Осколок немецкого снаряда настиг его спустя тридцать четыре года после войны...

Нам с ним, как всегда, не хватало времени побывать друг у друга в гостях. И писать друг другу мы тоже не очень любили: одолевали разные житейские заботы. Дружить-то по-настоящему мы стали, наверное, после того, как совет ветеранов собрал нас в тех местах, где когда-то воевали. И с той поры каждый год двадцать третьего февраля и девятого мая я посылал ему поздравительные открытки и обязательно получал от него. И вдруг в феврале семьдесят девятого открытки от него не пришло. А две недели спустя его брат написал мне, что Николая уже нет в живых.

Я всегда тяжело выбирал себе друзей. Наверное, потому, что искал в людях то, чего в них не было, и слишком уж строго судил о каждом, кто протягивал мне руку. Так вышло и с ним. Про иных говорят: водой не разольешь — такая дружба. У нас все случилось иначе. Были мы вместе недолго, но иной фронтовой день оказывался весомее многолетней дружбы в обычной жизни. Под Киевом, у Юрова, я остался, наверное, жив потому, что пулю мою принял Николай, — это было его третье по счету ранение. Строго-то говоря, не третье, а четвертое: первый раз он ранен был на финской. А знали мы друг друга всего три дня, попали в запасный полк из разных госпиталей и сошлись, видимо, потому, что оказались земляками. Два земляка, два казака-станичника на весь батальон выздоравливающих — сам бог вроде бы велел нам подружиться. Только мы даже адресами тогда не успели обменяться — думали, успеется, все еще впереди. Впереди-то оказалось иное. Подняли ночью нас по тревоге, приняли мы с ходу бой — немцы к Киеву на прорыв из Коростышева шли и едва наш запасный полк не смяли, — тут все и случилось. И попрощаться с ним не успел, когда санитары его уносили. На войне много раз такое случалось: сводила людей судьба и тут же разлучала.

Как же казнили мы себя за то, что не искали друг друга все эти годы! Впрочем, наверное, я говорю не совсем точно. Искали, конечно. Не мог такой человек, как он, забыть сержанта-пехотинца, которого заслонил от немецкой пули. С годами меня все больше и больше мучила мысль: а что сталось с моим спасителем? Плохо мы искали друг друга, и нет этому оправданий. А повстречайся раньше — может, и сумели бы что-то изменить в своей судьбе. Недаром же говорят: самое дорогое, что дано человеку от природы, — это сострадание, и если боль друга не стала твоей болью, жизнь твоя прожита напрасно.

Тридцать четыре года носил он под самым сердцем крохотный, но коварный кусочек немецкого металла. В последние годы осколок все чаще давал ему знать о себе, будто напоминая, что не отпустила его война ни в запас, ни в отставку. Вообще-то, если здраво рассудить, для каждого из нас, прошедшего фронт, война не кончилась в сорок пятом году, от нее — даже если б захотел — уже не отвернуться, и все ближе ложатся к тебе снаряды. Кто на войне уцелел, тех она потом догоняет... И все-таки, когда вот так, вдруг, уходит из жизни человек, которого близко и хорошо знал, непросто поверить в то, что никогда уж больше не увидишь его и не услышишь. Не увидишь до боли знакомого тебе лица, не услышишь хрипловатого голоса, никогда уже не возьмет он в руки старенькую гитару, чтобы спеть любимую нашу «Землянку» или залихватского «Андрюшу» (теперешние парни, наверное, и не знают этой довоенной песни), — ушел человек из жизни и унес с собой частичку чего-то очень близкого тебе, дорогого. Как же мы расточительны без меры в своих буднях — много теряем такого, что потом уже не найдешь. Живем, будто всем нам даровано бессмертие, а ведь каждому отпущено на земле совсем мало...

Он был просто гвардии рядовым, мой земляк и однополчанин Николай Щербаков. Рядовым в солдатском строю, рядовым в мирной послевоенной жизни. Таким, как все. Но жизнь прожил удивительную, радостную и счастливую, и я не могу не рассказать о нем.

Семья Николая прислала мне после его кончины старые фотографии, письма с фронта, старые его блокноты. Дневников на фронте он не вел (не положено это было солдату), а заметки, которые делал в своих тетрадях, утонули, когда десантный катер напоролся на мину; лишь в последние годы, будто чувствуя, что приближается к финишу, решил он подвести итог прожитой жизни, начал вспоминать и записывать все, что видел на долгих и трудных фронтовых дорогах. Начал — и не успел. Записки его и легли в основу этой повести.

Он лежит ничком на жестком матраце, затекли руки, и трудно сжимать в кулак непослушные пальцы, и тело никак не хочет повиноваться — он не может без чьей-либо помощи повернуться на другой бок, а звать на помощь стыдно: понимает, как измаялась с ним, таким слабым и беззащитным, мать. Пятая ночь без сна, откуда же взять ей силы... Пятая ночь в кромешной тьме, в липком и холодном поту, и горячая гудящая голова, упрямо не признающая снотворного. Он боится закрыть глаза: стоит лишь смежить веки, как тьма взрывается огненными всполохами, и он явственно чувствует, что снова оказался там, на передовой, в двух шагах от того самого клочка земли, про который сказал ему незнакомый главстаршина: «Спрашиваешь, чья она? А когда как. Сегодня наша, а завтра немецкая, потом опять наша... Вот так и играем, братишка, каждый день со смертью...»

Он хорошо помнит: это было на склоне Колдун-горы... Но при чем тут Колдун-гора? Разве он не дома, в Каменске? Разве не забылась тревожным сном в соседней комнате мать? И разве не прошло, наконец, с того дня уже три десятка лет? Тогда ему было немногим больше двадцати, а сейчас уже разменял шестой десяток. Шутка ли сказать, шестой... Он давно уже старше отца. И отцов друг, дядя Лева, тоже был моложе, когда сразил его немецкий осколок. Почти на его, Колькиных глазах. Но это произошло не у Колдун-горы, а уже после освобождения Новороссийска, осенью сорок третьего.

Герой Советского Союза генерал Косоногов... Николай называл его дядей Левой лишь в далеком своем детстве. Когда повстречал невзначай Льва Васильевича под Новороссийском, было искушение тоже назвать его так, но сдержался: давно ведь уже не мальчик — солдат. Лихо щелкнул каблуками, вытянулся: «Разрешите обратиться?» Узнал его, конечно, Лев Васильевич, не мог не узнать, притянул к себе, обнял: «Ну здравствуй, братишка...»

Николай знал тогда, что Сашки, закадычного друга детства, единственного сына Льва Васильевича Косоногова, уже нет в живых: погиб он в Сталинграде. Не стал спрашивать про Сашку у Льва Васильевича. И Косоногов ничего не сказал ему о сыне. Может, потому, что сам еще не хотел верить, что Сашка погиб: на войне случается по-всякому. Но оба они подумали в тот миг конечно же о Сашке.

С Сашкой они жили на одной улице, вместе росли. И семьи их дружили — Щербаковы и Косоноговы. Но тогда Лев Васильевич еще не был военным — как и отец Николая, он работал поездным вагонным мастером, ходил в замасленной спецовке, с железным сундучком (мастеровые из депо называли его шарманкой), и всегда, бывало, спрашивал у них с Сашкой: «Опять поцапались, братишки? Это хорошо. Дружить крепче будете...» В станице (а Каменск тогда еще не стал городом) отцов их, наверное, знали буквально все: идут, случалось, по улице, и все с ними здороваются. В гражданскую Косоногов и Щербаков вместе партизанили, вместе бежали от белых из-под расстрела, потом воевали под Царицыном. На их улице жил Ефим Афанасьевич Щаденко, отцы Николая и Сашки дружили с ним. До революции Щаденко был в станице портным и — руководил подпольной большевистской организацией. А осенью семнадцатого года организовал дружину Красной гвардии. Отец Николая и дядя Лева записались в нее одними из первых. Вместе со Щаденко устанавливали в Каменской станице Советскую власть, потом уходили с армией Ворошилова к Царицыну. Николай даже помнил старую фотографию: Щаденко, отец и Лев Васильевич, все в красноармейской форме с нашивками-разговорами, при саблях.

Но отца знали в станице еще и по другой причине — его называли «железным человеком» за крепкую, борцовскую хватку...

Как живого видит Николай своего отца в черной маске, которую тот надевал, когда выходил на арену в местном клубе. И можно ли забыть тот восторг, когда черная маска всегда и всех укладывала на лопатки? Помнит он и круглое, совсем не генеральское лицо Льва Васильевича, которое расплывалось в добродушной улыбке, когда отец раскланивался и ловил букеты. И может, лишь мать Николая да жена Льва Васильевича — Полина Иосифовна — не разделяли ликование зала, — мать даже кричала: «Халтура!» Николай был зол на нее, и казалось, вот-вот заревет от бессильной ярости, от обиды за отца, кумира всех станичных болельщиков. Сашка тоже разделял его чувства и, наклонившись к Николаю, шептал: «Ты не расстраивайся. Что они, женщины, понимают в этом деле?»

А дома отца ждал разнос. Как выяснялось, причина матушкиного гнева была в том, что отец смастерил маску из ее новых чулок. Мало того: для борьбы на ковре понадобилась, конечно, соответствующая обувь, и ею стали мамины «гусары» — высокие шнурованные ботинки, у которых отец срезал каблуки. И еще мамаша очень гневалась, когда отец, выступив успешно в первом отделении, приступал — в той же прославленной черной маске (Боже! Кто бы мог подумать, из чего она сделана!) — ко второму. На грудь отцу укладывали большой камень, из-за кулис выходили два дюжих кузнеца и разбивали его огромными кувалдами. Потом клали на грудь толстую доску, вкатывали на нее пианино. Тапер играл вальс, а на краях доски покачивались в такт мелодии два ассистента. Еще отец ломал подковы, заставлял обкручивать себя металлическим прутом, потом, напрягая мышцы, медленно, но уверенно, спокойно разгибал железное кольцо, оно соскальзывало вниз, и, перешагнув через него, под гром аплодисментов отец выходил к рампе.

Но больше всего запомнилось Николаю другое: отцу подносили чистый носовой платок и три огромных гвоздя. Став на одно колено и положив на другое платок с гвоздями, он без заметных усилий завязывал гвозди в тугой узел или свивал из них элегантную «девичью косу». Один из таких «сувениров» до сих пор хранится у них в доме. Помнится, когда отец был уже тяжело болен и чувствовал, что дни его сочтены, он сказал Николаю: «Это будет как память обо мне, потому что никогда и никому не разогнуть этот узел руками...»

А что же Лев Васильевич? Если первое отделение — борьба — было для него упоением, то второго он не переносил и уходил в лагерь «противника», поддерживая мать Николая и свою жену. Лев Васильевич до хрипоты спорил с отцом Николая, доказывал абсурдность и нелепость придуманных им трюков. Как-то дошло до крупной ссоры, Лев Васильевич перестал даже здороваться с отцом. Николая с Сашкой это так удивило, что они «сорвались» и назвали Льва Васильевича трусом, предателем, перемахнувшим во вражеский стан, к женщинам. Никак не ожидали они, что их «подзащитный», отец Николая, услышав эти распри, схватит обоих за шиворот и накричит на них. Это было как холодный душ. Отец, который никогда не поднимал руку на Николая, на младших своих сыновей-близнецов, показался тогда страшным ему в своем гневе, но... только на миг. На миг взорвался — и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. А Лев Васильевич приказал спустить виновникам штаны и взялся за широкий пояс...

Было все это, было и никогда не вернется.

«В цирке бы тебе выступать, Иван, а ты смазчиком пошел на железную дорогу», — шутил дядя Лева. Однажды отец и вправду чуть не стал цирковым артистом. Приехал в станицу цирк-шапито. Гвоздем программы, как вещали афиши, был «Чемпионат по борьбе до полной победы. Участвуют чемпионы мира». Все чемпионы представлялись Николаю и Сашке полубогами: одного из них конферансье назвал «любимцем Украины», другого — «любимцем Кавказа», третий — с серьгой в ухе — оказался турком, но главным украшением был негр. Вместе со всем залом Николай и Сашка истошно вопили, когда увидели на арене настоящего турка и живого африканца. Правда, бросилось в глаза, что все борцы уж очень помятые, с отвисшими животами и не то чтобы на чемпионов мира, даже на спортсменов похожи не были. Каждый выходил на арену, конечно, в маске. Все маски были разного цвета, и после поединка побежденный открывал свое лицо. Но боролись они как-то странно, вроде бы понарошку: громко хлопали друг друга по лопаткам, сталкивались животами и отскакивали в сторону под шум и улюлюканье болельщиков — были, одним словом, похожи на клоунов.

Сначала победила «красная маска» — она получила право продолжать схватки. Но вот уже вышли из игры турок и африканец, и тогда арбитр обратился к публике: «Не пожелает ли кто-нибудь из уважаемых зрителей выйти на арену и заставить «красную маску» показать свое лицо? Наши борцы не могут положить ее на лопатки. Смелее, граждане, смелее...»

И тогда, перешагнув барьер, на арену поднялся отец Николая. И — свалил чемпиона.

Что тогда в цирке поднялось! Это было непостижимо. «Красная маска» никогда еще не показывала зрителям свое лицо — об этом писалось на всех афишах. Зал бушевал от восторга. А мать сказала отцу ледяным тоном, что видеть его не желает, и, добавив: «Поговорим дома», демонстративно оттолкнув роскошный букет, начала пробираться к выходу.

Так они и шли тогда с представления: впереди женщины, а за ними, словно наказанные, семенили отец с дядей Левой и Николай с Сашкой. Возле дома их уже ждали арбитр и «чемпион мира» с тортом и бутылками.

Дипломат-арбитр будто чуял, что главная опасность — непреклонная матушка, и, рассыпаясь в комплиментах, начал галантно целовать ей ручки, преподнес коробку дорогих конфет. Мамаша вмиг растаяла и пригласила всех в дом. Потом были речи и тосты, были уговоры, и она уже согласилась было отпустить отца на месяц или полтора с цирком (его и слава, дескать, ждет, и деньги хорошие), если б все не кончилось так прозаично и печально для искусителей. Пока арбитр стелился мелким бесом, играя под «джентльмена», борцы успели накачаться вином и начали перебираться под стол. «Куда ж его отпускать? — возроптала мать. — Чтоб такой же пропойца, как вы, из него получился?» И решительным тоном приказала «чемпионам мира» убираться на все четыре стороны...

Не стал отец цирковым артистом — не его это была «планида», зато мастеровым считался знатным: весь простенок у них дома был увешан почетными грамотами, а мать вырезала из газет и складывала в красную папку все заметки про отца. Отец сердился, бывало: «Делать тебе больше нечего, бумажки собираешь...» А втайне, наверное, гордился, что в газетах про него пишут. Пропала в войну эта папка: спрятала ее мать и уже не нашла потом.

И с дядей Левой отцовы дороги тоже разошлись. Еще в конце двадцатых годов уехал красный партизан Косоногов по партийному набору учиться в военную академию, да так и стал на всю жизнь военным человеком. Семья дяди Левы оставалась в Каменске — у Полины Иосифовны была парализованная мать, ее не бросишь на чужих людей и в гарнизон дальний, куда мужа после академии послали, не возьмешь... Не часто удавалось приезжать дяде Леве в Каменск, но когда это случалось, праздник был и у Косоноговых, и у Щербаковых...

Когда осенью сорок третьего Лев Васильевич Косоногое встретился с Николаем в освобожденном Новороссийске, совсем не было у него времени поговорить, просто обнял его: «Ну здравствуй, братишка!» Не думал, наверное, увидеть Николая в самом пекле. «Туда?» — спросил, указывая на Тамань. «Туда», — ответил Николай. «Я тебя разыщу там. Обязательно разыщу...» — пообещал Лев Васильевич.

Нежданную встречу с дядей Левой Николай принял тогда как счастье. Обманчивым оказалось фронтовое счастье, морской голубизне сродни: зачерпнешь из моря воды в пригоршню — и голубого цвета как не бывало...

Мог ли думать Николай, что та неожиданная встреча окажется последней? Десант высадился в Керчи первого ноября, виделись они седьмого. А через неделю Льва Васильевича не стало...

Много лет спустя, уже после войны, Николая пригласили в школу, попросили рассказать ребятам о комбриге Косоногове. Он пошел и — разочаровал ребят. Они ждали рассказа о фронтовых подвигах, а ему вздумалось вспомнить отца, выступавшего в цирке, которого всегда конечно же поддерживал дядя Лева, доморощенный тренер. И тогда молоденькая учительница, желая спасти «вечер воспоминаний» и направить его в задуманное русло, спросила у Николая:

— Скажите, а вам не страшно было на фронте стрелять в людей?

Николай сразу посуровел:

— Запомните, ребята, советские люди на фронте никогда в людей не стреляли — они стреляли в фашистов, а фашисты — не люди...

Наверное, не нужно было ходить ему тогда в школу на «вечер воспоминаний». Ребята, конечно, должны знать правду о войне и не считать ее далекой историей, должны понимать, почему так долго не заживают у фронтовиков раны и как они болят.

Если б не тот коварный вопрос, что так наивно, по простоте душевной задала ему учительница, может, все и обошлось бы. Только не обошлось...

Он не помнит, как добрел тогда домой. Как стучал костылем в двери и до смерти напугал мать: «Звонок ведь у нас работает, Коленька...» Пришел в себя уже глубокой ночью, очнувшись, будто от резкого толчка. Мать сидела рядом, прикладывала ему ко лбу пахнувшее уксусом полотенце. А перед глазами все плыло, он силился что-то разглядеть в ярком свете лампы и — не мог. Сколько же времени прошло после того, как вернулся он из школы? Был там, кажется, до полудня, а теперь за окном ночь. Неуемная, нестихающая боль растекается по всему телу, как избавиться от нее? Или это уже конец? Был солдат Щербаков — и нет его? А разве он все успел, что отпущено ему на солдатском веку? Разве уже пришел приказ отходить в тыл? Не рано ли складывать оружие?

На войне — там все было ясно: солдат всегда под прицелом. В любой миг может найти тебя шальная пуля или осколок. А тут совсем иное — не внезапно, не вдруг, хоть и знаешь, что не отвернуться...

Если боль становилась невыносимой, он пытался отвлечься, вызвать из памяти прошлое. Иногда спрашивал себя: «Герой я или трус?» Ну, герой, это, наверное, слишком громко, но трусом никогда не был, вел себя под огнем достойно — фронтовые друзья тому свидетели. Прежде, когда начинал вспоминать о них, боль отступала. Но сейчас и это ему не дается, все путается в голове, и насильно вызванные воспоминания оборачиваются страшным провалом в темную бездну.

Та молоденькая учительница, наверное, родилась уже после войны и могла быть ему дочерью. Могла... Прошел всю войну — от звонка до звонка — солдат Щербаков, вернулся домой живой, хоть и покалеченный, и еще три десятка лет отшагал потом по земле, что успела залечить военные раны. Земля-то успела, а вот он так и не смог. Как был бобылем-горемыкой, так навсегда и остался им. Есть у солдата крыша над головой, жива мать, давно стали взрослыми младшие братья Виктор и Леонид, у них уже и семьи теперь свои, отдельно живут, и племянники растут, а у самого Николая семья так и не сложилась...

«Стрелял ли я в людей?.. — Николай в усмешке скривил запекшиеся губы. — Если б одеть тебя, милая девушка, в матросскую тельняшку да послать с нами в ту разведку... Впрочем, зачем я так? Девчатам нашим тоже ведь было столько лет, сколько сейчас этой учительнице. Да, наверное, еще и меньше... Наде Лихацкой не исполнилось семнадцати, когда вывозила она на транспорте «Грузия» раненых из осажденного Севастополя. Транспорт атаковали тогда фашистские самолеты, на борту начался пожар, а Надю выбросило взрывной волной в открытое море. Уж неведомо, как и добралась она вплавь до берега, — с обожженными руками, в изодранной тельняшке, а сумки своей с бинтами все-таки не бросила и сразу стала помогать «братишкам». Николай не видел этого сам — ему рассказывали про нее куниковцы перед десантом. Одетые в ватники и шапки-ушанки, обвешанные оружием и боеприпасами, они подходили тогда к столу и подписывали клятву. Ставила свою подпись и Надя. Вот тогда — третьего февраля сорок третьего года — Николай и познакомился с нею. Не думал не гадал, что у курносой девчушки, в пол-аршина ростом, было уже два ордена и медаль. А он-то поначалу не принимал ее всерьез.

Он и потом встречал главстаршину морской пехоты Лихацкую в освобожденном Новороссийске. И сейчас она там живет. Сколько раз приглашала его в гости, да разве соберешься...

А Дуся Завалий? Он и ее хорошо помнит. Эту девчушку пятнадцати лет война сделала сестрой милосердия: бои шли в ее родном городке на Николаевщине, она помогала перевязывать раненых, спасла жизнь семерым. Потом ушла с кавалерийским полком на восток — в школе и в колхозе ее знали как отличную наездницу, подсаживать на лошадь не пришлось. Потом — бои под Ростовом, там она заменила убитого пулеметчика, отбивала атаку фашистов и была ранена. После госпиталя служила в авиационной части. Возле станицы Курганной, где располагался наш аэродром, стояли два эшелона с боеприпасами, санитарный поезд и состав с эвакуированными детьми. Фашистские самолеты налетели средь бела дня, и Дуся снова спасала раненых и детей. Ее опять ранило. В госпитале узнала, что награждена орденом Красной Звезды. «В запасный полк. Отвоевалась!» — был приговор врачей. Но Дусю это никак не устраивало. В ее красноармейской книжке значилось: «Завалий Е. Н.». Попробуй разберись... Она выдала себя за Евдокима — в брюках, коротко стриженная, и впрямь сходила за парня. Так вот и попала она в 83-ю бригаду морской пехоты, участвовала в десанте. Тайна все же раскрылась, но Дусю оставили в строю. Воевала она до самой Победы — четыре раза была ранена и трижды контужена. После войны Николай много лет ничего не слышал о ней, пока Дуся сама не дала о себе знать: разыскала Николая через Ивана Кравчука, прислала поздравительную открытку из Киева. Не ушел в отставку «братишка Евдоким»! Всю жизнь в работе, семья сложилась у нее хорошая. Муж — геолог, сын — флотский офицер, служит, как мать когда-то, в морской пехоте, а дочь стала фельдшером.

Это с Дусей Завалий, «братишкой Евдокимом», привелось Николаю вместе побывать в том поиске, о котором он прежде всего и вспомнил, когда спросила его молоденькая учительница, убивал ли он на фронте людей. Строго говоря, он не имел права ходить с разведчиками в немецкий тыл, и разведчикам не положено было брать его с собой. Чем подкупил их Николай, отчего они доверились ему, и сам бы не сказал. Уж, наверно, не «утесовским» голосом. Хотя как знать... В одном он не сомневался: в разведку брали не всякого. Его взяли.

У него не было на фронте ни автомата, ни карабина — только нож да трофейный парабеллум (так и в книжке красноармейской было записано, и номер пистолета там проставлен: Е306704). Разведчики дали ему тогда автомат и две гранаты, а старшина взял у него документы, письма и фотокарточку матери. Вышли ближе к полуночи. Нужно было добраться в район Голубой бухты. Голубой она именовалась, впрочем, лишь на картах, а называли ее Черной — это после неудачного десанта, когда гитлеровцы сбросили в море и потопили два наших батальона (на войне и такое случалось). Какая была у разведчиков задача, Николай, конечно, не знал, спрашивать об этом у них не собирался: спасибо и на том, что взяли с собой. В том поиске довелось ему увидеть такое, что много раз потом возвращалось кошмарными сновидениями, снова и снова повторявшимися, бывало, на протяжении одной и той же ночи.

...Густой лес на каменистых осыпях вплотную подступал к маленькому селению, с трех сторон окружая его крутой и непроходимой грядой. Поодаль горная цепь размыкалась, и там змеилась дорога, запруженная серо-зелеными шинелями, перекрытая грузовиками и подводами с военной поклажей. Там, где дорога поворачивала за скалы, стояли два танка, и стволы их пушек были нацелены на село. На площади, которая освещалась десятками автомобильных фар, происходило что-то необычное. Туда согнали женщин, детей, стариков. Посредине был деревянный помост, на нем стояло несколько офицеров СС и кто-то в штатском.

Лес надежно укрывал разведчиков, и все происходящее открылось им как на ладони. Офицер сказал несколько невнятных слов по-русски, к перилам помоста подошел человек в штатском, переводчик. Он призывал жителей села помогать доблестной германской армии быстрее покончить с большевиками и установить «новый порядок», уничтожать «лесных бандитов», вылавливать советских лазутчиков. Говорил взахлеб — наверное, давно репетировал свою речь, то и дело бросал подобострастные взгляды на господ офицеров. Николай слушал его и едва сдерживался: искушало желание нажать спусковой крючок автомата. Он уже взял было на мушку говоруна, но на плечо ему легла жесткая рука лейтенанта. Пришлось и дальше слушать речь иуды. Никогда прежде (да и после этой разведки) не приходилось Николаю вот так, с глазу на глаз, встречаться с подонком, предателем, и казалось, под тельняшкой, против сердца, разливалось что-то гадливое, грязное, будто мазнули его метлой из отхожего места. «Ты слушай, слушай, — прошептал лейтенант и приложил к губам палец. — Слушай и запоминай...»

Лишь тогда Николай обратил внимание, что иуда то и дело показывает рукой в одно место. Посмотрел туда и — обмер. В глубине поляны лучи фар слабо высвечивали врытый в землю столб, вокруг него груду поленьев и что-то бесформенное, опутанное веревками. Пригляделся — бог ты мой, да ведь к столбу привязан человек в тельняшке! А вокруг него — солдаты с автоматами. Вот почему говорил иуда о «советских лазутчиках...»

Все больше холодея, Николай прислушивался к словам предателя. Ужасная догадка, мелькнувшая в мозгу, подтверждалась. Несколько дней назад неподалеку отсюда, в бухте Южная Озерейка, фашисты уничтожили наш морской десант. Остатки его пробивались к своим через эти места. Один матрос, раненный, попал в плен, и сейчас его сожгут... Чудовищно? Это, наверное, не то слово. Хотелось стрелять, бить, кричать, чтобы весь мир, все люди знали, какие они — фашисты. Звери, людоеды, вампиры... А иуда все продолжал говорить. Повысив голос, он уже требовал, чтобы жители назвали тех, кто приютил «красного лазутчика» и перевязал ему раны. Толпа угрюмо молчала.

Один из офицеров СС сердито оборвал переводчика, тот, вытянувшись в струну, согласно кивнул и снова повернулся с мегафоном в руках к толпе: «По приказу герра коменданта за укрывательство большевистского агента каждый пятый из вас будет взят заложником».

Солдаты бросились исполнять приказ, хватая без разбору всех, кто попадался под руку, насильно отрывая от толпы, и все это сопровождалось воплями детей о помощи, женскими причитаниями, от которых стыла кровь.

Он видел, как здоровенный фашист отбирал у матери девочку лет трех-четырех, а та, вцепившись зубами в мундир, тянула ее к себе; фашист ударил женщину прикладом по голове, та упала с залитым кровью лицом, а девочка закатилась в плаче...

Когда конвойные отбили наконец заложников от толпы и окружили плотным кольцом, откуда-то из темноты вынырнули солдаты с канистрами в руках и факелами. Свет прожекторов переместился на привязанное к столбу тело. Оно казалось бездыханным: голова была опущена на грудь, руки повисли как плети, а ноги... Ноги были переломаны, закутаны в грязные тряпки. Лица тоже не было, оно превратилось в кровавую маску. Все это Николай отчетливо видел в бинокль, который дал ему лейтенант. На шее у матроса висела табличка с надписью по-русски: «Бандит».

Николаю уже приходилось слышать, что гитлеровцы как огня боятся даже самого слова «партизан». Нет, матрос не был партизаном. Но советским человеком — был. Пока доставало сил, он рвался к своим, сумел обойти немецкие посты, пробраться через три линии укреплений, а здесь вот, наверное, забыл об осторожности и угодил в лапы к зверям. Жив ли еще?..

На площади стало тихо-тихо, ветер доносил к затаившимся разведчикам даже сиплый старческий кашель, еще было слышно, как матери пытались успокоить детей, как сдерживала рыдания девочка, прислонившись к женщине, сбитой с ног фашистским прикладом.

И вдруг тишину прорезал надрывный голос эсэсовца, возле которого крутился переводчик:

— Diesen bolschewistischen Agenten muß man lebendig braten! Er soll sich am Aroma seines eigeneri Fleisches erfreuen...{1}

Сказано это было по-немецки, но Николай понял, о чем идет речь еще до того, как заговорил переводчик. На войне он много раз с благодарностью вспоминал старого чеха, учившего его в детстве музыке, — благодаря ему он сносно разбирался в немецкой разговорной речи, а это ох как пригодилось, и не раз!..

Откуда-то со стороны к матросу подскочил немец-врач с чемоданчиком, сделал ему укол, тот застонал, попытался приподнять голову. Эсэсовец сошел с помоста, подошел к матросу, наклонился к нему и вдруг отшатнулся: матрос плюнул фашисту в лицо кровавым сгустком. Молодец, братишка! Офицер вытер лицо носовым платком и, взмахнув им, подал команду факельщикам.

Огонь вспыхнул мгновенно, взметнулся высоко к небу. Казалось, будто в пляшущих бликах ворочается что-то тяжелое, неуклюже-громоздкое, вот-вот оно переборет страшный костер и подомнет его под себя, вырвется из дымного вулкана. Наверное, и офицер, вершивший казнь, испугался, что пламя может погаснуть: он неловко пятился к помосту, подталкивая к огню солдат с канистрами, что-то кричал, вырывая из кобуры парабеллум.

Успел ли фашист выстрелить, Николай не помнил, — он уткнулся лицом в снег, отодвинув в сторону автомат: боялся за себя.

Все было потом как в полусне: куда-то ползли, где-то и кого-то подкарауливали. Пришел Николай в себя в огромной яме с поваленными в бурю деревьями. Рядом лежали разведчики, все шестеро — целые и невредимые, а у самого склона — немец с кляпом во рту и со связанными за спиной руками. Они, выходит, не только благополучно ушли от страшного места, но еще и «языка» успели раздобыть.

Разведчики отдыхали, а Николай безуспешно пытался взять себя в руки. Все, что делал на войне до той поры, показалось вдруг такой мелочью и пустяками, что он не мог не решить: будет проситься в строй, проситься немедленно, как только вернется из этого поиска.

Как только вернется... «Слепий казав — побачимо», — вспомнил он вдруг любимое присловье Сашки Косоногова. Чтоб вернуться к своим, нужно было ужом ползти сквозь колючие спирали проволочных заграждений, увешанных дребезжащими жестяными банками, и прижиматься к земле, как только вспыхнет чужая ракета, и скользить по осыпям, выбирая неприметную тропку, а самое главное — не оказаться для разведчиков тем балластом, избавиться от которого они и рады бы, да не могут. К счастью, лейтенант, наверное, понял его состояние и приставил к нему Дусю-Евдокима: «Помоги парню, он в нашем деле новичок...» Николай, услышав это, мысленно улыбнулся: лейтенант, наверное, еще пешком ходил под стол и на девочек смотреть боялся, когда он уже на финской с шюцкоровцами воевал, а потом штурмовал Выборг. Никакой он не новичок — просто не ожидал увидеть так близко звериный оскал фашистов, перевернувший его всего.

Что-то в душе Николая надломилось после той ночи: он стал и злее, и суровее, и не хотел беречь себя, как делал прежде. Ему казалось даже, что он сразу постарел лет на десять.

Наконец-то доставили почту. Николаю пришло первое письмо из Каменска. От матери. Но лучше бы уж не было такого письма, лучше бы не знать ему, как прежде, о том, что дома случилась беда. Отступая из Каменска, немцы угнали с собой его младших братьев...

Он знал, конечно, что Каменск дважды переходил из рук в руки. Их дом расположен был в самом центре города, неподалеку от железнодорожного вокзала, — наверняка там шли жестокие бои. Знал также, что оккупанты и полицаи не пощадят семью старого красного партизана Ивана Щербакова. Так оно все и случилось. Но подробности трагедии, которую довелось пережить его семье, узнал он, когда уже вернулся с фронта.

...Сто девяносто бесконечно долгих дней и ночей ждали жители оккупированного фашистами Каменска возвращения наших войск. Утром 17 января сорок третьего года в город с ходу ворвались советские танки. Первыми их встретили, как водится, мальчишки — облепили броню, кричали наперебой: «Возьмите нас с собой! Мы покажем, где стоят немецкие пушки...»

Командир головного танка обнял бойкого паренька за плечи:

— Ну давай, воробей, показывай!

Мальчишки взобрались на броню, взревели моторы, и машины рванулись вперед. Фашисты заметались в панике, город начали потрясать взрывы. Взлетел на воздух склад немецких боеприпасов, танки проутюжили гусеницами огневые точки гитлеровцев. Но силы были неравными, а наша пехота отстала. На улице Щаденко танки прижались к домам. Командир приказал ребятам: «А теперь — все по домам! Быстро!..» Развернувшись, танки начали отходить за Северский Донец. Иного выхода не было, потому что немцы подтянули артиллерию и бросили в бой штурмовую авиацию. Несколько наших танков было подбито и осталось в городе.

По многу раз переходили из рук в руки городские кварталы. Лишь в феврале закончились бои. Тогда-то и узнали в городе о судьбе мальчишек, помогавших нашим танкистам.

...Немецкие наблюдатели заметили, что ребята спрятались в подвале одного из домов, и вскоре там появились мотоциклисты. Они схватили семерых подростков. Из соседних домов тоже согнали всех мальчишек, построили в колонну и, подгоняя прикладами, травя овчарками, повели к школе номер один. А потом ребят загнали в каменный подвал и расстреляли из автоматов.

И еще несколько дней после этого рыскали по городу полицаи, хватали подростков, заталкивали в крытые машины. Попали в эту облаву и братья Николая — Виктор и Леонид. Они были близнецами, родились 8 марта двадцать седьмого года, и, когда в город ворвались наши танки, тоже указывали им дорогу. После отхода танков за Донец успели спрятаться в заваленном снегом погребе, просидели там до утра. А на следующий день их схватили...

14 февраля весь Каменск с воинскими почестями хоронил отважных мальчишек — рядом с братской могилой погибших танкистов. Уже потом, к двадцатилетию Победы, поднялся здесь каменный обелиск, а на нем пятьдесят шесть красных галстуков и пятьдесят шесть роз из красного мрамора. Город не забыл ни одного из мальчишек, принявших мученическую смерть. Правда, на памятнике высечено всего пятьдесят три имени: двум из расстрелянных — Володе Бруссу и Сереже Удовиченко — удалось выползти из-под груды бездыханных тел и спрятаться в соседнем дворе. Выбрался из-под трупов и еще один — Андрюша Кучеров, но потерял на ступеньках сознание, и его добили утром полицаи. А одно имя осталось неизвестным — обезображенный труп мальчика так и не могли опознать.

Не сразу после войны вернулся Николай в Каменск — госпиталя и клиники еще долго не отпускали его от себя. Когда приехал наконец домой, ему казалось, что отступает понемногу недуг и начинают рубцеваться раны, он даже стал забывать про костыли, начал ходить с палочкой. Не знал еще, что болезнь затаилась и подстерегает удобного момента, чтобы свалить его... А тогда он много бродил по родным улицам, до крови растирая колени, затянутые в корсет, и обливаясь холодным потом: это был его город, на этих улицах он вырос, эти дома и переулки он знал, сколько помнил себя, и верил — эти стены не могут его выдать, они дадут ему силы выкарабкаться, чтобы жить как прежде, радоваться жизни, чувствовать себя человеком — разве не об этом мечтал и думал он на фронте?.. И всякий раз, выходя из дому, он не мог миновать этого памятника мальчишкам. Он ведь всех их знал, — сверстников Виктора и Леонида, видел многих у себя дома, когда приезжал еще с финской и рассказывал им о войне, а потом обучал их военному делу и спорту, был — до ухода на фронт — их учителем.

Снова и снова перечитывал Николай имена отчаянных мальчишек и понимал: не могли они поступить иначе, не могли отвернуться от того, что выпало им на долю. И еще думал о том, что Виктор и Леонид тоже могли лежать вместе с расстрелянными сверстниками. Но так уж вышло, что уготована была им иная судьба. Хмурым днем 3 февраля сорок третьего года фашисты гнали по пуржистому бездорожью, в тридцатиградусный мороз, колонну мальчишек — разутых, раздетых, закутанных в тряпье и обноски. Отчаянно лаяли собаки — они были натасканы на людей и чуяли запах крови. Гнали из Каменска в Лихую — за двадцать пять километров, чтобы погрузить там в вагоны для скота и отправить в Германию. Их было в колонне человек полтораста, но до Лихой не дошел каждый третий: всех, кто отставал, в дороге пристреливали. Оставшиеся в живых были до смерти избиты плетьми...

Потом их везли в промерзших вагонах, и на тормозных площадках тоже была охрана с собаками, а окна зарешечены колючей проволокой.

На станции Дебальцево эшелон попал под бомбежку, и Виктор — он был по росту самый маленький — выбрался через разбитое окно и открыл своим товарищам вагонную дверь с наружной стороны. Всем, кто был заперт в вагоне, удалось выскочить и броситься в степь. Фашисты начали расстреливать беглецов из автоматов, хватать обессилевших мальчишек и снова заталкивать в вагон. Бежать братьям так и не удалось... Избитых до изнеможения, бросили их в концлагерь под Шепетовкой. Оттуда увезли в другой лагерь, уже в Германии, под Гамбургом — «Феллен-пост». Это было страшное место: фашисты построили лагерь на пустыре, где год назад было расстреляно несколько тысяч советских военнопленных. Земля под ногами была мягкой и рыхлой — живые ходили по едва припорошенным трупам...

А потом был еще лагерь «Аурих», — там мальчишек, как рабов, как собак, с номерами на шее продавали на невольничьем рынке. О том, что пришлось пережить до весны сорок пятого, — страшно вспомнить. Искалеченные руки и ноги, незаживающие язвы, хронические болезни оставила в наследство братьям война.

Удивительное дело! Николай отчетливо видел пережитое братьями, хотя все это случилось не с ним. Но еще отчетливее видел он свое прошлое — а его дороги на войне много раз перекрещивались с такими же трагедиями, как и та, которую пережили братья. Он видел свое прошлое не в тумане, не в дымке, а словно подсвеченное ослепительно яркими прожекторами — вроде тех, что стояли на плацдарме и не однажды выхватывали из тьмы фашистских стервятников, а поймав, цепко удерживали их, пока зенитчики не довершали страшного своего дела. Бывало и так, что наши прожектора ослепляли в упор немцев, ринувшихся в атаку, — вспоминая об этом, он слышал в ушах раскатистый, сметавший все на своем пути гром «Полундры...»

Да, горьким было то первое письмо от матери. А еще через неделю пришло другое, и в нем тоже не было ничего хорошего: мать писала, что под Сталинградом погиб Сашка Косоногов. Война продолжала оставаться войной. И снова, как раньше, к нему подступали назойливые, тревожащие сердце мысли, на которые он вроде бы давно уже ответил себе: а тем ли, чем нужно, занимается он на войне? Не прячется ли со своим «утесовским» голосом за спины матросов и солдат, пережидая жестокую схватку? Может, место ему все-таки не в ансамбле, а в роте, во взводе — и не с гитарой в руках, а с автоматом и гранатой?

Он еще ничего не знал об этих письмах, когда давали они в штольне концерт для матросов береговой охраны.

Кажется, именно Утесов сказал однажды: «Концерт на концерт не похож». Каждый их концерт и впрямь был по-своему незабываем, каждый оставил в памяти свою зарубку. Но прощальный концерт в штольне принес ему непонятную и неизбывную грусть, которая теперь, после горестных писем, тяжелым камнем легла на сердце и давила, не отпуская... Может, оттого, что инструменты-инвалиды едва не рассыпались в руках, будто издеваясь над ними и словно говоря, что крепким бы этим рукам не оркестровую рухлядь держать, а сжимать покрепче оружие?

На том концерте в штольне инструменты как бы сговорились отомстить им, учинили настоящий «бунт». Патуроев или Митя исполняли сольный номер, и вдруг на самой трудной ноте саксофон и аккордеон начинали хрипеть и — умолкали. Концерт все-таки не прерывали, а музыкант «на живую нитку», как мог, спешно чинил свое хозяйство. Николай тем временем заполнял паузу — травил морские байки, сыпал плоские шуточки, «перештопывал» на ходу программу. Как он еще не сорвался!.. Уже под занавес вышло так, что остались звучать лишь гитара, его голос и барабан. Не растерялся, не сдрейфил. Зато какие были аплодисменты!

Когда концерт заканчивался, Николай снова вспомнил Утесова, фильм «Веселые ребята» и тот эпизод, когда у музыкантов из джаз-оркестра отказали инструменты. Но в фильме все было, конечно, тщательно отрепетировано, а у них получилось экспромтом, из которого они вышли все-таки с честью. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Помогло — и... задавило потом тоской.

На плацдарме они встречались и беседовали с разными людьми — с пехотинцами и моряками, саперами и артиллеристами (эти хронически сидели на «голодном» пайке, боеприпасов всегда не хватало), с лихими разведчиками и храбрыми связистами, с политработниками всех рангов и смелыми хладнокровными командирами самых высоких званий, с отчаянными до безрассудства кинооператорами и безмерно скромными сестрами милосердия — все эти люди были выше похвал, все они делали больше, чем хватало им сил и возможностей. И все они были людьми переднего края. Ну, а их ансамбль, что ни говори, к сожалению, тыл.

Сразу по возвращении в Геленджик Николай пошел к Рисману: «Хочу просить вас отчислить меня из ансамбля. Не то я делаю, что нужно... И не то, что я мог бы делать...» Рисман взорвался: «Тебя к награде, дурак, хотят представить, а ты номера откалываешь! Просто ты устал, скажу я тебе. Может, в дом отдыха или в санаторий захотелось? Так нет у меня санатория! Не отдыхать, а работать надо... — И вдруг жестко скомандовал: — Можете быть свободным. Кру-у-гом!..»

На деликатного, интеллигентного Рисмана это было совсем не похоже. Возразить ему Николай не мог. Но горечь все-таки осталась.

Наутро за ними пришли проводники — артистам нужно было делать то, что положено. Добираться в полки и батальоны было проще, чем на плацдарме, — повсюду на дорогах стояли девчата-регулировщицы, попутного транспорта хватало. Бомбежки, конечно, донимали и здесь...

1 мая ансамбль давал концерт для командования в Марьиной роще. Они понимали, что это концерт-отчет: необходимо было показать, на что способен армейский ансамбль. Со своими номерами выступала и их семерка. И вдруг, в самый разгар концерта, средь бела дня, появились немецкие штурмовики Ю-87 — их называли «горбылями»; противные, с хищно вытянутыми крыльями и с гнусными повадками, они на большой высоте выходили прямо на цель и камнем бросались вниз, так что нашим зенитчикам приходилось работать на предельном угле возвышения. Странным было на этот раз, что «веселодесантники» — те, кто еще накануне побывал в огненной купели, встревожились не на шутку. По команде «Воздух!» и зрители, и артисты бросились в щели убежищ (а там, на плацдарме, они, думал Николай, вели бы себя спокойнее и увереннее). Не обошлось без курьеза: скрипач Шнайдер, подхваченный общим порывом, споткнулся, упал, на него упали другие, изрядно помяв скрипку. В довершение ко всему, у Шнайдера разбились очки (что было уже совсем не смешно). И только Куполян невозмутимо пережидал бомбежку наверху — он так и не спустился в щель.

Концерт в Марьиной роще фашистам сорвать не удалось. Навстречу «горбылям» вырвалась шестерка наших истребителей. Словно по команде, сразу замолчали и наши зенитки. И хотя фашистских самолетов было вдвое больше, чем «ястребков», они круто завернули к морю и, побросав как попало бомбы, ушли восвояси. Правда, вслед за ними в небе появилось десятка полтора «мессеров». Шестерка наша и тут не дрогнула, сразу же перестроилась в знаменитую покрышкинскую «этажерку» и навязала фашистам бой.

Покрышкина и наши, и немцы узнавали по его особому летному почерку. И когда он появлялся в воздухе, по рации можно было услышать: «Achtung, Achtung, das luft Pokrizchkin...»{3}

Немцы, полагаясь на численное превосходство, все-таки приняли бой, да и летчики их были из знаменитой «Изумрудной дивизии» с Анапского аэродрома, у самолетов на бортах красовался трефовый туз. Схватка разгорелась нешуточная. Один из наших истребителей взорвался в воздухе, зато и у немцев враз задымили и пошли в пике четыре машины. «Мессеры» отвернули прочь, «ястребки» погнались за ними...

После Марьиной рощи давали концерты на «километрах», где размещались части 318-й дивизии, и в Кабардинке, в резервных формированиях армии, и в 5-й танковой бригаде полковника Шуренкова...

Николай все допытывался тогда у проводников: «Кто все-таки здесь хозяин положения — мы или немцы?» Ему отвечали: «Когда как...» Они добирались сюда по немыслимому хаосу разрушений. Ждали их в каком-то каменном «мешке», довольно обширном, хотя и без крыши. Зрители собирались на концерт, приползая по-пластунски, не выпуская из рук оружия, испачканные цементной пылью и известью. Для такой аудитории нужен был, конечно, только концерт по заявкам: люди того заслужили. И вдруг посыпались заказы на песни, которые Николай исполнял прежде. Больше всего просили спеть «Балладу о неизвестном моряке». Когда-то, еще до войны, ее пел Утесов. Слова «Баллады» люди принимали не слухом, а сердцем, впитывая их в себя как набат, как призыв к подвигу, — они были так созвучны здесь, под Новороссийском, матросским будням:

Моряки любили эту песню прежде всего потому, что все они, списанные на берег с погибших кораблей, не могли изменить морю и морским привычкам.

И еще просили спеть «Бескозырку» — она тоже родилась под Новороссийском заново. Пели ее на мотив «Кочегара», но слова были иными, не такими, как до войны:

На том концерте Николай вспомнил, что ранней весной бывал здесь, добирался с аккордеонистом к знаменитому «сарайчику» — они давали там концерт для двух пулеметчиков. Оказывается, «сарайчик» по-прежнему держится, хотя немцы не перестают отчаянно его бомбить и обстреливать: все вокруг изрыто и перемешано так, что сверху похоже на лунный пейзаж. Во время одной из бомбежек в дот угодила бомба, пулеметчик погиб, а его второй номер был ранен. Ночью удалось восстановить «сарайчик». «А нельзя ли нам повторить такой концерт»?» — обратился Николай к замполиту. «Почему же нельзя? Можно», — ответил тот.

В сумерки к «сарайчику» отправились вчетвером: Николай с Митей и два проводника — они несли пулеметчикам термос с наваристым флотским борщом, хлеб, курево и патроны. Идти было совсем близко, но небезопасно: тропа простреливалась немцами, нужно было ко всему быть готовым. Что ж, не в первый раз. Хорошо, конечно, что луна запаздывала и «люстрами» немцы не швырялись. Добрались благополучно, познакомились с «гарнизоном» дота — двумя молодыми пулеметчиками, сибиряками. Узнав, с какой целью пожаловали к ним гости, они даже не поверили: думали, пошутил командир. «Сначала поужинайте, — сказал Николай, — а потом будете слушать наш концерт». Да какой тут ужин, если им песню хотят подарить!

Бетонный дот был и впрямь очень надежным убежищем для пулеметчиков. Это и опорный пункт, и НП — командир роты протянул к ребятам телефон сюда. «Сарайчик» даже капитально подремонтировали — благо цемента под рукой хватало. Освещалось подземелье лампами из снарядных гильз. А над амбразурами висели портреты двух солдат — тех первых хозяев дота, — их вырезали из армейской газеты и наклеили на кусок картона. Память о героях, которых пришлось сменить...

Слушали их четыре человека, хотя один из проводников поочередно уходил на пост. Позвонил комбат, тоже захотел их послушать — по телефону. Так прошло часа два или три, уже близился рассвет, а прощаться с пулеметчиками не хотелось. «Увидимся ли еще когда-нибудь?» — думал каждый, хотя и не говорил об этом вслух.

А неделю спустя довелось им побывать и в Долине смерти. Так называлась глубокая лощина, которую удерживали морские пехотинцы из 8-й бригады, — она простреливалась фашистами с обеих сторон, и все-таки противник, как ни пытался, не мог ее захватить. Ехали в кузове грузовика, ночью. Шофер им попался бывалый: то на предельной скорости бросал машину вперед, делая невероятные зигзаги и виражи, то замирал вдруг на месте. Дорога была искорежена воронками, и можно было лишь удивляться, как водитель не терялся в такой обстановке. Какое же, наверное, это высокое звание — фронтовой шофер... Надо было обладать недюжинным талантом, уметь рисковать — рисковать трезво и хладнокровно, — и при всем этом никогда не унывать.

На развилке, укрытой скалами, остановились передохнуть, шофер поставил машину под могучим дубом — толстая кора его была иссечена осколками. Закурили, достали из вещмешков сухой паек. Водитель — рыжий, как огонь, парень со скуластым лицом — смущаясь, признался, что еще ни разу так не волновался: впервые в жизни везет на передовую артистов и очень беспокоится за их хрупкие и нежные инструменты.

«Все обойдется, друг, — сказал ему Николай. — Главное, чтоб машина не осталась без шофера, а мы и барабаны наши от пуль заговоренные...» — «Это как же?» — оторопел парень. — «А вот так... Знаешь, как поется? Нам песня строить и жить помогает... Жить, понимаешь?! Если в это поверишь, так смерть тоже покажется нестрашной. Нескладно я тебе объясняю?» — Парень ковырнул ладонью затылок: «Шутишь ты все, артист... А по мне, так дело в другом: сумеешь немца перехитрить — и машина будет цела, и сам жив останешься...»

Вот так они тогда и поговорили. А до места было еще километров пятнадцать, и в кюветах попадались навстречу то одна, то другая разбитые, искалеченные машины, словно напоминая: а ты все-таки перехитри немца! Шофер снова то бросал машину резким рывком вперед, то медленно, сползая по осыпи, объезжал воронки, а когда вставал на дороге завал из камней, они выбирались из кузова и начинали изо всех сил подталкивать буксовавший грузовик.

Они были уже почти на месте, когда попали вдруг под немецкий артналет. Вот тогда и увидели, что их водителя можно сравнить с асом. Казалось, он наперед знал, где разорвется снаряд. Никогда еще не видел Николай такого высшего «пилотажа» на самой обыкновенной, потрепанной полуторке. В пылу азарта начисто забывалась реальная опасность. В одном месте их чуть не опрокинуло взрывной волной. Машину швырнуло, как спичечный коробок, приподняв над дорогой и жестко шмякнув о каменистый грунт всеми скатами: если б водитель не удержал руль и не рванул вправо — может, на том и закончилось бы их «путешествие». Со всего маху влетели они в густой кустарник, и тут мотор заглох... Кажется, приехали. С трудом выбирались из кузова, ноги путались в изорванном брезенте, в какой-то проволоке. Посмотрели на свою полуторку — и ахнули: из радиатора валил пар, фар не было совсем, ветрового стекла тоже. На траве была расстелена промасленная куртка, на ней лежала открытая аптечка, а сопровождавший их капитан и водитель оказывали друг другу первую помощь. Досталось им не меньше, чем машине, — капитану пришлось бинтовать голову, а водителю — обе руки. Видимо, в стекло угодил приличный осколок, и оно разлетелось вдрызг...

Подошли потрепанные «мушкетеры», аптечка и для них оказалась кстати. Осколки, правда, никого не задели, но ссадин и царапин хватало. Барабаны оказались целы, а как они метались по кузову, когда вырвались из-под присмотра Сурена, — совсем как торпеды...

Привели себя в порядок, покурили и — к морякам. До утра успели дать два концерта. Потом три часа на отдых: чуточку поспать — и снова в дорогу. Уже не машиной и не пешком, а... на осликах. Из 195-го горно-вьючного полка прислали за ними такой необычный транспорт.

Музыкальные инструменты навьючили на осликов, а сами, держась за упряжь, карабкались по горным тропинкам. Погонщиками были добровольцы из местных жителей, в основном старики. Без них трудно было бы справиться со своенравными животными, удивлявшими своей выносливостью и величайшим упрямством. Навьючены ослики были так, что под поклажей виднелись только уши да тонкие ножки, не внушавшие вроде бы доверия, но были они такими неутомимыми, что можно лишь позавидовать. А подъем становился все круче, и давала себя знать усталость, гимнастерки пропитались потом... Он смотрел на погонщиков — те спокойно, не торопясь, шли и шли, вроде бы не замечая, сколь трудна дорога по отвесному увалу. Страшно было оглянуться назад: там зияла глубокая пропасть, закрытая туманом...

А как свежо и чисто звучали потом их голоса и как далеко, отзываясь эхом, уносилась песня! Они давали концерт на маленькой горной площадке, а под ними плыли внизу облака. Один солдат указал Николаю на скалистый хребет, там засели фашисты, и вся сторона простреливается их снайперами, надо быть осторожным...

Когда давали «высокогорный» концерт, тоже не обошлось без курьеза. Патуроев начал исполнять соло на саксофоне, и вдруг ослики, до того времени бесстрастно жевавшие, подали голос, начали подвывать. Валентин смутился, прервал мелодию, а они по-прежнему выдавали свое «иа-а», «иа-а». Тогда старики-погонщики подошли к осликам и стали что-то нашептывать им в уши. Те замолчали.

Но теперь уже начали смеяться зрители. Да как смеяться! Казалось, хохот сотрясал даже скалы. Смеялись и артисты. С немалым трудом удалось вернуть концерт в нужное русло... Их благодарили потом, угощали щедрым ужином, хотя бедняге Патуроеву и досталось от шутников: донимали они его подначками — покорил, дескать, ты даже наших ослов.

В горах они дали тогда пять или шесть концертов — для минометчиков, разведчиков, корректировщиков (этим — прямо в блиндаже). Кончался концерт — им говорили: «А теперь немцы пусть послушают и наши сольные номера». На огневой рубеж выкатывались легкие орудия, выстраивались шеренгой ослики с «катюшами» на спинах, и по скалистому склону будто прокатывался огненный смерч, усиленный многократным эхом.

Спускаться было куда опаснее, чем взбираться на гору. И снова их выручали ослики. Те, что днем и ночью доставляли наверх тяжелые ящики со снарядами и с минами, цинковые коробки с патронами, продовольствие, а вниз спускали раненых.

На обратном пути побывали еще и у партизан. Узнав, что в горах объявился «Веселый десант», те прислали за ними проводника, строго наказав ему не возвращаться в отряд без артистов. «Добром не согласитесь — приведем силой, выкрадем», — шутил проводник, рассказывая Николаю о напутствии своего командира. Ну как тут было отказать?

Партизан было человек тридцать. Среди них — две девушки и... офицер СС при крестах и нашивках. Николай страшно хотел исполнить что-нибудь «чисто партизанское», но так ничего, к досаде, и не придумал. Правда, в последнюю минуту его осенило дать концерт по заявкам, это ведь «палочка-выручалочка». «Офицер СС» заказал «Катюшу» — он оказался переодетым партизаном и должен был уходить на задание. Николай запел и пригласил девушек поддержать его, все начали подпевать. Правда, не мог он не заметить, что партизаны пели «Катюшу» совсем на иной лад, у них были другие слова. Война вносила свои поправки в довоенные песни.

На прощанье партизаны предложили им «царский» обед из трех блюд: наваристый суп, кашу и компот, и все это... из каштанов. Да, да, из сладких лесных каштанов. Это доставило большое удовольствие после приевшихся гороховых концентратов и перловки.

Перловка, перловка, солдатская наша «шрапнель»... Хоть и поминали мы тебя недобрым словом, но как же ты выручала в трудную пору солдат и матросов!

И еще, конечно, помогала песня. Она давала человеку силу, с ней было легче. «Едет пахарь с сохой, едет — песню поет, по плечу молодцу все тяжелое...» — это еще Иван Сергеевич Никитин писал. С песней русский человек рождался, с песней обручали его и женили, песней в последний путь провожали. Крестьяне на покосе — это Николай с детства помнил — никак без песни не обходились. И солдатам во все века песня нужна была — на марше и на привалах. Когда-то пели даже закованные в кандалы каторжане. Пели бурлаки, надрываясь из последних сил. А «Эй, ухнем!..», а песни на баррикадах в девятьсот пятом году, а песни гражданской...

Так что напрасно ты, гвардии красноармеец Щербаков, терзал себя сомнениями: нужен ты был фронту как певец или «сачковал» всю войну? Конечно, был нужен! Очень нужен. И песни твои тоже разили врага. Если разобраться по справедливости, так стоил «Веселый десант» целого батальона, а может, и того больше.

Штурм Новороссийска наши войска начали в ночь на 10 сентября, и все эти дни «Веселый десант» находился в боевых порядках наступавших частей.

Бой шел за каждый дом, за каждый этаж, за каждую пядь, натиск моряков был неудержим. На одном дыхании они взяли вокзал, здание Морского штаба, клуб на Стандарте. У электростанции вышла заминка: автоматчикам преградило путь минное поле, пришлось залечь. Выручил краснофлотец Иван Прохоров. Увидев, что наше наступление может захлебнуться и тогда немцы не только перехватят инициативу, но и подорвут станцию, Прохоров сказал командиру:

— Я иду вперед, а вы дождитесь, когда взорвутся мины. Автомат свой оставляю — вам он пригодится.

Он рванулся прямо на минное поле. Взрыв поднял в воздух десятки тонн земли. Не ожидая, когда рассеется пыль, автоматчики бросились в проход на минном поле. Прохорова уже не было в живых, но автомат его бил по фашистам.

Электростанция была спасена, а наше наступление покатилось дальше.

Все это случилось на глазах у Николая и его ребят. Они тоже со всеми вместе бежали через минный проход, доставшийся ценой жизни героя.

Пять дней в Новороссийске не прекращались уличные бои, и не однажды вспоминал Николай с усмешкой сетования пленных гитлеровцев, мол, русские воюют не по правилам. Какие к чертям правила! Не было и нет таких рамок и таких правил, чтоб можно было уложить в них лютую нашу ненависть к захватчику, святую любовь к родной земле, безграничную веру нашу в партию. Нет и не будет!

Уже после освобождения города рассказывали им, как нарушали «правила» моряки наших торпедных катеров. Наступлению с моря мешали доты и дзоты на молах — из них в упор расстреливали наши десантные суда. И тогда было решено подавить береговые укрепления... торпедами со стороны моря. Такого еще не было в истории морских сражений! Вся Цемесская бухта кипела от взрывов, дым и гарь стелились по воде, зато вражеская оборона была парализована.

Два дня спустя морякам зачитали телеграмму наркома Военно-Морского Флота СССР адмирала Кузнецова. Всем кораблям Черноморского флота, независимо от их ранга, предписывалось встречать катера, участвовавшие в освобождении Новороссийска, выстраивая на палубах личный состав и играя «Захождение». Подобной почести малые корабли еще никогда не удостаивались. Это были не линкоры и дредноуты, а хрупкие, но очень надежные «железные скорлупки», «тюлькин флот», тонувший и горевший, изрешеченный пулями и осколками и все-таки никогда не подводивший моряков и пехотинцев...

Первый свой концерт в Новороссийске «Веселый десант» давал в 318-й дивизии, с которой вступал в город.

Узнав о концерте, пришли на площадь к Морскому штабу пехотинцы из соседних дивизий. Пришли и люди в гражданской одежде, но с оружием — наверное, партизаны. Пришли моряки с торпедных катеров — те, что наносили удар по городу с моря. И когда запели артисты «Вставай, страна огромная...», слова подхватила вся огромная толпа, запрудившая площадь и соседние улицы, мелодия величаво поплыла над разрушенным, но не склонившим головы городом...

Отдохнуть после освобождения Новороссийска им, конечно, не довелось, — командование ставило новую задачу: быстрее очистить от гитлеровских войск Черноморское побережье. Войска готовились штурмовать Крым. И снова пришлось им мотаться из одной дивизии в другую, из бригады в бригаду, делать свою привычную работу.

В те дни они принесли в войска новую песню — с ней будут уходить потом в десант морские пехотинцы:

Десант в Керчь был отчаянно трудным. Начинала его 318-я дивизия — для Николая и его ребят она стала теперь и близкой и родной, они готовы были тоже взять автоматы в руки, но комдив оказался неумолим: «Ждите, пока на плацдарме не станет полегче...» Высаживалась дивизия в ночь на 1 ноября. На море бушевал шторм, и мотоботы, сейнеры, катера, переполненные людьми, оружием, боеприпасами, швыряло на волнах, будто скорлупки. Катера с трудом тащили на буксире плоты с орудиями. Преодолеть тридцатикилометровую полосу моря в этих условиях было невероятно сложно. Передовые отряды — а они шли на плоскодонных ботах — перемешались между собой, на берег они высаживались, уже понеся большие потери. Людей слепили немецкие прожектора, артогонь с берега достиг предела. Но моряки шли на штурм огневых точек — через минные поля, проволочные заграждения.

На одном из катеров была и медсестра Галина Петрова — Николай хорошо помнил, как на первом концерте в освобожденном Новороссийске он специально для главстаршины Петровой пел «Ростов-город, Ростов-Дон...», девушка приходилась ему землячкой. Ему рассказывали потом, как Галина первой бросилась с палубы катера в воду, увлекая за собой десантников: «Товарищи, за мной!» В трудный момент, когда все командиры погибли, она приняла на себя командование матросами...

Достигнув крымского берега, морским пехотинцам удалось закрепиться на крохотном пятачке, но расширить его не удавалось ни на метр. Больше того: он представлял собой скалистую равнину, где не отроешь ни окоп, ни траншею, а для врага служил открытой мишенью. Немцы могли простреливать со своих высот каждый метр нашей обороны. Подбрасывать подкрепления и боеприпасы с Тамани через пролив было тоже неимоверно трудно. Нельзя было помочь и раненым, они лежали под палящим солнцем, мучимые жаждой, в ожидании спасительной ночи, когда можно будет переправиться в Темрюк.

В те дни, когда решалась судьба Керченского плацдарма, командование готовило к переброске через пролив усиленную бригаду морской пехоты, собранную из своего «золотого фонда» — самых опытных солдат и матросов, показавших себя в боях. В эту бригаду, которая готовилась к броску, и приехала их семерка. В первый же день довелось им стать свидетелями не очень приятного, но характерного происшествия.

...Перед большой группой выстроившихся матросов (а все они были с медалями, орденами) стояли офицеры в сухопутной форме и что-то доказывали им, если не уговаривали, а матросы столь же горячо спорили. Это было непонятно, Николай хорошо знал, что моряки всегда отличались железной дисциплиной, а тут вдруг матросы вступают в пререкания с командирами. Он прислушался к спору и понял наконец, в чем дело. На ящиках перед строем грудами лежало армейское обмундирование, и подполковник, обращавшийся к матросам, просил, требовал, наконец, угрожал, чтобы они поменяли флотскую форму на гимнастерки.

Непросто было убедить моряков, что переодевание — не каприз, а необходимость. Вынуждал к этому горький опыт боев на Кубани, когда каждый матрос становился превосходной мишенью для фашистов. Проститься с бушлатом никто из матросов не хотел. «Пусть меня расстреляют, но я не надену на себя пехотные шмотки», — говорили в запале иные. Исчерпав все свои аргументы, подполковник сказал, пересиливая шум: «Это приказ Верховного Главнокомандующего...»

Услышав это, все замолчали и недоверчиво посмотрели на убеждавших их офицеров. А подполковник поднял руку и подошел к строю ближе:

— Матросы, старшины, мичмана, офицеры! Мы вместе с вами дрались за Одессу и за Севастополь. Пусть выйдет кто-нибудь из строя и скажет, хотел я вам когда-нибудь плохого? Выходи и говори, ну!

Строй не шевельнулся. Многие виновато опустили глаза. А подполковник продолжал:

— Верховный Главнокомандующий издал приказ, в котором сказано: горький опыт войны вынуждает нас это сделать, чтобы прекратить бессмысленные и огромные потери среди краснофлотцев, которые сражаются на суше. Флот не отказывается от вас, он по-прежнему будет считать вас моряками. Флот надеется, что вы и на суше покажете свое морское мужество и морскую отвагу. Семь футов под килем вам на суше, братишки!..

Строй по-прежнему молчал, прислушиваясь к его словам. Тогда подполковник коротко бросил:

— Главстаршина Токарев, два шага вперед!

Из рядов четко вышел и замер по стойке «смирно» рослый, усатый Токарев. Подполковник обернулся к нему и спросил:

— Главстаршина, это вы в сорок первом году были боцманом на эсминце «Смелый»?

— Так точно, товарищ капитан второго ранга! — Он знал, что, хотя у офицера погоны подполковника, звание у него морское.

— А меня вы помните?

— Хорошо помню, товарищ капитан второго ранга! Вы же были командиром «Смелого», а когда эсминец погиб, приняли в Севастополе батальон.

— Кто из вас, моряки, не знает меня? — снова обратился подполковник к строю. — Два шага вперед!

И по-прежнему никто не двинулся с места.

— Ну вот и прекрасно. Вы знаете, что я моряк, а одет в армейскую форму. Приказ есть приказ. Если бы он появился раньше, многие наши погибшие товарищи были бы сейчас с вами в этом строю. Наша с вами любимая морская форма оказалась уязвимой. А тельняшки всем вам оставим. Бескозырку тоже пусть каждый спрячет в вещевой мешок: в атаке она пригодится. Полчаса вам, чтоб переодеться, и на построение. А пока — разойдись!..

Конфликт угас, но в памяти остался надолго.

Может быть, запомнился он Николаю и потому, что в тот день было у него еще две необычные встречи. Впрочем, необычные ли? Если здраво рассуждать, то как раз из таких встреч и складывались беспокойные фронтовые будни...

Когда подполковник уговаривал матросов, Николай с Куполяном стояли чуть поодаль и слушали. И вдруг подбежал к ним незнакомый молодой офицер с весьма решительным видом и столь же решительно спросил: «Кто вы такие и как здесь очутились?» Пришлось предъявить документы (что бывало не так уж часто). Узнав, что перед ним артисты из армейского ансамбля, старший лейтенант снял руку с кобуры и, сменив гнев на милость, сказал: «Подождите, я доложу о вас подполковнику».

Но подполковник, оказывается, помнил их: был на одном из концертов. Присев на ящики, закурил с ними и, смеясь, спросил у Николая, не напугал ли их налетевший петухом старший лейтенант. «Тут диверсанта вчера поймали, — добавил он, — так что приходится смотреть да смотреть. Вообще-то старлей прав, вы на него не сердитесь. Он из училища к нам приехал, в боях еще не был. Ну, да я вас познакомлю с ним ближе. Мне в штаб по делам нужно, а он будет вас сопровождать».

Старший лейтенант оказался их ровесником. Родом он был из Ленинграда, с самого начала войны преподавал в омском училище тактику, долго просился на фронт, пока ему наконец не пошли навстречу. О «Веселом десанте» он конечно же ничего не знал. Рыжеватый блондин с синими-пресиними глазами и длинными ресницами, он то и дело краснел без причины — совсем как девушка, и сама собой напросилась для него кличка — Аленушка. Пока они втроем бродили по лагерю, наблюдая, как офицеры учат матросов «кланяться пулям», окапываться и орудовать штыком, другим десантным премудростям, застенчивый старлей все расспрашивал их о концертах на передовой. По всему было видно, что он неравнодушен к их рассказам о суровой прозе фронтовых будней. Как же ошиблись они тогда в своих прогнозах! Они наслаждались своим превосходством, смаковали детали сражений, наивно полагая, что вконец «добьют» старлея, и не подозревали еще, что окажется Аленушка чудо-богатырем, когда попадет на плацдарм. Дважды раненный, истекая кровью, он не только поведет в атаку свою роту, но и примет командование батальоном, когда убьют командира. Он так и не вернется уже с плацдарма, старший лейтенант Сергей Корольков, и посмертно будет награжден орденом Красного Знамени...

...Фашисты предпринимали отчаянные попытки сбросить наших десантников в море. Они хорошо понимали, что, если потеряют Керченский полуостров, Крыма им не удержать. Одна немецкая атака следовала за другой, и все тяжелее было их отбивать. Редели наши ряды, были на исходе боеприпасы. И все-таки наши моряки выстояли. Все раненые, кто только мог держать в руках оружие, оставались в строю.

Передышка приходила лишь ночью, но и она была относительной. Стремясь помешать нашим войскам подбрасывать подкрепления и эвакуировать раненых, гитлеровцы установили в устье пролива самоходные баржи с тяжелыми орудиями и непрерывно обстреливали переправу. Весь пролив был «нашпигован» минами и торпедами, а над головой висела немецкая авиация. В довершение ко всему, с господствующей над побережьем горы Митридат били сверхдальнобойные орудия — те самые, что в сорок первом — сорок втором годах штурмовали Севастополь. Это был кромешный ад. И все-таки бескомпромиссное «надо» заставляло посылать в этот «коридор смерти» новые и новые дерзкие караваны. Надо было помочь десантникам. Надо было вывезти с плацдарма раненых...

О том, чтобы попасть на плацдарм, Николай и его ребята пока не могли, конечно, и думать: никто бы их туда не пустил. Как там жарко и трудно, они знали. Много рассказывал им об этом майор Борзенко, корреспондент армейской газеты, только что вернувшийся оттуда и заночевавший в их блиндаже. С Николаем майор был знаком давно, не однажды приходил к ним в гости еще в Геленджике, два раза писал про их концерты в газеты. Когда узнал, что с Николаем они почти земляки (Борзенко был родом из Харькова, а Николай учился там в институте), они еще больше подружились. Это Борзенко еще весной посоветовал Николаю делать заметки о своих путях-дорогах. «А после войны напишем с тобой книгу о вашем „Веселом десанте», — говорил он. И уговорил. Только запала у Николая хватило до первой купели — утонули начатые с таким трудом его дневники, и пропала охота писать. После войны полковник Борзенко разыскал Николая, написал ему: «А помнишь, хотели мы сделать с тобой книгу?» Что мог ответить ему Николай, больной, разбитый тяжким недугом, когда даже карандаш держать в руках стало мукой?.. Начал все-таки вспоминать, записывать понемногу. Совсем мало успел. А потом пришло из Москвы горестное письмо: умер Борзенко. Умер от нелегкой болезни, перед которой пока еще медицина бессильна. Правда, успел полковник Борзенко после войны куда больше, чем Николай. Написал несколько честных книг о своих однополчанах и об их судьбе — одной фронтовой судьбе на всех.

О самом себе Сергей Борзенко никогда и ничего не писал и не рассказывал. Тогда, коротая ночь в блиндаже с «веселодесантниками», он ни словом не обмолвился о том, что накануне поднял на плацдарме в атаку моряков, у которых был убит командир, и помог им выполнить боевую задачу, поставленную перед батальоном. Лишь много недель спустя станет известно, что за этот подвиг писатель Сергей Борзенко отмечен Золотой Звездой Героя...

Не было у майора Борзенко ни богатырской выправки, ни того, что именуют «военной косточкой», — приведись ему, наверное, командовать строем, он бы со своим тихим и неторопливым голосом и команду подал бы не так, как надо, а делая кому-нибудь выговор, прятал бы от собеседника глаза. А вот оказался в трудных обстоятельствах — и нашел себя, показал знающим свое дело офицером, сумел повести за собой моряков. В ту ночь он много шутил, смеялся, вспоминал курьезные истории из корреспондентской жизни, читал на память из «Кобзаря», словно и сам хотел получить «разрядку» после пережитого на плацдарме, и других отвлечь от невеселых мыслей. Утром ему нужно было явиться в редакцию с корреспонденцией из-под Керчи, но он признавался Николаю, что не может взять карандаш в руки, пока не придет в себя, — ему нужно на два-три часа отрешиться от всего, чтобы «вернуться в форму». На плацдарме погиб фотокорреспондент армейской газеты — они вместе отправились туда, он тоже поднимался в атаку, когда Борзенко принял командование батальоном, и в планшетке у майора лежала отснятая погибшим товарищем пленка: «лейку» его разбило. А пленка цела, ее нужно доставить в редакцию. Документы и награды свои, как и положено в таких случаях, оставляли у редакционного помпохоза: теперь майору предстоит посылать их семье погибшего товарища, отписывать, как все произошло.

Борзенко пришел к артистам не один — с Дмитрием Холендро. Он должен был заменить на плацдарме майора, которого отзывали в редакцию. Нужно было посвятить Холендро в обстановку, назвать ему имена людей, о которых майор не успел, но хотел написать, — да еще и просто посоветовать, как себя вести там, на плацдарме. Холендро не был на фронте новичком, он воевал уже второй год, и все-таки внимательно слушал майора, делал какие-то пометки в своем блокноте. Заметив это, Борзенко спросил: «Ты, наверное, и здесь стихи сочиняешь?» Холендро виновато улыбнулся: «Сочиняю. Только не стихи, а песню...» Николай сразу ухватился за гитару: «А к песне еще нужна и музыка...»

Не сговариваясь, они подумали о фотокорреспонденте, который погиб на плацдарме. Когда Холендро прочитал первую строфу, у Николая уже было готово решение: песня ляжет на мелодию бернесовской «Шаланды, полные кефали...» Он тронул струны. Куполян взял в руки трубу, и дело пошло быстрей. Песню начали складывать вместе:

Нашли сообща и припев — совсем такой, как и в песне про Костю-одессита:

Николай пел «почти по-одесски» — наверное, именно так исполняли бы припев и его кумир Утесов, и Марк Бернес: «за всю газету». А слова уже рождались будто сами собой:

Песенка — они это чувствовали — получалась не очень складная, и откровенная грусть в ней перемежалась с юмором, но как же было обойтись без юмора на войне? Не подозревали тогда еще ни ее автор, ни Николай Щербаков с Жорой Куполяном — первые ее исполнители, — что полюбится она матросам и солдатам и, при всей своей наивности, неказистости, обойдет все фронты и все редакции — фронтовые и флотские, армейские и дивизионные, а раненые увезут слова и мелодию в далекие от фронта тыловые госпиталя и там тоже запоют ее — не только в самодеятельности, но и в ансамблях...

Керчь Николай так и не повидал: его ранило у самой переправы. Было обидно до слез: армия начинает большое наступление, а его укладывают в госпиталь...

А была еще только середина войны. Впереди солдат ждали Днепр и Карпаты, Дунай и Татры...

Он никогда не умел писать длинные письма. И писал-то домой от силы раз в месяц...

Самое трудное и самое легкое в человеческой жизни одолеть перевал — половину отпущенного тебе срока. Трудное — потому что ты должен успеть к этому времени не только встать на ноги, но и обрести место среди людей. А легкое — потому что человек не всегда задумывается над этим: все, решительно все кажется ему еще впереди. Оглядываться на пройденное и пережитое он начинает, когда перевал уже остался позади, а жизнь безостановочно пошла под уклон. И хотя за этим перевалом ждут человека не только огорчения, недуги и прочие беды, но и по-настоящему счастливые дни и не испытанные прежде радости, он все-таки понимает: прошлого не вернуть, многое осталось за чертой.

Человек перебирает в памяти прожитые годы и не может не спросить у себя: а удалось ли подарить добро и радость хоть кому-то из людей на земле? Что ты видел и делал, правильно ли жил, и чем одарила тебя жизнь за эти годы? Ему было дано природой очень много, прежде всего — сама жизнь. Что ты успел дать людям взамен, чем отдарил их и что оставил в наследство? Ведь иначе жизнь теряет всякий смысл. И конечно, самую большую радость и удовлетворение приносит человеку сознание того, что если бы довелось начинать все сначала, он не избрал бы другого пути.

Память делает человека гордым, а гордость помогает устоять против невзгод и слабостей, что одолевают нас за перевалом. Потому-то, пока человек жив, он помнит о пройденных путях-дорогах и не расстается с ними. Эти дороги навсегда ушли от него — и навсегда с ним остались.

Щербаков закончил войну на подступах к Праге в звании красноармейца. Оставались позади Кавказ, Украина, Карпаты, Татры и дунайские плесы. За четыре года войны наши солдаты перерыли, почитай, пол-России и пол-Европы на окопы, траншеи и братские могилы, и непостижимым было, откуда брались у них силы для такого неимоверно тяжкого труда. «Возьми ту землю на язык, она — соленая от крови...» — вспоминал Николай строки фронтового поэта.

Домой он возвратился с нашивками тяжелых ранений над облупившейся эмалью ордена. Нашивки — как отметины, как рубежи, что пришлось ему одолеть за две войны.

Был госпиталь после финской, медсанбат на Донце. Госпиталь на Тамани. Медсанбат под Киевом, медсанбат в Карпатах, медсанбат в Поличке... Всюду его «штопали» и лечили, поднимали на ноги, и возвращался солдат в строй, снова и снова принимал командование «Веселым десантом». Сердечное спасибо однополчанам — их тепло и участие, их добрая поддержка помогали забывать о ранах и контузиях, о личном горе и дорожных невзгодах (а они каждый день были в дороге, в пути, и никогда не принадлежали себе, неутомимые фронтовые скоморохи...). В Карпатах, после концертов в 17-м гвардейском стрелковом корпусе, всем им вручили знаки гвардейцев — они по праву заслужили их...

А месяц спустя после Победы Николая снова уложили в госпиталь. Это было уже во Львове. «Повернулся осколок...» — объясняла ему потом сестра, которая ассистировала хирургу. Нужно ж было ему повернуться так, что три дня Николай не приходил в сознание, и врачи буквально вытаскивали его с того света.

Все, что у него было, не пожалел солдат для родной земли.

Он умел воевать, и там, на фронте, знал свое место в строю. А дома нужно было начинать все заново. Заново жить. Заново учиться ходить по земле. И — делать то, к чему не привык. Это было много тяжелее, чем рукопашная схватка с врагом.

Все чаще и чаще пробуждался Николай после одного и того же кошмарного сна: батальон поднялся и пошел в атаку, и «Веселый десант» с ним тоже пошел, а он лежит и не может подняться, оплывая кровью. Нет сил подняться... Он просыпался, задыхаясь от запаха сырой окопной земли, пороховой гари и горелой брони...

Нет, уже никогда не отпустит его от себя война. Не отпустит...

«И как будто оглушенный в наступившей тишине, смолкнул я, певец смущенный, петь привыкший на войне. В том беды особой нету: песня, стало быть, допета. Песня новая нужна...»

Он много раз перечитывал эти строки из «Василия Теркина». «Песня, стало быть, допета...» Неужто не нужны его песни? Все эти годы после войны он, пересиливая недуги, не расставался с фронтовыми песнями. Певец-воин, он рассказывал в школах, в общежитиях, на заводах — везде, куда его приглашали как ветерана, о том, как песня поднимала солдат в атаку, вела к победе... Когда отступал недуг, шел к самодеятельным артистам в клуб, в Дом культуры и разучивал с ними военные песни. Коварная болезнь надолго уложила Николая в постель, каменские пионеры взяли над ним шефство, приходили к нему домой — помочь старушке-матери управиться по хозяйству, сходить на рынок, в магазин, он и с ними разучивал любимые свои песни.

Николай хорошо понимал, что все мы на свете бренны. Но придет смертный час — ты должен встретить его по-солдатски. Уходить со сцены с достоинством тоже надо уметь! Есть у каждого солдата высшая гордость — никогда не покидать свой окоп, оставаться в солдатских списках, даже если ты сражен наповал.

С годами он все острее чувствовал, что война — это самое главное, что было у него в жизни. И потому-то воспринимал через войну, через это жестокое и все-таки доброе к нему время, все свои послевоенные будни. Он не мог поступать иначе, потому что оттуда, из фронтовой огненности и стыни, всегда смотрели ему в лицо немигающие глаза погибших. Глаза — в глаза, и от них нельзя было ни отвернуться, ни уйти.

Он помнил всех этих людей поименно, помнил живыми, видел себя в одном строю с ними.

Была у них одна судьба, и были одни дороги, с которых уже не свернуть.

Помнил Сашку Косоногова, милого друга детства, — в пантеоне на Мамаевом кургане не очень просто отыскать его имя, и все-таки оно не затерялось, не пропало в бесконечном ряду других имен, искрится золоченой смальтой в дрожащем пламени Вечного огня...

Помнил Сашкиного отца, генерала Косоногова, дядю Леву, погибшего под Керчью...

И, конечно, Борьку Жданова, однокашника своего по институту, — они вместе ходили на лыжах в тыл к финнам, и он спас Николаю жизнь, вынес его, раненного, из-за линии фронта, подарил ему жизнь...

Помнил кабальеро из Гренады — солдата Испанской республики, учившего его искусству фламенко, и старого чеха-музыканта, у которого научился не только играть на скрипке, но еще и сносно говорить по-немецки, что ох как пригодилось потом...

А разве забыть ему своего «крестного отца», Генриха Рисмана, определившего фронтовую его судьбу? Ему, Рисману, писать бы оперы да симфонии где-то в глубоком тылу, а он добровольно стал тружеником войны и — спасибо ему — оказался для Николая добрым учителем...

Помнил старлея Аленушку, и гвардии майора Борзенко, и капитана погибшего сейнера — с такими людьми не страшно было бы даже в преисподней...

С особой благодарностью вспоминал он и полковника Акопяна, начподива 12-й армии, начинавшего собирать их ансамбль еще осенью сорок первого года в Донбассе. Акопян был потом начальником политотдела 89-й Таманской дивизии.

Не в силах был забыть Николай до смертного своего часа всех, для кого пел и кого славил, и с кем сводили его ратные дороги, — Надю Лихацкую, с обожженными руками, и Дусю Завалий — «братишку Евдокима», с которой ходил в разведку. Василия Чепеля и пулеметчиков из дота-»сарайчика»... Помнил он морских пехотинцев и мотоботчиков, разведчиков и партизан, связистов и пушкарей...

И всех своих «мушкетеров», навек спаянных кровью и хлебом, с кем поровну разделил судьбу: Куполяна, Митю, Патуроева, Сурена... Не все они увидели Победу. Куполян умер от ран в госпитале в сорок четвертом. Теперь уже нет в живых и Мити Корякина... Разметало всех армейских друзей по далеким и неведомым городам — он не ездил к ним в гости, но каждый год приходили от них 9 Мая письма или телеграммы — два-три теплых слова: жив, а это самое главное, про здоровье не спрашивай...

Конечно, все, что они делали на фронте, было, может, крохотной песчинкой, если судить в масштабах армии. Зато весомой... Не очень часто писала о них армейская газета «Знамя Родины» — от силы пять или шесть раз за все время боев, и скупо — пять-шесть строк. Они не обижались: были дела поважнее. Но вот братишка Николая принес ему — уже после войны — старую, сугубо гражданскую газету «Большевистский путь» от 16 мая 1942 года. Выходила она в городе Миллерове, по соседству с Каменском. И Николай увидел маленькую заметку в ней — «Золотые крупинки». Это — о их ансамбле, о Рисмане — в Миллерове, за полтора месяца до оккупации, они давали тогда концерт для жителей прифронтового города. Золотые крупинки...

Николай вспоминал фронтовые свои дороги, и ему начинало казаться, что живет он уже на свете долго-долго, и все-таки не мог избавиться от мысли, как ничтожно мало в жизни успел: не оттого ли, что в послевоенных его буднях, омраченных недугом, один день был похож в чем-то на другой и неумолимо уносил с собой частичку бытия? Чего-то главного, казалось ему, он так и не успел сделать, все откладывал на потом... Он уже и сам не мог понять, откуда брал силы не жаловаться, не искать сочувствия.

Болел он долго и мучительно, знал неизбежный исход, и все-таки имел мужество не доживать, а жить. Прислушивался к растрепанной работе сердца — и не сдавался. Совсем как тогда, на плацдарме... А от дряхлости и апатии был застрахован вечным своим беспокойством и ясной, светлой головой. Ходил с трудом, на костылях, но не пал духом, как иные. Нашел себе дело — обучал ребят музыке в поселковом клубе, и ни один самодеятельный концерт не обходился без фронтовых песен. И в школах бывал, в общежитиях с заводской молодежью встречался, хотя никогда о себе не рассказывал — все больше о друзьях-однополчанах. Его и в почетные пионеры произвели. Только все это — в промежутках между госпиталями и клиниками, а их, этих «промежутков», становилось с годами все меньше и меньше.

Ни мать, ни братья ни разу не назвали его инвалидом, калекой. Не потому, что щадили, нет. Он и сам не чувствовал себя инвалидом и никогда не верил, что жизнь — позади. Виктор и Леонид приносили ему новые книги из библиотеки, выписывали для него кучу газет и журналов, купили ему телевизор, смастерили универсальный приемник с магнитолой — пусть весь мир будет рядом с тобой, дорогой наш брат! А мать... Какой же бесценный подвиг совершала изо дня в день все эти долгие годы милая Александра Ильинична Щербакова, вдова красного партизана гражданской войны и сама бывшая партизанка из отряда Щаденко, мать гвардии красноармейца Николая Щербакова!

Он успел очень много, хоть и не сознавал этого сам. На войне был певцом, но прежде всего и раньше всего — солдатом. Уйдя из жизни, он оставил людям в наследство Победу.

А дороже этого нет ничего на свете.