Замятин Евгений Иванович
Непутевый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                          Рассказ

     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
                                   1 
     
     Петра  Петровича  все  до  единого по имени-отчеству величают, а Сеню -
хоть  бы  раз  для  потехи  Семен  Иванычем кто назвал, хоть какой бы нибудь
студент завалящий. Нет: Сеня, да и только. Бывает, иной раз заершится он: 
     - Какой я вам Сеня? Почему он Петр Петрович, а я Сеня? 
     - Да так уж вот - Сеня. 
     Смеются: взаправду-то разве может сердиться Сеня? 
     Сеня  и Петр Петрович - все вместе да вместе, друзья неразлучные, водой
не  разольешь.  Дивятся на них: как будто Петр Петрович,- человек степенный,
положительный. И откуда у него дружба с Сеней пошла? 
     А  вот  откуда.  Шел Петр Петрович на Балчуг, домой, шел потихоньку под
кремлевскими  стенами.  Тени  узорчатые  от зубцов, башни боярами степенными
наверху  дремлют,  и у всякой-то крещеное свое имя: Водовзводная, Тайницкая,
Кутафья,  Набатная,  Спасская.  Страсть  как  башни эти Петр Петрович любил.
Замечтался, ночь на исходе розовая, свежая - май. 
     И вдруг - вздрогнул даже - голос какой-то сверху: 
     - Коллега, коллега! 
     Огляделся  Петр  Петрович  -  площадь  пустая, городовой дремлет. Эка,-
думает,- наяву притчиться стало. А голос этот опять: 
     - Коллега, да я тут, постойте! 
     Глянул  наверх  Петр  Петрович - да так вот и ахнул... Батюшки мои, это
он на стену кремлевскую залез каким-то манером и оттуда: 
     -  Извините,-  говорит,-  коллега,  я задержал вас. Но мне здесь одному
скучно.  И  к  тому  же  я  в  приподнятом,  так сказать, настроении: острое
отравление  алкоголем. Кругом - ночь, красотища, говорить хочется, понимаете
- говорить... 
     - Да погодите: забрались-то вы туда как? 
     -   Э,   компания   тут   нас  была.  В  веселом  состоянии.  Ну,  пари
пустяковое...  Да  не  в  этом дело, а в том, что назад-то слезть я никак не
могу. Веревку унесли, подлецы! 
     Сидит  себе  там  посередь  двух  зубцов,  разговаривает  и  ножки вниз
свесил.  Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот
сверху - в ответ. 
     Должно  быть,  от  смеху  этого  ихнего  городовой  проснулся.  Видит -
непорядок.  А  поди-ка  его,  непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники,
газетчики  ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили, наконец, раба
Божия,  на  твердую  землю.  А  с  твердой  земли - первым делом, конечно, в
участок. 
     В участке и оказался он - Сеня Бабушкин, студент первого курса. 
     - Да факультета какого, факультета? - добивался пристав. 
     -  Пишите  -  вообще, мол, первого курса. Потому что некогда поступил я
на  математический,  потом на медицинский перешел, на естественный, а теперь
вот на юридический собираюсь,- опять же на первый курс. 
     Смеялся  пристав,  смеялся  и  Сеня. Запротоколили и Петра Петровича за
компанию.  Просидели  оба  в  участке  до  полдня  - и вышли оттуда друзьями
неразлучными. 
     - Обязательно вспрыснуть надо,- порешил Сеня. 
     Зашли  в  трактир  "Муравей"  на  Солянке.  Петр Петрович - что ж, Петр
Петрович  -  все  в  меру, а Сеня так вспрыснул, что опять в участок чуть не
вернулся. Уж городовой к нему подошел: 
     - Господин... Пожалте, господин. Господин, а господин! 
     Но  Сеня,  по случаю заключенного с Петром Петровичем нерушимого союза,
был полон любви к человекам. Обнял Сеня городового и к груди крепко прижал: 
     -  Гар-р-давой,  милай! Ты пойми, ми-илай... Сконфузился городовой: как
человека  на  цугундер тащить, когда он в объятиях тебя держит? Высвободился
полегоньку, стал опять на посту - будто Сени и не приметил. 
     А  Петр  Петрович  Сеню  до  дома  довел, раздел, уложил, за нашатырным
спиртом сбегал. Вот откуда их дружба пошла. 

     
                                   2 
     
     В эту пору жил Сеня на Садовниках, у брата своего Архипа Иваныча. 
     Архип  Иваныч в прежние годы в ссылке даже был - в Шенкурске, лет пять,
там,  что  ли.  Ну, а теперь пообкорналось радикальство это его. Служил себе
по  судебной  части, бачки отпустил, мешки завел чиновничьи под глазами. Ну,
и   провались   ты   совсем:   чинуша,   так  чинушей  и  будь.  А  то  нет:
либеральничает,  в  кармане  кукиш  кажет,  и Сеню, братца любезного, поедом
ест. 
     -   И   что-де   ныне  за  молодые  люди  пошли?  Никакого  интереса  к
общественной  жизни. Взял бы что-нибудь у меня в книжном шкафу... А то нашел
-  Мопассана,  уж  действительно!  И  понятно, что пойдешь потом шлындать по
кабакам... 
     За  это  пиленье  Сеня  его терпеть не мог. Даром, что был Архип Иваныч
для  Сени  кормильцем-поильцем,  и  жил у него Сеня без всякой заботы. Но по
своей  веселости  да легкости душевной - Сеня ни во что ставил земные разные
эти  блага.  И  не то, чтобы Архипу Иванычу - благодетелю увагу какую-нибудь
сделать,  а  прямо  сказать  -  спуску  ему  не давал. Ну, и были они потому
всегда на ножах. 
     Зимою,  к  Новому году - получил Архип Иваныч орден Станислава какой-то
там  степени.  И  доволен  такой-сякой  донельзя,  должно быть, в душе-то. А
снаружи - корчит кислую мину, фасон держит. Сене строго-настрого заказал: 
     -   Ты  уж,  пожалуйста,  не  распускай  язык  про  эту  чертовину  (на
Станислава  кажет).  Подумают, набивался, прислуживался. И не такая, вообще,
моя репутация. Я в Шенкурске пять лет... 
     Ладно.  А  у  Сени  в  ту  пору  приятель  завелся,  с Рязанской дороги
машинист.  Повез  Сеню  машинист  катать  на три дня, под самый под Саратов.
Сборы,  по  обычаю,  у  Сени  короткие:  машиниста этого на улице встретил,-
"Поедем?"  -  "Поедем",-  и все. Ну, вот с дороги брату письмо и пишет: так,
мол,  и  так,  не  сокрушайся,  в  субботу  приеду. В конверт, а на конверте
адрес: Архипу Иванычу Бабушкину, кавалеру Станислава такой-то степени. 
     Архип   Иваныч   утром  письма  перебирает,  видит:  на  конверте  рука
разгильдяйская - Сенькина. Бросил конверт небрежно, не читая. Взял письмо. 
     - А, гм-м-а (хлеб с маслом жует), уехать изволил? Оч-чень приятно. 
     Выходит  Архип Иваныч из дома, на службу торопится, часы вынул. Глядь -
швейцар дорогу загородил, низко кланяется. 
     - А? Что такое? 
     - Честь имею, вашескородие... Как изволили получить орден... 
     Как  индюк,  покраснел,  забормотал Архип мой Иваныч. А делать нечего -
вынул целковый. "И откуда,- думает,- он, подлец, проведал? Швейцары эти..." 
     Пришел  со  службы  домой,  сел  Архип  Иваныч  обедать.  Голоден - как
собака. Только это рюмку выпил, закусить хотел - в дверь стучат. 
     - Кто там? 
     Вваливаются,  у  притолоки  стали  дворник  и  почтальон, который утром
письмо Сенино приносил. 
     - Дозвольте поздравить, Архип Иваныч, с орденом вас... 
     Ну-у... Как тут вскочил Архип Иваныч, как ногами затопает. 
     - Хамы! Вон пошли! Получил - ну, получил, а вам какое дело? 
     Выругался  национально  и даже бросил обедать. И так этим происшествием
Сеня  братца  расстроил,  что  вышел  тут  конец  терпенью  Архип-Иванычеву.
Поговорил он крупно с Сеней - и распрощался с ним. 
     -  Вот,-  говорит,-  тебе  Бог,  вот  порог.  Поди-ка,- говорит,- укуси
кузькину мать, попробуй-ка себя сам кормить. 

     
                                    3 
     
     И  стал  Сеня  жить,  как  птица  небесная. Сначала еще ничего шло: тут
займет,  там  займет - приятелей-то у него хоть пруд пруди. И у кого же язык
повернется отказать такому душевному человеку, как Сеня? 
     А  вот-таки  нашелся такой, отказал Сене. И так это Сеню оглоушило, что
наотрез  порешил  больше взаймы уж не брать. Знает Петр Петрович - другой уж
день  не  обедал  Сенька,  сует  ему  деньги в зубы: не берет, не хочу, да и
только. 
     Стал   себе  малый  работу  искать.  Занялся,  перво-наперво,  конечно,
уроками.  И смех и грех один только. То, глядишь, ученика папиросами угощать
стал  -  конечно,  отставка.  То  два  дня  на  урок не являлся - пропивал в
трактире  с хорошими человеками взятые вперед деньги. А то вдруг оказывается
-  за  неподходящие  разговоры  отказали.  Придет, Петру Петровичу жалуется.
Петру Петровичу удивительно: 
     - Какие ж это такие - неподходящие? 
     -  Да  рассказал  ученик-то,  как они мышей выпускали из парт на Законе
Божием.  А  я  ему говорю: это что - мышей, воробьев парочку выпустить - это
вот так! А он возьми да правда и сделай... 
     Не выгорает с уроками, как ни верти. 
     - Ну, стало быть, надо,- порешил Сеня,- физическим трудом заняться. 
     Кстати  тут вышло - заболел в околотке фонарщик, старый Сенин приятель.
Две  недели  Сеня  ходил  вместо  фонарщика, за половинную плату. Идет, это,
вечером  в  фонарщиковом  дипломате, в треухе заячьем - никому и в голову не
взбредет, что студент. 
     Было  -  и  кончилось  благополучие. Выздоровел фонарщик, опять на мели
Сеня.  Из  комнаты  Сеню  за  неплатеж протурили. Забрал он чемоданчик свой,
приехал к Петру Петровичу - другу. 
     - Я переночевать к тебе. Пустишь? 
     Ну, как не пустить. 
     Сегодня  да завтра - так у Петра Петровича и осел. Уходит Петр Петрович
в столовую обедать, Сеню с собой зовет: 
     - Брось ты глупить-то, пойдем. 
     Ни  за  что:  "Это, стало быть,- опять взаймы?" Останется один. Меряет,
меряет  ногами  комнату,  а  голодный  червяк сосет - и пойдет он на кухню к
Анисье-кухарке. 
     Анисья,  милая  этакая  толстомордая  баба подмосковная, души в Сене не
чаяла.  Как  они  в  кухне вдвоем - такое у них веселье идет, такие смехи да
рассказы.  И  нет-нет  да подкармливала баба Сеню. Ну, щец там плеснет, каши
гречишной, хлеба даст. Кормит, а сама любя отчитывает Сеню: 
     -  Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик
хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой... 
     И верно - непутевый. 
     Думал  Сеня  -  думал,  как бы деньгу зашибить,- и вот наконец, удумал.
Подкатился к Петру Петровичу: 
     - Дай пять рублей, голубчик. 
     -  Пя-ать?  Видишь у самого вот - пять да три - восемь. Да тебе столько
зачем? 
     - Не скажу. Дай. Я скоро вернусь. 
     "Ну,  черт  с  ним,  должно  быть  и впрямь - дело не шутка, коли денег
взаймы просит". Дал Петр Петрович синенькую. 
     Час-другой:  нету  Сени.  У окошка - глядь-поглядь Петр Петрович: нету.
Вон,  дама  с  коньками  идет.  Гимназисты  бегут  с уроков. Обоз какой-то с
ящиками, этажерками, ширмочками. 
     Глядит  Петр  Петрович  -  завернул  обоз  к их воротам. И Сеня впереди
шествует. Что за черт? 
     Шум,   грохот,   полкомнаты  рухлядью  заставили.  Распоряжается  Сеня,
веселый. 
     -  Это,-  говорит,-  я  выжигать  буду.  Видишь, вот: у девицы знакомой
аппарат  взял.  Ты,  брат,  не  думай,  это  очень  выгодно  - прикладные-то
искусства. Продам я это - плохо-плохо за пятнадцать. А купил за пять. 
     "Ах,  черт  тебя  возьми - выжигать",- вот как Петру Петровичу досадно.
"А  что  мы  есть-то  будем, когда осталось на руках три рубля, и до первого
неоткуда взять". 
     Так  и  перебивались  до первого чаем да ситным. Петр Петрович дулся. А
Сеня  -  выжигал,  портил, пахло паленым деревом. Половину все-таки сделал -
и, правду сказать, недурно. Доволен. 
     -  Ну,  иди  теперь...  Продавай за пятнадцать,- поглядел Петр Петрович
язвительно этак... Сеня сконфузился: 
     - А ку-куда же продавать? Я не продавал никогда. Я не знаю... 
     Вот  и  делай  с  ним,  что хочешь. Всерьез и сердиться на него нельзя.
Посмеялся Петр Петрович, да и только. 

     
                                 4 
     
     И  ничего  ведь  такого  как будто в Сене и не было. Да что ж, пожалуй,
некрасив  даже: так, курносенький, бородка мягкая, золотая. А вот - мягкость
эта  самая  в лице во всем и в глазах... Так вот - денек летний, нежаркий, в
костромской,  скажем,  где-нибудь  деревушке:  выглянет солнце - и спрячется
солнце,  бубенчики  на овцах, пыль на дороге от веселой телеги поднялась - и
не  падает,  золотеет. Не иначе, как мягкость влекла эта самая - любили его,
даром  что непутевый был. Пол-Москвы у него друзей и приятелей было. А уж на
особицу двое: игумен - это один, а хозяин пивнушки на Бронной - это другой. 
     Если  в  праздничный  день  Сеня  спозарань  поднялся, вопреки естеству
своему  -  так это, значит, он идет в монастырь к обедне. И столь это бывало
поучительное  зрелище,  что  шли  целой  компанией  глядеть.  Станут  себе в
сторонке,  чтобы  своим  нечестивым  поведением  Сеню  не оконфузить. А Сеня
стоит - воды не замутит, отбивает поклоны, где надо - главу преклоняет. 
     И  вот,  наконец,  торжественный момент: выходит монашек из алтаря и на
тарелке   Сене   просвирку  подает  с  поклоном.  Сеня  благочестиво  целует
просвирку и прячет в карман... А монашек ему почтительно: 
     - Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать. 
     Ну,  тут  уж  удержу  нет:  бегут  всей  компанией  наружу, на паперть,
высмеиваются   тут  досыта.  И  голову  ломают:  как  это  Сеня,  беспутник,
безбожник  -  к  игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве
это  вот,  что  всякую  старину  Сеня  любил:  церкви  древние,  лампады под
праздник,   книги   в   старых   кожаных   переплетах  -  минеи,  триоди  да
цветники-изборники  отеческие.  Пение любил церковное, распевы всякие знал -
и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве? 
     Придворная  Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали и,
коли кому занадобится,- первым долгом туда. И ошибались редко. 
     Пивнушка  -  так  себе,  захудалая,  третьеразрядная.  Но битком набита
всегда  -  на  таком  уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики,
странники,  девицы  гулящие,  господа  в  опорках  с Хитровки. Галдеж, дымок
серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит. 
     Любят   здесь  Сеню.  Со  всеми  он  разговор  знает:  с  извозчиком  о
самоновейшей  мази от подседа из травы горечавки; со странником - о том, как
в  келье  живет-спасается  медведь  Серафима  Саровского; с босяком - просто
сотку не побрезгует - разопьет. 
     А  пуще  всех  любит Сеню - хозяин сам. Не то из раскольников, не то из
сектантов  старик.  Сядут  где-нибудь  за  столиком  в  дальнем углу, головы
руками   подопрут,   лица   у  обоих  строгие  станут  -  и  о  божественном
сомневаются: 
     -  Как  же,  мол,  брак-то?  Таинство, а беги от него, как от скверны -
церковники-то учат? От других небось таинств не бегают... 
     А  то  развернут  календарь  Гатцука,  пальцем  начнут водить: христиан
православных  на  всем  белом свете - столько-то миллионов, неправославных -
столько-то, язычников - столько-то. 
     Старик хозяин берет счеты, щелкает костяшками: 
     -  Ну,  пущай  из  православных - пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на
всех  разложить  - выходит один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай -
четыреста в ад... Как же это он, Бог-то? Как, правда, а? 

     
                                  5 
     
     И  ведь  вот,  не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А
сидит  со  стариком  вот  так  и  головою качает печально - не притворяется.
Какие-то  будто  две  половинки  в  нем:  одной  половинкой, которая четырех
факультетов  вкусила,  не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к
церквам старым привержена - верит. 
     И  со  стариком,  в  пивнушке  -  один  Сеня  разговаривает, а с Петром
Петровичем  -  другой  совсем. Тут он - с этакой усмешкой, кто его знает над
чем, с вывертами всякими. 
     Петр  Петрович  -  человек  положительный, ему, глядишь, завтра надо на
урок  идти,  а  то  в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков
русских  -  обязательно  по  ночам  разговоры  заводит. Днем ничего, все как
следует.  А  только  добрые  люди  спать  полегли  -  Сеня папиросу закурит,
подсядет  к  Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет - и пошел, и
пошел.  И  чаще  всего о любви разговор заводил - специальные у него на этот
счет теории были. 
     -  Э,  что  там, просто ты циник,- рукой махнет Петр Петрович.- Никаких
идеалов на этот счет у тебя нету. 
     Этого только Сене и надо: 
     -  Идеал  желаешь.  Пожалуйста.  Согласен.  Непременно у каждого из нас
должен  быть  и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный,
физиологический.  А  ты,  коли  хочешь, можешь к физиологическому и духовный
пристегнуть:  мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал сиречь недостижимое. Сиречь -
решение  уравнения  может  быть  только  приближенное.  И  конечно  -  таких
приближенных  решений  в  большом  городе  и при моих, скажем, знакомствах -
можно  найти  эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я
эн  отбросить  и  при  единице  остаться? Когда все решения - приближенные и
разнятся  только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист - так
ищи  решения  наиболее  точного,  стало  быть,  перепробуй  возможно  больше
приближенных.  Вероятность  попасть  на  решение  наиболее точное... Да ты с
теорией вероятностей-то знаком? 
     Часам  этак  к  трем - Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше
не  подзадоривает.  И тогда просыпается другая половинка Сенина - впадает он
в сентименты и начинает мечтать о семейном счастье. 
     -  ...И  вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной
даже  вся  обыденщина  эта:  комната  утром,  всякие  принадлежности туалета
разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых... 
     "Ах  черт,  четыре  уж скоро, какие там ризы",- слипаются глаза у Петра
Петровича, и слышит сквозь сон: 
     -  ...Беседка  с  плющом,  понимаешь,  чтоб продувал, и она в капоте, и
животик круглится... 
     От  изумления  проснется  Петр  Петрович, распялит глаза и смотрит: да,
Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух: 
     -  Ведь  вот  какие  неожиданные  бациллы  иногда таятся в человеке под
спудом. Кто бы подумал... Сеня конфузится: 
     -  А,  поди  ты  к  черту!  Тебе  пошути - а ты и поверил...- и ложится
спать. 

     
                                6 
     
     Сеня читал вслух Петру Петровичу: 
     -  "Филарет  Филаретович  и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и
вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы..." 
     - Кипы? 
     -  Капитолины.  Этакая,  скажу  я  тебе,  девица... Ну, да сам увидишь.
Пойдешь? 
     Сеня там всего один раз был, Петр Петрович - ни разу. А впрочем... 
     - Ужин будет? 
     - Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез. 
     - Ну, ладно. Пойду...- Петр Петрович покушать любил. 
     "Бал  и  вечерний стол". Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали,
и  видны  даже  еще  следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь
ихтиозавр-диван.  Растерянно  горит  люстра. Кругленькие, маленькие катаются
по полу папенька с маменькой. 
     - Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот - дочка наша - Кипа. 
     Кипа   -   вся   в  бантиках,  рюшках,  оборочках,  хохолок  на  лбу  -
курочка-брамапутра.  А  Сеня, как увидал брамапутру - так к ней и прилип, не
отходит ни на шаг. 
     Разложили  зеленые  столы.  Кряхтя  уселись  почтенные  гости в длинных
сюртуках,  в  наколках  кружевных:  а  ну-ка,  господа, вспомним старину - в
стуколку стукнем? 
     В  зальце  стая  кавалеров  и  барышень. У изразцовой печи стоят кучкой
кавалеры  -  как  отбившиеся  от  стада  овцы.  А барышни сидят по стульям у
стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся. 
     Пришла  таперша,  глухая,  два  пальца  у  ней  желтые,  все прокурены.
Выкурила папироску, села за рояль - и пошла в зальце кулиберда. 
     Петр   Петрович   степенно  стоял  в  дверях,  смотрел  на  Сеню  и  на
курочку-брамапутру.  И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то
бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло! 
     Ужинать   позвали.   Глаза  разбежались  у  Петра  Петровича:  закусок,
закусок-то  одних  сколько.  Хотел  Петр  Петрович подмигнуть: а ну-ка, брат
Сеня... И видит вдруг - Сени-то и нет за столом. Выскочил, побежал искать. 
     Были  они  в  зале, Сеня и Кипа-брамапутра, в уголке за пальмой. Сеня -
почему-то  очутился  на  полу,  ерзал  и  старательно делал вид, будто искал
что-то: 
     -  А-а...  ч-черт,  па-пиросу  потерял...  я сейчас. Поужинали. Подошел
Сеня, сел на диван с Петром Петровичем рядом. 
     - Уф... Да. 
     - Ну что - да? Говори уж. 
     - Да, брат, что говорить-то: я ей сейчас предложение сделал. 
     Вот тебе и здравствуй. 
     - Врешь ты, ну тебя. 
     -  Какое  там вру! Ей-Богу, и сам не знаю, так как-то, уж очень к слову
пришлось. Теперь-то уж вижу... 
     - Ну, а она? 
     -  А  она: "Не знаю,- говорит,- подумаю, уж очень вы сразу как-то, я не
могу так". 
     Еще  бы  не сразу: второй раз в почтенный дом Сеня пришел - и вот тебе,
одолжил. 
     Наутро  Сеня  Петра Петровича разбудил чем свет: на щетку плюет, сапоги
чистит, тужурку новую вытащил. 
     "Куда он? С ума спятил",- поглядел Петр Петрович и опять уснул. 
     К обеду вернулся Сеня. Смеется: 
     - Кончено. 
     - Что кончено-то? 
     -  Да это, вчерашнее. Был я у них. Вышла Кипа - невеста моя богоданная.
"Ну,  что,- говорю,- думаете?" - "Думаю",- говорит. "Ну, мол, не думайте, не
надо: я раздумал". Вот и все. 
     Посмеялся  Петр  Петрович,  поругал-поучил  Сеню.  Да  ему  хоть кол на
голове  теши. Такой уж нрав у него - от вида женского тает, как воск от лица
огня. Не первая это у него невеста - не последняя. 
     С  одной  невестой  такой  Сеня,  должно быть, с год хороводился. Такая
была хохотуша: засмеется - серебро рассыпает. За смех и полюбил ее Сеня. 
     Был  у  хохотуши  этой  брат  -  студент,  была тетка, сухопарая такая,
злющая.  И  что  хуже  всего - была тетка весьма благочестива и до страсти к
столоверчению  привержена.  Как вечер - не с кем ей, она и засади хохотушу с
собой  за  стол. Та в темноте сидит-сидит, да как фыркнет - одно горе просто
тетке с ней. 
     Когда  Сеня  приручился  хорошенько  к  этому  дому, стала тетка его за
столик  сажать. Ну, а Сеня что ж, Сене только бы рядом с хохотушей сидеть да
млеть, Сеня доволен. 
     Раз  в  субботу  уселись вчетвером: тетка, Сеня, невеста и Алешка, брат
невестин.  Руки  зачем-то  накрест  надо  было:  левую  -  направо, правую -
налево,  и  пальцами  с  соседом  цепь  составить.  Уселись.  Темно,  тихо в
комнате,  слышно,  как  кровь  колышется.  Жуть,  а  вдруг правда что-нибудь
этакое?  Закрыл Сеня глаза, поплыли круги золотые. Вот где-то совсем близко,
тут,  на  столике  теплая  рука  хохотушина,  вот только немного нагнуться -
темно ведь... 
     Круги  золотые,  темно,  кровь  колышется...  Нагнулся  Сеня,  прижался
губами к руке. 
     Ка-ак закричит Алешка, брат-то, благим матом, как вскочит: 
     - Да ты это что же, Сенька, с ума спятил - руку-то мне целуешь? 
     Хохотушка-невеста  закатилась  -  и  не  может  -  не  может - никак не
вздохнуть. Свет зажгли. Стоит Сеня... 
     Ну, больше, конечно, не ходил уж туда. 
     -  Руки  эти  самые накрест - погубили меня, запутали,- жаловался Петру
Петровичу. 
     Погоревал-погоревал  Сеня  о  хохотуше,  да и забыл - пошли новые. Была
Мышка  -  так  Мышкой  ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие:
целые  дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил
ее  Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И
была  Таня  -  маленькая  такая,  легонькая: уж очень хорошо на руки ее было
поднять, с того дело и началось. 
     Маленькая,  легонькая - а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался
Петру Петровичу. 
     - Засела защепой во мне - и не вытянуть, разве с мясом только. 
     
     
                                7 
     
     На   студенческой   вечеринке   забрались  куда-то  наверх,  в  далекую
чертежку,   и  пристали  к  Сене:  спой  да  спой  костромскую  какую-нибудь
песнюшку.  В  другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не
стал. А тут, как выпивши малость был - ладно. 
     Закрыл  Сеня  глаза,  лицо  как  слепое  сделал  и  запел  в  нос уныло
нищенскую песню: 
     
     Ой вы, люди умные, 
     Вы люди уцёные, 
     Повествуйте нам, 
     Что есть двенадцать? 
     Двенадцать апостолов, 
     Одиннадцать без Июды, 
     Десять заповедей, 
     Девять цинов ангельских, 
     Столько же архангельских... 
     
     И  дальше  -  всю  до  конца песню пропел о числе святом, апостольском.
Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше. 
     В  комнате  плавал  жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня,
замешался в толпу. 
     И  увидал  неподалечку  от  себя  -  барышню  какую-то русскую, в кике,
золотом  шитой,  в  сарафане  червонном.  "Да  как  же  это  раньше  я ее не
приметил?" 
     Спросила Сеню барышня: 
     - Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь. 
     Словечком  этим  -  паренек  -  вконец  улестила  Сеню.  Пошел  за ней,
закружило его. 
     "Да, она это, она, о которой..." 
     Звали  барышню  ту  -  Василисой  Петровной.  Родители  у  ней  - купцы
московские,  именитые.  От  старого  благочестия  почти вконец отреклись уж,
всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили. 
     И  в  том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей
наследованное:   иконы   старые,  истинные,  с  огромными  черными  глазами;
парчовые  покровцы,  шитые  в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для
меда,  муромскими  людьми  из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба - с
места не сдвинешь. 
     И  посреди  этого  ходить  ни  в  чем нельзя было Василисе, кроме как в
сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда. 
     Увидал  ее  Сеня  здесь,  обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим
медом и ладаном, да так и прирос - не оторваться. 
     Бродили  они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали
у  старьевщиков  - нет-нет, да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В
ковровых санях, на тройке с колокольцами - ездили на Воробьевы горы. 
     Так  вот  катались  раз  зимним  вечером  -  и вернулись на Остоженку к
Василисину  дворцу.  Сели  у  ворот на скамеечке - такая там каменная резная
была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе. 
     Улыбнулась  Василиса,  тронула  пальцем  Сеню, против самого сердца - и
спросила: 
     - Терем-теремок, кто в тебе живет? 
     Хотел Сеня крикнуть радостно - кто, да осекся: 
     "А Таня-то как же? А Таня - такая маленькая..." 
     И ничего не сказал он Василисе. 
     На  другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил
лицо.  Рука  у  Сени  дрожала,  и  таким  горько-нежным переполнилось чем-то
сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями. 
     Все без утайки рассказал ей. 
     - Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе... 
     Танино  лицо лежало у него на руках: почувствовал - мокрыми стали руки.
И какая же она маленькая, легонькая! 
     Поднял ее Сеня на руки. 
     - Но ведь тебя-то я же люблю,- знаю ведь, что люблю, вот как... 
     С улыбкой - солнышко сквозь дождь - сказала Таня: 
     -  Только  меня  не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так
же любить... 

     
                                8 
     
     Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене: 
     -  Да  ты хорошенько-то покопайся, глядишь - и окажется по-человечески:
одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз. 
     -  Да,  обеих! А ты - олух! Неужели не можешь понять, что Василису - за
свое, за Василисино, люблю, а Таню - за Танино... 
     -  Гм.  Что  же  ты  -  наиболее  точное  решение  все  разыскиваешь, с
обеими-то валандаешься? 
     - Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий. 
     И  все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так
- обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый... 
     - Не кончится это добром,- пугнул Петр Петрович. 
     -  Знаю,  так  что  же?  Знаем  же  мы,  что  жизнь  - смертью кончится
непременно, а ведь - живем же? 
     Что же тут скажешь? 
     Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу: 
     - Ты вот погляди, голубчик, сам погляди - да и говори тогда... 
     В  конце  святок,  вечером,  пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы
румяные,  в  косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать - веселье,
смех. 
     Принесла  Василиса  и  святочное  угощенье  с собой, и посуду. Выложила
деревянное  блюдо, написано на нем вязью: "Хлеб-соль ешь, а правду режь"; на
блюде - смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой. 
     - А ну-ка, братцы, давайте гадать,- затеяла Василиса. 
     - А как, как? 
     - Кольцо обручальное... 
     - Да у кого у нас кольцо-то? Нету. 
     - А не мешало бы кой-кому колечко иметь,- подкузьмил Петр Петрович. 
     Смеялись,  судили-рядили.  Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это
вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать. 
     И только первый кусочек бумаги зажгли - звонок. 
     - Вот черта какого-то нелегкая принесла! 
     Вошла  Таня.  Сеня  поспешно  смял  на тарелке черный пепел - как будто
это-то  и  было,  что  никак  не  должна  видеть  Таня.  С усмешкой Василиса
опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд. 
     Сеня встряхнулся: 
     -  Ах  да...  позволь,  Таня,  представить  тебе: Василиса Петровна, ты
знаешь  ведь. "Ты - тебе",- поняла Василиса. Сеня суетился. Зажег на тарелке
новую бумажку. 
     - Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем,- ну-ка! 
     -  А  на  меня-то  что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь,- сказала весело
Василиса - очень весело. 
     - Да, и правда, я и забыл... 
     Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене. 
     - Так на меня - или на нее? - спросила Василиса. 
     Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо. 
     

                                 9 
     
     Василиса сказала: 
     - Или я - или она. И никаких разговоров. 
     Вернулся  домой  Сеня.  Петр  Петрович  уж  спал. Всю ночь Сеня ходил в
темноте, ходил. 
     Утром написал письмо - и разорвал. Написал - и опять разорвал: 
     - Ну, не могу я сам, не могу - которой же, не знаю. 
     Ходил  все  по  комнате,  ходил.  С  синими, стальными глазами Василиса
сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане: 
     -  Объясни  ты  ей,  Христа  ради...  Ведь  люблю я ее все так же... Не
веришь? Ну что ж, все равно, не верь... 
     Как  в  омут,  ринулся  Сеня  в  любовь  к  Василисе, чтобы утопить ту,
другую, такую маленькую, такую легонькую. 
     По-прежнему  - бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее
как  бешеный;  лежал  на  тканном  старинными  узорами  ковре  у  ее кресла.
По-прежнему  -  одевал  ее  в  тяжелые  бабушкины  робы,  в наколки, чепцы -
отходил  и  издали  любовался  ею. Вместе читали, как и раньше - страницы из
синеватой  толстой  бумаги,  с  старомодным  смешным  шрифтом  -  Ш  из трех
палочек. 
     Но  не было уж рабочего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни
петь  костромские.  Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень
- любила она только лето с ярым солнцем. 
     Наказала  Василиса  Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь.
Нарядилась  в  сарафан,  в  кику,  стояла  перед зеркалом, усмехалась: то-то
потеха  будет,  как  сядет  она  в  ложе да как начнут на нее со всех сторон
глаза пялить! 
     И  случилось  же  так,  что  в  этот  день встретил Сеня старого своего
приятеля костромского - Сереньку. 
     - Серенька, да неуж - ты? Сколько лет, а? Господи... 
     Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали: 
     - Эх, было времечко! 
     Старые  аглицкие  часы  в  трактире  -  бьют  медленно,  басом  - ровно
соборный костромской колокол - девять. 
     Услыхал  -  остолбенел  Сеня.  Как  угорелый вскочил, побежал, ни слова
Сереньке не молвил, не простился - побежал. 
     Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь: 
     - Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет. 
     Домой  не  пошел  Сеня. Неведомо где - пропадал ночь, вернулся только к
утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович: 
     "Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу, спятит". 
     Спятить  не  спятил.  Но  запил  горькую - хоть святых вон неси. Каждый
день  ночью  приходит  -  не  в  себе.  Придет,  тяжко сядет, голову на руки
опустит... 
     - Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю. 
     - Да будет тебе, чего зря... 
     - Нет, ты меня прости! Ну вот, хочешь - на колени стану, хочешь? 
     И  пока-то  это  уговорит  его Петр Петрович, разденет да спать уложит.
Ох,  и  зазнал  уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во
всем  околотке  да разыщи его! А разыщешь - поди-ка его, милого друга, из-за
столика  вытащи.  Нейдет  -  и  шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного,
которые   с  ним-то,  дразнить  его  станут:  "Что  он  тебе  -  мамаша  аль
супружница? Какое такое его полное право,- не ходи..." 
     Перестал  Петр  Петрович  деньги давать Сене на пропой. А Сеня - что ж?
Обошел  Анисью-кухарку  каким-то  манером: разжалобилась Анисья, вынимает из
сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый... 

     
                                 10 
     
     Пришла  осень.  И  поди,  как всякая московская осень была и слякоть, и
мга  сырая,  и  дождичек  меленький.  А мерещилось - всю осень один сплошной
солнечный  день был. И на улицах будто - и Пасха, и масленица вместе. Флаги,
народ  ходит,  поют,  и  все между собою родные. И кричать хочется - кричать
хочется во все горло - от радости, от шири, от удали. 
     Как-то  в  октябре пришел Петр Петрович на митинг в университет. Глядит
-  и  глазам  не  верит:  батюшки  мои, да неужли ж правда? Стоит на кафедре
Сеня,   рука   у  него  белым  платком  зачем-то  повязана,  глаза  блестят,
улыбается.   И   с   толпой,  со  зверем  этим,  просто,  как  с  приятелем,
разговаривает. 
     -  Браво,  Сеня,  браво,-  хлопают,  смеются  как  какой-то костромской
прибаутке. 
     "Вот оно как: уж он у них - Сеня",- подивился Петр Петрович. 
     А Сеня уж протолкался, стал около, да и веселый же: 
     - Эх, Петрович, чайку бы теперь лестно, а? Пойдем, что ли? 
     Шли  втроем.  Третий  был  узёмистый, сутулый, лохматый, в волосьях все
лицо: как Исав. 
     - Знакомьтесь,- кивнул им Сеня. 
     Волосатый  Исав  мурныкнул  что-то  под нос. "Ка-ак?" - ничего не понял
Петр  Петрович. Ну, да не переспрашивать же. Так и пошел с тех пор волосатый
у Петра Петровича за Исава: Исав да Исав. 
     -  Это  что  же,  вы, стало быть, Сеню в эсдеки-то сманили? - покосился
Петр Петрович на Исава. 
     -  Никого  я  не сманивал, и никакой не эсдек я. Говорил что-то Исав, а
Петр  Петрович  дивился,  как  это  такое - говорит, а губы не разжимает. За
волосьями, что ли, не видать? Исав говорил: 
     -  И  как  можно  верить во что-нибудь? Я допускаю только - и действую.
Рабочая гипотеза, понимаете? Петр Петрович к Сене обернулся: ну, а ты? 
     -  Я-а?  Да  что  ты, чтоб я... Да глаза бы мои не глядели на программы
все  ихние  Слава Богу, в кои-то веки из берегов вышли, а они опять в берега
вогнать  хотят.  По  мне,  уж  половодье так половодье, вовсю, как на Волге.
Правда или нет? 
     Исав буркнул что-то согласительно, не разжимая губ. 
     Не  нравился  Петру  Петровичу волосатый Исав. Ну, авось не детей с ним
крестить.  Зато  вот,  слава Богу, Сеня пить совсем перестал. Да и зачем ему
пить, когда он и так, без вина, вдосталь пьян? 
     Морозы  пришли.  Дни  стали  тихие,  хрустальные,  синие.  Выстрелят  -
хрусталь  вдребезги,  и  осколочки  тишины  звенят,  такие жутко-веселые. На
улицах  пусто.  Разве  отчаянный  какой по улице пробежит: а ну-ка, мол, цел
буду или... 
     Сеня  целыми  днями  пропадал. К вечеру придет румяный, морозом от него
весело этак пахнет. 
     -  А  ты  сидишь  все,  Петр  Петрович?  Чудак, да весело же, пойми, на
улицах,  весело:  жизнь.  Самые  по мне живые люди теперь там. А-а, близки к
смерти, говоришь,- вот оттого они к смерти и близки, что самые живые... 
     Однажды  Сеня  не  пришел  домой ночевать. Ждал его, ждал Петр Петрович
допоздна: нету. 
     "Чтоб  опять  запьянствовал  -  не  может  того  быть, нет. А если нет,
так..." 
     До  конца  боялся додумать. Спал плохо. Раным-рано побежал Сеню искать.
И только на Никитскую свернул, глядь - и Сеня навстречу. Ох, отлегло... 
     А Сеня - веселый: 
     -  Всю  ночь,  брат ты мой, просидел с ними на Настасьинском переулке -
до  семи  утра.  Проволока, ларьки, перины какие-то: смехота. Сидели-сидели,
курицу  заблудящую  изловили.  Иван там был, белобрысый, из солдат - потешал
нас  все.  "Чем,  грит,  курицу  нам  самим  резать-трудиться,  пущай уж они
лучше",-  это  солдаты  то  есть. Картуз свой на курицу напялил, выставил ее
поверх  -  а  уж утро, светло. Цок-цок, цок,- стащили курицу вниз: две пули.
"Теперича,-  Иван  говорит,-  не  курица  уж  это,  а  дичь стреляная, прошу
покорно - есть проворно..." 
     Никогда  Петр Петрович Сеню таким веселым, как в эти дни, не видал: так
и кипело в нем, так и переливалось через край. 
     И  другие  дни  настали:  конец.  Все прахом прошло. Дружинники веселые
разбегаться стали: чего ж зря веселым помирать - веселые еще пригодятся. 
     Каждый  божий день теперь приходил Исав на ночевку, на свою-то квартиру
ему  и  носу  показать  нельзя  было. Не разжимая губ, мертво-спокойный Исав
говорил: 
     -  Ну  и что ж? Ну, и отступим. Но чтобы нас победили? Да разве мыслимо
победить мысль? 
     Петр  Петрович  -  всегда  за  хозяйку  -  устраивал  и  постель Исаву:
подгромащивал  три  венских  стула,  клал на них ватное Сенино пальто. Исав,
должно  быть,  виды видал, ко всему привык: только лег - кувырь на бочок - и
завел уж сонную музыку... 
     А  Сеня  не  спит. Встанет, на цыпочках, чтобы не слыхал никто, пойдет,
папиросу набьет. Курит, лежит и думает, думает. 
     Четырнадцатого  декабря  ночью  новый снег выпал. И день встал - весь в
белом.  Небо белое, пуховое, близкое - опять скоро снег пойдет. А по земле -
неведомый  добр  человек  расстелил белую бумагу, и вот сейчас будут на ней,
чистой, люди какую-то историю писать - веселую или страшную. 
     Белый   Настасьинский   переулок   перегорожен   посреди  самой  дороги
несуразной  запрудой - из фонарных столбов, из дров, из подушек, из снегу. И
сидят  за  запрудой  на  скамеечках  - из снегу же самодельщина - веселые те
самые ребята, Исав с ними и Сеня. 
     С  соседнего  двора слышно: хек-хек-хек. Рубят дрова. Иван - из солдат,
белобрысый - мечтает: 
     -   Ишь  ты!  Вот  дровец  нарубят,  запалят,  шти,  дай-кось,  в  печь
поставят... Хорошо - с морозцу прийти, похлебать! 
     Ему  не  отвечают веселые ребята, задумались. И похоже, пришли они сюда
в  полушубках,  рукавицах,  в  валенках  -  пришли  все  десять  просто снег
сгребать, а подрядчика ихнего все нету еще - сидят вот и ждут. Так просто! 
     К  полудню  по  нехоженому снегу - по белой бумаге - наследили солдаты.
Они  не  стреляли  уж,  как  вчера, а медленно и упрямо шли. Во ста шагах от
запруды   стали.   Офицер  вытащил  сабельку,  крикнул.  Солдаты  трусцой  -
трюх-трюх - побежали. 
     Исав смотрел в окошечко, сложенное из поленьев. 
     -  Ну  что  ж,  господа,-  сказал  он  мертво-спокойный,-  надо уходить
теперь, что ж... 
     Веселые  ребята  пробежали  два дома, юркнули в ворота - и поминай, как
звали. 
     Исав  шел  последний.  Обернулся  назад: Сеня сидел все там, у запруды,
один, чернел на снегу, как ворон. 
     - Будет глупить-то,- крикнул сердито Исав.- Какой смысл? 
     Сеня улыбнулся и помотал головой, молча. 
     Солдаты  добежали  до  запруды  -  и  остановились: почему же это никто
оттуда не стреляет? Дело что-то не чисто. Неохотно полезли через... 
     Вечером,  как  обыкновенно,  Исав  пришел  на  ночевку.  Петр  Петрович
накинулся на него: 
     - А Сеня где, а где Сеня? Я искал целый день... 
     - Взяли,- сказал Исав как будто не разжатыми губами. 
     - Да как, Господи, как же это? 
     -  Сам  виноват,-  слышалась у Исава мерзлая какая-то злость,- двадцать
раз  убежать  можно  было. Все убежали, а он остался - нате вам. Не понимаю.
Бессмысленно, глупо, идиотство! Так бесцельно себя тратить,- не понимаю! 
     Петр Петрович свирепо поглядел на него: 
     -  Не  понимаете?  Не  удивляюсь.  А  я вот - понимаю. Сам не сделаю, а
понимаю. 
     Выбежал  на  двор. Сел на крыльце, на приступочках. Шел снежок - тихий,
вечерний,  падал  на  лицо. Пощупал Петр Петрович: все лицо стало мокрое. От
снега, что ли? 
     
     1913 
     




 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru