Замятин Евгений Иванович
Знамение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                          Рассказ

     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
                               1 
     
     Озеро  -  глубокое,  голубое.  И  у  самой  воды,  на  мху изумрудном -
белый-кипенный  город, зубцы, и башни и золотые кресты, а в воде опрокинулся
другой,  сказочный  городок,  бело-золотой  на изумрудном подносе Ларивонова
пустынь.  Поет  колокол в сказочном городке, колокол медлительный, негулкий,
глубокий,  гудит в зеленой глуби. И так хорошо, тихо жить отделенным от мира
зеленой  глубью:  хлебарям  в белом подвале послушно месить хлебы, трудникам
терпеливо  доить  коров  вечерами; вратарю, старцу Арсюше, собирать даяния у
чугунных  ворот;  постом  истомиться на повечериях, заутренях, полунощницах,
сложить  духовнику немудреные грехи и всем вместе встретить радостно Красную
Пасху. 
     Так  и жили, пока в пустынь не явился брат Селиверст. Вешним вечером на
Русальной  прибежал  он  к  воротам,  запыхавшись.  Лик  - опаленный; пальцы
непокойно перебирают одежду, бегают, теребят. 
     У   чугунных  ворот  низко  поклонился  Селиверсту  прозорливый  старец
Арсюша, вратарь: 
     -  С  чем,  брат,  приходишь? С миром ли? Подпираясь клюкою, долго ждал
ответа  старец  Арсюша  Мохнатый,  согбенный  -  был  он,  как  малый  зверь
какой-то:  встал  ласковый  зверь  на  задние  лапы, а совсем не выпрямится,
сейчас опустится на передние и от мятежных людей в лес убежит. 
     Не  дождался  старец ответа, впустил Селиверста и только вослед покачал
мохнатой головой. 
     - Попомни, брат, на Страстной-то поется: несытая душа. 
     Звякнули  чугунные ворота, разверзлась перед Селиверстом зеленая глубь:
как упал камень - от края до края побежали круги. 
     Шла  всенощная,  бедная,  будняя.  Редкие  свечи  - цветы папоротника в
купальскую  ночь,  в темном куполе - гулкое аллилуйя, мимо светлеющих окон -
ласточки с писком, из выси в высь. И там - чуть повыше ласточек - Бог. 
     Появился  высокий,  незнаемый  монах  и  стал сзади - перед Владычицей,
Ширьшей  Небес.  Икона  древняя,  явленная - одни глаза, громадные, да синий
покров над землею, как твердь: Ширьшая Небес. 
     Чудно  молился  монах:  стиснуты  губы, стиснуты брови и руки, впился в
пресветлый  лик,  в  упор,  глазами  в глаза. Смущались, колыхались клобуки,
оглядывались на нового. 
     Старец  Арсюша  не  стерпел: надо вступиться за Пречистую, всем сердцем
любил  Ширьшую  Небес.  Пал  старец  на  четвереньки  - поклон земной. Встал
согбенный, заклюкал по каменным плитам прямо к Селиверсту - и тихо: 
     -  Ты  как  же  молишься-то,  брат, а? Глазами-то пречистую пробуравить
хочешь, а? 
     Не  обернулся  и  глаз не отвел Селиверст от Ширьшей Небес, может, и не
слыхал  даже  старца.  Постоял-постоял  старец Арсюша, похилился еще ниже и,
подпираясь посохом, заковылял вон из церкви. 
     Пошли  после  всенощной  шепоты, зашныряли послушники из кельи в келью,
зашушукались с игумновым келейником Варнавой: кто это новый-то? Откуда? 
     Славился   Варнава  на  всю  пустынь  кудрями:  еженочно  мочил  волосы
крепчайшим  чаем  для  кудреватости  -  и  уж  ему ли не знать? Но и Варнава
немного знал: 
     -  Звать  Селиверстом.  Из  образованных  будто. И откуда - неведомо. А
выпросил у отца игумена старую Симеонову келью. 
     Симеонова  келья  - в угловой башне, в подвале Жил некогда в келье юрод
Симеон,  нарицаемый  Похабный.  Возле  каменного  ложа вделаны в стену цепи:
приковавшись цепями в ложу, заживо отдал себя Симеон на съедение крысам. 
     Был  в келье сумрак, дух трудный. Низко, над самым озером, окошечко, от
мира  закрещенное  решеткой.  В  миру  плыло  солнце,  а  в  келье - тень от
решетки:  ползла  по  полу,  с  пола на дверь, потухала на темных сводах. Из
углов  вылезали  во множестве седые Симеоновы крысы, шуршали, цапали когтями
по камню. 
     Было  от  них  спасение  только  в  красном  кругу  лампады, и горела у
Селиверста лампада день и ночь. 
     Из  кельи выходил Селиверст только на службу, а пищу трапезник приносил
ему  сюда,  в башню. Вареного ничего не принимал Селиверст, воду - однажды в
день,  только  теплую.  Вскорости стал Селиверст бледен лицом и руками - как
бледен  бывает  овощной росток, проросший в погребе. Молча отдавал встречным
из  братии  поклон,  и  все  запахивался,  торопился скорее в келью, и долго
оглядывались встречные вслед и подмигивали друг дружке. 
     Вечером,  когда  были кончены молитвенные труды и старец Арсюша замыкал
чугунные  пустынские ворота, братия разделялась. Какие помоложе, послушники,
годовики  -  шли  на  зубчатую  стену,  рассаживались  на  увитых  повителью
кирпичах:  не  пройдет  ли внизу, не проедет ли кто из мирских? Перекинуться
словом  с  запоздалой  молодайкой в белом шушуне, вспомянуть несмело мирской
смех.  А  манатейные  старцы  уходили  над озером посидеть. Чуть колыхался в
воде  бело-золотой  городок.  Затеплялись  звезды  вверху, внизу - в глуби -
тихие  свечи.  И  только бы слушать тихий - сквозь зеленую глубь - колокол и
тихое - из глуби - пение. 
     Но  сквозь  закрещенное решеткой окошко бередил водяную тишь непокойный
красный  глаз:  лампадка  Селиверстова.  И  слышен  был  из Симеоновой башни
заглушенный  стенами  голос: настойчиво, неустанно дерзостно взывал о чем-то
Селиверст.      


                                 2 
     
     Игумен  Веденей,  когда  бывал  один в покойчике своем, ходил в простом
обряде:  подрясник и широкий пояс, шитый цветным бисером. А борода седая, от
самых  глаз  -  длинная,  с зеленью: как царь подводный. Ходил, и все бороду
поглаживал, и хозяйственно думал о своем царстве. 
     Хорошо  знал  Веденей:  под зеленый гул пустынских колоколов лениво его
людишки  живут, и винопийцы есть, и суесловы, а главное - ни в ком огня нет,
духом  оскудела  пустынь.  Старец  Арсюша?  Да  и  тот  обомшал уж и аки дуб
трухлявый: притронуться страшно. 
     И  вот теперь, с высокого своего помоста в церкви, игумен зорким глазом
сразу приметил Селиверста: 
     "Не просто монах молится. Уж не он ли?" 
     Весна,  лето,  белая зима: все так же Селиверст молился, жил в крысиной
Симеоновой  башне,  вареного  не принимал. Но проку обители от него не было:
только  смута  и  свара завелась по всей киновии. Вот опять старцы приходили
жалиться:  хульно,  дерзостно  молится  этот  новый, нелеть ему жить в келье
Симеона-юрода. 
     И велел игумен позвать Селиверста. 
     Снаружи  мороз и солнце, а покойник Веденеев жарко натоплен. Потихоньку
тукали  стены.  Молча  стоял  Селиверст у двери. Заложив руки за пояс, молча
прохаживался  игумен. Потом взял Селиверста за руку и подвел к написанной на
стене картине. 
     -  Вот  -  смотри  и  сам  найди  здесь  себя.  Был  на стене изображен
Змеевидный  Блуд:  Змий  -  зеленый,  как  яспис, стоглавый, и которая глава
присосалась  к  сосцам женщины, которая к прекрасному чреву ее и к рукам и к
глазам  грешников,  улепивших  Змия,  как  мухи.  И  среди  прочих  - увидал
Селиверст  грешника  тощего,  с  выпершими  ребрами  и  разинутым ртом. Змий
ввергал  в  рот  ему  огненную реку, и все шире тощий разинал рот, без конца
поглощая огонь, и была подпись: "алчба" 
     Тихо, как бы себе, сказал Селиверст: 
     -  Так,  отче,  алчу я. Огонь меня снедает, невозможного алчу, знамения
молю - чтобы поверить, знамения требую... 
     Подошел Веденей ближе. Помолчал. Положил Селиверсту руки на голову: 
     - Бедное ты мое чадушко, бедное! 
     Еще  помолчал;  и  стал  снова  - игумен, хозяин рачительный и строгий.
Сверху  сурово  говорил  Селиверсту  о его непомерном дерзании, о разоренной
тишине, о соблазне малым, грозил сослать на хутор коровником. 
     Но  пригляделся  игумен:  не  здесь  Селиверст,  не  слышит. С той поры
махнул на него рукой, и пошло все своим путем. 
     Белые  поля,  белые  стены  и  башни:  на  снегу  из снега пустынь, как
золотые  ласточки  -  кресты  кружат из выси в высь, а над всем - синяя риза
Ширьшей Небес. 
     День  ото  дня  все  синее  становилась  риза, и синее на снегу тень от
Симеоновой   башни,   и  яростней  чирикали  воробьи  на  церковных  крышах.
Пригнувшись,  похаживал старец Арсюша около ворот, приглядывался к ручейкам:
какому если мешает навоз - сковырнет прочь клюкой. 
     - Ну, брат, теки уж, чего там,- ухмыляется мохнатый. 
     С  первыми  красными  днями  потянулись богомольцы к озеру - пустынской
благодати  принять.  Складывали  на  паперти  котомки  с  хлебом  да  луком.
Отдыхали  под  прохладными  сводами  башен,  в  глухом  от зеленой воды гуле
колокола.  Шли  в  пещеру  затворника  Ларивона, где он почивает под спудом.
Надевали  на  себя  вытертую  Ларивонову  скуфейку,  чтобы  в  разум  войти.
Пригубляли щербатую расписную чашечку, чтобы зуб не болел. 
     -  Из  такой  же,  как  мы,  чашечки  пил  - батюшка-то наш,- умилялись
щербатой чашечке. 
     На  обратном  пути,  по  обычаю,  останавливались  у чугунных ворот - у
старца  Арсюши благословиться, и чтоб всякому сказал прозорливец мудрое свое
слово. 
     Но  Арсюша  недужен.  Усталым зверенышем стоял на задних лапах: вот-вот
рухнет  на  передние.  Давал богомольцам только общее благословение и улезал
обратно в конурку. 
     Уходили неутоленные, неутешенные. 
     - Стар стал Арсюша, старехонек. Нету силы досельной. 
     А  нужно  подпору,  утешенье  нужно  от  горькой  жизни, надежду на-про
черный день. 
     И   неприметно  как-то  вышло:  стали  богомольцы  душой  к  Селиверсту
прилегать.  Приходилось  и  от  братии  слышать: поселился непростой монах в
крысиной   башне  и  вареного  ничего  не  ест.  "И  с  нами  ни  с  кем  не
разговаривает:  куда  уж  ему  с  нами,  грешными..."  - говорили которые из
братии с усмешкой. 
     Но  усмешка  - простым сердцам невдогад, запоминали только: вареного не
ест,  в  башне  в  крысиной.  И  сами на службах видывали: глазами - в глаза
Ширьшей Небес непрестанно, а лицо у монаха - белизны нездешней. 
     Росным  розовым  утром  у  белой  Симеоновой  башни  - на рассвете чуть
розовой - становились и ждали: пойдет к заутрене Селиверст. 
     -  Не  обессудь, батюшка, на дорожку благослови. Благослови-ко еще: сын
у меня болен, ему благословенье снесу. 
     Бегали  у Селиверста пальцы, торопился, запахивался, неловко и стыдливо
благословлял: 
     - Ну, как же это, ну... Я ведь... Ну, Бог благословит Ну... 
     Но  помалу  привык,  уже  благословлял  уверенней и смотрел им прямее в
глаза.  И  было  у  них  в  глазах  такое  крепкое,  неодолимое,  катило  на
Селиверста,  как  морская  волна,  взметывало  его  вверх, и знал он твердо:
невозможное - возможно, и чуял: близко уже, и ничего не было страшно. 
     


                                  3 
     
     В  этом  году  собралось к Ларивоновой памяти богомольцев несчетно: уже
обежала  округу молва - объявился в пустыни новый молитвенник и заступник, и
уж  будто многим от него была польза. Белым стенам не вместить всех, и еще в
субботу  выползли  из ворот к озеру, гомозились муравьями на изумрудном мху.
А  подальше,  под  белыми  зубцами, пестрым лугом расцвела ярмарка. Шатры из
веретья,  и  лари,  и  просто  телеги  с товаром: гребенки, пряники, красные
баклуши  И  над  всем  -  ровный  говор,  стрекот  и гул, богатырская пряха,
головой  выше  старых  сосен,  прядет  и  прядет, бегут холсты даль-дорогою,
стрекочут  кросна.  И  только  когда вдарили к обедне - понемногу задремала,
затихла пряха, опустела ярмарка, повалил народ к службе 
     А  служили  нынче в старой церкви - еще батюшка Ларивон в ней маливался
-  бревенчатая  и  такая  какая-то  вроде старца Арсюши: ласковая, квелая, к
земле пригнулась, затянуло мохом бревна. 
     В  старой  церкви  -  народ  плечом к плечу. Огню дышать нечем,- тускли
свечи.  Ихала,  кликала  кликуша.  Обмирали ребята и бабы. Какую-то в желтом
платке  понесли  вон из церкви: должно быть, тяжела бабочка, совсем сморило.
Выволокли  бабочку  наружу  -  а  и  наружи  не легче: крутило вихрем пыль и
песок, во рту сохло, а колодец далеко. 
     Как  малую песчинку - с утра вихрем подняло Селиверста и несло, ближе и
ближе,  все  мелькало,  не  слышал,  не видел: только одни громадные, вечные
глаза, вобравшие в себя скорбь тысяч глаз. 
     И  не  приметил,  как  пронесло  чрез всю длинную обедню и выплеснуло с
толпою   наружу.   На   паперти   по-всегдашнему   тянулись   с  колтышками,
тарелочками,   горстками.  Быстро  протащило  мимо,  и  куда-то  все  дальше
послушно  плыл  Селиверст  над пестрыми платочками, черными, ржаными, рыжими
кудлами. 
     Недалеко   от  Симеоновой  башни  -  как  споткнулась  -  стала  толпа,
раздалась  -  и Селиверст один. На траве стояли носилки, и на них - восковое
лицо  в  белой  косынке;  рядом какого-то с запрокинутой головой держали под
руки двое. Тишина, и сотни глаз - на него, Селиверста. 
     Понял  Селиверст,  затрясло  всего. Нагнуться к белой косынке, наложить
руки... 
     "А вдруг - и правда?" 
     Тишина  нестерпимая.  Било  Селиверста так, что и пальцы не мог сложить
для  благословения.  Махнул  рукой  -  и,  запахивая  ряску, путаясь в полах
побежал к себе в келью. 
     Расступились  -  тотчас замкнулись опять и со стоном тесно двинулись за
ним.  Кого-то  с  запрокинутой  головой  вели  под  руки,  хлопала  по ветру
хоругвь, вихрило пыль - и все неистовей крики: 
     - Батюшка! Кормилец! Заступи! Мы ведь знаем! 
     Сохло  во  рту, жаждали, молили. Но окованная, с ржавым кольцом дверь в
Симеонову башню не открывалась на стук. 
     Пошли  к  покоям  игумена  Веденея,  шумели  морем внизу - доплескивало
вверх,   в  тихий  покойчик.  Вышел  на  балкон  Веденей  -  как  захватили,
по-домашнему,  в  полукафтанье  с  шитым  поясом. Говорил Веденей, но ветром
разметывало  седую  бороду,  развевало  слова,  и  не слышали всех его слов,
спокойных и вразумительных, а только кто-то поймал одно: 
     - Ждите... 
     И  все  ухватились,  от  головы  к  голове  побежало  ждите. Уверились,
затихли  и  ждали.  И  вся  пустынь ждала. Попрятались по кельям. Послушники
шмыгали  из двери в дверь. Перешептывались с усмешкой, но на сердце скребло:
а  вдруг?  И  как же тогда жить? В покойчике своем Веденей места не находил:
все взад и вперед. 
     К  вечеру  выполз  из  конурки  своей  старец  Арсюша  -  крохотный,  в
аршинчик,  согбенный,  заклюкал  к  Ларивоновой  церкви. Пал на четвереньки:
поклон  земной  старой  церкви. Потом на глазах у всех подошел, снял клобук,
облобызал  замшенные  темные  бревна, еще раз поклонился низко - и заковылял
назад  в  свою  конурку  у  чугунных ворот. И увидели: плакал старец Арсюша,
похлипывал носом, кулачком по-ребячьи утирал глаза. 
     Тягота налегла, растревожил Арсюша: 
     -  К  чему плакал старец? К чему знамение? Повалили за ворота к старцу.
Стоял  у  конурки  своей и потряхивал Арсюша кошелем из старой парчи: кошель
на  длинной  насадке,  в  кошеле  медный  колоколец  -  позванивал колоколец
жалобно. Плакал старец Арсюша и всех спрашивал: 
     -  Православные, кто со мной завтра в Ерусалим? Прощайте, православные!
Кто со мной? 
     Никто  не  разумел  старца.  Шли, смятенные, к озеру в становище. Пылал
над  озером  в лютой лихоманке закат. Ветер вихрил пыль и песок, и далеко по
дороге  вставали  темные  путники,  головою  до  неба, медленно наступали на
пустынь. Миг - и нет, и только выметенное ветром пустое небо. 


     
                                   4 
     
     Стемнело,  по  лугу  заполыхали  костры. Пламя кланялось, кидалось. Где
выхватит  в  багровом пятне руку и ложку над котелком; где кудлатую голову и
губы  трубочкой  -  дуют  на  уголья  изо  всех  сил; где тележное колесо, и
привязан пес к колесу. 
     Колокольня  отмеривала  медленные  медные  ленты  - часы. Все вздыхали,
поднимали  головы  с  котомок,  перешептывались.  Всю  ночь  не смыкала глаз
красная  лампадка  над озером. И не спал старец Арсюша всю ночь: непокойным,
учуявшим   зверем   бродил  между  белых  стен,  мотал  мохнатой  головой  и
всхлипывал. 
     Только  один  старец  Арсюша  и  увидел  начало:  ни с того - ни с сего
осветился сенный сарай, все ярче - и заполыхало вовсю. 
     Сразу  -  странный  красный  день, как день последнего судилища. Четкие
переплеты  окон,  огненные голуби над крышей, красная борода Веденея, чья-то
запрокинутая  назад голова. Неслись лица с красными зрачками, все путалось и
мигало, как сон. 
     - Братцы, к озеру - цепью, цепью стань! 
     Зазвякали  по  цепи  ведра  -  да ветер разве зальешь? Бил, гудел, сеял
огненное  семя  -  еекунду  цвели  жадные жаркие цветы - и опадали в тьму. А
быстрые  бесенята  суетятся  уже  в  соседнем  корпусе,  и только сверкают и
свиристят их востренькие розовые язычки. 
     - Батюшки мои, к церкви идет! Сейчас займется! 
     - Церковь сейчас... Ларивонова! 
     Как  старец  Арсюша,  тихая  и  покорная ждала церковь, моргала от огня
стеклами.  Мело  ветром огонь прямо на трухлые деревянные стены, и уж сил не
было стоять возле - сейчас... 
     Кто-то крикнул осипшим, отчаянным голосом: 
     - Селиверст! За Селиверстом! Где он? 
     Был  Селиверст  здесь,  в  самой гуще. И опять, как тогда после обедни,
раздалась  толпа  Чермным  морем  -  и Селиверст один, тишина, и тысяча глаз
жадно на него. 
     -  Ведра-то... Ведрами-то... Братцы...- крикнул игумен Веденей, слабея.
Но ни одна рука не поднялась, не звякнуло ни одно ведро. 
     Услышал  себя  Селиверст  -  сказал,  не  обертываясь  назад,  внятно и
твердо: 
     - Икону мне. 
     С  Ширьшей  Небес  в  руках  -  ступил  вперед,  прислонился  спиной  к
старенькой церкви, против воющей огненной стены. Ветер в лицо жег и палил. 
     Последний  раз  оглянулся  Селиверст: обступили кругом глаза. Зачерпнул
оттуда  -  из  глаз, неистовая волна хлестнула снизу, от сердца - к рукам. В
страшной  тишине,  всего  себя  стиснув,  сотрясаясь  от  нестерпимой  силы,
Селиверст  медленно  поднял  икону  над огнем вверх, и потом - вниз, влево и
вправо. 
     И  показалось: так же медленно качнулся красный язык перед ним - вверх,
вниз, влево и вправо - и затрещал, закурился. 
     Встали  дыбом волосы на голове, прислушался Селиверст назад: может быть
- спасут, может быть - скажут, что... 
     Сзади  себя  услышал Селиверст стоголосый гул, и свое имя, и рыдания, и
крики. 
     


                                  5 
     
     Через  силу добрел к себе, запер задвижку - и как был в рясе, в клобуке
-  ничком  на холодное ложе юрода Симеона. Негасимый огонь в лампадке загас.
Был  мрак  в  келье,  цапали  по  камню  крысы.  Была  пустота  и  усталость
неизмеримая. 
     Одной  рукой  он  попал  на  Симеоновы  железа  вдавил  руку в железный
браслет  всей  тяжестью  тела  - но не мог вынуть руку. Была она в Бог знает
какой дали, и громадная, чудище: невероятно шевельнуть ею. 
     Почуял   Селиверст   весь  он  -  такой  же  -  громадный,  наполняющий
вселенную.  И  в то же время - муравьино-крошечный: видел себя все из той же
дали,  как  сквозь  перевернутую  не  тем  концом  подзорную  трубу - себя и
крошечное окошко, а в окошке - закрещенная решеткой крошечная заря. 
     Тут  же,  рядом,  увидел  другого  себя  и  другую зарю. Вырезаны узоры
балконной  решетки  на  розовом,  между  решеткой  и  зарей - черные клобуки
сосен,  а рядом на ковре - она, та самая, единственная. Совершилось для него
первое  в  жизни,  величайшее  чудо:  и  сразу же потухло, пусто. Вот встать
потихоньку,  чтобы  не  разбудить ее, и с балкона головою вниз - мимо черных
монашенок-сосен... 
     Все  светлее  крошечное окошко, и уж совсем где-то близко, по каменному
ложу,  цапают  крысы.  Шевельнул  Селиверст горами-руками, поднялся, пошел к
свету,  положил  голову на каменный подоконник. Заря прогорела. И выметенное
ветром - такое было синее, пустое и страшное небо. 
     Ранней  обедни  в  это утро не было. Разбрелись кто куда: кто прикорнул
тут  же  на  паперти,  кто  поплелся  над озером посидеть. Озеро было ясное,
светлое, и как на ладони - в зеленой глуби были видны белые стены. 
     И  рассказывали потом - многие будто самолично видели: прогорела заря -
высокий  монах  вышел  из  пустыни и быстрым шагом пошел прямо в озеро. Вода
перед  ним  расступилась,  и  явственно  был слышен негулкий звон в глуби. А
следом  выкатилось  что-то  мохнатенькое  из  чугунных  ворот  - не то зверь
какой,  не то человек - и за высоким монахом юркнуло в воду. В братии же шел
слух:  нашли  в  Симеоновой  башне  загрызенное  крысами  тело,  и потому-де
наглухо замурован вход в башню Симеона-юрода. 
     Так  ли,  нет  ли,  а  только  после  пожара  в  Ларивоновой  пустыни и
Селиверст   пропал,   и  прозорливый  старец  Арсюша.  Но  по-прежнему  чуть
колыхается   в  воде  бело-золотой  городок  на  изумрудном  подносе,  и  по
вечернему небу чертят ласточки с писком из выси в высь. 
     
     1918 
          
     



 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru