ДМИТРИЙ УСОВ
1896 – 1944, Ташкент
Сын профессора Московского университета, два года прожил в Германии. В 1918 году окончил историко-филологический факультет МГУ. В 1918–1923 преподавал историю западноевропейской литературы в университете и пединституте Астрахани, с 1923 работал в Москве, в Государственной Академии Художественных наук, с 1927 вёл курс художественного перевода на вечерних курсах иностранных языков Главнауки. Был переводчиком не столько с немецкого, сколько на немецкий; немногочисленные переложения из опубликованные Гете и Эйхендорфа на русский говорят о том, что
перед нами редкий случай поэта действительно двуязычного. В середине 30-х годов был арестован по
"делу о немецко-русском словаре", попал на Беломорканал, – после освобождения был в эвакуации, из которой уже не вернулся. Наследие его распылено, однако в рукописном фонде РГБ М. Л. Гаспаров обнаружил оригинальное стихотворение Усова, не имеющее аналогий в русской поэзии, благодаря которому именно в истории русского поэтического перевода имя Усова не будет забыто.
ПЕРЕВОДЧИК
Недвижный вечер с книгою в руках,
И ход часов так непохож на бегство.
Передо мною в четырех строках
Расположенье подлинного текста:
"В час сумерек звучнее тишина,
И город перед ночью затихает.
Глядится в окна полная луна,
Но мне она из зеркала сияет".
От этих строк протягиваю нить;
Они даны – не уже и не шире:
Я не могу их прямо повторить,
Но все-таки их будет лишь четыре:
"В вечерний час яснее каждый звук,
И затихает в городе движенье.
Передо мной – не лунный полный круг,
А в зеркале его отображенье".
15 февраля 1928 года.
М. Л. Гаспаров пишет: "Стихотворение изображает процесс перевода: вторая строфа пересказывается в четвертой близкими, но не тождественными словами, как бы в переводе с русского на русский". Усов весьма убедительно доказал этим стихотворением самую возможность поэтического перевода. Наследие Дмитрия Усова еще недавно считалось почти целиком утраченным, однако в РГАЛИ, в фонде Е. Архиппова, хранится переписанная Архипповым тетрадь стихотворений Усова. При ближайшем рассмотрении в ней оказалось немало переводов, преимущественно из Райнера Марии Рильке, а также из Эмиля Верхарна, Жозе-Марии Эредиа, Метерлинка и т.д. Этим сохранившиеся материалы также не исчерпываются; например, помещаемый ниже перевод Усова из Малларме взят также из
"самиздатского" журнала начала 1920-х годов –
"Гермес", чудом уцелевшего в архиве Л. Горнунга. Совершенно очевидно, что место совершенно забытого поэта и переводчика Дмитрия Усова в русской литературе подлежит скорейшему пересмотру.
МАРТИН ЛЮТЕР
(1483-1546)
ХОРАЛ
1
Господь – могучий наш оплот,
Надежный меч и латы.
Нас от напасти он спасет,
Которой мы объяты.
Сам царь адских сил
Сгубить нас решил.
Лукав и силен,
Он в бой вооружен.
И нет ему подобных.
2
Мы с нашей силой в грозный час
Разбиты скоро будем;
Но муж-защитник есть у нас,
Что Богом послан людям.
То – наш властелин,
Христос, Божий сын,
Господь Саваоф,
И нет иных богов;
Одержит он победу.
3
И если сонмы духов тьмы
Нас поглотить грозятся,
То их не убоимся мы,
Нам всё должно удаться.
Князь мира сего
И слуги его
Для нас не страшны:
Они осуждены,
Словечко их повергнет.
4
Да, слово, истинный завет,
Нетронуто врагами;
Его дары, и дух, и свет
Вовеки будут с нами.
Пусть отнял злодей
Добро, жен, детей
И смертью грозит –
Он всё ж не победит,
И царство Божье – наше.
ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ
(1749-1832)
ДИКАЯ РОЗА
Мальчик розу увидал,
Розу в чистом поле,
К ней он близко подбежал,
Аромат её впивал,
Любовался вволю.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
"Роза, я сломлю тебя,
Роза в чистом поле!"
"Мальчик, уколю тебя,
Чтобы помнил ты меня!
Не стерплю я боли"
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
Он сорвал, забывши страх,
Розу в чистом поле.
Кровь алела на шипах.
Но она – увы и ах!
Не спаслась от боли.
Роза, роза, алый цвет,
Роза в чистом поле!
ФРИДРИХ ФОН ШЛЕХТА
(1796-1875)
НАПЕВ РЫБАКА
Рыбак, пора за дело!
Зарей горит восток.
Волну встречая смело,
Вперед летит челнок.
Холмы покрыты тенью
И мирно дремлет луг,
Но ты веселым пеньем
Пробудишь всё вокруг.
Нам радость и свободу
Несет с собой заря,
И крепкий невод в воду
Закинешь ты не зря.
Звенит в тиши рассвета
Живой напев труда,
Сияют алым светом
И небо, и вода.
Кто хочет ставить сети
И рыб ловить со дна,
Свободен будь, как ветер,
И весел, как волна.
Вот тень густой ракиты,
Пастушка там сидит.
Тебя, ловец мой хитрый,
Она перехитрит.
СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
(1842-1898)
ОКНА
Устав от комнаты с больничною кроватью,
От ладана и штор, с их пошлой белизной,
Спиной к огромному, унылому распятью
Вдруг поднимается нахмуренный больной.
Не столько для того, чтоб отогреть гниенье –
Скорее увидать на плитах солнца свет –
Проковыляв к окну, прижмется в опьяненьи
Костлявой головой, где волос хил и сед.
И утомленный рот, запекшийся и жадный
(Таким в былые дни вдыхал он аромат
От кожи девственной, желанной и прохладной),
Лобзаньем длительным сквернит стекла квадрат.
И он живет, забыв часы, лекарства, кашель,
Постель, к которой он недугом присужден;
Когда ж закат, как кровь, за черепицей башен,
То видит взор его, сияньем напоен –
Галеры в золоте, прекрасные, как стая
Безмолвных лебедей на пурпурной реке,
Роскошных тел своих изгибы отражая
В великой неге вод заснули вдалеке!
Так я, охваченный предельным омерзеньем
К погрязшим в счастии, но с холодом в сердцах,
Что ищут нечистот с таким упорным рвеньем
Для женщины с грудным ребенком на руках,
Бегу, чтобы прильнуть к тем окнам головою,
Где можно жизни всей одно промолвить «нет»;
И там, в стекле, омытом вечною росою,
Которое златит Безбрежности рассвет –
Я ангелом кажусь! И я умру, желая
– Да будет мастерством и таинством стекло –
Родиться вновь, свой сон в короне подымая,
Где небо прежнее Красою расцвело!
Но верх берут, увы! вседневные тяготы:
Порою их чреда в приют доходит мой,
И чтоб не обонять, как пахнет Дури рвота,
Я зажимаю нос пред вечной синевой.
О я, вкусивший желчь, проломишь ли в затворах
Те стекла, что сквернит чудовищная пасть,
Затем, чтоб унестись на двух крылах беспёрых
– И в вечность, может быть, сорваться и упасть?