Чулков Георгий Иванович
Парадиз

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • Чулков Георгий Иванович (yes@lib.ru)
  • Год: 1909
  • Обновлено: 23/07/2004. 30k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    
    
    
    ----------------------------------------------------------------------------
         Оригинал здесь:  Серебряного века силуэт...
         Дополнительная правка: В. Есаулов, июль 2004 г.
    ---------------------------------------------------------------------------
         
          
         
                                                             Александру Блоку 
         
    	 
    	 
    	 
         В  тот,  памятный  для  Наташи,  вечер  шла  она от всенощной из церкви
    Успения.  И  нельзя  было  понять,  радость  или  печаль на сердце. Хотелось
    тишины, и любви. 
         В   сердце   еще  пел  хор:  "Се  бо  Эммануил  грехи  наши  на  кресте
    пригвозди..."  А  потом  слова как-то уплывали из памяти, звучал лишь напев,
    но  на  углу  Большого  проспекта  опять  вспомнилось: "И живот даяй, смерть
    умертви, Адама воскресивый..." {1} 
         Смерть умертви!.. Хорошо", - думала Наташа, чуть не плача. 
         -  Премудрость,  прости,  -  шептала  Наташа  с  умилением  и  даже  не
    старалась понять, что это значит. Пусть. Все равно. 
         Наташа  твердо знает, что, когда дьякон скажет торжественные слова, хор
    полетит,  точно  на  крыльях ангельских, и прозрачные голоса запоют неземную
    песнь. 
         И  в  тот  вечер  пелась эта песня. Наташа стояла на коленях, забыв обо
    всем:  у  нее  кружилась голова от счастья. Когда она пришла домой, матери и
    братишки  не  было,  и  за  столом  сидел  вотчим: и по тому, как он неловко
    уперся локтем на стол, Наташа догадалась, что вотчим пьян. 
         -  А  здрасьте,  Клеопатра  {2} наша! - сказал вотчим. Здрасьте, царица
    египетская...  Важность  - фу-ты, ну-ты. А позвольте спросить, откуда спесь.
    Я ли тебе не как отец родной? 
         Наташа ничего не ответила и пошла к себе за перегородку. 
         -  Наташка!  Чего  ломаешься! Тебе говорят: поди сюда. - И не дожидаясь
    ответа, вотчим сам полез к ней за перегородку. 
         -  Прочь подите. Матушке скажу, - бормотала Наташа, отбиваясь от пьяных
    и похотливых рук, которые валили ее на постель. 
         От  вотчима  горько  пахло  пивом,  и было противно и трудно бороться с
    этим большим, пьяным, волосатым человеком. 
         Наконец,  Наташа,  неловко  ударив  вотчима по лицу локтем, вывернулась
    из-под него и без накидки, в одном платке, побежала к тетке. 
         Весенняя  белая  ночь  пахнула  на  Наташу теплою влагой, и пока Наташа
    торопливо  шла  к дому тетки, ей все казалось, что в небе кто-то поет "Свете
    тихий" высоким ладом, как мальчики-певчие. 
         А  в  доме  тетки  уже  все спали, только сама тетка стояла у комода, в
    ночной  кофте,  простоволосая, считала дневную выручку. Наташу расспрашивать
    не стала. Догадалась, в чем дело. Молча указала на сундук и дала подушку. 
         Рано  утром,  перед  тем  как  идти  в табачную лавочку, тетка Серафима
    говорила Наташе нараспев: 
         -  И  там, милая, люди счастье себе находят. Дарья Ивановна, слава Тебе
    Господи,  живет теперь барыней, а была такой же девчонкой, как ты, бегала по
    лужам  босоногая.  Ужо  сведу  тебя к ней, небось, возьмет: она мне тем боль
    кума. 
         Наташа  осунулась  и побледнела за эту ночь, глаза У нее были печальные
    и  строгие,  и  жалко  было  смотреть  на  ее тоненькую фигурку в нескладном
    черном платьице. Наташа едва слушала тетку и тихо бормотала: 
         - Мне все равно, тетушка. Все равно. 
         Когда  после обеда пришли к Дарье Ивановне, у нее сидел гость - молодой
    человек, белокурый, завитой, в модной паре. 
         -  Значит, мы на вас надеемся, - говорил он, покручивая усики, - заедем
    за Катюшей на автомобиле в одиннадцать. 
         Молодой  человек  простился  и  ушел,  и было слышно, как в коридоре он
    стучит толстыми "американскими" подошвами. 
         - Позднякова, заводчика, сынок, - пояснила Дарья Ивановна. 
         -  Я  к  вам  с  племянницей, - говорила тетка Серафима, подсаживаясь к
    столу и принимая из рук Дарьи Ивановны рюмочку померанцевой. 
         Наташа осмотрелась. 
         По  стенам  висели  бумажные  веера и олеографии с голыми женщинами, на
    тумбе стоял гипсовый амур, пахло чем-то приторным и сладким. 
         -  Она  у  вас  миленькая,  - сказала Дарья Ивановна и притянула к себе
    Наташу, - худа только, щупленькая. Мы ее, как индюшечку, откормим. 
         -  А  это трудно - петь? - спросила Наташа, с недоверием посматривая на
    Дарью Ивановну. 
         -   Пустяковина.  Сегодня  попробуем.  Вы  у  меня  уж  и  оставайтесь,
    пообедаем вместе. 
         К  обеду  пришла  Катюша,  совсем  молоденькая,  с  припухшими губами и
    утомленными влажными глазами. 
         "Как же она живет? - думала Наташа. - Как?" 
         -  Это  от  симпатии моей, - сказала Катюша и поставила на стол букетик
    из ландышей. 
         - Ах, уж эти симпатии, - сказала Дарья Ивановна, - одна канитель. 
         -  Помалкивайте  лучше,  -  огрызнулась  Катя,  - вам бы только запрячь
    девушку - и больше никаких. 
         -  Ну,  ну,  -  сказала  Дарья  Ивановна,  -  девка.  Вот в одиннадцать
    Поздняков на автомобиле заедет. Принарядись. 
         Когда  пришли  в  сад,  на  сцене шла репетиция: горбун и горбунья пели
    шансонетку. 
         В оркестре сидел один пианист, рыжий человек, с равнодушными глазами. 
         -  Вот,  хозяин, новенькая, - сказала Дарья Ивановна, подвигая Наташу к
    большому усатому господину в цилиндре. 
         На  столах,  без скатертей, торчали стулья ножками вверх; какая-то баба
    в пестрой юбке протирала стекла на веранде. 
         За кулисами пахло сыростью, масляной краской и шипело электричество. 
         -   Познакомьтесь,  -  сказала  Дарья  Ивановна  и  толкнула  Наташу  в
    маленькую уборную. Там сидели три девицы. 
         -  А  я никогда не поверю, что мужчины от женщин заражаются, - говорила
    маленькая  брюнетка  Аглая, - никогда не поверю. Другой налижется, как сукин
    сын, а потом - небось - женщина виновата. 
         -  А  если  со  мной  случится  что,  я  утоплюсь,  -  сказала Лидочка,
    тоненькая  девушка лет семнадцати, с японскими глазами и движениями зверька,
    попавшего в клетку. 
         На  Наташу не обращали внимания. Аглая и Лидочка были одеты мальчиками,
    а  третья  девушка,  Соня,  была  в  розовом  коротком  платье, какое делают
    маленьким  детям,  в  розовых  чулках  и туфлях, а в руках держала куклу. От
    черных полос под веками блестели глаза. Кто-то крикнул: 
         - Пожалуйте репетировать. 
         Дарья Ивановна поставила Наташу перед рампою рядом с Соней. 
         Рыжий  пианист забарабанил по клавишам, и Соня запела, поднимая розовое
    платье и неестественно пристукивая каблуками: 
         
         Однажды вечерком 
         Мы вышли погулять. 
         Хотелось нам тайком 
         На воле поиграть. 
         
         Соня  делала глазки воображаемым зрителям, прижимала куклу к обнаженной
    груди и пела: 
         
         Мы миленькие детки, 
         Мы любим пирожки 
         И все мы однолетки - 
         Подруги и дружки. 
         
         Дарья Ивановна заставила Наташу приподнять юбку. И Соня опять запела: 
         
         И много уж секретов 
         Хранится от мамаш, 
         Порой мы без корсетов 
         Играем в ералаш. 
         
         Наташе  казалось, что это сон, что это не по-настоящему, что вот сейчас
    кто-нибудь  засмеется  и  скажет:  "Довольно",  - и рыжий пианист, улыбаясь,
    перестанет  барабанить  по клавишам, и Соня сотрет румяна и наденет скромное
    платье. Но сон продолжался. 
         Пили,  стоя  у  буфета,  чай.  Потом пошли за кулисы. Пришел венгерец с
    контрабасом  и  что-то  говорил  Соне  на  непонятном  языке и обнимал ее. И
    контрабас  чуть-чуть  загудел,  когда  венгерец  неосторожно  поставил его в
    угол. 
         Вчерашний  день  казался  Наташе  далеким  прошлым.  И  темный  тяжелый
    вотчим,  и  золотая всенощная с ладаном и с таинственным пением - все отошло
    куда-то  в  синеватую  даль.  И  голоса оттуда едва долетали, как из другого
    мира. 
         
         
         
     
         
         Жить  стала  Наташа,  как  во  сне.  Тяжело  засыпала  под  утро. Часто
    просыпалась,  вскакивала с постели и, босая, бежала к умывальнику; обливаясь
    водой,  пила воду жадными глотками прямо из графина и потом опять клала свою
    угарную голову на подушку, чтобы все забыть и уснуть. 
         Вставала  часа  в  три,  лениво  одевалась,  прихлебывая  кофе, который
    варила  ей  Акулина,  и  ехала  с  Петербургской  стороны  на Звенигородскую
    завтракать у Дарьи Ивановны. Там был и допрос: 
         - С кем была и сколько выручила? 
         Теперь  уж Дарья Ивановна говорила Наташе "ты", и Наташа почему-то была
    в долгу у Дарьи Ивановны. А считать не хотелось: махнула на все рукой. 
         Катюша   приносила   к   завтраку  водку,  сливали  ее  в  графинчик  с
    апельсинными корками и выпивали. Аглая приговаривала непонятное: 
         -  Выпьешь  по  первой,  будешь  стервой, - выпьешь по второй, будешь с
    головой,  -  выпьешь  по третьей, будешь без смерти, выпьешь по четвертой, -
    будешь первосортной, - пятой - богатой... 
         - Нескладно что-то, - говорила Наташа, сурово хмурясь. 
         - Для нас и это ладно, - отвечала Аглая, не смущаясь. 
         Дарья  Ивановна  отнимала графинчик, и все опять укладывались спать кто
    куда. А в семь часов ехали в сад. 
         Когда  Наташа  входила  в сад в своей черной шляпе с большим страусовым
    пером,   подбирая  пышное  черное  платье  и  открывая  ботинки  на  высоких
    каблуках,  ей  казалось,  что  она уже на сцене и вокруг тоже актрисы. Сад с
    электрическими  фонариками,  бутафорскими  воротами,  с этой загримированной
    Аглаей  и  другими  дамами  -  это  все  игра. И если не верить, что все это
    только  так,  что все это пока, а потом начнется настоящая жизнь, если в это
    не верить - тогда смерть. 
         Вот  идет  Наташа между столиков и сама чувствует, что походка ее здесь
    иная, не такая, как была раньше. 
         -  Ха-ха-ха! - неестественно смеется Наташа. - Здравствуйте, прекрасный
    мой кавалер. Ха-ха-ха! Не угостите ли меня, кавалер, мадерой? 
         В  глаза  теперь  Наташа  никому не смотрит: она смотрит всегда куда-то
    вверх, повыше головы того, с кем говорит. И кажется, что-то видит. 
         -  Милочка, поди сюда, - говорит Наташа, подзывая продавщицу роз, - вот
    я, господин офицер, розы очень люблю. Не купите ли вы мне розу? 
         Наташе  не нравится, когда оркестр перестает играть: тогда кажется, что
    и  вино не пьянит и все похоже на трезвую правду, и становится страшно. Нет,
    уж пусть играет музыка, и на сцене пусть пляшут. 
         Теперь  редко  вспоминает  Наташа  о  золотой  Всенощной и о сладостном
    напеве "Свете тихий..." 
         Один  раз,  когда она была с Поздняковым, сыном заводчика, в номерах на
    Казанской,  ей  показалось,  что  пахнет  ладаном,  и  она вспомнила о своей
    недавней  молодости  и  о своих предчувствиях любви, которой не суждено было
    прийти. 
         -  Ну,  чего  лезешь?  Подожди,  -  сказала  она неожиданно грубо этому
    завитому  белокурому  человеку,  совсем  чужому,  успевшему протрезвиться за
    время, пока ехали из сада в номера. 
         -  Вот  так  Клеопатра!  - сказал молодой заводчик, ухмыляясь. - Царица
    Египетская.  Важность - фу-ты, ну-ты. Что за немилость. Я ли тебя шампанским
    не поил? 
         -  Погоди.  Погоди,  -  сказала  Наташа,  усмехаясь,  -  как ты сказал?
    Клеопатра? Будто уж кто-то мне говорил так. Ага! Помню. 
         -  Все  равно,  -  сказал  Поздняков  -  ты,  хотя и блудница, но вроде
    царицы. Хочешь, я на тебе женюсь? 
         -  Ступай  ты к лешему, - сказала Наташа равнодушно, - ты, дурак, лучше
    ботинки мне расстегни. Видишь, я пьяна, мне трудно. 
         И все было, как нелепый и тяжелый сон. 
         Одно  любила  Наташа  - смотреть, как небо странно синеет, когда сидишь
    на  веранде  в  электрических  огнях:  такое  небо  можно  увидеть только из
    "Парадиза":  кажется,  что  здесь  сказка,  а  там  в  небе  -  непонятная и
    великолепная жизнь. 
         В  четвертом  часу,  когда  публика  разъезжается из сада и у отдельных
    столиков  остаются  запоздавшие  посетители  за рюмками ликера, Наташа, если
    была  свободна,  бродила  по  саду и подолгу стояла около журчащего фонтана,
    прислушиваясь. 
         Как  будто  кто-то  рассказывал  сказку про прекрасную царицу. И царица
    эта - она, Наташа. 
         Если  кто-нибудь  случайно подходил к ней, она отвечала высокомерно или
    совсем не отвечала, уходила молча. 
         И  в  этой стройной и надменной проститутке в черном платье нельзя было
    узнать  той  Наташи,  которая  бегала когда-то в скромном платьице в школу и
    церковь. 
         В  школе  Наташа  читала про царственную красавицу, у ног которой вожди
    слагали венцы свои. 
         Наташе  мерещится  желтый  Нил,  сфинксы,  не  те, что стоят на Неве, а
    иные,  огромные,  высеченные  из  цельной  скалы с непонятными человеческими
    лицами. 
         И  мерещится  Наташе  пустыня,  и среди пустыни оазис, там ее дворец. И
    вот приходит полководец, закованный в латы. 
         -  Это я, - говорит он, переступая порог, и почтительно целует сандалии
    Наташи.  -  У  меня  много  солдат, и большие корабли плавают у берегов моей
    страны.  Но я все это оставил и пришел к тебе в "Парадиз", моя прекраснейшая
    Наташа. 
         -  Что мне твои корабли и царство? - говорит сурово Наташа. - Видишь: я
    правлю  миром. Звезды поют в честь меня, и когда встает солнце, оно делается
    красным,  как  кровь,  от  любви  ко  мне.  Вон  идет  хозяйка  звать меня в
    отдельный  кабинет, но я не пойду туда, и уже целую неделю я не пою на сцене
    и  больше  не  буду надевать это глупое розовое платье. Я не хочу петь среди
    других.  Я  буду петь одна. Для меня построят высокую эстраду. И я буду петь
    одна.  И  пение  мое будет так прекрасно, что все станут безгрешными, слушая
    меня. 
         В это время подходит к Наташе инженер. 
         -  Позвольте, мамзель, вас ангажировать на сегодняшнее утро. И поедемте
    с нами, мамзель, на острова. 
         -  Только в автомобиль шампанское захвати, слышишь? - говорит Наташа, -
    не расплескается. Я из бутылки пить буду. 
         Когда   автомобиль   мчится   по  Каменоостровскому  проспекту,  Наташе
    кажется,  что  все  встречные кланяются ей, как царице. И она отвечает им на
    поклон  и  милостиво  машет  платочком.  Пусть  эти  пьяницы  и  рабочие,  и
    мастеровые  знают,  что  не  все  царицы жестокосердны. Одна из них, Наташа,
    великодушна и добра. 
         -  Что  же  вы,  дьяволы,  молчите?  -  говорит  Наташа  инженеру и его
    товарищам,  -  пойте  что-нибудь. Сашку Позднякова знаете? Сын заводчика. Он
    меня  Клеопатрой  Египетской  зовет.  Жениться  на  мне  хотел. Эй, инженер!
    Угости  шофера шампанским! Пусть из моей бутылки. Я не побрезгую. Не брезгую
    же я с вами в одной постели валандаться. 
         Миновали мосты. 
         Подымалось  солнце  над  серебряной  рекой. Как был прозрачен воздух! И
    какой   легкий   ветер  веял  над  безумным  городом.  Тонкие  стволы  берез
    девственно белели, и острова были закутаны дымчатой вуалью. 
         Солнце  пылало  алым  заревом.  Как  будто  зажгли  великолепный пир на
    утреннем небе. И бессонно томилось сердце по любви невозможной. 
         
         
         
          	 
         
         В  "Парадиз"  приехали  два  писателя:  Александр Герт и Сергей Гребнев
    {3}.   Они   приехали  из  ресторана  после  затянувшегося  обеда  -  теперь
    утомленные и уже нетрезвые - скучали за бутылкой кьянти. 
         На  эстраде  негр  танцевал  с  рыжей  англичанкой  матчиш {4}, и звуки
    сумасшедшей пляски тревожили сердце. 
         Александр  Герт,  молодой  человек  лет двадцати восьми, небезызвестный
    поэт,  с  бритым  лицом  и  вьющимися белокурыми волосами, курил папиросу за
    папиросой, и бледными холодными глазами следил за кольцами дыма. 
         -  Мы  с  вами  погибли,  Сергей  Андреевич,  - говорил он равнодушно и
    внятно,  очевидно, на тему, не раз обсуждавшуюся ими, - погибли. Наша судьба
    на дне стакана. 
         -  Мы  не  первые  и  не  последние,  -  отвечал Гребнев с насмешливой,
    неприятной улыбкой. 
         -  Но  все  же, Сергей Андреевич, я лучше, чем вы думаете. Вам кажется,
    что  у  меня  нет  ничего  за  душой, что я только лирик {5}. Но у меня есть
    что-то,  уверяю  вас.  Вы  вообще  меня  выдумали,  и я, когда бываю с вами,
    невольно говорю и даже поступаю в лад с вашей выдумкой. Но я не таков. 
         -   Вы   говорите:   что-то  есть.  Но  тем  хуже  для  вас,  Александр
    Александрович. Если есть, тогда ответственность. 
         -  Может  быть.  Но  что  с  нас взять: мы, поэты - как и проститутки -
    самое  дорогое и самое тайное отдаем далям. Вот спросите у нее, и она вам то
    же скажет. 
         И он взял за руку и привлек к столу даму в черном. 
         -  Как  вас  зовут,  госпожа  моя?  - спросил Гребнев, подвигая стул, и
    серьезно, уже без насмешливой улыбки, рассматривая даму. 
         -  Клеопатра,  -  ответила  Наташа, окинув презрительным взглядом обоих
    писателей. 
         - Вот и она презирает всех, как и мы, - процедил сквозь зубы Герт. 
         -  Госпожа  Клеопатра,  разрешите наш спор, - сказал Гребнев и налил ей
    стакан кьянти. - Вот он уверяет, что мы погибли. А по-моему... 
         - Ах! Это все равно. Не знаю, о чем вы там толкуете. Скучно все. 
         - А ведь она гордая, - сказал Герт. - Как это хорошо. Как хорошо. 
         Подошла Аглая и увела куда-то Наташу. 
         - И откуда эта гордость? Откуда? 
         -  Да  разве  вы  не видите, она - сумасшедшая, - сказал Герт серьезно.
    Сумасшедшая,  как  и  мы. И все, кто не спит в эти белые ночи, сходят с ума.
    Скажите  вон  тому  лакею  или  вот  этому  генералу,  что  сейчас  начнется
    светопреставление,  и  они  поверят  в это просто и охотно и, быть может, не
    испугаются: сумасшедшие боятся только обыкновенного, обыденного. 
         -  Пожалуй,  что  так,  - согласился Гребнев. - У этой проститутки есть
    какая-то идея не нашего порядка. 
         -  Какая  проститутка? Какая идея? - сказала актриса Герардова, подходя
    к   их  столику  вместе  с  художником  Ломовым  и  его  женой,  певицей  из
    Мариинского театра. 
         -  Вот  с  нами сидела египетская царица Клеопатра, - сказал, улыбаясь,
    Гребнев. - Герт в нее влюбился. 
         -  Ах!  Как  это  хорошо,  -  сказала  Герардова, всплескивая руками. -
    Познакомьте  меня  с  ней:  я никогда не разговаривала с этими дамами. А мне
    так хочется. Так... 
         -  Пожалуй.  А  вы ничего не имеете? - обратился Гребнев к жене Ломова,
    высокой полной блондинке с крупными мужскими чертами лица. 
         -  Очень  хочу.  Мне,  впрочем,  не  в  первый  раз с ними знакомиться.
    Недавно  были мы с ним в "Буффе" {6}, - сказала она, указывая на мужа. - Так
    за наш столик несколько девиц село; все не верили, что я мужняя жена. 
         Все засмеялись. 
         Потом пригласили Наташу и пошли в отдельный кабинет пить шампанское. 
         Ломов  ухаживал  за  Герардовой,  Гребнев  - за Ломовой, а Герт стал на
    колени перед Наташей и говорил: 
         -  Вот на вас строгое черное платье, и я схожу с ума от счастья, потому
    что  вы, божественная, позволяете мне стоять на коленях около вас и касаться
    вашей  руки.  Вы  настоящая  женщина,  и  каждое движение ваше царственно, и
    глаза  ваши  прекрасны  и  безумны.  Что за вздор, что женщину можно купить.
    Женщину  купить  нельзя.  И  если  бы  я  мог  усыпать золотом всю дорогу от
    "Парадиза"  до  твоего  дома,  божественная  Клеопатра,  то и тогда бы ты не
    подарила мне своей любви. 
         -  Вот  это  правда,  - сказала Наташа, - но все-таки ты мне нравишься,
    кудрявенький. 
         И она провела своей рукой по волосам Герта. 
         - Герт влюбился, - хлопала в ладоши Герардова, - Герт влюблен! 
         Потом она наклонилась к Ломову и шепотом спросила: 
         - А это не опасно, что мы так вместе: у этой Клеопатры нет сифилиса? 
         - Тише, тише, - испугался Ломов. - Замолчите, Бога ради. 
         - Эй, барыня, - сказала Наташа, - выпьем за твое здоровье! 
         Герардова покраснела и протянула свой стакан, чтобы чокнуться. 
         - Иди сюда... ко мне на диван, - сказала Наташа, - я тебя поцелую. 
         Герардова пересела на диван, и они обнялись с Наташей. 
         Наташе  понравилась  хрупкая  барышня,  и она целовала ее в губы долгим
    поцелуем.  И  Герардова,  по-видимому,  не  думала  уже о том, больна или не
    больна  эта проститутка, и, прижавшись грудью к ее груди, целовалась нежно и
    сладостно. 
         Все  были  пьяны. И Ломов, бледный от вина, что-то серьезно рассказывал
    Гребневу о Чимабуэ и Дуччи {7}. 
         Ломова напевала вполголоса из "Садко" {8}. 
         Уже  ничто  не  казалось  странным  Наташе:  она твердо верила, что все
    вокруг  нее так как надо, что она сама прекрасна и кто-то венчал ее когда-то
    на  царство.  Кудрявенький  -  это  принц,  ее  жених,  а  все  другие  - ее
    придворные. 
         Говорила она повелительно и милостиво, как настоящая царица. 
         -  Пусть  еще  шампанского  принесут, а потом поедем куда-нибудь: здесь
    душно, не могу я больше. 
         Ломов  стал  произносить  тост в честь дам, и хотя был пьян, говорил по
    привычке  складно  и  любезно, но никто уже не мог понять, о чем он говорит.
    Тогда  он снял с ноги Герардовой башмачок и, поставив в него бокал, выпил из
    него шампанское. 
         Гребнев  распахнул окно, и утренний ясный ветер обвеял ему голову; и он
    неожиданно  для себя протрезвился и сталь злым, каким он всегда бывал, когда
    в голове не шумело вино. 
         -  Все  притворяются,  - сказал он сердито, - и вы, Герт, больше всего.
    Сухой  вы  и  бессердечный  человек. Надо еще цикл стихов написать, вот вы и
    выдумываете  себе любовь. Одна из вас говорит и чувствует по-настоящему, это
    - Клеопатра. Но ведь ей хорошо: она - сумасшедшая. 
         -  Молчите  вы,  несносный  человек,  -  сказала  Ломова  с отчаянием в
    голосе. 
         Потом все поехали в "Ниццу". 
         Герт  ехал  вместе  с  Наташей,  говорил  ей,  что влюблен в нее, и они
    целовались всю дорогу. 
         В  "Ницце",  в  отдельном  номере,  где  за  перегородкой  был альков и
    зеркало  было  изрезано именами пьяных любовников, все окончательно потеряли
    голову,   и   даже   Гребнев   стал  рассказывать  Герардовой  по-французски
    нескромный анекдот. 
         Герт стоял на коленях перед Наташей и упрашивал ее раздеться. 
         -   Древняя   царица   не   стыдилась   своих  рабов,  -  говорил  Герт
    заплетающимся языком, - а мы твои рабы. 
         -  Я  тебя,  принц,  люблю,  -  говорила  Наташа  и  смотрела  на Герта
    странными  верующими глазами. Я тебя люблю. Раздеться, говоришь. Ну, хорошо.
    Мне все равно. 
         
         
         
     	
         
         С  этой  ночи не могла Наташа забыть своего кудрявого принца. Все ждала
    его возвращения. Но он не приезжал к ней. 
         Это  было  очень  странно,  что он не приезжал к ней. Она бродила среди
    столиков  на  веранде  "Парадиза",  искала  его,  но  вокруг все были чужие,
    равнодушные, пьяные лица, а его не было. 
         И  Дарья  Ивановна,  и Аглая, и Катюша, и даже усатый хозяин в цилиндре
    стали замечать, что с Наташей творится что-то неладное. Кто-то сказал: 
         - Клеопатра сошла с ума. 
         И  все  сразу поверили в это, но никто не знал, что надо делать теперь,
    да  и  думать  об  этом  никому  не  хотелось:  в  "Парадизе"  можно быть, и
    сумасшедшей. Все равно. 
         Уже  все  привыкли  к  ее  надменным  жестам и гордым глазам, и уже все
    называли ее то "царицей", то "королевой". 
         -  Пожалуйте  за  тот  столик:  вас  господин  просит, - сказал однажды
    лакей. 
         И  Наташа уже хотела пройти мимо не отвечая, как вдруг заметила, что за
    столиком сидит Гребнев: она узнала его. 
         - Где же мой принц? - спросила она, подходя к Гребневу. 
         - Ваш принц? - сказал Гребнев. - Но зачем вам принц? 
         - Он мои ноги целовал, - сказала Наташа и нахмурила брови. 
         -  Постой,  постой,  - сказал Гребнев, - он сейчас в меланхолии и сидит
    дома. Поедем к нему. 
         И они поехали. 
         Когда Гребнев с Наташей приехали к Герту, он не удивился, увидев их. 
         - Что с вами, принц? - сказала Наташа, нежно касаясь его руки. 
         - Благодарю покорно. Я здоров, - сказал Герт, рассеянно улыбаясь. 
         -  Вот  вы  подарили мне кольцо, - сказала Наташа, - я хочу вам вернуть
    его. 
         - Ах, нет, нет. Я ничего вам не дарил. 
         -  Но  вы  позабыли,  принц,  -  сказала  Наташа,  чуть  не плача. - Вы
    подарили мне кольцо и сказали, что любите меня. 
         Герт засмеялся и сказал: 
         - Да! Ведь ты гордая царица - Клеопатра. 
         - Принц... 
         - И красивая. 
         - Но так нельзя, - сказал Гребнев, - так нельзя. 
         -  Это почему? - в свою очередь, разозлился Герт. - Это что - дружеский
    совет? 
         -  Дело  не  в  этом, - сказал Гребнев, усмехаясь. - Так нельзя, потому
    что это плагиат из "Гамлета". 
         -  Ах,  все  равно.  Я  не  виноват,  что судьба бросает меня в объятия
    шекспировских женщин. 
         -  Но  что  вы  хотите сказать, принц? - пробормотала Наташа, чувствуя,
    что голова у нее кружится и она сейчас упадет. 
         -  Что  я  хочу  сказать?  Ха-ха-ха.  "Если  ты  честная  и хорошенькая
    девушка,  так  не заставляй красоты своей торговаться с добродетелью... {9}"
    Я любил тебя прежде... 
         - Я верила, принц. 
         Герт странно смеялся, и глаза его сделались влажными от слез. 
         -  Напрасно,  - сказал Герт, задыхаясь от смеха, - напрасно, прошедшего
    нет более, я не люблю тебя. 
         Гребнев окончательно разозлился. 
         -  У вас истерика. Пойдемте отсюда, Клеопатра. Это не светлейший принц,
    а бедный неврастеник. 
         -  Уведите  меня  отсюда, - прошептала Наташа Гребневу, смутно понимая,
    что ее оскорбляет принц, в которого она верила, как в Бога. 
         На  другой день она уже не помнила ни улицы, ни дома, где жил ее принц,
    и имени его она не знала, и найти его она уже не могла. 
         О  свидании  этом она скоро забыла, и по-прежнему стала мечтать о своем
    белокуром  принце,  который  стоял перед ней на коленях и говорил ей о своей
    любви... 
         И она искала его повсюду. 
         Она  заходила  в рестораны и кофейни, бродила по Летнему саду, но нигде
    не могла его встретить. 
         Часто   Наташа  сидела  в  кофейной  под  Пассажем  и  следила  жадными
    лихорадочными  глазами  за  всеми, кто проходил мимо ее столика. Однажды она
    ошиблась:  ей  показалось,  что это он, ее возлюбленный, но это был какой-то
    актер. Она в ужасе отшатнулась от чужого лица. 
         - Милая моя, вы мне нравитесь, - сказал актер. 
         - Поди прочь. Ты - раб, - сказала Наташа гордо и отвернулась. 
         
         
         
         	
         
         Наступили  осенние  дни,  и  город  поплыл  в золотом тумане, Бог знает
    куда. 
         В  золотом  вихре  носились  порой листья по Островам, а когда ветер не
    веял,  непонятная прелесть увядания томилась над землей. И деревья шептали о
    любви предсмертной. 
         Однажды  Наташа  ехала из Крестовского сада домой - одна на извозчике -
    и  повстречала  Позднякова.  Он  мчался  на автомобиле с компанией крикливых
    купчиков. Поздняков заорал шоферу: 
         - Стой, назад! 
         И компания догнала Наташу. 
         -  Пожалуйте  к  нам, Клеопатра великолепная! - кричал Поздняков пьяным
    голосом. 
         -  А  ты  не знаешь, где мой принц? - сказала Наташа фразу, которую она
    произносила теперь машинально, едва понимая ее смысл. 
         - Я - твой принц! - говорил Поздняков со смехом и бил себя в грудь. 
         -  Шут  гороховый,  -  снисходительно  улыбнулась Наташа. - Ты сверчок,
    знай свой шесток. Ну, ладно, поедем. 
         Шофер был пьян и гнал автомобиль во всю мочь. 
         У  Наташи захватило дух. Она привстала, держась за чье-то плечо. Волосы
    у  нее  распустились, шляпа слетала. Не стали останавливать автомобиль из-за
    шляпы, мчались дальше; кто-то прицепил к волосам Наташи увядшие розы. 
         -  Надо гонцов на автомобиле послать, чтобы они его отыскали, - кричала
    Наташа,  обращаясь  ко  всем  не то с угрозой, не то с просьбой. - Пусть они
    его  привезут  ко  мне.  Один  пусть  в  Рязань поедет, другой - в Москву, а
    третий - в Париж. 
         -  А  ты, Сашка, - неожиданно обратилась Наташа к Позднякову, - отрубил
    голову  вотчиму  или  нет?  Ты ему, Сашка, отруби. Я тебе позволяю. Пусть он
    подлецом не будет: негодный он человек. 
         -  Ладно,  - кричал неистово Поздняков, - ладно. Ты уж на меня надейся.
    Кому хошь отрублю. 
         -  Се  бо  Эммануил  грехи  наши  на кресте пригвозди, - запела Наташа,
    поднимая  руки кверху. Но нельзя было разобрать, что поет Наташа: так шумела
    пьяная компания и гремел автомобиль. 
         -  Я  тебя  на  свадьбу  позову,  - кричала Наташа Позднякову, - будем,
    Сашка, с тобой пировать. 
         -  Ну,  ври  еще.  Какая  там свадьба, - сказал мрачно какой-то молодой
    человек с пьяными и злыми глазами. 
         -  А я тебя в темницу велю бросить, - сказала Наташа, - ты лучше молчи:
    сказала "свадьба", значит, свадьба. 
         Но молодой человек не унимался. 
         - Не ври. Не люблю. Не нравится мне, когда девки врут. 
         -  Я девка? - неистово закричала Наташа. - Я? Ах ты хам треклятый. Да я
    тебя. Да я тебя... 
         И Наташа с размаху ударила молодого человека по щеке. 
         Молодой  человек,  покачнувшись  от  удара,  вскочил  на ноги и схватил
    Наташу за волосы. 
         - Стой, - закричал он шоферу, - мы ее в часть сейчас. Стой. 
         - Оставьте ее. Оставьте, - упрашивал Поздняков, заступаясь за Наташу. 
         Но компания была на стороне молодого человека. 
         Кто-то пронзительно кричал: 
         -  Господин  городовой!  Пожалуйте  сюда. Не угодно ли вам препроводить
    блудницу сию в участок. 
         Наташу пересадили на извозчика и повезли. 
         И  там  в  участке,  когда  ее  тяжело  и мрачно били городовые, Наташа
    думала, что это самозванцы пришли отнимать у нее престол. 
         На  другой  день она уже называла себя Девой Марией, и ей казалось, что
    на  ней  струится  голубая  облачная  одежда,  как  на  Богоматери  в церкви
    Успения. 
         ...  Вот  она  идет  по  кущам  райским,  и  золотые  птицы  кивают ей,
    приветствуя. И мир ей подвластен - и звезды, и море. 
         -Цветы мои райские, - говорит Наташа, - цветы мои... 
         
         1909 
         
         
         
         	 
         
         
         1.   Слова   Воскресной   всенощной  молитвы  благочестивого  Патриарха
    Царьградского Анатолия. 
         
         2.  Клеопатра  (69-30  до н.э.) - последняя царица Египта, с 51 г. была
    любовницей  Юлия  Цезаря,  после  - Марка Антония. После поражения в войне с
    Римом  покончила  жизнь  самоубийством.  В  рассказе  имя Клеопатры призвано
    подчеркнуть и гордость героини, и ее будущую "профессию" блудницы. 
         
         3. Образ Сергея Гребнева во многом автобиографичен. 
         
         4. Матчиш - модный в начале XX в. танец. 
         
         5.  Герт  развивает  здесь  основные  идеи  статьи  А. Блока "О лирике"
    (1907). 
         
         6. "Буфф" - название театра-кабаре или театра-варьете. 
         
         7.  Чимабуэ  (наст,  имя  Ченни ди Пепо, ок. 1240-1302) - представитель
    течения,    ориентированного    на   византийские   традиции   в   искусстве
    Проторенессанса.   Дуччо   ди  Буонинсенъя  (ок.  1255-1319)  -  итальянский
    живописец.  Основоположник  сиенской  школы  живописи  XIV  в. Лирические по
    духу,  изысканные  по  ритму  и колориту, его произведения остаются в рамках
    средневековой традиции. 
         
         8.  "Садко"  - опера Н.А. Римского-Корсакова (1844- 1908), написанная в
    1896 г. по мотивам новгородской былины. 
         
         9. В. Шекспир. Гамлет. Акт 3. Явл. 1. 
    
    
    
    
    
    
    
    

  • Оставить комментарий
  • Чулков Георгий Иванович (yes@lib.ru)
  • Год: 1909
  • Обновлено: 23/07/2004. 30k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.