Замятин Евгений Иванович
Детская

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

                                 ДЕТСКАЯ 
     
--------------------------------------------------------------------------
     Источник: Евгений Замятин. Избранное, М: Правда, 1989.
     OCR В. Есаулов, февраль 2005 г. 
--------------------------------------------------------------------------
     
     
     У  капитана Круга были брови. То есть брови, конечно, были и у всех тут
в  клубе:  брови были у блестящих, белокипенных моряков-офицеров; брови были
-  очень  искусные - у мадемуазель Жорж; очень тоненькие - у Павлы Петровны;
замызганные  - у Семена Семеныча; шерстяные - на заячьей мордочке китайца из
буфета.  Но  никто не знал, что есть брови у офицеров, у мадемуазель Жорж, у
Семена Семеныча, у китайца: знали только, что есть брови у капитана Круга. 
     Так  он был бы, пожалуй, незаметен. Небольшого роста; бритое, медное от
морского  ветра,  вечно  запертое на замок лицо. И вдруг - брови: две резких
прямых, угольно-черных черты - и лицо запомнилось навеки из всех. 
     В  руке у капитана Круга - неизменная сигара. Перед ним - робкая заячья
мордочка. Капитан Круг не отрывает глаз от пепла на кончике сигары. 
     - Я тебе сказал - три бутылки в "детскую" наверх. Готово? 
     Голос  ровный, покрытый очень толстым слоем пепла, и только еле заметно
надвинулись  брови.  Но  у  китайца  моментально  врастает  голова  в плечи,
вздрагивает  поднос  в  руках,  бормочет:  "Се-минут, се-минут",- и мчится в
буфет,  а  из  буфета  по  щербатой  винтовой  лестнице  на антресоли: там -
"детская". 
     Когда  перебирались  наверх  в "детскую", все клубные уставы - и вообще
все  уставы  -  оставались  внизу. Тут играли по рублю фишка; тут устраивали
"чайный  домик";  тут в белых японских с драконами обоях - видны черные дыры
от револьверных пуль. 
     Торопливо,  задыхаясь  в  дыму, горят свечи; тучи табачного дыма, и нет
потолка,  нет  стен  -  просто  пространство. Похоже на тихоокеанский туман,
когда  нет  ничего - и все есть, как во сне, и как во сне - все нелепо и все
просто. 
     Давно  выпиты  три  бутылки  и  еще  три.  Играть еще не начинали: надо
подождать,  пока  не кончится внизу. Капитан Круг медленно переводит глаза с
кончика  сигары  на  кончик  туфли  мадемуазель  Жорж,  на  тонкий с золотой
стрелкой  чулок.  Эту  золотую стрелку знали все, кто видел мадемуазель Жорж
на эстраде. 
     -  Ну  что  же,  мадемуазель,  будете  сегодня отыгрываться? Не на что?
Пустяки! Взаймы - хотите? 
     Левая  бровь у капитана Круга взведена вверх, как курок,- все ждут: ну,
сейчас...  Мадемуазель Жорж - на самом краешке стула, и глаза у ней быстрые,
как  у  птицы:  может  быть,  сейчас  клюнет  крошку  из  рук,  может  быть,
встрепыхнется - ив окно. 
     - А хотите так, не взаймы? 
     Легкий птичий кивок. 
     -  У-гум,  прекрасно...  (сигара сбросила пепел). Ну что же: четвертной
за каждые два вершка до колен, сто - за каждые два вершка выше. 
     Щеки  у  мадемуазель  Жорж  белые  от пудры, и ничего незаметно. Но уши
загорелись,  и  красные  пятна  на плечах, на шее. Обводит глазами клетку из
человечьих лиц - хватается глазами, но не за что ухватиться. 
     Мадемуазель  Жорж  встряхивает  локонами,  улыбается - очень весело - и
начинает подымать платье. 
     Пышнощекий  с  детскими  ямочками  мичман  восторженно раскрыл рот и не
спускает  с  Круга  молитвенных  глаз.  Вдруг  вытаскивает из кармана желтый
складной аршинчик: 
     - Круг, вот у меня есть,- позвольте, я? Ей-богу, а? Позвольте! 
     Круг  молча  кивнул.  Мичман  с  аршинчиком  опускается на колени перед
мадемуазель Жорж. 
     - Четыре... Шесть... Пол-аршина... 
     Уже белое кружево, и между черным и белым - розовеет тело. 
     -  Деньги...-  голос  у  мадемуазель  Жорж  такой,  что ясно: кто-то ее
схватил, держит за горло. 
     Капитан  Круг  медленно  перелистывает  новенькие  хрусткие  бумажки  и
передает  их  мадемуазель  Жорж.  И  снова  мичман  с  ямочками выкрикивает:
"Десять!  Двенадцать!";  мадемуазель  Жорж  улыбается  все  отчаянней  и все
отчаянней   бьется   глазами   в   клетке  из  лиц;  капитан  Круг  неспешно
расплачивается за каждые два вершка... 
     - Под таба-ак! - по-волжски кричит мичман, сияя. 
     Мадемуазель  Жорж  получила  все,  что  могла.  Сунула деньги в карман,
выскочила  из-за  стола,  забилась  в  мышиный какой-то уголок, втиснулась в
стену. 
     Мичман  с  ямочками  восторженно,  с обожанием глядит на брови капитана
Круга. 
     - Нет, откуда у вас столько деньжищ, капитан Круг? Нет, ей-богу, а? 
     Запертое  на  замок  лицо;  пауза.  Брови  сдвигаются  в одну резкую, с
размаху зачеркивающую прямую. 
     -  Откуда? Был пиратом - стрелял котиков в запрещенном районе. Выгодно,
но  довольно  опасно. А потом поставлял уголь - вам, на военные корабли. Еще
выгодней - и совершенно безопасно. Вы, моряки - народ отменно любезный. 
     Мичман  закрыл  рот.  Беспомощно  оглядывается  назад,  но  сзади - кто
обнаружил  невидимое  пятно на рукаве, кто потерял спички и усиленно ищет по
всем карманам. 
     - Капитан Круг, вы... Я хочу сказать, что я просто... 
     - Да, я слушаю. Итак - вы просто... 
     Барометр  летит  вниз  -  на  бурю,  но  к  счастью  - в дверях громкое
сопенье,  и  из  тумана  -  огромная тюленья туша путейца, неизвестно почему
известного  под  названием  "Маруся".  За  ним  - гарнизонный отец Николай и
Семен  Семеныч  с  Павлой  Петровной.  У  Семен  Семеныча  -  один  погон по
обыкновению  оторван  и  шлепает,  как туфля. Внизу - кончилось, расходятся:
кто по домам, кто сюда, в "детскую". 
     Капитан  Круг  стряхнул пепел с сигары и (пожалуй, это было уже лишнее:
пепла уж не было) постучал сигарой о край пепельницы. 
     -  А  Семен  Семеныч опять со своим ангелом-хранителем? Ну что ж, Павла
Петровна, высочайше разрешите ему поиграть немного? 
     Павла  Петровна  -  как  будто и не слышит. Уселась в тот самый мышиный
уголок,  откуда  только  что  выскочила  мадемуазель Жорж - мадемуазель Жорж
торопилась  взять  карты.  Семен  Семеныч  пододвинул  себе стул, вскочил со
стула:  "Нет,  правда  же,  Павленька, я нынче только на полчаса. Понимаешь,
надо  же".  Потом  торопливо перетащил стул на другой конец стола - подальше
от Круга; потрогал боковой карман; смахнул рукою невидимую пыль с лица. 
     - Ну что же - как вчера: фишка - рубль? - спросил Круг свою сигару. 
     Мичман  с  ямочками  уже  снова влюбленно глядел на сигару, на руку, на
брови. 
     - Ей-богу, а? По рублю - давайте, а? Вот это игра! 
     Путеец  Маруся сморщился. Семен Семеныч вскочил, куда-то метнулся: "Ах,
да  бишь..."  -и опять сел, очень старательно. Это ничего, что по рублю: тем
скорее можно отыграться. Главное, осторожно, не волнуясь... 
     Но  после третьей талии, как всегда, уж дрожали у Семена Семеныча руки,
все  чаще  смахивал  с  лица  -  и  лицо  все  больше  выцветало, все больше
становилось похоже на старый дагерротип из альбома. 
     Альбом  -  там,  в  уголку,  на  коленях  у  Павлы  Петровны. Не глядя,
перелистывает  тысячу  раз виденные пми.пгтшиг лица. Не глядя, видит: вокруг
свечей  на  столе  кружатся,  обжигаются  и  опять  летят  на  огонь  ночные
бабочки-совки;  и  странное кольцо людей сумасшедше, лихорадочно, всей силой
человеческого  духа  молит,  чтоб  вышли  десятка и туз - двадцать одно. Вот
опять  Семен  Семеныч  лезет в карман за бумажником - и видит Павла Петровна
заплатку  на  кармане:  вчера  пришила  заплатку  на том месте, где пуговица
бумажника проела сатин. 
     Семен   Семеныч   встал.   Улыбнулся  -  так,  как  улыбаются  лица  на
дагерротипах:  указательный  палец заложен в золотообрезную книгу - выдержка
десять секунд. Смахнул рукою с лица: 
     - У меня тут нету... Я сейчас - внизу, в шинели... 
     Нет,  не в шинели, а у сонного, сердитого буфетчика. Павле Петровне уже
знакомо  это. Буфетчик пальцем нодит по книге и щелкает на счетах, как будто
никакого  Семена  Семеныча  тут  вовсе нет. А Семен Семеныч лепечет - только
чтобы  не  молчать,  и похлопывает буфетчика по плечу с такой осторожностью,
что  ясно:  буфетчик  одет  не  в пиджак, а в мыльный пузырь, и тронуть чуть
посильней - все лопнет, и уйдет Семен Семеныч ни с чем. 
     А  потом  -  все  то же, что было вчера, и неделю назад, и месяц. Семен
Семеныч  войдет  в спальню, когда по стене уже поползет бледно отпечатанный-
переплет  окна; притворится, будто не знает, что Павла Петровна притворяется
спящей;  прямо  в  сапогах  -  на  диван и до первых колес по мостовой будет
ворочаться  и  вздыхать,  а  днем  опять вытащит бульдог из среднего ящика и
сунет в шинель, и опять тайком приберет бульдог Павла Петровна. 
     За  столом Круг барабанил пальцами; ждали Семена Семеныча. И неожиданно
для  себя  Павла  Петровна сказала вслух то, что не вслух говорила уже целый
месяц: 
     - Послушайте, Круг, за что вы ненавидите Семена Семеныча? 
     Капитан  Круг  сдвинул  брови,  черная прямая черта резко разделила мир
надвое. В нижнем мире - капитан Круг пожал плечами. 
     -  Да,  вы  ненавидите  и нарочно взвинчиваете, чтоб он проигрывал. Это
подло. И если я раньше хоть не... хоть немного... 
     Но  тут  Павла  Петровна  остановилась:  над  чертой - в верхнем мире -
промелькнула  легкая  дрожь,  пробежала по меди до запертых на замок губ. На
секунду  Павле  Петровне  все  стало  ясно,  все стало вырезанным из черного
молнией  -  и  тотчас  же  забылось,  как через секунду забывается такой как
будто отчетливый сон. И уже не знала Павла Петровна, что стало ясно. 
     А медь - снова была медью, и медь смеялась: 
     -  Вы  заметили,  господа: когда Семен Семеныч проигрывает, он начинает
умываться, вот этак - вроде как муха лапкой... 
     И помолчав немножко - ни к тому, ни к сему: 
     -  А  мухи - чудные очень. Помню, один раз оторвал мухе голову, а она -
ничего, без головы ползает себе - и умывается. А чего умывать; головы нету. 
     Путеец  Маруся  сморщился  от  безголовой мухи, и стало видно, что он -
правда  Маруся. Отец Николай покачивал лысой, как у Николая Мирликийского, с
седым  венчиком,  головой: может быть, Николай Мирликийский все понимал или,
может быть, Николай Мирликийский был очень пьян. 
     Павла  Петровна  через  туман шла к дверям, ни на кого не глядя: потому
что знала, как она ходит, и знала - все не спускают с нее глаз. 
     А  затем  -  вернулся  Семен  Семеныч,  по  плечу  шлепал,  как  туфля,
оторванный погон. Сзади шел заячелицый китаец с бутылками. 
     Все  гуще  дым,  все  быстрее голоса, лица, брови, седой венчик, карты,
ямочки  на  щеках. Пол качается, как палуба,- однажды Семен Семеныч ходил на
шкуне  капитана  Круга,  и  тогда  была  тоже  Павла  Петровна,  и тогда это
началось... 
     У  Семена Семеныча - третий раз подряд черный, острый, ненавистный туз.
Если  б  девятка  -  боже  мой,  если б хоть восьмерка... Еще туз: два туза,
двадцать  два.  Все.  Семен Семеныч умывается лапкой, покачивается. Все, что
принес с собой, и все, что было взято у буфетчика... 
     -  Да  вы  пересядьте, Семен Семеныч...- это, кажется, мичман, кажется,
он  подмигивает  Кругу.-  Вы  пересядьте  с  отцом Николаем - и вот увидите:
повезет! - ямочки подмигивают. 
     Трудно  это  -  встать  со  стула.  Но  встал Семен Семеныч, и медленно
плывет перед ним образ Николая Мирликийского в венчике. 
     -  А, не-ет! С переодеванием. Нельзя, нельзя! Семен Семеныч - в рясу! А
то ишь ты! Не-ет! 
     Таков  игрецкий обычай. И Николай Мирликийский - в офицерской тужурке с
оторванным погоном, а Семен Семеныч - в рясе. 
     -  Не  сметь смеяться! Молокосос! Убью! - кричит Семен Семеныч мичману,
весь  трясется  -  а,  может быть, и не мичману это "убью". Нет, конечно, не
мичману  -  и  целуется  с  мичманом,- господи, какие у него милые ямочки! -
целуется с отцом Николаем. 
     Отца Николая сморило. 
     -  Послушай,  за-заюшка, ты меня разбуди через полчаса: у меня в четыре
заутреня,- наказывает отец Николай китайцу.- Меня, по-па, па-ни-маешь? 
     Заплетается  язык  -  и,  должно  быть, заплетаются руки: вместо своего
кармана  -  Николай  Мирликийский  сунул под столом бумажки на колени Семену
Семенычу.  А  может  быть  -  вовсе не спьяну это отец Николай, и тут что-то
другое. 
     Забыл  Семен  Семеныч,  что  он  в  рясе: будто не в рясе, а только что
выбритый  и  в  снежном,  чуть  прикрахмаленном  кителе,  как  у  мичмана, с
ямочками,- крикнул Семен Семеныч: 
     - Карту! 
     - Карту? А чем отвечать будете? 
     Да,  на  столе  перед  Семен  Семенычем  -  пусто.  Но он берет с колен
мирликийские бумажки и не глядя кидает их тому - Кругу. 
     -  Тысяча...  тысяча  триста  -  тысяча  триста  пятьдесят. А в банке -
девять. Не подойдет. 
     Семен  Семеныч  не  видит,  но слышит отчетливо резкую, черную черту. И
уже нет кителя - снова ряса. 
     - У меня - дома...- лепечет Семен Семеныч. 
     - Дома? Дома у вас только и осталась - Павла Петровна. 
     Колода  насмешливо щелкает в руках у Круга, на сотую долю секунды перед
Семен  Семенычем  мелькает  туз  -  сверху  колоды, а под тузом - неизвестно
почему,  но  Семен  Семеныч  знает  это,  безошибочно чувствует каждым своим
волосом,  каждым  нервом-  под  тузом  десятка,  и, опрокидывая рукавом рясы
чей-то стакан, протягивает руку. 
     - На Павлу Петровну? Идет. Выиграете - ваш банк. А нет... 
     Капитан  Круг,  конечно, шутит. Всем ясно, что он шутит. И только Семен
Семеныч  понимает - еще тогда, на шкуне, он понял - но тут сверху туз, а под
тузом  десятка,  и  сейчас  он  сгребет  всю  эту кучу - ив карманы, и всему
конец. Ах, в рясе, кажется, не бывает карманов - ну все равно... 
     - Карту! 
     Туз.  Ага! Еще карту. Двойка. Но как же двойка? Ведь Семен Семеныч ясно
чувствовал там десятку - совершенно ясно. 
     -  Еще  одну...  Десятка.  Ага! Я так и знал - туз и десятка! - и Семен
Семеныч  открывает  карты  победоносно.  А  вокруг  него рушится смех, и он,
засыпанный  обломками,  падает обратно на стул, выкарабкивается и, ничего не
понимая, умывается, умывается лапкой. 
     -  Чудак!  Да  ведь  двойка  же еще? - радостно, до слез, захлебывается
мичман.  -  Туз да десятка, да двойка - двадцать три. Ну, давайте по пальцам
- ну? 
     Все  смеются,  у  всех  зубы, одни зубы. И только - неизвестно отчего -
плачет  мадемуазель  Жорж.  Щеки  у нее расписаны грязными ласами - краска с
бровей; на остром кончике птичьего носа - смешная светлая капля. 
     И  к  мадемуазель  Жорж, нелепо размахивая крыльями рясы, кинулся Семен
Семеныч, заелозил губами по ласам, по светлой капле: 
     - Жоржинька... Жоржинька... Павленька... 
     И зарывается головою все глубже, прячет голову от зубов - одни зубы. 
     -  Мы  с  тобой...  Выпей, выпей, голюбчик,- хлюпает мадемуазель Жорж и
поит его из своего стакана. 
     Семен  Семеныч глотает соленое и потом из стакана - колюче-сладкое. Все
чаще в висках; все быстрее языки свечей, заячья мордочка, ямочки, зубы... 
     И  вдруг  -  стоп:  лист  белой  бумаги. Краешек стола: гладкое, липкое
кольцо  - след от стакана; в кольце - муха; и рука с сигарой - пододвигает к
мухе лист белой бумаги. 
     -  Ну-с,  пишите:  "Мною,  нижеподписавшимся,  бывшая  моя  жена  Павла
Петровна,  за  сумму  девять тысяч пятьсот рублей"... Теперь цифрами: девять
тысяч пятьсот... 
     Семен  Семеныч  подул  на  муху: муха зажужжала жалобно, но взлететь не
могла. Ну, пусть... Завернул рукав рясы, подписал покорно. 
     -  Ой, Круг, будет вам! Ой, умру, не могу больше, - захлебнулся мичман,
ямочки трясутся от смеха. 
     Семен  Семеныч смахнул невидимую паутину с лица: господи, ясно же - все
это  шутка,  ну,  просто  - шутка. Розовеет выцветшая, дагерротипная улыбка,
Семен  Семеныч  поднимает  глаза.  Мичман  -  он совсем еще мальчик, и такие
милые  ямочки.  И  Круг...  что же - может быть, даже и Круг... Капитан Круг
медленно  сладывает  лист  бумаги.  Запертое  на  замок лицо. Резкая, черная
черта бровей. 
     Было  так,  очень  давно,  в  классе:  заделанное в раме классного окна
синее  небо, на подоконнике - пронзительные воробьи. И Семен Семеныч написал
классное  сочинение  о  весне  -  стихами.  А  потом  стоял около кафедры, и
гусиное перо - рраз! - черная черта через весну. 
     Черная черта бровей зачеркнула Семена Семеныча: 
     - Ну вот - все в порядке. Завтра же отправлюсь получать по векселю. 
     Нет,  это  же  все  шутка, конечно... Это же - конечно... Все чаще, все
торопливей  Семен  Семеныч  умывается  лапкой,  и  какие-то слова в голове -
липкие, непослушные, непроворотные. 
     -  Маруся,  ну  хоть  вы... Ведь я же знаю... Ну ради бога, скажите, не
существует  же в возможности действительность... я хочу - в действительности
возможность... 
     - А-а, ничего не существует! Отстаньте! - морщится Маруся. 
     Окно  выцветает, бледнеет, виден черный крест рамы: за окном начинается
несуществующая  действительность  - день, обычный, нелепый, смешной, как все
дни, 
     Откуда-то  зайчонок-китаец.  Нагнулся над запрокинутым венчиком Николая
Мирликийского, трясет за плечо: 
     - Четыре часа. Велел будить. Вставай, четыре часа. 
     Голова  в  белом  венчике покачнулась, прорезались глаза. Мутно обводит
круг,  потом  -  на  себя: тужурка, оторванный погон, такой знакомый. Ну да:
Семен Семеныч. И сердито зайчонку-китайцу: 
     -  Ты  кого  это  бу-будишь?  Нет, ты кого будишь, а? Я тебе кого велел
будить, а? - язык непослушный, вязкий. 
     - Тебя. Церковь надо. 
     -  Нет,  ты  зачем меня будишь? Я тебе велел отца Николая, а ты гляди -
ты кого? А? 
     "Детская"  трясется  от  смеха. Зайчонок стоит растерянно: запутался. И
испуганно, мутно, как дагерротипы в альбоме, глядит Семен Семеныч. 
     "Кто я? Я не существую. Ничего не существует". 
     На  крышке  стола  перед  ним,  в сладком, липком кольце - муха все еще
взвизгивает и тщетно пытается взлететь вверх. 
     
     1920 

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru