Процесс
14-ти Разумеется, в эту ночь я не сомкнула глаз. Меня поместили в камеру, как раз против места, где сидела дежурная надзирательница. По непонятной предосторожности большая форточка в двери была откинута и оставалась открытой в коридор в течение всей ночи. Две дежурные, сошедшиеся поболтать, занимались этим все время напролет, усевшись против двери, и не давали забыться ни на минуту. На другой день я едва стояла на ногах, когда меня повели на свидание с матерью и сестрой Ольгой. На этот раз не было двух сеток, на расстоянии полутора аршин одна от другой, и после двадцати месяцев заключения я в первый раз могла поцеловать руку матери. Мы могли сидеть и говорить сколько угодно, но, привыкнув к молчанию и двадцатиминутным. свиданиям в две недели раз, я скоро так устала, что сама просила мать уйти: завтра должен был начаться надо мной военной суд. Утром в понедельник, часу в 10-м, по запутанным переходам, лестницам и коридорам меня привели в комнату, где уже были выстроены мои 13 товарищей по суду. Между каждыми двумя стоял жандарм с саблей наголо. Нельзя было ни обнять, ми пожать друг другу руку. Оно и к лучшему: одно уж изменение наружности могло заставить разрыдаться. Как было глядеть спокойно на бледные, желтые лица, прежде такие бодрые и жизнерадостные, на истомленные фигуры, из которых иные носили явный отпечаток надломленности. Глядеть -и с горестью сознавать, что в этом процессе все мы объединены не одной только революционной деятельностью, но приведены на скамью подсудимых вероломным предательством изменившего друга. И во все время суда, во всех перипетиях его, и гласно, И негласно чувствовалась рука Дегаева, на все наложившая свой позорный, отпечаток и камнем давившая! нам душу. Приходили свидетели -не со стороны обвиняемых, призывались эксперты -по вызову обвинительной власти, и читались бесконечные обличающие показания. Возражений почти не было. Одна только Чемоданова, раньше бывшая в административной ссылке, с развязной болтливостью старалась убедить судей в своей невиновности. Она так обстоятельно и складно вела свое повествование, что даже я, самолично вызвавшая ее, готова была усомниться: да полно, уж и впрямь не приехала ли она в Харьков исключительно по своим личным делам и совершенно случайно попала в тайную типографию партия <Народная Воля>? Остальные товарищи были сдержанны и молчали, думая свою тяжкую думу. Только Волкенштейн была беззаботна и подвергалась неприятным окрикам председателя суда. "Подсудимая Волкенштейн! не переговаривайтесь с соседями". "Подсудимая Волкенштейн! вам говорят -перестаньте шептаться". "Отодвиньтесь на конец скамейки!" и т. д. Что касается меня, то я изнемогала. После тишины и одиночества Петропавловской крепости невыносимо было напряжение нервов от перемены обстановки. Ошеломленная видом товарищей, возбужденная соседством и голосами людей, как и светом больших люстр по вечерам, - я не могла вынести до конца ни одного заседания и уходила в камеру, чтобы дать передышку измученным нервам. В перерыве приходила мать с сестрой, и нервам давалась новая работа, пока с грустью не приходилось сказать: <Уйдите! нет больше сил...> Как на предварительном следствии я письменно изложила все, касавшееся моего личного участия в революционном движении, не желая ни на йоту умалить мою ответственность перед существующим законом, так и на суде мое поведение определилось тем же мотивом. Поэтому я совершенно не нуждалась в защите. Однако, я пригласила присяжного поверенного Леонтьева 2-го, объяснив ему, что единственная цель моего обращения - возможность говорить наедине: я должна была сделать последние распоряжения, но это было невозможно на отданиях с матерью, так как при нас неизменно сидела надзирательница. Во время предварительного заключения, зная, что я люблю цветы, сестра не раз обращалась с просьбой передать их мне, но в Петропавловской крепости не допускалось решительно никаких передач. Теперь, во время суда, в последний день его, она принесла мне прелестный букет из роз. И эти чудные розы дали мне одно из самых нежных воспоминаний, унесенных в Шлиссельбург. Другим трогательным эпизодом в эти тягостные дни был неожиданный привет от француженки (г-жа Матросова, урожд. Valdon), преподававшей в казанском Родионовском институте и знавшей меня 12-летней девочкой на школьной скамье. Теперь, когда я была на скамье подсудимых, она вспомнила свою маленькую ученицу и горячо приветствовала меня. Наступил, наконец, самый памятный день моей жизни, самый патетический момент суда, когда председатель, обращаясь к скамье подсудимых, особенным, торжественным голосом говорит: <Подсудимый! вам принадлежит последнее слово>. Последнее слово! Сколько значения, и какого значения, в этой краткой формуле! Подсудимому дается случай, единственный по необычайной, трагической обстановке, и последний, быть может, последний в жизни случай -выявить свой нравственный облик, выяснить нравственное оправдание своих поступков, своего поведения и во всеуслышание сказать то, что он хочет сказать, что должен сказать И что может сказать. Еще несколько минут, и этот случай, эта последняя возможность канет в прошлое, уйдет без возврата и навсегда. Если момент пропущен, человек, которого судят и которого готовы осудить, уж не возвысит своего голоса; он выслушан не будет: его голос замрет в каторжной тюрьме или умрет вместе со своим обладателем на эшафоте. Сколько мучительной тревоги испытала я в одиночестве своей камеры в ожидании этого дня и этого часа! По обстоятельствам дела я являлась центральным лицом процесса, главным ответственным лицом рассматриваемого дела. Предшествовавшие процессы с 1879 по 1884 год -Александра Соловьева, Александра Квятковского, первомартовцев, <процессы 20-ти и 17-ти> народовольцев, в которых многократно речь шла и обо мне, - создали для меня, арестованной после всех, совершенно исключительное положение. Это положение обязывало; как последний член Исполнительного Комитета и представитель партии <Народная Воля>, - я должна была говорить на суде. А
по настроению
- мне было
не до
произнесении
речей. Я
была подавлена
общим положением
дел в
нашем отечестве;
сомненья
не было
-борьба, протест
были кончены;
на много
лет
наступала темная
реакция, морально
тем более
тяжелая, что
ждали не
ее, а
полного обновления
общественной жизни Вся организация партии <Народная Воля>, поскольку она не была истреблена, представляла обломки; на развалинах шла деморализующая деятельность С. Дегаева, который после гибели основоположников <Народной Воли> начал в тюрьме изменой, а, выйдя из нее путем мнимого побеги, продолжил предательством и провокатурой. Так, к моменту процесса 1884 г., в котором, преданная Дегаевым, участвовала и я, тайное общество, стремившееся сломить автократию, потрясавшее своей деятельностью не только родину, но волновавшее и весь цивилизованный мир, лежало поверженное, без всякой надежды восстать и скором времени из своего крушения. И в то время, как мой организм был потрясен и ослаблен условиями предварительного заключения в крепости, а душа изломана и опустошена тяжелыми переживаниями, наступил момент исполнить, чего бы это ни стоило, последний долг черед разбитой партией и погибшими товарищами, - сделать исповедание своей веры, высказать перед судом нравственные побуждения, которые руководили нашей деятельностью, и указать общественный и политический идеал, к которому мы стремились. Прозвучали слова председателя: мое имя было названо. Наступила неестественная тишина; глаза присутствующих, как своих, так и чужих, обратились ко мне, и все уже слушали, хотя еще ни одно слово не сорвалось с моих губ. Было жутко: а что, если среди задуманной речи мое мышление внезапно окутает тот мрак, который нередко смущал меня в эти решающие дни? И среди тишины, наэлектризованной общим вниманием, голосом, в котором звучало сдержанное волнение, я произнесла свое последнее слово. Сочувственные взгляды, рукопожатия и приветствия товарищей и защитников по окончании речи и в последовавший перерыв удостоверили, что речь произвела впечатление. Министр юстиции Набоков, присутствовавший на этом заседании и заметивший, что присяжный поверенный Леонтьев стенографировал речь, обратился к нему после заседания с просьбой дать ему копию с нее. Последний долг был исполнен, и великий покой сошел в мою душу. Говорят, такое блаженное состояние просветленного успокоения бывает перед смертью!. Прошлое с его жгучими переживаниями от картин созидания и разрушения общественных идеалов и целей, с его волнующими впечатлениями от противоположных типов людей, то изумляющих мужеством, то повергающих в отчаяние позорной трусостью, все, что было пережито в жизни в калейдоскопе великодушного и гнусного, - все отошло куда-то в даль. Завеса безвозвратного опустилась над трагедией, изжитой до последнего акта. Да! Прошлое отошло, а будущее, грозное будущее с его отрывом от жизни и людей - не наступило. Это была передышка, когда полный событиями тревожный период жизни завершился, а мертвый период грядущего еще не развернулся даже в предчувствии. И я дышала легко. Цикл служения идее, со всеми воспоминаниями, отравляющими его, был завершен, как цикл жизни является завершенным для человека, который умирает. А разве я не умирала? разве гражданская смерть для человека, отдавшегося общественной деятельности, не то же, что смерть физическая для человека частной жизни? И как он, умирая, может чувствовать блаженное успокоение, так чувствовала его и я, оглядываясь назад и сознавая, что все усилия сделаны, все возможное совершено; что если я брала от общества и от жизни, то и отдала обществу и жизни все, что только могла дать. Я изжила все духовные и физические силы: больше не оставалось ничего - исчезла даже и воля к жизни. И в то время, как меня охватывало чувство освобождения от долга перед родиной, перед обществом, партией, я делалась только человеком, дочерью моей матери, сестрой моей сестры, которые одни остались у меня среди общественного разорения. Я чувствовала себя, как тяжело раненый. Над ним угрозою долго стоял нож хирурга. Но вот операция сделана, она кончена; он снят с операционного стола, наркоз прошел, и он отдыхает и чистой, прохладной, белой постели. У него отрезана рука, у него отрезана нога, но все тревоги и опасения - позади, сейчас боли нет, и он счастлив, не постигая глубины несчастья, которое ему предстоит и вот-вот постучится к нему в дверь. Приговор гласил: смертная казнь, через повешение мне и семи товарищам, - между ними шести офицерам, судившимся со мной. После
суда произошло
следующее. Ко
мне в камеру пришел смотритель Дома
предварительного заключения,
морской офицер в отставке. - Скажите Штромбергу, - ответила я, - что никогда я не посоветую другим делать то, чего ни при каких условиях не сделала бы сама. Он с укором глядел мне в лицо. - Какая вы жестокая! - промолвил он. В воскресенье после суда ко мне приходили мать и сестра. Я не подозревала, что вижу их в последний раз. Жутко было стоять под этим долгим, скорбным взглядом. Знала ли она или только предчувствовала, что это свидание последнее?.. Еще минута - и я не выдержала бы; но дверь захлопнулась и - навсегда. В понедельник около 1 часа я кончила завтрак, - мне прислали рябчика, грушу-дюшес и коробку конфет. Вбежала надзирательница со словами: "За вами приехали!" В десять минут сборы были кончены; карета увозила меня в. Петропавловскую крепость. Там я очутилась снова в № 43. В Петропавловской крепости по субботам доктор Вильмс обыкновенно обходил всех заключенных. Явился он в субботу и теперь. Он шел по коридору со смотрителем Лесником и весело разговаривал. Басистый смех его разносился глухо по длинному, пустому коридору и еще гудел, когда жандарм отпер мою камеру. Смех резко оборвался, когда он увидел меня; старое, суровое лицо с грубыми чертами лица вытянулось: почти два года он посещал меня и теперь в первый раз встретил в преображенном виде. Немного отвернув лицо, он спросил: <Как здоровье?> Странный вопрос, обращенный к человеку, приговоренному к смерти. - Ничего, - ответила я. На восьмой день вечером я услышала в коридоре шум отпираемых и запираемых дверей. Очевидно, кто-то обходил камеры. Отперли и мою. Старый генерал, комендант крепости, вошел со смотрителем-офицером и прочей свитой. Подняв бумагу, которую он держал в руке, нарочито громко и раздельно он произнес: "Государь император всемилостивейше повелел смертную казнь заменить вам каторгой без срока". Думала ли, ожидала ли я, что меня казнят? Готовилась ли к этому? Нет, я не думала. Казнили Перовскую после 1 марта, и эта первая казнь женщины, кажется, произвела на всех удручающее впечатление. Тогда казнь женщины еще не сделалась <бытовым явлением>, и после казни Перовской прошло трехлетие. Но если б приговор остался в силе, я умерла бы с полным самообладанием; по настроению - я была готова к смерти. Едва ли я была бы одушевлена энтузиазмом: все мои силы были изжиты, л я просто смерть быструю на эшафоте предпочла бы медленному умиранию, неизбежность которого ясно сознавала в то время. Так прошли десять дней до 12 октября 1884 г., когда меня увезли - я не знала, куда. Это был Шлиссельбург. Там, в Шлиссельбурге, началась потусторонная жизнь моя, та, еще не изведанная мной, жизнь человека, лишенного всех прав, прав гражданских, но, можно сказать, и человеческих прав. |
Оглавление | Персоналии | Документы | Петербург"НВ" | Библиография |