ЯН ПРОБШТЕЙН

 

Свидетельство бессмертия: Эмили Дикинсон

(1830-1886)

 

Эмили Дикинсон опубликовала при жизни только 7 стихотворений, да и то под псевдонимом. Писала же стихи она всю жизнь, вернее даже не писала, а записывала их на всем, что попадалось под руку — на обороте счетов, деловых бумаг, использованных конвертов. Однако после смерти Эмили младшая сестра Лавиния, с которой та прожила всю жизнь, обнаружила ларец с переплетенными тетрадками по 6-8 листов, в каждой из которых было по 18-20 переписанных набело стихотворений, расположенных в определенном порядке. Как пишет известный литератор того времени Томас Хиггинсон, с которым Эмили состояла в переписке и встречалась лично и которого сейчас вспоминают только в связи с его причастностью к творческой судьбе Дикинсон, она писала исключительно для себя, в стол. Гораздо больше ее волновал вопрос: „Есть ли в моих стихах жизнь?"

Многие, и прежде всего друг семьи, жена профессора Мэйбл Тодд, считали Эмили дилетанткой. В первом посмертном издании Тодд и Хиггинсон пытались исправить «огрехи стихосложения», в частности, рифмы, столь раздражавшие тех, кто был воспитан на классических стихах, синтаксис и пунктуацию, в особенности, обилие тире, столь несвойственное английскому языку (и, заметим в скобках, еще больше сближающее Дикинсон с весьма родственной ей по духу Мариной Цветаевой), и — самое главное — гениальное по своей неожиданности словоупотребление, которое, естественно, разительно отличалось от общепринятого. Эти «исправленные издания» 1890-1896 гг. впоследствии пришлось изрядно редактировать, возвращая стихам изначальный вид.

Она вела странный образ жизни, носила одежду только белого цвета и последние 15-20 лет не покидала пределов дома, став при жизни своего рода легендой, мифом городка Эмхерста в Массачусетсе. В предисловии к первой книге стихотворений Дикинсон Томас Хиггинсон называет ее затворницей и сравнивает с Ундиной, Миньоной и Феклой. Тем не менее, когда отец как казначей колледжа Эмхерст устраивал ежегодный прием и приглашал всех видных людей города, Эмили вела себя столь естественно и непринужденно, что, по словам того же Хиггинсона, трудно было предложить, насколько уединенный образ жизни та вела. Она никогда не была замужем и прожила всю жизнь в доме, где родилась. Однако исследователи называют по крайней мере три адресата ее любовной лирики — священника Чарльза Уодсворта, редактора газеты «Спрингфилд Рипабликэн» Сэмюэля Боуэлса и судью Отиса Лорда, блестяще образованного человека, приятеля отца и политического деятеля, впоследствии так же, как и отец Эмили, избранного в Конгресс США. Стихи Эмили Дикинсон о любви настолько насыщены и обнажены, что многие не без оснований говорят, что побудительным мотивом их создания была несчастная любовь. Вообще говоря, все, что делала, говорила и писала Эмили Дикинсон было столь интенсивно, что многие, как, например, Томас Хиггинсон, не выдерживали такого напряжения. «Я никогда не общался с кем-либо, кто бы так сильно поглощал мою нервную энергию. Не прикасаясь, она буквально выкачивала ее из меня», — писал Хиггинсон своей жене после личного знакомства с Дикинсон в августе 1870 г. Много лет спустя, уже после смерти Дикинсон, он писал в журнале, вспоминая первую встречу с ней: «Я был безусловно поражен столь чрезмерным напряжением и ненормальной жизнью. Возможно, со временем мне удалось бы преодолеть эту чрезмерность в общении, которая была навязана ее волей, а не моим желанием. Я был бы, конечно, рад низвести ее до уровня простой искренности и дружбы, но это было отнюдь не просто. Она была слишком загадочным для меня существом, чтобы разгадать ее за час разговора». (Здесь и далее перевод писем Дикинсон мой — Я. П.)

Она росла живой и общительной девочкой, очень впечатлительной, несколько неуравновешенной и немного экзальтированной. Мать была занята собой, и Эмили общалась в основном с подружками, старшим братом Остином, младшей сестрой Лавинией, и — друзьями отца. Отец был известным адвокатом, политическим и общественным деятелем — членом попечительского совета и казначеем колледжа Эмхерст, а впоследствии — конгрессменом. Читал же он «серьезные и суровые книги», как писала Эмили. Она получила неплохое образование, поступила в колледж Маунт Холиок, но проучилась там всего год и вернулась домой. На этом ее формальное образование закончилось.

Хотя Эмили Дикинсон и писала в первых письмах к Хиггинсону в апреле 1862, что до зимы того же года сочинила всего одно-два стихотворения, писать стихи она начала гораздо раньше, но, вероятно, все созданное ею до 1862 г. просто не удовлетворяло ее. Действительно, многие из ранних ее стихов довольно банальны по мысли и по форме, однако пронзительные строки были уже в них. Среди поэтов, наиболее близких ей, Дикинсон называет Китса, Роберта и Элизабет Браунинг, из прозы выделяет Раскина, Томаса Брауна и — Откровения Иоанна. Китс безусловно был близок ей своим обожествлением красоты. На вопрос Хиггинсона, знакома ли она с творчеством Уитмена, Дикинсон отвечает, что Уитмена не читала, но слышала, что стихи его неприличны. Стало быть, окружение Дикинсон, не признававшее стихи самой Эмили, отвергало и ее гениального современника. Даже удивительно, что из столь добропорядочной адвокатско-академической среды Новой Англии могла явиться гениальная поэтесса с такой независимостью суждений. Быть может, в этом кроется одна из причин того, что Дикинсон отошла от общества и замкнулась в себе. У нее был глаз художника, созерцательная натура и возвышенная душа. Даже в письмах Дикинсон видны и необычность ее мировосприятия, и яркость ее натуры, а главное — поэзия рвется из каждой строки. «Так разум погружен в себя — не в силах различать — спросить же некого. Коль думаете — что дышит он — и досуг найдете мне сказать о том — моя признательность не будет мешкать. Когда я допустила ошибку — и Вы не побоитесь указать ее — я буду лишь искренне уважать — Вас», — пишет она Хиггинсону в одном из первых писем к нему. После того, как он нашел ее стихи неорганизованными и хаотичными (совсем как Ходасевич в рецензии на «Молодца» Цветаевой), она отвечает: «А в этих (стихах) — больше порядка? Благодарю Вас за Правду. У меня не было Царя, а сама я управлять не могу, и, когда пытаюсь стать организованной — моя маленькая мощь взрывается — и я обнажена и обуглена. Кажется, Вы назвали меня «Своенравной». Поможете ли исправиться? Полагаю, что гордость, от которой захватывает Дух в Сердцевине Чащи — не Гордыня. Вы говорите, что я признаюсь в мелких ошибках и забываю о крупных — Ибо могу разглядеть правописание — а Невежества не вижу — вот приговор моего Наставника». Интересно заметить, что писалось это во время Гражданской войны Севера и Юга, на которую, кажется, Дикинсон едва обратила внимание.

Она впитывала в себя мироздание, как губка, и все глубже погружалась в него, стремясь найти ответы на глубинные вопросы бытия. Не случайно поэтому Хиггинсон, к сожалению посмертно, воздал поэтессе должное и в предисловии к первой книге Дикинсон сравнивал ее поэзию с творчеством гениального английского поэта-провидца Уильяма Блейка. Время, пространство, космос, мироздание, жизнь, смерть и вечность — круг тем, к которым она возвращалась постоянно.

Первое же посмертное издание стихов Дикинсон, отредактированное и опубликованное Тодд и Хиггинсоном скорее по просьбе Лавинии, нежели из понимания гениальности и значительности созданного поэтессой, разошлось необыкновенно быстро. Из ларца извлекли другие тетради, были изданы вторая и третья книги, затем свели их в один корпус, стали собирать стихи, щедро разбросанные Эмили в письмам к друзьям, и вновь редактировали и переиздавали. Так продолжалось до 1955 г., когда Томас Джонсон издал стихи Дикинсон в первоначальной редакции. Вот уже более 100 лет стихами Дикинсон зачитывается весь англоязычный мир, но слава ее давно перешагнула языковые рубежи. Стихи ее мощно притягивают силой духа и мысли, завораживают искренностью и необычностью. Ассонансными и диссонансными рифмами, которые казались современникам неуклюжими, Дикинсон предвосхитила пути развития англоязычной поэзии XX века, в частности, рифмы Йейтса и Дилана Томаса.

Стихи Дикинсон давно переводят на русский язык. Из поколения в поколение как профессиональные переводчики, так и любители, навсегда завороженные ее стихами, пытаются передать их по-русски, как, впрочем, и на многих других языках. Одной любви, однако, далеко не достаточно — требуется виртуозное владение словом, ритмом и рифмой, чтобы передать кажущуюся простоту и очарование стихов Дикинсон. И — если несоразмерный поэтический дар (жаль, что Марина Цветаева не переводила ее), — то хотя бы определенная мера таланта. Неудачи постигали и маститых переводчиков — Веру Потапову (1910-1992), Ивана Лихачева (1904-1973), который попал в ритмическую ловушку и пытался эквиметрично перевести так называемый балладный размер — сочетание четырехстопного и трехстопного ямба с мужскими рифмами, то есть с ударением на последнем слоге. Получилась ритмическая пошлость — нечто напоминающее «классическое» советское стихотворение: «Рабочий тащит пулемет, /Сейчас он вступит в бой». Бывали и другие крайности: выдающаяся переводчица Вера Маркова (1907 — 1995), произведшая настоящий переворот в переводе японских стихов на русский, по-моему, чрезмерно переусложнила ритмику стихов Дикинсон. Недавно в Санкт-Петербурге была издана книга стихов и писем Дикинсон, с большой любовью составленная Изабеллой Мизрахи. Хотя издание это и представляет безусловный интерес потому лишь, что письма Дикинсон впервые переведены на русский, эту книгу можно считать лишь очередной попыткой. И это нормально, ибо перевод в принципе — вещь невозможная, а перевести целую книгу стихов Дикинсон невозможно вдвойне — столь редки бывают удачи. К идеалу можно лишь стремиться. Кроме того, следует заметить, что письма Дикинсон — это проза поэта. Как писала Мэйбл Тодд в предисловии к стихам Дикинсон, в письмах Эмили — не только музыка поэзии, но нередко встречается даже рифма. И это опять-таки заставляет русского читателя провести параллель с Мариной Цветаевой. К сожалению, в переводах Изабеллы Мизрахи эта неповторимая черта прозы Дикинсон не передана.

На мой взгляд, перевод стихов Дикинсон наиболее удался Александру Величанскому (1940-1990), прекрасному поэту, замечательному переводчику (в том числе и с греческого, который он знал с детства), но долгие годы известному лишь по стихам «Под музыку Вивальди», положенным на музыку супругами Никитиными, и Аркадию Гаврилову (1931-1990), которому очень мало удалось опубликовать при жизни, но в посмертно изданной книге «Избранного» (М., 1993) переводы из Эмили Дикинсон представлены довольно полно и — главное — удачно. Переводы Величанского и Гаврилова из Эмили Дикинсон включены также и в недавно вышедшую антологию «Строфы века-2. Мировая поэзия в русских переводах XX века», составленную Евгением Витковским, не только одним из наиболее эрудированных историков и теоретиков перевода поэзии, но и взыскательным мастером, переводы которого вот уже несколько десятилетий известны ценителям поэзии. В прилагаемой подборке для сравнения даны разные переводы, в том числе одних и тех же стихотворений Дикинсон. Примечательно, что многие из переводов так же, как и стихи Дикинсон, были посмертно извлечены из «стола».

 

ПЕРЕВОДЫ ЭМИЛИ ДИКИНСОН

 

***

 

Мой выход! — Слепнет лик

Среди огней таких!

Мой выход! — Вчуже слух

Приветствий слушит звук!

 

Забудут те, кто свят —

Мой робкий шаг —

 

Мой праздник невелик —

Памятованье их —

Мой рай — меня они

Зовут по имени —

 

***

 

Пчелиный лепет в дар

Принес мне силу чар —

Коль спросят — почему? —

Умру — не помяну —

О том.

 

Красный склон холма

Сводит меня с ума —

Кто усмехнуться мог —

Побойся — ведь это — Бог

Во всем.

 

Заря наступленья дня

Возвышает меня —

Как? — интересно им —

Пусть говорят с моим

Творцом!

 

Перевод Александра Величанского

 

..........................................................

 

***

 

Тебе мое посланье — мир —

Хоть ты не знал меня —

Весть — что природой молвлена —

В величии нежна.

 

Ее наказ завещан

Рукам незримым — к ней

Любовь питая — мой земляк —

Суди меня нежней —

 

Перевод Александра Величанского

 

***

 

Это — письмо мое Миру —

Ему — от кого ни письма.

Это вести простые — с такой добротой —

Подсказала Природа сама.

 

Рукам — невидимым — отдаю

Реестр ее каждого дня.

Из любви к ней — милые земляки

Судите нежно меня!

 

Перевод Веры Марковой

 

***

 

Миру отправьте это письмо —

Ответа вряд ли дождусь.

Природа сама нашептала его

Сквозь величавую грусть.

 

Незримым рукам от нее эта весть —

Записки счастливых минут.

Тебе — мой будущий земляк —

Их отдаю на суд.

 

Перевод Изабеллы Мизрахи

 

...............................................

 

***

 

Я с Миром вышла сразиться —

В Кулак собрала всю волю —

Крепка Давида десница —

Я же смелее вдвое.

 

Метнула я камень, но вмиг —

Сама сражена была —

Голиаф ли был так велик —

Или я была — так мала?

 

Перевод Яна Пробштейна

 

***

 

Всю свою силу зажала в кулак,

С целым Миром в войне.

Давид был сильнее меня,

Но я смелее вдвойне.

 

Мой Камень меня же и поразил,

А больше никто не упал.

Так ли безмерно велик Голиаф?

Или Давид так мал.

 

Перевод Изабеллы Мизрахи

 

.....................................................

 

***

 

Не хранят небеса тайны —

   Выбалтывают холмам,

Холмы нашепчут садам,

   А те нарциссам случайно.

 

А если подслушать случится

   Их пролетевшей птице —

А я насыплю птице зерна —

   И все мне расскажет она?

 

Однако не стоит секреты

   Знать мне такие вовек —

Когда непреложно лето,

   Отчего так волшебен снег?

 

Сохрани свою тайну, Боже!

   Узнавать не пытаюсь даже,

Как живут Небожители

   В Сапфирной твоей обители.

 

***

 

Хлеба щедрый ломоть

Дал каждой птице Господь,

Мне уделив лишь крошку;

Есть не смею, хоть голодна,

Пусть мучительна эта роскошь —

Владеть, глядеть, прикасаться —

Не помышляю о большем

В своем воробьином счастье.

 

Голод начнется вдруг —

Нельзя упустить ни зерна,

Но столько улыбок вокруг —

Полны мои закрома.

Что ж у богатых в душе —

Каково графу, радже?

Я с крошкой — бьюсь об заклад —

Выше их во сто крат.

 

Перевод Яна Пробштейна

 

....................................................

 

***

 

Сердце, давай забудем его

   Мы до скончанья лет!

Ты, быть может, забудешь тепло,

   А я позабуду свет.

 

Чтоб из мыслей мне легче его изгнать,

   Как забудешь, молю, дай знать —

Поспеши, не то, пока мешкаешь ты,

   Я вспомню его опять!

 

Перевод Яна Пробштейна

 

***

 

Сердце, забудем его!

Сегодня же — с первой звездой.

Ты, сердце, тепло позабудь, я — свет,

Не справиться мне одной!

 

Как только забудешь, скажи,

Чтобы могла я начать!

Скорей! Пока мешкаешь ты,

Я память не в силах унять.

 

Перевод Изабеллы Мизрахи

 

........................................................

 

***

 

Меняющийся вид холмов —

Тирийский свет среди домов —

В полнеба розовый рассвет —

И сумерек зеленый цвет

 

Под кленом прелая листва —

По склонам желтая трава —

Биенье мухи о стекло —

Паучье злое ремесло —

И новый голос петуха —

И ожидание цветка —

И пенье топора вдали —

И запах торфа от земли —

Все это в пору первых гроз —

И этот звук, и этот цвет —

И Никодим на свой вопрос —

Все получает свой ответ.

 

***

 

Ниже света, о ниже.

Ниже травы и песка,

Ниже корней ромашки,

Ниже норы жука,

 

Дальше, чем достает

У гиганта рука,

Дальше, чем солнца свет

Пролетит за века,

 

Выше света, о выше,

Выше полета орлов,

Выше хвоста кометы,

Выше высоких слов,

 

Ближе давних догадок,

Нам подсказанных снами, —

О, этот черный Космос

Между умершим и нами!

 

Перевел Аркадий Гаврилов

 

............................................

 

***

 

Раз к смерти я не шла — она

Ко мне явилась в дом —

В ее коляску сели мы

С Бессмертием втроем.

 

Мы тихо ехали — ей путь

Не к спеху был, а я

Равно свой труд и свой досуг

Ей в жертву принесла —

 

Мы миновали школьный двор

Играющих ребят —

На нас глядевшие поля —

Проехали закат —

 

Или, вернее. солнца шар

В пути оставил Нас —

Как зябко сделалось мне вдруг —

Одетой в легкий Газ! —

 

И к дому подкатили мы —

Подобию холма —

Свес его зарыт в земле —

Крыша едва видна —

 

С тех пор столетия прошли —

Но этот миг длинней,

Открывший, что в века глядит

Упряжка лошадей.

 

Перевод Ивана Лихачева

 

***

 

Любезно смерть зашла сама —

Не к спеху было мне.

В Коляску сели мы вдвоем —

Еще Бессмертие.

 

И ехали, не торопясь —

Смерть вежлива была.

Пришлось на время отложить

И мне свои дела.

 

Вот — мимо школьного двора —

Под звонкий детский смех —

Полей глазастого зерна —

Закат глядел им вслед.

 

А, может, он быстрее нас,

Росу пролив — прошел.

На мне лишь платье изо льна,

Накидка — легкий шелк.

 

И встали. — Перед нами дом,

Как опухоль земли —

Почти не видно крыши,

Карниз осел в пыли.

 

С тех пор века прошли — быстрей,

Чем день того пути,

Открывший мне, что кони шли

Дорогой вечности.

 

Перевод Изабеллы Мизрахи

 

***

 

Коль к смерти я не смогла прийти,

Та любезно явилась в карете,

И вот мы с нею уже в пути,

И с нами — бессмертье.

 

Она лошадей отнюдь не гнала

И вовсе не торопилась,

И я отложила досуг и дела,

Такую ценя учтивость.

 

Проехали школу, где детвора,

Забросив уроки, резвилась,

На нас глазели хлеба в полях,

За нами садилось светило —

 

Верней, оно миновало нас,

Пронзив росой на закате, —

На мне из шелка накидка была,

Из легкого газа — платье.

 

И вот — мы у дома, который мне

Казался — холма не выше —

Карниз давно погребен в земле —

Едва заметна крыша —

 

Века пролетели, и каждый был

Короче дня в пути, —

И мне открылось, что лошади

Несутся к вечности —

 

Перевод Яна Пробштейна

 

...................................................

 

***

 

Как ласкова сия тюрьма

И мрачные нежны решетки —

Не деспот, но несчастий царь

Возвел застенок кроткий

 

С Судьбой могла бы я смириться

Но царство он простер кругом —

И Родина моя — темница —

Застенок этот — Дом.

 

***

 

Есть одиночество такое,

Что без него умрет иной —

Не друг нам нужен или даже

Не дар, ниспосланный судьбой,

 

Оно с природой или с думой,

Но если это снизошло,

Богаче будет тот, чем может

Поведать бренное число.

 

перевод Яна Пробштейна