Дмитрий Андреевич Лизогуб

"Народная Воля",№5, 1881: "

«Если кто приходит ко мне
и не возненавидит отца своего,
и матери, и жены, и детей,
и братьев, и сестер, и притом и самой жизни своей,
тот не может быть моим учеником».
Лука, XIV, 26.

Вызовем силой воображения образ того человека, с жизнью которого мы познакомимся в этом очерке. Пусть Дмитрий Андреевич Лизогуб, как живой, стоит перед нами в то время, когда мы будем вспоминать о нем.

Вообразите высокого, несколько сутоловатого и худощавого блондина, с большими серыми глазами навыкате, с бородой, одетого в пиджак, жилет и брюки из толстого крестьянского сукна. Выражение лица суровое, серьезное, поверхностный наблюдатель мог бы сказать, что это—сухая, несимпатичная натура; но мы всмотримся внимательнее в этого человека и найдем в нем и великую страсть и добрую душу.

В его глазах нет того огня, который обличает пылкую, горячую натуру; в них горит, как свет зимнего солнца, огонь головной общественной страсти; он не греет окружающих и не влечет к себе женских сердец. Человек, сгорающий этим огнем, не имеет личного чувства и сам ему не отдается: у него одно только безгранично любимое божество—народ, и вся его жизнь безраздельно посвящена служению этому богу.

Стоящий перед нами высокий блондин есть живое олицетворение общественной страсти, аскет-социалист, отрекшийся от самого себя ради своей идеи, всецело поглощенный ею.

Золотая душа у этого сурового аскета. Она скоро заставляла забывать первое впечатление несообщительного, сосредоточенного характера и угловатых манер и возбуждала симпатию во всяком, кто поближе знакомился с Лизогубом. Людям с черствыми сердцами не дается любовь товарищей, а его любили: у него было товарищеское сердце, он всегда готов был услужить, помочь товарищу и, когда не случалось денег, продавал для товарищей свои вещи.

Лизогуб был страшно доверчив, и, пользуясь этим, его иногда эксплуатировали. Узнав об измене Дриго, он ей не верил, его честная натура не допускала превращения приятеля в Иуду.

Дружба его обусловливалась непременно одинаковостью убеждений и сотовариществом в каком-нибудь предприятии, но к одному из своих друзей он чувствовал особенное расположение и любил его не только как товарища по делу.

Лизогуб не любил ни одной женщины, и его ни одна женщина не любила. Подобный факт далеко не всегда может служить указанием на сердечную сухость, а в данном случае он только ярко обрисовывает цельную натуру Лизогуба, безраздельно отдавшегося одной страсти высшего порядка.

Человек математически последовательный в своих убеждениях и действиях, он смотрел на женскую любовь, как на серьезное препятствие на той дороге, по которой он шел.

Симпатичность Лизогуба не была сразу очевидной; первое впечатление он производил скорее неблагоприятное, но, по мере сближения с ним, его симпатичность высказывалась все ярче и ярче. Не даром человек, хорошо знавший его, сообщая мне материалы для характеристики его душевной стороны, сказал: «мне кажется, что как бы много хорошего ни говорить о Дмитрии, все-таки не представишь эту прямую, добрую и светлую личность такой, какой он был в действительности».

Отец Дмитрия Андреевича Лизогуба, родившегося в 1850 г., был черниговский помещик из либеральных; он кончил курс в Женевском университете и был членом губернского комитета по освобождению крестьян; о матери своей Дмитрий отзывался как о доброй женщине. Воспитанием детей (три сына и дочь) родители не особенно занимались; оно предоставлено было гувернеру-французу, человеку горячему, не переменившемуся даже бить детей. Однажды он дал пощечину и Дмитрию, но, к крайнему изумлению, получил такой же ответ, после чего перестал бить мальчика. Детство Дмитрия прошло в деревне Листвене и Седневе Черниговского уезда.

Холодно относясь к обрядовой, стороне религии, мальчик увлекался евангельскими идеями равенства и братства и мечтал быть миссионером. Он представлял себе трудности этого подвига, лишения, опасности; придется отказаться от удобств барской жизни, быть может, испытать, что такое голод; язычники не поймут его сначала, но он не смутится первыми неудачами, не упадет духом, и проповедь любви размягчит их каменные сердца: и не одно равнодушие и непонимание встретят его. Вот толпа звероподобных дикарей, с хищническими глазами, отвечает злобными криками на его слова о любви к ближнему; из этой толпы полетел в него камень, другой, третий, целый дождь камней... он упал,, как первомученик Стефан; по лицу его течет кровь. На него набросилась толпа дикарей, его мучат, жарят живого на костре и с'едают с крика торжества. Он умрет, если так будет суждено; страх смерти не заставит его отказаться от миссионерства. Так мечтал Лизогуб в детстве о своем будущем. Болезнь отца заставила семью уехать во Францию, в Монпелье. Дмитрию было тогда 11 лет. В коллегии в Монпелье он воспитывался и окончил курс.

После смерти отца Дмитрий с матерью вернулся в Россию, где вскоре умерла его мать. В Екатеринославе он выдержал выпускной экзамен гимназического курса и в 1870 г. noступил в Петербургский университет.

Воспитание во Франции, вне тех условий, которые развивают в русском человеке инстинкты раба, долго потом не искореняемые, было причиной того, что в натуре Лизогуба отсутствовала характерная черта русских людей—невольный трепет перед начальством. Русский человек, при разговоре с властъю, невольно придает особенную интонацию голосу, принимает почтительную позу и взгляд. Эти рефлексы душевного вытягивания во фронт были знакомы Лизогубу: в нем не было внутреннего раба, сидящего в русских людях, и он держал себя с начальством так же покойно, с тем же достоинством, как со всяким.

Воспитание не развило в Лизогубе и стремления к карьере. Имея связи с разными «особами», он мог бы "далеко пойти"- по судебной лестнице, стоило только поступить на карьерный юридический факультет; но Лизогуб, идя в университет, думал только о науке и избрал математический факультет. Выбор для изучения такой точной науки, как математика, характеризует ум Лизогуба. У него во всем проявлялась истинно математическая логика. В деле логических выводов для него не имели значения личные симпатия и антипатия. Подвергая что-либо обсуждению, он заботился только о том, чтобы посылки не были фантастическими, а вытекали из фактов, чтобы диалектика и парадоксы не затемняли существа дела. КАК только он признавал, что посылки установлены правильно, вытекающий из них вывод становился для него законом, которому он тотчас подчинял не только свою мысль, но и поступки. Подобно тому, как математик без сожаления отрекся бы от веры в то, что дважды два четыре, если бы ему научно доказали, что дважды два—пять, так и Лизогуб отрекался от всякого верования, от всякого убеждения, если логический вывод доказывал их неправильность.

Таким образом, в то время, когда Лизогуб поступил в университет, в нем была только жажда знания, желание выработать в себе научное мышление. Он был еще тогда во власти барских привычек: занимал хорошую квартиру, имел лакея и повара.

О степени его умственного развития в ту пору можно судить по следующему факту.

Лизогуб искал учителя для своего брата, с которым жил тогда вместе. Учитель нашелся подходящий, но Лизогуб не сошелся с ним, вследствие того, что тот хотел исключить из преподавания закон божий, назвав его вредным баластом для детского мозга. Другого учителя Лизогуб принял, только получив его согласие преподавать закон божий.

Но скоро неумолимая логика разбила мистические фантазии, и, как всякий умный и научно мыслящий человек, Лизогуб сделался атеистом.

Отвлеченная наука не долго привлекала к себе Лизогуба. Жизнь потянула его в свою сторону, в сферу народной нужды. Мысль о народе, об этом коллективном страдальце, не могла не задеть и студента  математика, а из этой думы о народе родились мысли о том, какими средствами можно помочь народу,- как приложить свои силы к этому делу.

И вот, после первого года студенчества, Лизогуб оставляет математический факультет и переходит на юридический—там читается политическая экономия, которая должна ответить на обступавшие юношу вопросы.

Но что это был за ответ! Профессор Горлов восхвалял существующие экономические отношения:все прекрасно в сфере труда и капитала; беднякам нечего роптать на то, что существует экономическое неравенство, потому что на кого бы стали они работать, если бы не было богатых людей.

Понятно, что подобные лекции ученого прислужника капиталистов не могли удовлетворить Лизогуба. Он стал изучать литературу старых социалистов: Фурье, Сен-Симона, Оуэна, Луи Блана и др. Картина положения рабочего класса в России, развернувшаяся перед ним по прочтении известной книги Флеровского, поразила его. Но его ум требовал самостоятельной проверки, точно ли так безотрадна доля народа, как изобразил ее Флеровский. С целью такой проверки Лизогуб во время вакаций предпринимал поездки по деревням, преимущественно поволжских губерний и Малороссии. Результатом его наблюдений было заключение, что если в статистических данных Флеровского могут быть найдены неточности, то, в общем, картина, нарисованная автором, вполне соответствует действительности.

Под влиянием чтения, студенческих бесед, на которых Лизогуб больше слушал, чем говорил, и личного ознакомления с народными нуждами, в Лизогубе сформировался социалист, и задача его жизни строго определилась: все свои материальные средства и самого себя отдать на дело освобождения народа от крепостной власти капитала.

Обращение Лизогуба в социализм не было внезапным просиянием, которое производит на впечатлительных людей встреча с социалистом и его горячая речь. Оно не было также порывом доброй души, которая, под впечатлением картины народных бедствий, готова без размышлений ухватиться за первое указанное ей средство принести пользу. Доброе сердце только указало Лизогубу долг явиться на помощь темному народу со светочем образованного ума. Оно заставило задуматься над вопросами: как это сделать?.. В чем корень зла?.. Какие целесообразные средства для его уничтожения?

И вот, в результате изучения всего, что до сих пор придумано лучшими людьми, работавшими над теми же вопросами, критической оценки предложенных ими средств и в виду исторических опытов, доказавших непригодность разного рода гуманно-либеральных паллиативов, Лизогуб пришел к убеждению, что только социализм есть решение вопроса по существу.

Не увлечение, а логика сделала Лизогуба социалистом. Путем строгого мышления он убедился, что если в Рим вели все дороги, то к народному благу ведет только одна: через труп народного врага—чудовища-капитала.

А раз был сделан Лизогубом этот вывод—он стал для него законом, согласно с которым должна быть изменена вся жизнь. Прежние барские понятия о собственности исчезли, и прудоновское определение собственности сделалось для нега аксиомой.

Никаких компромиссов цельная натура Лизогуба не допускала. Он оставил без сожаления все барские привычки, нанял комнату на Петербургской Стороне сначала с товарищем за восемь рублей в месяц, а потом жил один и платил за комнату пять рублей. О качествах этой квартиры всякий может составить точное понятие и без описания ее. Годовой бюджет этого помещика, получавшего до 4 тысяч рублей дохода, ограничивался 150-ю рублями. Обед его состоял, из 4 яиц и чая. Лизогуб вовсе не пил и не курил. Он любил музыку, но бросил уроки на фортепиано, как лишний расход и барское удовольствие. Об одежде он вовсе не думал, как и, вообще, люди, отдающиеся какому-нибудь серьезному делу. Внимание к костюму, изысканность в нем (конечно, если она не вызывалась необходимостью для выполнения какого-нибудь предприятия) Лизогуб считал плохой рекомендацией для социалиста.

Здесь, кстати, рассказать один случай. В бытность свою в Англии Лизогуб попал с товарищем на митинг рабочих в праздничный день. Рабочие явились в щегольских костюмах, в желтых перчатках.

— У нас, в России, скорее будет революция, чем здесь...— шутливо сказал Лизогуб товарищу.

— Почему?

— Где этим франтам думать о революции!.. Они будут долго терпеть... им будет жаль своих перчаток...

Лизогуб постоянно заботился о сокращении своих расходов. В поездках по делу он всегда брал места в 3-ем классе и на палубе. Во время переезда в Англию ему пришлось, промокнуть от волн и дождя на палубе и обсушиваться у паровика.

Сделавшись социалистом, Лизогуб естественно остановился, при определении своей деятельности, на мирной пропаганде.

Без народной силы ничего не поделаешь; значит, надо организовать эту силу, а для этого, прежде всего, необходимо, чтобы социалистические идеи проникли в массу народа, были усвоены ею.

Так размышляет всякий новообращенный в социализм, если он, в пылу увлечения, не позабывает той аксиомы, что никакие идеи не могут воплотиться в жизнь, изменить существующего строя, пока они не составляют достояния большинства.

С упомянутой целью мирной пропаганды сформировался в 1873 г. в Петербурге кружок молодежи, в котором Лизогуб был одним из руководителей. Решено было практически изучить ту почву, на которой предстояло действовать: ознакомиться с народом, определить степень его восприимчивости к социалистическим идеям в разных местностях, более практичные способы пропаганды и проч. Такое изучение народа было предположено сделать путем самой пропаганды, для чего решили разделиться на группы и раз'ехаться по деревням, а для обсуждения полученных результатов с'езжаться на ярмарках.

Теоретическое изучение своей задачи, ознакомление с литературой социализма, должна была давать библиотека в центральном городе района пропаганды. Устройство этой библиотеки было сделано Дмитрием Андреевичем.

В 1874 г. кружок раз'ехался по деревням. Лизогуб не внес платы за слушание лекций и был исключен из университета,—ему не было надобности в дипломе и юридическом образовании.

Ему поручено было отправиться с товарищем за границу, чтобы установить связь между русскими социалистическими кружками и заграничными, преимущественно сербскими. Лизогуб провел за границей около 8 месяцев; он жил в это время в Париже, Лионе, Лондоне и Сербии, а по возвращении в Россию, поселился в своей деревне Листвене, откуда делал поездки.

Мирная пропаганда кружка была непродолжительна. Донос Трудницкого вызвал многочисленные аресты. У Лизогуба в деревне был обыск, и хотя ничего «подозрительного» не нашли, но Дмитрий очутился под полицейским надзором. Разгром кружка, суровость судебных приговоров за мирную яропаганду и все более и более развивавшаяся система преследований социалистов — все это вело к перемене во взглядах Лизогуба на способ действий.

Теоретику, остановившемуся на мирной деятельности пропаганды, приходилось столкнуться с вопросом выдвинутым жизнью, возможен ли этот способ при существующих российских порядках. И действительность отвечала на это, что в государстве, где неограниченный монархизм переливается в деспотизм, где не существует свободы личности, совести и слова, немыслима пропаганда чего бы то ни было, кроме рабских идей. Двум-трем пропагандистам, при исключительно благоприятных условиях, могло посчастливиться, но ведь их успех—капля в море, и подобными микроскопическими результатами, конечно, не мог удовлетвориться столь страстно преданный делу социалист, как Лизогуб. Желавшему остаться при программе мирной пропаганды приходилось остаться без всякого дела и ждать у моря погоды, но только русские либералы способны ничего не делать, если излюбленный ими способ легальных действий оказался запрещенным.

Правительство само об'явило войну социалистам так же, как оно об'явило войну и всему обществу. Общество предпочло отказаться от борьбы и терпеть все, что будет высочайше поведено, а социалисты приняли вызов.

Строго логический ум Лизогуба не мог не признать, что теория мирной пропаганды в России оказалась неприложимой к действительности; что социалистам приходится, прежде всего, завоевать возможность какой бы то ни было деятельности в народе. В самом деле, нужно было быть крайним идеалистом и слабым мыслителем, чтобы не увидеть логической необходимости соединения всех фракций русских социалистов в одну партию активной борьбы с правительством. Логика событий привела Лизогуба к убеждению, что война с правительством стала неизбежной для русских социалистов, что без уничтожения этой Плевны невозможно движение к конечной цели. И, как человек, никогда не отступавший перед логическими выводами, он сделался террористом. Действия партизанской войны заменили мирную пропаганду. Приходилось спасать товарищей, явились задачи освобождения из тюрем, уничтожения подлейших в мире гадин — шпионов и проч. При деятельном участии Лизогуба началась организация центрального и местного кружков с террористическим направлением; явилась мысль о местном органе партии в Одессе; надо было думать об образовании денжного фонда. Дмитрий Андреевич начал реализировать свой капитал, .заключавшийся в имениях в Черниговской и Полтавской губерний, но продать их обыкновенным путем значит рисковать, не достигнуть цели: за ним следили. Приходилось придумывать разные комбинации, и ему удалось получить и внести в центральный кружок только около 50.000 р. Считаясь на жительстве в деревне, Дмитрий уезжал incognito в Петербург и другие города по делу. В одну из таких поездок он был арестован в Харькове, но 5 рублей данных полицейскому, возвратили ему свободу. После Ковальского, т.-е. в конце лета 1878 г., Дмитрий приехал в Одессу, где и был взят в пивной Дурьяна на Херсонской улице, вместе с Попко и Колтановским. Около года просидел он в тюрьме. 25-го июля 1879 года начался в Одесском военно-окружном суде процесс 28-ми. Лизогуб отказался от защиты, объяснив, что в обвинительном акте нет обвиняющих фактов. «Система обвинения, — сказал он в последнем слове, ставит меня в необходимость бороться с предположениями, а при таком положении дела невольно сложишь оружие и скажешь, что защита немыслима».

Обвинение Лизогуба было настолько беспочвенно, что не только суд присяжных, но и прежний формальный суд признал бы его недоказанным. Но для того-то и существуют военные суды, чтобы, под видом отправления правосудия уничтожать вредных для правительства людей. Этим судам не нужно улик, им нужен только приказ начальства. Совесть этих судей куплена за жалованье, и если они говорят и о чести, то разве что о чести мундира царского слуги, а не о чести человека.

.5-го августа об'явлен был приговор к смертной казни через повешение Лизогуба, Чубарова, Давиденко, Виттенберга и Логовенко.

Приговор относительно Дмитрия Андреевича возмутил даже одесскую прокуратуру; рассказывают, будто бы прокуpop судебной палаты Евреинов ходатайствовал об оотмене смертной казни, но Тотлебен утвердил им же предписанный приговор, и на 10-е августа была назначена казнь на Скаковом поле. Автор об'явления о казни, напечатанного в "Ведомостях Одесского Градоначальства", прибавил «близ скотобойни». Холоп, вероятно, надеялся получить награду за эти два слова.

Утро 10-го августа было ясное. Позади карре из войск, окружавших эшафот, была масса народа; впереди народа стояли экипажи одесских богачей, и дамы с биноклями и лорнетами сидели на козлах. Бездушные самки приехали как в цирк, на представление.

Тупое равнодушие и любопытство преобладало в толпе. Редко вырывались замечания доброй души, возмущавшейся при виде виселиц. Всюду сновали шпионы, и масса забитого народа не смела высказывать человеческих чувств. Только зверским инстинктам можно было выражаться без опасения. Вот на дороге показалась телега; на ней сидели Лизогуб, Давиденко и Чубаров. При в'езде в расступившийся фас карре, Дмитрий Андреевич взглянул на виселицы, потом на толпу, улыбнулся и что-то сказал Давиденко.

Барабаны гремели, и нельзя была расслышать его слов. Но эта улыбка в виду смерти была улыбкой человека с сильной душой, который сознавал, что с его смертью не умрет дорогое дело. Быть может, этою мыслию ободрял он товарища.

Барабанный грохот затих для исполнения бесчеловечной формальности азиатского правосудия: смерть отдаляет 2—3 минуты, невообразимо мучительных, минуты чтения приговора, уже известного и осужденным и этой толпе, ждущей страшного зрелища.

Звякнули ружья и снова загрохотали барабаны, подошел священник, но Дмитрий Андреевич отказался поцеловать крест, предложенный священником, царским слугою, осмелившимся в такую минуту говорить о божеской любви и милосердии.

За белым капюшоном исчезло ярко блестевшее небо и поле, покрытое рабами.

Проходили неописанно ужасные минуты ожидания момента смерти молодым здоровым организмом. Дмитрий Андреевич стоял, ожидая очереди...

Он чувствовал, а может быть, и видел сквозь холст капюшона, как умерщвляли его товарищей, и не мог бросится им на помощь.

Палач неловко надел ему петлю на шею... прошло еще несколько секунд, пока он поправлял ее, а в толпе раздалось выражение нетерпения какого-то человекообразного зверя: "Танцуй скорей»... — Молчи, не собаку вешают... — ответил кто-то.

И вдруг померкнул в добрых глазах Дмитрия Андреевича, тот свет, который проникал сквозь саван... вечная ночь небытия охватила его. А солнце по- прежнему обливало потоками лучей массу несчастного народа, не ведавшего, что творит он, допуская смерть своих самоотверженных друзей."