Лесной царь
"Восстание символов"  Владимир Шпаков

Книга Мишеля Турнье "Лесной царь" (оригинальное название, взятое у Гете - "Ольховый король") - из произведений не упрощающих, отмеченных глубиной проникновения в тему. Надо сказать, вначале при чтении романа возникает ощущение, что рассказывается еще одна история про "монстра". "Парфюмеры", "Коллекционе ры" etc. - зашагали по страницам прозы второй половины века, обнажая зловещую патологию человеческой натуры и одновременно выдавая страх обустроенного западного мира перед сидящем в человеке зверем.

Вот и Турнье делает акцент на противоестественной любви Авеля Тиффожа к плоти, к распоротым ранам и сырому мясу. Больше того - герой нередко именует себя "людоедом", так что читатель ждет, так сказать, перехода от теории к практике, заранее содрогаясь от воображаемых каннибальских сцен. Содрогаться, однако, приходится от другого.

Тиффож так и останется "виртуальным" людоедом, зато вокруг и около будут мельтешить каннибалы вполне реальные, пусть и не в физиологическом смысле.

Судьба героя разворачивается на фоне второй мировой войны, отголоски которой постоянно долетают в леса Восточной Пруссии; но пока вермахт катится на Восток, жизнь в Роминтене и Кальтенборне - не столько фронтовая, сколько потаенно-мистическая. Охоты "людоеда" Геринга напоминают гекатомбы древних, когда в жертвы богам-идолам приносились сотни животных. Отто Блаттхен, ищущий с линейкой в руках "Homo Judaeus Bolchevicus" (человека еврейско- большевистской расы), похож на чудовищного жреца, а откровения генерала Кальтенборна имеют очевидные апокалиптические мотивы. Сама атмосфера северного края пронизана тайной, которую пытается разгадать вначале военнопленный, а впоследствии - служащий Третьего рейха Авель Тиффож.

Его ведет идея "фории", восходящая к легенде о Святом Христофоре, и осознание особой миссии, уготованной заурядной вроде бы персоне. Выявлению этой интуитивно осознаваемой миссии посвящена вся первая часть - довоенный дневник Тиффожа, в котором он вспоминает детство, друга Нестора, примеряет на себя мифы и предания, чувствуя при этом свою избранность. И даже начавшаяся война его не очень пугает, больше того - она в чем-то подтверждает интуиции этой странной личности.

В Тиффоже удивляет сочетание полярных вещей: нежность к детям, например, и противоестественные импульсы натуры, завороженность языческим прошлым места, где в болотах находят загадочных "лесных царей". Находка из болота еще аукнется парадоксально- символическим финалом, но пока Тиффож служит в "наполе" - школе для юнгштурмовцев, - видя в учениках прежде всего детей - свою радость и крест, ношу под стать легендарному "Христоносцу". Тиффож одновременно и жертва (пленный все-таки), и хозяин леса; он и ждет краха всей этой зверской машины, и вроде как желает стать ее преемником.

"Великий Егерь со своими охотничьими утехами и оленьими рогами безнадежно упал в его глазах, преобразившись в нестрашного людоедика из бабушкиных сказок. Его полностью затмил другой - людоед из Растенбурга, тот, что требовал со своих подданных ко дню рождения их самое драгоценное сокровище - пятьсот тысяч девочек и пятьсот тысяч мальчиков десяти лет" (тут, уточним, идет речь о массовом приеме в "Гитлерюгенд" к дню рождения фюрера).

По некоторым меркам Тиффож - коллаборационист, но это было бы важно в другом случае в другой прозе. А Мишеля Турнье именно эти противоречия и интересуют. В пределах одной личности (равно как и пределах немецкой, допустим, нации) у Тиффожа причудливо сочетается восторженное христианство и древние лесные культы с их человеческими жертвоприношениями. И в Кальтенбор не язычество побеждает, оно в конце концов вырывается на свободу, руша протестантскую дисциплину и укладывая немецких мальчишек в гекатомбу, схожую с теми, которые устраивал в прусских лесах одуревший от крови рейхсмаршал. Сцены финального штурма замка - мало сказать впечатляющи, они заставляют вспоминать Армагеддон, это - фреска со стены средневекового храма.

Хотя не только пробужденная древность вызывает интерес автора - он прекрасно осознает контекст уходящего века и делает акцент именно на его болезнях. Этот век подарил нам "восстание масс", уравняв личность с "винтиком" и сделав индивидуальную судьбу - серийной, роевой, мелкой. А именно такой судьбы желает избежать Авель Тиффож, которому даже в собственном имени чудится символ.

Не принимающий серийного существования, Тиффож болезненно сосредоточен на символах судьбы, избранности, завещанной погибшим когда-то школьным приятелем. Он меняет гражданскую жизнь на военную, французскую армию - на немецкий плен; потом служба, карьера, и все время его влечет неведомая звезда, приводя в конце концов к генералу Кальтенборну. А тот говорит странные вещи, мол, "тот, кто грешит с помощью символов, от них же и погибнет". И что в Германии знаки оторвались от вещей, которые символизировали, и теперь пожирают сами эти вещи. Чувствуете поворот темы? Так и хочется вспомнить "означающее" и "означаемое", "отсрочку понимания" и прочий постмодернизм, - однако рамки краткой рецензии не позволяют развернуться в этом направлении. В финале Тиффож, несущий на себе еврейского мальчика Эфраима, постепенно погружается в болото, чтобы утонуть и воистину стать "Лесным царем".

"Вы любите Пруссию, месье Тиффож, - говорил незадолго до катастрофы генерал, - ибо под северным солнцем, как вы мне говорили, знаки блестят несравненно ярче. Но вы еще не знаете, куда ведет это жуткое, непрерывно разрастающееся обилие символов. В насыщенном знаками небе зреет буря, которая разразится с безжалостной силой апокалипсиса и поглотит всех нас!" Поэтому можно сказать иначе: Авель Тиффож всю жизнь погружался в болото символов, и вот оно захлестнуло его с головой, соединив-таки с искомой ипостасью.

Мало кому из европейских авторов удалось выявить глубинную сущность феномена, именуемого "фашизмом". Исследуя социальные, историчес кие, психологические, садомазохистские и прочие корни явления, художники добивались подчас впечатляющих результатов, но что-то важное просачивалось сквозь крупную ячею таких подходов, оставляя чувство неудовлетворенности. Между тем очевидно, что в фашизме оживают древние Духи, оживает миф; и пусть "мифологический" подход тоже не является последней истиной, он все-таки дает возможность хотя бы приблизиться к ней и не впасть в дурное упрощение далеко не простой реальности ХХ-го столетия.

Владимир Шпаков