Уваров Ф. А. 155

Федоров В. Г. 24–25, 102

Фердинанд Кобургский 185

Филатьев Д. Ф. 14

Фитингоф, барон 75

Флоринский М. В. 176

фон Дрейф В. Н. 59

фон Тирпиц Альфред 88

фон Фалькенгайн Эрих 88, 129, 143, 145

Франц-Иосиф, император 58, 217

Фредерикс В. Б. 91

Фурман 72

Фурманов Д. А. 158

Хабалов С. С. 186–189

Харитонов П. А. 91

Хатисов А. И. 192

Хейг Д. 145

Хитлер (Гитлер) Адольф 198

Хор Самуэль 177, 178, 192, 205, 224

Челноков М. В. 19, 154–155, 178, 218–220, 223–224

Чернин Оттокар 217

Шавельский Георгий 38, 39–40, 43, 50, 148, 182

Шалойа 208

Шаховской В. Н. 91, 110

Шидловский 195

Шингарев А. И. 195, 216

Шляпников А. Г. 180

Штюрмер Б. В. 159, 169, 174, 177, 183

Шуваев Д. С. 105, 118, 148–154, 159, 181–186

Щегловитов И. Г. 35, 62, 93, 204

Щегловитый Н. 63

Щербатов Б. Н. 81, 91, 106

Щербатов Н. Б. 63

ЩербачевД. Г. 132

Эверт А. Е. 130–131, 137

Энгельгард Б. А. 204

Эрцбергер Маттиас 88

Юсупов Ф. Ф. 63, 78–81, 92, 203

Янушкевич Н. Н. 14, 35, 39, 45, 48, 51, 55, 58, 74, 91–92, 97, 123

Яхонтов А. Н. 74, 83, 85 [253]

Географический указатель

Австро-Венгрия 68, 71–72, 89, 146, 213, 217

Америка 101–102, 120, 197

Англия 68, 69, 81, 89, 97, 109–110, 119, 180, 198, 207, 225

Андижан 127

Архангельск 9 7, 180

Бакариц 180

Балканский полуостров 37

Балканы 147, 206, 213

Барановичи 40–42, 48, 52, 54, 61, 63, 65, 73, 80–84, 91, 92, 143, 151

Бар-ле-Дюк — Верден, шоссе 129

Бауск 135

Бельгия 214

Берлин 42, 138

Богушинский лес 137

Болгария 185, 208

Бранденбург 735

Британия 53, 89

Британская империя 81

Броды, станция 57

Будапешт 132

Бяла 67

Варшава 9, 11, 42

Военный округ: см. Округа военные

Вена 62, 68

Верден 88, 128–129, 131–132, 137, 145, 147

Вержболово 70

Вилькомир 132, 134–136

Вильно 40, 54, 132, 135–136

Вишнев, озеро 136, 138–139, 144

Владивосток 99, 122

Во, форт 129, 147

Восточная Пруссия 42, 66, 135

Выборг 155

Галиция 51, 52, 54–58, 61, 77, 78, 132, 214, 217

Галич 52

Галичина 53

Германия 53, 68, 88, 109, 119, 198, 217

Горлица 62

Дагестан 127

Дальний Восток 10

Данилов 78

Дармштадт 207

Двине к 40, 129, 135, 143

Делячичи 135

Донецкий район 119–121

Дрисвяты-Поставы, озеро 129

Дуамон 147

Дуамон, форт 128

Замоскворечье 78

Западная Двина 134, 137, 138

Индия 14

Ипр 53

Испания 101

Ист Энд (Лондон) 81

Италия 102, 185

Кавказ 11, 122, 197

Кадиевка 121

Калуга 69

Карпаты 52, 5 7, 62

Кенигсберг /35

Киев 63, 71, 158, 217

Китай 14

Ковно 136, 138

Константинополь 17, 68

Крево 138

Крым 192, 204

Кузнецкий район 121

Курган 127 [254]

Лида 40

Лондон 209, 212

Львов 52, 54, 57, 58, 61, 77

Маньчжурия 23, 33

Мексика 102

Митава 135

Могилев 46, 131, 134, 171, 210, 226

Можайск /33

Москва 19, 69, 78, 79, 81, 83, 92, 121, 124, 152, 179, 191, 192, 216

Нарочь, озеро 129–130, 134–136, 138–139, 143–145, 149–150

Неман 136; 143

Николаев 54

Новогеоргиевск 70

Нью-Йорк 100

Одер — Нейссе, линия 136

Одесса 54, 61

Округа военные:

Варшавский 10

Заамурский пограничный 98

Кавказский II 151

Киевский 10, 16, 23, 28, 71–72, 151

Московский 78, 191

Петербургский (Петроградский) 10, 36, 38, 189, 191

Орел 54

Осовец, крепость 51, 53

Остзейский край 74–75

Париж 102, 209

Пашендель 137, 145

Перемышль 52, 54, 60, 61, 77, 82

Петербург (см. также Петроград) 13, 21, 36, 39–40, 72, 187, 226

Петергоф 34–35

Петроград 65, 69–71, 85, 121, 150, 162, 171, 177, 179, 182, 189, 191, 195–196, 203, 207–210, 217, 226

Петропавловск 127

Польша 19, 70, 92

Поневежа 134

Постав 135–136, 140

Прибалтийские губернии 75

Пруссия 135

Псков 196, 213

Рига 75, 122, 135, 213

Рим 102

Романов (Мурманск), порт 209

Россия 69, 79, 99, 102, 119–120, 122–125, 135, 154, 177–178, 183, 205, 207–209, 211, 214, 217–219, 222, 225

Ростов 158

Румыния 213, 217

Салоники 132

Самбор 58–60

Сан, район 77

Сарыкамыш 53

Свенцяны 134, 136

Севастополь 54, 65, 192–193, 211, 226

Седлице 54

Сербия 53, 68

Сибирь 121, 125

Силезия 42, 135

Смоленск 72

Сморгонь /35

Сомма 215

Стрып 132

Сувиль, форт 147

США 97, 99, 102, 119, 180

Таван, форт 147

Тверь 54

Тиомон, форт 147

Тифлис 192

Турция 17, 19

Украина 70

Урал 122

Фландрия 2/5

Флери, форт 147

Франкфурт-на-Одере 136

Франция 53, 68–69, 78, 102, 131, 180, 184–185, 191, 198, 206, 214

Харьков 179

Царское Село 52, 64, 210

Царство Польское 122

Чили 122 [255]

Шавли 134

Шантильи 2 08

Шарлевилль 88

Швейцария 184–185

Швеция 180, 205, 211, 217

Шетландские острова 208

Штеттин 136

Югославия 194

Юзовка 122, 173

Юзово 112

Якобштадт 134, 137, 143

Япония 98, 99, 101, 211

Примечания

{1} Среди наиболее важных можно назвать следующие: Маниковский А. А. Боевое снабжение русской армии в войну: 1914–1918. Ч. 1. М., 1920; Ч. 2. М., 1922; Ч. 3. М., 1923; Ипатьев В. [Н.] Работа химической промышленности на оборону во время войны. Пгр., 1920; Ипатьев В. Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. ТТ. 1–2. Нью-Йорк, 1945; Мительман М.[И.], Глебов Б. [Д.], Ульянский А. История Путиловского завода: 1801–1917. М., 1961; Маевский И. В. Экономика русской промышленности в условиях Первой мировой войны. М., 1957; Погребинский А. П. Государственно-монополистический капитализм в России. М., 1959; Погребинский А. П. Государственные финансы царской России в эпоху империализма. М., 1968; Сидоров А. Л. Финансовое положение России в годы Первой мировой войны (1914–1917). М., 1960; Первая мировая война / Сборник статей под ред. А. Л. Сидорова. М., 1968; Сидоров А. Л. Экономическое положение России в годы Первой мировой врйны. М., 1973; Шепелев Л. Е. Царизм и буржуазия в 1904–1914: Проблемы торгово-промышленной политики. Л., 1987; Stone N. The Eastern front, 1914–1917. Lnd, 1998; Grant J. A. Big business in Russia. The Putilov Company in Late Imperial Russia, 1868–1917. Pittsburgh, 1999.

{2} Mannerheim С. G. E. Memoirs. N. Y., 1954. P. 75.

{3} Лукомский А. С. Очерки из моей жизни // Вопросы истории. 2001. №6. С. 61.

{4} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 22–24.

{5} Архив Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи (СПб), [далее АВИМАИВиВС]. Ф. 6. Оп. 7/1. Д. 233. Лл. 49 об., 65, 94, 94 об., 95, 193.

{6} Там же. Лл. 221–222, 271.

{7} Редигер А. [Ф.] История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 2. М., 1999. С. 81–82. {8}Там же. С. 84–85.

{9} АВИМАИВиВС. Ф. 6. Оп. 7/1. Д. 327. Лл. 1, 78.

{10} Данилов Ю. Н. Россия в Мировой войне 1914–1915. Берлин, 1924. С32.

{11} Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1990. С. 186.

{12} Александр Иванович Гучков рассказывает... Воспоминания Председателя Государственной Думы и военного министра Временного правительства. М., 1993. С. 54–55.

{13} Кирилин Ф. Основатель и Верховный Руководитель Добровольческой Армии генерал М. В. Алексеев. Ростов-на-Дону, 1919. С. 9.

{14} Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 7.

{15} Поливанов А. Л. Из дневников и воспоминаний по должности военного министра и его помощника: 1907–1916. T. 1. M, 1924. С. 40. [234]

{16} Кобылин В. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Нью-Йорк, 1970. С. 80.

{17} Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 58; Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 56.

{18} Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. М., 1997. С. 29.

{19} Курлов П. Конец русского царизма. Воспоминания бывшего командира корпуса жандармов. Пгр.-М., 1923.С. 199.

{20} Gourko В. Mémoires and impressions of war and revolution in Russia, 1914–1917. Lnd, 1918. P. 260.

{21} Лемке М. К. 250 дней в Царской Ставке. Пгр., 1920. C. 312.

{22} Деникин А. И. С. 187. См. также: Сухомлинов В.[А.] Воспоминания. Берлин, 1924. С. 235; Верховский А. И. С. 85.

{23} Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 1. М. 1997. С. 382.

{24} Сухомлинов В. [А] С. 235.

{25} Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. З. М., 1935. С. 260.

{26} Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Т. 1. Париж, 1969. С. 256–257.

{27} Лукомский А. С. Очерки из моей жизни // Вопросы истории. 2001. №5. С. 101.

{28} Morgenthau H. Ambassador Morgenthau's story. N. Y., 1918. P. 11.

{29} Свечин А. А. Постижение военного искусства // Идейное наследие А. Свечина: Российский военный сборник. Выпуск 15. М., 1999. С. 191.

{30} Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 98.

{31} Tanenbaum J. K. General Maurice Sarrail, 1856–1912. The French Army and the left-wing politics. The University of North Carolina Press, 1974. P. 9, 22–23.

{32} Воейков В. Н. С Царем и без Царя (Воспоминания последнего Дворцового Коменданта Государя Императора Николая II). Гельсингфорс, 1936. С. 159.

{33} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 76.

{34} Gurko V. I. Features of the past. Goverment and opinion in the reign of Nicholas II. Stanford University, 1939. P. 432.

{35} Половцов П. А. Дни затмения (Записки Главнокомандующего войсками Петроградского Военного Округа генерала П. А. Половцова в 1917 г.). Париж, б.д. С. 27.

{36} Гучков А. И. К вопросу о государственной обороне. Речи в Государственной Думе третьего созыва: 1908–1912. Пгр, 1915. С. 30.

{37} Pinchuk B. C. The Octobrists in the Third Duma. Seattle; Lnd., 1974. P. 67.

{38} Грулев M. [B.] Злобы дня в жизни армии. Брест-Литовск, 1911. C. 18.

{39} Pares В. My Russian memoirs. Lnd., 1931. P. 179.

{40} Данилов Ю. Л. Россия в Мировой войне... С. 51.

{41} Dowbor-Musnicki J. Moje wspomnenia. Warszawa, 1935. S. 105; Суворов А. Н. Тактика. Ч. 1. M, 1911. C. 104; Маниковский А. А Ч. 3. С. 6–7, 29.

{42} Зайончковский A. M. Подготовка России к мировой войне (планы войны). М., 1926. С. 282.

{43} Сухомлинов В. [А.] С. 217.

{44} Георгиев В., Трифонов С. История на Българите 1878–1944 в документи. Т. 2. Периодът на войните 1912–1918. София, 1996. С. 207.

{45} Knox A With the Russian army 1914–1917. Vol. 2. Lnd., 1921. P. 398.

{46} Маниковский А. А. Ч. 3. С. 14–15; Ю. Н. Данилов. Россия в Мировой войне... С. 49.

{47} Федоров В. В поисках оружия. М., 1964. С. 82. [235]

{48} АВИМАИВиВС. Ф. 6. Оп. 7/1. Д. 370. Лл. 1–3.

{49} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 12.

{50} Шепелев Л. E. С. 21.

{51} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 84.

{52} Шепелев Л. E. С. 21.

{53} Константинополь и Проливы / Под ред. Е. А. Адамова. T. 1. M., 1925. С. 156; Дякин В. С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911 -1914 гг.: Разложение третьеиюньской системы. Л., 1988. С. 13–14.

{54} АВИМАИВиВС. Ф. 6. Оп. 7/1. Д. 371. Л. 3 об.

{55} Там же. Л. 24.

{56} Там же. Л. 24 об.

{57} Погребинский А. П. Государственно-монополистический капитализм... С. 27.

{58} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 503.

{59} АВИМАИВиВС. Ф. 6. Оп. 7/1. Д. 371. Л. 30.

{60} Там же. Лл. 10, 13.

{61} Там же. Лл. 4 об, 27, 27 об.

{62} Там же. Л. 12.

{63} Там же. Л. 2, 2 об.

{64} Маниковский А. А. Ч. 2. С. 111–118.

{65} АВИМАИВиВС. Ф. 6. Оп. 7/1. Д371. Л. 31.

{66} Там же. Лл. 10, 10 об.

{67} Шепелев Л. Е. С. 102–165, 168, 170–171; В. С. Дякин. Русская буржуазия и царизм в годы Первой Мировой войны (1914–1917). Л, 1967. С. 185–186.

{68} Бубнов А.[Д.] В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 9.

{69} Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий (1881–1903). М, 1973. С. 149.

{70} Сухомлинов В. С. 163.

{71} Мосолов А. При Дворе Императора. Рига, б.д. С. 20.

{72} Воейков В. H. C. 89.

{73} Мосолов А. С. 18.

{74} Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 6.

{75} Мосолов А. С. 19.

{76} Трубецкой И. Русская дипломатия 1914–1917 и война на Балканах. Монреаль, 1983. С. 24–25.

{77} Сухомлинов В. [А.] С. 292.

{78} Григорович И. К. Воспоминания бывшего морского министра. СПб, 1999. С. 143.

{79} Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного: 1914–1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 10.

{80} Воейков В. Н. С. 89.

{81} Данилов Ю. Н. Россия в Мировой войне. С. 107.

{82} Сухомлинов В. [А.] С. 293.

{83} Дневники Николая II. М., 1991. С. 477.

{84} Лемке М. К.. С. 9.

{85} Милюков П. H. Воспоминания. Т. 2.М., 1990. С. 120, 156.

{86} Глинка Я. В. Одиннадцать лет в Государственной Думе. 1906–1917: Дневник и воспоминания. М, 2001. С. 137.

{87} Родзянко М. Б. Крушение империи. Л., 1929. С. 97.

{88} Gourko В. Memories and impressions... Р. 7.

{89} Джунковский В. Ф. T. 2. C. 383.

{90} Сухомлинов В. [А.] С. 294.

{91} Шавелъский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Тт. 1–2. М, 1996. Т. 1. С 85.

{92} Gourko В. Memories and impressions... Р. 7.

{93} Pares В. The fall of the Russian [236] monarchy. A study of the evidence. Lnd, 1939. P. 193.

{94} Лемке М. К C. 44.

{95} Кондзеровский П. К С. 8.

{96} Кондзеровский П. К. С. 11.

{97} Данилов Ю. Н. Россия в Мировой войне... С. 110; V. M. Bezobrazov. Diary of the commander of the Russian Imperial Guard, 1914–1917. Boynton Beach, 1994. P. 7.

{98} Кондзеровский П. К. С. 12.

{99} Бубнов А. С. 23.

{100} Шавельский Г. Т. 1. С. 89.

{101} Pares В. My Russian memoirs. Р. 272.

{102} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 384.

{103} Бубнов А. С. 21.

{104} Кондзеровский П. К. С. 9. См. также: А. Бубнов. С. 21.

{105} Шавельский Г. Т. 1. С. 109.

{106} Бубнов А С. 23.

{107} KnoxA. With the Russian army 1914–1917. Vol. 1. Lnd., 1921. R45.

{108} Joffre J. Memoirs. Vol. 1. Lnd., 1932. P. 157.

{109} Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. Кн. 1–2. М., 1936. — Кн. 1. С. 14.

{110} Лемке М. К. С. 44–45.

{111} Бубнов А. С. 28.

{112} Самойло А. А. Две жизни. М., 1958. С. 142.

{113} Бубнов А. С. 23; Ю. Н. Данилов. Россия в Мировой войне... С. 144.

{114} Шавельский Г. Т. 1. С. 87.

{115} Knox A. Vol. 1. P. 46.

{116} Бубнов А. С. 24.

{117} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 13.

{118} Данилов Ю. Н. На пути к крушению. Очерки последнего периода Российской монархии. М., 2000. С. 34–35.

{119} Шавельский Г. Т. 1. С. 125.

{120} Бубнов А. С. 20.

{121} Шавельский Г. Т. 1. С. 128.

{122} Данилов Ю. Я. Россия в Мировой войне... С. 109–110.

{123} Палицын Ф. Ф. В штабе Северо-Западного фронта (С конца апреля 1915 года по 30 августа того же года) // Военный сборник. Белград, 1922. Кн. 3. С. 168.

{124} Лемке М. К. С. 81.

{125} Головин H. H. Военные усилия России в Мировой войне. М., 2001. С. 320.

{126} Керенский А Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. М., 1993. С. 96.

{127} Курлов П. Гибель императорской России. М., 1992. С. 176.

{128} Керсновский А. А. История русской армии. Т. 3. M., 1994. С. 131.

{129} Шавельский Г. Т. 1. С. 189.

{130} Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918, Тт. 1–2. М., 1923–1924. — Т. 1. М., 1923. С. 21.

{131} Hunbary-Williams J. The Emperor Nicholas II. As I knew him. Lnd., 1922. P. 179.

{132} Ibid. P. 183–184.

{133} Knox A. Vol. 1.P. 44.

{134} Брусилов А. А Мои воспоминания. М., 1946. C. 65.

{135} Hindenburg P. Out of my life. Vol. 1–2. N. Y., 1921. Vol. 1.P. 146.

{136} Людендорф Э. T. l. C99.

{137} Тирпиц А. Воспоминания. M., 1957. С. 326.

{138} Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. Т. 1–2. М., 1934. С. 307.

{139} Игнатьев А А. 50 лет в строю. Т. 2. M., 1952. C. 217.

{140} Melot H. La mission du général Pau aux Balkans et en Russie tzariste 9 Février — 11 Avril 1915. Paris, 1931. P. 79.

{141} Washburn S. Field notes from the Russian front. Vol. 1. Lnd., [1915]. P. 45

{142} Брусилов A. A. C. 66.

{143} Кондзеровский П. К. С. 25. [237]

{144} Самойло А. А. С. 146.

{145} Данилов Ю. Н. Великий Князь... СПб.

{146} Игнатьев А. А. С. 107.

{147} Данилов Ю. Н. Россия в Мировой войне... С. 252.

{148} Шавельский Г. Т. 1. С. 131 -132.

{149} Шавельский Г. Т. 1. С. 138.

{150} Бубнов А. С. 12.

{151} Кондзеровский П. К. С. 25.

{152} Дневники Николая II. С. 487.

{153} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 426.

{154} KnoxA. Vol. 1.Р. 223.

{155} Дневники Николая II. С. 487–488.

{156} Сухомлинов В. С. 312.

{157} Мосолов А. С. 21.

{158} В. Ф. Джунковский. Т. 2. С. 404.

{159} Lockhart R. H. В. British agent. N. Y., 1936. P. 98.

{160} Брусилов А. А. С. 130.

{161} Дневники Николая II. С. 518.

{162} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 529.

{163} Washbum S. Field notes from the Russian front. Vol. 2. Lnd, [1915]. P. 4.

{164} Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. М, 1990. C. 184.

{165} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 170.

{166} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. T. III. М.-Пгр, 1923. С. 17, 78.

{167} The Times History of the War. Part 45. Vol. 4. June 29, 1915.P. 210–213.

{168} Дневники Николая II. C. 519, 521.

{169} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 535.

{170} Воейков В. H. C. 122.

{171} Переписка Николая и Александры Рома новых. 1914–1917. С. 148.

{172} Джунковский В. Ф. Т. 2, С. 536.

{173} Верховский А. И. С. 63.

{174} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 149, 150, 154, 159.

{175} Дневники Николая П. С. 522.

{176} Данилов Ю. Н. С. 320.

{177} Брусилов А. А. С. 135.

{178} Родзянко М. В. С. 110.

{179} Глинка В. Я. С. 137.

{180} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 171, 173; Дубенский Д. Летопись войны. Январь — июнь 1915. Пгр., 1915. С. 88.

{181} Родзянко M. B. C. 110.

{182} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 164.

{183} Дневники Николая II. С. 523.

{184} Дубенский Д. С. 91.

{185} Фактор — комиссионер, перекупщик. Прим. ред.

{186} Войтоловский Л. Всходил кровавый Марс. По следам войны. М., 1998. С. 185.

{187} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 161, 164; Дневники Николая II. С. 523; Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 173, 219; Дубенский Д. С. 94.

{188} Алексеева-Борель B.[M.] Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000. С. 349.

{189} Дрейер В. Н., фон. На закате империи. Мадрид, 1965. С. 103.

{190} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 175–176; Дневники Николая II. С. 523; Дубенский Д. С. 97.

{191} Дубенский Д. С. 98.

{192} Деникин А. И. С. 270.

{193} Дубенский Д. С. 98.

{194} Брусилов А. А. С. 137.

{195} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 177.

{196} Дневники Николая II. C. 523.

{197} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 541.

{198} Knox A. Vol. l. P. 283–284.

{199} Верховский А. И. С. 63.

{200} Родзянко М. В. С. 112, 113, 115.

{201} Глинка Я. В. С. 138.

{202} Палицын Ф. Ф. С. 162.

{203} Воейков В. Н. С. 126.

{204} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 196.

{205} Воейков В. Н. С. 12 7.

{206} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 5 51. [238]

{207} Matitiahu M. Generals and Revolutionaries. The Russian General Stuff during the Revolution: A Study in the transformation of Military Elite. Osnabrück, 1979. P. 42.

{208} Андрей Владимирович, Вел. кн. Дневник б. Великого Князя Андрея Владимировича. 1915 год. Л.-М., 1925. С. 43.

{209} Курлов П. Гибель императорской России. С. 184.

{210} Андрей Владимирович, Вел. кн. С. 43; Маниковский А. А. Ч. 1. С5; Федоров В. Оружейное дело на грани двух эпох (Работы оружейника 1900–1935 гг.). Ч. 2. М., 1939. С. 79.

{211} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 58.

{212} Поливанов А. А. Из дневников и воспоминаний... С. 153–154.

{213} Дякин B. C. Русская буржуазия и царизм... С. 93, 95.

{214} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 98.

{215} Сухомлинов В. С. 304; Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 67.

{216} Верховский А. И. С. 34.

{217} Войталовский Л. С. 27–28.

{218} Свечин А. А. Постижение военного искусства. С. 5 74.

{219} Николаи В. Германская разведка и контрразведка в мировой войне. Б.м. С. 11.

{220} Николаи В. Тайные силы. Интернациональный шпионаж и борьба с ним во время мировой войны и в настоящее время. М., 1925. С. 54.

{221} Ринтелън Г. Секретная война. Записки немецкого шпиона. М., 1938. С. 14–15.

{222} Николаи В. Тайные силы... С. 75.

{223} Милюков П. Н. С. 157.

{224} Яхонтов А Первый год войны (июль 1914 — июль 1915 г.). Записи, заметки, материалы и воспоминания бывшего помощника управляющего делами Совета министров // Русское прошлое. №7. СПб., 1996. С. 270.

{225} Лемке М. К. С. 190.

{226} Орлов В. Двойной агент. Записки русского контрразведчика. М., 1998. С. 41–48.

{227} Глобачев К. И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения / Вст. статья Дж. Дейли и З. И. Перегудовой //Вопросы истории. 2002. № 8. С. 66.

{228} Дрейер В. Н. фон С. 15 5.

{229} Николаи В. Германская разведка... С. 16; В. Николаи. Тайные силы... С. 30.

{230} Вел. кн. Андрей Владимирович. С. 20.

{231} : Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 201–202.

{232} Вел. кн. Андрей Владимирович. С. 19.

{233} Савич Н. В. Воспоминания. СПб, 1993. С. 141.

{234} Цит. по: В. Алексеева-Борель. С. 268.

{235} Курлов П. Гибель императорской России. С. 198.

{236} Апушкин В. А Генерал от поражений В. А. Сухомлинов. Л, 1925. С. 56.

{237} ОР РГБ. Ф. 369. Карт. 422. Ед. хр. 1. Лл. 54, 57.

{238} Данилов H. A. Война и транспорт. Л., 1927. С. 4.

{239} Сухомлинов В. С. 310.

{240} Поливанов А. А. С. 132.

{241} Яхонтов А. С. 323.

{242} Мосолов А. С. 20.

{243} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 200–201.

{244} The Times History of the War. Part 97. Vol. 7. June 27, 1916. P. 224. [239]

{245} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 405–417.

{246} Курлов П. Гибель императорской России. С. 206.

{247} Ольдерогге Б. Модест Иванов. M., 1969. C. 33.

{248} Дякин В. С. Первая Мировая война и мероприятия по ликвидации так называемого немецкого засилья // Первая Мировая война / Под ред. А. Л. Сидорова. М., 1968. С. 228–231; Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 480.

{249} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 205.

{250} Бонч-Бруевич М.[Д.] Потеря нами Галиции в 1915 г. Ч. II. М.-Л., 1926. С. 31.

{251} Пуанкаре Р. Кн. 1. С429.

{252} Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1970. С. 29.

{253} Джунковский В. Ф. Т. 2. С. 558–565; Дневники Николая II. С. 527; Совет министров Российской империи в годы Первой мировой войны. Бумаги А. Н. Яхонтова (записи заседаний и переписка). СПб., 1999. С. 169.

{254} Пуанкаре Р. Кн. 1.С. 309.

{255} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 204.

{256} Lockhan R. H. В. P. 110; The Times History of War. Part 97. Vol. 8. June 27, 1916. P. 225–226.

{257} Данилов Ю. H. На пути к крушению... С. 130.

{258} Поливанов А. А. С. 137.

{259} Дневники Николая II. С. 531.

{260} Сухомлинов В. С. 127.

{261} Яхонтов А. С. 338. См. также: Поливанов А. А. С. 138–139.

{262} Knox A. Vol. 1. P. 277.

{263} The Times Histoiy of tne War. Part 79. Vol. 7. Feb. 22, 1916. P. 13.

{264} lbid. P. 14.

{265} Gurko V. I. Features of the past. Goverment and opinion in the reign of Nicholas II California — Lnd., 1939. P. 550.

{266} Яхонтов А. С. 271.

{267} Вел. кн. Андрей Владимирович. C. 35.

{268} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 205; Дневники Николая II. С. 533.

{269} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 14; 20 5; 206; 209.

{270} Данилов Ю. Н. На пути к крушению... С. 133.

{271} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 205.

{272} В. Ф. Джунковский. Т. 2. С. 579.

{273} Поливанов А. А. С. 118.

{274} Паливанов А. А.. С. 127.

{275} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 205, 207.

{276} В. Ф. Джунковский. Т. 2. С. 581.

{277} Дневники Николая II. С. 533.

{278} Яхонтов А. С. 323–

{279} Пуанкаре Р. Кн. 2. С. 20.

{280} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 5.

{281} Сухомлинов В. С. 335.

{282} Mannerheim C. G. E. Memoirs. N. Y., 1954. P. 98.

{283} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 11.

{284} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 9.

{285} Вел. кн. Андрей Владимирович. С. 32.

{286} Сухомлинов В. С. 317.

{287} Людендорф Э. Т. 1. С. 100.

{288} Эрцбергер М. Германия и Антанта. Мемуары. М.-Пгр., 1923. С. 11.

{289} Тирпиц А. Воспоминания. М., 1957. C. 80, 483.

{290} Фалькенгайн Э. Верховное командование 1914–1916 гг. в его важнейших решениях. М., 1923. С. 51.

{291} Stone N. Р. 123.

{292} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 110. [240]

{293} Joffre J. Vol. 2. P. 331–333.

{294} Пуанкаре Р. Кн. 1. С. 500–501.

{295} Там же. С. 2 20.

{296} Ллойд-Джордж Д. T. 1–2. M., 1934.C. 151.

{297} Там же. С. 193.

{298} Там же. С. 110.

{299} The Times History of the War. Part 97. Vol. 8. June 27, 1916. P. 199.

{300} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 48.

{301} The Times History of the War. Part 106. Vol. 9. Aug. 29, 1916. P. 42.

{302} Яхонтов А. С. 305.

{303} Данилов Ю. Н. На пути к крушению... C. 135.

{304} Дубенский Д. С. 185; Данилов Ю. Н. На пути к крушению... С. 137.

{305} Дневники Николая II. С. 534.

{306} Данилов Ю. Н. На пути к крушению... С. 137–138.

{307} Дубенский Д. С. 186.

{308} Черменский Е. Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М., 1976. С. 86–88.

{309} Пуанкаре Р. Кн. 1. С. 453.

{310} Поливанов А. А. С. 130–131.

{311} Шавельский Г. Т. 1. С. 293.

{312} Глинка Я. В. С. 140.

{313} Поливанов А. А. С. 158.

{314} Федоров В. Оружейное дело... С. 80.

{315} Н. В. Савич. С. 148.

{316} Маниковский А. А. Ч. 3. С. 162.

{317} Там же. С. 163.

{318} Федоров В. В поисках оружия. С. 192.

{319} Поливанов А. А. С. 136.

{320} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 111.

{321} Яхонтов А. С. 268; А. Л. Сидоров. Финансовое положение... С. 170; А. П. Погребинский. Государственные финансы... С. 125.

{322} Поливанов А. А. С. 148; А. А. Маниковский. Ч. 1. С. 34, 43.

{323} Федоров В. В поисках оружия. С. 37, 43, 57, 83; Федоров В. Оружейное дело... С. 13, 19.

{324} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 212. ЛЛ. 3, 3об.

{325} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 8. Лл. 24, 24 об.

{326} Данилов Ю. Н. Великий князь... С. 260.

{327} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 45; Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 43; Поливанов А. А Девять месяцев во главе Военного министерства (13 июня 1915–13 марта 1916 гг.) / Публ. В. В. Поликарпова // Вопросы истории. 1994. №3. С. 154.

{328} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 210. Лл. 36, 36 об.; 37; Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 569.

{329} Пуанкаре Р. Кн. 1. С. 126, 147.

{330} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 212.Л. 6.

{331} Поливанов А. А. Девять месяцев... // Вопросы истории. 1994. №8. С. 141.

{332} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 212.Л. З.

{333} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 212. Л. З об; Маниковский А. А. Ч. 1. С. 83.

{334} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 212.Л. 4.

{335} Сухомлинов В. С. 332.

{336} Федоров В. В поисках оружия... С. 154.

{337} B. Gourko. Р. 103.

{338} Farmborough F. Nurse at the Russian front. A diary 1914–1918. Lnd, 1974. P. 92.

{339} Gourko B. P. 106.

{340} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 42.

{341} Маниковский А. А. Ч. 3. С. 173, 207.

{342} Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм... С. 93, 95. [241]

{343} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 98.

{344} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Л. 18.

{345} Там же. Л. 17.

{346} Поливанов А. А. Из дневников и воспоминаний... С. 204–207.

{347} Федоров В. В поисках оружия... С. 84; Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 30–31, 109.

{348} Глобачев К. И. Правда о русской революции... // Вопросы истории. 2002. №7. С. 120.

{349} Крамарж К. П. Русский кризис. Прага-Париж, 1926. С. 263.

{350} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 113.

{351} Мительман М., Глебов Б., Ульянский А. С. 485–487.

{352} Маниковский А. А. Ч. 3. С. 155.

{353} Милюков П. H. C. 170.

{354} Мартынов Е. И. Царская армия в Февральском перевороте. Л., 1927. С. 37.

{355} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 71, 77–76, 98; Маниковский А. А. Ч. 2. С. 154, 161–162; Маевский И. В. С. 291.

{356} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138.Лл. 31, 35 об — 36.

{357} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. ЛЛ. 14, 15.

{358} Grant J. A. Р. 116.

{359} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 75.Л. 2.

{360} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 120.

{361} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 32.Л. 26.

{362} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 126.

{363} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д75. Лл. 2, 2 об; Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 107–108.

{364} М. Мительман, Б. Глебов, А. Ульянский. С. 485.

{365} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Лл. 3; 29; 35; 41; 49; 78; 83; Мительман М., Глебов Б., Улъянский А. С. 486.

{366} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 15.

{367} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138.Л. 74.

{368} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 33. Лл. 8 и об.

{369} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138.Лл. 23 об. — 24.

{370} Воейков В. Н. С. 136; Совет министров Российской империи в годы Первой мировой войны. Бумаги А. Н. Яхонтова (записи заседаний и переписка). СПб., 1999. С. 423.

{371} Маевский И. В. С. 89, 93, 103.

{372} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138.Л. 101.

{373} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 5; 34.

{374} Поливанов А. А. Девять месяцев... №3. С. 154, 163.

{375} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 210. ЛЛ. 51 об, 52.

{376} Ипатьев В. Жизнь одного химика... С. 435, 437.

{377} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 5–6.

{378} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 210.Лл. 51 об, 52.

{379} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 3.

{380} Там же. С. 6.

{381} Ипатьев В. Жизнь одного химика... С. 469, 477.

{382} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 5.

{383} Ипатьев В. Жизнь одного химика... С. 445–446.

{384} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 20–21.

{385} Ипатьев В. Жизнь одного химика... С. 455, 457.

{386} Ипатьев В. Работа химической промышленности... С. 31, 39, 46. [242]

{387} Ипатьев В. Жизнь одного химика... С. 454.

{388} Воейков В. Н. С. 310.

{389} Кондзеровский П. К. С. 43.

{390} Ллойд-Джордж Д. Т. 1–2.С. 322.

{391} GourkoB. P. 103.

{392} Пуанкаре Р. Кн. 2. С. 235.

{393} Маниковский А. А. Ч. 1. С. 13.

{394} Глобачев К. И. №8. С. 60.

{395} Родзянко М. В. Государственная Дума и Февральская 1917 революция. Ростов-на-Дону. 1919. С. 22.

{396} Яхонтов А. С. 325.

{397} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Лл. 21 об; 2 5–26 об.

{398} Там же. Л. 25 об.

{399} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138. Л. 53; 65.

{400} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 35.

{401} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 138.Л. 69.

{402} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Лл. 34–35.об.

{403} Маевский И. В. Ук. соч. С. 87.

{404} Строков А. А. Вооруженные силы и военное искусство в Первой мировой войне. М., 1974. С. 355.

{405} Зайончковский А. М. Мировая война 1914–1918 гг. Т. 2. М., 1938. С. 21.

{406} Liddel Hart B. H. History of the First World War. Lnd., 1992. P. 203, 223–224.

{407} Строков A. A. C. 359–360.

{408} Зайончковский А. М. Мировая война... С. 23.

{409} Фалькенгайн Э. С. 220.

{410} Людендорф Э. T. I. С. 169.

{411} Драгомиров В. [М.] Подготовка русской армии к Мировой войне // Военный сборник. Кн. 4. Белград, 1923. С. 112.

{412} Бубнов А. С. 250.

{413} Подорожный Н. Е. Нарочская операция в марте 1916 г. на Русском фронте Мировой войны. М., 1938. С. 9.

{414} Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 118.

{415} Лемке М. К. С. 524; Зайончковский А. М. Мировая война... С. 26.

{416} Поливанов А. А Девять месяцев... №10. С. 144.

{417} Подорожный Н. Е. С. 8, 12; Клембовский В. Н. Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. Ч. 5. С. 17–18.

{418} Шихлинский А. А. Мои воспоминания. Баку, 1984. С. 132.

{419} Кпох А. Vol. 2. Р. 405–40б; Подорожный Н. Е. С. 25, 27, 47; Поливанов А. А. Девять месяцев... №10. С. 144.

{420} Knox A. Vol. 2. Р. 404.

{421} Подорожный Н. Е. С. 15; Клембовский В. Н. Стратегический очерк войны 1914–1918 гг. С. 18.

{422} Гофман М. Война упущенных возможностей. М.-Л., 1925. С. 108.

{423} Hindenburg P. Vol. 1. Р. 185, 186–187.

{424} Отдел Рукописей Российской Государственной библиотеки (Москва), далее ОР РГБ. Ф. 855. Карт. 5. Ед. хр. 47.Л. 1.

{425} Pares В. My Russian memoirs. Р. 372–373.

{426} Людендорф Э. Т. 1. С. 169–170.

{427} Гофман M. C. 108.

{428} Подорожный H. E. C. 41.

{429} Knox A. Vol. 2.P. 395.

{430} Dowbor-Musnicki J. S. 103; B. Gourko. P. 139, 142; А. А. Шихлинский. С. 146–147.

{431} Hoffman M. War diaries and other papers. Vol. 1. Lnd, [1929]. P. 113.

{432} Knox A. Vol. 2. P. 406.

{433} Людендорф Э. T. 1. C. 169; М. Гофман. С. 108; P. Hindenburg. Vol. 1. P. 188.

{434} Knox A. Vol. 2. P. 405; Подорожный H. E. C. 71. [243]

{435} Гофман M. С. 108.

{436} Pares В. My Russian memoirs. P. 377; Knox A. Vol. 2. P. 406.

{437} Гофман M. C. 109.

{438} Подорожный H. E. C. 80, 83, 94–95.

{439} Hoffman M. P. 114, 116; Подорожный H. E. С. 104.

{440} Лемке М. К. С. 624.

{441} Hoffman M. Р. 116.

{442} Людендорф Э. Т. 1. С. 170.

{443} Hindenburg P. Vol. 1. Р. 187; Подорожный Н. Е. С. 113, 115, 119, 122, 127; The Times History and Encyclopedia of the war. Part 105. Vol. 9. Aug. 22, 1916.P. 4.

{444} Hindenburg P. Vol. 1. P. 188–189.

{445} Knox A. Vol. 2. P. 408–409; Подорожный Н. Е. С. 94.

{446} Лемке М. К. С. 618.

{447} Людендорф Э. Т. 1. С. 170.

{448} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. T. IV. М.-Л., 1926. С. 152.

{449} Людендорф Э. Т. 1. C. 170; Knox A. Vol. 2. Р. 407.

{450} Фалькенгайн Э. С. 220.

{451} Knox A. Vol. 2. Р. 406–407; Подорожный H. E. C. 150–151.

{452} ОР РГБ. Ф. 855. Карт. 2. Ед. хр. 8. Л. 11 об.

{453} Людендорф Э. Т. 1. С. 172.

{454} ОР РГБ ф. 855. Карт. 2. Ед. хр. 8. Л. 11.

{455} Кпох А Vol. 2. P 407; Stone N. P231.

{456} OP РГБ. Ф. 855. Карт. 2. Ед. хр. 8. Л. 12.

{457} Фалькенгайн Э. С. 220.

{458} Hindenburg P. Vol. I. P. 188.

{459} Knox A. Vol. 2.P. 409.

{460} Washburn S. Vol. 2. P. 67.

{461} Knox A. Vol. 2. P. 461.

{462} Клембовский В. Н С. 26–27.; Брусилов A. B. С. 183.

{463} The Times History of the War. Part 94. Vol. 8. June 6. 1916.P. 102.

{464} Строков А. А. С. 360– 361.

{465} Hunbury-Williams J. P. 84.

{466} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 137.

{467} Лемке М. К. С. 164.

{468} Там же. С. 524.

{469} Шавельский Г. 2. С. 53.

{470} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 143; 145.

{471} Кпох А. Vol. 2.P. 412.

{472} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 149.

{473} Там же. С. 152.

{474} Поливанов А. А. Девять месяцев... №11. С. 133.

{475} Сухомлинов В. С. 254.

{476} Редигер А. История моей жизни. С. 419.

{477} Поливанов А. А. Девять месяцев... №8. С. 132.

{478} Поливанов А. А. Девять месяцев... №9. С. 12 7.

{479} Лемке М. К. С. 635.

{480} Самойло А. А. С. 159.

{481} Лемке М. К. С. 471.

{482} Hunbury-Williams J. P. 85.

{483} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 148.

{484} Сазонов С. Д. С. 356.

{485} Шавельский Г. Т. 2. С. 54.

{486} Савич Н. В. С. 153; Поливанов А. А. Девять месяцев... №9. С. 124–126; №11.С. 120, 136, 140.

{487} Поливанов А. А. Девять месяцев... №5.С129.

{488} Лемке М. К. С. 219.

{489} Савич Н. В. С. 151.

{490} Родзянко М. В. С. 156.

{491} Там же. С. 97.

{492} Погребинский А П. К истории союзов земств и городов... С. 44.

{493} Лемке М. К. С. 448.

{494} Погребинский А П. К истории союзов земств и городов... С. 49–50.

{495} Милюков П. Н. С. 173.

{496} Набоков В. [Д]. Временное правительство (Воспоминания). М., 1924. С. 63. [244]

{497} Вел, кн. Андрей Владимирович. С. 31 ; Набоков В. С. 6З-64; Думова Н. Г. Кадетская партия в период Первой Мировой войны и Февральской революции. М., 1988. С. 33.

{498} Gurko V. I. Features of the past. P. 539.

{499} Rajevskij P. Moji zapisci (od 1914–1918 u Rusiji). Zagreb, 1920. S. 8.

{500} Яхонтов A.. C. 298; Совет министров Российской империи... С. 33, 40; Погребинский А. П. К истории союзов земств и городов... С. 41.

{501} Герасименко Г. А Земское самоуправление в России. М., 1990. С. 35.

{502} Там же. С. 35, 42.

{503} Воейков В. Н. С. 149.

{504} Яхонтов А.. С. 301.

{505} GwnfeoK/.P. 539.

{506} Суворин Л [A.] Дневник. М., 1992. С. 384.

{507} Gurko V. I. P. 540.

{508} Цит. по: Думова Н. Г. С. 41.

{509} Фурманов Д. [А.] Собрание сочинений. Т. 4. М., 1961. С. 49.

{510} Яхонтов А.. С. 299.

{511} Совет министров Российской империи... С. 140.

{512} Лемке М. К. С. 635.

{513} Ллойд-Джордж Д. Т. 1–2.С. 315.

{514} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 208–209.

{515} Мительман М., Глебов Б., Ульянский А. С. 488–489; Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 130.

{516} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 127.

{517} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 75.Л. 110.

{518} Мительман М, Глебов Б., Ульянский А. С. 489.

{519} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 131.

{520} Лемке М. К. С. 545.

{521} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 2.Лл. 57 и об.

{522} Там же. Л. 58.

{523} Мительман М, Глебов Б., Ульянский А. С. 532.

{524} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Лл. 40, 42, 42 об.; Глобачев К. И. №8.С. 61.

{525} Катков Г. М. Февральская революция. М., 1997. С. 34.

{526} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 42 об.

{527} Катков Г. M. C. 35.

{528} Глобачев К. И. №8. С. 61.

{529} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 43об.

{530} Там же. Лл. 43 об. — 44.

{531} Там же. Л. 44.

{532} Переписка Николая и Александры Романовых. 1914–1917. С. 176.

{533} Шацилло К. Ф. Из истории финансового капитала. Влияние Первой Мировой войны на развитие судостроительной промышленности юга России // Первая Мировая война / Под ред. А. Л. Сидорова. М., 1968. С. 192.

{534} Шацилло К. Ф. Забастовка рабочих Николаевского завода «Наваль» в январе-феврале 1916 г. М., 1959.С. 3–4, 14.

{535} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Л. 44 об.

{536} Шацилло К. Ф. Забастовка рабочих... С. 13.

{537} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 45.

{538} Глобачев К. И. №7. С. 104.

{539} Там же. С. 112.

{540} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 45об.

{541} Шацилло К Ф. Забастовка рабочих... С. 13–15; АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1.Д. 137.Л. 45об.

{542} Шацилло К. Ф. Из истории финансового капитала... С. 193. [245]

{543} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Л. 45 об.; Мительман М., Глебов Б., Ульянский А. С. 528, 530.

{544} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 75.Л. 110.

{545} Мителъман М., Глебов Б., Ульянский А. C. 532.

{546} Маниковский А. А. Ч. 2. С. 162–16З.

{547} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Л. 45 об.

{548} Алексеева-Борель В. С. 418.

{549} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 46.

{550} Там же. Лл. 46 об, 58 об.

{551} Там же. Л. 49 об.

{552} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/2. Д. 32. ЛЛ. 26, 37, 39.

{553} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Лл. 47, 47об.

{554} Лемке М. К. С. 652.

{555} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 135–137.

{556} Яхонтов А. С. 270.

{557} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 12 2.

{558} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 171.

{559} Флоринский М. В. Кризис государственного управления в России в годы Первой мировой войны (Совет министров в 1914–1917 гг.). Л., 1988. С. 129.

{560} Там же. С. 131.

{561} Там же. С. 138–139.

{562} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916 год. С. 420.

{563} Hoare S. The Fourth Seal. The End of the Russian Chapter. Lnd, s.a. P. 126.

{564} Верховский А И. C. 143.

{565} Воейков В. H. С. 175; The Times History of the War. Part 63. Vol. 5. Nov. 2, 1915.P. 416.

{566} Маевский И. В. С. 90–91.

{567} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. Л. 47 об.

{568} Там же. Л. 48 об.

{569} Там же. Лл. 48, 49.

{570} Шляпников А. [Г.] Февральские дни в Петербурге. Б. м. 1923. С. 8.

{571} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 49об.

{572} РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 134. Лл. 16, 45.

{573} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д,.137.Л. 48об.; Глобачев К. И. №7. С. 121.

{574} Knox A. Vol. 2. Р. 422–423.

{575} Маниковский А. А. Ук. соч. М. 1923. Ч. 3. СС. 92; 143; 271–219.

{576} Шавельский Г. Ук. соч. Т. 2. М. 1996.С. 55.

{577} Knox A. Op. cit. Lnd. 1921. Vol. 2. Р. 429.

{578} Gourko B. Op. cit. P. 188.

{579} Шульгин B. B. Дни. 1920. M. 1989. C. 131.

{580} Родзянко М. В. Крушение... С. 192.

{581} Глинка Б. Ук. соч. С. 156.

{582} Там же. С. 157.

{583} Переписка Николая и Александры... М.-Л. 1927. T. V. С. 140.

{584} Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 16.

{585} Aвpex А. Я. Масоны и революция. М. 1990. С. 215.; Черменский Е. Д. Ук. соч. СС. 212–213.

{586} Kuhne V. Bulgaria self-revealed. Documents collected by Victor Kühne with a preface by Auguste Gauvain, formerly minister plenipotentiary of France. Lnd. 1919. PP. 6; 11.

{587} Милюков П. H. Ук. соч. M, T. 2. 1990. С. 212.

{588} Kuhne V. Op. cit. P. 10.

{589} Черменский Е. Д. IV Государственная Дума и свержение царизма в России. М. 1976. С. 222.

{590} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 63.

{591} Глобачев К. И. Ук. соч. /ВИ. 2002. №7/С. 109. [246]

{592} Черменский Е. Д. Ук. соч. С. 262.

{593} Мартынов Е. И. Царская армия... С. 60.

{594} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137. ЛЛ. 63.об.-64.об.

{595} Там же. Л. 64.об.

{596} Глобачев К. И. Ук. соч./ВИ. 2002. № 8./ С. 62.

{597} Шляпников А. [Г.] Семнадцатый год. М., 1924. Кн. 1. СС. 30; 33.

{598} Гучков А. И. Речи по вопросам государственной обороны и об общей политике 1908–1917. Пгр. 1917.С. 114.

{599} The diary of Lord Bertie of Thame, 1914–1918. NY. no date. Vol. 1. P. 354.; Vol. 2. PR 16–17.

{600} Дякин В. С. Русская буржуазия и царизм... С. 258–259.

{601} Воейков В. Я. С. 283; Данилов Ю. Н. Великий Князь... С. 316–318.

{602} Hoare S. Р. 124.

{603} АВИМАИВиВС. Ф. 13. Оп. 87/1. Д. 137.Л. 58об.

{604} Кирилин Ф. С. 12.

{605} Монастырев Н. А. Гибель царского флота. СПб., 1995. С. 81.

{606} Воейков В. Я. С. 187.

{607} Керенский А. Ф. С. 105–106.

{608} Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 9–

{609} Архив Србиiе (Београд), далее АС. Ф. НА — 125. Л. 1об.

{610} Лемке М. К. С. 215.

{611} Берберова Я С. 46–47.

{612} Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 23.

{613} Врангель П. Н. Воспоминания генерала барона П. Н. Врангеля. Материалы, собранные и разработанные бароном П. Н. Врангелем, герцогом Г. Н. Лейхтенбергским и светл. князем А. П. Ливеном, под редакцией А. А. фон-Лампе. Ч. I. Frankfurt am Main, 1969. C. 11, 22.

{614} Родзянко M. B. C. 205.

{615} Керенский А. Ф. Ук. соч. С. 106.

{616} Родзянко М. В. С. 205–206; Керенский А Ф. С. 106.

{617} АС. Ф. НА — 125.Л. 1.

{618} Милюков П. H. C. 269.

{619} Hanbury-Williams J. P. 76.

{620} Фрейлина Ее Величества Анна Вырубова / Сост. Кочетов А. М., 1993.С. 266.

{621} Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Л., 1927. С. 88.

{622} АС. Ф. НА-125.Л. 2.

{623} Knox A. Vol. 2.P. 419.

{624} Сухомлинов В. С. 409.

{625} Там же, С. 216.

{626} Людендорф Э. Т. 2. М., 1924. С. 305.

{627} Тхоржевский И. И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб., 1999. С. 141.

{628} Кондзеровский П. К С. 77.

{629} Лемке М. К. С. 150.

{630} Бубнов А. С. 169.

{631} Кобылин В. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Нью-Йорк. 1970.

{632} ОР РГБ. Ф. 855. Карт. 4. Ед. хр. 18. Лл. 1 об-2.

{633} Кудрина Ю. В. «...Ужасно думать, что это только начало» (война глазами вдовствующей императрицы Марии Федоровны) // Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998.С. 451.

{634} Верховский А. И. С. 143–148; Александр Иванович Гучков рассказывает... С. 18–21.

{635} Callwell Ch. E. Field-Marshall Sir Henry Willson. His life and biography. Vol. 1. N. Y, 1927. P. 311.

{636} The diary of Lord Bertie of Thame, 1914–1918. Vol. 2. N. Y., s.a. P. 13, 16; Аврех А. Я. Масоны и революция. М., 1990. С. 215. [247]

{637} Nekludoff A. [V.] Diplomatic reminiscences before and during the world war, 1914–1917. Lnd, 1920. P. 462.

{638} Ллойд-Джордж Д. Т. 1–2. C. 609.

{639} Ллойд-Джордж Д. Правда о мирных переговорах. T. I. M., 1957. С. 229.

{640} Callwell Ch. Е. Р. 311.

{641} Ibid. P. 315.

{642} Ллойд-Джордж Д. Т. 3. С. 107.

{643} Smithers A/ The fighting nation. Lord Kitchener and his armies. Lnd., 1994.P. 172.

{644} Callwell Ch. E. P. 312.

{645} Ллойд-Джордж Д. Т. З. С. 228.

{646} Hanbury-Williams J. P. 9.

{647} Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. M., 1991. С. 199; Дневники Николая II. C. 620.

{648} Bezobrazov V. M. P. 124.

{649} Lockhan R. H. B. Р. 53, 161.

{650} Воейков B. H. С. 186.

{651} Callwell Ch. E. Р. 313.

{652} Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. C. 309.

{653} Gourko B. P. 225; Дневники Николая II. С. 618.

{654} Callwell Ch. E. Р. 314.

{655} Knox A. Vol. 2.P. 547.

{656} Маниковский А. А. Ч. 2. С. 70–71.

{657} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 428.

{658} Лукомский А. Опыт войны как материал для подготовки войск // Военный сборник. Кн. 4. Белград, 1923.С. 202.

{659} Епанчин H. A. На службе трех императоров. М., 1996. С. 450.

{660} Gourko B. P. 106.

{661} Бьюкенен Дж. С. 200; Палеолог М. С. 218–219.

{662} Ллойд-Джордж Д. Т. 3. С. 352.

{663} Callwell Ch. E. Р. 315.

{664} Knox A. Vol. 2.P. 551.

{665} Ibid. P. 551–552.

{666} Hindenburg P. Vol. 2. P. 31; Людендорф Э. Т. 2.С2.

{667} Callwell Ch. E. Op. cit. NY. 1927. Vol. 1. P. 316.

{668} Палеолог M. C. 324; Ch. E. Callwell. P. 318.

{669} Knox A. Vol. 2.P. 547.

{670} Callwell Ch. E. P. 320.

{671} Брухмюллер Г. Артиллерия при наступлении в позиционной войне. М., 1936. С. 200.

{672} Сидоров А. Л. Финансовое положение... С. 434.

{673} Верховский А. И. С. 156.

{674} Палеолог M. C. 319.

{675} Пуанкаре Р. Кн. 2. С. 53; Гиппиус З. Живые лица. Стихи, дневники. Тбилиси, 1991. С. 281.

{676} Палеолог М. С. 320.

{677} Knox A. Vol. 2. Р. 525, 527.

{678} Верховский А. И. С. 156.

{679} Lockhan R. H. B. P. 161.

{680} Knox A. Vol. 2. P. 520.

{681} Чернин О. В дни мировой войны. Мемуары. М.-Пгр., 1923. С. 117.

{682} Pares В. My Russian memoirs. Р. 85.

{683} Lockhart R. H. B. P. 161.

{684} Верховский А. И. С. 15 7.

{685} Callwell Ch. E. P. 319.

{686} Ллойд-Джордж Д. Т. 3. С. 364.

{687} Верховский А. И. С. 157.

{688} Lockhart R. H. B. P. 162.

{689} Gurko V. I. Р. 582.

{690} Герасименко Г. А. С. 43–44.

{691} Knox A. Vol. 2. Р. 412–413.

{692} Катков Г. M. C43.

{693} Думова Н. Г. С. 41.

{694} Воейков В. Н. С. 150.

{695} Врангель П. Н. Воспоминания. С. 10.

{696} Головин H. H. Военные усилия России в Мировой войне. М., 2001. С. 107.

{697} Яхонтов А.. С. 299.

{698} Погребинский А. П. К истории союзов земств и городов... С. 50.

{699} Воейков В. Н. С. 150. [248]

{700} Там же.

{701} Курлов П. С. 216.

{702} Катков Г. М. С. 58

{703} Lockhart R. H. В. Р. 99.

{704} Герасименко Г. А. С. 51, 116; Н. Н. Головин. С. 105; Погребинский А. П. К истории союзов земств и городов... С. 45.

{705} Сидоров А. Л. Экономическое положение... С. 193.

{706} Callwell Ch. E. P. 319.; Ллойд-Джордж Д. Т. 3. С. 365.

{707} Верховский А. И. С. 157.

{708} Ллойд-Джордж Д. Т. 4. С111.

{709} Гиппиус З. С. 281.

{710} Ллойд-Джордж Д. Т. 3. С. 365.

{711} Callwell Cb. E. P. 319.

{712} Ллойд-Джордж Д. Т. З. G379.

{713} Верховский А И. С. 158.

{714} Masaryk T. G. The making of a state. Memoirs and observations 1914–1918. Lnd, 1927. P. 145.

{715} Callwell Cb. E. P. 327.

{716} Gourko B. P. 258, 265.

{717} Воейков В. Н. С. 192; Gourko B. P. 9.

{718} Брусилов А. А. С. 229