Конечно, побывать в Риме шесть раз – не большая заслуга. Решаюсь напомнить об этом обстоятельстве только потому, что оно, может быть, внушит читателю некоторое доверие ко мне.

У автора этого путеводителя большой недостаток: по его мнению, нет или почти нет ничего такого, о чем стоило бы говорить слишком серьезным тоном. XIX век придерживается как раз противоположного взгляда и имеет на то свои основания. Свобода, благодаря которой много превосходных людей вынуждено заявлять о своих убеждениях, хотя они и не имеют времени, чтобы составить их, обязывает каждого принимать важный вид, внушающий уважение толпе; мудрецы прощают им, так как этого требует эпоха.

Итак, в этом путеводителе не будет должного педантизма. Но, невзирая на это, почему бы путешественнику, направляющему свои стопы в сторону Рима, не заглянуть в этот путеводитель? Не обладая ни талантами, ни красноречием, автор с тем большим вниманием осматривал памятники Вечного города. Он начал свои записи в 1817 году и исправлял их при каждом новом посещении Рима.

В первый раз автор посетил Рим в 1802 году. За три года до того там была республика. Воспоминания об этом еще волновали всех, и потому к нашему маленькому кружку были приставлены два соглядатая, которые не отставали от нас в продолжение всего нашего пребывания. Когда мы выезжали в окрестности Рима, например на виллу Мадама или к Сан-Паоло-Фуори-ле-Мура, мы угощали их стаканом вина, и они улыбались нам. В день нашего отъезда они поцеловали нам руки.

Обвинят ли меня в “эготизме” за то, что я сообщаю об этом маленьком обстоятельстве? Оно заняло бы целую страницу, если бы я рассказал о нем в академическом или в торжественном стиле. Вот что оправдывает резкий тон и “эготизм” автора.

Он вновь посетил Рим а 1811 году: на улицах уже не видно было священников, и всюду действовал Гражданский кодекс. Это уже был не Рим. В 1816, 1817 и 1823 годах славный кардинал Консальви старался понравиться всем, даже иностранцам. В 1828 году все переменилось. Римлянин, заглянув в трактир, должен был пить стоя, чтобы не подвергнуться наказанию палками на cavalletto¹.

Г-н Тамброни, г-н Идзимбарди, г-н дельи Антони, граф Парадизи и многие другие знаменитые итальянцы, которых я не могу назвать, так как они еще живы, с большим правом могли бы написать книгу, которую начинаю я, бедный иностранец. В моей книге, конечно, найдутся ошибки, но в ней нет намерения обмануть, польстить, очернить кого-нибудь. Я буду говорить правду. В наше время это нелегкое обязательство, даже когда говоришь о колоннах и статуях.

Я напечатал эту книгу потому, что часто во время моих поездок в Рим я сам чувствовал нужду в такой книге. Каждая глава была результатом прогулки и написана либо перед памятниками, о которых она говорит, либо вечером, по возвращении домой.

Надеюсь, что путешественник будет иногда класть себе в карман один из этих томиков, отправляясь поутру на прогулку по Риму. Вот почему я сохранил здесь некоторые повторения, чтобы не отсылать к тем томам, которые читатель, может быть, не захватит с собою. К тому же книга эта вовсе не столь серьезна, чтобы стоило отыскивать ссылки. Советую вычеркивать карандашом главы, по мере того как вы осматриваете памятники, о которых в них говорится.

Все анекдоты, рассказанные в этих томах, достоверны; во всяком случае, автор считает их таковыми.

Спутники, с которыми я направляюсь в Рим, говорят, что в Санкт-Петербург надо ехать в январе, а в Италию – летом. Зима всюду подобна старости. Сколько бы ни было предосторожностей и средств против зла, оно все же остается злом, и тот, кто видел страну наслаждений только зимой, получит о ней далеко не полное представление.

Миновав отвратительнейшую страну на свете, которую глупцы называют прекрасной Францией, мы прибыли из Парижа в Базель, а из Базеля – в Симплон. Сотни раз мы испытывали желание, чтобы жители Швейцарии говорили по-арабски. Их страстная любовь к новеньким экю и к французской почте, где им щедро платят, оскверняет эту страну в наших глазах. Что сказать о Лаго-Маджоре, о Борромейских островах, об озере Комо? Нужно только пожалеть людей, которые не восхищаются ими безмерно.

Мы быстро проехали Милан, Парму, Болонью; достопримечательности этих городов можно осмотреть за шесть часов. Здесь начались мои обязанности чичероне. Два утра хватило на Флоренцию, три часа – на Тразименское озеро, по которому мы покатались на лодке, и вот, наконец, мы в восьми милях от Рима, через двадцать два дня после того, как выехали из Парижа. Мы могли бы совершить этот переезд в двенадцать или пятнадцать дней. Итальянская почта оказалась для нас очень удобной; мы, семеро господ и один слуга, приятно путешествовали, заняв одно легкое ландо и коляску. Двое других слуг едут дилижансом из Милана в Рим.

Дамы, с которыми я путешествую, предполагают целый год провести в Риме; он будет чем-то вроде нашей главной квартиры. Оттуда мы будем совершать экскурсии в Неаполь и по всей Италии, вплоть до Флоренции и Апеннин. Нас достаточно, чтобы составить маленькое общество по вечерам, а именно эти часы в путешествии довольно тяжелы. К тому же мы постараемся проникнуть в римские салоны.

Мы надеемся найти там итальянские нравы, которые в Милане и даже во Флоренции несколько испорчены подражанием Парижу. Мы хотим знать, каковы обычаи, с помощью которых жители Рима и Неаполя ищут свое каждодневное счастье. Конечно, наше парижское общество стоит выше, однако мы путешествуем, чтобы видеть что-то новое,– но не дикие племена, как любознательный смельчак, пробирающийся в горы Тибета или высаживающийся на островах Тихого океана. Мы ищем более тонких оттенков, мы хотим наблюдать обычаи, более близкие к нашей высокой цивилизации. Например, как живет в Риме или в Неаполе хорошо воспитанный человек с доходом в сто тысяч франков? Как проводят свои вечера молодожены, которые могут тратить только четверть этой суммы?

Чтобы выполнять хоть сколько-нибудь достойно свои обязанности чичероне, я указываю на вещи, заслуживающие внимания, но я самым настойчивым образом сохраняю за собою право не выражать своего мнения. Только к концу нашего пребывания в Риме я попрошу моих друзей более внимательно взглянуть на некоторый произведения искусства, достоинства которых трудно заметить, проведя всю свою жизнь среди красивых домов на улице Матюрен и цветных литографий. Не без трепета я произношу первую свою хулу; больше всего мешают восхищаться римскими фресками те картины, которые видишь в Париже. Я записываю здесь только собственные свои мысли и ни в коем случае не впечатления тех милых людей, с которыми я имею счастье путешествовать.

Все же я буду придерживаться принятого нами порядка, так как при некоторой систематичности можно довольно скоро разобраться в бесконечном множестве любопытных вещей, находящихся в Вечном городе. Каждый из нас надписал следующие заглавия на каждой из шести страниц своей записной книжки путешественника:

1. Античные развалины: Колизей, Пантеон, триумфальные арки и т. д.

2. Лучшие произведения живописи: фрески Рафаэля, Микеланджело и Аннибале Карраччи (в Риме мало произведений двух других великих живописцев – Корреджо и Тициана).

3. Лучшие произведения новой архитектуры: собор св. Петра, палаццо Фарнезе и т. д.

4. Античные статуи: “Аполлон”, “Лаокоон”,– которые мы видели в Париже.

5. Лучшие произведения двух скульпторов нового времени – Микеланджело и Кановы, “Моисей” в Сан-Пьетро-ин-Винколи и гробница папы Редзонико в соборе св. Петра.

6. Государственный строй и нравы, которые являются его следствием.

Государь этой страны обладает самой неограниченной властью и в то же время руководит своими подданными в самом важном деле их жизни – в деле загробного спасения.

Этот государь в юности не бывает принцем. В течение первых пятидесяти лет своей жизни он ухаживает за людьми, более могущественными, чем он. Обычно он приходит к власти, когда другие оставляют ее, в семидесятилетнем возрасте.

Придворный папы всегда надеется занять место своего господина – обстоятельство, которого не существует при другом дворе. В Риме придворный стремится не только понравиться папе, как немецкий камергер хочет понравиться своему князю,– он хочет также получить его благословение. Индульгенцией in articulo mortis² владыка Рима может даровать своему камергеру вечное спасение. Это не шутка. Римляне XIX столетия совсем не такие неверующие, как мы; в юности они могут питать некоторые сомнения относительно религии, но в Риме очень мало деистов. Их встречалось там много до Лютера, бывали даже атеисты. Папы после этого великого человека, испугавшись, стали серьезно следить за воспитанием. Крестьяне так проникнуты католицизмом, что в их глазах ничто в природе не совершается без чуда.

Град всегда идет для того, чтобы наказать соседа, который поленился украсить цветами крест, стоящий на краю его поля. Наводнение есть предуведомление свыше, которое должно обратить на путь истинный целую округу. Если молодая девушка умирает в августе от лихорадки,– это наказание за ее любовные похождения. Священник старается внушить это каждому своему прихожанину.

Эта великая суеверность деревенских людей передается высшим классам через нянек, горничных, прислугу всякого рода. Молодой шестнадцатилетний римский маркезино – самый робкий из людей³; он отваживается разговаривать только со своей прислугой; он гораздо глупее своего соседа, сына сапожника или торговца эстампами.

Жители Рима, на глазах у которых совершаются все нелепые поступки кардиналов и других знатных лиц папского двора, отличаются значительно более просвещенным благочестием: всякого рода аффектация тотчас же карается сатирическим сонетом⁴.

Итак, у папы две совершенно различные власти; как священник, он может даровать вечное блаженство человеку, которого он может умертвить своей властью государя⁵. Страх, который Лютер внушил папам в XVI веке, был так велик, что, будь Папская область удаленным от континента островом, народ там был бы доведен до того состояния нравственного рабства, которое имело место в древнем Египте и в Этрурии, а в наше время наблюдается в Австрии. Войны XVIII века не позволили превратить итальянского крестьянина в скота.

Благодаря счастливой случайности папы, правившие после 1700 года, были людьми достойными. Ни одно европейское государство не может представить подобного списка за эти сто двадцать девять лет. Благие намерения, умеренность, здравомыслие и даже таланты людей, занимавших престол в течение этого периода, выше всяких похвал.

У папы только один министр – il segretario di stato⁶, который почти всегда располагает властью первого министра. За истекшие сто двадцать девять лет только один segretario di stato был, несомненно, плох – это кардинал Кошия при Бенедикте XIII, и недаром он девять лет провел в крепости св. Ангела.

Никогда не следует требовать от правительства героизма; Рим больше всего боится духа исследования, который может привести к протестантизму; поэтому искусство мыслить никогда здесь не поощрялось, а при случае даже преследовалось. После 1700 года Рим дал много хороших знатоков древности. Последний по времени, Квирино Висконти, известен всей Европе и заслуживает своей славы. По моему мнению, это человек единственный в своем роде. В этой стране появились два великих поэта: Метастазио, которому мы во Франции не отдаем должного, и в наши дни Винченцо Монти (автор “Басвилианы”), умерший в Милане в 1828 году. Их произведения отлично изображают эпоху. Оба они были очень благочестивы.

Для мирян поприще честолюбия здесь закрыто. В Риме есть свои князья, но их имен не найти в местном королевском альманахе (“Notizie” Кракаса), а если они и встречаются, то только как отправляющие какую-нибудь благотворительную неоплачиваемую должность, не связанную с какой бы то ни было государственной властью, вроде тех должностей, которых министр Корбьер лишил герцога де Лианкура.

Если бы система народного представительства не влекла за собою духа исследования и свободы печати, то какой-нибудь честный папа, вроде Ганганелли или Ламбертини, даровал бы своим народам одну палату для утверждения бюджета.

Тогда нужно было бы иметь способности, чтобы стать tesoriere – так называется министр финансов. В эту палату могли бы войти десять депутатов от городов, двадцать римских князей и все кардиналы. Когда-то эти господа были папскими советниками.

Есть опасность, что здесь вспыхнет жестокая гражданская война, как только девятнадцать миллионов итальянцев увидят, что Австрия, которая представляется им чем-то вроде людоеда, втянута в какую-либо длительную войну; тогда обе партии обратят свои взоры к королю Франции.

Рим – государство деспотическое, но должности здесь пожизненные, и никого никогда с них не смещают. При Льве XII все переменилось благодаря карбонаризму и господину Меттерниху. В Равенне и в Форли царствует террор. Самые выдающиеся люди – в тюрьме или в изгнании. Флоренция – это оазис, где все бедные преследуемые итальянцы ищут убежища. Те, у кого совсем нет средств, едут на Корсику.

Рим можно осматривать двумя способами: 1) можно изучать все, что есть интересного в одном квартале, и затем переходить к другому; 2) или же каждое утро искать тот род красоты, к которому чувствуешь влечение, вставая поутру. Мы изберем второй способ. Как истинные философы, мы ежедневно будем делать то, что нам покажется наиболее приятным в этот день,– quam minimum credula postero⁷.

В шестой раз въезжаю я в Вечный город, и все же душа моя глубоко взволнована. У людей претенциозных с незапамятных времен установился обычай волноваться при въезде в Рим, и мне почти стыдно за то, что я только что написал.

Предполагая провести здесь не один месяц, мы потратили несколько дней, как дети, осматривая все то, что нам казалось любопытным. Приехав, я прежде всего посетил Колизей, мои друзья отправились в собор св. Петра, на следующий день мы бегло осмотрели музей и stanze (или комнаты) Рафаэля в Ватикане. Проходя мимо произведений, подписанных знаменитыми именами, мы испугались их количества и бежали из Ватикана: удовольствие, которое он предлагал нам было слишком серьезным. Сегодня, чтобы взглянуть на город Рим и гробницу Тассо, мы поднялись на Сант-Онофрио. Великолепное зрелище! Оттуда мы заметили палаццо Мопте-Кавалло на другой стороне Рима и отправились туда. Потом нас привлекли великие названия: Санта-Мария-Маджоре и Сан-Джованни-ди-Латерано. Вчера, в дождливый день, мы осмотрели галереи Боргезе и Дориа и статуи на Капитолии. Несмотря на необычайную жару, мы беспрерывно в движении; мы словно алчем все повидать и каждый вечер возвращаемся домой страшно утомленные.

Сегодня утром, выйдя из дому, чтобы осмотреть какой-то знаменитый памятник, мы остановились на дороге перед великолепными развалинами, а затем перед красивым палаццо, в который и вошли. В конце концов мы направились куда глаза глядят. Мы наслаждались тем, что, находясь в Риме, располагаем полнейшей свободой, не думая о том, что нам нужно что-то осматривать.

Жара необычайная. С раннего утра мы усаживаемся в экипаж, к десяти часам укрываемся в какой-нибудь церкви, где находим прохладу и мрак. Сидим в молчании на деревянной скамье, с запрокинутой на спинку головой, и нам кажется, что наша душа порывает со всем земным словно для того, чтобы с глазу на глаз созерцать прекрасное. Сегодня мы укрылись в Сант-Андреа-делла-Валле, у фресок Доменикино, вчера – в Санта-Прасседе.

Мой хозяин украсил цветами маленький бюст Наполеона, стоящий в моей комнате. Мои друзья решили остаться в своих квартирах на Пьяцца ди Спанья, у лестницы, ведущей к Тринита-де'Монти.

Предположите, что два хорошо воспитанных человека путешествуют вместе по свету; каждый из них охотно жертвует ради другого своими планами дня, и к концу путешествия оказывается, что они постоянно стесняли друг друга.

Если несколько человек желают осматривать город, они могут условиться встречаться по утрам в известный час, чтобы выйти вместе. Никто никого не ожидает; предполагается, что отсутствующие имеют основания для того, чтобы провести утро в одиночестве.

В дороге уславливаются, что тот, кто втыкает булавку в воротник своего костюма, становится невидимым; с ним не заговаривают. Словом, каждый из нас может, не нарушая правил вежливости, совершать, по своему усмотрению, прогулки по Италии и даже вернуться во Францию – такова наша хартия, написанная и подписанная сегодня утром в Колизее, в третьем ярусе портиков, на деревянном кресле, поставленном там каким-то англичанином. При помощи этой хартии мы надеемся остаться такими же друзьями по возвращении из Италии, какими были, отправляясь туда.

Один из моих спутников – человек очень благоразумный, добрый, покладистый и веселый; это немецкий характер. К тому же у него твердый и тонкий ум, которого ничем не ослепишь; но иногда он в течение целого месяца забывает пользоваться своим замечательным умом. В обыденной жизни он мог бы показаться ребенком. Мы зовем его Фредериком, ему сорок шесть лет.

Полю нет и тридцати. Это очень красивый человек, чрезвычайно остроумный, любящий остроты, антитезы, быстрый звон скрещивающегося в разговоре оружия. Думаю, что в его глазах лучшая книга на свете – “Мемуары” Бомарше. Невозможно быть остроумнее и приятнее. Величайшие бедствия скользнут по нему, а он и бровью не поведет. Он думает о наступающем годе не больше, чем о прошедшем пять лет тому назад. Он хочет познакомиться с изящными искусствами, о которых ему столько говорили. Но мне кажется, что он их понимает не лучше Вольтера.

Не знаю, упомяну ли я снова в своих записках о Поле и Фредерике. Записки эти были у них в руках больше месяца. Не знаю, прочли ли они их до конца, но в обоих портретах они нашли сходство. С нами есть еще два путешественника с довольно серьезным складом ума и три женщины, одна из которых понимает музыку Моцарта. Я уверен, что ей понравится Корреджо. Рафаэль и Моцарт имеют общее в том, что каждая из фигур Рафаэля, как и каждая мелодия Моцарта, в одно и то же время драматична и приятна. В фигурах Рафаэля столько грации и красоты, что чувствуешь большое удовольствие, рассматривая каждую из них отдельно, а в то же время она тесно связана с сюжетом. Это камень в своде, который вы не можете удалить, не нарушив прочности свода.

Я сказал бы путешественникам: приехав в Рим, не позволяйте отравлять себя никакими чужими мнениями, не покупайте никаких книг: возраст любознательности и учености и без того слишком скоро сменит возраст чувств; поселитесь на Виа Грегориана или хотя бы на четвертом этаже какого-нибудь дома на Пьяцца ди Венеция в конце Корсо; избегайте встреч и тем более общения с любопытными. Если вы будете каждое утро осматривать памятники столь отважно, что наконец соскучитесь по обществу, то вы в конце концов начнете понимать искусство, даже если душу вашу опустошило мелкое тщеславие салонов.

Как только вы приехали в Рим, садитесь в коляску и в зависимости от того, хотите ли вы наслаждаться красотой дикой и грозной или изящной и отделанной, прикажите везти себя в Колизей или к собору св. Петра. Если вы отправитесь туда пешком, вы никогда не доберетесь до цели из-за любопытных вещей, которые встретите на пути. Вам не нужен никакой путеводитель, никакой чичероне. За пять или шесть дней ваш кучер доставит вас в двенадцать мест, которые я вам сейчас укажу:

1. Колизей или собор св. Петра.

2. Лоджии и залы Рафаэля в Ватикане.

3. Пантеон и затем одиннадцать колонн, остатки базилики Антонина Пия, из которых в 1695 году Фонтана соорудил дом сухопутной таможни. Сюда-то вас и привозят при въезде в Рим, если ваш консул не выслал вам во Флоренцию соответствующий пропуск. Тут вы скучаете и раздражаетесь в течение трех часов.

Однажды я оставил веттурино, передав ему мои ключи, и, словно гуляя, вошел в Рим через Порта-Пиа. Нужно идти по дороге за стенами, в левую сторону от Порта-дель-Пополо, вдоль Муро-Торто.

4. Мастерская Кановы и главные статуи этого великого человека, рассеянные в церквах и палаццо: “Геракл, бросающий Лихаса в море” в красивом палаццо банкира Торлонии, герцога Браччано на Пьяцца ди Венеция, в конце Корсо; гробница Ганганелли в Санти-Апостоли; гробницы папы Редзонико и Стюартов в соборе св. Петра; статуя Пия VI перед главным алтарем. Нужно приучиться осматривать в церкви только то, ради чего вы в нее пришли.

5. “Моисей” Микеланджело в Сан-Пьетро-ин-Винколи, “Христос” в Минерве, “Пьета” в соборе св. Петра, в первой капелле направо от входа. Все это покажется вам весьма некрасивым, и вы будете удивлены похвалой, с которой я о них здесь говорю.

6. Базилика Сан-Паоло в двух милях от Рима, в направлении к Остии. Обратите внимание на пирамиду Цестия при выходе из городских ворот. Этот Цестий был финансистом, вроде президента Эно. Он жил во времена Августа.

7. Развалины терм Каракаллы, а на обратном пути, на Пьяцца Навичелла, церковь Сан-Стефано-Ротондо; колонна Траяна и остатки базилики, открытой у ее подножия в 1811 году.

8. Фарнезина, поблизости от Тибра, на правом его берегу, на этрусской стороне. Там находятся фрески, “История Психеи”, написанные Рафаэлем. Пойдите посмотреть галерею Аннибале Карраччи в палаццо Фарнезе и “Аврору” Гвидо в палаццо Роспильози на Пьяцца Монте-Кавалло.

9. Очень близко оттуда церковь Санта-Мария-дельи-Анджели, построенная Микеланджело, великолепная архитектура. Статуя св. Терезы в Санта-Мария-делла-Виттория и на обратном пути красивая церковка, называющаяся Новициато-деи-Джезуити.

10. Вилла Мадама на склоне Монте-Марио. Это – прекраснейшее, что создал Рафаэль в архитектуре. На обратном пути осмотрите виллу папы Юлия, в полумиле от Рима, около Порта-дель-Пополо. Сходите рядом взглянуть на пейзаж у Аква Ачетоза. Король баварский поставил здесь скамью.

11. Галереи Боргезе, Дорна, Шарра и папская галерея в третьем этаже Ватикана.

12. Если вы чувствуете себя расположенным осматривать статуи, посетите музей Пио-Клементино (в Ватикане) или залы Капитолия. Умники, стоящие здесь у власти, позволяют открывать эти залы только раз в неделю, а между тем если жители Рима в состоянии выплачивать налоги и если к ним иногда попадают какие-нибудь экю, то только из рук иностранцев.

Хоть что-нибудь из перечисленного непременно должно вам чрезвычайно понравиться.

Посмотрите еще раз, что вас взволновало, ищите подобные же произведения. Это дверь, которую отворила вам природа для того, чтобы ввести вас в храм искусств. В этом весь секрет таланта чичероне.

За исключением очень близких к нам событий, как, например, обращение протестантов в католичество с помощью драгун при Людовике XIV, или фактов незначительных, как победа Константина над Максенцием, история, как известно, только всеми принятый вымысел. Трудно себе представить, насколько верно это изречение. Если вы когда-нибудь попадете в лучшие салоны Эдинбурга или Копенгагена, попросите рассказать вам историю Террора или 18-го брюмера.

Нижеследующие факты, рассказать которые друзьям я считаю своей обязанностью, не более достоверны и не менее ложны, чем все то, чему принято верить в коллеже касательно французской истории; все же я предлагаю большинству читателей пропустить пять или шесть страниц.

Г-н Курье, смерть которого до сих пор осталась безнаказанной, что не делает чести нашим судьям, одолжил мне превосходную книгу г-на Клавье, излагающую “вероятную историю Троянской войны”.

Г-н Клавье был настоящий ученый, как Буассоннад, Давид, Газе и некоторые другие.

Эней, спасшись с несколькими воинами от избиения, сопровождавшего взятие Трои, пустился вместе с ними в плавание, в те времена чрезвычайно опасное. Проблуждав между всеми рифами Средиземного моря, он, наконец, прибыл в Италию, в Кампи Лауренти. Чужеземец, прибывший с двумястами умирающими от голода воинами (в те времена население было немногочисленно), внушил к себе уважение. Эней, который не был таким плаксой, каким изобразил его Вергилий, женился на Лавипии, дочери царя Латина, и основал город по имени Лавиниум. Он умер, имея от Лавинии сына по имени Асканий, который основал Альбу-Лонгу через тридцать лет после того, как отец его основал Лавиниум.

Случайно сын Аскания родился в лесу, вследствие чего ему дали имя Сильвий, которое стало именем его династии.

Сын этого последнего, Эней Сильвий, был его преемником; вот имена царей, царствовавших в Альбе и происходивших по прямой линии один от другого: Латин, Сильвий, Альба, Атис, Капис, Капет, Тиберин. Последний утонул в реке Альбула, которая после этого была названа Тибром.

Преемниками Тиберина были Агриппа, Ромул, Авентин, убитый ударом молнии и передавший имя Авентин холму, на котором его похоронили. Там теперь стоит хорошенькая церковь Санта-Сабина, где мы видели очаровательную картину Сассо-Феррато. После Авентина царствовал Прок, у которого было два сына; Нумитор и Амулий; этот последний отнял венец у своего старшего брата.

Мы подошли к знаменитой легенде, известной всему миру. Рея Сильвия, дочь Нумитора, против ее воли забеременела; она объявила, что ее супругом был некий бог. Амулий, очевидно, боясь сторонников своего брата, не посмел казнить Рею Сильвию. Она родила двух близнецов, Ромула и Рема, которые по приказу Амулия были оставлены в лесах на левом берегу Тибра (у Велабро, около того места, где теперь находится Арко ди Джано Квадрифронте). Волчица, или женщина, известная под этим бранным именем, вскормила Рема и Ромула своим молоком. Достигнув восемнадцатилетнего возраста, они убили узурпатора Амулия и вновь возвели на престол Альбы своего деда Нумитора. Но Рем и Ромул жили в лесах, где они добывали себе пропитание грабежом так же, как и их шайка, состоявшая из отъявленных негодяев, набранных среди племен левого берега Тибра. Такая жизнь была до некоторой степени облагорожена великим замыслом – возвратить венец их деду Нумитору. Совершив эту реставрацию, два молодых разбойника вскоре стали скучать в Альбе, где на них смотрели как на незваных гостей. Они прибегли к средству, к которому их принудила необходимость; так как в то время нельзя было ни уехать за границу, ни поселиться в одиночестве в деревне, то они решили основать город, определив по полету птиц, кто из них двоих выберет место для города и даст ему свое имя. Рему не повезло; он рассердился и был убит.

21 апреля, в третий год шестой олимпиады, Ромул, запросив предварительно предсказаний, основал свой город на горе Палатине, на которой протекло его детство, придав ему форму квадрата; этот день, 21 апреля, стал навсегда священным для римлян, называвших его Palilia.

Согласно обрядам, предписанным религией того времени, линия города была отмечена плугом, в который впрягли корову и быка, причем последний шел с правой стороны.

Рим был основан более чем через семь столетии после того, как Данай и Кекропс привезли в Грецию из Египта начатки цивилизации. Это было приблизительно через триста лет после того, как они начали заселять Италию. Карфаген также был основан около ста лет до того. Через восемьдесят лет после этого Греция возобновила свои связи с Египтом. Наконец, на 200-м году основания Рима появился Кир, а в 400 году жил Александр.

Похищение сабинянок произошло приблизительно на 4-м году после основания Рима. По-видимому, после этого предприятия Ромул потерпел поражение, так как через четыре года, в 8-м году после основания города, он был принужден разделить власть с Тацием, царем куритов.

Таций занял Тарпейский холм, получивший впоследствии название Капитолийского; они включили его и черту города. Долина, отделяющая холм Палатинский от Капитолийского, естественно, превратилась в площадь или форум, на котором обитатели всех этих маленьких хижин по праздничным дням обсуждали меры, которые были необходимы для того, чтобы соседние племена их не истребили,– таково было военное право. Это совсем не похоже на то, как мы были покорены союзниками в 1814 году. Постоянная угроза смерти и величайшего позора, немедленного и неминуемого следствия покорения, объясняет первые четыре века римской истории.

Каждый римлянин был земледельцем или солдатом и не мог быть никем другим. Среди всех этих жестоких опасностей, когда смерть от голода или смерть от меча была наказанием за малейшую неосторожность, ни один римлянин, конечно, не тратил своего времени на такую бесполезную вещь, как история.

Имена тех римских царей, которые не совершили ничего, вероятно, были забыты, и время их правления было присоединено к царствованию их предшественников или преемников, отметивших свое царствование какими-нибудь полезными установлениями или большими победами. Таким образом, получилось, что Ромул царствовал будто бы тридцать восемь лет и правление мудрого Пумы Помпилия, давшего Риму законы, продолжалось сорок пять лет. Нума был сабинянин; он присоединил к городу часть Квиринала (у колонны Траяна).

Туллий Гостилий, третий царь, заключил в римские стены холм Целий и переселил туда жителей Альбы, которая только что перед этим была разрушена.

Первый из Тарквиниев решил соорудить стены Рима из камня; до того времени они, как можно думать, были сделаны из простого кирпича. Ему помешала смерть, и это намерение было осуществлено шестым царем Рима, Сервием Туллием, вступившим на престол в 176 году.

Через четыреста девяносто восемь лет Сулла раздвинул стены Сервия Туллия; многие императоры расширили их в отдельных местах, и, наконец, в 271 году по р. X. и на 1022 году после основания Рима император Аврелиан построил стены, которые носят его имя.

После изгнания царей греки принесли в Великую Грецию и на берега Италии свою цивилизацию и свои искусства. Они жили очень близко от Рима, так как занимали Неаполитанскую область. Но внутренняя часть страны была населена туземцами. За несколько лет до рождества Христова Рим стал властелином всего средиземноморского побережья, и владения его простирались от этих границ – в Европе, Азии и Африке.

Что бы ни говорили, но от Аврелиановой стены не осталось никаких несомненных следов. Нынешние стены имеют всего лишь шестнадцать с половиной римских миль в окружности. Мы обошли их без всякого труда в пять часов, часто останавливаясь, чтобы поискать остатки стены Сервия Туллия и Аврелиана. Выйдя из Порта-дель-Пополо, мы шли до самого Тибра; затем, вернувшись обратно, мы прошли Муро-Торто, потом ворота виллы Боргезе и загородного дома Рафаэля. Мы осмотрели ворота Салара, Пиа, Сан-Лоренцо, Маджоре, Сан-Джованни, Сан-Себастьяно, Сан-Паоло и вновь подошли к Тибру у горы Тестаччо.

Самая древняя часть современной стены не старше 402 года христианской эры; примерно в это время император Гонорий восстановил стены, как доказывают надписи, помещенные над большей частью ворот.

На правом берегу Тибра, то есть на этрусской территории, стены города совсем современные и не представляют никакого интереса. Около 850 года папа Лев IV воздвиг стены, чтобы защитить собор св. Петра от грабежей сарацин, и эта часть города стала называться Читта Леонина. На этрусскую территорию выходят четверо ворот; двое в Трастевере: ворота Портезе на берегу Тибра и св. Панкратия – и двое в городе Льва IV, именно: Кавалледжери и Анджелика.

В Риме до 268 года не было денег в форме монет; роскошь появляется после Пирра, в 479 году; но гордость этих воинов доводит роскошь до гигантских размеров,– вероятно, из страха перед насмешками этрусков или греков с окраин Италии, которые могли упрекнуть их в отсутствии вкуса.

Рим заключает в своих стенах десять или одиннадцать холмов, близко подступающих к Тибру и превращающих его в быструю и полноводную реку. Эти холмы словно нарисованы гением Пуссена, имевшего своей целью доставить взорам серьезное и даже, пожалуй, мрачное наслаждение. По-моему, Рим красивее во время грозы. Яркое, спокойное солнце весеннего дня ему не подходит. Эта почва, кажется, специально создана для архитектуры. Нет здесь, конечно, чудесного моря, как в Неаполе, недостает некоторой сладострастной мягкости, но Рим – город могил; счастье, которое можно здесь себе представить,– это мрачное счастье страстей, а не мягкое наслаждение, как на побережье Позилиппо.

Что может быть оригинальнее вида из Мальтийской приории, высящейся на западной вершине Авентинского холма, спускающегося к Тибру крутым обрывом! Какое глубокое впечатление производит с такой высоты гробница Цецилии Метеллы, Аппиева дорога и римская Кампанья! Что можно предпочесть виду, открывающемуся на другую, северную часть города с Монте-Пинчо, прежде занятого тремя или четырьмя монастырями, а ныне французским правительством превращенного в великолепный сад! Поверите ли вы, что монахи хлопочут об уничтожении этого сада, единственного в Риме, который предоставлен для пользования публики? Кардинал Консальви стал нечестивцем в глазах деревенских священников, которых он сделал своими коллегами, оттого, что он не предоставил в исключительное пользование двадцати августинским монахам холм с чудесным видом на римскую Кампанью и Монте-Марио, находящийся напротив Пинчо. Вполне возможно, что августинцы или камальдулы восстановят свои права. Высокие холмы, окружающие Тибр в Риме, образуют извилистые и глубокие долины. Лабиринты, образуемые этими маленькими долинами и холмами, словно созданы для того, чтобы, по словам знаменитого архитектора Фонтаны, зодчество могло возвести здесь самые прекрасные сооружения, на какие только оно способно.

Я видел, как римляне проводили целые часы в молчаливом восхищении, опершись на окно виллы Ланте на Яникуле. Вдали видны прекрасные линии, образуемые палаццо Монте-Кавалло, Капитолием, башней Нерона, Монте-Пинчо и Французской академией, а внизу, у подножия холма,– палаццо Корсини, Фарнезина, палаццо Фарнезе⁸. Никогда собрание красивых домов в Лондоне или в Париже, хотя бы они были размалеваны во сто раз лучше, не даст ни малейшего представления об этом зрелище. В Риме часто простой сарай бывает монументален⁹. Улица Корсо и часть Рима, ныне обитаемая, расположены не на холмах, а на равнине, у Тибра, у подножия гор. Современный Рим занимает Марсово поле древних. Катон и Цезарь приходили сюда заниматься гимнастическими упражнениями, которые до изобретения пороха были необходимы и генералу и солдату.

Следует взглянуть на геологическую карту римской почвы, изготовленную г-ном Брокки.

Обитаемая часть Рима замыкается на юге Капитолийским холмом и Тарпейской скалой, на западе – Тибром, по ту сторону которого находится лишь несколько скверных улиц, а на востоке – холмами Пинчо и Квириналом. Три четверти Рима на востоке и юге– холмы Виминальский, Эсквилинский, Целийский, Авентинский – тихи и пустынны. Там царствует лихорадка и почву возделывают под виноград. В этом безмолвном просторе расположена большая часть памятников, которые разыскивает любопытный путешественник.

Мои спутницы уже немного устали восхищаться: каждый день они с нетерпением ожидают писем из Парижа. Я имею редкое счастье проводить свое время с лицами очень тонкого ума и приятнейшего обхождения, но в том, что мне кажется прекрасней фреской, они все еще видят только часть закопченной стены.

Для того, чтобы совершить путешествие в Рим, нужно сперва кое-чему поучиться. Эту досадную истину делает еще более неприятной то, что в парижском обществе все считают себя большими любителями и знатоками искусства. В Рим приезжают из любви к изящным искусствам, а по приезде эта любовь вас покидает, и, как водится, ее место готова занять ненависть.

Высшая цель этих проклятых предварительных занятий, к которым все же приходится обратиться после нескольких дней дурного настроения, в том, чтобы приучить глаз видеть, не загромождая себе мозги предрассудками руководителя, который учит вас видеть.

Почтовая контора в Риме находится в середине Корсо, на замечательной Пьяцца Колонна (названной так из-за колонны, воздвигнутой в честь Марка Аврелия Антонина). Сегодня утром, к великому нашему огорчению, курьер опоздал на восемь часов, и мы решили не удаляться от того места, где могли бы его встретить. Нужно было найти место для прогулки вдоль северной дороги, по которой прибывают письма из Франции. Мы вышли на Порта-дель-Пополо. В двух милях оттуда находится Понте-Молле. На этом-то мосту, называвшемся когда-то Мильвиус, Цицерон арестовал послов аллоброгов (дофинезцев), которые ради освобождения своей страны от римского ига или, вернее, чтобы вступить в союз с господствующей партией, приняли участие в заговоре Катилины. Мы пытались узнать пейзаж, изображенный Рафаэлем на картине сражения в Ватикане. Константин разбил своего соперника Максенция между Понте-Молле и местом, называющимся Сакса-Рубра.

В 1552 году, в день св. Андрея, Юлий III был освобожден из немецкого плена. В честь этого апостола он воздвиг по чертежам Виньолы небольшой храм, шедевр изящества. Храм находится по левой стороне, если идти к Порта-дель-Пополо. Оттуда мы пришли к хорошенькой “казине”, известной под названием Казины папы Юлия. Ничего не может быть изящнее и приятнее для жизни в летние месяцы, но только для тех, кто не боится лихорадки. Таким должен был бы быть версальский Трианон. Эта мысль пришла в голову нашим спутницам: это прогресс! Какому-нибудь богатому англичанину следовало бы воздвигнуть в своем парке копию этой виллы-шедевра Бальдассаре Перуцци.

Соседнее палаццо выстроено Виньолой. Там можно видеть фрески Цуккари, художника посредственного, но они доставляют удовольствие благодаря месту, в котором находятся.

Ворота Порта-дель-Пополо, хотя и созданы Микеланджело, ничем не замечательны, но сегодня церковь Санта-Мария-дель-Пополо прекрасна. Находящиеся в ней гробницы были сооружены в 1540 году; то был век хорошего вкуса. Разграбление Рима в 1527 году разогнало учеников Рафаэля, но как только римляне оказались в состоянии позабыть об ужасах войны и снова подумать об изящных искусствах, они вернулись к идеям, господствовавшим во время Льва X.

Около 1099 года какой-то ловкач напугал римский народ тенью Нерона, умершего всего лишь за 1031 год до этого. Жестокий император, погребенный в своей фамильной усыпальнице на Collis Hortulorum (Садовый холм), ныне Монте-Пинчо, забавлялся тем, что появлялся по ночам с целью мучить живых. По-видимому, в те времена не делали большой разницы между демоном и римским императором, преследователем христиан. Тотчас же построили хорошенькую церковку, в которой мы сейчас находимся, и испуганный Нерон больше уже не показывался. Если вы любите в живописи почтенную древность, поищите в первой капелле, направо от входа, и в третьей произведения Пинтуриккьо, ученика Перуджино и товарища Рафаэля. Картины этого художника (я говорю о его картинах, находящихся в Риме, а не о бессмертных сьенских фресках) скорее любопытны, чем приятны; они вызывают то, что называется исторический интерес. Те же самые чувства вызывают и своды хора.

Следует осмотреть прекрасные гробницы работы Сансовино. Картина в капелле, находящейся справа от главного алтаря, принадлежит Аннибале Карраччи – это “Успение”. Две картины рядом с нею принадлежат Микеланджело да Караваджо; этот великий художник был злодеем. Предпоследняя капелла принадлежит семейству банкира Киджи, для которого Рафаэль написал “Фарнезину”. Говорят, что эта капелла Киджи была сооружена по его рисункам. Отвратительный вкус XVIII века ярко проявляется в гробнице княгини Одескальки-Киджи.

В 1760 году итальянские художники были ничуть не лучше наших. К тому же сырость испортила почти все картины. Страсть украшать церкви росписью овладела богатыми людьми с 1300 года, но, к счастью, впоследствии возникла мысль создавать галереи; картина, написанная масляными красками, не может безнаказанно оставаться в церкви в течение двух веков. По выходе из церкви Санта-Мария-дель-Пополо мы осмотрели обелиск, находящийся между дверьми церкви и Корсо. Отсюда можно видеть во всю их длину три совершенно прямые улицы, пересекающие из конца в конец весь новый Рим, который, как вам известно, выстроен на Марсовом поле древнего Рима. Самая длинная, средняя, улица называется Корсо, так как с незапамятных времен на ней происходят скачки – специфическое удовольствие итальянского народа, которое он любит до безумия; это то же, что бой быков в Испании.

Улица Рипетта, справа при въезде в Рим, ведет к порту на Тибре. Большие барки, притравленные к порту, прибывают туда из Неаполя и Ливорно. Улица влево называется виа дель-Бабуино. Заблудившийся путешественник может ориентироваться в Риме при помощи этих трех улиц и Тибра, который течет почти прямо с севера на юг. Но часто оказываешься в извилистой долине между двумя холмами; тогда путешественнику следует руководствоваться маленьким компасом, приделанным к оборотной стороне его часов, и крошечным планом Рима, величиной с ладонь, который рекомендуется всегда иметь при себе, так же как и разрешение на проживание в Риме.

Обелиск на Пьяцца дель-Пополо сделан из красного гранита и покрыт иероглифами; он имеет семьдесят четыре фута в высоту. Благодаря моде, всемогущей в науке, как и во многих других областях, в 1829 году в Риме твердо верят иероглифическим открытиям г-д Юнга и Шамполиона. Папа Лев XII покровительствовал им; ведь должен государь XIX века покровительствовать чему-нибудь, относящемуся к искусствам и наукам. Итак, впредь до новых открытий будем верить, что этот обелиск был воздвигнут в Гелиополисе фараоном Рамзесом для украшения храма Солнца.

Два храма, выстроенные кардиналом Гастальди в самом начале Корсо, производят весьма посредственное впечатление. Как это, будучи кардиналом, не понять, что нельзя строить церковь в pendant чему-нибудь? Это значит унижать величие божие.

Те самые французы, которые в Париже иногда возводят такие нелепые сооружения, построили изумительную лестницу, ведущую от Пьяцца дель-Пополо к вершине Монте-Пинчо. Нужно сказать прямо: около 1810 года в Риме жил на редкость талантливый архитектор Рафаэль Стерни, а Рим – слишком маленький город, чтобы интриги и ложь газетчиков могли определить достоинство художников.

Небольшая площадка, увенчивающая Пинчо, достаточна для прогулок в экипаже. В центре сада высится обелиск; деревья, посаженные по приказу Наполеона, уже порядком успели вырасти. Со стороны виллы Рафаэля сад заканчивается у римской городской стены вышиной по грудь; она поднимается на пятьдесят или шестьдесят футов над маленькой долиной, спускающейся от Порта Пиа к вилле Боргезе.

В Италии всякое место прогулок, обсаженное деревьями, наверняка дело рук какого-нибудь французского префекта. Аллея в Сполетто, например, обязана своим возникновением г-ну Редереру. Современные итальянцы терпеть не могут деревьев; северные народы, которым тень не бывает нужна и двадцати раз в году, очень их любят; причина – инстинкт этой породы людей, рожденной в лесах.

Сад Пинчо не расположен в низине, как сад Тюильри; он находится на высоте восьмидесяти или ста футов над течением Тибра и окружающими полями. Вид отсюда превосходный. Зимою, около двух часов, часто можно встретить молодых римлянок, вышедших из карет и прогуливающихся пешком. Это их Булонский лес. Прогулка пешком – французское нововведение. Воспитательные дома для юных девиц, открытые Наполеоном, начинают изменять нравы; теперь стало больше мест для прогулок и меньше чичисбеев. Теперь уже не скажут иностранцу: “Вас в настоящий момент нельзя представить княгине такой-то, потому что она innamorata¹⁰”. Однажды на Пинчо я был поражен видом человека с весьма умным и немного печальным лицом, прогуливающегося с толстой палкой в руке. Это г-н Жером Бонапарт; он был королем и командовал дивизией при Ватерлоо.

Партия ультрароялистов в Риме осквернила память милейшего Пия VII; приписав ему на больших мраморных надписях все то, что было создано в Риме правительством Наполеона. Это поразило меня сегодня утром в саду Пинчо.

Идя дальше по Корсо, видишь справа огромную церковь Сан-Карло, замечательную только своими размерами и двойным куполом. За нею находится палаццо Русполи, в первом этаже которого помещается лучшее римское кафе; удивляешься великолепию залов и царящей в них грязи. Жесточайшей пыткой для римлянина является необходимость вытирать мраморный столик двадцать раз в день; в противоположность ему француз из низших классов получает удовольствие от деятельности. В этом различие между галльской и римской расами. Римляне были гораздо ниже ростом, чем галлы, и боялись их. Весьма разочарованные кафе Русполи, мы отправились в церковь Сан-Лоренцо-ин-Лучино, находящуюся прямо напротив; здесь можно видеть прекрасное распятие, приписываемое Гвидо. В церкви покоится прах Пуссена. Виконт де Шатобриан в ближайшее время соорудит ему гробницу. Из этой приходской церкви нас прогнал очень дурной запах.

На углу площади на Корсо стояла триумфальная арка Марка Аврелия, которую в 1650 году папа Александр VII варварски разрушил, как гласит надпись, для того чтобы расширить улицу, огибающую памятник. Количество древних памятников, уничтоженных папами или их племянниками, очень велико. В последние несколько лет уже стыдятся этого, и авторы путеводителей получили приказание не упоминать об этом. Но, во-первых, Александр VII думал, что поступает очень хорошо, а затем, если бы папы жили в каком-либо другом городе, то могли бы они с юных лет полюбить искусство? Только в силу этой любви они, вступив на престол, воздвигали столько великолепных памятников. Мы осматриваем палаццо Фьяно, построенное около 1300 года на развалинах дворца Домициана.

В Риме нужно проводить время, если это возможно, так: три дня в обществе веселых собеседников и три дня в полнейшем одиночестве. Люди, не лишенные души, сошли бы с ума, если бы они все время оставались одни. Невежливость итальянских ученых в дискуссиях, которые они ведут между собою, необычайна; они называют друг друга дураками, негодяями и даже stivali.¹¹ Кавалер Италийский говорит нам, что до революции французские ученые придерживались такого же тона. Маленький аббат д'Аллен, вскакивающий на стол в Академии наук и бегущий на другой его конец, чтобы дать пощечину г-ну де Реомюру. Другой случай: трио ругательств господ де Бугенвиля, Себастьена Мерсье и Ансильона.

Аббат Ч., с которым мы провели весь день, рассказал нам многое такое, чего я не мог бы повторить здесь, не оскорбив хорошее общество и даже суды.

Г-н Ч. рассказал сегодня вечером о том, каким был Рим во времена его юности. Это было в 1778 году; Пий VI правил уже в течение трех лет. Почти вся римская буржуазия носила духовную одежду.

Если какой-нибудь аптекарь вместе со своей женой и детьми не был одет в костюм аббата, то его сосед-кардинал, пожалуй, перестал бы покупать у него лекарства. Этот костюм стоил очень дешево и пользовался всеобщим уважением, так как под ним мог скрываться человек всемогущий,– вот преимущество отсутствия орденов. Таким образом, в Риме можно было видеть только черные одежды.

В Риме было столько же дворов, сколько кардиналов. Если кардинал становится папой, то его врач делается папским врачом, а племянник кардинала – князем. Этот выигрышный лотерейный билет составляет счастье всего дома, от мала до велика. В 1778 году постоянно повторяли, что патрон – это человек, который раз в восемь лет кладет руку в шапку, чтобы вытащить черный билет, который находится там с тридцатью девятью белыми билетами, причем этот черный билет дает престол. (Я даю перевод римской фразы. Здесь народ постоянно занят лотереей, азартной игрой, а папа правит не больше семи или восьми лет.) Каждый день в Риме говорят о болезнях правящего папы. Это разговор жестокий, мрачный, на меня он наводит тоску. Приводят даже всякие хирургические подробности. Все повторяют пословицу: “Non videbis annos Petri”¹², что значит: “Ты не процарствуешь двадцати пяти лет”. Когда в 1823 году Пий VII едва не достиг возраста, в каком умер св. Петр, народ думал, что, если папа опровергнет пословицу, Рим будет разрушен землетрясением. Пий VI и Пий VII, правившие один двадцать четыре года, а другой – двадцать три, сжили со света многих кардиналов, которые умерли от огорчения.

Глубокая безнравственность, царившая в священной коллегии в 1800 году, понемногу исчезла, а вместе с ней исчезло и остроумие. В Риме, как и всюду на свете, глупцы либо правят, либо терроризируют тех, кто правит. (Таков закон всех реставраций.)

Подумайте о том, какая осторожность должна была господствовать в стране, где двор – самый деспотический, но зато самый осторожный и всячески избегающий насилий – был окружен тридцатью другими дворами, по меньшей мере столь же осторожными! Представьте себе, как должен был себя вести какой-нибудь придворный кардинала Маттеи, например, у которого было только шесть придворных,– какую угодливость должен был он проявлять! Чем умнее был кардинал, тем меньше свободы было у придворного. Единственной наградой этого несчастного было то, что семья окружала его уважением и заботами в течение тех немногих часов, которые он проводил с нею. В этом причина римской вежливости и осторожности, в этом также причина истинной политики. “Questa gente e 1'unica al mondo per il maneggio dell'uomo”¹³,– говорил кардинал Спина.

Никогда французское воображение не сможет представить себе той невероятной заботливости, которою влиятельный священник окружен в своей семье. У нас некоторые услуги даже самый любящий родственник предоставляет исполнять лакею.

Так как в Риме молодые люди из буржуазных семей лишены возможности сделать обычным образом какую-либо карьеру, то молодежь эту в восемнадцатилетнем возрасте, когда нужно выбрать себе положение в обществе, ждут четыре или пять лет огорчений, тревог и страданий. Какой-нибудь fratone (влиятельный монах-интриган) одним своим словом может извлечь молодого человека из этого ада и дать ему местечко с жалованьем в шесть скудо в месяц (тридцать два франка). Тогда воображение молодого римлянина успокаивается: он рассчитывает разбогатеть в случае, если он будет осторожен, и отныне думает только о любви. Заметьте, что Рим более провинциален, чем Дижон или Амьен,– там не все говорят, но там все знают. В Риме до сих пор говорят о кардинале де Бернисе; воспоминания эти самые прочные из всех, сохраняющихся еще у старожилов. Дело в том, что этот кардинал был щедр и вежлив, а это все, что частное лицо может заметить в вельможе, если тот достаточно осторожен. Мемуары Мармонтеля и Дюкло подскажут вам, что представлял собой в действительности кардинал де Бернис, а мемуары Казановы сообщат о том, что интересовало его в Италии. Кардинал де Бернис ужинает вместе с Казановой в Венеции и отбивает у него его любовницу; любопытно, как он это проделал.

В Риме кардинал де Бернис был фигурой героической; каждый день он давал роскошный обед и раз в неделю принимал у себя. У г-на де Байяно, аудитора Роты (судьи в трибунале Роты по французским делам), была самая приятная conversazione¹⁴ в Риме: в одном зале – стол с bocetti¹⁵, в другом – прекраснейшие кастраты, лучшие певицы и хороший оркестр, в третьем – литературные и философские разговоры, то есть рассуждения об этрусских вазах, живописи Геркуланума и т. д., всюду – обилие прохладительных напитков и почтительных лакеев. Представьте себе, что за всей этой комфортабельной роскошью следил сам хозяин дома, человек остроумный и страстно любивший обязанности хозяина.

Революция все это упразднила. Г-н д'Изоар, кардинал и архиепископ, в мое время был аудитором Роты. Он никогда не принимал у себя; если он шел молиться в церковь, находившуюся поблизости от дома кардинала Феша, то на него тотчас же делали донос французскому послу (г-ну де Блакасу). Благодаря таким-то поступкам великий образ dell re di Francia¹⁶ исчез из римского сознания, но уважение к преемнику Людовика XIV – врожденное. Чего бы только не достиг в Италии умный посол, если бы он мог раздавать заслуживающим того лицам на пятьдесят тысяч франков пенсий и два крестика в год! В случае войны эти пятьдесят тысяч франков сберегли бы дому Бурбонов миллионы. Но для этого следовало бы посылать сюда умных людей, а таких боятся.

(В Риме можно приобрести влияние, только учредив субсидии, как во Французском театре, то есть десять пенсий по двенадцать тысяч франков и тридцать пенсий по шесть тысяч франков. Авансы следовало бы выдавать по указаниям министра иностранных дел, который получал бы сведения от посла; вообще следовало бы придерживаться старшинства; нужно было бы установить одну пенсию в сорок тысяч франков.)

В 1778 году, продолжал наш аббат, кардиналы и римские князья не могли прийти в себя от удивления, видя, как два здравомыслящих человека, г-да де Бернис и Байяно, крупно выигравшие в лотерее счастья, тратили столько труда, угощая обедами публику. Князь Антонио Боргезе, немножко завидовавший им, говорил: “Этих людей фортуна нашла на чердаке; роскошь для них – новинка, которою они не могут насытиться”.

Какой-нибудь князь или кардинал обедал дома один, потом шел к своей любовнице и тратил огромные суммы на постройку дворца или реставрацию церкви, которая давала ему титул (см. мемуары Казановы в издании на французском языке, напечатанном в Германии в 1827 году).

Нынешние кардиналы ничего не строят, потому что они бедны; трое или четверо из них, может быть, имеюn любовниц – особ почтенных и зрелого возраста; остальным двенадцати или пятнадцати удается, соблюдая чрезвычайную осторожность, скрывать свои мимолетные увлечения. История трех приданых, полученных в этом году красавицей Чекиной, нашей соседкой.

Вот две клячи рысцой везут но улице карету, выкрашенную в красный цвет. Два жалких лакея, одетых в грязные светло-зеленые ливреи, стоят на запятках. Один из них держит в руках красный мешок. Когда карета проезжает мимо кордегардии, часовой испускает громкий крик, и солдаты, сидящие перед дверью, не торопясь поднимаются и идут за своими ружьями; когда они выстраиваются, клячи уже увезли старую карету за двадцать шагов, и солдаты снова садятся. Если взор ваш проникнет внутрь кареты, вы увидите там деревенского кюре болезненного вида. Лишь десять или двенадцать кардиналов имеют важную физиономию толстого и грубого префекта, катающегося после обеда по городу.

Невежество этих господ во всем, что касается управления, такое же, что и в 1778 году, то есть ни с чем не сравнимо. Но теперь оно поражает еще больше, потому что история сделала шаг вперед. Мой сосед, молодой римский адвокат, читает “Логику” г-на деТраси, переведенную на итальянский язык. В молодости теперешние кардиналы, которых Наполеон держал в угнетении, не тратили времени на интриги у княгини Санта-Кроче или у г-жи Браски. Поэтому не надейтесь найти при папском дворе тонкость и житейское искусство, которыми блистали коллеги кардинала де Берниса. Двое или трое из них, может быть, не лишены ума, что их очень стесняет.

Кардинялы 1829 года знают человека только по творениям святых отцов и средневековым легендам; при имени “моyсу” де Вольтера они бледнеют. Они думают, что слово “политическая экономия” – новое название, данное какой-нибудь омерзительной французской ереси. По их мнению, между Боссюэ и Вольтером разница небольшая, и они больше ненавидят Боссюэ, которого считают ренегатом. Но я умолкаю: трудно говорить о современности в обществе немного чопорном и считающем себя обязанным презирать тех, кто развлекает его рассказами.

Хотите знать, что представлял собою кардинал в 1745 году? Вам скажет это Дюкло – бретонец, который говорил о Вольтере и Даламбере: “Они, в конце концов, добьются того, что я стану ходить к мессе”. Потому-то он и получил дворянство и на двадцать тысяч франков доходных мест.

В 1745 году во Франкфурте, несмотря на усилия Франции и Испании, Франц I был избран императором. Австрийская партия в Риме устроила нечто вроде триумфа. Взяли двенадцатилетнего мальчика, сына одного художника, по имени Леандр, очень хорошенького, нарядили его в какие-то тряпки, и он влез на плечи к одному facchino¹⁷, который стал носить его по улицам. Его сопровождала толпа, кричавшая: “Да здравствует император!”. Это маскарадное шествие сперва прошло перед дворцом де Ларошфуко, французского представителя, и остановилось под его окнами; толпа удвоила крики радости. Кардинал отлично понял, что толпа кричала не для того, чтобы оказать ему честь; однако, зная, как нужно поступать с чернью, он вышел на балкон и приказал бросить несколько пригоршней монет. Чернь тотчас же бросилась искать их, крича: “Да здравствует император! Да здравствует Франция!”

Возбужденная успехом своей наглости, толпа оборванцев направилась дальше; она вышла на Пьяцца ди Спанья и, остановившись перед дворцом кардинала Аквавивы, хотела сыграть с ним такую же штуку. Кардинал вышел на балкон. В то же мгновение из закрытых решетками окон дворца раздалось два десятка ружейных выстрелов, уложивших на месте или ранивших столько же человек; в числе убитых оказался и бедный ребенок. Шествие тотчас же рассеялось, но вскоре римский народ стал собираться кучками: хотели подпалить дворец и сжечь Аквавиву. Последний располагал более чем тысячью “браво”, которым он приказал занять Пьяцца ди Спанья. Перед дворцом поставили четыре пушки, заряженные картечью. Народ, стекавшийся на Пьяцца ди Спанья, испугался; толпа разошлась, выражая свою ярость проклятиями по адресу кардинала. Римский народ решил проникнуть по трубе для стока нечистот под дворец кардинала Аквавивы и взорвать его порохом. Главарь заговора был каменщик по имени маэстро Джакомо, человек с головой. Кардинал, испытывавший некоторое беспокойство, имел в городе шпионов. К нему привели Джакомо, которому кардинал рассказал, что его люди стреляли в народ вследствие рокового недоразумения, так как они получили приказ стрелять в воздух. Джакомо нисколько не скрывал, что он хотел взорвать палаццо ди Спанья, так как отлично знал, что его призвали сюда из-за этого. Свидетели, может быть, были спрятаны в кабинете кардинала за занавесками. Все, чего можно было от него добиться после очень долгих переговоров,– это обещания, что он никогда ничего не сделает лично против кардинала.

После этого решительного поступка кардинала Аквавиву стали в Риме уважать еще больше, а он сумел тем или иным путем избавиться от людей, внушавших ему опасения. Мемуары Казановы, которые, если не говорить о стиле, значительно превосходят “Жиль Блаза”, очень хорошо рисуют этого cardinalone и его манеру обращения с одной девушкой. Что же касается его политического поведения, то президент де Брос чудесно рассказывает о его поведении на конклаве 1739 года.

К старости мирские страсти его улеглись, но осталась боязнь ада, и кардинал Аквавива хотел принести всенародное покаяние, рассказав о спасительных подвигах, которыми была полна его жизнь, но священная коллегия воспротивилась этому так же, как воспротивилась она покаянию кардинала де Ретца.

Не знаю, что бы сейчас сделали с кардиналом, который приказал застрелиnь какого-нибудь наглеца. Может быть, он был бы вынужден удалиться на год в очаровательный монастырь Кава, поблизости от Неаполя. Слуга, стрелявший из ружья, был бы осужден на вечную каторгу, а через полгода получил бы возможность бежать. Нужно признаться, что страх перед французскими насмешкам' совершенно изменил поведение кардиналов. Вольтер – преемник Лютера. Самое ненавистное в Риме – книга, подобная той, которую вы держите сейчас в руках. Зато большим покровительством пользуется ученый, который занимается только этрусскими вазами и приезжает в Рим, покрытый ленточками своего правительства; все же не следует открыто проявлять свою ненависть к просвещению.

Некоторые кардиналы не перестают насмехаться над беднягой-путешественником, блуждающим по свету на свои собственные деньги, и радуются притеснениям, которым его подвергают консулы и жандармы. Один из них говорил посланнику N.: “Наверно, у этих бедняков дома нечего есть”.

Поль, слышавший это, вмешался в разговор и сообщил, что он был избирателем; он воспользовался этим случаем, чтобы рассказать присутствующим про избирательный закон, деятельность Палаты депутатов, петиции против кюре, отказывающих в причастии, постановление судов против contrafatti¹⁸, и т. д., и т. д. Вскоре вокруг него собрался целый кружок человек в тридцать, среди которых нашлись три любопытствующих кардинала и два других, полных негодования и stizza¹⁹. Месть Поля была полной. Счастлив человек, который среди этого насмешливого народа умеет посмеяться и хладнокровно применит насмешку! Этот разговор о гласности, которая преследует всех одинаково за мелкие грешки, разговор, происходивший вдобавок в присутствии враждебно настроенных кардиналов, показался римскому лукавству прелестным. Поль стал знаменитостью; в клубах все хотят познакомиться с ним.

Вещь, которая меня раздражает в Риме,– это запах гнилой капусты, отравляющий великолепную улицу Корсо. Вчера, в то время как я ел мороженое перед дверьми кафе Русполи, я увидел, как в церковь Сан-Лоренцо-ин-Лучина, окруженную домами, как церковь св. Роха в Париже, внесли три гроба. За один сегодняшний день состоялось двенадцать похорон. Тела хоронятся в маленьком внутреннем дворе церкви, а сегодня как раз дует очень жаркий и влажный сирокко. Мысль об этом – уж не знаю, основательно или нет – еще более увеличивает отвращение, вызываемое во мне уличным зловонием и дурным правительством этой страны. К предложению устроить кладбище за городской чертой отнеслись бы как к ужасному кощунству; даже кардинал Консальви не рискнул сделать его. В Болонье, где правительство Наполеона перенесло кладбище за пол-лье от города, мысль снова устроить кладбище в центре жилой части города в 1814 году, после падения власти французов, вызвала бы ужас. Из этого вы видите, насколько ослабели лучи цивилизации, пройдя расстояние от Болоньи сюда (семьдесят лье).

Мы часто заходим в маленькие церковки, построенные около 400 года, до эпохи окончательного крушения язычества, или же в IX веке, в самый варварский период средневековья. Нам понравились хоры из белого мрамора посредине церкви Сан-Клементе главным образом потому, что мы увидели на них инициалы Иоанна VIII, жившего в 885 году; о нем я сейчас вам расскажу.

Могли ли бы мы поверить этому четырнадцать месяцев назад? Средневековые христианские древности в Риме производят на нас чарующее впечатление, хотя часто в них нет ничего прекрасного. Прекрасны лишь характеры некоторых людей, живших в Риме около 1000 года. Воздвигнутые ими бесформенные стены живо напоминают нам о них.

Страстный интерес, который вызывает в нас Рим, удвоился благодаря следующему повествованию.

В продолжение всего средневековья германский император назначал пап. Но папа, в свою очередь, короновал императора. Из этих двух важных персон побеждала та, у которой было больше силы воли и хитрости.

Исход борьбы был решен только тем великим человеком, который, под именем Гильдебранда или Григория VII, был постоянной мишенью нападок Вольтера и всей либеральной партии. Главная вина Григория VII была в том, что он понял свою выгоду и поступал сообразно с ней. Полуученые всегда требуют, чтобы человек 1200 года был так же мягок и разумен, как богатый финансист, к которому они идут на обед.

В 1073 году люди соображали не так быстро, как в 1829-м; самые ясные вещи они понимали лишь после нескольких месяцев размышлений. Зато постоянные опасности придавали большинству людей огромную силу характера. В 1829 году министр, впавший в немилость, достаточно наказан тем, что его отправляют в палату пэров. При Людовике XV герцог де Шуазель подвергся изгнанию. Людовик XIV наказывал страшной тюрьмой своего фаворита Лозена и министра Фуке. В более древние времена министров вешали, и Людовик XIII не сумел отделаться от маршала д'Анкра иначе, как зарезав его у дверей Лувра. Эти столь близкие нам примеры не мешают либеральному писателю, пишущему историю пап, возмущаться ужасающей жестокостью какого-нибудь папы Х века, который приказывал убить своего соперника. Осмелюсь спросить: какому обращению подвергла Англия, родина лицемерной доброты и нравственности (the cant), единственного великого человека новых времен?

Первым действующим лицом многочисленных священнических трагедий, театром которых были средневековые римские улицы, является папа Формоз; он был епископом Порто и начал свою деятельность заговором, имевшим целью предать родину иноземцам. Формоз хотел отдать Рим во власть сарацин. Иоанн VIII отлучил его от церкви, а через восемь лет Формоз был возведен на папский престол одной из двух партий, раздиравших в то время Рим (891). За него стояли аристократия и люди выдающегося ума; он изгнал противную партию в тот момент, когда она готова была совершить помазание избранного ею папы. Поищите подробностей у Лиутпранда. Они очень живописны, но здесь они заняли бы слишком много места. После смерти Формоза противная партия возвела на престол Стефана VI. Этот папа велел вырыть труп папы Формоза (896), облачил его в одежды первосвященника и, посадив в собрании епископов, спросил его, как, тщеславный, дерзнул он на такое дело – занять римский престол, оставив свое епископское кресло в Порто.

Формоз, не желавший отвечать, был осужден, с трупа его совлекли одежды, в которые он был облачен, отрубили ему три пальца правой руки и затем бросили в Тибр.

Лиутпранд добавляет, что рыбаки выловили его. Когда они внесли изуродованные останки бывшего папы в храм св. Петра, образы святых почтительно склонились перед несчастным первосвященником. Наскучив неистовствами Стефана VI, римляне схватили его и задушили в тюрьме. Избран был Сергий III; но он был изгнан своим счастливым соперником и бежал к Адальберту II, маркизу Тосканскому, отцу прекрасной Марозии, своей любовницы. Во время его отсутствия Иоанну IX наследовал Бенедикт IV, которого сменил Лев V. Христофор, капеллан этого последнего, не дал ему долго наслаждаться своим саном. В 903 году Христофор заключил папу в тюрьму и сам воссел на престол. Через несколько месяцев после этого римляне, которым он надоел, решили призвать из Тосканы папу Сергия III, жившего там счастливо со своей любовницей. Сергий, при поддержке солдат маркиза Адальберта, без труда прогнал Христофора и спокойно правил в продолжение семи лет.

Римом управляла женщина, и управляла хорошо. Теодора принадлежала к одной из самых могущественных и самых богатых римских фамилий. Она была умна и имела твердый характер; ее можно упрекнуть только в том, что она страстно любила своих любовников. Марозия, любовница папы Сергия, была ее дочерью.

Теодора влюбилась в молодого священника по имени Иоанн, которого архиепископ Равенны отправил в Рим защищать интересы своей епархии. Она назначила его епископом Болоньи, а вскоре затем архиепископом Равенны. Наконец, не выдержав разлуки, она воспользовалась своим влиянием на самых могущественных людей Рима и вернула Иоанна к себе, сделав его папой.

Иоанн Х царствовал четырнадцать лет, но дочь его любовницы причинила ему много неприятностей. Марозия захватила крепость Адриана, часто овладевала верховной властью в Риме и впоследствии избрала себе супругом Гвидо, герцога Тосканского.

Папа не мог сопротивляться герцогу и его жене. В 928 году они убили брата несчастного Иоанна, а его самого заключили в тюрьму; вскоре он умер там, задушенный подушками.

После кратковременного царствования двух честолюбцев, ставленников Марозии, она возвела на престол своего сына от папы Сергия III. Этот папа, сын папы, принял имя Иоанна XI. Правила Марозия. Она потеряла своего супруга, а так как ей нужен был муж военный, то она избрала на место первого мужа своего деверя Гуго, короля Италии, единоутробного брата герцога Тосканского.

Король Гуго глубоко оскорбил сына своей жены, Альбериха. Альберих стал во главе оппозиции, прогнал Гуго, захватил власть, посадил свою мать в тюрьму, пригрозил папе Иоанну XI, своему брату, и стал фактически царствовать. Вскоре после этого Иоанн XI умер. Альберих, который имел звание патриция, правил Римом. Он сделал папой своего придворного священника. В 954 году он оставил герцогство Римское в наследство своему сыну Октавиану. Через два года после смерти последнего папы, назначенного Альберихом, Октавиан, которому не было еще восемнадцати лет, вместо того чтобы назначить нового папу, сам стал папой и принял имя Иоанна XII. Однако он пользовался этим именем только при отправлении своих духовных обязанностей.

Октавиан, или Иоанн XII, боялся Адальберта, короля ломбардского; он призвал в Италию Оттона, короля Германии, человека величайших достоинств, и короновал его императором. Иоанн поклялся в верности Оттону, который, имея другие дела, уехал из Рима; но в скором времени римляне отправили к нему посольство с жалобой на распутную жизнь Иоанна XII. Посланные перечислили Оттону женщин, из любви к которым папа Иоанн XII осквернил себя кощунством, убийствами и кровосмешением. Они говорили, что все красивые женщины Рима принуждены были бежать со своей родины, чтобы не подвергнуться насилию, которое испытало уже столько женщин, вдов и девиц. Они добавляли, что Латеранский дворец, некогда бывший убежищем святых, стал местом разврата, где Иоанн содержал, вместе с другими женщинами веселых нравов, в качестве собственной своей супруги сестру наложницы своего отца.

Оттон ответил этим разгневанным горожанам: “Папа еще очень юн. Он исправится. Я сделаю ему отеческое внушение”. Иоанн XII принес свои извинения. Его посланник сказал императору, что юношеский пыл действительно толкнул его на кое-какие ребячества, но что теперь он исправится.

Вскоре после этого император узнал, что Иоанн XII принял в Риме его старого врага Адальберта, короля ломбардского. Оттон двинулся на Рим. Адальберт и папа бежали, что привело доброго императора в великое смущение. Его поведение по отношению к папе, главе верующих, могло поссорить его с собственными его подданными. Он не придумал ничего лучшего, как созвать великий собор в базилике св. Петра.

На этом соборе присутствовало много саксонских, французских, тосканских, лигурийских епископов и бесконечное количество прелатов и синьоров. Оттон попросил совета у собрания. Отцы собора поблагодарили императора за столь явное смирение и приступили к обсуждению обвинений, выдвинутых против папы Иоанна XII.

Кардинал Петр утверждал, что он видел, как папа совершал мессу, не причастившись. Кардинал Иоанн упрекал его в том, что он рукоположил диакона в хлеву; другие кардиналы прибавили, что он продавал сан епископа, и называли помазанного папой епископа, которому было только десять лет от роду. Потом стали перечислять скандальные прелюбодеяния первосвященника и его кощунства. Рассказывали об убийстве одного кардинала, которого папа приказал искалечить и который умер во время операции. Обвинили несчастного Иоанна XII в том, что он пил за здоровье дьявола, призывал демонов Юпитера и Венеру, чтобы они помогли ему в азартных играх; наконец, как в величайшем преступлении, его обвинили в том, что он открыто участвовал в охоте.

Думаем, что другие государи, жившие около 960 года, были ничем не лучше Иоанна XII. В средние века воин облачается в свои латы, прелат – в свое лицемерие, то есть в свою власть над народом. Они легко могли бы поменяться ролями; что бы ни говорил Вольтер и все ребячливые историки, один нисколько не хуже другого.

Наконец собор поручил кардиналу Бенедикту прочесть перед отцами обвинительный акт против папы Иоанна XII. Епископы, священники, диаконы и народ клятвенно подтвердили правдивость всего того, что в нем заключалось, и заявили, что они готовы обречь себя вечным мукам, если сказали хоть малейшую неправду. После торжественного совещания собор попросил императора вызвать папу на суд. Оттон, опасаясь глупости своих немецких подданных, хотел проявить кротость. Он написал Иоанну XII, что, собрав о нем сведения в Риме, он узнал такие ужасы, которые покрыли бы позором самого низкого гистриона. В заключение он просил его святейшество явиться на собор, чтобы оправдаться перед епископами.

Эти последние также писали папе. Он им ответил: “Нам стало известно, что вы намерены избрать другого папу; если вы сделаете это, мы отлучим вас от церкви во имя Господа и лишим вас права посвящать на церковные должности”. К несчастью, грозное послание Иоанна XII заключало в себе одну грубую ошибку в латинском языке, вследствие которой папская угроза теряла всю свою силу²⁰. Все участники собора много смеялись по этому поводу.

Духовные отцы отправили Иоанну XII шутливое послание, грозя отлучить его от церкви, если он не явится на собор. Наконец, после многих забавных происшествий, которые слишком долго было бы здесь рассказывать, отцы избрали папой Льва, протоскритария города Рима. Кардинал Бароний и все историки, ожидавшие от римской курии повышения, были полны необычайного гнева против этого собора и против избранного им папы. Однако все это было вполне справедливо и даже вполне законно.

В то время как ему избирали преемника, Иоанн XII не оставался праздным. Оттон, не желая слишком обременять Рим, имел неосторожность часть своих немецких войск отослать домой. Иоанн XII подкупил римскую чернь, попытавшуюся убить императора и нового папу Льва VIII. Народ был отброшен императорской гвардией, перебившей много римлян; резня прекратилась только тогда, когда слезы Льва VIII наконец тронули императора. Он покинул Рим. Когда Лев VIII лишился поддержки немцев, весь народ восстал против него, призвав Иоанна XII. Последний отметил свое возвращение в Рим жестокостями, которые обычно совершались при таких обстоятельствах. Он отрезал несчастному Льву VIII кончик языка, два пальца и нос.

Он тотчас же созвал собор, проклявший собор императора Оттона и объявивший папу Иоанна XII святейшим, благочестивейшим, милостивейшим и кротчайшим папой.

Несчастный Лев VIII, хоть и изувеченный, все же нашел возможность бежать. Он прибыл к императору Оттону, который пришел в негодование. Они тотчас же вместе двинулись на Рим; но в это время святейший Иоанн XII, отправившись однажды ночью к своей возлюбленной, по словам епископа Кремонского, был так избит злыми духами, что умер через неделю после этого. Римляне тотчас же избрали папой кардинала Бенедикта, который под именем Бенедикта V решил отлучить императора от церкви. Армия Оттона подступила к Риму и начала осаду. Бенедикт взошел на стену и показался немецким солдатам, но те стали издеваться над ним. Рим был взят, и Лев VIII снова занял престол, а Бенедикт V принужден был предстать перед собором, созванным для того, чтобы судить его. Пленный папа был отведен в Латеранский дворец. Кардинал, посланный к нему собором, спросил его, как он смел завладеть престолом св. Петра, когда жив был еще папа Лев. Папа отвечал только: “Если я согрешил, будьте ко мне милостивы”. Добрый император Оттон не мог удержаться от слез при этом зрелище и настоятельно просил, чтобы Бенедикту не причиняли никакого зла. Удивительнее всего то, что Бенедикт, также растроганный такой добротою, бросился к ногам императора и папы Льва и, признав свою вину, снял с себя папские облачения и передал их папе. Новые времена, украшающие громкими фразами малейшие церемонии, не могут рассказать ничего равного этой трогательной сцене.

Император Оттон покинул Италию, и снова начались смуты. Лев VIII умер; римляне в согласии с императором возвели на престол св. Петра Иоанна XIII. Этот папа относился к римским вельможам с таким высокомерием, что они составили против него заговор, схватили его и отправили пленником в Кампанью. При этом известии добрый Оттон потерял терпение, вновь двинулся в Италию, и хотя римляне при его приближении опять посадили папу на престол, он все же повесил тринадцать вождей враждебной партии. Иоанн XIII добился того, что захватил в свои руки римского префекта; он предал его смерти после долгих и ужасных пыток.

Оттон Великий умер. Иоанну XIII наследовал Бенедикт VI. Кардинал Бонифаций захватил папу в плен, задушил его в темнице и сам сделался папой. После одного года правления Бонифаций увидел, что дальше так продолжаться не может, и бежал в Константинополь, захватив сокровища ватиканской базилики. Преемником его был Бенедикт VII. После смерти этого папы Бонифаций покинул Константинополь, чтобы снова попытать счастья в Риме. Там он застал нового папу, Иоанна XIV, которого он и победил. Первым делом правления Бонифация было заключить Иоанна XIV в гробницу Адриана и уморить его голодом. Чтобы устрашить сторонников Иоанна XIV, труп его был выставлен на площади. Вскоре после этого Бонифаций погиб; тело его, избитое прутьями и пронзенное ножами, народ проволок перед статуей Марка Аврелия.

Совершенно очевидно, что выборы государя были для этого варварского века явлением, требовавшим слишком большого разума. В римских распрях воспиталась одна из самых оригинальных и благородных натyp, о которых может рассказать современная история. Молодой Кресценций был воодушевлен страстной любовью к свободе; но, как жирондисты во время нашей революции и как Риего в Испании, он был слишком хорошего мнения о народе. В то время, до которого мы дошли в нашем повествовании, в 985 году, Кресценций пользовался в Риме большим влиянием. Все историки клеветали на этого великого человека: он заслужил это, так как, по-видимому, хотел освободить свое отечество и от ига германских императоров и от светской власти священников. Кресценций хотел, чтобы папа был только римским епископом; сквозь клевету историков можно угадать, что он имел намерение восстановить древние гражданские должности римской республики. Но, чтобы управлять людьми, жившими в то время в Риме, людьми грубыми, жадными до золота и власти, нужна была только одна должность – диктатора.

Кресценций способствовал кровавому низвержению Бенедикта VI, так как очень важно было поставить на место папы, преданного императору и державшегося страхом, который внушали немецкие солдаты, такого папу, который бы не имел никакой поддержки извне. Та же причина способствовала смерти Иоанна XIV. Иоанн XV занял место Бонифация. Кресценций хотел силой заставить папу принять участие в задуманном им деле, но папа бежал в Тоскану, откуда обратился к Оттону III за помощью. Прибытие Оттона с его войском разрушило бы дело свободы. Консул Кресценций примирился с папой, который, к счастью, обладал только одной страстью – к деньгам. Кресценций дал ему много денег, и Иоанн XV стал его лучшим другом. Но консул не располагал достаточными силами, чтобы помешать Оттону III явиться в Рим за императорской короной. Несмотря на все усилия Кресценция, Оттон двинулся на Рим. Он готовился вступить в него, когда ему сообщили о смерти папы Иоанна. Он принудил римлян избрать папой Брунона, своего племянника, которому в то время было двадцать четыре года. Этот новый папа принял имя Григория V и поспешил короновать Оттона, который тотчас же лишил Кресценция звания патриция и изгнал его. Но молодой папа, боясь сторонников Кресценция, отменил второй пункт этого приговора.

Тем не менее все планы великодушного человека, мечтавшего о свободе, были разрушены восшествием на престол св. Петра правителя, который имел в своем полном распоряжении немецких солдат. У Кресценция был только один выход: тотчас же после удаления Отгона III он прогнал Григория V и объявил Рим состоящим под властью греческих, то есть константинопольских, императоров. Он назначил верховным первосвященником,– но с тем, что он будет обладать лишь духовной властью,– Иоанна Филагата, архиепископа Пьяченцы, подданного констангинопольских императоров; Филагат принял имя Иоанна XVI.

Но римлянам не хватало храбрости. Они были легкомысленны и любили новизну. У константинопольских греков не было ни возможности, ни желания поддержать правительство Кресценция. Как всегда, германский император двинулся на Рим со своим собственным папой. Римляне испугались; они схватили Иоанна XVI и, чтобы показать свою верность императору, вырвали глаза у этого несчастного папы и отрезали ему язык и нос. Из таких-то людей Кресценций хотел сделать граждан!

Узнав о том, что произошло в Риме, Нил, греческий аббат, основавший монастырь Гротта-Феррата (в котором Доменикино обессмертил основателя своими чудесными фресками), хотя и был в то время глубоким старцем, нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы приехать из Гаэты, где он проживал, и умолять императора сохранить остаток жизни несчастному Иоанну XVI. Император был тронут; но Григорий V приказал схватить своего несчастного соперника, сорвать с него все одежды, посадить на осла и отдать на поругание черни. В таком состоянии Иоанн XVI, у которого был, очевидно, отрезан только кончик языка, должен был петь перед народом бранные слова против самого себя, которые ему подсказывали. Между прочим, по словам одного современного историка, он должен был повторять, что муки, им претерпеваемые, должны, по справедливости, постигнуть всякого, кто попытается силой завладеть престолом св. Петра. Несчастный Иоанн XVI умер, не вынеся этих страданий. Возмущенный Нил пригрозил императору и папе небесным гневом.

При приближении Оттона III с его армией Кресценций заперся в принадлежавшей ему гробнице Адриана. Осада, которую он в ней выдержал, и печальная катастрофа, положившая конец его жизни и его благородным намерениям, были причиной того, что крепость эта была названа его именем.

Она была неприступна. Но фантастические идеи и оптимизм Кресценция предали его и в этот раз. Несчастный доверился условиям капитуляции, предложенной ему оскорбленной самодержавной властью,– совсем так, как неаполитанские патриоты в 1800 году. Оттон послал к нему Тамна, своего фаворита, который поклялся, что ему не будет причинено никакого зла, если он доверится милости императора. Оттон подтвердил это обещание; он даже дал Кресценцию грамоту на право свободного выезда. Великодушный римлянин вышел из крепости и тотчас же был отправлен на казнь вместе с двенадцатью наиболее близкими друзьями.

Тамн, обещавший Кресценцию неприкосновенность, видя, что его казнили, почувствовал раскаяние. Знаменитый Ромуальд недавно основал орден камальдулов; Тамн вступил в этот орден. Стефания, вдова Кресценция, славилась своей красотой и силой характера. Оттон сделал ее своей любовницей. Он заболел, и Стефания, улучив удобную минуту, отравила его.

Из этого рассказа о судьбе Кресценция, Тамна и Оттона вы видите, что люди твердые и холодные, как всегда, бывают наказаны только угрызениями совести, если она у них есть, в то время как души нежные и благородные терпят всякие бедствия. Им следовало бы заниматься только изящными искусствами.

Один француз необычайного ума, Герберт, которого знаменитый Гуг Капет сделал реймским архиепископом, стал папой под именем Сильвестра II. Современники этого выдающегося человека, изумленные его успехами, считали его одним из самых искусных колдунов. Распространился слух, что он сделался папой с помощью дьявола, и ученые прелаты писали, что Герберт был убит злыми духами. Но, судя по их словам, он оказался счастливее Фауста, так как перед смертью раскаялся в том, что отдал свою душу дьяволу, и исповедался в своем грехе перед римским народом, собравшимся в церкви Санта-Кроче-ин-Джерузалемме (поблизости от Сан-Джованни-ди-Латерано). Гробница Герберта, воздвигнутая под портиком Сан-Джованни-ди-Латерано, постоянно покрывалась каплями влаги, пока ее во время перестройки церкви не перенесли в другое место; это чудо совершалось даже в самую ясную погоду. Муратори, отец средневековой итальянской истории, сообщает нам в своей 58-й диссертации, что из гробниц нескольких святых истекало масло или манна, и серьезно удивляется, почему в 1740 году эти чудеса больше не совершаются.

Римская церковь наслаждалась покоем в течение целых двадцати лет. В 1024 году папа Бенедикт VIII умер, и Иоанн XIX, его брат, бывший в то время мирянином, достиг престола при помощи денег. Через девять лет брат этих двух пап купил за очень дорогую цену папский престол для своего сына, которому в то время было десять лет.

Судьба этого ребенка весьма любопытна. Бенедикту IX – таково его имя – было только пятнадцать лет, когда его в первый раз прогнали могущественные римские сеньеры; согласно обычаю, он обратился к германскому императору, который силой водворил его на престол. Но этот шестнадцатилетний папа был весьма развратен; он казнил мужей, жены которых привлекали его внимание. Римские сеньеры решили избрать нового папу. Какой-то епископ, принявший имя Сильвестра III, очень дорого заплатил им и был возведен на престол.

Через три месяца после этого Бенедикт IX при поддержке своих родственников снова вступил на престол. Но он привык к роскоши; у него были могущественные враги; он решил продать престол одному римскому священнику, скорее воину, чем служителю церкви, который принял имя Григория VI, Григорий взял себе в помощники некоего Климента. Таким образом, оказалось зараз три папы, и даже пять, если считать Бенедикта IX и Сильвестра III, которые в то время были еще живы.

Григорий VI, Сильвестр III и Бенедикт IX поделили между собою Рим. Григорий имел свой престол в соборе св. Петра, Сильвестр – в Санта-Мария-Маджоре, а Бенедикт – в Сан-Джованни-ди-Латерано.

Император Генрих III в 1046 году созвал собор в Сутри. Духовные отцы объявили недействительным избрание Бенедикта, Сильвестра и Григория. Император потребовал, чтобы римляне избрали папу. Они отказались. Генрих созвал в Риме епископов, которые участвовали на соборе в Сутри. Наконец, как легко угадать, выбор пал на немца.

Едва прошел год, как бедняга был отравлен по приказанию Бенедикта IX, который таким путем в третий раз сумел взойти на престол св. Петра.

Такая удача удивила его современников, обвинявших этого красивого молодого человека в колдовстве, По словам кардинала Беннона, Бенедикт IX был так искусен в этом деле, что мог заставить идти за собою в лес самых красивых из своих прихожанок, которым он внушал любовь при помощи дьявольских чар. Он был жестоко за это наказан, но только после своей смерти. Самые почтенные авторы говорят, что они видели его прогуливающимся в римских клоаках. Он имел вид чудовища с ужасным туловищем медведя, но с ушами и хвостом осла. Когда один святой прелат спросил его, чем объяснить такое странное превращение, Бенедикт ответил, что он осужден блуждать в таком ужасном виде вплоть до страшного суда.

Вскоре после этого, в 1054 году, римляне послали в Германию знаменитого Гильдебранда, чтобы договориться с императором об избрании нового папы. Избрали любимца императора; этот немец принял имя Виктора II. Его слишком строгие нравы испугали римлян, которые попытались отделаться от него с помощью яда, Николай II, последний из множества ничтожных пап, вскорости умер. Кардинал Гильдебранд был хозяином положения в Риме; он заставил избрать папой человека, неизвестного императору, но преданного ему, Гильдебранду. Так правил он в течение двадцати лет от имени Александра II, а после его смерти сам вступил на престол. Предоставляю другим рассказать о том, кто такой был Григорий VII. Один писатель, пользующийся заслуженной славой, обещает в скором времени рассказать нам историю этого великого человека²¹.

В Риме нет ничего похожего на веселье и оживление большой, шумной столицы вроде Неаполя. В первые дни вам кажется, что вы в провинции. И все же сильно привязываешься к здешней спокойной жизни. В ней есть очарование, смягчающее беспокойные страсти. Один француз, человек прямого, верного и глубокого ума, сказал мне вчера: “Право, я хотел бы, чтобы папа сделал меня монсиньором. Я провел бы здесь всю свою жизнь, любуясь памятниками и изучая их происхождение”.

Во времена кардинала Консальви я бы тоже пожелал этого. Рим был тогда очень приятным убежищем от света, интриг, страстей

And their sea of troubles²².

(“Гамлет”.)

Благодаря таким чувствам в XIII веке пополнялись монастыри.

Процитирую несколько отрывков из письма, написанного из Рима одним молодым дипломатом. Есть фамилии, в которых ум и таланты передаются по наследству.

“Рим можно было бы назвать городом выборов. С самого его основания, т. е. в продолжение почти двадцати шести веков, форма его правления почти всегда была основана на выборах. Мы знаем, что римляне избирали своих царей, консулов, трибунов, императоров, епископов и, наконец, пап. Правда, папы избираются привилегированной корпорацией, но корпорация эта не наследственная, она постоянно пополняется лицами всех положений и всех национальностей; поэтому можно сказать, что, хотя прямых выборов здесь и нет, все же это народные выборы, совершаемые чрез посредство тех, кто достиг высших ступеней общественной лестницы.

“…Консула избирал весь народ; впоследствии тоже весь народ избирал епископа. Но когда государственные учреждения гибнут и приходят в упадок, то императоров выбирает уже преторианская гвардия; папу избирают кардиналы.

“…Духовный глава Рима первоначально избирался собранием христиан, скрывавшихся в недрах катакомб. После того, как империя была перенесена на Восток и благодаря наплыву варваров христиане приобрели больше значения, выборы стали производиться народом публично. Позднее, когда епископ приобрел больше власти, когда организовалось духовенство, его стали избирать члены этого духовенства; народ теперь отходит на задний план. Вскоре Карл Великий и его преемники вообразят, что они возрождают Западную империю… и для того, чтобы империя могла опираться на религию, они захотят возложить императорский венец на свою голову в Риме… Звание епископа, в Европе уже весьма нередкое, сменяется званием папы. Духовенство получает иерархию; папа не хочет быть обязанным своей властью простым священникам,– отныне избирать его будут только кардиналы.

“…Однажды народ, наскучив медленным ходом выборов, решил замуровать двери дворца, где собрались избиратели, и держать их взаперти, пока они не сделают выбора. Этот прецедент получил силу закона. Отныне конклав запирается при всяком избрании… Наконец вошло в обычай и получило юридическую силу, что несколько католических держав могут через посредство одного из кардиналов внутри конклава протестовать против какого-нибудь кандидата, который кажется им опасным.

“Так обстояли дела, когда новый западный император, присоединив Рим к своей империи, объявил, что “никакая иная власть не должна вмешиваться в управление духовными делами в пределах империи и что после своего возведения на престол папы должны приносить присягу в том, что они никогда ничем не посягнут на четыре положения галликанской церкви, принятые в собрании духовенства в 1682 году” (сенатское решение от 17 февраля 1810 года).

“…Наибольшее влияние в конклаве сейчас имеют две державы – Франция и Австрия. Интересы их противоположны, но все так или иначе улаживается: если одна держава побеждает в выборе папы, другая побеждает в выборе государственного секретаря.

“…Духовенство во Франции исполнено достоинства и набожно, оно внушает к себе уважение; в Риме аббаты – это баловни судьбы: они веселы, забавны, а иногда потешны… Они вовсе не похожи на наших маленьких аббатов старого режима, надушенных амброй и мускусом. Итальянцы не умеют столь тщательно заботиться о своей персоне… Они не набивают своих карманов стишками к Хлое… Но они почти всегда знают какую-нибудь смачную историю о капуцине или картузианце, им известно, что у новой певицы одна нога короче другой, они смеются неумолчным смехом богов.

“…Оба конца улицы Пиа закрыты дощатыми заграждениями, покрытыми старыми коврами. Швейцарец-часовой, одетый в костюм XIV века и вооруженный длинной алебардой, охраняет эту шаткую преграду.

“…Главная дверь палаццо Монте-Кавалло открыта, но ее охраняет многочисленная стража. Окна фасада во втором этаже закрыты ставнями. Только одно среднее окно, выходящее на балкон над главной дверью, замуровано”²³.

Церемонии святой недели были великолепны. Римляне не запомнят, чтобы в их городе было такое стечение народа; многие иностранцы ездят ночевать в Альбано. За маленькие, плохонькие комнатки платят по луидору в день. Что же касается обеда, то это трудноразрешимая проблема. Osterie, очень неопрятные в обыкновенное время, заполнены с десяти часов утра настолько, что нельзя войти внутрь; в час обеда там стоит толпа, как перед театром в день премьеры.

Иностранцы, не имеющие в Риме друзей, которые могли бы им предоставить самое необходимое для жизни, очень несчастны. В таких случаях римская лень торжествует; я видел, как какой-то поваренок с гордостью отказался от пяти франков, которые предлагали ему за то, чтобы он зажарил котлету. Несколько любопытствующих неаполитанцев питались целый день шоколадом и кофе. Ходят весьма забавные эпиграммы.

После вербного воскресенья Рим принял очень необычный, праздничный вид; все торопятся, все ходят быстро.

У меня не хватает терпения описывать церемонии святой недели; два или три момента были великолепны. Если вы окажетесь здесь в это время, купите маленький томик в восемьдесят две страницы, напечатанный на французском языке, на каком говорят в Риме,– произведение аббата Канчельери. Папа два раза позировал скульптору, г-ну Фабрису. Мы смотрели этот бюст, он очень похож.

Завтра, к нашему великому сожалению, мы покидаем Рим. Едем в Венецию. В это лето мы две недели проведем на луккских водах и один месяц на чудесных водах Баттальи, поблизости от Падуи.

В этих местах отдыха итальянский дух забывает о страхе и ненависти. Назначение кардинала Альбани начинает приносить плоды: сегодня утром в двадцати местах Рима и, в частности, на дверях палаццо Монте-Кавалло, где обитает папа, было написано белым мелом огромными буквами:

Siam servi si, ma servi ognor frementi²⁴.

Альфьери.

Стендаль.
Собрание сочинений в 15 томах.
Том X.