<Из воспоминаний о 1914–16 годах>

     Имя Густава Густавовича Шпета я узнал в начале 1916 года (кажется, в феврале), прочтя в одной из московских газет (не помню уже какой – как будто в «Утре России») заметку о состоявшейся в Университете блестящей защите приват-доцентом Г.Г.Шпетом магистерской диссертации на тему «История как проблема логики». Я тогда уже твёрдо решил, несмотря на противодействие и уговоры отца, поступать на историко-филологический факультет, уже купил начальный учебник латинского языка Виноградова и начал его штудировать.
     До окончания реального училища оставалось ещё более года, и я (не будучи ещё в курсе правил приёма) думал, что мне придётся сдавать при Учебном округе не только латынь, но и греческий, но был уже уверен, что всё это успею сделать. Учебные планы и обозрения преподавания на факультете я ещё раньше достал и был уже знаком со структурою факультета. Но поступать я решил на историческое отделение, так как о возможности стать филологом, тем более языковедом-компаративистом, я не думал и с идеей и предметом сравнительного языковедения был еле знаком. <…>


     <Из записной книжки 1920-х годов>

     Фрагмент относится к 1920 году, когда Б.В.Горнунг, вернувшись в конце июля с Южного фронта в Москву, служил в Главном Военно-Инженерном управлении, будучи занят только по будням до четырёх часов дня и, таким образом, смог продолжить занятия в университете.

     <…> Санскрит и славистика всё-таки доминировали над другими интересами. Я уже знал (кажется, от Ромма), что В.К.Поржезинский собирается в этом году сам вести начальный курс санскрита, и мне хотелось к началу курса как можно лучше подготовиться. Заходил к В.И.Авдиеву уговаривать его также начать заниматься, но безуспешно. Был также один раз у Морошкина, который извёл меня какими-то новыми своими соображениями о хронологии Саргонидов.
     Наконец около 10 сентября должны были начаться лекции: В.К.Поржезинский вывесил записку о том, что просит собраться слушателей его специальных курсов 9 сентября (кажется, это был четверг) около профессорской нового здания.
     Придя туда с Роммом, мы нашли там двух отвратительнейших «синих чулков» – Шор и Тапопову, самого В.К. и М.М.Кенигсберга. С последним я был довольно близок в первые месяцы после его поступления в университет (осенью 1918 года), а затем мы совершенно разошлись, встречаясь только на заседаниях и изредка в университете (куда я в 1919 году почти не показывался). Он встретил меня какими-то ядовитыми замечаниями по поводу моего кожаного костюма и красной звезды, на что я, зная его черносотенные взгляды, ответил, кажется, довольно резко: Ромму пришлось даже выступить в роли примирителя. После переговоров с Поржезинским Ромм потащил нас всех в ГИС (Гос. Институт Слова), где он собирался – сам не зная для чего – держать вступительный экзамен и дебоширить, читая экзаменаторам футуристические стихи. Экзамен не состоялся, и мы скоро разбрелись в разные стороны, но нам с Кенигсбергом удалось в тот вечер довольно много поговорить на самые разнообразные темы. Несмотря на резкость первого момента встречи и хотя я и в дальнейшем разговоре не старался маскировать своих тогдашних политических настроений, как-то сразу почувствовалась у обоих (он мне в этом признался потом) возможность нового сближения.
     С этого дня сразу переменился весь мой train жизни. Оказалось, что в университете за летний триместр стала возрождаться общественная жизнь, хотя пока и без особой политической окраски. На факультетах образовались «Студенческие бюро» занимавшиеся делами социального обеспечения студентов, а также имевшие своих представителей на факультетах для связи по учебным делам (расписание и прочее). В филологическом бюро М.М.Кенигсберг представлял лингвистическое, классическое и романо-германское отделения. Не помню почему, но он тут же вскоре сложил с себя это звание, и импровизированное собрание на крыльце Психологического института немногочисленных лингвистов и классиков выбрало меня своим представителем в бюро. От романо-германского же отделения была выбрана на первой лекции М.В.Сергиевского по истории средневековой драмы близкая приятельница М.М. [Кенигсберга] – В.Я. Виленкина, с которой и я с конца сентября сразу очень близко сошёлся. Возглавлялось филологическое бюро знакомыми А.С.Керлик и И.Т.Цетлиным, а также не известной мне раньше словесницей, переходившей на философское отделение, – Э.А.Коробковой, за которой я немедленно принялся не без успеха ухаживать.
     В ГВИУ я с начала сентября сошёлся со своим ближайшим начальником С.С.Гадзяцким, местным инженером (из Николаевского училища), когда-то (до 1915 года) студентом-юристом Петербургского университета и теперь решившим снова поступить в университет, уже на историческое отделение. Стоя в очереди в служебной столовой, мы затевали с ним бесконечные разговоры на политические, философские и литературные темы.
     К концу месяца в университете окончательно наладились занятия и всё больше оживлялся темп нашей общественной жизни. Было общее собрание филологов, на котором М.М. [Кенигсберг] сражался с коммунистом Крепляком и говорила патетические речи председательница А.С.Керлик. Было также несколько междуфакультетских совещаний президиумов бюро, на которых я сразу окунулся в самую гущу старых оппозиционных настроений. Академические традиции и отсутствие импульсов, заставивших меня резко полеветь во время пребывания в армии, вернули меня снова в своё старое русло, и через какой-нибудь месяц я был таким же заядлым противником всего советского, каким был в 1917 году. Это устранило всякие препятствия к сближению моему с М.М. [Кенигсбергом]: мы становились, кроме всего прочего, товарищами по общественно-политической работе, членами одной фракции. В ещё большей степени сближало нас в общественной работе то обстоятельство, что и в среде самих оппозиционно настроенных беспартийных мы с ним стали вдвоём во главе группы, находившейся в резкой оппозиции к группе И.Т.Цетлина, опиравшейся на большинство факультета.
     Оживлённая общественная, а также и академическая (занятия шли полным ходом) жизнь сразу, уже к середине октября, сплотила очень тесный кружок, объединённый прежде всего университетской злобой дня. Но неизбежно за этим следовало и личное сближение. Раскол в нашем бюро, выступления против Цетлина и его «партии» тесно сблизили меня, Керлик, Коробкову, Виленкину и стоящего близко к бюро М.М. [Кенигсберга], а также Ромма и С.А.Усиевич, начинавших в то время затянувшийся потом на долгое время роман. Кроме философок Керлик и Коробковой мы все пятеро участвовали в очень интимном семинарии М.А.Петровского по композиции новеллы. Работали там ещё Д.Е.Михальчи и вновь появившийся на университетском горизонте товарищ мой, Ромма и М.М. [Кенигсберга] по 1918 году – С.Д.Богдановский. Изредка заглядывал в университет и Н.С.Романовский, по-прежнему артиллерист и музыкант, помешанный на Гюисмансе, Клоделе и старинной музыке. Была ещё другая общая работа боевого характера – семинарий П.Н.Сакулина по методологии истории литературы. Во главе с М.М.Кенигсбергом воевали мы против самого Сакулина и его приверженцев, стоявших на социологической точке зрения в изучении искусства.
     Так намечался кружок 10-12 лиц, создавший два с половиной месяца спустя содружество Camerata. Все бредили Гофманом; В.Я. [Виленкина] и С.А. [Усиевич] увлекались итальянской литературой и занимались итальянским языком. Мы с В.Я. [Виленкиной] ходили слушать лекции в «Lo Studio Italiano» по Венеции XVIII века. Образовался понемногу канон общих литературных вкусов. <…>

     <…> С 1918–1928 годов Г.Г.Шпет, несмотря на активную, граничащую с шельмованием, агитацию против него в кругах и семинарах других молодых приват-доцентов реформированного в 1918 году философского отделения нашего факультета, получил (по-видимому, даже неожиданно для него) большую аудиторию молодёжи. Слушали его далеко не только студенты философского отделения, слушали языковеды, искусствоведы, историки, экономисты, многие естественники и математики (меньше всего литературоведы), и к осени 1920 года (после трёх – для некоторых двух – учебных годов) в Московском университете (а не только на нашем факультете) создалась большая, но сплочённая группа, выступавшая с определённых позиций в бесчисленных студенческих кружках (а сколько их было – трудно даже вспомнить).
     Нельзя не отметить, что не одна только логичность аргументации, но и сама манера выступать (с заимствованным у учителя озорством, граничащим с цинизмом) почти всегда не только обеспечивали победу последователям Шпета, но иногда вели и к развалу кружков, руководимых их побитыми противниками… <…>


     Борис Горнунг.
     Поход времени. Статьи и эссе. М., РГГУ, Мандельштамовское общество, 2001.