Чулков Георгий Иванович
Подсолнухи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • Чулков Георгий Иванович (yes@lib.ru)
  • Год: 1912
  • Обновлено: 23/07/2004. 13k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    
    
    ----------------------------------------------------------------------------
         Источник: "Новелла Серебряного века". Изд-во: Москва, "Терра", 1994. 
         OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 8 ноября 2003. 
         Оригинал здесь:  Библиотека Александра Белоусенко
         Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
    ----------------------------------------------------------------------------
    
      
     	
         
         Когда   я   вижу  этот  большой  цветок,  золотой  и  махровый,  всегда
    обращенный  к  солнцу,  в  сердце  моем  начинает  звучать  песенка - тихая,
    печальная  и  сладостная, - и в душе возникают воспоминания о милом далеком,
    о  юности моей, о том, чего не вернешь никогда, никогда... Я вспоминаю тогда
    моего  дядюшку  Степана  Егоровича Руднева, курские поля, тихую усадьбу: мне
    тогда  кажется,  что пахнет белой акацией, что старость моя дурной сон и что
    вот стоит только глаза протереть - и я вновь увижу незабвенное весеннее. 
         Однако буду рассказывать по порядку. 
         Окончив  гимназию,  попал  я  на лето в имение к моему дядюшке. На моей
    вихрастой  голове  уже была надета студенческая фуражка, и чувствовал я себя
    так,  как  будто  бы весь мир только того и ждал, чтобы приветствовать меня,
    мою свободу и благословить меня на какую-то новую жизнь. 
         Мне  шел  тогда  восемнадцатый  год,  и  сердце  мое было отравлено тою
    нежной и пугливой мечтою, которая исчезает вместе с юностью. 
         Впрочем,  не  все  теряют  вместе  с весенними днями душевную чистоту и
    нежность.  И  дядюшка  мой,  Степан  Егорович, был одним из этих избранных..
    Когда-то,  в  молодости, влюбился он в одну московскую барышню, генеральскую
    дочку,  и  сделал  ей предложение. Но барышня не была благосклонна к Степану
    Егоровичу  и поспешила выйти замуж за какого-то уланского ротмистра. Дядюшка
    мой  не  разочаровался,  однако,  в  своей возлюбленной и крепко затосковал.
    Друзья  посоветовали  ему  поехать  за  границу, развлечься. Степан Егорович
    поехал  в  Венецию,  но  и  Венеция  его не утешила, хотя св. Марк и роскошь
    Веронеза и Тинторетто пленили его мечтательное сердце. 
         После  Венеции  поселился он у себя в деревне и стал жить отшельником и
    чудаком,  неустанно  мечтая  о генеральской дочке, исчезнувшей во мгле былых
    дней. И как наивны, и как нежны были его мечты... 
         Когда  я  приехал  к  дядюшке, было ему уже под пятьдесят, но все еще в
    лице  его  было  что-то  юное.  Но  какое-то  недоумение выражали всегда его
    светлые глаза. 
         Зажили  мы  с  дядюшкой,  как  говорится,  душа  в  душу.  Одно  только
    обстоятельство  нас  разделяло - политические убеждения: я был вольнодумец и
    демократ,  а дядюшка был приверженец аристократической олигархии. Чудаку все
    мерещился   какой-то  "совет  дожей"  и  нравилась  чрезвычайно  итальянская
    пышность  XVI  века.  А в житейских делах дядюшка ничего не понимал. И, если
    бы  не  управляющий  Аверьяныч,  маленький  хутор  его  давно  бы  продали с
    молотка. 
         Я  приехал  на  хутор,  когда  вишни  и  яблони  уже  отцвели,  но зато
    благоухала  белая акация. Веяло весною, не тою подснежною мартовской весною,
    от  которой  стоит  в  сердце  влажный  дурман,  а  тем нежным и тихим маем,
    который  медленно  склоняется  к  лету  и  бывает  так  пленителен  в  своем
    сладостном томлении. 
         Дядюшка  подарил  мне  славного  иноходца  Робинзона,  и  я каждый день
    таскался  на  седле  по окрестностям, мечтая Бог знает о чем, уверенный, что
    вот где-то рядом ждет меня чудо, называемое любовью. 
         Но  как  я был застенчив и боязлив! Смех и восклицания босоногих девок,
    попадавшихся  мне  на  дороге,  заставляли  меня  краснеть  до  ушей, и я не
    решался  обернуться  и посмотреть еще раз на их пестрые сарафаны, тайно меня
    пленявшие. 
         А  какие незабываемые бессонные ночи я проводил тогда! Неясные, смутные
    предчувствия  волновали мою кровь, и все казалось, что вот откроется дверь и
    кто-то войдет сейчас в комнату и скажет тихо волшебное слово - люблю. 
         Я  дрожал,  ожидая  свидания  с  неизвестной, таинственной, прекрасной.
    Иногда  в  лунные  ночи я вылезал через окно в сад и шел по дорожке к пруду,
    изнемогая от волнения и сладостных соловьиных трелей. 
         Помню  одну  ночь,  когда  предчувствия мои как будто бы воплотились. Я
    сидел  на  скамейке около пруда. Луна была на ущербе. По-летнему было душно.
    Я  закрыл  глаза  и  мне  представилось - так ясно, так осязательно близко -
    женское  лицо,  с  нежным  лукавым  ртом,  с  серебристо-туманными  глазами,
    мечтательными  и влекущими. И я почувствовал, что кто-то коснулся моей руки,
    и  в  этот миг я испытал то острое неизъяснимое наслаждение, которое никогда
    уже не повторялось в моей жизни, никогда... 
         
         
         
       	 
         
         Как-то  раз,  после обеда, пошел я в конюшню, оседлал моего Робинзона и
    выехал  из  усадьбы.  Июльские  поля  тихо  розовели.  И  крестцы, в полдень
    казавшиеся золотыми, теперь стали дымчато-красными. 
         На   ветхом   мосту,   перекинутом  через  речку  Воронку,  встретил  я
    Аверьяныча, и он сказал мне, указывая плеткой на юго-запад: 
         -  Гроза  идет. Не советую вам далеко уезжать. У нас ливни бывают - мое
    почтение. 
         -  Я  до  Красной Криницы, - сказал я, улыбаясь седоусому Аверьянычу, -
    успею. Да и грозы-то я не боюсь. 
         И я пустил моего Робинзона галопом. 
         А небо в самом деле темнело. 
         Приятно  скакать  в предвечерней прохладной мгле, когда беззвучна земля
    и  молчит  небо,  а  сердце  поет свою песню, свою мечту все о том же милом,
    желанном, невозможном, о чем не расскажешь никак. 
         Я  очнулся,  когда  крупные  капли  дождя  упали  мне  на руки и где-то
    нерешительно и глухо зазвучал гром. 
         Я  посмотрел на небо. Боже! Что там творилось. В несколько слоев ползли
    тучи  -  синие,  коричневые, черные. А там, где-то в высокой дали, двигались
    новые караваны - уже с иной стороны, как враждебное полчище. 
         Я  повернул  коня  домой,  но уже хлынул неистовый дождь. Казалось, что
    какой-то  великан-безумец  бьет  землю нещадно злыми бичами. А за горами туч
    хохочет другой лютый великан. И это его глаза сверкают белыми молниями. 
         В  какие-нибудь  пять  минут  дорогу  размыло, и ноги лошади беспомощно
    вязли  в  мокром  черноземе. Рыжая мгла заслонила от меня мир. Я шагом ехал,
    как слепой, бросив поводья на шею Робинзону. 
         Совсем  неожиданно  раздались около меня голоса и черный кузов фаэтона,
    с поднятым верхом, вырос из дождевой смутной мглы. 
         -  Вы  не  из  Самыгина  будете? - спросил меня кучер, когда я вплотную
    наехал на чужой экипаж. 
         - Да. Оттуда, - крикнул я, выждав, когда прогремел гром. 
         При  блеске  молнии  я  увидел,  что  в фаэтоне сидит маленькая фигура,
    по-видимому женская, но лица я не успел разглядеть. 
         -  А  вот  мы  не  знаем, куда теперь ехать, - продолжал словоохотливый
    кучер,  -  к  нам  ли,  к  вам  ли - куда ближе? Ливень-то ведь, Боже мой, -
    море-океан. 
         -  Поедемте  к  нам,  пожалуйста,  - сказал я, нагибаясь и заглядывая в
    фаэтон. 
         -  Нет,  к  нам  ближе, - сказала маленькая женщина, - благодарю вас. А
    вот  вы  лучше  лошадь  вашу. Михею отдайте, а сами в фаэтон садитесь. Здесь
    все-таки от дождя защита. 
         -  Полезайте,  барин,  - молвил Михей и отобрал у меня поводья, заметив
    мою нерешительность. 
         Через  минуту  мы  ехали  в  Мартовку,  имение  господина Ворошилова, с
    супругой которого я сидел теперь бок о бок. 
         -  Меня  зовут  Натальей  Петровной,  -  сказала  она, заглядывая мне в
    глаза,-  я  теперь  одна.  Муж  на  Кавказ  поехал. Он доктор. Санаторий там
    устраивает. 
         Гроза  шумела, и я не мог понять доброй половины того, что говорила мне
    Наталья  Петровна, но зато я видел ее лукавые зеленовато-жемчужные глаза, ее
    милые  губы,  нескладно  очерченные, но влекущие улыбкой, я чувствовал рядом
    ее  нежное маленькое тело - и от всего этого у меня слабо и сладко кружилась
    голова. 
         Когда  экипаж с колесами в тяжелой черноземной грязи въехал, наконец, в
    Мартовку,   гроза   уже  утихла  и  начался  хлопотливый  гомон  намокших  и
    напуганных птиц. 
         Наталья  Петровна  провела  меня в круглую столовую. Нам подали веселый
    самовар,  и  она стала мне объяснять, куда и зачем она ехала в фаэтоне, но я
    слушал  ее слова, как музыку, не понимая их смысла. Взгляд, должно быть, был
    у  меня  при  этом  странный и рассеянный, так что Наталья Петровна, заметив
    его, остановилась на полуслове и спросила, что со мной. 
         Я,  конечно,  покраснел до ушей и сказал, что у меня мигрень. Тогда она
    заставила  меня  съесть какой-то порошок и повязала мне голову большим белым
    платком.  В  таком  наряде ходил я с нею по саду, и она расспрашивала меня о
    гимназии,   о   книгах,  которые  я  читаю,  о  том,  зачем  я  поступаю  на
    филологический  факультет...  В конце концов она заставила меня читать вслух
    Пушкина,  которого  она,  по  ее словам, обожала. Я ей читал любовные стихи,
    выразительно  на  нее  поглядывая.  Вид,  должно  быть,  был у меня при этом
    забавный. Наталья Петровна засмеялась. 
         Я сконфузился и стал прощаться. 
         -  Навещайте  меня,  -  сказала она ласково, когда я, робея, целовал ее
    руку. 
         
         
         
          	
         
         Я  рассказал  дядюшке о моем знакомстве. Он внимательно выслушал меня и
    сказал: 
         - Ты говоришь, у нее русые волосы. 
         - Да. 
         - У моей невесты тоже были русые волосы. 
         Чтобы доставить дядюшке удовольствие, я сказал: 
         - Расскажите мне про вашу невесту. 
         Он покраснел, как юноша, и охотно стал говорить на эту тему. 
         В  ближайшее  воскресенье  я  поехал  с визитом к Наталье Петровне. Она
    встретила меня, как старого знакомого. 
         Мы  гуляли  по  саду,  где  огромные  тополя шуршали своими верхушками;
    сидели у плотины, где не уставая журчала вода; потом пошли в поля... 
         Все  меня пленяло в Наталье Петровне: и ее милый взгляд, и мечтательная
    улыбка, и ее пальцы, бледно-розовые, как лепестки мальвы. 
         Она  говорила  со мной доверчиво и нежно, как с младшим братом, и я был
    счастлив,  счастлив...  Одно только меня смущало: она непрестанно вспоминала
    о своем муже. 
         Я  уже  знал,  что  его  зовут Павлом Ивановичем, что он белокур, что у
    него  большая  борода,  голубые  глаза,  что  он  гениальный  ученый,  врач,
    психолог,  что  он идеальный муж, что он сильный, смелый, здоровый и прочее,
    и прочее. 
         Я  как-то  не  слишком восхищался этим человеком, несмотря на пламенное
    красноречие Натальи Петровны. 
         Когда  я  прощался  с  нею,  мне  было грустно почему-то. Однако я стал
    часто  бывать в Мартовке. Я играл с Натальей Петровной в лаун-теннис; держал
    по   полчаса,  растопырив  руки,  какую-то  розовую  шерсть,  когда  она  ее
    разматывала; читал ей вслух то Пушкина, то Флобера, то Бальзака... 
         Ночью  я  шептал  непрестанно: люблю, люблю... И все мечтал открыть мою
    тайну Наталье Петровне. 
         Однажды,  после  вечернего  чая,  мы  пошли  с нею гулять, спустились в
    Алябьевскую  балку,  где  было  сыро  и  пахло болотом, поднялись на высокий
    холм,  причем  Наталья  Петровна  оперлась  на  мою  руку и прижалась ко мне
    плечом,  и  очутились,  наконец, около огромного поля подсолнухов. Вечерело.
    Подсолнухи  повернули  свои  желтые  головы к западу. Было тихо. И казалось,
    что земля устала и спит. 
         То,   что   Наталья  Петровна  касается  меня  своим  маленьким  нежным
    плечиком;  то,  что  она молчит, и эта розоватая предвечерняя тишина полей -
    всё волновало меня, и неясная надежда на что-то возникла у меня в сердце. 
         -  Пойдемте  сюда,  -  сказала  тихо Наталья Петровна и слегка толкнула
    меня к подсолнухам. 
         Мы  вошли в этот зеленый лабиринт, где над нашими головами покачивались
    золотые чаши, и скоро мир пропал для нас и мы для мира. 
         Недоумевая,   я   следовал   теперь   за  Натальей  Петровной,  которая
    пробиралась сквозь чащу подсолнухов, как зверек. 
         Наконец,  на  маленькой  полянке  она остановилась и села на землю. И я
    опустился  покорно  у  ее ног. Мы видели клочок далекого безмолвного неба, а
    вокруг нас была непроницаемая зеленая стена. Мы были одни, одни... 
         -  Какой  вы  милый!  Милый!  - сказала Наталья Петровна и прижала свою
    ладонь к моим губам. 
         У меня закружилась голова от счастья. 
         - Что с вами? - спросила Наталья Петровна, заметив мое волнение. 
         - Я люблю вас, - пробормотал я, чувствуя, что краснею. 
         Наталья Петровна загадочно улыбнулась. 
         Неожиданно  она  приблизила  свои  губы к моим губам, я почувствовал ее
    горячее  дыхание,  и  влажный  долгий поцелуй, непонятный для меня, заставил
    меня дрожать от неясного чувства наслаждения и тревоги. 
         Потом, слегка оттолкнув меня, Наталья Петровна сказала тихо: 
         -  Здесь  мне в первый раз признался в любви Павел... у вас глаза как у
    Павла, совсем как у него... Он прислал телеграмму... Завтра приедет. 
         
         1912 
         
         Подсолнухи.  -  Печатается  по  изд.:  Чулков Г. Сочинения. Т. 6. СПб.,
    1912. 
         
         
    
    
    
    
    
    
    
    

  • Оставить комментарий
  • Чулков Георгий Иванович (yes@lib.ru)
  • Год: 1912
  • Обновлено: 23/07/2004. 13k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.