Хайдеггер. Георг Тракль: уточнение поэтического строя (фрагменты)

М. Хайдеггер
Георг Тракль: уточнение поэтического строя (фрагменты)

[.....]
Творчество каждого великого поэта проистекает из единого поэтического строя. Величие поэта и измеряется тем, насколько он вверяется этому единству, насколько способен сохранять его в своей поэтической речи.
Строй поэта остается невысказанным. Ни одно отдельное стихотворение, так же как их собрание, не высказывает всего. Однако каждое стихотворение исходит из этого поэтического строя и говорит о нем. Из исходной точки строя берет исток волна, которая движет речь как стихотворческий порыв. Однако эта волна так мало выплескивает из исходной точки поэтического строя, что почти все движение речи возвращается назад, к всегда скрытому истоку.
Будучи источником, из которого движется волна, исходная точка поэтического строя таит в себе скрытую сущность того, что, на эстетический и метафизический взгляд, в первую очередь является как ритм.

[.... ]
Поскольку строй поэзии остается невысказанным, мы можем отыскать исходную точку лишь одним способом: идя к ней от высказанного в отдельных стихотворениях. Но для этого уже каждое отдельное стихотворение требует разъяснения. В результате должна забрезжить ясность, пронизывающая своими лучами вес сказанное поэтом.

Безусловно, для нас эта фраза содержит привычное продcтавление. Земля в ней представлена как «земное», в смысле «прсходящее». Душа рассматривается, напротив, как нечто сверхзсмное,. непреходящее. Душу со времен учения Платона привыкли относить к сверхчувственному. Если она появляется в чувственном образе, значит, ока просто заблудилась. Здесь, «на земле», она не в своей стихии. Она не принадлежит земле. Душа здесь «пришелец», «пришлый» (fremd). Тело - только тюрьма души, если не хуже.
Так что душе остается один выбор: поскорее покинуть область. чувственного, которое является, согласно Платону, нсистинно-сущим, только тленным. Но как странно. Строчка:

взята из стихотворения, которое называется «Весна души». О сверхземной отчизне бессмертной души здесь не проронено ни слова.

[...]
Душа на земле «пришелец» по глубинной свой сущности, поэтому она остается странницей, и, странствуя, следует путем своей сущности. В связи с чем у нас возникает вопрос: куда ведет путь «пришельца» в истолкованном смысле? На него отвечает строфа из третьей части стихотворения «Себастьян во сне»:

О, как полна покоя поступь у синей реки,
О забытом думы, когда в зеленых ветвях
Дрозд призывал пришельца в закат.

Душа призывается в закат. Вот как! Значит, душа должна завершить свое странствие и покинуть землю. Об этом как .раз нет речи в цитированных стихах. Но в них говорится о «закате». Разумеется. Только упомянутый в них закат - это не катастрофа и не просто поворот пути к гибели. То, что уходит вдоль синей реки,

В покое тонет и в молчанье.
(Просветленная осень).

О нежный букет синецветов ночи.
(«Песнь о Вечерней Стране»)

«Букет синецветов» - это ночь, нежность. В соответствии с этим, «синий зверь» называется также «кроткий зверь» или «нежный зверь». Букет из синевы сосредоточивает в себе глубину святости. Святость сияет из синевы, в то же время таясь в ее сумраке. Она проявляется, отступая. Она дарит свой приход, сохраняясь в отступающем проявлении. Свет, спрятанный в темноте, - это и есть синева. Светлое (hell) - это первоначально звенящее (hallend), то, что зовет из-под покрова тишины и таким образом высветляется. Синева, зазвучав, звенит в своей ясности. В звенящей ясности просветляется темнота синевы.
Шаги пришельца звучат в серебристом блеске - звуке ночи. В одном стихотворении сказано:

Осиянная поступь слышится в сини святой.
(Детство)

...цветка голубого святость...
(Покой и молчание)

Зверя лик
Каменеет, узревши святую синь.
(Ночная песнь)

Синева - не символ святости. Она сама, благодаря своей сосредоточенной, лишь прикровенно сияющей глубине, есть святость. Перед лицом синевы и благодаря синеве, ушедшее в себя животное каменеет и превращается в «лик зверя».
Окаменение «лика зверя» не мертвенное. В оцепененнии звериное лицо сосредоточивается. Его наружность собирается воедино, чтобы, погрузившись в себя перед лицом святости, созерцать «зеркало истины». Созерцать значит: вступать в молчание.

гласит строка, непосредственно следующая за этими словами. Камень - прибежище смерти. Камень - средоточие, прячущее в своей каменности умягчение, каковое и есть страдание, покоящееся в сущем. «Узревши синь», страдание умолкает. Лик зверя перед лицом сини возвращается в кротость. Потому что кротость, согласно значению слова - средоточие покоя. Она преобразует разлад, и тогда все рвущее и жгущее в звере преодолеваете» умягчающим страданием.
Кто этот синий зверь, к которому взывает поэт и который может к тому же вспоминать о пришельце? Животное? Безусловно. И только животное? Никоим образом. Потому что должен вспоминать. Должен высматривать пришельца и смотреть ему вслед. Синий зверь - животное, чья животность, по всей видимости, состоит не в том, что свойственно животному, а в том созерцательном воспоминании, к которому зовет поэт. Такая животность еще далека и трудноразличима. Можно сказать, что животность этого зверя колеблется в неопределенности. Она еще не приведена к своей сущности. Этот зверь, а именно мыслящий зверь, animal rationale, по словам Ницше, еще не состоялся.
Это высказывание вовсе не означает, что человек еще не «констатирован» как факт. Он констатирован даже слишком определенно. Оно значит: звериность зверя еще не приведена в цельность, то есть «к себе», в потаенную глубину его прикровенной сущности. К этой цельности прорывается западноевропейская метафизика со времен Платона. Возможно, прорывается тщетно.
Возможно, путь к пред-стоящему ей еще заказан. Животное, еще не устоявшееся в своей сущности, и есть сегодняшний человек.

[.....]
«Семиричная песнь смерти» - так назвал Тракль одно из своих стихотворений. Семь - священное число. Святость смерти поет песнь. Смерть не изображается здесь неопределенно и расплывчато как окончание земной жизни. «Смерть» поэтически равнозначна тому закату, в который призывается пришелец.
Поэтому призванный туда пришелец именуется «мертвым». Его смерть не тление, но сбрасывание (verlassen) истлевшего образа человека. Вот как звучит предпоследняя строфа стихотворения:

О человека истлевший образ; холодный металл
Ночи, лесов затонувших ужас
И пламя звериной чащобы.
В душе затихает ветер.

Истлевший образ человека - мученик сжигающего пламени и предан жалу терновника. Его звериность не просвечена синью. Душа этого человека не подвластна ветру святости. Поэтому он вне странствия. Сам ветер, Господний ветер, остается поэтому одиноким. Стихотворение, где говорится о синем звере, который, однако, едва ли сможет освободиться от «терновника», заканчивается стихами:

Немолчно поет
У черных стен одинокий
Господний ветер.
(«Элис»)

Немолчно - покуда год и восход его солнца еще покоятся в ожидании в зимнем мраке, и никто не вспоминает о путях, по которым «шаги пришельца» следуют сквозь ночь. Эта ночь сама есть лишь завеса, скрывающая путь, которым ходит солнце. «Ходить» по индогермански звучит «jег», что созвучно немецкому «Jahr»- год.

О путях его помни, синий зверь,
О гармонии лет духовных.
(На склоне лета)

Духовность лет обусловлена духовно сгустившимися синими сумерками ночи.

О как грустен гиацинтовых сумерек лик.
(Вдоль дороги)

Сущность духовных сумерек настолько существенна, что Тракль так и называет одно из своих стихотворений - «Духовные сумерки». Также и в нем встречается зверь, только темный. Его звериность сначала держит путь во тьму и к склону (Neige). к недвижной (stillen) синеве. При этом сам поэт «на черной туче» пересекает «мглистый пруд, звездное небо».
Стихотворение звучит так:

ДУХОВНЫЕ СУМЕРКИ

На лесную поляну приходит тихо
Темный зверь.
На холмах замирает вечерний ветер.

Смолкает печальная песня дрозда,
И осенние нежные флейты
Не звучат в камышах.

На облаке черном,
Опьяненный маковым соком,
Переплываешь ты сумрачный пруд,
Звездное небо.

Лунный голос сестры неустанно поет
Духовной ночью.

Звездное небо здесь поэтически уподоблено мглистому пруду. Так думаем мы, исходя из привычных представлений. Но ночное небо в истинности своего бытия и есть этот пруд. По сравнению с ним то, что мы обычно называем ночью, только картина, точнее, бледное и опустошенное отражение ее бытия. Часто в стихотворениях поэта встречается пруд и зеркало пруда. То черные, то синие воды показывают человеку его собственный лик, его отражение. В мглистом же пруде звездного неба отражается смеркающаяся синева духовной ночи. Ее сияние прохладно.
Прохладное сияние исходит от луны. Рядом с ней, как говорят древнегреческие поэты, бледнеют, и даже холодеют звезды. Все становится «лунным». «Лунный голос» сестры, что непрестанно поет духовною ночью, слышен брату тогда, когда сам он в своем челне еще «черен» и лишь едва осиян золотом пришельца, и пытается следовать за последним, переплывая мглистый пруд.
Когда смертный пускается в странствие вслед за призванным в закат пришельцем, он и сам делается «пришельцем», сам становится пришлым и одиноким.
В странствии по мглистому звездному пруду, то есть, по небу над землей, душа постигает ее именно как землю с ее «влагой земной». Душа ускользает в вечернюю синь сумерек духовного года. Она становится «осенней душой», и, в качестве таковой - «синей душой».
Несколько процитированных здесь строф и стихов указывают в «духовные сумерки», приводят на тропу пришельца, проясняют суть и путь тех, кто, помня о пришельце, идет за ним в закат.
[.....]
Странники, которые следуют за пришельцами, предвидят скорое расставание с «милыми», которые для них - «иные». Иные - это чекан истлевшего образа человека.
Наш язык называет по одному чекану созданные и в этом чекане заключенные человеческие существа «родом» (Geschlccht). Слово это означает также человеческий род, в смысле - человечество, а также род в значении племени, колена или семьи: все это в свою очередь обусловливается двойственностью рода - наличием двух полов. Род, к которому принадлежит «истлевший образ человека», поэт называет «вымирающим родом». Он выведен за пределы своей сущности, и поэтому «объят ужасом».
Чем же этот род поражен, то есть проклят? [...| Проклятие вымирающисго рода в том, что древний этот род разбит на двойственность находящихся в разладе полов. Каждый из них стремится к необузданной страсти беспримесной и отдельно взятой звериности зверя. Проклятие не в разбиении как таковом, а во взаимном разладе. Слепая звериность разбивает род надвое и приводит к необузданной отъсдиненности. Так раздвоенный и разбитый «погибший род» не в состоянии более находиться в правильном чекане. Правилен чекан лишь того рода, где разлад раздвоенности возвращается в кротость простого двуединства, то есть, становится «пришлым», и при этом следует за пришельцем.
По отношению к тому пришельцу, все отпрыски угасающего рода - «иные». Однако им свойственны любовь и уважение. Темное странствие вслед за пришельцем приводит в синеву его ночи. Странствующая душа становится «синей душой».

[....]
Куда же указывает то, чему пришелец вверил свою сущность? То есть - странствие прочь? Куда призван пришелец? - В закат. Это саморастворение в духовных сумерках сини. Оно присходит на склоне духовного года. Пусть «склон» этот проходит через
ноябрьское тление подступающей зимы; это не означает, что саморастворение подобного рода является падением в безудержность и уничтожение. Самораствориться скорее означает: освободиться и медленно ускользнуть. Саморастворяющийся исчезает внутри, но никоим образом не поглощается ноябрьским тлением. Он скользит сквозь него прочь, к синим сумеркам, к «вечерней звезде», то есть, навстречу вечеру.

Вечерней звезде вверяется странник в черном ноябрьском тленье.
Средь трухлявых деревьев, у изъеденных язвами стен,
Где прежде прошествовал брат святой,
Внимающий нежным струнам безумья.
(«Гелиан»)

[.....]
Все поэтически сказанное Георгом Траклсм сосредоточенно вокруг странствующего пришельца. Он является - и называется - отрешенным. Через него и сквозь него поэтические высказывания выстраиваются в единый строй. Поскольку стихотворения этого поэта сосредоточены в песни отрешенного, назовем отправную точку его поэзии - отрешенностью.

Элис - позванный в закат пришелец. Элис - это вовсе не образ, под которым Тракль подразумевает себя. Элис так же существенно отличен от поэта, как от мыслителя Ницше - образ Заратустры. Но эти два образа сходны между собой тем, что их суть и путь начинается с заката. Закат Элиса уходит в древнюю рань, которая старше, нежели состарившийся, угасающий род:
старше, ибо созерцательнее; созерцательнее, ибо умиротвореннее;
умиротвдреннее, ибо сама несет мир.
В образе юноши Элиса отрочество - не противовес девичеству. Его отрочество - это явление тихого детства. Оно хранит и таит в себе кроткую двойственность рода: как отрока, так и «золотое виденье отроковицы».
Элис - не тот мертвец, что истлевает в позднюю пору прожитого. Элис - мертвый, убывающий в рань. Это пришелец, который раскрывает человеческую сущность в начале того, что еще не выношено. Это невыношенное в сути смертных, покоящееся и потому покоящее, поэт называет «нерожденным».
Растворяющийся в рани пришелец есть нерожденный. Имена «нерожденный» и «пришлый» означают одно и то же. В стихотворении «Ясная весна» говорится:

Нерожденное таит и хранит тихое детство в наступающем пробуждении человеческого рода. Так, покоясь, рано умерший живет. Отрешенный не значит отошедший, в смысле отживший. Наоборот. Отрешенный смотрит в синь, навстречу духовной ночи. Белые веки, оберегающие его взор, сияют в невестинском наряде, который сулит кроткая двойственность рода.

Тихо мирты цветут над белыми веками мертвых.
(Весна души)

Это строка из того же стихотворения, где сказано:

Обе строки стоят в непосредственном соседстве. Мертвый - то же, что отрешенный, пришлый, нерожденный.

...тропа нерожденных
Ведет вдоль сумрачных сел из одинокого лета...
(Часословная песнь)

Тропа ведет «мимо» того места, где его не зовут в гости, но уже не «сквозь». Хотя путь отрешенного и одинок, это одиночество «мглистого пруда, звездного неба». Безумец пересекает этот путь не на «черной туче», а в золотом челне.
Почему челн золотой? Стихотворение «Лесной уголок» отвечает на это стихом:

Путь пришельца ведет сквозь «духовные годы», дни которых прежде всего обращены в истинное начало, управляются им, то есть праведны. Праведность - средоточие года его души.

говорится в стихотворении «Элис». Это обращение - только эхо другого, уже слышанного:

[....]
Рань, в которой растворился пришелец, таит в себе сущностную праведность нерожденного. Эта рань - особое время, время духовного года. Тракль назвал одно из своих стихотворений просто «Год». Оно начинается словами:

Ей противостоит более светлое, ибо более тихое и поэтому иное детство - рань, в которую ушел отрешенный. Это более тихое детство названо в последней строчке стихотворения «началом»:

Конец здесь - не следствие и отзвук начала. Конец, как конец угасающего рода, предшествует началу рода нерожденного. Начало же, как более ранняя рань, уже опередило конец.
Эта рань хранит вечно скрытую первозданную сущность времени. Сущность, недоступную преобладающему типу мышления, пока остается в силе господствующее с эпохи Аристотеля представление о времени. Согласно ему, время, понятое механически, динамически или как продукт атомного распада, есть количественно или качественно исчислимые длительности, последовательно сменяющие друг друга.
Но истинное время - это приход прошедшего. Это не прошлое, а средоточие сущностного, которое предшествует всякому приходу и при этом, в качестве такого средоточия, скрывает и открывает в себе еще более раннее. Концу и его свершению соответствует «темная кротость». Она несет потаенное навстречу его истине.

[....]
Одно из последних стихотворений Тракля. «Жалоба», заканчивается так:

Сестры грозовая скорбь.
Робкий челн утопает
Среди звезд,
В безмолвном обличье ночи.

Что скрывает это глядящее из сияния звезд безмолвие ночи. К чему оно само принадлежит вместе с ними? К отрешенности. Она не исчерпывается одним только состоянием - состоянием бытия-в-смерти, каким живет юноша Элис. К отрешенности принадлежит рань тихого детства, и синяя ночь, и мглистые тропы пришельца, и ночные взмахи крыльев души, и сумерки как вpaта в закат.
Отрешенность объединяет эти составляющие, но не так, что они при этом дополняют доуг друга, а так, что каждая развертывается в своем довлеющем средоточии.

[....]
Отрешенность бытийствует как ясный дух. Она покоится своей глубине - тихо пламенеющее сияние сини, которое воспламеняет тихое детство в злате начала. Навстречу этой рани o6pащен золотой лик Элиса. Ее ответный взгляд хранит в себе ночное пламя духа отрешенности.
Таким образом, отрешенность - это не только состояние pано умершего, и не то неопределенное пространство, в котором он пребывает. Отрешенность, будучи пламенной, сама - дух, и в этом качестве средоточие. Она удерживает сущность смертных и их тихом детстве, скрывает се. как еще не выношенный род, который образует будущее поколение. Средоточие отрешенности бережет нерожденное от отжившего при наступающем возрождении человеческого рода из рани. Средоточие как дух кротости умягчает дух зла. Мятсжность последнего вступает в самую явную степень зла там, где оно еще вырывается из разлада двойственности рода и лишь встает на путь к братско-сестринскому единству.
Но точно так же в тихой сдиности детства покоится сосредоточенная там братско-сестринская двойственность человеческого рода. В отрешенности дух зла не отрицается и не уничтожается; равным образом он не высвобождается и не подтверждается. Зло преображается. Чтобы выдержать такое преображение, душа должна обратиться к огромности своей сущности. Величина этой огромности определяется духом отрешенности. Отрешенность - это средоточие, через которое человеческая сущность возвращается к своему тихому детству, а последнее - к рани иного начала.
Какова же природа языка в поэтическом строе Тракля? Она соответствует тому пути, по которому уходит пришелец. Тропа, на которую он вступает, уводит от старого, вымирающего рода. Она ведет к закату, в сохраненную рань нерожденного рода. Язык поэзии, точка которой - отрешенность, говорит о возвращении нерожденного человеческого рода домой в тихое начало своего тихого бытия.
Язык этой поэзии - язык перехода. Его тропа ведет от заката гибели к закату в сумеречной сини святости. Это язык-плавание над и через мглистый пруд духовной ночи. Этот язык поет песнь отрешенного возвращения - из поздней поры распада в рань спокойного, сшс нс-бывшего начала. Это язык пути, на котором является поюще-сияюшая гармония духовного года отрешенного пришельца. «Песнь отрешенного» поет, говоря словами стихотворения «Откровение и закат», «красоту возвращающегося домой рода».
Поскольку язык этой поэзии порожден дорогой отрешенного, постольку он определяется тем, что последний, уходя, оставляет и тем, к чему приводит его уход. Язык поэзии многозначен по своей сущности, причем многозначен по-своему. Мы не можсм услышать поэтического высказывания, если по собственному тупоумию настроены воспринимать его в каком-либо одном значении.
Сумерки и ночь, закат и смерть, безумие и зверь, пруд и камень, птичья стая и челн, пришелец и брат, Бог и дух, так же как и названия цветов: синий и зеленый, белый и черный, красный и серебряный, золотой и темный, снова и снова говорят о множественном.
«Зеленый» значит: истлевающий и расцветающий, «белый» -мертвенный и чистый, «черный» - мрачно-замыкающий и темно-таящий, «красный» - пурпурно-плотской и розово-кроткий. «Cеребристый» - это бледность смерти и мерцание звезд. «Золотой - сияние истины и «злата зловещий смех». Названная здесь многозначность - это прежде всего амбивалентность. Но эта амбивалентность показывает лишь с одной стороны целое, оборотная сторона которого диктуется сокровенной исходной точкой поэтического строя.
[....]
В той же многозначности языка, которая определяется исходной точкой поэтического строя Тракля, действуют и часто встречающиеся слова из библейского и церковного обихода. Переход от дряхлого рода к нерожденному ведет через эту область и через ее язык. Насколько и в каком смысле поэзия Тракля говорит по христиански, в каком смысле поэт был «христианином», что у него означают в конечном итоге слова «христианский», «христианство», «христианский мир» - все это существенные вопросы. Их разъяснение, однако, повисает в пустоте, пока не разъяснена исходная точка поэтического строя. При этом, чтобы разъяснить их, требуется такой ход мысли, для которого не достаточно ни метафизического, ни церковного богословия.
Размышляя о христианском характере поэтического строя Тракля, следует в первую очередь остановиться на двух последних стихотворениях: «Жалоба» и «Гродек». Следует спросить: почему здесь, в предельной боли своих последних высказывании, поэт не призывает ни Бога, ни Христа, если он такой убежденный христианин? Почему вместо них появляется «тень сестры», которая к тому же «встречает души героев»? Почему стихотворение заканчивается не обнадеживающей картиной христианского спасения, а упоминанием «нерожденных внуков?» Почему сестра появляется и в другом последнем стихотворении - «Жалоба»? Почему вечность называется здесь «ледяной волной»? Христианские ли это мысли? Это ни в коей мере не христианское отчаяние.
Но о чем эта «Жалоба»? Не звучит ли в этом «О Сестра... Синь бровей твоих...» сокровенная цельность тех, кто при всех угрозах внешнего исчезновения святости, остаются в странствии, созерцая «золотой лик человека»?

|....]
Свободное пространство, которое сулит и содержит в себе пристанище, называется на нашем языке «страна» (Land). Переход в страну пришельца совершается вечером и ведет через духовные сумерки, [....] Страна, куда переходит на своем закате рано умерший - страна этого самого вечера. Точное место той точки, которая сосредоточивает в себе поэтический строй Тракля - это скрытая сущность отрешенности, которая называется «Вечерней Страной» («Abendland»). Эта Вечерняя Страна старше, собственно - существует раньше, и поэтому обещает больше, чем та, что представляется как платоновско-христианская и собственно европейская. Поэтому отрешенность - это «начало» восходящего мирового года, а не бездна распада.
Таящаяся в отрешенности Вечерняя Страна не претерпевает заката, она остается и ожидает своего жителя как страна заката и духовной ночи. Страна Заката - это восход к началу скрытой в ней рани.
Если подумать, можно ли сказать, что словосочетание «Вечерняя Страна» присутствует в названиях двух стихотворениях Тракля случайно? Одно из них так и называется: «Вечерняя Страна» («Abend land»). Другое - «Песнь Вечерней Страны» («Das Abendlaendische Lied»). В нем поется о том же, о чем и в «Песни отрешенного». Начинается песнь с поразительно «закатного" возгласа:

После этой строки стоит двоеточие, которое заключает все следующее за ним содержание в пределы перехода от заката к восходу. Здесь, перед двумя заключительными строками стихотворения, стоит второе двоеточие. За ним следуют всего лишь слова: «Е д и н ы й род». «Единый» выделено. Это, насколько мне известно, единственное слово у Тракля, написанное вразрядку. Это выделенное «единый род» и таит в себе тот главный тон, которым поэтический строй этого поэта вымалчивает тайну. Это единство «е д и н о г о рода» обусловлено чеканом, который, исходя из отрешенности, из ее царящего тихого покоя, из ее закона и меры, объединяет раздвоение человеческого рода в более кроткое двуединство.

[....]
Как мы ограниченны, думая, что певец «Вечерней Страны» это поэт распада. Как мы глухи и глупы, когда о стихотворении «Вечерняя Страна» судим только по третьей, последней части, и с ослиным упрямством не желаем замечать средней части этого триптиха вместе с предваряющей ее первой. В стихотворснии «Вечерняя страна» снова появляется образ Элиса, в то время как Гелиан и Себастьян в последующих стихах уже не упоминаются, Шаги пришельца поют. Они соответствуют «тихому духу» старинных легенд леса. В средней части этого стихотворения уже преодолена заключительная, где речь идет о больших городах, "что вздымаются каменно / средь равнин». Они уже имеют свою судьбу. Это нечто иное по отношению к тому, что говорится «на зеленых холмах», где «бушуют весенние грозы», на холмах, которым присущи «строгие линии» и которые также называются «вечереющими холмами». Говорят о «внутренней внеисторичности» Тракля. Что значит в данном случае «историчность»? Если имеется в виду историческая наука, то есть воссоздание прошлого, то Тракль внеисторичен. В его стихах отсутствует «историческая обстановка». Почему? Потому что его стихи историчны в высшем смысле. В них говорится о чекане, который воздействует на человеческий род в его еще непроявившейся сущности, то есть, спасает его.
Поэзия Тракля поет песнь души, которая на земле - пришслец, и лишь странствует по земле - по тихой отчизне возвращающегося домой человеческого рода. Погруженный в мечты романтик в стороне от хозяйственно-технического мира современного бытия? Или это ясновидение безумца, который видит и мыслит по-иному, нежели докладчик о зпободневных событиях, который исчерпывает себя в истории современности и чье рассчитанное будущее есть лишь продолжение злободневности, будущее без свершения судьбы, которая касается человека лишь в начале его бытия?
Предназначение души, этого пришельца, для Тракля - путь не в распад, а в закат. Он склоняется и вступает в могущество смерти, которой умер рано умерший. Вслед за ним умирает брат - поющий. Умирая, проводит духовную ночь года отрешенности друг, следующий за пришельцем. Его песня - это «Песня пойманного дрозда». Так назвал поэт стихотворение, посвященное Л. фон Фиккеру. Дрозд - та самая птица, которая звала Элиса в закат. Пойманный дрозд - это птичий голос подобного мертвым. Он пойман одиночеством золотой поступи, соответствующей качанию золотого челна, на котром сердце Элиса плывет через синюю ночь и указывает таким образом душе путь к ее сущности.

Душа странствует в страну Вечера, пронизанную духом отрешенности, и поэтому «духовную».
Любые формулировки опасны. Они приводят сказанное к поверхностности поспешных суждений и мешают задуматься. Но они могут стать по крайней мере отправным пунктом и основанием для терпеливого размышления. После такого вступления сформулируем: уточнение поэтического строя Тракля показывает нам его как поэта еще потаенной Вечерней страны.

Это строка из стихотворения «Весна души». Строка, завершающая строфу, за которой следует предпоследняя, включающая эту фразу, звучит так:

Затем идет восхождение песни в чистом отзвуке гармонии духовного года, по которому странствует пришелец, а за ним следует брат, начинающий жизнь в Вечерней стране:

Темные воды объемлют игры прекрасные рыб.
Час печали, час, когда солнце глядит безмолвно.
Душа на земле - пришелец. И смерклась духовно
Синева над лесною вырубкой; долго звонит
Колокол темный в деревне: звук, несущий покой.
Тихо мирты цветут над белыми веками мертвых.

Чуть слышно поет вода, наступает вечер.
Тенеет приречных зарослей зелень; радостен розовый ветер
Брата сладкий напев на вечернем холме.