5 августа 1857 г. в книжных лавках, на общественных гуляньях и даже на железнодорожных вокзалах Петербурга появилась книга М.А.Корфа “Восшествие на престол императора Николая I-го”, вы-звавшая небывалый по тем временам интерес и взволновавшая публику. Созданная “по Высочайшему повелению” и напечатанная в типографии II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, она явилась для современников актом “государственного откровения” и знаком новой эпохи в истории России. Ведь вступление на престол Александра II и деятельность либеральной части российского общества, довольно быстро осознавших необходимость коренных преобразований, дали мощный толчок движению страны к правовому государству и открыли дорогу общественному мнению и гласности. Разумеется, допущенное властью обсуждение важнейших проблем внутренней и внешней политики не выходило за рамки сохранения самодержавных основ в их полном объеме, и все же смягчение цензуры и предоставление обществу возможности высказаться по ключевым проблемам будущих преобразований создавали условия для развития гражданского самосознания и обеспечивали правительство столь необходимой ему информацией об общественных настроениях.

Вероятно, именно этим можно объяснить тот факт, что еще с января 1848 г. являясь инициатором и руководителем работы по созданию труда, возложенного на Корфа, Александр Николаевич принял окончательное решение о его публикации “в общее сведение” лишь в апреле 1857 г. Но еще в октябре 1856 г. император на первом же после летних вакаций приеме в Царском Селе возложил на Корфа поручение собирать материалы для создания уобобщающего фундаментального труда, посвященного биографии и истории царствования Николая I.

Взойдя на трон, Александр II, вероятно, осознал это “самоотвержение” наследственного монарха еще более ясно и глубоко, поскольку оно предопределяло преемственность политических принципов государственного управления, а также подразумевало продолжение охранительных тенденций в идеологии и сохранение “семейных царственных тайн”. И хотя в Манифесте о восшествиии на престол преемственность только декларировалась, все же император нес на себе “весь груз наследия прошлого”, ему дорогого и любимого, в то время как общество пыталось его стряхнуть, как “помеху всякому движению, всякой идее..., как тормоз на всяком колесе России” (Герцен 1958: 68). Таким образом, возникшее в это время движение навстречу друг другу со стороны власти и общества, когда вся Россия, по словам Герцена (1958: 68), окружила императора любовью и громко заявляла свою солидарность с ним, в основе которых “лежала ненависть к прошлому царствованию”, не было всеобъемлющим и, в определенной мере, тормозилось колебаниями и осторожностью царя. Вероятно, для Александра II критика основных устоев николаевского режима, исходящая как от его прежних идеологов в лице М.П.Погодина, который к середине 1850-х гг. осознал, что “прежняя система отжила свой век”, так и государственных чиновников “новой волны” и либералов (П.А.Валуев, К.Д.Кавелин и др.), при всей его готовности услышать правду о реальном состоянии государства, в какой-то мере представлялась “покушением” на пределы его собственной власти.

Эти опасения царя стали еще более зримыми, когда в конце 1856 — начале 1857 гг. из Сибири в Европейскую Россию после тридцатилетней каторги и ссылки стали возвращаться оставшиеся в живых декабристы. Только в обеих столицах и вблизи них “бросили якорь” — В.И.Штейнгейль, С.Г.Волконский, И.Д.Якушкин, А.Н.Сутгоф, А.Ф.Бригген, Е.П.Оболенский, П.Н.Свистунов, Г.С.Батеньков, М.И.Муравьев-Апостол, И.А.Анненков, Н.В.Басаргин, И.И.Пущин (Пущин 1989: 352). Окруженные сочувственным вниманием и искренним уважением либеральной общественности, они включались в столичную жизнь, прежде всего в обсуждение различных проектов крестьянской реформы, а также распространившихся в это время публицистических писем, рукописных записок и издаваемых за границей статей, посвященных анализу предыдущего правления. Безусловно, их влияние на формирование общественного мнения было огромно, тем более, что некоторые из декабристов выступали с критикой политики современного правительства, считая проводимое им “развитие идей, подымание вопросов, гуманных стремлений по пути к прогрессу” в большей степени “обаянием, чтобы не сказать надуванием” (см. об этом: Эйдельман 1973: 35).

Все это не могло не подтолкнуть верховную власть к обнародованию книги Корфа. Между тем министр Императорского двора граф В.Ф.Адлерберг попытался убедить Александра II в преждевременности и опасности этого акта, считая, что обвинения в адрес декабристов могут вызвать с их стороны “попытки оправдаться”, но император настоял на своем. По-видимому, решение царя издать корфовское сочинение “в общее сведение” именно в это время было связано как с оживлением интереса к “делам и людям” 14 декабря, которые в общественном сознании представлялись “в ореоле мученичества и героизма”, так и с необходимостью пресечь “превратные толки” и утвердить официальную версию восшествия на престол Николая I (ср.: 14 декабря 1994: 22-25).

Уже 13 апреля на деловой аудиенции император объявил Корфу о необходимости “приступить к напечатанию в общее сведение истории первого царственного дня Августейшего... родителя”. Когда же через несколько дней, 19 апреля, приглашенный на обед в Царское Село Корф (1857в: 55) в доверительной беседе коснулся прощения петрашевцев, император сказал:

 “Дай Бог, чтобы впредь никогда не приходилось Русскому Государю ни наказывать, ни даже прощать за подобные преступления!”

Этими словами, с разрешения императора, он заключил свою книгу.

Согласно докладной записке Корфа Александру II от 21 июля 1857 г. сочинению было дано новое название “Восшествие на престол императора Николая I-го”, предложенное автору Д.Н.Блудовым. Уже на следующий день, 22 июля, оно было отпечатано и представлено царю и всем членам Императорского дома, а также разо-слано в Академию наук, Эрмитажную библиотеку и университеты. Тираж поступил в продажу 5 августа, одновременно с объявлением о выходе его в свет.

Разумеется, Корф и сам император с чрезвычайным вниманием следили за реакцией публики на долгожданное издание (об отношении русского общества к книге Корфа — см.: Порох 1968: 55-84; Невелев 1972; Эйдельман 1973: 39-54; 14 декабря 1994: 25-27, 39-57). Вначале до Корфа (1857в: 82 об.-83), по его словам, доходили “одни самые одобрительные отзывы не только о редакции..., но и о содержании или сущности сочинения”, особенно “в среднем образованном и читающем классе”, на который оно имело “всеобщее самое благодетельное влияние” и “огромное большинство приняло книгу с чувством благодарности к монарху за его доверие, как акт благородной откровенности Правительства, открывающий собою новую эру в нашей политической литературе”. Позже появились и критические выступления. Но если нападки со стороны некоторых декабристов и зарубежной российской публицистики были вполне закономерны и ожидаемы, то совершенно неожиданно для Корфа и самого императора явилась критика со стороны высшего общества.

 “Просто ли это ошибка, анахронизм или вновь брошенное оскорбление общественному доверию — надеявшемуся именно на то, что николаевский период окончен” (Герцен 1958: 67).

Таким образом, все три “ветви” критиков корфовского сочинения, несмотря на различие идеологических установок, a priori были уверены в ошибочности издания для публики сочинения официального историографа. Однако как представители консервативных кругов столичного дворянства, так и радикально настроенные по отношению к корфовскому сочинению декабристы, Герцен и Огарев недооценили исторического значения обнародования “по Высочайшему повелению” описания самых трагических и сокровенных страниц истории российского самодержавия. По словам Корфа (1857в: 1), это было “явление... небывалое, не только в нашей, но даже в европейской литературе”. Дело было не только в том, что впервые “героями” исторического труда являлись члены ныне царствующего Императорского дома, но главное — для зарубежного и русского читателя уже одна тема сочинения была “тайной за семью печатями”, поскольку к моменту его появления в свет не только деятельность тайных обществ, “роковые” события 14 декабря, но и сложнейшие обстоятельства междуцарствия представляли собой “белое пятно” российской истории (ср.: Эйдельман 1973: 39, 54; 14 декабря 1994: 27, 37-39, 64).

С другой стороны, говоря об историографическом значении произведения придворного историка, следует признать, что оно действительно не ограничивается рамками оформления и развития официально-охранительной традиции (см.: 14 декабря 1994: 64). Ведь проблемы, поставленные автором, прежде всего связанные с историей междуцарствия, до сих пор являются предметом пристального внимания исследователей, а их интерпретация оказала большое влияние на формирование взглядов представителей различных историографических школ и направлений — Н.К.Шильдера, Г.Василича, А.Е.Преснякова.

Но наиболее важным является источниковедческое значение труда Корфа. Уже сам автор, полагая одной из главных причин огромного успеха издания “необыкновенный интерес собранных тут материалов”, утверждал, что “масса видела во всем один исторический документ” (Корф 1857в: 69, 83 об.). На самом деле, поражает документальная оснащенность книги. В ней впервые не только были использованы такие официальные документы, как письмо цесаревича Константина Павловича Александру I от 14 января 1822 г., секретный Манифест Александра I от 16 августа 1823 г., журналы заседаний Государственного совета от 27 ноября и 13 декабря 1825 г., Манифесты Николая I от 12 декабря 1825 г. и 13 июля 1826 г., Донесение Следственной комиссии и акты Верховного Уголовного суда над декабристами, но введены в научный оборот интереснейшие эпистолярные материалы — письмо великого князя Александра Павловича кн. В.П.Кочубею от 10 мая 1796 г.; рескрипты цесаревича Константина Павловича Председателю Государственного совета кн.П.В.Лопухину от 3 декабря 1825 г. и министру юстиции кн.Д.И.Лобанову-Ростовскому от 8 декабря 1825 г., его письма императору Николаю I и императрице Марии Федоровне от 20 декабря 1825 г. и “Торжественное объявление любезным Своим соотчичам”; письма императора Николая I Константину Павловичу и Марии Павловне от 12-14 декабря 1825 г., письмо императрицы Марии Федоровны гр. В.П.Кочубею от 16 февраля 1826 г., а также знаменитое письмо подпоручика Лейб-гвардии Егерского полка Я.И.Ростовцева великому князю Николаю Павловичу от 12 декабря 1825 г. Кроме того, Корф впервые опубликовал отрывки из записок Николая I, императрицы Александры Федоровны, воспоминаний великого князя Михаила Павловича и митрополита Филарета. Пытаясь придать своему труду большую убедительность и достоверность, историограф заимствовал сведения из мемуарных свидетельств других “деятелей событий”, принадлежавших к военной, бюрократической и духовной элите. Ценность этих материалов — неоспорима. Ведь чаще всего они представляют собой оригинальные тексты, главным образом автографы, которые сегодня приобрели значение “первоисточников”.

Разумеется, печатные экземпляры сочинения, о котором давно ходили слухи в обществе, в первую очередь получили члены Императорского дома и лица из ближайшего окружения царя. Обратившись к труду Корфа, некоторые из них выявили ряд ошибок, неточностей и пропусков (великий князь Михаил Павлович), а другие пожелали дополнить текст собственными воспоминаниями (императрица Александра Федоровна), что делало необходимым новое издание труда. Между тем и сам Корф, осознавая огромное значение своего сочинения в условиях усиления и расширения европейского революционного движения, обратился к цесаревичу и получил его санкцию на продолжение сбора новых сведений от других очевидцев событий 14 декабря — поручика лейб-гвардии Финляндского полка, а позже петербургского коменданта генерал-майора П.И.Греча, бывшего адъютанта гр.М.А.Милорадовича А.П.Башуцкого, иподиакона при митрополите Серафиме Прохора Иванова. Согласно установленному порядку, дополнительные материалы были также представлены наследнику, а через него — Николаю I. 19 февраля 1849 г. Корф был вызван к Александру Николаевичу, который возвратил их историографу с “отметками” царя, которые касались главным образом записки Башуцкого. “Он опроверг почти все показания автора, — писал Корф в своей “Исторической записке” (1857в: 32), — и назвал большую часть их вымыслами, ложью, или прикрасами “живого воображения”, приказав передать эту записку гр. А.Ф.Орлову, поскольку в ней много внимания уделялось Конной гвардии. Однако император не был склонен доверять и свидетельствам самого Орлова. Так, по словам Корфа, когда через несколько дней, 21 февраля, граф прислал опровержение показаний Башуцкого, то Александр Николаевич, смеясь, передал ему слова Николая I:

 “Орлов уже столько раз рассказывал эту историю, что наконец, и сам больше не знает, что осталось в его рассказах правды, а что он в разные времена придумал для их прикрасы” (Корф 1857в: 34).

Предлагаемые вниманию читателя записки-автографы бывших адъютантов Николая I — В.А.Перовского, В.Ф.Адлерберга, А.А.Кавелина — и гр.Д.Н.Блудова, а также авторизованная запись воспоминаний генерал-адъютанта А.Ф.Орлова, хранящиеся в личном фонде М.А.Корфа в Отделе рукописей Российской национальной библиотеке (Ф.380. Д.55. ЛЛ.2-15 об), составляют самую раннюю часть комплекса материалов, сформировавшегося в 1848-1853 гг. в ходе работы историографа над секретными изданиями его труда и полностью использованного им в публикации “в общее сведение”. Записки представляют несомненный интерес не только как мемуарные свидетельства непосредственных участников событий, причем главных действующих лиц, сыгравших важную для правительственной стороны роль в ряде ключевых эпизодов дня, но и как документальный пласт, позволяющий реконструировать источниковую основу книги и методы работы Корфа с авторскими текстами.

Своеобразие этих источников в том, что они были созданы в исторической ситуации, когда мемуаристы не рассчитывали на обнародование своих воспоминаний. И хотя все авторы записок 14 декабря действовали на стороне Николая Павловича, тот факт, что в заметках Николая I на рукописном экземпляре первоначального варианта книги Корфа отсутствуют поправки к текстам публикуемых мемуаристов, свидетельствует о том, что в 1848 году их воспоминания цензуровались императором или направлялись им. Ведь именно в это время шло завершение формирования в общих чертах канонической официальной версии не только самого происшествия, но, в первую очередь, поведения Николая, первых особ государства и тех, кто представлял его ближайшее окружение в день 14 декабря. Подчищались неудобные детали, уточнялась хронология, ликвидировались противоречия. Подробности того, кто куда “скакал” и кто кому что говорил, во время обсуждения Корфом со своими информаторами еще раз были отредактированы, неизбежно сглажены и пропущены через “Высочайшую” цензуру. Вследствие этого почти все сведения публикуемых записок Корф мог смело использовать в своем труде. В этом смысле — это не просто мемуары, а “направленные мемуары”, отражение официальной версии. Поэтому-то в самих записках присутствует не так много индивидуального и гораздо больше “бесстрастной хроники” событий и поступков, ибо по жанру в большинстве своем это — замечания и поправки к готовому рассказу, а не сам рассказ. В силу этой своей жанровой специфики публикуемые записки весьма точны, но чрезвычайно лаконичны, что является их определенным недостатком. Причем за давностью времени в ряде случаев — например, у В.А.Перовского — произошла аберрация памяти, и он путает последовательность событий. Тем не менее предлагаемые записки несомненно имеют самостоятельное значение как мемуарные свидетельства непосредственных участников событий 14 декабря. Все они сохраняют неповторимый авторский колорит, сквозь бесстрастность изложения просвечивает яркое и индивидуальное. Публикуемые записки ценны обилием мелочей, характерных для большинства рассказчиков, которые, дополняя друг друга, дают картину событий в ее полном объеме. Главная особенность представленных источников заключается в том, что, написанные через много лет после событий 14 декабря, они передают яркое и живое ощущение трагизма и напряженности исторического момента. Что впереди, чем закончится противостояние? Все зыбко, неясно... не только для адъютантов императора, генералов, сановников, членов царской семьи, но и самого Николая Павловича. Написанные людьми одного круга, одного общественного полюса и почти сверстниками, записки создают впечатление документов, исходящих из разных социальных групп — настолько рознится стиль, жанр, образовательный уровень.

И тем не менее это не умаляет заслуг самого создателя книги, продемонстрировавшего способность работать не только с документами, но и с живыми людьми. Так, совершенно очевидно, что Корф еще в 1848 году имел беседы с гр.Д.Н.Блудовым и письменно фиксировал свои замечания. Поэтому записка Блудова “об участии Карамзина в проектировании Манифеста 1825 г., что граф сам от него слышал” (Корф 1857в: 42 об.), полученная историком в начале 1853 года, могла появиться только в том случае, если разговор историка с Блудовым был специально наведен на вопрос о появлении Манифеста 12 декабря 1825 года, поскольку этот сюжет не был проработан в первом секретном издании. Сравнительный анализ опубликованного текста с записками А.Ф.Орлова, В.Ф.Адлерберга, В.А.Перовского, А.А.Кавелина и Д.Н.Блудова, хранящимися в личном фонде Корфа, дает основание утверждать, что Корф широко использовал заложенную в них информацию (Корф 1857а: 46, 47, 50, 105, 123, 124-126, 128, 129, 131, 135-137, 138, 139, 141-143, 144, 154, 155, 170-173, 178, 179, 193, 194). Однако историк, заимствуя сведения очевидцев, не только не дает ссылку на источник, но никак не проявляет авторскую позицию, не комментирует или интерпретирует мемуаристов, которые оказались в той или иной мере зависимы от содержания и стиля рукописи, данной им Корфом на прочтение. Потому-то подчас их собственные выражения без изменения переносятся историком в его текст и продолжают существовать там очень органично. И тем не менее, Корф далек от некритического использования материала и считает совершенно необходимым исправление явных ошибок и неточностей “деятелей событий”. Достоверность же публикуемых документов, несмотря на определенный скептицизм даже самого Николая I в отношении свидетельств некоторых мемуаристов, подтверждается уже тем фактом, что одни и те сюжеты сходным образом рассматриваются в нескольких записках (А.Ф.Орлова и В.А.Перовского, В.Ф.Адлерберга, Д.Н.Блудова и А.А.Кавелина), а также находят подтверждение в других мемуарных материалах — воспоминаниях декабристов (А.П.Беляева, М.А.Бестужева, А.Е.Розена, В.И.Штейнгейля, И.Д.Якушкина и др.), в замечаниях на рукописи книги, сделанных императором в 1848-1853 гг. и его записках, а также мемуарах других очевидцев событий.

И все же нельзя не признать, что это — взгляд с одной стороны, а гордость Корфа, что он напечатал книгу о “запрещенном событии”, была весьма недолговременной и призрачной. Ведь после 1855 г. развитие общественного сознания происходило такими быстрыми темпами, что власть еще довольно долго не осознавала, что “заснула на старом календаре”.

Это первое издание материалов из фонда М.А.Корфа открывает собой публикацию записок очевидцев 14 декабря 1825 г., хранящихся в личном фонде историка. Не желая нарушить восприятие читателем эпохи, публикаторы сохранили важные особенности стиля, письма, орфографии и пунктуации середины XIX века.