Больше года назад меня пригласили в Вену выступить с докладом на тему: "Общественные науки в переходную эпоху". Я с радостью согласился. В становлении современных общественных наук Вена сыграла выдающуюся роль, особенно в эпоху "мечты и действительности" (1870-1930). В этом городе жил Фрейд, здесь проработали большую часть жизни Шумпетер и Полани - с моей точки зрения, крупнейшие политэкономисты XX века. Именно в их Вену я и собирался ехать.

Но тут в Австрии состоялись очередные выборы, результат которых трудно было предвидеть: австрийская Партия свободы впервые приняла участие в формировании правительства. Государства, входящие в Европейский союз, приостановили двусторонние отношения с Австрией. Я поневоле задумался, стоит ли в этих условиях отправляться в Вену. В конце концов все же решил ехать. По двум причинам: во-первых, я хотел подтвердить мою солидарность с "другой Австрией", недвусмысленно проявившей свое отношение к новому правительству после его прихода к власти. Во-вторых, на мое решение повлияло осознание ответственности ученого-социолога. Тяжелое бремя, лежащее у нас на плечах, - доставшееся нам в наследство высокомерие, наш расизм. И мы должны сделать все возможное, чтобы искупить свою вину, восстановить нормальные отношения между людьми, построить принципиально иную историческую систему.

На первый взгляд развитие событий в Австрии легко объяснимо. В этой стране на нескольких выборах подряд к власти приходила национальная коалиция, образованная двумя основными, наиболее влиятельными партиями: Социал-демократической партией Австрии и Австрийской народной партией. Первая представляет левый центр, вторая - правый центр и христианских демократов. Общее число голосующих за эти партии избирателей, которое еще не так давно было подавляющим, в течение 1990-х годов постоянно шло на убыль. И на выборах 1999 года Партия свободы впервые стала второй по числу набранных голосов, опередив на несколько сотен голосов Народную партию. Дискуссии между двумя ведущими партиями по вопросу создания новой национальной коалиции не увенчались успехом, и Народная партия решила пойти на сближение с Партией свободы. Хотя этот шаг вызвал глубокое сожаление у многих австрийцев, включая президента Клестиля, союз состоялся, и вновь образовавшейся коалиции удалось сформировать новое правительство.

Решение Народной партии также огорчило - и застало врасплох - политических лидеров в странах Европейского союза. Хотя некоторые из них сомневались в том, что решение приостановить двусторонние отношения с Австрией было достаточно продуманным и взвешенным, Европейский союз занял жесткую позицию - чем, в свою очередь, поверг в уныние австрийцев, причем не только тех, кто поддержал новое правительство, но и многих его противников, посчитавших реакцию со стороны ЕС чрезмерно резкой. "Хайдер все-таки не Гитлер", - говорили они. Другие указывали, что фигуры, подобные Хайдеру, можно найти в правительстве любого государства ЕС, и на этом основании обвиняли ЕС в лицемерии. Наконец, некоторые австрийцы (как и некоторые жители европейских стран) считали, что ЕС следовало выждать и посмотреть, как будут развиваться события: если новое австрийское правительство совершит что-либо предосудительное, то ответные меры со стороны ЕС будут выглядеть вполне уместными. Тем временем в самой Австрии возникло - и продолжается по сей день - сопротивление (Widerstand) новому правительству.

Ни реакция ЕС на события в Австрии, ни встречная реакция австрийцев на действия ЕС не могут быть поняты вне общего контекста мировой политико-экономической системы и взглядов на эту систему, распространенных среди специалистов по общественным наукам. Я предлагаю рассмотреть этот контекст применительно к четырем точкам отсчета: 1989, 1945, 1492 и 2000 год.

После 1989 года внимание ученых сосредоточилось на бывших коммунистических странах. Проблема "перехода" (transition) от одной системы к другой обсуждалась на бесчисленных научных конференциях, так что мы теперь даже говорим о специальной науке "транзитологии". В республиках, входивших в состав бывшей Федеративной Республики Югославии, и в Кавказском регионе Советского Союза начались гражданские войны, в которых активно участвовали внешние силы. Ученые, изучавшие эти войны, употребляли термин "этнические чистки" - феномен, в котором видели следствие застарелой, длительной этнической вражды. Даже в странах, которым удалось избежать насилия, - таких как Чешская республика, Венгрия и прибалтийские государства, - присутствовали признаки возрастающего межэтнического напряжения. В это время похожие полномасштабные или тлеющие гражданские войны шли также в различных регионах Африки, а также в Индонезии.

Аналитики из панъевропейского мира (который в моем представлении включает Западную Европу, Северную Америку и Австралазию, но не включает Восточную и Центральную Европу), обсуждая причины этих войн, указывали главным образом на слабость гражданского общества в тех государствах, где вспыхивали конфликты, и на глубоко укорененное в их истории пренебрежительное отношение к правам человека. Все, кто следил в это время за европейской прессой, безусловно, заметили, что при освещении тогдашних событий прежде всего подчеркивалось отсутствие в посткоммунистическом мире основных признаков высокоразвитой современной цивилизации, сложившейся в панъевропейском мире.

Также бросалось в глаза почти полное невнимание со стороны журналистов, политиков и особенно специалистов по общественным наукам к переменам, происшедшим после 1989 года в самом панъевропейском мире. Политические режимы, строившие свою политику на основе представлений, характерных для эпохи холодной войны, внезапно обнаружили, что организации и учреждения, которые они поддерживали в течение сорока лет, теперь выглядят совершенно ненужными и в глазах избирателей, и в глазах самих политиков. Зачем, например, сохранять в Италии систему коалиций, имеющую стержнем постоянное христианско-демократическое большинство, если холодная война бесповоротно ушла в прошлое? Что в настоящее время удерживает от распада голлистскую партию во Франции или немецкий Христианско-демократический союз? Зачем республиканской партии придерживаться в американской внешней политике прежних ограничений, наложенных концепцией "двусторонности"? Все эти сомнения привели к кризису ведущие консервативные партии панъевропейского мира, раздираемые противоречиями между экономическим либерализмом и социальным консерватизмом в главных его разновидностях, - будь то консерватизм, добивающийся государственного противодействия упадку общественной нравственности, или консерватизм, стремящийся сохранить патерналистскую систему социальных гарантий.

Левоцентристские партии, обычно называющие себя "социал-демократическими", тоже переживают не лучшие времена. Крушение коммунизма было кульминацией разочарования в трех традиционных левых идеях - коммунизме, социал-демократии и национально-освободительном движении. Это разочарование последовало за триумфом этих идей (что само по себе не так уж парадоксально), который привел к власти соответствующие силы в самых разных странах мира. Оказавшись у власти, они продемонстрировали полную неспособность исполнить свои обещания.

В Западной Европе под традиционными левыми партиями обычно подразумеваются социал-демократы. Разумеется, в наши дни, как и раньше, избиратели могут "за неимением лучшего" отдавать свои голоса этим партиям, но после 1968 года, не говоря уже о 1989-м, никто не танцует на улицах, когда левые побеждают на выборах. Никто уже не ждет от них революционных преобразований, хотя бы и "мирных". Но больше всех разочарованы в левых идеях лидеры этих партий, вынужденные ныне формулировать свои политические цели на языке центристской - "середины избирательного спектра" - фразеологии. Результатом этого общего разочарования стало нежелание граждан участвовать в жизни государства. Прежде население относилось к государству более снисходительно, и даже видело в нем потенциальное орудие общественных перемен. Теперь в государстве видят главным образом орудие коррупции и неоправданного применения силы - не средство защиты гражданина, а бесполезное бремя, которое он почему-то должен нести.

Австрия лишь иллюстрирует общую тенденцию, характерную для всего панъевропейского мира. В самом деле, зачем нужны национальные коалиции в посткоммунистическую эру? Нужно ли голосовать за партии, главная цель которых - сохранение существующего положения? Именно окончание холодной войны стало причиной того, что австрийская Партия свободы получила на выборах 3 октября 1999 года 26,9 процента голосов - наивысший показатель, достигнутый радикально правыми партиями в какой-либо европейской стране за весь послевоенный период. На выборах 1995 года Ле Пен набрал 15,1 процента голосов, что стало для французов настоящим потрясением. Однако две основные консервативные партии Франции тут же недвусмысленно заявили, что отвергают поддержку лепеновского Национального фронта на любом уровне. На местных выборах 1998 года во многих регионах консервативные партии могли составить большинство только при условии сотрудничества с Национальным фронтом. Когда пять лидеров проигнорировали директиву партийного руководства, заручившись поддержкой НФ, и образовали благодаря этой поддержке региональные органы власти, они были исключены из своих партий. В Италии Берлускони сформировал правительство благодаря сотрудничеству с Фини и его Национальным альянсом, похожим по сути на партию Хайдера (впрочем, надо подчеркнуть, что перед выборами Фини отрекся от своего неофашистского прошлого).

Почему же в этой ситуации, не устают спрашивать многие австрийцы, Европейский союз занял столь непримиримую позицию именно по отношению к Хайдеру? Ответ прост. Как раз из-за того, что другие страны - члены Союза не так уж сильно отличаются от Австрии. Они были напуганы тем, что и сами в скором времени могут оказаться перед таким выбором, а также перед соблазном последовать примеру Австрийской народной партии. Иначе говоря, они испугались самих себя, и только этим объясняется их слишком резкая реакция. В то же время неспособность австрийцев понять, что они пересекли черту, которую уже давно - не в 1999-м, а в 1945 году - вся Западная Европа считает для себя запретной, стала причиной ответной реакции внутри страны.

После 1989 года специалисты по общественным наукам уделяли слишком мало внимания этим проблемам, о чем можно только сожалеть. Теперь все они - независимо от политических предпочтений - наперебой говорят о глобализации, - как будто это нечто большее, чем расхожая риторика по вопросу о том, насколько беспрепятственным должен быть обмен товарами, людьми, информацией внутри мировой капиталистической экономики. Нам попросту пускают пыль в глаза. Точно так же обстоит дело и с бесконечными перепевами темы этнического насилия, причем в поверхностном подходе к проблеме виноваты как правозащитники, так и специалисты по общественным наукам. Не нужно думать, что это кошмарное явление выпало исключительно на долю менее удачливых, менее умных, менее цивилизованных "других". Этническое насилие прямо вытекает из глубокого, все возрастающего неравенства, лежащего в основе мировой политико-экономической системы, и его нельзя преодолеть нравственными увещеваниями или вмешательством "чистых" и "высокоразвитых" в сферы, контролируемые "нечистыми" и "отсталыми". Общественные науки не предложили эффективных средств для анализа событий, происшедших в мире после 1989 года.

Причина, по которой нацизм после 1945 года так сильно ужасал всех и каждого, лежит на поверхности. До 1945 года почти весь панъевропейский мир откровенно и радостно исповедовал расистские и антисемитские взгляды, хотя едва ли кто-нибудь мог желать гитлеровского "окончательного решения". Оно не имело ничего общего с расистским подходом к мировой капиталистической экономике. Цель расизма - не в изгнании и тем более не в истреблении какого-либо народа, но в сохранении его как составной части государственной системы в качестве "Untermenschen", недочеловеков, которых можно эксплуатировать экономически и использовать как козлов отпущения в политических целях. То, что произошло с нацизмом, можно назвать французским словом derapage - грубый срыв, "занос", утрата самоконтроля. Вероятно, в данном случае подходит и другое определение: джинн, вырвавшийся из бутылки.

Расистами можно было оставаться вплоть до черты "окончательного решения", но никак не далее. Разыгрывание расистской карты всегда было делом очень тонким, срывы случались и раньше, - но еще никогда они не достигали таких гигантских масштабов, никогда не происходили в самом центре мировой политической арены и не носили столь очевидного и вопиющего характера. Панъевропейский мир перевернул эту страницу своей истории, решительно покончив с публичным расизмом и в первую очередь с публичным антисемитизмом. На язык этих идеологий был наложен запрет.

В антирасистскую кампанию включились и социологи. После 1945 года одна за другой появляются книги, разоблачающие расовую теорию. Немцы, пусть с некоторым опозданием, все же набрались мужества, чтобы проанализировать собственную вину и в какой-то мере смыть с себя былой позор, и в 1989 году наконец присоединились к остальным странам панъевропейского мира. Державы, сотрудничавшие с Германией, - Франция и Голландия, - тоже признали свою причастность к тому, что derapage стал возможен. Одной из причин, по которым Европейский союз так жестко реагировал на успех Хайдера, было то, что Австрия отказалась признать свою долю вины за происшедшее в годы нацизма, считая себя лишь жертвой Гитлера. Возможно, большинство австрийцев действительно не хотело аншлюса, хотя, по правде говоря, в это трудно поверить, когда смотришь кадры старой кинохроники с ликующими толпами на улицах Вены. Нет, будем откровенны: после аншлюса любой австриец, если он не был евреем или цыганом, считался немцем, и многие этим гордились.

Осознание того факта, что расизм потерпел поражение, изрядно хватив через край, имело для послевоенного панъевропейского мира два основных следствия. Во-первых, страны этого мира стремились подчеркнуть свои заслуги в деле объединения народов, показать, что они всегда давали отпор расизму, - что они "свободные страны", противостоящие "империи зла", чей расизм, в свою очередь, стал постоянной темой западной пропаганды. Это заложило основы для соответствующей общественно-политической деятельности: такой, например, как решения Верховного суда США от 1954 года, объявившие незаконной любую расовую сегрегацию; произраильская политика панъевропейского мира; и даже новая фаза экуменического движения в рамках западного христианства (сюда же относится и новоизобретенная идея общего иудео-христианского наследия).

Во-вторых, и это не менее важно, возникла потребность восстановить "облагороженный" расизм в его изначальной функции, сохранив людей внутри системы, но в особом качестве "недочеловеков". Поскольку евреи, равно как и католики в протестантских странах, больше на эту роль не годились, необходимо было поискать кого-нибудь еще. Послевоенный период в панъевропейском мире был, во всяком случае поначалу, временем бурного экономического развития, сопровождавшегося низким уровнем рождаемости. Требовалось все больше рабочих рук, но их хронически не хватало. Так началась эпоха, для которой немцы придумали уклончивое название Gastarbeitern - эпоха "гастарбайтеров", "рабочих-гостей".

Кем же были эти гастарбайтеры? Жители средиземноморских стран хлынули в северную Европу, латиноамериканцы и выходцы из различных стран Азии - в Северную Америку, жители стран Карибского бассейна - в Северную Америку и Западную Европу, чернокожие африканцы и эмигранты из Юго-Восточной Азии - в Европу. А начиная с 1989 года к ним присоединились и граждане стран бывшего социалистического блока, которые наводнили европейские страны, рассчитывая найти там работу. Более того, страны панъевропейского мира остро нуждались в этом притоке рабочей силы для поддержания экономического роста. Почти всюду, однако, приезжие попадали на самую низшую ступень экономической, социальной и политической лестницы.

Когда в 70-х годах мировая экономика вошла в затяжную фазу "B" кондратьевского цикла и впервые за послевоенный период начался рост безработицы, из приезжих рабочих, как всегда в таких ситуациях, сделали козлов отпущения. Крайне правые силы, после 1945 года поставленные вне закона и вытесненные на обочину общественной жизни, вновь появились на политической сцене, иногда образуя течения в составе ведущих консервативных партий, иногда оформляясь в качестве самостоятельных организаций (в последнем случае они нередко ослабляли избирательную базу не только консервативных, но и левоцентристских рабочих партий). В 90-х годах партии подобного толка уже выглядели достаточно серьезной силой.

Ведущие партии отнюдь не чувствовали себя уверенно в сложившейся ситуации и не знали, как им реагировать на появление в политической жизни умеренных или откровенно расистских партий. Некоторые считали, что, используя в смягченном варианте антииммигрантские лозунги, они сумеют перехватить инициативу и подорвать влияние радикалов. Другие утверждали, что расизм - это бацилла, которую нужно уничтожить как можно скорее.

Социологи и на этот раз оказались не на высоте. Они пытались анализировать феномен нацизма с точки зрения неповторимых особенностей немецкой исторической ситуации, не сознавая, что вся мировая система уже на протяжении долгого времени играет с огнем. Опираясь на официальную антирасистскую риторику, они объявили о том, что панъевропейский мир очистился от греха расизма, в то время как в послевоенное время он оставался столь же заразной и опасной болезнью, как в период до 1933 года и с 1933-го по 1945 год. Все, что они сделали, - это подставили на место одних объектов ненависти и страха другие. Разве мы не обсуждаем сегодня так называемое "столкновение цивилизаций" - понятие, введенное в научный язык одним из специалистов по общественным наукам?¹

Даже в осуждении Австрии Европейским союзом, как одобрительно я ни отношусь к этому акту, парадоксальным образом ощущается привкус расизма. В самом деле, что утверждает Европейский союз? Существование хайдеров терпимо (естественно?) за пределами панъевропейского мира, может быть, даже у наших ближайших соседей - Венгрии, Словении. Но внутри "цивилизованной" Европы хайдеры немыслимы и недопустимы. Мы, европейцы, должны во что бы то ни стало защитить наше моральное превосходство, а ситуация в Австрии сводит все усилия на нет. Что правда, то правда: ситуация в Австрии осложнила эту задачу и Австрия должна отступить от своей позиции, которую ей все равно не удастся удержать. Однако в недовольстве со стороны ЕС слышится двуличие: универсалистские ценности Западной Европы насквозь пропитаны присущим панъевропейскому миру хроническим расизмом.

Высадившись в Южной и Северной Америке, европейцы встретили там туземцев - странных и непонятных им. Некоторые из них находились на крайне низкой ступени социального развития, образуя примитивные сообщества, другие создали сложные и высокоразвитые империи. Но и в том, и в другом случае они были хуже вооружены и обладали менее стойкой иммунной системой, что и не позволило им оказать сопротивление завоевателям. Одержав победу, европейцы должны были решать, как строить свои отношения с этими народами дальше. Некоторые - прежде всего те, кто впервые сумели завладеть обширными территориями, - склонялись к безжалостной эксплуатации, оправдывая свое поведение тем, что покоренные народы - это дикари, варвары, не заслуживающие ничего, кроме рабства.

В то же время католические проповедники, приходившие в ужас от бесчеловечного обращения с коренным населением Америки, настаивали, что души туземцев можно и должно обратить на путь христианского спасения. Одним из таких проповедников был Бартоломе де Лас Касас. Уже в 1547 году он составил для императора Карла V короткий отчет, в котором описал ужасные злодеяния, творившиеся в обеих Америках:

Не для чего иного христиане убили и истребили превеликое множество человеческих душ, как для того, чтобы завладеть золотом, безмерно обогатиться в наикратчайшее время и возвыситься до положения, совсем не отвечающего их истинному состоянию... По отношению к [этим смиренным и терпеливым народам] они не проявили ни почтения, ни предупредительности, ни уважения... Они обращались с ними не как с животными (если бы милостью Божией они обращались с ними хотя бы так хорошо и заботливо, как принято обращаться с животными!), нет, они поступали с ними куда хуже, как не поступают и с навозом.

Страстный защитник местного населения, Лас Касас был первым епископом Чьяпаса, где и в наши дни продолжается борьба за права мексиканских индейцев.

Поначалу Карл внял доводам Лас Касаса и наделил его императорским званием "Защитник индейцев". Однако позже он изменил первоначальную точку зрения и в 1550 году созвал в Вальядолиде специальный королевский совет, на котором состоялся диспут между Лас Касасом и другим советником императора, Хуаном Гинасом де Сепульведой. Последний выдвинул четыре аргумента в пользу жестокого обращения с индейцами. Они дикари, утверждал Сепульведа, и подчинение более цивилизованным народам - их естественное состояние; они идолопоклонники и практикуют человеческие жертвоприношения, что полностью оправдывает вторжение европейцев, предотвращающее преступления против естественного права; вторжение также оправдано необходимостью спасти жизни невинных; наконец, оно облегчает проповедь христианства среди покоренных народов. В этих рассуждениях Сепульведы нужно только заменить слово "христианство" словом "демократия", и они приобретут вполне современный вид.

В ответной речи Лас Касас утверждал, что один народ совершенно не вправе принуждать другой народ к подчинению, ссылаясь на свое - далеко не очевидное - культурное превосходство. Нельзя и наказывать народ за преступления, если он не ведает, что творит. С нравственной точки зрения спасение невинных людей оправдано лишь в том случае, когда при этом не наносится еще больший вред другим людям. И, наконец, нельзя распространять христианство мечом. Эти аргументы также выглядят вполне современными.

Лас Касас поставил под сомнение сами основы, на которых зиждилась Испанская империя: именно поэтому, надо думать, Карл V и лишил его своей поддержки. В истории с диспутом поражает полная неизвестность относительно того, что же все-таки постановил королевский совет. В каком-то смысле она символизирует ситуацию, сложившуюся в современной мировой политической системе. Хотел ли Лас Касас, "антирасист" и защитник угнетенных, всего лишь найти формы для "хорошей" колонизации? Допустимо ли в принципе проповедовать добро мечом?

Со времен Лас Касаса утекло много воды: сложилась мировая капиталистическая экономика, которая неизменно оправдывала присущую ей иерархическую структуру расистскими аргументами, - хотя, разумеется, во все времена находились люди, выступавшие против наиболее одиозных проявлений расизма. Но какой бы успешной ни была их борьба, она не могла предотвратить ни массовых убийств, ни жестоких погромов до гитлеровского "окончательного решения", - пусть менее бюрократических, менее систематично и рационально спланированных и уж конечно не столь вопиющих.

Французская революция, без сомненья, воплощала протест против векового неравенства, привилегий и притеснений, опиравшийся на идеи эгалитаристского универсализма. Симптоматично, что она привела к отказу от обращения monsieur (господин) в пользу citoyen (гражданин). Все граждане получали право участвовать в управлении государством. Но если в какую-либо группу потенциально может быть включен любой человек, предварительно нужно решить, из кого именно эта группа будет состоять. А отсюда естественным образом вытекает, что существуют и другие люди, которые в нее не попадут.

Иначе говоря, понятие "гражданин" предполагает как включающее, так и исключающее толкование, и за двести лет, прошедшие со времен Французской революции, ограничительный уклон в применении этого понятия был не менее заметен, чем расширительный. Когда в 1883 году австрийский политик Карл Люгер говорил: "Мы - люди, то есть австрийцы, верующие во Христа", он определял границы гражданства именно так, как, по-видимому, их понимали и венские избиратели, даже если сам император был иного мнения. Люгер не хотел включать в число граждан венгерских евреев, бывших для него такими же чужеземцами, как и иностранные капиталисты, которых он тоже обличал в своих выступлениях. Было ли это, как считают многие, протофашизмом или же в данном случае следует говорить только о "расчетливом экстремизме"? Этот вопрос возникает и сегодня, когда речь заходит о Хайдере.

В тот исторический момент, когда деятели Французской революции разрабатывали проблематичное понятие гражданства, в науке совершался грандиозный переворот, который стал непосредственным следствием секуляризации, вызванной отделением философии от теологии - процессом, растянувшимся на несколько столетий. Во второй половине XVIII века естествознание и философия, два термина, которые прежде были если и не вполне синонимичными, то во многом совпадавшими друг с другом, обнаружили свою онтологическую противоположность, обозначившую раскол некогда единого знания. Тем самым поиск истины, с одной стороны (сфера естествознания), и поиск добра и красоты, с другой (сфера философии или гуманитарных наук/Geisteswissenschaften), интеллектуально и институционально отделились друг от друга. Этот фундаментальный разрыв объясняет особенности дальнейшего развития общественных наук и их неспособность к анализу расизма, внутренне присущего мировой капиталистической системе.

Важнейшим культурным наследием Французской революции были две идеи: что политические изменения - естественный процесс и что верховная власть в государстве принадлежит не правителю и не кучке вельмож, а народу. Последнее непосредственно вытекает из понятия гражданства. Обе идеи были исключительно радикальными по своим следствиям, и ни падение якобинцев, ни крах наполеоновского режима не могли помешать их распространению во всем мире. Но коль скоро политические изменения стали считаться естественным процессом, возникла потребность понять, как функционирует политическая система, чтобы лучше управлять этими изменениями. Эта потребность и дала тот импульс, который в конечном счете привел к выделению общественных наук в особую отрасль знания, посвященную исследованию общественной деятельности, общественных трансформаций и общественных структур.

Знание, некогда бывшее единым, распалось на две части - и граница между ними кажется нам сегодня чем-то самоочевидным, хотя в XVII веке это было совсем не так. Естественные науки оставили за собой мир природы, а гуманитарные - мир идей, интеллектуальных рассуждений и создание культурных ценностей. Однако когда речь заходила о социальной действительности, на нее притязали те и другие, и, как следствие, среди ученых возникла методологическая распря. В зарождающейся в XIX веке новой университетской системе некоторые дисциплины тяготели к идеографическому, гуманитарному знанию (история, антропология, ориенталистика), в то время как другие склонялись к номотетическому, естественнонаучному (экономика, социология, политология). Самым фундаментальным следствием разделения знания стал спор о том, что составляет цель науки: поиск истины или истины и добра. Этот спор не разрешен и по сей день.

Удивительно, что на протяжении всего XIX века и вплоть до 1945 года ни одна общественная наука не занималась вплотную проблемой расизма. Возьмем историю - строго говоря, единственную общественную науку в современном понимании этого слова, существовавшую до XIX века. По вполне понятным причинам ее предмет ограничивался так называемыми "историческими нациями". Это был не просто научный термин, но политическое оружие. Исторические нации сосредоточены в могущественных современных государствах, которые способны субсидировать своих историков, тем самым побуждая писать именно о них. Трудно поверить, но еще не так давно, в 1960-х годах, Хью Тревор-Ропер утверждал, будто Африка вообще не имеет истории. Задумаемся: много ли курсов по истории Словении читалось в XIX веке в Венском университете? И много ли таких курсов читается там в наши дни? Уже сам термин "историческая нация" вносит расистскую категорию в историческую науку. Девяносто пять процентов всех сочинений, написанных историками до 1945 года, относится к пяти историческим нациям: Великобритании, Франции, Соединенным Штатам, Германиям (я сознательно ставлю здесь множественное число) и Италиям. Остальные пять процентов - это главным образом история нескольких менее могущественных европейских государств: Нидерландов, Швеции, Испании. И только небольшой процент исследований посвящен истории европейского средневековья, равно как и предположительным истокам современной европейской цивилизации: древней Греции и Риму. Но не древней Персии и даже не древнему Египту.

А что же другие общественные науки? Экономисты все это время занимались построением общей теории "человека экономического", homo economicus. Согласно знаменитой формуле, провозглашенной Адамом Смитом, все люди стремятся "обмениваться товарами и торговать". Главная цель его "Благосостояния наций" - убедить нас (и будущие британские правительства), что никто не должен препятствовать этой естественной и всеобъемлющей тенденции. Когда Рикардо создавал теорию международной торговли, основанную на понятии сравнительного преимущества, он использовал для иллюстрации своих мыслей гипотетический пример, подставляя в общие рассуждения названия двух стран: Англии и Португалии. Но Рикардо не указал, что этот пример взят из реальной истории, и не раскрыл того, до какой степени так называемое "сравнительное преимущество" в данном случае было следствием давления могущественной Британии на слабое португальское государство.

Большинство экономистов исходят из того, что экономика, не подчиняющаяся законам рынка, вообще не представляет научного интереса. Фальшивая поза политической невинности, как непосредственный результат подобного допущения, делает невозможным анализ экономических причин и следствий расизма. Она исключает расизм из области научного анализа. Хуже того: она предполагает, что политическое поведение, которое можно расценивать как расистское или, наоборот, противостоящее расизму, в большинстве случаев неразумно c экономической точки зрения.

Не лучше обстоит дело и с политологами. Они давно сосредоточились на проблемах конституционного устройства (что объясняется их историческими связями с юридическими науками) и, как следствие, подменили непосредственный анализ расизма изучением формальных законодательных норм. Южная Африка, считают они, была расистским государством, потому что сохраняла в своем законодательстве дискриминационные положения. Франция не была расистским государством, потому что в ее законодательстве - во всяком случае, в законодательстве метрополии - таких положений не содержалось. В период до 1945 года политологи разработали также теорию "сравнительного изучения систем правления". Но какие формы правления они сравнивали? Лишь те, что существовали в пяти главных государствах панъевропейского мира. Никакие другие государства не рассматривались, ибо не могли считаться по-настоящему цивилизованными.

Что касается социологов, то до 1945 года среди них можно было выделить два типа: одни (особенно в Соединенных Штатах) открыто обосновывали идею превосходства белой расы, другие пытались описать жизнь неимущих слоев населения в крупных городах и объяснить "отклонения", наблюдавшиеся в этой среде. Описания могли быть доброжелательно-покровительственными, но исходное представление о том, что поведение этих людей отклоняется от некоей нормы, обязательной для среднего класса, и требует соответствующей коррекции, никогда не ставилось под сомнение. Поскольку в большинстве стран - не только в Соединенных Штатах - низшие классы отличаются от среднего класса по этническому составу, расистская подоплека исследований этого рода достаточно очевидна.

Хуже всего, однако, было то, что изучение неевропейского мира предполагало размежевание научных дисциплин: для "варварских народов, не имеющих истории", - антропология; для незападных "высокоразвитых" цивилизаций, которые, впрочем, без европейского вмешательства и помощи не смогли продвинуться к цивилизации современной, - ориенталистика. Знаменательно, что этнография отказывалась принимать во внимание историческое бытие изучаемых ею племен, считая его - во всяком случае, до "культурных контактов" с жителями панъевропейского мира - чем-то постоянным и неизменным. А ориенталистика рассматривала историю высокоразвитых восточных цивилизаций как нечто "застывшее".

Неевропейский мир олицетворял для ученых "традицию", панъевропейский мир - современность, развитие, прогресс. Хотя общественные науки, занятые изучением современного мира, насчитывают не одну, а целых три дисциплины - экономику, политологию и социологию, - для исследования неевропейских стран почему-то не пригодилась не только история (о чем я уже сказал), но и эта троица, столь необходимая при изучении панъевропейского мира. И причина ясна: "дифференциация" разных сфер общественной деятельности - рынка, государства и гражданского общества - всегда мыслилась как достижение современной цивилизации, можно сказать, самая ее суть. Из-за разрыва между естествознанием и философией некому было указать на то обстоятельство, что это деление было скорее исходным допущением либеральной идеологии, нежели правдоподобным отражением социальной действительности. Итак, нет ничего удивительного в том, что общественные науки не могут помочь нам в понимании нацизма. И хотя после 1945 года был сделан шаг вперед, они не помогли нам в понимании феномена Хайдера. Не предложено и адекватного описания австрийского "сопротивления" (Widerstand), в котором историки и политологи видят лишь странное отклонение от общепринятого поведения, к которому можно относиться со снисходительным сочувствием.

Мощная поддержка избирателями Австрийской партии свободы и резкая ответная реакция Европейского союза - признаки серьезного кризиса, который мы ныне переживаем. Переход от сдержанного оптимизма по отношению к будущему, от уверенности, что со временем дела действительно будут идти лучше и лучше, к страху, что этого может и не случиться, охватил наконец и благополучную часть нашего мира. В Австрии, да и во всей Западной Европе, как и в Соединенных Штатах Америки, вера в рациональный центристский реформизм (движение пусть медленное, но всегда сохраняющее правильные ориентиры) сменилась скептическим отношением к обещаниям большинства политиков - как лево-, так и правоцентристских. Центристского консенсуса в духе либерализма XIX века более не существует. Он был поставлен под вопрос в 1968 году и окончательно похоронен в 1989-м.

Люди, наделенные властью и привилегиями, не будут стоять в стороне и праздно наблюдать, как мировая политико-экономическая система терпит крах, полностью исчерпав возможности структурной адаптации к новым условиям. Они хотят заменить существующую систему другой, столь же иерархичной и основанной на неравенстве. В представлении этих людей Хайдер - демагог и опасная личность. Он бесконечно далек от понимания современной действительности и не сознает, что для поддержания существующего жизненного уровня австрийцам нужно в течение ближайших 25-50 лет удвоить, утроить, а то и учетверить число ежегодно принимаемых иммигрантов; что без ощутимого притока рабочей силы Австрия не сможет сохранять достойный уровень пенсионного обеспечения своего стареющего населения. Опасность, исходящая от демагогов типа Хайдера, состоит в том, что они могут ускорить скатывание панъевропейского мира к гражданской войне.

Мы живем в быстро меняющемся мире. Так ли это плохо? В 1968 году во время грандиозных студенческих беспорядков во Франции лидер студентов Даниель Кон-Бендит совершил тактическую ошибку, ненадолго уехав в Германию. Поскольку он был гражданином Германии, а не Франции, правительство де Голля воспрепятствовало его возвращению. Тогда студенты, маршируя по парижским улицам, несли лозунг: "Мы все немецкие евреи. Мы все палестинские арабы". Отличный лозунг, под которым мог бы встать любой из нас, однако к нему можно приписать еще одну фразу: "Мы все Йорг Хайдер". Если мы хотим противостоять хайдерам, где бы они ни появлялись (а мы должны это делать), нам следует прежде всего заглянуть в самих себя. Когда было сформировано новое австрийское правительство, израильские власти в знак протеста тут же отозвали из Вены своего посла. И что же? Всего лишь месяц спустя или немногим позже кнессет поставил премьер-министра Барака в затруднительное положение, проголосовав за постановление, согласно которому всякий референдум по вопросу о выводе израильских войск с Голанских высот требует для положительного решения "специального большинства", - формула, по существу лишающая арабов - граждан Израиля права участвовать в решении этого вопроса. Одним из главных инициаторов этого постановления был Натан Щаранский, в прошлом прославившийся своей борьбой против антисемитизма, де-факто практиковавшегося советским режимом. Борьба против расизма едина и неделима. Не может существовать разных правил для Австрии и для Израиля, для СССР и для Соединенных Штатов.

Никто из нас не свободен от бремени расизма. Widerstand - наш нравственный долг. И чтобы выполнять этот долг осмысленно и эффективно, мы должны подвергнуть феномен расизма глубокому анализу. Именно в этом нам должны помочь общественные науки: такова нравственная и интеллектуальная задача ученых. Но точно так же, как любому из нас требуется колоссальное усилие для искоренения расизма в собственной душе, от социологов потребуется колоссальное усилие для вытравливания из своего сознания научных стереотипов, коверкающих восприятие действительности, и для выработки более содержательных концепций. В переходную эпоху все мы способны оказать огромное влияние на события. Мы получаем возможность действовать, но вместе с тем ощущаем повышенную нравственную ответственность. И если в конце переходного периода мир не станет лучше, нам некого будет в этом винить, кроме самих себя.

London Review of Books, May 18, 2000
Перевод Г. Маркова

ИФ-библиография:
Melanie A. Sully. The Haider Phenomenon. - East European Monographs, 1997.
Hella Pick. Guilty Victim: Austria from the Holocaust to Haider. - IB Tauris & Co Ltd, 2000.
Samuel P. Huntington. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. - Touchstone Books, 1998.

Примечания: