Интервью с Юрием Давыдовым

— Смотрю на вас и думаю: вот ведь пример неунывающего писателя! Никогда и ни при какой погоде. Цензура ли на дворе или ее отсутствие — пишет себе и пишет. И печатается!.. Лагерная закалка?

— Хотите, чтобы я воспел вам ГУЛАГ как кузницу писательских кадров? Помню, в лагере была такая брошюра, ее раздавали всем вновь прибывшим — “Нас воспитали чекисты”... Хотя, конечно, длительное барахтание в условиях, говоря нынешним языком, экстремальных чему-то действительно научает.

— То есть для вас это в чем-то был положительный опыт?

— В чем то... Не так давно пригласили меня на обсуждение книги “Вятлаг”, написал ее профессор из Вятского университета Виктор Бердинских. Очень четкая книга: никаких стонов, воплей — лагерь как экономическая единица, сведения о лагерных начальниках и т.д. Прихожу. Сидят старые люди и рассказывают, как страдальчески они там жили. Что правда. А какое, спрашивают, было ваше первое впечатление? Я, говорю, должен извиниться перед собравшимися, но впечатление мое было не из самых ужасных, особенно после Лубянки. Появляюсь во флотском кителе, пуговицы там, погоны — все срезано, вырвано — тот еще вид. Но сам по себе мундир тогда, вскоре после войны, еще нес на себе отблеск общефлотской славы. И меня сразу окружили четверо — с черноморского флота жулики-матросы, сидевшие по уголовке. И — сразу к себе: горшок каши и водки стакан. А я ее скоро год как не видел... Мне пришлось так, а большинству хуже, много хуже. Хотя и мне приходилось по-разному... Но вот за что я благодарен судьбе и лично товарищу Сталину — что без этого, как вы говорите, опыта мне, наверное, до-олго до всего бы пришлось доходить. Может, и по сей день по капле выдавливал бы из себя раба. А уж вождь на меня как нажал — рабье так и хлынуло!

— Стоило вам стать зэком, то есть рабом?

— А что? Не я первый... Война, конечно, тоже кое на что приоткрыла глаза. Но только лишь приоткрыла. Как писала Анна Ахматова: “И звезды смерти стояли над нами”. До того я весь был в звездах: октябрятская звездочка, лейтенантские звездочки, кремлевские звезды... Так бы и двигался себе в кругу расчисленных светил, если б не лагерь. А тут — прозрел. Что такое социалистическая экономика — знаете? Это когда всю зиму лагерный лесоповальный пункт заготавливает лес, складывает на берегу реки, называется “биржа”. И каждый вечер бригадир — между прочим, чтобы я выжил — записывает мне больше, чем я вывез. Подает сводку плановику. Там сидит старый зэк с 10–15 годами стажа — в костюме, манжетах, как Молотов. Он хозяин. Не вохра — он со своей логарифмической линейкой. Сводка передается дальше, дальше, дальше. А в Кремле не спит товарищ Сталин. Ждет достоверных сообщений, что сделала страна за день... Приходит весна. И надо этот чертов объем бревен отдавать народному хозяйству. А его там и половины нету. Тогда с той же аккуратностью, с какой горел полицейский участок у Бени Крика, бушуют лесные пожары. И сгорает ровно столько, сколько недостает. Вот и вся экономика. И вся эта социалистическая нравственность.

— Значит, вы освободились из лагеря убежденным антикоммунистом?

— Вроде бы так, но... Знаете, что я вскорости сделал? С группой бывших офицеров пришел в парткомиссию Министерства обороны восстанавливаться в партии! Вот ведь какая штука. А почему? Говорю честно. Вернулся без копейки. Во флот обратно не берут, в журналистику флотскую не пускают. Иду в “Географиздат”, где у меня в прежние времена вышла книжка “В морях и странствиях” — кстати, точно в день, когда меня арестовали, на нее была добрая рецензия в “Огоньке”. А там мне тихо, доверительно передают слова директора: мы бы переиздали, да он в партии-то не восстановлен! Книга о прошлом веке, о Пушкине, его друге Матюшкине, а!.. Только зря я тогда старался — меня не восстановили, со смехотворной формулировкой: партийный стаж (вступил в военно-морском училище) меньше, чем беспартийный (пока сидел). Потом нас всех чохом восстановил 20-й съезд... Нет, терновый венец борца с режимом не украшает моей головы.

— И тем не менее все ваши книги — от “Глухой поры листопада” или даже “Марта” до “Соломенной сторожки” — воспринимались именно как направленные против режима. Несмотря на то, что повествовали о делах давно минувших дней. Оторопь брала: и как такое печатают!

— Случались и у них недоработки. Но ведь и мы, пардон, не лыком шиты. И на компромиссы приходилось идти, и этим, из Мавзолея, прикрываться: высоко, дескать, ставил народовольцев. Хотя в обширнейшей переписке того же Лопатина ни слова нет о большевиках — нечаевцами были они для него, да и только. Благороден был, не принимал подпольную действительность. А перед смертью жалел, что не убили на улицах Питера в феврале 17-го, что дожил до Октября... Ну и в редакциях мне, знаете ли, мирволили. Беллочка Клюева в “Молодой гвардии”, Татьяна Аркадьевна Смолянская в “Дружбе народов”, Алла Пастухова в “Политиздате” — назову хотя бы их. Режимы режимами, а люди — людьми.

— Собственно, об этом вы говорите во всех ваших книгах.

— Вот именно! Почему меня потянуло к народовольцам, вообще к революционному движению? Потому что хотелось понять: где же, когда произошел сбой в нашей истории? Почему светлые мечтания обернулись зоной на полтора континента?.. “Бесы”, конечно, великая книга, провидческая. Но при всем том нельзя не обнаружить, что не все они были “бесы”, и не одна лишь бесовщина затягивала их в омуты революции. А иногда и вовсе не бесовщина — как того же Лопатина. Бесовщины было немало и в стане тех, кто был призван бороться с бесовщиной. Поскольку враги в конце концов зеркально отражают друг друга. Но все они были люди, они были разные — вот что главное! И я не ставил перед собой задачи прозреть в каждом будущего начальника лагерного режима — ни в тех, ни в этих. Кстати, лагерные начальники тоже бывали разные, не сплошь мерзавцы — то, мимо чего подчас проходят мемуаристы. Хотя я-то думаю, что если была искорка доброго в ком-то из этих людей, то ее надо не забыть, даже раздуть — чтобы замеченный в добре не думал о себе как о законченном мерзавце.

— А есть ли вообще кто-то, про кого вы можете сказать: “законченный мерзавец”?

— Вот потому и надо эту искорку раздувать. Хотя бывают, конечно, случаи безнадежные. Видать, еще осталась во мне неизжитая такая наивность. Никак, например, не избавлюсь от веры, что в политику идут люди, движимые все-таки чистыми побуждениями. Ну, ошибаются, заблуждаются, хотят как лучше... Даже к лидерам КПРФ старался так относиться. Но был такой “момент истины”, когда понял, что нечего себя самого морочить. Помню, депутат Юшенков предложил думцам почтить память погибших в лагерях, и никто из зюгановской фракции не отлепил зад от кресла. Тут они для меня, извините, окончательно кончились. Какая, к чертям, идеология? Какой ум, какая честь? Идеология вохры, ее дух! Как только слышу их рассуждения о любви к народу, так и шибает враньем. Любовь к народу была у дворян. Кающихся. А этим чего каяться — поют: “вышли мы все из народа...”

— А когда слышите рассуждения державников? Тех, кто жаждет восстановления Союза? Или, по крайней мере, союза с Белоруссией?

— Вот если бы президентом Белоруссии был Василь Быков, я бы за такой союз голосовал двумя руками. А при Лукашенко я, считайте, уже пожил. Опять двадцать пять? А в принципе... Империи ведь разрушаются не по воле отдельных лиц. И каждая — в свою очередь. Наверное, меня могут разорвать на части. Безумно жалко невинных людей — а все-таки позвольте сказать, что начинать следует с покаяния. За выдворение на чужбину целых народов, за предыдущую войну. А уж потом, если понадобится, бряцать оружием. От переговоров-то никуда не деться. Во-вторых, силой все равно не удержишь... Обожаемый державниками Розанов так говорил, причем трижды: развалится Россия; и нечего всплескивать руками, устроимся каждый получше — и начнем соединяться. Разумно? Все утрясется.

— Давайте вернемся к Давыдову. Оставим в стороне ваши заслуги и регалии. Скромный такой вопрос: считаете ли вы себя состоявшимся — в творческом и личном плане?

— Знаете, для меня это почти одно и то же... Ведь чем живет — не сочтите за рисовку — исторический писатель? Жизнью своих героев. И они становятся огромной частью его человеческого наполнения. Входят в состав крови. Поэтому в “Бестселлере” все так и мешается: я, они, времена... Состоялась ли моя жизнь? Во всяком случае, 50 лет я делал то, что мне интересно. Как сказал мой приятель Станислав Рассадин: “...и за это еще деньги получает!”. Сделал, как говорится, все, что в моих силах, а кто может, пусть сделает больше. Чертовски хочется дописать роман. Я, правда, знаю, что, как только допишу, снова стану просить отпустить еще чуточку времени, чтобы кое-что сделать. Даже план будущих работ готов Ему представить — как Соросу, чтобы выпросить грант...

Беседовал Леонид БАХНОВ