Ж.А. Кондорсе

Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума

 

ДЕВЯТАЯ ЭПОХА

От Декарта до образования французской республики

      Мы видели, как человеческий разум медленно формировался в силу естественного прогресса цивилизации, как суеверие овладевало им, чтобы его развращать, как деспотизм унижал и притуплял умы под тяжестью страха и бедствий.

      Только один народ избегает этого двойного влияния. Человеческий разум, освобожденный от уз своего младенчества, идет твердым шагом вперед по пути к истине из той счастливой страны, где свобода зажигает факел гения. Но завоевание скоро влечет за собой тиранию, которой сопутствует ее верный товарищ суеверие, и человечество всецело вновь повергается во мрак, который, казалось, должен быть вечным. Между тем, день постепенно проясняется; глаза, долгое время обреченные на темноту, смотрят на него мельком, вновь закрываются, медленно привыкают к свету и, наконец, пристально в него вглядываются; и гений дерзает вновь показаться на этой планете, откуда фанатизм и варварство его изгнали.

      Мы уже видели, как разум поднимает свои цепи, ослабляет некоторые из них и, приобретая беспрерывно новые силы, подготовляет и ускоряет момент своей свободы.

      Нам остается бросить взгляд на эпоху, когда он окончательно разбивает их, когда, вынужденный еще влачить их остатки, он постепенно от них освобождается; когда, свободный, наконец, в своих движениях, он, .может быть остановлен только теми препятствиями, возобновление которых неизбежно при каждом новом прогрессе, ибо они обусловлены самой организацией нашего ума, или отношением, установленным природой между нашими средствами открывать истину и сопротивлением, которое она противопоставляет нашим усилиям. Религиозная нетерпимость заставила семь бельгийских провинций сбросить с себя иго Испании и образовать федеративную республику. Только она разбудила английскую свободу, которая, утомленная долгими и кровавыми волнениями, отдыхала в конституции, издавна служившей предметом удивления для философии и доведенной отныне до состояния, когда она опиралась только на национальное суеверие и политическое притворство.

      Наконец, преследованиям же духовенства шведская нация обязана была той храбростью, с которой она отвоевала часть своих прав.

      Между тем, среди этих движений, вызванных теологическими спорами, во Франции, Испании, Венгрии, Богемии угасала их жалкая свобода, или то, которое, по крайней мере, напоминало о ней.

      Напрасно стали бы мы искать в странах, называемых свободными, ту свободу, которая не нарушает ни одного из естественных прав человека, которая гарантирует не только обладание правом, но также и пользование. Та, которую мы там находим, основанная на неравномерно распределенном положительном праве, предоставляет человеку больше или меньше преимуществ в зависимости от его местожительства, происхождения, богатства, профессии; и общая картина этих странных различий у разных наций будет лучшим возражением, которое мы могли бы направить против тех, которые видят еще в неравенстве выгоды и необходимость.

      Но в этих самых странах законы гарантируют личную и гражданскую свободу. Но, если человек не является там всем тем, чем он должен быть, его природное достоинство не унижается: по крайней мере, некоторые из его прав признаны; нельзя больше сказать, что он раб, но только, что он не сумел еще быть истинно свободным.

      У наций, где, в течение этого же времени, свобода понесла более или менее реальные потери, политические права, которыми пользовалась народная масса, были заключены в столь тесные пределы, что уничтожение почти самовластной аристократии, под гнетом которой он стонал, казалось, с лихвой вознаградило потерю. Он потерял звание гражданина, которое неравенство сделало почти призрачным; но человеческое достоинство более уважалось, и королевский деспотизм спас его от феодального гнета, избавил его от состояния унижения, тем более тягостного, чем количество и присутствие его тиранов чаще давали ему это чувствовать.

      Законы должны были совершенствоваться при полусвободных конституциях, ибо интерес тех, которые пользуются действительной властью, обыкновенно не противоположен общим интересам народа и в деспотических государствах, - потому ли, что интерес общественного благосостояния часто смешивается с интересом деспота, или потому, что он сам старается уничтожить остатки власти дворянства или духовенства, законы проникнуты духом равенства, мотивом которых было установить равное для всех рабство, но действия которых могли часто быть благотворными.

      Мы подробно изложим причины, обусловившие в Европе этот род деспотизма, примера которого мы не находим ни в предшествовавших веках, ни в других частях света, где почти самовластный авторитет, сдерживаемый общественным мнением, регулируемый просвещением, смягченный собственным интересом, способствовал часто прогрессу богатства, промышленности, образования и иногда даже гражданской свободы.

      Нравы смягчались благодаря ослаблению предрассудков, поддерживавших их жестокость, благодаря влиянию духа коммерции и промышленности, врага жестокостей и потрясений, изгоняющих богатство, вследствие отвращения, которое внушала свежая еще картина варварства прошедшей эпохи, благодаря более широкому распространению философских идей равенства и гуманизма, наконец, в силу медленного, но верного общего прогресса просвещения.

      Религиозная нетерпимость существовала, но как измышление человеческое, как уважение к народным предрассудкам, или как предосторожность против народных волнений. Она потеряла свою ярость; костры, редко зажигаемые, были заменены притеснением часто более самовластным, но менее варварским; и в эти последние времена религиозные преследования имели место только изредка и то скорее в силу привычки, или из угождения. Всюду и во всех вопросах, правительства на практике следовали, хотя медленно и как бы нехотя, за движением общественного мнения и даже философии.

      В самом деле, если в моральных и политических науках существует в каждый момент большая дистанция между тем пунктом, до которого философы довели знания, и средним пределом, до которого дошли образованные люди, общая доктрина которых образует тот род верования, всеми признаваемого, и именуемого общественным мнением, то те, которые руководят общественными делами, которые непосредственно влияют на судьбы народа, какова бы ни была их конституция, не способны возвыситься до уровня этого мнения; они следуют за ним, но не достигая его, весьма далекие от возможности его опередить и неизменно отстают и на многие годы и во многих истинах.

      Таким образом, картина прогресса философии и распространения просвещения, наиболее общие и наиболее осязательные результаты которой мы уже изложили, приводить нас к эпохе, когда влияние этого прогресса на общественное мнение и влияние последнего на народы, или на их повелителей, перестав вдруг быть медленным и нечувствительным, произвело во всей массе некоторых народов переворот, верный залог революции, которая должна охватить всю совокупность человеческого рода.

      После долгих заблуждений, после шатаний в неполных и неясных теориях, публицисты, наконец, дошли до понимания истинных прав человека, научились выводить их из той единственной истины, что он существо, - наделенное чувствительностью, способное образовывать умозаключения и приобретать моральные идеи.

      Они увидели, что поддержание этих прав было единственным мотивом соединения людей в политические общества, и социальное искусство должно было состоять в том, чтобы гарантировать сохранение этих прав с наиболее полным равенством, как и в наиболее полном объеме. Они поняли, что средства обеспечения прав каждого, долженствующие быть подчиненными в каждом обществе общим правилам, власть избрать эти средства, определять эти правила могли принадлежать только большинству членов самого общества, ибо каждый человек не мог бы следовать в этом выборе собственному разуму, не подчиняя умы других, мнение большинства является единственным признаком истины, которая могла бы быть принята всеми без нарушения равенства.

      Каждый человек может действительно наперед присоединиться к этому мнению большинства, которое становится тогда мнением человечества; но он может присоединять только самого себя: даже это большинство обязательно для него лишь постольку, поскольку оно, признав его личные права, не будет их нарушать.

      Таковы одновременно права большинства на общество, или на его членов и пределы этих прав. Таков генезис единогласия, которое делает обязательными для всех обязательства, принятые только большинством. Обязательство это теряет свою законную силу, когда вследствие изменения людей, эта единогласная санкция сама собою перестает существовать. Без сомнения, есть вещи, относительно которых большинство могло бы, быть может, высказаться очень часто ошибочно и против общего интереса всех; но ему же принадлежит право решить, каковы те вещи, относительно которых оно не должно полагаться непосредственно на свои собственные решения; оно должно определить, кто будут те лица, разум которых он считает долгом предпочесть своему, и урегулировать метод, которым они должны пользоваться, чтобы вернее достигнуть истины; и оно не может отречься от авторитета высказаться, не нарушили ли принятые ими решения прав общих всем.

      Итак, пред столь простыми принципами исчезли эти идеи о договоре между народом и его должностными лицами, который мог бы быть уничтожен только по взаимному согласию; или вследствие неверности одной из сторон, и это воззрение, менее рабское, но не менее абсурдное, которое приковывало народ к раз установленным формам правления, как будто право их изменять не было первой гарантией всех других, как будто человеческие учреждения, неизбежно страдающие недостатками и способные совершенствоваться по мере того, как люди просвещаются, могли быть обречены на вечное существование. Публицисты увидели себя вынужденными оказаться от этой коварной и ложной политики, которая, забывая, что все люди наделены равными правами самой природой; хотела то измерять объем тех прав, которые нужно было им предоставить сообразно величине территории, температуре климата, национальному характеру, народному богатству, степени совершенства торговли и промышленности, то распределять эти самые права неравномерно между различными классами людей в зависимости от их происхождения, богатства, профессии и создавать таким образом противоречивые интересы, противоположные силы, чтобы затем установить между ними равновесие; которое стало необходимым только благодаря этим учреждениям и которое даже не смягчало опасных влияний.

      Итак, никто уже не осмеливался разделять людей на две различные расы, из которых одна предназначена управлять, другая подчиняться; одна призвана лгать, другая быть обманутой: пришлось признать, что все имеют равное право просвещаться о всех своих интересах, познать все истины, и что ни одна из властей, установленных ими над самими собой, не может иметь права скрыть от них какую либо истину.

      Эти принципы, за которые великодушный Сидней заплатил своей кровью, которые Локк подкрепил авторитетом своего имени, были затем развиты Руссо с большей точностью, в большем масштабе и с большей силой. И заслуга его состоит в том, что он возвел их на степень тех истин, которых нельзя больше ни забыть, ни оспаривать.

      Человек имеет потребности и способности их удовлетворять; результатом применения этих способностей является различно видоизмененный и распределенный продукт, составляющий массу богатств, предназначенных для удовлетворения общих потребностей. Но каковы законы, согласно которым эти богатства образуются, или распределяются, сохраняются, или потребляются, увеличиваются или расточаются? Каковы также законы этого равновесия, которое стремится беспрестанно устанавливаться между потребностями и источниками, и благодаря которому представляется больше легкости удовлетворения потребностей, следовательно увеличивается благосостояние, когда богатство возрастает, до того, что они достигают предела своего увеличения; и наоборот, когда богатство уменьшается, увеличиваются затруднения и следовательно страдания до того, что опустошение и лишения восстановляют уровень? Каким образом, в этом удивительном разнообразии трудов и продуктов, потребностей и источников, в этом ужасном сцеплении интересов, которые связывают существование, благосостояние изолированного человека с общей системой обществ, которые делают его зависимым от всех случайностей природы, от всех политических событий, которые некоторым образом распространяют на весь земной шар его способность испытывать или удовольствия, или страдания, каким образом, в этом кажущемся хаосе, мы видим, тем не менее, в силу общего мирового морального закона, что усилия каждого для самого себя способствуют благосостоянию всех и, не взирая на внешнее столкновение противоположных интересов, общий интерес требует, чтобы каждый понимал бы свой собственный интерес и мог бы беспрепятственно его преследовать?

      Итак, человек должен иметь возможность применять свои способности, располагать своими богатствами, удовлетворять свои потребности с полной свободой. Общий интерес каждого общества, отнюдь не требуя сокращения пользования, защищает его, напротив, от нанесения ему ущерба, и в этой части общественного порядка, забота обеспечить каждому его естественные права является одновременно единственной полезной политикой, единственным долгом социальной власти и единственным правом, которое общая воля могла бы закономерно осуществлять.

      Но раз этот принцип признан, долг общественной силы его исполнить; она должна установить меры, признанные законом, для констатирования во всевозможных случаях обмена вес, объем, ширину и длину обмениваемых вещей.

      Она должна создать общую меру для всех ценностей, которой они все могли быть представлены, которая облегчает вычисление их видоизменений и их отношений, которая, имея затем свою собственную ценность, могла бы быть обменена на все вещи, обладающие таковой; средство, без которого торговля, ограниченная прямым обменом, не может развиваться.

      Производство каждого года доставляет свободную для потребления часть, ибо она не предназначена для вознаграждения ни труда, продуктом которого является это воспроизводство, ни труда, который должен обеспечить новое воспроизводство равное или более обильное. Обладатель этой свободной части обязан ею отнюдь не своему непосредственному труду: он обладает ею независимо от той деятельности, к которой он может применять свои способности для удовлетворения своих потребностей. Таким образом, эту свободную часть ежегодного достатка общественная сила может, не нарушая ничьих прав, использовать, как источник для покрытия расходов, необходимых для обеспечения государственной безопасности, его внутреннего спокойствия, для гарантии прав личности, для содержания органов власти, учрежденных для составления или исполнения законов; наконец, для поддержания общественного благосостояния.

      Есть работы, установления, учреждения полезные обществу, которые она должна организовать, должна ими руководить, или контролировать их, и которые дополняют то, что личная воля и содействие личных интересов не могут сделать непосредственно, как для прогресса земледелия, промышленности, торговли, так и для того, чтобы предупреждать, ослаблять неизбежные бедствия природы, или те, которые обусловливаются непредвидимыми случаями.

      До эпохи, о которой мы теперь говорим и даже долгое время спустя, эти различные предметы были предоставлены случаю, жадности правительств, ловкости шарлатанов, предрассудкам, или интересу всех командующих классов; но ученик Декарта, знаменитый и несчастный Жан де Вит, понял, что они должны были, как все науки, подчиняться принципам философии и точности вычисления.

      Эта наука слабо развивалась до момента, когда Утрехтский мир обещал Европе продолжительное спокойствие. В эту эпоху мы видим, что стремление изучать эту, до тех пор игнорируемую, область знания охватывает почти все умы; и эта новая наука была возведена Стюартом, Смитом и в особенности французскими экономистами, по крайней мере в смысле точности и чистоты принципов, на ступень, которой невозможно было надеяться достигнуть столь быстро, после столь долгого к ней индифферентизма.

      Но этот прогресс в области политики и политической экономии был главным образом обусловлен прогрессом общей философии, или метафизики, понимая это слово в самом широком его смысле.

      Декарт направил свои философские изыскания в область самосознания человека; он ясно видел, что оно должно было всецело проистекать из очевидных и первичных истин, которые наблюдение операций нашего ума должно было нам открыть. Но скоро его нетерпеливое воображение удалило его от того самого пути, который он проложил, и некоторое время казалось, что философия только для того отвоевала свою независимость, чтобы запутаться в новых заблуждениях.

      Наконец; Локк ухватился за нить, которая должна была ему служить путеводной; он показал, что строгий анализ, определяя с точностью идеи, разлагая их последовательно на идеи более непосредственные в их происхождении, или более простые в их сочетании, был единственным предохраняющим средством, чтобы не затеряться в хаосе неполных, несвязных и неопределенных понятий, случайно и беспорядочно представившихся нам и воспринятых нами без размышления. Помощью этого самого анализа он доказал, что все понятия суть результаты операций нашего ума над полученными нами ощущениями, или еще более точно - сочетания этих ощущений, которые память нам .одновременно воспроизводит, но когда при этом внимание останавливается и когда представление ограничивается только частью каждого из этих сложных ощущений. Он показал, что, представляя словом каждую идею, предварительно анализированную и ограниченную, мы достигаем возможности постоянно припоминать ту же идею, т. е. всегда образованную из тех же самых более простых идей, всегда заключенную в тех же границах и, следовательно, получаем возможность пользоваться ею в целом ряде рассуждений, не рискуя сбиться с пути. Наоборот, если слова не соответствуют точно определенной идее, они могут последовательно возбуждать различные представления в одном и том же уме, и таков наиболее обильный источник наших заблуждений. Локк же первый дерзнул установить границы человеческому уму, или скорее - определить сущность истин, которые он может познать, и природу вещей, которые он может обнять.

      Этим методом скоро стали пользоваться все философы, и именно, применяя его к морали, политике, общественной экономии, они получили возможность следовать в области этих наук путем почти столь же верным, как в области естественных наук; допускать только доказанные истины, отделять эти истины от всего того, что может еще остаться сомнительным и неизвестным; наконец, игнорировать то, что еще невозможно и то, что всегда будет невозможно познать.

      Таким образом, анализ наших психических переживаний открывает нам, в развитии нашей способности испытывать удовольствие и страдание, происхождение наших моральных идей, основание общих истин, которые, происходя от этих идей, определяют неизменные и необходимые законы справедливости и несправедливости; наконец, мотивы нашего поведения, почерпнутые в самой природе нашей чувствительности, в том, что можно было бы назвать некоторым образом нашей моральной конституцией.

      Этот самый метод стал в некотором роде универсальным орудием; научились пользоваться им для усовершенствования метода физических наук, для объяснения их принципов, для оценки их доказательств; его распространили на исследование фактов, на правила вкуса.

      Итак, эта метафизика, применяясь ко всем предметам, доступным человеческому пониманию, анализировала процессы ума в каждом роде познания, вскрывала сущность истин, образующих его систему, степень достоверности, которой можно ожидать. И это является тем последним шагом философии, благодаря которому образовалась некоторым образом вечная пропасть между человеческим родом и старыми заблуждениями его младенчества, который должен воспрепятствовать тому, чтобы новые предрассудки когда либо привели вновь человека к старому невежеству, как и обеспечить падение всех тех, которые мы сохраняем, не зная еще может быть, их всех; даже тех, которые смогут их заменить, но которые будут иметь только слабое влияние и эфемерное существование.

      Между тем, в Германии, человек широкого и глубокого ума набросал основы новой доктрины. Его пылкое и смелое воображение не может успокоиться в скромной философии, оставившей нерассеянными сомнения в этих великих вопросах о духе, или о сущности человеческой души; о свободе человека, или Бога, о существовании страдания и преступления во вселенной, управляемой всемогущим разумом, мудрость, справедливость и доброта которого, казалось, должны были исключить возможность их существования. Он рассек узел, который мудрый анализ не мог бы развязать. Он построил вселенную из простых неразрушимых существ, равных по своей природе. Отношения каждого из этих существ к каждому из тех, которые входят с ним в систему вселенной, определяют его качества, которыми оно отличается от всех других; человеческая душа и последний атом, заканчивающий каменную глыбу, суть одинаково один из этих монадов. Они различаются только благодаря тому или иному местоположению, которое они занимают в порядке вселенной.

      Из всех возможных сочетаний этих существ бесконечный разум избрал наиболее совершенное и он мог избрать только это. Если существующий мир удручает нас зрелищем бедствий и преступлений, то всякое другое сочетание дало бы еще более печальные результаты.

      Мы изложим эту систему, которая, принятая, или по меньшей мере, поддержанная соотечественниками Лейбница, задержала у них прогресс философии. Целая школа английских философов с одушевлением ухватилась и красноречиво защищала оптимистическую доктрину. Менее искусные и менее глубокие чем Лейбниц, который обосновал ее главным образом на том, что всемогущий разум в силу необходимости, обусловленной самой его природой, мог избрать только лучший из возможных миров, они стремились в наблюдении нашего мира найти доказательство его превосходства и, потеряв все преимущества, которыми отличается эта система, поскольку она остается в области абстракции, они слишком часто заблуждались в подробностях, или возмутительных, или бессмысленных.

      Между тем, в Шотландии другие философы, не соглашаясь с мнением, что анализ развития наших реальных способностей может привести к принципу, который явился бы достаточно чистым, достаточно твердым основанием для наших моральных поступков, изобрели новую способность человеческой души, отличную от способности чувствовать, или рассуждать но вступающую с последними в сочетания, способность, существование которой они доказывали только, уверяя, что без нее не могли бы обойтись. Мы начертаем историю этих воззрений и покажем, что если они были вредны для движения философии, то они были полезны для более быстрого распространения философских идей.

      До сих пор мы говорили о прогрессе философии только среди людей, которые ее разрабатывали, углубляли и совершенствовали; нам остается показать, каковы были ее влияния на общественное мнение и каким образом, между тем как, возвысившись, наконец, до познания истинного метода открывать и познавать истину, разум научился предохранять себя от заблуждений, куда уважение к авторитету и воображение так часто его увлекали, он в то же время разрушил в общей массе людей предрассудки, которые так долго изнуряли и развращали человеческий род. Было, наконец, позволено громко провозглашать право, столь долго не признаваемое, - подчинять все воззрения нашему собственному разуму, т. е. пользоваться для понимания истины единственным орудием, которое нам дано для того, чтобы ее познать. Каждый человек с некоторой гордостью узнавал, что природа отнюдь не предназначала его верить слову другого; и древнее суеверие, унижение разума перед бредом сверхъестественной веры исчезли из общества, как и из философии.

      В Европе скоро образовался класс людей, менее занятых открытием и углублением истины, чем ее распространением, которые, поставив себе целью преследовать предрассудки в убежищах, где духовенство, школы, правительства, старые корпорации собирали их и покровительствовали им, стремились разрушать народные заблуждения скорее, чем расширить границы человеческих знаний косвенный путь содействовать их прогрессу, который был ни менее опасен, ни менее полезен.

      В Англии Коллинс и Болингброк, во Франции Бейль, Фонтенель, Вольтер, Монтескье и школы, образованные этими знаменитыми людьми, сражались за истину, пользуясь попеременно всеми средствами, которые эрудиция, философия, ум, литературное дарование могут доставить разуму, употребляя все формы, от шутки до патетических произведений, от наиболее ученой и наиболее обширной компиляции до романа, или злободневного памфлета; покрывая истину покрывалом, защищавшим от ее света слишком слабые глаза и доставлявшим удовольствие отгадывать ее; лаская предрассудки с ловкостью, чтобы нанести им более верные удары; почти никогда им не угрожая, ни нескольким одновременно, ни даже одному в полном его объеме. Утешая иногда врагов разума, показывая вид, что хотят в религии только полутерпимости, в политике только полусвободы; щадя деспотизм, когда они боролись против религиозных нелепостей, и культ, когда восставали против тирании; нападая на эти два бича в их принципе, хотя бы показывали вид, что метить только в возмутительные или бессмысленные их злоупотребления и поражая эти гибельные деревья в их корнях, когда, казалось, что они ограничиваются обрезанием некоторых запутавшихся ветвей; то уча друзей свободы, что суеверие, покрывающее деспотизм непроницаемым щитом, первая жертва, которую они должны принести, первая цепь, которую они должны разбить; то напротив, представляя его деспотам, как истинного врага их власти и ужасая их картиной его лицемерных заговоров, его кровавой ярости: но никогда не уставая провозглашать независимость разума, свободу печати, как право, как спасение человеческого рода; поднимаясь с неутомимой энергией против всех преступлений, фанатизма и тирании; преследуя в религии, в администрации, в нравах, в законах, все то, что носило характер угнетения, жестокости, варварства; приказывая, именем природы, королям, воинам, судьям, священникам уважать кровь людей; строжайше упрекая их в крови, которую их политика, или индифферентизм проливали еще в сражениях, или наказаниях, выставляя, наконец, лозунгом войны: разум, терпимость, человечность.

      Такова была эта новая философия, предмет общей ненависти всех тех многочисленных классов, которые существуют только в силу предрассудков, живут только заблуждениями, могущественны только благодаря легковерию; почти всюду принимаемая, но преследуемая, имеющая королей, священников, вельмож, судей учениками и врагами. Ее главари почти всегда обладали искусством избегать мести, возбудив против себя ненависть и укрыться от преследования, показав себя достойными своей славы.

      Часто правительство вознаграждало их одной рукой, платя другой их клеветникам, изгоняло их и гордилось, что они родились на его территории, наказывало их за их воззрения и сочло бы себя оскорбленным подозрением, что оно их не разделяет.

      Этими воззрениями скоро должны были, таким образом, проникнуться все просвещенные люди, признаваемыми одними, скрываемыми другими с более или менее прозрачным лицемерием, в зависимости от их более, или менее робкого характера и их желания поступаться противоречивыми интересами своей профессии, или тщеславия.

      Но уже последнее обстоятельство было достаточно сильно, для того, чтобы, вместо глубокой скрытности прошедших веков, довольствовались для самих себя и часто для других разумной осторожностью.

      Мы проследим прогресс этой философии в различных частях Европы, куда инквизиция правительств и духовенства не могла помешать французскому языку, ставшему почти всеобщим, быстро вносить ее. Мы покажем с какой ловкостью политика и суеверие употребляли против нее все то, что человеческое знание может представить как мотивы недоверия своему разуму, как аргументы для указания его границ и слабости и как они сумели пользоваться даже пирронизмом для защиты легковерности.

      Эта столь простая система, которая предоставляла неограниченную свободу всему тому, что наиболее верно поощряло торговлю и промышленность, которая освобождала народы от бича разрушителя, - унизительного ига налогов, распределенных столь неравномерно, взимаемых с такими издержками и часто с таким варварством, заменяя их справедливой, равной и почти нечувствительной податью; Эта теория, которая связывала действительное могущество и богатство государств с благосостоянием индивидов и уважением к их правам; которая объединяла узами общего счастья различные классы, на которые эти общества естественно разделены; эта столь утешительная идея о братстве человеческого рода, приятную гармонию которого никакой национальный интерес не должен был тревожить; эти принципы, подкупающие своим великодушием, как своей простотой и обширностью пропагандировались с энтузиазмом французскими экономистами. Их успех был менее быстрым, менее общим, чем успех философов; им пришлось бороться с менее грубыми предрассудками, с более тонкими заблуждениями. Им нужно было просвещать прежде чем выводить из заблуждения, и воспитать здравый смысл прежде чем сделать его судьей.

      Но если они сумели привлечь к своему учению лишь небольшое количество последователей; если они пугали общностью своих правил и непреклонностью своих принципов; если они сами вредили своему делу, прибегая к туманному и догматическому языку, обнаруживая слишком часто забывчивость относительно политической свободы, ради интересов свободы торговли, представляя тоном слишком безусловным, слишком наставительным некоторые части своей системы, которые они только поверхностно изучили - им, по крайней мере удалось сделать ненавистной и презренной эту трусливую, коварную и развращенную политику, которая видела благополучие нации в обеднении ее соседей, в узких взглядах запретительного режима, в мелких комбинациях тиранического фиска.

      Но новые истины, которыми гений обогатил философию, политику и общественную экономию, признанные в большем или меньшем объеме просвещенными людьми, далеко распространяли свое спасительное влияние.

      Искусство книгопечатания охватило такие вопросы, так умножало книги, последние были так умело приноровлены ко всем степеням знания, применения и даже богатства; ими с такой ловкостью удовлетворялись все вкусы, все умственные запросы; содержание их так легко и часто даже так приятно усваивалось; они открыли для истины столько дверей, что стало почти невозможно все закрывать, что не было больше класса, профессии, достигнуть которых ей можно было помешать. И хотя всегда оставалось большое количество людей, обреченных на добровольное, или вынужденное невежество, граница, проведенная между некультурной и просвещенной частями человеческого рода, тогда почти совершенно стерлась и незаметная постепенность заполнила промежуток между двумя крайностями, между гением и тупоумием.

      Таким образом, общее сознание естественных прав человека, даже воззрение, что эти права неотчуждаемы и неизменны, сильно высказанное желание свободы совести и печати, свободы торговли и промышленности, облегчения участи народа, уничтожения всякого уголовного закона против диссидентских религий, уничтожения пытки и варварских наказаний; желание иметь уголовное законодательство более мягкое, юриспруденцию, которая гарантировала бы полную безопасность невинности, гражданские законы более простые, более отвечающие разуму и природе; индифферентизм ко всем религиям, рассматриваемым, наконец, как суеверия, или политические изобретениям ненависть к лицемерию и фанатизму, презрение к предрассудкам, ревность в распространении просвещения, - эти принципы, переходя постепенно из произведений философов ко всем классам общества, где образование не ограничивалось катехизисом и уменьем писать, стали общим исповеданием, символом для всех тех, которые не были ни макиавеллистами, ни слабоумными. В некоторых странах эти принципы образовали общественное мнение, достаточно общее для того, чтобы сама народная масса казалась готовой руководиться им и ему подчиняться. Чувство гуманности, т. е. нежное и активное сострадание ко всем бедствиям, поражающим человеческий род, отвращение ко всему тому, что в общественных учреждениях, в правительственных актах, в частных поступках добавляло новые страдания к неизбежным страданиям природы, этот гуманизм был естественным следствием этих принципов; им были проникнуты все сочинения, все речи и его счастливое влияние отражалось уже на законах и общественных учреждениях даже народов, подчиненных деспотизму.

      Философы различных наций, обнимая в своих размышлениях интересы всего человечества без различия стран, расы, или секты, образовали, не взирая на несогласие в своих спекулятивных воззрениях, сильно сплоченную фалангу против всех заблуждений, против всякого рода тирании. Воодушевляемые чувством всеобщего человеколюбия, они боролись с несправедливостью, когда она, чуждая их отечеству, не могла им лично вредить; они не щадили ее также тогда, когда виновным в ней оказывалось само их отечество по отношению к другим народам; они вооружались в Европе против преступлений, которыми жадность оскверняла берега Америки, Африки, или Азии. Философы Англии и Франции считали для себя честью носить имя и исполнять обязанности друзей тех самых черных, которых их глупые тираны гнушались признавать людьми. Похвалы французских писателей были наградой за терпимость признанной в России и Швеции, между тем как Беккариа опровергал в Италии варварские правила французской юриспруденции.

      Во Франции старались излечить Англию от ее коммерческих предрассудков, от ее суеверной почтительности к недостаткам ее конституции и ее законов, между тем как почтенный Говард укорял французов в варварской беспечности, поглощавшей в их госпиталях и тюрьмах столько человеческих жертв. Жестокости, или развращенность правительств, нетерпимость духовенства, сами национальные предрассудки потеряли свою гибельную власть заглушать голос истины, и никто ни враги разума, ни угнетатели свободы не могли избежать суда, который скоро становился судом всей Европы.

      Наконец, начало развиваться новое учение, которое должно было нанести последний удар уже потрясенному зданию предрассудков; то учение о способности человеческого рода неограниченно совершенствоваться, первыми и наиболее знаменитыми апостолами которого были Тюрго, Прис и Пристли; оно относится к десятой эпохе, где мы разовьем его более подробно. Но мы должны изложить здесь происхождение и прогресс одной ложной философии, против которой это учение явилось столь необходимой опорой для торжества разума.

      Созданная одними из гордости, другими из своекорыстных соображений, имея тайной целью увековечить невежество и продлить царство заблуждений, она приобрела многочисленных последователей, которые то развращали разум блестящими парадоксами, или соблазняли его удобной ленью абсолютного пирронизма то, настолько презирали человеческий род, что объявляли прогресс просвещения бесполезным и даже опасным для его счастья, как для его свободы; то, наконец, вводили его в заблуждение ложным энтузиазмом воображаемых величия или мудрости, наделяющих добродетельной склонностью к просвещению и здравым смыслом опираться на реальные знания; здесь говорили о философии и серьезных науках, как о теориях слишком недоступных для существа ограниченного, окруженного потребностями, и подчиненного повседневным и тяжелым обязанностям; там презрительно высказывались о них, как о наборе шатких отвлеченностей, которые должны исчезать перед деловым опытом и ловкостью государственного человека. Они беспрестанно жаловались на упадок просвещения, когда оно прогрессировало, сокрушались о принижении человеческого рода, по мере того как люди припоминали свои права и пользовались своим разумом; объявляли даже ближайшую эпоху эпохой тех потрясений, которые должны привести его к варварству, невежеству, рабству в момент, когда все объединялось для доказательства, что ему не приходится больше их бояться. Они, казалось, были унижены его совершенством, ибо нисколько не разделяли славы, способствовавших этому, или были испуганы его прогрессом, который предвещал падение их значения, или власти. Между тем, некоторые шарлатаны - более ловкие чем те, которые неискусной рукой старались поддерживать здание древних суеверий, основания которого подкопала философия, пытались, одни использовать развалины этого здания для построения религиозной системы, где от разума, восстановленного в его правах, требовалось только полуподчинение; где он остался бы почти свободным в своей вере, лишь бы только согласился считать некоторую вещь непостижимой; между тем как другие пробовали воскресить в тайных обществах забытые мистерии древней феургии и оставляя народу его старые заблуждения, опутывая своих учеников новыми суевериями, они имели наглость надеяться восстановить, благодаря некоторым адептам, древнюю тиранию королей-первосвященников Индии, или Египта. Но философия, укрепленная на непоколебимом основании, которое науки ей подготовили, противопоставила им барьер, о который их жалкие усилия должны были скоро разбиться.

      Сравнивая состояние умов, эскиз которого я выше набросал, с политической системой правительств, можно было легко предвидеть, что великая революция была неминуема; и не трудно было судить, что она могла быть проведена только двумя способами: нужно было или, чтобы народ сам установил эти принципы разума и природы, которые философия сумела сделать для него дорогими, или, чтобы правительства поспешили его предупредить и согласовали бы свои действия с его воззрениями. Одна из этих революций должна была быть более полной, более быстрой, но более бурной; другая более медленной, менее полной, но более мирной; в одной свобода и счастье должны были быть куплены ценою временных бедствий; в другой эти бедствия избегались, но задерживалось, быть может надолго, наслаждение частью благ, которые она тем не менее должна была неминуемо произвести.

      Развращенность и невежество правительств предпочли первый способ, и быстрое торжество разума и свободы отомстило за человеческий род.

      Простой здравый смысл должен был подсказать жителям британских колоний, что англичане, рожденные по ту сторону Атлантического океана, получили от природы точно такие же права, как и другие англичане, рожденные под Гринвичским меридианом и что разница на семьдесят градусов долготы не могла их изменить. Они, может быть, лучше европейцев знали, каковы были права, общие всем индивидам человеческого рода, и они также понимали свое право не платить никакой пошлины, на установление которой они своего согласия не давали. Но британское правительство притворилось верующим, что Бог создал Америку, как Азию, для удовольствия лондонских жителей и, не шутя, хотело удержать в своих руках по ту сторону морей подчиненную нацию, которой оно, в случае надобности, могло бы пользоваться для угнетения европейской Англии. Оно приказало покорным представителям английского народа нарушить права Америки и обложить ее принудительными пошлинами. Последняя провозгласила, что несправедливость разорвала узы, соединявшие ее с метрополией и объявила свою независимость.

      Мир тогда впервые увидел, как великий народ, освободившись от всех своих цепей, сам мирно дает своей стране конституцию и законы, которые он считал наиболее способными содействовать его счастью, и так как его географическое положение и старый политический строй вынуждали его образовать федеративную республику, он в своих недрах вырабатывает одновременно тринадцать республиканских конституций, имеющих общей базой торжественное признание естественных прав человека и главной целью - сохранение этих прав. Мы начертаем картину этих конституций; мы покажем то, чем они обязаны прогрессу политических наук и то, что предрассудки воспитания могли им сообщить в виде старых заблуждений; почему, например, система равновесия властей портит еще их простоту; почему принцип тождества интересов занимает в них еще больше места, чем равенство прав. Мы докажем не только то, что этот принцип тождества интересов, если он служит регулятором политических прав, является нарушением по отношению к тем, которым предоставляется пользование этими правами не в полном их объеме, но также и то, что это тождество перестает существовать именно в тот момент, когда оно становится истинным неравенством. Мы подробно остановимся на этом вопросе, ибо это единственное заблуждение, внушающее еще опасения. Оно является единственным, от которого истинно просвещенные люди еще не освободились. Мы покажем, каким образом американские республики осуществили эту, тогда еще почти новую в теории, идею о необходимости установить и регулировать законом правильный и мирный способ реформировать сами конституции и отделять эту власть от законодательной.

      Но в войне, возникшей между двумя просвещенными народами, из которых один защищал. естественные права человечества, а другой противопоставлял последним ложное учение, подчиняющее эти права предписанию, политическим интересам, писанным соглашениям, эта великая тяжба предстала пред трибуналом общественного мнения в присутствии всей Европы; права людей были громко поддержаны и развернуты без ограничения и без изъятия в сочинениях, свободно циркулировавших от берегов Невы до Гвадалквивира.

      Эти споры проникали в страны наиболее порабощенные, в края наиболее отдаленные и люди, населявшие их, были удивлены, узнав, что они имеют права; они учились разбираться в них; они знали, что другие люди дерзали их отвоевать, или защищать.

      Американская революция должна была скоро распространиться на всю Европу. И если существовал народ, среди которого, ради интереса американцев, распространялись более, чем где-либо их сочинения и их принципы, который был одновременно наиболее просвещенным и одним из наименее свободных; страна, где философы обладали наибольшим количеством истинных знаний, и правительство обнаруживало невежество наиболее наглое, наиболее грубое; где законы настолько не соответствовали бы общему состоянию умов, что ни национальная гордость, ни какой-либо предрассудок не могли привязать народ к его старым учреждениям, - разве этот народ не был предназначен, в силу самой природы вещей, дать первый толчок той революции; которой друзья человечества столь нетерпеливо ожидали и на которую они возлагали столько надежд? Она должна была, таким образом, начаться во Франции.

      Неискусность ее правительства ускорила эту революцию; философия явилась ее идейной руководительницей; народная сила разрушила препятствия, которые могли остановить движения.

      Она была более полной, чем американская и, следовательно, более нарушила внутренний мир. Ибо американцы, довольствовавшиеся гражданскими и уголовными законами, данными им Англией, не имевшие надобности реформировать скверную налоговую систему; которым не приходилось разрушать ни феодальной тирании, ни наследственных различий, ни привилегированных богатых, или могущественных корпораций, ни системы религиозной нетерпимости - ограничились установлением новых властей, заменив ими ту, которая до сих пор принадлежала британской нации. Эти нововведения нисколько не отразились на народной массе; ничто не изменилось в отношениях, установившихся между индивидами. Во Франции, наоборот, революция должна была охватить всю экономическую жизнь общества, изменить все социальные отношения и проникнуть до последних звеньев политической цепи, до индивидов, которые, живя спокойно доходами от своего имущества или своей промышленности, не побуждаются к участию в народных движениях ни своими воззрениями, ни своими занятиями, ни интересами богатства, честолюбия или славы.

      Американцы, которые, казалось, боролись только против тиранических предрассудков метрополии, имели союзниками могущественных соперников Англии; между тем как другие завистливые к ее богатству и гордости, своими тайными обещаниями содействовали скорому торжеству справедливости; таким образом, вся Европа, казалось, объединилась против угнетателей. Французы, напротив, атаковали одновременно и деспотизм королей, и политическое неравенство полусвободных конституций, и надменность дворянства, и господство, нетерпимость и богатства духовенства, и злоупотребления феодалов, свирепствовавших еще почти во всей Европе; и могущественные европейские государи должны были общими силами встать на защиту тирании. И Франция могла услышать в свою пользу только голоса некоторых мудрецов и робкие обещания угнетенных народов, помощь, которой клевета должна была еще стараться лишить ее.

      Мы покажем, почему принципы, легшие в основание конституции и законов Франции, были более чисты, более точны, более глубоки, чем те, которыми руководствовались американцы; почему они гораздо более полно избежали влияния всякого рода предрассудков; каким образом равенство прав не было здесь нигде заменено тем тождеством интересов, которое является только жалким и лицемерным придатком; как это равновесие властей, которым столь долго восхищались, оказалось бесполезным, когда власти были ограничены точными пределами; каким образом в великой нации, по необходимости рассеянной, разделенной на большое количество изолированных и частичных собраний, впервые решились сохранить народу его право верховной власти, право подчиняться только законам, способ составления которых, если оно поручено представителям, был узаконен его непосредственным одобрением; возможность реформировать которых, если они нарушают его права, или интересы, он мог бы всегда получить посредством правильного акта своей верховной воли.

      С момента, когда гений Декарта оказал на умы это общее впечатление, и первый принцип революции в судьбах человеческого рода был провозглашен, до счастливой эпохи полной и чистой социальной свободы, когда человек мог вступить в пользование своей естественной независимостью, лишь пройдя длинный ряд веков рабства и бедствий, картин прогресса математических и физических наук представляет нам необозримый горизонт, различные части которого нужно выделить и привести в порядок, если хотят лучше обнять целое и лучше заметить отношения между этими частями.

      Не только приложение алгебры к геометрии стало обильным источником открытий в этих двух науках; но, доказав этим великим примером, как методы вычисления величин вообще могли распространиться на все вопросы, имевшие предметом измерение протяженности, Декарт заранее объявил, что они могли бы с равным успехом применяться ко всем предметам, отношения которых доступны точной оценке; и это великое открытие, показав впервые конечную цель наук - подчинять все истины строгости счета, дало возможность надеяться ее достигнуть, наметив необходимые для этого средства.

      Вскоре после этого открытия последовало изобретение нового исчисления, позволяющего - находить отношения последовательных возрастаний, или убываний переменной величины, или самую величину, зная это отношение; как в том случае, когда предполагается предел этим возрастаниям, так и тогда, когда отношение ищется только в момент превращения их в нуль; метод, который, распространяясь на все сочетания переменных величин, на все гипотезы их изменений, приводит равным образом к определению, для всех вещей, изменения которых могут быть точно измерены, или отношений их элементов, зная отношения самих вещей, или отношений вещей, когда известны только отношения их элементов.

      Лейбницу и Ньютону мы обязаны открытием этих исчислений, которое было подготовлено трудами геометров предшествовавшего поколения. Их прогресс, беспрерывно продолжавшийся более века, явился продуктом трудов и источником славы многих гениальных людей; и глазам философа, который может его обозреть, даже не следя за ним, представляется внушительный памятник сил человеческого ума.

      Излагая образование и принципы алгебраического языка, единственно истинно точного, истинно аналитического, существующего еще теперь; сущность технических процессов этой науки; сравнивая эти процессы с естественными операциями человеческого ума, мы покажем, что если этот метод употребляется только как частное средство в науке о величинах, он заключает в себе принципы универсального орудия, применимые ко всем сочетаниям идей.

      Рациональная механика становится скоро обширной и глубокомысленной наукой. Истинные законы соударения упругих тел, относительно которых Декарт заблуждался, наконец найдены.

      Гюйгенс открывает законы движения по циклоиду; он дает в то же время метод определения к какому кругу должен принадлежать каждый элемент какой-нибудь кривой. Соединив эти две теории, Ньютон нашел теорию криволинейного движения; он применил ее к тем законам, согласно которым Кеплер открыл, что все планеты обращаются по эллипсам, в одном из фокусов которых находится солнце.

      Планета, которая предполагается брошенной в пространство в данный момент определенной скоростью и по определенному направлению, обегает, вокруг солнца, эллипс, вследствие притяжения, испытываемого ею к этому светилу, обратно пропорционального квадрату расстояний. Эта самая сила удерживает спутников в их орбитах вокруг главной планеты. Она распространяется на всю систему небесных тел; все элементы, составляющие последние, взаимно друг к другу притягиваются.

      Правильность планетных эллипсов иногда нарушается; и вычисление объясняет эти пертурбации с точностью до самых незначительных их уклонений. Эта сила действует на кометы и теория позволяет определить их орбиты и предсказать их возвращение. Движения земли и луны вокруг своих осей также свидетельствуют о существовании этой всемирной силы. Наконец, она же является причиной веса земных тел, в которых он кажется постоянным, ибо мы не можем наблюдать их на расстояниях достаточно различных между собой от центра притяжения.

      Итак, человек узнал наконец один из физических законов вселенной, и он является еще до сих пор единственным, как и слава того, который его открыл.

      Труды целого столетия подтвердили этот закон, которому все небесные явления оказались подчиненными с поразительной точностью; каждый раз, когда какое-нибудь из них, казалось, уклонялось от нормы, то это временное недоумение становилось скоро причиной нового торжества.

      Философия почти всегда вынуждена искать в произведениях гениального человека тайной нити, которой он руководился; но здесь интерес, побуждаемый восхищением, заставил открыть и сохранить драгоценные анекдоты, которые позволяют проследить шаг за шагом движение Ньютона. Мы ими воспользуемся, чтобы показать, как случайные счастливые комбинации содействуют усилиям гения в великом открытии и как комбинации менее благоприятные могли бы их замедлять, или сберечь плоды их для других.

      Но Ньютон сделал для прогресса человеческого разума нечто, может быть, еще большее, чем открытие этого общего закона природы; он учил людей допускать в физике только точные и вычисленные теории, которые доказывают не только существование явления, но также его величину. Между тем, его обвинили в возобновлении таинственных приемов древних, ибо общую причину небесных явлений он сводил к простому факту, неопровержимая реальность которого доказывало наблюдение. И само это обвинение показывает насколько научные методы нуждались еще в философском освещении.

      Масса проблем статики и динамики были последовательно предложены и разрешены, когда д'Аламбер открыл общий принцип, который один, был достаточен для определения движения какого-либо количества точек, движущихся под влиянием каких-либо сил и соединенных между собой в силу известных условий. Этот самый принцип он скоро распространил на конечные тела определенной фигуры; на тела, которые, вследствие своей эластичности или гибкости, могут поменять свою фигуру, но согласно известным законам и сохраняя известные отношения между частями. Наконец на жидкости, как сохраняющие постоянную плотность, - так и на находящиеся в состоянии расширения. Для разрешения этих последних вопросов необходимо было новое исчисление; оно не могло миновать своего гения; и механика отныне становится точной наукой.

      Эти открытия относятся к математическим наукам; но сущность, как закона всемирного тяготения, так и принципов механики, следствия, которые можно извлечь из них для объяснения вечного порядка вселенной, суть предметы философии. Она научила людей понимать, что все тела подчинены необходимым законам, в силу которых они сами стремятся придти в равновесие, или таковое поддержать, создать или сохранить правильность в движениях.

      Познание законов, управляющих небесными явлениями, открытия математического анализа, которые приводят к более точным методам вычисления кажущихся явлений, то совершенство, на которое невозможно было даже надеяться, до которого были доведены и оптические инструменты и те, в которых точность делений становится мерилом точности наблюдений; точность машин, приспособленных для измерения времени; более общая склонность к наукам, связанная со стремлением правительств умножать число астрономов и обсерваторий, - все эти причины, взятые вместе, обеспечили прогресс астрономии.

      Небо, в глазах человека, обогащается новыми светилами и он умеет верно определять их положения и предвидеть их движения.

      Физика, постепенно освобождаясь от смутных объяснений введенных Декартом, как она уже избавилась от схоластических нелепостей, приобретает характер искусства проникать в тайны природы путем опыта, чтобы затем, основываясь на полученных данных, выводить посредством вычисления более общие факты.

      Вес воды определен и измерян; становится известным, что передача света не мгновенна; скорость ее определяется. Вычисляется отношение этого обстоятельства к видимой картине неба; солнечный луч разложен на лучи более простые, различно преломляющиеся и различно окрашенные. Явление радуги объяснено и средства, позволяющие образовать, или удалять его цвета, подчинены вычислению. Электричество, которое было известно только, как свойство некоторых веществ, при трении их о другие, притягивать легкие тела, становится одним из общих явлений вселенной. Причина молнии уже не тайна, и Франклин открывает людям искусство ее отводить или направлять по своему желанию. Вводятся в употребление новые инструменты для измерения колебаний веса атмосферы, изменений влажности воздуха и градусов температуры тел. Новая наука, под названием метеорологии, учит познавать, иногда предвидеть, явления атмосферы, законы которых, теперь еще неизвестные, она позволит нам со временем открыть.

      Представляя картину этих открытий, мы покажем, как методы, которыми руководились физики в своих исследованиях, очищались и совершенствовались; как искусство производить опыты, изготовлять физические приборы последовательно достигало все большей точности; так что физика, не только каждый день обогащалась новыми истинами, но что истины, уже доказанные, приобрели гораздо больше достоверности; что не только была замечена и анализирована масса новых фактов, но что все были подчинены, в их подробностях, измерениям более строгим.

      Физике приходилось бороться только со схоластическими предрассудками и столь соблазнительными для лени общими гипотезами. Другие препятствия замедляли прогресс химии. Предполагалось, что она должна дать секрет изготовления золота и тайну бессмертия.

      Великие интересы делают человека суеверным. Не допускали мысли, чтобы такие надежды, которые выражали две наиболее сильные страсти дюжинных натур и возбуждали также страсть к славе, могли бы быть осуществлены обыкновенными средствами; и все сумасбродства, которые вздорная легковерность когда-либо изобрела, казалось, соединились в головах химиков.

      Но эти химеры постепенно уступали место механической философии Декарта, которая была также скоро отброшена и заменена истинно экспериментальной химией. Наблюдение явлений, сопровождающих соединения и разложения тел, исследование законов этих операций, анализ веществ на простейшие элементы, приобретали все возрастающие точность и строгость.

      Но к успехам химии нужно добавить некоторые из тех усовершенствований, которые, обнимая всю систему какой- либо науки, занимаясь более распространением ее методов, чем увеличением количества, заключающихся в ней истин, предвещают и подготовляют счастливый переворот. Таково было открытие новых способов удерживать и подвергать опытам газы, которые до тех пор были недоступны исследованию; открытие, которое, позволяя оперировать над целым классом новых существ и над уже известными, уменьшенными до состояния, когда они ускользали от наших исследований и добавляя почти ко всем сочетаниям один элемент сверх, изменило, так сказать, всю систему химии. Таково было образование языка, где названия, означающие вещества, выражают то отношения, или различия веществ, имеющих общий элемент, то класс, к которому они принадлежат. Таковы были также и употребление научной письменности, где вещества представлены аналитически комбинированными буквами, посредством которой можно выразить даже простейшие операции и общие законы химического сродства, и пользование всеми средствами, всеми приборами, которые служат в физике для вычисления со строгой точностью результата опытов, и, наконец, применение математики к явлениям кристаллизации, к законам, согласно которым элементы известных тел, соединяясь, принимают правильные и постоянные формы.

      Люди, которые долгое время, отнюдь не стремясь познать образование земного шара, умели объяснять его только суеверными, или философскими бреднями, почувствовали наконец необходимость изучить с сугубым вниманием, как на его поверхности, так и в той его внутренней части, куда потребности заставляли их проникать, и вещества, там находящиеся и их случайное, или правильное распределение, и расположение масс, ими образованных. Они научились распознавать следы медленного и продолжительного действия морской воды, земных вод и огня; отличать часть поверхности и внешней земной коры, где неровности, расположение, находящихся там веществ и часто сами эти вещества, являются продуктом действия огня, земных и морских вод, от другой части земного шара, образованной преимущественно из разнородных веществ и носящей печать более древних революций, факторы которых нам еще неизвестны.

      Минералы, растения, животные разделяются на множество видов, представители которых различаются незаметными и преходящими особенностями, или обусловленными чисто местными причинами: многие из этих видов имеют большее или меньшее количество общих качеств, которые служат для установления последовательных и все более и более обширных делений. Натуралисты научились методически классифицировать индивидов по их определенным, легко замечаемым признакам - единственное средство ориентироваться в этом бесчисленном множестве различных существ. Эти методы являются родом реального языка, где каждый предмет означен некоторыми из его наиболее постоянных качеств и посредством которого, зная эти качества, можно находить в условном языке название предмета. Эти самые языки, когда они хорошо составлены, показывают еще, каковы, для каждого класса естественных существ, действительно существенные качества, наличность которых влечет за собой более или менее полное сходство в их остальных свойствах.

      Если высокомерие, которое увеличивает в глазах людей предметы исключительной науки и трудно усваиваемых знаний, приписывало иногда этим методам преувеличенное значение и принимало за самую науку то, что было только в некотором роде словарем и грамматикой ее реального языка, то часто также, вследствие преувеличения обратного смысла, ложная философия слишком низводила эти методы, смешивая их с произвольными номенклатурами, как и с бесполезными и тяжеловесными компиляциями.

      Химический анализ веществ, доставляемых тремя великими царствами природы, описание их внешней формы, изложение их физических качеств, их обыкновенных свойств; история развития организованных тел, животных и растений, их питания, их размножения, подробности их организации, анатомия их различных частей, функции каждой из них, история нравов животных, их промыслов для доставления себе пищи, убежища, жилища; описание приемов, к которым они прибегают, преследуя свою добычу, или спасаясь от своих врагов; общества, состоящие из семьи, или вида, образующиеся между ними; эта масса истин, обнаруживающихся, при обозрении неизмеримой цепи существ; отношения между ее последовательными звеньями, от грубой материи на самой низкой ступени организации, от организованной частицы до той твари, у которой замечаются первые признаки чувствительности и самопроизвольного движения; наконец, от последней до человека; отношения всех существ к человеку, как относительно его потребностей, так и в сходных чертах, приближающих его к ним, или в различиях, которые его от них отделяют: такова картина, которую представляет нам теперь естественная история.

      Физический человек является сам предметом отдельной науки - анатомии, заключающей в своем широком смысле физиологию. Эта наука, развитие которой замедлялось вследствие суеверного уважения к мертвым, воспользовалась общим ослаблением предрассудков и удачно противопоставила последним интерес сохранения трупов, обещавший ей помощь сильных мира. Ее прогресс был таков, что она кажется как бы исчерпанной, ожидающей более совершенных инструментов и новых методов, занятой почти исключительно отыскиванием, путем сравнения частей животных и человека, органов общих различным видам, форм, в которые выливаются аналогичные функции последних, истин, которые прямое наблюдение человека теперь, как будто, отвергает. Почти все, что глаз наблюдателя, вооруженный микроскопом, мог заметить, уже открыто. Анатомия, по-видимому, нуждается в помощи опытов, столь полезной для успехов других наук, и природа предмета, подлежащего ее исследованию, лишает ее этого средства, необходимого теперь для ее совершенствования.

      Циркуляция крови была давно известна, но расположение сосудов, носящих влагу, предназначенную, смешиваясь с ней, возмещать ее потери, но существование желудочного сока, приводящего пищу в состояние разложения, необходимое для приготовления части, способной ассимилироваться с живыми жидкостями, с организованной материей; но изменения, которые испытывают различные части, различные органы как в периоде, отделяющем зачатие от рождения, так и начиная с этого момента, в различных возрастах жизни; но отличие частей, наделенных чувствительностью, или раздражительностью свойство открытое Галлером и общее почти всем органическим существам, - вот то, что физиология сумела открыть в эту блестящую эпоху, опираясь на данные, добытые наблюдениями; и столько важных истин обязано своей известностью этим механическим, химическим и органическим объяснениям, которые, следуя поочередно друг за другом, обременяли науку гипотезами, гибельными для ее прогресса, опасными, когда их применение распространяется на медицину.

      К картине наук должна присоединиться картина искусств, которые, опираясь на последние, пошли более верным путем и разбили цепи, которыми рутина до тех пор их сковывала.

      Мы покажем, какое влияние прогресс механики, астрономии, оптики и искусства измерять время, оказал на искусства строить, приводить в движение и управлять кораблями. Мы объясним, как увеличение числа набюдателей, большая ловкость мореплавателя, более строгая точность в астрономических определениях положений и в топографических методах, позволили, наконец, узнать нашу планету, еще почти неизвестную к концу последнего века; насколько механические искусства, в собственном смысле, обязаны своими усовершенствованиями производству инструментов, машин, постройке мастерских, и последние своим развитием обязаны прогрессу рациональной механики и физики; то, чем эти самые искусства обязаны науке, давшей возможность употреблять уже известные двигатели с меньшими издержками и меньшей потерей, или изобретению новых двигателей.

      Мы увидим, что архитектура черпает в науке о равновесии и теории жидкостей средства придать сводам более удобные и менее разорительные формы, не рискуя нарушить прочность построек; строить заграждения для вод более верно вычисленные, направлять их течение, использовать их в каналах с большим искусством и большим успехом.

      Мы увидим также, что химия обогащается новыми процессами; что старые методы очищаются, упрощаются, освобождаясь от всего того, чем обременила их рутина, от бесполезных, или вредных веществ, от напрасных, или несовершенных практических приемов; между тем как, в то же самое время, находили средства предупреждать некоторые опасности, часто ужасные, которым подвергаются рабочие, занятые в производстве химических продуктов; и что, таким образом, доставляя больше наслаждения, больше богатств, оно не заставляло уже покупать их ценою стольких прискорбных жертв и стольких угрызений совести.

      Между тем, химия, ботаника, естественная история распространили плодотворный свет на сельскохозяйственную промышленность, на культуру растений, предназначенных удовлетворять наши различные потребности, на искусство кормить, размножать и сохранять домашних животных, улучшать породы и продукты; на способы приготовления, сохранения земных плодов, или съестных припасов, доставляемых нам животными.

      Хирургия и фармация становятся почти новыми искусствами, с того момента, когда они начали черпать в анатомии и химии более ясные, более верные указания.

      Медицина, которая на практике должна рассматриваться, как искусство, освобождается, по крайней мере, от своих ложных теорий, от своего педантического жаргона, от своей мертвящей рутины, от своего рабского подчинения авторитету людей, факультетским учениям; она научается верить только опыту. Она умножает свои средства; она умеет лучше их сочетать и ими пользоваться; и если ее успехи, в некоторых частях, носят характер отрицательный, если они выражаются в уничтожении опасных практических приемов, вредных предрассудков, то новые методы изучения химической медицины и сочетания наблюдений предвещают более реальный, более обширный прогресс.

      Мы в особенности постараемся проследить движение гения наук, который, то нисходя от абстрактной и глубокой теории до ученых и тонких применений; упрощая затем свои средства, соразмеряя их с потребностями, в конечном итоге распространяет свое благотворное влияние на наиболее простые практические приложения, и то пробужденный потребностями этой самой практики, ищет в наиболее возвышенных спекуляциях источников, недоступных при обыкновенном состоянии знаний.

      Мы покажем, что декламации о бесполезности теорий, даже для самых простых ремесел, доказывали всегда только невежество фразеров. Что отнюдь не глубокомысленности этих теорий, а, напротив, их несовершенству нужно приписать бесполезность, или гибельные последствия стольких неудачных применений.

      Эти наблюдения приведут нас к той общей истине, что во всех искусствах теоретические принципы по необходимости видоизменены на практике; что существуют действительно неизбежные неточности, влияние которых нужно стараться сделать нечувствительным, не предаваясь химерической надежде их предупреждать; что большое количество данных, относящихся к потребностям, средствам, времени, издержкам, по необходимости пренебрегаемых в теории, должны быть приняты во вниманием при непосредственном и действительном практическом применении этой теории; и что, наконец, вводя эти данные с ловкостью, являющейся настоящим гением практики, можно одновременно расширить тесные границы, где предрассудки против теории угрожают задержать искусства и предупредить ошибки, которые могли бы иметь место при неумелом приложении теории.

      Для успешного своего распространения разделившиеся науки должны были между собой сближаться, между ними должны были образоваться точки соприкосновения.

      Изложение прогресса каждой науки было бы достаточно, чтобы показать, какова была для многих польза непосредственного приложения вычисления; насколько последнее могло употребляться почти во всех, чтобы придать опытам и наблюдениям больше точности, то, чем они обязаны механике давшей им более совершенные, более верные инструменты; насколько изобретение микроскопов и метеорологических приборов способствовало совершенствованию естественной истории: то, чем эта наука обязана химии, которая одна только могла привести к более глубокому познанию, рассматриваемых ею предметов; открывая ей наиболее скрытую природу последних, их наиболее существенные различия, показывая ей соединения и элементы; между тем как естественная история доставляла химии столько продуктов, которые необходимо было отделять и собирать, столько операций, подлежащих исполнению, столько сочетаний, образованных природой, действительные элементы которых нужно было выделять, и иногда открывать тайну этих соединений или даже искусственно воспроизводить их; наконец, какую взаимную помощь оказывали друг другу физика и химия и что анатомия уже почерпнула или из естественной истории, или из этих наук.

      Но мы изложили бы лишь самую незначительную часть выгод, которые уже извлечены, которых можно ожидать от этого применения. Многие геометры предложили общие методы находить, на основании наблюдений, эмпирические законы явлений, методы, которые распространяются одинаково на все науки, ибо могут равным образом привести к открытию, как закона последовательных значений какой либо величины для ряда моментов, или положений, так и закона, согласно которому распределяются или различные свойства, или различные значения подобного качества между данным количеством предметов.

      Уже некоторые применения доказали, что науку о сочетаниях можно успешно употреблять для расположения наблюдений в порядке, позволяющем улавливать с большей легкостью отношения, результаты и целое.

      Применения теории вероятностей показывают насколько они могут способствовать прогрессу других наук; здесь, определяя правдоподобие необыкновенных фактов, и научая судить должны ли они отбрасываться, или, напротив, заслуживают быть проверенными; там, вычисляя вероятие постоянного повторения этих фактов, наблюдающихся в практике искусств и которые сами не связаны ни с каким порядком, рассматриваемым уже как общий закон; таково, например, в медицине спасительное действие некоторых лекарств, успех некоторых предохранительных средств. Эти применения показывают нам еще, какова вероятность, что совокупность явлений обусловлена волей разумного существа; того, что зависит от других явлений, сосуществующих с ним, или предшествовавших ему и того, что должно быть приписано необходимой и неизвестной причине, называемой случаем; слово, истинный смысл которого можно понять только посредством изучения этого исчисления.

      Эти применения, равным образом, научили распознавать различные степени достоверности, где мы можем надеяться достигнуть правдоподобия. Согласно последнему мы можем принять мнение, сделать его основанием наших рассуждений, не нарушая прав разума и правила нашего поведения, не погрешая против мудрости, или не оскорбляя чувства справедливости. Они показывают, каковы преимущества, или неудобства различных форм выборов, всевозможных способов решений, принимаемых большинством голосов; различные степени вероятности, которые могут здесь иметь место; ту, которой общественный интерес должен требовать, сообразно природе каждого вопроса; средства, как для того, чтобы почти верно получить ее; когда решение не необходимо, или когда затруднения двух решений не равны - определить, что одно из них не может быть законным, пока она остается ниже этой вероятности; так и для того, чтобы заранее быть обеспеченным в получении часто этой самой вероятности, когда, напротив, решение необходимо и когда самое слабое правдоподобие достаточно, чтобы с ним сообразоваться.

      К числу этих применений можно еще добавить исследование вероятности фактов, необходимое для того, кто своего согласия не может обосновать на своих собственных наблюдениях; вероятность, вытекающая или из авторитета свидетельств, или из соединения этих фактов с другими, полученными непосредственным наблюдением.

      Исследования продолжительности жизни людей, влияния, которое оказывает на эту продолжительность различие полов, температур климата, профессий, форм правления, привычек; исследования смертности, обусловленной различными болезнями; колебаний народонаселения; о распространенности действия разных причин, вызывающих эти изменения; о распределении этого действия в каждой стране сообразно возрастам, полам, занятиям, - насколько все эти исследования могли бы быть полезны для изучения физики человека, для медицины, для общественной экономии!

      Как плодотворно общественная экономия могла бы использовать эти самые вычисления для учреждения пожизненных доходов, возрастающей пожизненной ренты, сберегательных касс, фондов помощи бедным, страховых обществ всякого рода!

      Применение вычисления разве не является также необходимым к той части общественной экономии, которая обнимает теорию мер, монет, банков и финансовых операций; наконец, теорию налогов, их распределение, установленное законом - от которого столь часто уклоняется их действительная раскладка, - их влияний на все части социальной системы?

      Сколько важных вопросов этой самой науки могло быть правильно разрешено лишь при помощи знаний, приобретенных в области естественной истории, земледелия, физики растений, механических, или химических искусств!

      Одним словом, таков был общий прогресс наук, и нет, так сказать, ни одной, которую можно было бы обнять всецело в ее принципах, в ее подробностях, не будучи вынужденным прибегать к помощи всех других.

      Представляя эту картину, как новых истин, которыми обогатилась каждая наука, так и того, чем каждая обязана применению теорий или методов, которые, казалось, скорее приспособлены к знаниям другого порядка, мы проследим, каковы сущность и предел истин, к которым наблюдение, опыт, размышление могут нас привести в каждой науке. Мы рассмотрим, равным образом, и то, в чем, собственно, заключается, для каждой из них, дар изобретения - эта первая способность человеческого ума, названная гением; посредством каких операций разум может достигнуть, намеченных им открытий, или иногда натолкнуться на те, которых он не искал, которых он не мог даже предвидеть. Мы покажем, каким образом методы, приводящие нас к открытиям, могут исчерпаться, так что наука вынуждена была бы, некоторым образом, остановиться, если бы новые методы не снабдили гения новым орудием, или облегчили ему пользование теми, которыми он может употреблять теперь; лишь затрачивая слишком много времени и трудов.

      Если бы мы ограничились перечислением выгод, которые были извлечены из непосредственного пользования науками, или из применения их к искусствам, как для блага отдельных людей, так и для благосостояния наций, нам удалось бы показать лишь незначительную часть их благодеяний. Наиболее важное, может быть, заключается в том, что они разрушили предрассудки и как бы изощрили человеческий ум, вынужденный ступать по ложным направлениям, которые приводили его к нелепым верованиям, передаваемым каждому поколению в его младенчестве вместе с ужасами суеверия и страхом тирании.

      Все заблуждения в политике и морали покоятся на заблуждениях философских, которые в свою очередь связаны с заблуждениями в области физики. Нет ни одной религиозной системы, ни одной сверхъестественной нелепости, которые не основывались бы на незнании законов природы. Изобретатели и защитники этих нелепостей не могли предвидеть последовательного совершенствования человеческого разума. Убежденные, что люди знали в их время все то, что они могли когда-нибудь узнать и будут всегда верить в то, что тогда составляло предмет их веры, они самонадеянно обосновывали свои бредни на общих воззрениях своей страны и своего века.

      Прогресс физических знаний тем более гибелен для этих заблуждений, что они разрушают их, не нападая на них прямо и подвергая тех, которые упрямо их защищают, унизительной насмешке в невежестве.

      В то же время привычка справедливо рассуждать о предметах этих наук, точные идеи, которые дают их методы, средства познать или доказать истину должны естественно привести к сравнению чувства, заставляющего нас соглашаться на воззрения, основанные на реальных мотивах достоверности с тем, которое привязывает нас к предрассудкам привычки, или заставляет нас отступать пред авторитетом; и это сравнение достаточно, чтобы внушить сомнение к этим последним воззрениям, чтобы дать понять, что в них не верят даже тогда, когда об этом громко заявляют, когда их исповедуют с наиболее чистой искренностью. А раз этот секрет открыт, их разрушение становится быстрым и верным.

      Наконец, это движение физических наук, которое страсти и интерес не могут нарушить, где происхождение, профессия, общественное положение не дают права судить о том, чего вы не в состоянии понимать; это движение, более верное, не могло быть замечено, если бы просвещенные люди не стремились в других науках беспрестанно к нему приближаться; оно им доставляло для каждого шага образец, которому они должны были следовать, согласно которому они могли судить о своих собственных усилиях; распознавать ложные пути, куда они могли бы уклониться, предохранять себя от скептицизма, как и от легковерия, от слепой недоверчивости и от слишком безусловного подчинения даже научному или признанному авторитету.

      Без сомнения, метафизический анализ приводил к тем же результатам; но эта наука давала только абстрактные правила, и здесь эти самые абстрактные принципы, примененные на практике, были освещены примером и укреплены успехом.

      До этой эпохи науки были неотчуждаемым достоянием некоторых людей; они уже стали общедоступными, и приближается момент, когда их элементы. их принципы, их простейшие методы станут истинно народными. Именно тогда их приложение к искусствам, их влияние на общую справедливость умов будут поистине общеполезны.

      Мы проследим прогресс европейских наций в области образования, как начального, так и высшего; прогресс до сих пор слабый, если рассматривать только философскую систему этого образования, которая почти всюду проникнута еще схоластическими предрассудками; но чрезвычайно быстрый, если принять во внимание объем и природу предметов обучения, которое, обнимая теперь почти только реальные знания, заключает в себе элементы почти всех наук, между тем как люди всех возрастов находят в словарях, в конспектах, в газетах необходимые им знания, хотя бы они были не всегда достаточно чисты.

      Мы исследуем вопрос о полезности присоединения устного преподавания наук к образованию, получаемому непосредственно из книг и путем изучения; обусловлена ли какая либо выгода тем обстоятельством, что компилятивный труд стал настоящим ремеслом и средством существования; обстоятельство, благодаря которому умножилось число посредственных произведений, но в то же время увеличились для мало образованных людей средства приобретать общие знания. Мы покажем, каково было влияние на прогресс человеческого разума ученых обществ, являющихся той оградой, которую еще долго полезно будет противопоставлять шарлатанству и ложной учености; наконец, мы начертаем историю поощрений, данных правительствами прогрессу человеческого разума и препятствий, созданных ими на его пути, часто в той же стране и в ту же эпоху; мы покажем, какими предрассудками или какими принципами макиавеллизма они руководствовались; задерживая движение умов к истине; какими корыстными политическими целями, или даже преследующими общественное благо, задавались они, когда, казалось, они, напротив, хотели ускорить его и покровительствовать ему.

      Картина изящных искусств представляет не менее блестящие результаты. Музыка стала в некотором роде новым искусством, именно в то время, когда наука о сочетаниях и применение вычисления к вибрациям звучащих тел и колебаниям воздуха осветили ее теорию. Живопись, которая уже перешла из Италии в Фландрию, Испанию, Францию, возвысилась в последней стране до той самой степени совершенства, на которую она поднялась в Италии в прошедшую эпоху и расцвела там еще пышнее, чем в самой Италии. Искусство наших художников не уступает искусству Рафаэля и Карраша. Все их приемы, сохранившиеся в школах, не только не забыты; но еще более распространены. Тем не менее, однако, протекло слишком много времени, не давшего равного им гения; чтобы эту долгую бесплодность можно было приписать только случаю. Это не потому, что средства искусства исчерпаны, хотя достигнуть большого успеха было бы действительно трудно. Это также не потому, что природа не наделила нас органами столь же совершенными, как у итальянцев шестнадцатого века; но единственно изменениям в политике и нравах нужно приписать, не упадок искусства, но слабость его произведений.

      Изящная литература, разрабатывавшаяся в Италии с меньшим успехом, не вырождаясь, однако, там, совершила на французском языке прогресс, доставивший ему честь стать в некотором роде языком всеевропейским.

      Трагедия в руках Корнеля, Расина, Вольтера, последовательно развиваясь, достигла совершенства до тех пор неизвестного. Комедия, благодаря Мольеру, была быстро возведена на высоту, на которую она ни у одной нации не могла еще подняться.

      В Англии, с начала этой эпохи, и в более близкое к нам время, в Германии, язык совершенствовался. Поэзия и проза были подчинены, но с меньшей покорностью, чем во Франции, тем всеобщим правилам разума и природы, которые должны ими управлять. Они одинаково истинны для всех языков, для всех народов, хотя до сих пор лишь небольшое число из них могло их познать и возвыситься до того справедливого и верного вкуса, являющегося чувственным выражением этих самых правил, которым проникнуты произведения Софокла и Виргилия как и сочинения Попа или Вольтера; который учил греков, римлян, как и французов, поражаться теми же красотами и возмущаться теми же уродствами.

      Мы покажем то, что в каждой нации поддерживало или замедляло прогресс этих искусств; в силу каких причин различные виды поэзии, или прозы достигли в разных странах столь неравного совершенства, каким образом эти всеобщие правила могут, не нарушая даже своих основных принципов, видоизменяться, в зависимости от нравов, воззрений народов, которые должны пользоваться произведениями этих искусств и сообразно употреблению, которому предназначены их различные виды. Так, например, трагедия, рассказываемая каждый день в небольшом зале при ограниченном количестве зрителей, не может иметь тех самых практических правил, что трагедия, распеваемая в необозримом театре, в дни торжественных праздников, в присутствии всего народа. Мы попытаемся доказать, что правила вкуса имеют ту же общность, то же постоянство, но способны к такому же роду видоизменений, как и другие законы вселенной - моральные и физические - когда их нужно применять непосредственно на практике к употребительному искусству.

      Мы покажем, как печать, умножая, распространяя произведения, даже предназначенные к чтению, или представлению публично, доставляла их количеству читателей несравнимо большему числа слушателей; что, так как почти все решения, принятые в многочисленных собраниях, определялись образованием, полученным их членами из чтения, то в силу этого, между правилами искусства убеждать у древних и у новейших народов, должны были образоваться различия аналогичные разнице между эффектом, который оно должно производить и средством, которым оно для этого пользуется; как, наконец, даже у древних народов ограничивались чтением сочинений, по истории, или по философии; что легкость, с которой изобретение книгопечатания позволяет предаваться подробным изложениям, должна была также влиять на эти самые правила.

      Прогресс философии и наук расширил и благоприятствовал успехам изящной литературы, а последняя служила для популяризации наук и философии. Они оказывали друг другу взаимную поддержку, невзирая на усилия невежества и глупости, стремившиеся их разъединить и посеять между ними вражду. Эрудиция, которую подчинение человеческому авторитету и уважение к предметам древности, казалось, обрекли на роль защитницы вредных предрассудков, тем не менее помогла их разрушить, ибо наука и философия снабдили ее факелом более здоровой критики. Она уже умела взвешивать авторитеты, сравнивать их между собою; и в конце концов подчинила последние суду разума. Она отбрасывала чудеса, нелепые рассказы, факты, противоречащие правдоподобию, критикуя свидетельства, на которые они опирались; впоследствии она сумела их отбросить вопреки силе этих свидетельств, отступая только пред тем, которое могло бы устранить физическое или моральное неправдоподобие необыкновенных фактов.

      Итак, все интеллектуальные занятия людей, как бы они не различались по своему предмету, методу, или необходимым для них умственным способностям, содействовали прогрессу человеческого разума. Вся система трудов людей, в самом деле, подобна хорошо составленному произведению, части которого, методически разделенные, должны, тем не менее, быть тесно связаны, образовать одно целое и стремиться к одной цели.

      Бросая теперь общий взгляд на человеческий род, мы покажем, что открытие истинных методов во всех науках, обширность, заключающихся в них теорий, применение их ко всем предметам природы, ко всем потребностям людей, пути сообщения, установившиеся между ними, многочисленность контингента лиц, разрабатывающих их, наконец, умножение печатных станков, служат достаточной порукой, что отныне ни одна из них не может спуститься ниже той ступени, на которую она возведена. Мы дадим возможность заметить, что принципы философии, правила свободы, сознание истинных прав человека и его действительных интересов распространены среди слишком большого числа наций, руководят в каждой из них воззрениями слишком большого количества просвещенных людей, чтобы можно было бы опасаться, что они когда-нибудь будут преданы забвению.

      И какое опасение может еще остаться, видя, что два наиболее распространенных языка суть также языки двух народов, пользующихся наиболее полной свободой, наилучше познавших ее принципы; так что никакой союз тиранов, никакая из возможных политических комбинаций не может помешать громко защищать на этих двух языках права разума, как и права свободы?

      Но если все нам говорить за то, что человеческий род не должен более впасть в свое древнее варварство, если все должно нас укрепить против той малодушной и извращенной системы, которая обрекает его на вечные колебания между истиной и заблуждением, свободой и рабством, мы в то же время видим, что свет знаний освещает еще лишь небольшую часть земного шара и что количество людей, обладающих действительными знаниями, бледнеет пред массой, коснеющей в предрассудках и невежестве. Мы видим обширные страны, изнывающие в рабстве, где народы, здесь унижены пороками цивилизации, развращенность которой замедляет ее движение, там прозябают еще в младенчестве своих первых эпох. Мы видим, что труды этих последних лет много сделали для прогресса человеческого разума, но мало для совершенства человеческого рода; много для славы человека, кое-что для его свободы, почти ничего еще для его счастья. В некоторых пунктах наши глаза поражены ярким светом; но густой мрак покрывает еще необозримый горизонт. Душа философа с утешением отдыхает на немногих предметах; но зрелище тупоумия, рабства, сумасбродства, варварства еще чаще ее удручает; и друг человечества может вкусить удовольствие без примеси, только предаваясь сладким надеждам на будущее.

      Таковы предметы, которые должны войти в историческую картину прогресса человеческого разума. Представляя их, мы в особенности, постараемся показать влияние этого прогресса на воззрения, на благосостояние общей массы различных наций, в разных эпохах их политического существования; какие истины они знали; от каких заблуждений они были освобождены; какие добродетельные привычки они переняли, какое новое развитие их способностей установило более благоприятную соразмерность между этими способностями и их потребностями; и, с противоположной точки зрения, какими предрассудками они порабощались, какие религиозные. или политические суеверия были у них введены, какими пороками невежество, или деспотизм развращали их, каким бедствиям подвергла их жестокость или их собственный упадок.

      До сих пор политическая история, как и история философии и наук, была только историей нескольких людей; то, что действительно образует человеческий род, масса семейств, почти всецело существующих своим трудом, была забыта: и даже среди тех, которые, посвящая себя общественной деятельности, заботятся не о себе самих, но обо всем обществе, задача которых обучать, управлять, защищать и помогать другим людям, даже в этом классе людей только главари останавливали на себе внимание историков.

      Для истории отдельных лиц достаточно собрать факты, но история массы людей может опираться только на наблюдения; и чтобы их подобрать, чтобы уловить их существенные черты, нужны уже знания и почти столько же философского образования, как для того, чтобы их умело использовать.

      Сверх того, эти наблюдения имеют здесь предметом обыкновенные вещи, которые бросаются всем в глаза, которые каждый может, если он хочет, сам познать. Поэтому почти все собранные наблюдения сделаны путешественниками, иностранцами, ибо эти вещи, столь обыкновенные для местных людей, становятся для них предметом любопытства. Но, к сожалению, эти путешественники почти всегда не точные наблюдатели; они рассматривают вещи с слишком большой поспешностью, через призму предрассудков своей страны и часто глазами людей объезжаемой ими местности. Они справляются у тех, с которыми случайно встретились, и интерес, партийный дух, национальная гордость, или юмор почти всегда диктуют ответ.

      Таким образом, не только недобросовестность историков, - в чем справедливо упрекали авторов историй монархий - нужно приписать эту скудость памятников, по которым можно начертать эту наиболее важную часть истории людей.

      Их можно только несовершенно дополнять знанием законов, практических принципов правительств и общественной экономии, или знакомством с религиями и общими предрассудками.

      В самом деле, закон писанный и действующий, принципы тех, которыеуправляют, и формы, в которые выливается их действие в умах управляемых, учреждение по идее своих основателей и учреждение функционирующее, религия книжная и народная, кажущаяся всеобщность предрассудка и действительное его признание, могут так различаться, что следствия совершенно перестают соответствовать этим известным общественным причинам.

      Именно на эту часть истории человеческого рода, наиболее темную, наиболее пренебрегаемую и для которой памятники доставляют нам так мало материалов, должно быть обращено особенное внимание. Когда здесь дается отчет об открытии, о важной теории, о новой системе законов, о политической революции, то имеется в виду определить, какие следствия должны были отсюда вытекать для наиболее многочисленной части каждого общества; ибо это является истинным предметом философии, так как все промежуточные действия этих самых причин могут быть рассматриваемы только как средства повлиять в конечном итоге на эту часть, действительно составляющую массу человеческого рода.

      Именно, достигнув этой последней ступени лестницы, наблюдение прошедших событий, как и знания, приобретенные умозаключением, становятся по истине полезными. Именно дойдя до этого предела, люди могут оценить свои действительные права на славу, или испытывать известное удовольствие от прогресса своего разума; только там можно судить о действительном совершенстве человеческого рода. Идея относить все к этой последней точке продиктована справедливостью и разумом; но были попытки считать ее химерической; между тем, она отнюдь таковой не является; нам достаточно доказать это здесь двумя поражающими примерами.

      Обладание наиболее простыми предметами потребления, удовлетворяющими с некоторым избытком потребности человека, руки которого оплодотворяют нашу почву, обусловлено долгими усилиями промышленности, благоприятствуемой светом наук; и отсюда это обладание связано историей с победой при Саламине, ибо не будь ее, мрак восточного деспотизма грозил покрыть всю землю. Матрос, которого верное исчисление долготы места предохраняет от бури, обязан жизнью теории, которая в цепи истин восходить до открытий, сделанных в школе Платона и остававшихся в течение двадцати веков совершенно бесполезными.

Продолжение

Возврат на главную страницу