| |
Пяти лет отроду Морис Оге обнаружил у себя этот странный талант. Родители подарили
ему ко дню рождения коробку акварельных красок. Вместо того чтобы раскрашивать
картинки в книге, как это сделал бы любой мальчишка его возраста, он уселся
перед камином в своей комнате и принялся выводить кисточкой на белом листе замысловатые
прожилки мрамора. Имитация была столь полной, что взрослые просто ахнули. Мать
засыпала его похвалами, тетка покрыла поцелуями. Один только отец, глядевший
далеко вперед, остался в некоторой задумчивости. В течение нескольких последующих
лет ребенок забавлялся подобным образом, испестряя мраморными узорами любой
чистый лист бумаги, попавший ему под руку. Если спрашивали, что он хочет делать,
когда вырастет, он отвечал – и голубые глаза его излучали свет поэзии: “Разрисовывать
вывески”.
Так как страсть эта начала мешать учебе сына, г-н Оге-старший решил положить
ей конец. Будучи генеральным директором объединения по производству чулок и
нижнего белья, он не мог допустить и мысли, что его единственный сын – наследник
имени и состояния – изберет поприще художника. По его распоряжению коробка с
акварелью была конфискована. Ребенка приохочивали к обучающим играм в предвидении
тех многотрудных обязанностей, кои надлежало ему позднее исполнять, руководя
производством деликатных вещиц для дам. Но это подавление природной склонности
не прошло для него бесследно. Характер его портился, он становился нелюдимым
и молчаливым, по мере того как все более успевал в школе. Сразу после совершеннолетия
он вошел – без энтузиазма – в отцовское дело. А немного погодя женился на Анни
Мерсье, изнеженном создании, дочери главного акционера фирмы-конкурента, оба
предприятия слились в одно, что, впрочем, не доставило супругам особой радости.
Шесть лет спустя отец Мориса умер, и он, как это надлежало, стал во главе процветающего
объединения, которое насчитывало теперь семь фабрик с четырьмя тысячами рабочих.
Его успехи в делах могли сравниться лишь с крахом в делах личных. Он скучал
с Анни, которая была пресной, как диетический хлеб. Замкнувшийся в себе, желчный,
сварливый, он открывал рот только затем, чтобы ее упрекнуть. Он сердился на
нее, тем более что повода для упреков она не давала.
Однажды вечером, вышагивая перед нею туда и обратно в гостиной, чтобы унять
свое раздражение, он поскользнулся на слишком навощенном полу, упал и стукнулся
головой о край камина. Удар был так силен, что он едва не потерял сознание.
Анни испуганно вскрикнула и бросилась к нему на помощь. Уже стоя, он ладонью
оттолкнул ее. Голова его раскалывалась, искры плясали перед глазами. Морис ощупывал
набухающую шишку, решив про себя, что виновата в происшедшем, естественно, жена.
Он только приготовился отчитать ее за то, что превратила паркет в каток, велев
его сильно навощить, как взглядом вдруг задержался на мраморе камина, и тут
же гнев его утих. Он никогда не замечал, что этот белый камень в серых прожилках
так некрасив. Он рассматривал его критическим оком, и что-то вроде ликования
поднималось в нем. Поднималось из глубин раннего детства. Проходило через плотные
слои привычек, едва не туманило разум. Внезапно его встряхнуло внутреннее возбуждение,
столь сильное, что кончики пальцев задрожали. Желание видеть камень многоцветным
возникло в нем, как в первые годы художественных опытов. Решительно, поддельный
мрамор был всегда красивее, чем мрамор настоящий! Анни, которая уже ссутулила
спину в ожидании бури, удивилась, увидя широкую улыбку, освещающую лицо супруга.
Он оглаживал шишку на лбу, а во взгляде его занялось пламя великих свершений.
Назавтра же он купил необходимый материал и принялся рисовать. Несмотря на тридцать
лет бездействия, былого навыка он не потерял. Под его кистью камин в гостиной,
белый с серым, стал розово-алым с кремоватыми прожилками. Это было так красиво,
что Анни растрогалась чуть не до слез. Ободренный, Морис закрасил все остальные
камины в доме, и так как этажей в нем было три, а комнат восемнадцать, то работа
эта заняла полгода. Затем он набросился на парадную лестницу из крупнозернистого
известняка и превратил ее в мраморную, цвета слоновой кости, камень будто из
итальянских карьеров. Переходя от ступеньки к ступеньке, он поднялся к стенам
и потолку. Каждый день, возвратясь из бюро, он облачался в белую блузу, брал
кисти, мольберт и взбирался на стремянку. Жена усаживалась тут же на табуреточке
и с восхищением взирала на его труды.
Анни была счастлива прежде всего потому, что муж нашел себе занятие, успокаивающее
его нервы, свидетельством чего служило хотя бы то, что он способен был долго
выносить ее присутствие рядом с собой. Время от времени он даже обращался к
ней, называя “моя душенька”. Могла ли она надеяться на большее?
Однако в конце концов она забеспокоилась. Покончив с лестницей, Морис принялся
искать другие, еще девственные поверхности. И нашел, что называется, не сходя
с места: в собственном бюро. Стены его приняли благородный вид итальянского
же темно-синего мрамора с белыми прожилками. Стол в стиле Людовика XVI обернулся
блоком красного оникса из Марокко; паркет стал удивительно походить на античные
черные плиты из Пиренеев. Слуги притворялись безмерно восхищенными работой патрона;
редкие друзья, которых он принимал и которые большей частью имели касательство
к производству чулок и всего подобного, расточали ему фальшивые похвалы. Только
одна Анни, оставаясь искренней и ясной, как кристалл, осмелилась ему сказать:
– Я нахожу это красивым, но немного холодным.
– Что ты в этом понимаешь! – отмахнулся он. – Впрочем, ты не можешь судить,
пока все не будет закончено. Надо видеть целое!..
У него было такое вдохновенное лицо, что она испытывала даже некоторую боязнь.
То, что последовало дальше, превзошло самые пессимистические прогнозы Анни.
Из бюро волна “мраморизации” перекатилась в гостиную, столовую, спальню. Одна
за другой мебель из ценных пород дерева, которой женщина так дорожила, превращалась
в веселеньких цветов каменную. Сидели на поддельном мраморе, ели на нем и на
нем же спали. В своем безумии созидая иллюзорный мир, Морис Оге не мог видеть
и кусочка дерева, гипса или железа без того, чтобы не придать ему облика прекраснейшего
из материалов. Иной раз он даже придумывал разновидности, коих не существовало
в природе. С поразительной сноровкой он наносил на гладкую плоскость темные
пятна, облакоподобные образования, тонкие трещины, геометрические замысловатости,
беловатые наплывы… А об одной из его работ и самый искушенный каменотес не смог
бы сказать, что перед ним: настоящий мрамор или поддельный. Однажды, вызвав
грузчиков переставить мебель в гостиной, он был приятно изумлен, видя, как два
молодых геркулеса с великим трудом подняли инкрустированный деревянной мозаикой
стол, не весящий и пятнадцати килограммов, но который он декорировал под севеннский
красно-крапчатый мрамор. Перенеся из одного угла в другой шесть маленьких стульев,
некогда из позолоченного дерева, а ныне из зеленого порфира, грузчики уселись
на гудящих ногах и, тяжело дыша, потребовали себе вина. Морис Оге приобнял их
в благодарность за их ошибку. Теперь-то он был убежден, что живопись его, безусловно,
имеет вес.
К сожалению, он не мог в силу своего положения посвятить себя любимому искусству
целиком. Его злило, что он обязан ходить в бюро, председательствовать в административном
совете, продавать тоннами плавки, лифчики, носки и зарабатывать, зарабатывать…
хотя Бог явно создал его для другого. Будь он в мире один, он удалился бы от
дел, чтобы жить свободным художником. Но с Анни он должен поддерживать некий
standing: большой дом, шесть слуг, два автомобиля, шофер и прочее в том же роде.
Недолгое примирение с женой кончилось, он вновь начал ее ненавидеть уже как
препятствие, мешающее его таланту развернуться. Анни, которая в какой-то момент
подумала, что семью ее спасет поддельный мрамор, должна была признать, что ошибалась.
Снова у нее вместо мужа было существо сухое, высокомерное, всегда готовое к
придиркам. Ах, если б он отказался от этой абсурдной страсти! Но нет, он удвоил
усилия. Часто работал даже ночью, при свете прожектора. Глотая слезы, несчастная
не протестовала более перед вакханалией поддельного мрамора, ее окружающего.
Ледяной холод пронизывал ее в этом чудовищном интерьере. Каждый день она спрашивала
себя с беспокойством, какие новые шутки выкинет ее муж во власти своей навязчивой
идеи.
Как-то за завтраком слуга подал яйца в скорлупе из алжирского янтарного оникса.
Отставив яйцо, Анни зашлась в рыданиях. Морис бросил свою салфетку и вскричал:
– Вот как! Хорошо же меня понимают в этом доме, ничего не скажешь!
И с горьким чувством одиночества, которое охватывает порой гениальных художников,
встал из-за стола. Он закрылся в своем бюро и зажег сигарету из юрского фиолетового
мрамора брекчиевидной структуры. С первой же затяжки он почувствовал головокружение.
Он понял, что в нем просыпается вдохновение, более мощное, чем когда-либо. Рисовать!
Скорее! Но что? Он огляделся вокруг и не увидел ни одного предмета, на котором
не было б уже прожилок, крапинок, зерен, пестряди, притом в тонах, самых изысканных.
Прямо перед ним зеркало отражало его с головы до ног. Вот оно! Теперь он знал,
что ему осталось сделать. Он разделся донага, взял мольберт и медленно, короткими
касаниями начал наносить краски на кожу.
Ласковая кисть приятно щекотала. Чуть кокетничая, он выбрал для себя греческий
зеленый глазковый мрамор и с восхищением смотрел, как его обычное лицо, его
впалый живот, его худые ноги облагораживаются по мере продвижения работы. Там
и тут, выше и ниже – везде бледно-розовый цвет его плоти уступал место цвету
морской волны всех оттенков. И вскоре только кончик носа да ободок вокруг глаз
напоминали своей белизной, что они принадлежат человеческому существу. С перехваченным
от волнения горлом, Морис Оге сознавал, что создает свой шедевр. Он добавил
еще несколько желтоватых жилок вокруг пупка, сделал бронзовый кружок на левой
ягодице, трещинки на бедре, нанес полосы на голень и вернулся к лицу, каковое,
конечно же, было самым важным объектом.
Закончив наносить зелень на веки, он почувствовал, как кровь в его жилах холодеет,
зловещее окоченение постепенно сковывает члены. Морис с ужасом начал понимать,
что мрамор, который он с таким тщанием имитировал, бросил ему вызов, мстит ему.
В последнем усилии защититься он хотел смыть краски скипидаром, но не смог и
шевельнуть рукой. Неподвижный, цепенеющий, он ждал, секунда за секундой, перехода
из царства живого в царство минералов. Внезапно ему показалось, что сами мысли
его окаменевают, что мозг превращается в кремень. Потом сердце его сформовалось
в подобие двустворчатой раковины, затвердело, затихло и – остановилось.
Перевел с французского
Эдуард Шехтман
|
