В названии издательства сошлись два латинских слова, означающих «искусство» и «переводчик».
Серия, которую мы начинаем, предполагает наличие того и другого.
Задача серии – познакомить читателя с современной американской поэзией, представив каждого поэта отдельным сборником из нескольких десятков стихотворений на двух языках.
Кроме того, наши издания могут заинтересовать студентов, занимающихся сравнительной филологией и изучающих русский или английский.
Автор первой книги – Имон Греннан.
Имон Греннан (Eamon Grennan). Стихи. Переводы Е. Баевской, В. Гандельсмана, А. Грицмана, И. Машинской, Г. Стариковского. “ARS-INTERPRES”, New York, 2002. 100 страниц.
Как-то Шеймус Хини сказал, что стихи бывают подобны цветному стеклу: красочные и переливчатые, а бывают как прозрачное стекло, позволяющие смотреть на мир без прикрас.
У Греннана есть и то, и другое. Стихотворная ткань высшего качества, богатство деталей, напряженная музыка, напоминающая Китса. В то же время реальность сфокусирована и прояснена, каждая вещь дана в своей интимной сути, и от встречи с ней вы словно бы чувствуете прилив сил.
Греннан изучает предметы и мимику повседневности с таким пристальным вниманием, что они обретают новую жизнь, к ним возвращается непосредственность и свежесть.
Он домашний поэт (но не одомашненный), – поэт, видящий малейшие нюансы и всю сложность семейной жизни. И одновременно он естествоиспытатель, путешественник, хроникер облаков, дождей, водопадов. Названия цветов, и даже сорняков, он знает поименно. Совершенно по-францискански он в родстве с живыми существами: с оленем, лебедем, лошадью, летучей мышью, светлячком...
Немногие поэты возрождают жизнь так мощно. Я думаю, для Греннана человеческий опыт освещен, по выражению бенгальца Тагора, «светом смерти».
Его стихи празднуют бытие и в то же время расстаются с ним. Печальное торжество в его прощальной точке.
При всем разнообразии тем и фонетическом богатстве, я всегда слышу одну и ту же песню: знакомую песню бренности жизни.
ИМОН ГРЕННАН
матери
Спустя тридцатилетье вновь учиться
в камине разводить огонь. Начни
(сказала бы она) с газет – с известий
вчерашних о смертях, рожденьях, свадьбах
и катастрофах, – чёрно-белый день
Истории пусть выгорает первым.
Затем – крест-накрест – ветки, в чьих мозгах
сухих есть память о взрывном цветенье
и о листве, и разложи средь веток
недогоревший накануне уголь,
и новым углем увенчай свой труд,
как должно обращаясь с древней тьмой,
которой предназначен свет. Взгляни,
как холоден, но как пригляден вид –
всё, как показывала мать, и даже
камин был выметен перед растопкой.
Когда зажжёшь огонь, прикрой его,
пусть прикровенно разрастётся пламя,
прикинься, что ты занят посторонним,
но и малейший вздох не упусти,
ни пауз, ни глотков, ни задыханий,
ни удовлетворённых шепотков,
пока не убедишься, что занялся
(сказала бы она) огонь. Тогда
оставь его в покое, в его тайной,
голодной жизни, как дитя, растущим,
собою становящимся, чужим.
В день смерти отца, утром,
Я занимался ловлей мух. Они жужжали и зудели
У залитого светом, теплого
Оконного стекла гостиной. Не дыша,
Прикрыв ладонями,
Я прятал их безумье в кулаке,
Волокнистые крылышки
Кололи мягкое дно моей ладони.
Левой рукой открыв окно,
Я правую раскрыл навстречу солнцу.
Они кружились всего секунду
Ошеломленными балеринами, потом исчезали,
Крошечные сердца с дробным треском игральных костей,
Освобожденные от страха своих жизней. Я следил,
Как они кружились
В потрясающем зеленом мире травы и уплывали
Сквозь пепельные ветви ясеня.
Я видел, как их быстрые тени
Мелькали на умытой веснеющей Земле,
Которая сияла невероятно в это утро.
Тогда я собственными руками,
По меньшей мере, дюжину их спас,
Их, стряхнувших сон во всех углах гостиной.
Автор второй книги серии – Луиза Глик.
Луиза Глик (Louisa Glück). Стихи. Переводы Б. Мизрахи, Г. Стариковского, В. Черешни, В Гандельсмана. “ARS-INTERPRES”, New York, 2002. 100 страниц.
“Я, со своим несгибаемым платонизмом и упрямым виденьем каждой вещи по отдельности…” – так пишет Луиза Глик, и фразы, подобные этой, могли бы составить небольшой сборник ироничных автохарактеристик. Это не кокетство: скорее едкая атмосфера ее стиха, та же бескомпромиссная зоркость к собственной личности, что и к миру вообще.
Решительная структурная завершенность стихов, фатальность и неизбежность, которые сквозят в них, свидетельствуют о видении “каждой вещи по отдельности” с такой силой, что по сравнению с ним обыденное зрение кажется ограниченным.
Отдельные стихи и сборники в целом строятся ярко и решительно, утверждая бесспорность и единичность каждой вещи. Возьмите неожиданный сюжет сборника “Дикий ирис”, когда читатель вдруг понимает, что в книге, в ее многоголосье, звучат голоса цветов, рассказывающих человеку о своем “бытии в мире”. Или голос Бога, не услышанного людьми. Поэт позволяет читателю присутствовать при этой космической беседе, в которой голоса сплетаются, как в фуге, оставаясь независимыми и поддерживая своим звучанием величие и устойчивость целого. Вы чувствуете сначала это гармоничное многоголосье, а затем – исподволь – неординарность построения отдельных стихотворений и сборников, – в этом и заключается пластичное и щедрое разнообразие “упрямого видения каждой вещи по отдельности”.
Композиция “Дикого ириса” совершенно не похожа на композицию “Арарата” или “Лугов”. “Арарат” дышит нищим, пробирающим до костей воздухом греческой трагедии. Основой для “Лугов” служит “Женитьба Фигаро” с ее человеческой комедией, восторженным созданием неожиданных персонажей и непредвиденной социальностью.
Для Луизы Глик нет более важного понятия, чем понятие формы. Мастерски владея ею, она изучает не только формальные законы, но и законы формообразования.
“Первенец” начинался с языка и жестов, которые были предложены ей современной поэзией (в основном Лоуэллом). В последующие пять лет Л. Глик перерождается. Она находит свой голос – хотя еще и не освобожденный вполне от риторики, но уже с неповторимым оттенком жестокого проникновения в смертную сущность явлений.
Каждая новая книга Луизы Глик – это эмоциональная и интеллектуальная дуга. Обходясь без исповедальности поэтов конфессиональной школы, ее книги с необыкновенной честностью рассказывают о духовной жизни человека.
ЛУИЗА ГЛИК
О, горе – моя любовь
умирает вновь, моя уже ушедшая любовь,
ушедшая и оплаканная. А музыка тянется,
музыка расставания: деревья
становятся лютнями.
Как жестока земля! Мерцают ивы,
березы, склоняясь, вздыхают.
Как жестоко, как немыслимо нежно!
Моя любовь умирает,
не просто человек, а образ, жизнь сама.
Как жить я буду дальше?
Где находить его,
как не в печали, не в лесу,
прародителе лютни.
Сколько можно: однажды уже пришлось
сказать прощай земле,
страдать,
прощаться навсегда.
Мерцают ивы у каменного фонтана,
к нему сбегаются дорожки из цветов.
О, сколько можно: вот он снова жив,
но так недолго, лишь во сне.
Моя любовь умирает, вновь разлука.
И сквозь завесу ив
восходит солнце пламенея,
но свет уже не тот.
И птицы вновь поют, и причитает голубь.
Ах, я допела песню. У фонтана
поют вновь ивы
с невыразимой нежностью, ветвями
следя себя в сияющей воде.
Они так ясно видят. Он умирает вновь,
и мир с ним вместе. Это будет вечно,
по крайней мере, до моей кончины.
Уверена, мой грех –
вполне обыден:
прошу о помощи,
а по сути – ищу защиты,
мольба о сострадании –
скрытая жалоба.
Так тревожно этим весенним вечером.
Я молю дать мне силу и указать путь,
и еще прошу
избавить от болезни
(сейчас, сейчас) – и неважно
что там ждет впереди.
Я настаиваю
на этой свободе от будущего,
на храбрости, с которой
я в одиночку встречу испытанья
и выстою.
Этой ночью, в унынье
я гадаю каков Он,
Тот, Кто слышит меня.
И пока ветер перебирает
листья молодой березки,
я представляю существо
полное сомнений, полное нежности,
в общем, ничего сверхъестественного.
Уверена, мой грех – обыден, и потому
необорим; трепет листьев
могу словами выразить, могу
без слов почувствовать, как если б
сочувствие в припадке полноты
разрешилось иронией.
Пора уснуть, – шелестят они.
Пора начинать лгать.
Аромат цветущих апельсинных деревьев над Кастилией,
сорванцы клянчат мелочь.
Здесь, под апельсиновым деревом, я нашла свою любовь
или это была акация,
а может, вовсе и не любовь?
Я прочла, потом мне приснилось все это:
можно ли отнять свершившееся во сне?
Колокола Сан-Мигель,
слышные вдали,
его русые волосы.
Мне приснилось все это,
значит ли, что ничего не было?
Как случившемуся вправду случиться?
Это все приснилось
и стало моим:
мы лежим вместе,
моя рука на его плече
полдень, потом вечереет:
слышен идущий вдали поезд.
Но не здесь:
в мире, где все слишком бесповоротно,
разуму не вернуть былое.
Кастилия: монахини прогуливаются парами
по темному саду.
У стен Святого Ангела
мальчишки клянчат подаяние.
Я проснулась в слезах,
что, и это не взаправдашнее?
Я нашла свою любовь под апельсиновым деревом:
я забыла только детали,
но не главное –
там были дети, орущие, клянчащие подаяние,
мне все приснилось, я отдалась этому
полностью и навсегда,
и поезд вернул нас
сперва в Мадрид,
а потом в Страну Басков.
ФредерикСмок (Frederick Smock). Стихи. Translation into Russian by Regina Derieva. ПереводнарусскийРегиныДериевой. “ARS-INTERPRES”, New York, 2002. bilingual/двуязычноеизд. 100 pages.
Я давно восхищаюсь элегантностью стихов Фредерика Смока. Особенно привлекают их негромкость и умозрительный характер, столь успокаивающие утомленный читательский мозг. В этом пресыщенном информацией веке, оставляющем людей в беспрерывном замешательстве, мы пребываем в рабстве у технологических устройств и чудес телесвязи, облегчающих наши жизни. Но как мало мы получаем за чрезмерно высокую цену. И электронная почта, моментально пересекающая океаны и материки, приносит все меньше и меньше понимания.
Но с помощью стихов Смока можно найти способ облегчить существование. Противоядием смятению чувств, оказывается, может быть ряд простых, но необходимых действий. Вновь и вновь Смок просит читателя внимательно вглядеться в то, что невозможно понять с первого взгляда. Он напоминает, что нужно с симпатией относиться к жизни прошлой и настоящей, объединяя их. И не этого ли всегда добивается подлинная поэзия? Наблюдать за малым, облагораживать обычное. Точь-в-точь, как в метафорических “Ars Poetica” и “Десяти бликах”, где вдруг узнаешь, что: “Из глубины дерева глаз надзирает…” Впрочем, все стихи Смока утверждают, что человеческое счастье зависит от трепета живого разума.
Классически эмерсоновские по духу, они подсказывают: всё, что мы хотим узнать о нашей жизни, может быть узнано. Ответы уже приготовлены, и главное лишь понять, что взгляд на мир требует времени, терпения и навыка. Чувство понимания – один из лучших подарков, получаемых от поэзии. А тут, к дополнительному восхищению, он еще и красиво упакован. Стихи чисты, полны великолепных образов и написаны на прекрасно отшлифованном языке.
Сколько здесь поводов для размышлений! Собранные под одной обложкой все эти окна, полные света, разменные монеты, переходящие от незнакомца к незнакомцу, автор за своим столом, процесс чтения и (да!) коты, собаки, лошади и насекомые – ни что иное, как тишина и привычность жизни. В заурядной рутине дней они бы и не привлекли внимания, но, к счастью, этого захотел Смок.
ФРЕДЕРИК СМОК
Там всегда была осень,
в той дряхлой квартире в переулке.
Я курил сигареты на пожарной лестнице,
прислушиваясь к твоим приближающимся
шагам по усыпанному листьями тротуару.
Мы фотографировали уличных котов,
блуждали, рука в руке, по старым верфям,
где было полным-полно живописно
ржавеющих судов. Мы выдвинули кровать
на середину большой комнаты
и плыли в плюшевой темноте.
Жирные ленивые пчелы, пьяные от летнего
нектарного богатства, через окно влетали
и вылетали. Жизнь была тем, чем казалась.
Мешая то и се, Сестрица стряпала, двигаясь
среди облаков мучной пыли, пузырящегося
жира, свистящего пара; из жара и песни она
выколдовывала шары зеленых бобов
с ветчиной и жемчужинами лука, миски
картофельного пюре, взбитого с маслом,
сладким молоком и перцем, соусники с густой
коричневой подливкой, кочаны капусты и
рубленую зелень, еще пахнущую землей,
кукурузные початки, сигарообразные
кукурузные же хлебцы, поджаренные и
намасленные, блюда с цыплятами,
обвалянными в пахте и белой муке и
зажаренными на сале в чугунных сковородках,
а в середине стола в чаше с водой плавал белый
цветок магнолии, только срезанный с дерева
в переднем дворе, его густой аромат струился
между цыпленком и капустой, – так и должны
пахнуть воскресенья, – наконец, как последнее
искушение, Сестрица предлагала свой знаменитый
обливной шоколадный торт и пускала его по кругу
на том самом месте, где дядя Джозеф в 1929
году отравился газом, вложив все деньги в акции
и разорившись, теперь там висит люстра почти
над центром обеденного стола, покрытого белым
саваном. Но вот шоколадный торт Сестрицы
идет по новому кругу, и это так хорошо.
Моя соседка проводит время на садовой
террасе, а я околачиваюсь за письменным столом.
Она машет мне со своего места
пучком зеленого лука, зажатым в руке.
Я отвечаю на приветствие, думая о своем.
Открытое окно позволяет свету
и ветру сохранять перспективу.
Она гордится подсолнухами, с их лохматыми
зверскими головами, потрепанными жарой.
Я ухаживаю за участком слов, рваных
и непослушных. Сирени и чертополоха.
Она вопросительно посматривает на небо.
Высокая, гибкая и загорелая, серебро-
волосая, с темными озорными глазами,
она выращивает чувственный сад: бегонию,
выпрыгивающую из глиняных горшков,
красную необузданную базилику, пышную хосту.
Этот сезон муза была добра к ней, а она,
в свою очередь, благосклонна ко мне. Я изучаю
ее терпеливый промысел, который всегда
лишь подготовка и ожидание, подготовка и
ожидание. Непрошеная поэма собирается над
горизонтом грозовым облаком. И взрывается
внезапно всей сладостью дождя.
----------------
В планах издательства сборники Энтони Хекта, Дерека Уолкотта, Роберта Хааса и др. Книгиможнозаказатьпоадресу: ARS-INTERPRES, 2080 Wallace Ave., # 522, BronxNY10462, e-mail: yadolov@yahoo.com