Lib.ru/Классика:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь]
АФРИКА
--------------------------------------------------------------------------
Источник: Евгений Замятин. Избранное, М: Правда, 1989.
OCR В. Есаулов, февраль 2005 г.
--------------------------------------------------------------------------
1
Как всегда, на взморье - к пароходу - с берега побежали карбаса.
Чего-нибудь да привез пароход: мучицы, сольцы, сахарку.
На море бегали беляки, карбаса ходили вниз-вверх. Тарахтела лебедка,
травила ящики вниз, на карбаса.
- Все, что ли, а? - и уж хотели было поморы
обратно вернуть, но тут вышло происшествие необычайное: с парохода по
лесенке стали спускаться господа какие-то.
- Это... господам-то... куды же? - опешили карбаса.
- Но-о, глазами захлопал! Не видишь, в Кереметь к вам? Принимай живей.
Ерупи-итка!
Принимать пришлось Федору Волкову. Было их двое господ да одна девушка
ихняя. И то разговаривают все по-нашему, по-нашему, а то примутся еще
по-какому-то. Подивился Федор Волков.
- Вы, господа, сами-то родом откулева же будете?
А господа веселые. Переусмехнулись между собой, да и говорит, который
бритый:
- Мы-то? - подмигнул,- из Африки мы.
- Из А-африки? Да неуж и по-нашему там говорят?
- Там, брат, на всех языках говорят...
А девушка ихняя засмеялась. Чему засмеялась - неведомо, а только -
хорошо засмеялась и хорошо на Федора Волкова поглядела: на плечи его
страшные; на голову-колгушку, по-ребячьи стриженную; на маленькие глазки
нерпичьи.
Показал Федор Волков господам приезжим отводную квартиру: держал нынче
квартиру Пимен, двоеданского начетчика племяш. Хорошая изба была, чистая.
Сел Федор Волков на камушке у ворот. В тишине сумерной было явственно
слышно, как они там в избе разговаривали, то по-нашему, то по-своему опять.
А потом заиграла девушка ихняя песню. Да такую какую-то, что у Федора инда
в груди затеснило, вот какая грусть, а об чем - неведомо. И дивно было:
девушка, будто, веселая, а этак поет?
Век бы ее слушал, да поздно уж: хочешь-не-хочешь, время - спать.
Ночь светлая, майская. По-настоящему не садилось солнце, а так только
принагнется, по морю поплывет - и все море распишет золотыми выкружками,
алыми закомаринами, лазоревыми лясами.
Не то во сне снилось Федору Волкову, не то впрямь это было: будто,
опять пела девушка ихняя, а он, будто, встал, оделся и по улице пошел:
поглядеть, где же это она поет-то ночью?
Идет мимо Ильдиного камня, а на камне белая гага спит - не шелохнется,
спит,-- а глаза открыты, и все, белое, спит с глазами открытыми: улицы изб
явственных глазу до сучка последнего; вода в лещинках меж камней; на камне
- белая гага. И страшно ступить погромче: снимется белая гага, совьется -
улетит белая ночь, умолкнет девушка петь.
И опять - не то сон, не то явь, а только будто окно - темное, она -
белая в окне-то и, будто, шепотом, шепотом так Федору Волкову:
- Они спать полегли. А я не могу спать, - как же спать? А ты, милый,
пришел, вот спасибо тебе...
И еще - будто из окна нагнулась, обхватила Федора Волкова голову - и к
себе прижала. А руки у ней, и грудь у ней - так пахнули - только во сне так
и может присниться.
Днем возил Федор Волков господ из Африки. На семгу ярус закидывали,
лежали на ярусе два часа. И все глядел Федор на девушку ихнюю и глазами
пытал: ночью - во сне ли она приснилась или...
К вечеру вернулся обратно пароход, стал на взморье и загудел. И опять
Федору же вышло везти к пароходу гостей приезжих.
- Ну, Федор Волков, прощай. В Африку-то приезжай к нам...- и
засмеялись все трое.
И взяло тут сомненье Федора Волкова: не потешаются ли они над ним с
Африкой с этой? Мотнул стриженой колгушкой своей:
- А ну-ко-сь ей нету, Африки-то? Приедешь - ей нету? а то бы я приехал
бы...- и глядел на девушку, все пытал: приснилось ночью тогда - или...
- Нет, Федор Волков, вы им не верьте, они такие уж... Вы ко мне
приезжайте. Уж там доехать - доедете, только выехать. Ну, я буду вас ждать.
Нагнулся в низком поклоне Федор Волков и показалось: от руки - тот
самый, тот самый дух, который во сне...
И поверил в Африку Федор Волков.
- Ну, ин ладно, приеду. Мое слово - безоблыжное.
2
У Пимена, племяша двоеданского, собаки не жили: годок поживет какая -
а там, глядишь, и сбежала, а то и подохла. И шел слушок: оттого у Пимена
собаки не жили, что уж больно он был человек уедливый. Как ночь так Пимен к
конуре к собачьей:
- Ты у меня, мерзавка, гляди, спать не смей. Даром, что ли, я тебя
кормлю-то? Хлеба одного лопаешь в неделю на семь копеек...
И пойдет, пойдет вычитывать: где же тут вытерпеть - собака не
вытерпит.
Мудрено ли, что, идучи ночью одной весенней мимо двоеданской избы,
услышал Федор Волков чей-то жалобный хлип. Ближе подошел: окно открыто, то
самое, и в окно - слезами облитая, горькая Яуста, старшая Пименова.
- Ты чего, Яуста, эка, а?
- Отец со свету сжил, заел, ни днем продыхнуть, ни ночью...
Да полно, Яуста ли это? У Яусты волосы - как рожь, а у этой - как вода
морская, русальи, зеленые. Яуста - румяная, ражая, а эта - бледная с
голубью, горькая. Или месяц весенний заневодил зелено-серебряной сетью ту,
дневную?
Как тогда - во сне или наяву - опять стоял Федор Волков у окна избы
двоеданской, утешал горькую девушку. Нет того слаще, как девичьи слезы
унять, увидеть улыбку, осветленную слезами, как лист - дождем. Нет девичьих
рук нежнее, только что утиравших глаза - еще мокрых от слез.
- Яуста, как же это я никогда не видал-то тебя?
- Ну, теперь - гляди. Хочешь - тут вот - хочешь, гляди...
Пимен, племяш двоеданский - ростику маленького, тощий: такие всегда
бывают зудливые, неотвязные. Каждый вечер Пимен пилил Яусту, свою старшую,
может, только за то и пилил, что в девках она засиделась, и младших двух
задерживала. Каждую ночь Федор Волков утешал горькую, с зелеными волосами
русальими, Яусту. Каждую ночь месяц весенний становился все тоньше: уходила
весна, девушка застенчивая; аукало за лесом лето, с ночами голыми, белыми,
с бесстыдным солнцем ночным.
Когда шли от венца Федор Волков с Яустой, старшей Пименовой, еще висел
последний тоненький месяц, еще звенел чуть слышным серебряным колокольцем.
Заперли молодых в прибратой подклети; садясь на постель, Федор Волков
сказал по обычаю по старому:
- Ну, разобуй меня, молодая жена.
Нагнулась Яуста, горькая, русальная, покорно сапог разобула Федору
Волкову. Так покорно, что другого не дал ей снять Федор - сам стал ласково
снимать с нее подвенечный обряд...
Еще спала Яуста, а Федор Волков, вскинул ружье, шел уж к лесу на
Мышь-наволок. Играло в росе розовое солнце. Поцелуйно чмокала мокрая земля
под ногами. В тонкую, однотонную дудку свистел рябчик - подругу звал. И так
песней занялся, что Федора Волкова вплотную подпустил: тут только
опомнился, фыркнул, перелетел на соседнюю сосну - и опять засвистел.
Улыбнулся Федор Волков, от плеча отнял ружье - и пошел домой.
У бобыля в избе - откуда порядку быть ? Пахнет псиной - вчера только
первую ночь не спал с Федором в избе Ятошка лягавый; по углам - пауки; сору
- о, господи, сколько! Яуста вымыла все, оскоблила пол добела, женка
хозяйственная выйдет из ней - хлопотушей ходила по избе.
- Здравствуй, Яуста, ах, ты, хозяюшка ты моя... - бежал к Яусте Федор
Волков: обнял ее поскорее, какая она теперь - после ночи? Бежал по избе -
по скобленому белому полу...
- Да ты что, сбесился - не вытерев ноги прешь-то? - заголосила Яуста в
голос.- Этак за тобой, беспелюхой, разве напритираисси?
Со всего бега стал Федор Волков, как чомором помраченный. Опомнилась
Яуста, подошла к Федору, губы протянула, а на отлете - рука с ветошкой.
Молча отстранился Федор - и пошел за порог: сапоги вытирать.
С того дня опять Федор Волков стал ходить молчалив. Что ни вечер -
увидишь его на угоре у Ильдиного камня: самого не видно, только одна голова
- стриженая колгушка - над светлым морем маячит.
- Чего, Федор, выглядываешь? Аль гостей каких ждешь иззаморских?
Глянет Федор глазами своими нерпячьими, необидными и головой колгушкой
мотнет. А к чему мотнет - да ли, нет ли - неведомо.
Стал ночами пропадать Федор Волков. А ночи - страшные, зрячие: помер
человек - а глаза открыты, глядят и все видят, чего живым видеть нелеть.
Металась Яуста одна в светлой подклети, пустой от неусыпного солнца.
- Да где же это ты, лешебойник, ходисси...- днем голосила Яуста.- Да и
чем же это я опризорилась, где мои глазыньки были, когда я замуж шла за
тебя?
Федор Волков молчал: только глазами необидными немовал что-то Яусте, а
про что немовал - неведомо.
Должно быть, Яуста отцу пожалобилась: стал Пимен, племяш двоеданский,
за Федором следом виться, как комар, и жилять его непрестанно:
- Ты как же это, Федор, с женой-то не влюбе живешь? Как ты с нею
повенчан, то по закону божию - должен на ложе спать, а ты что ж это, а? -
вился и вился Пимен.
Когда в церковке деревянной звонили к вечерне, выходил Пимен на двор,
возле повозки бухался на колени и сладкогласно пел богу молитву вечернюю.
Дождь ли, снег ли,- а уж Пимен возле водовозки пел обязательно. Тут от него
и спасался Федор Волков - в лес, к Мышь-наволоку. Так, пока не пришла лютая
осень, в лесах и коротал ночи, со своими снами с глазу на глаз.
Забелели беляки на море, задул ветер-полуночник. Налегнуло, нагнулось
небо, бежали облака быстрым дымом, задевали о верх деревьев. Мгла
засеялась, но разобрать - где небо, где море: никто уж теперь не приедет...
- Ну вот, Федор, стал и ты дома сидеть, слава богу. Остепеняйся-ка
помаленьку, с господом... - ласковым комаром пел Пимен, впился в самое ухо
Федору Волкову.
Но был нынче Федор необычен: грузен сидел, и глаза были красные,
кровью налитые, вином несло - и все ухмылялся.
- ...Иди-ко, иди, Федорушко, с женою-то, а я дверь замкну - у двери
посижу. Ну, давай - поцелуемся, Федор, ну давай, ми-ло-ой...
Потянул Пимен свое рыльце комариное, медленно Федор к нему потянулся -
да перед самым носом у Пимена - хоп! -зубами как щелкнет. И еще бы вот
столько - зацепил бы Пименов нос.
Отскочил Пимен в угол, руками замахал, а Федор Волков гоготал во все
горло - никто не слыхал такого его смеха:
- Ага-га, душа комариная? Ага-га, забоялся? Вот я - вот я-...
И споткнулся на чем-то, заплакал горестно, положил на стол стриженую
колгушку свою:
- Уеду... у-й-еду я от вас... Уеду-у...
- Куда ты уедешь, рвань коришневая, живоглот ты, куда ты уедешь,
пропойца горькая? Уж лучше молчал бы...
3
Покойный Федора Волкова отец китобоем плавал и был запивоха
престрашный: месяца пил. В пьяном виде была у него повадка такая: плавать.
В лужу, в проталину, в снеги - ухнет, куда попало, и ну - руками, ногами
болтать, будто плавает.
И вот ведь чудно: оказалась повадка отцовская и у Федора Волкова.
Заперли его в теремок, наверх, зимою уж это было, а он - господи благослови
- крестным знамением себя осенил да головой сквозь окошко нырнул - прямо
вниз, в сугроб. В том сугробе целую ночь и проплавал.
На утро подняли: еле живехонек. Отнесли в баньку: в избу ни за что не
хотел. В этой баньке и пролежал Федор Волков всю зиму. Только к весне на
ноги встал, да и то с сердцем недоделка какая-то осталась: иной раз
подкотится под сердце - только ищет Федор за что бы рукой ухватиться. Ну,
да это пускай: только доехать до Африки, там уж пойдет по-новому.
После всенощной преполовенской подошел Федор Волков к батюшке, к отцу
Селиверсту:
- Поспросить бы мне вас, батюшка, надо об деле об одном.
Отец Селиверст - старенький, весь усох уж, личико В кулачок, и все
больше спал. К чаю ему подавали большую чашку: помакает он булку в чай,
выпьет - да и опрокинет чашку, чтобы все крошки собрать. Чашкой-то
прикроется этак, да и похрапывает себе потихоньку.
Присели с Федором Волковым на камушке возле ограды.
- Ну, что, дитенок, что скажешь, как тебя звать-то, забыл?
- Федором. А есть у меня, батюшка, желание душевное... То есть вот
какое - одно слово... Хочу я - в Африку ехать, а как я неграмотный...
- В А-африку? В А... Ох, уморил ты меня, дитенок! В Афри... - ой, не
могу!
Смеялся-смеялся отец Селиверст, от смеха устал, на камушке возле
ограды - тут же и заснул. Так и не добился от него Федор Волков ни
словечка. А уж больше не у кого было узнать, никого и не спрашивал.
На угоре у Ильдиного камня томился Федор Волков, на карбасе бегал ко
взморью всякий пароход встречать. Пришла шкуна монастырская: на
монастырские пожни народ везти. И Руфин, монах, какой за капитана у них
ходил, так себе - к слову - сказал Федору Волкову:
- Намедни к Святому Носу ходили. Набирает, этта, Индрик народ, в океан
бегут за китами.
И осенило тут Федора Волкова: Индрик-капитан, вот кто скажет про
Африку-то. Господи боже мой, как же не скажет? С Индриком еще отец Федора
Волкова в океан промышлять хаживал. И бывало, приедет к отцу Индрик -
рассказывать как начнет про океан Индейский: только слушай. Все позабыл - а
вот одно Федору по сю пору запомнилось: бежит будто слон - и в трубу трубит
серебряную, а уж что это за труба такая - бог весть.
Поехал Федор Волков в монастырь с Руфином, две недели потел там на
пожнях, ярушником монастырским кормился. А через две недели - на Мурманском
бежал уж к Святому Носу. Все у борта стоял, свесив стриженую колгушку свою
над водой, и сам себе улыбался.
У Святого Носа капитан Индрик набирал народ побойчее - идти в океан.
Как увидел Индрика, черную его бархатную шапочку и все лицо в волосах
седых, как во мху,- так Федор Волков и вспомнил: никогда не улыбался
Индрик, можно ему про все рассказать - не засмеется.
- Африка? Ну как же не быть-то! Есть Африка, и проехать туда очень
просто... - нет, не шутил Индрик, глядел на Федора Волкова очень серьезно,
и в седом мху волос, как ягода-голубень грустная, были его глаза.
- О? Есть? Ну, слава-те, господи. Вот слава-те, господи-то! - так
Федор обрадовался, сейчас обхватил, бы вот Индрика да трижды бы с ним, как
на Пасху, и похристосовался. Но были Индриковы глаза, как ягода-голубень,
без улыбки, без блеска, и будто виде ли насквозь: сробел Федор Волков.
- Денег вот надо порядочно - тыща, а то и все полторы. На пароходе-то
доехать до Африки...- глядел Индрик серьезно.- Ты вот что, Федор, иди со
мной за гарпунщика.
Вчера Федору Волкову показывали на шкуне самоедина: глазки - щелочки,
курносенький, важный. Толковали про самоедина: мастак - гарпунами в китов
стрелять, чистая находка.
- Ну, а как же самоедин-то? - заморгал Федор Волков.
- Самоедин - так, запасной будет. А со мной еще отец твой хаживал в
гарпунщиках-то, как же тебя не взять?
Гарпунщику - деньги большие идут, дело известное: за каждого кита
убитого, ни много - ни мало, шестьсот целковых. Крепился Федор Волков -
крепился, да как и друг с радости загогочет лешим:
- Гы-гы-гы-гы-ы-ы!
Господи, да как же! Два кита - вот те и Африка.
4
Не было ни ночи, ни дня: стало солнце. В белой межени - между ночью и
днем, в тихом туманном мороке бежали вперед, на север. Чуть шуршала вода у
бортов, чуть колотилась - как сердце - машина в самом нутре шкуны. И только
двое, Федор Волков да Индрик, знали, что с каждой минутой ближе далекая
Африка.
Не наглядится на Индрика, не наслушается его Федор Волков, без Индрика
- дыхнуть не может.
- Ну, какая же она, Африка-то? Ну, чего-нибудь еще расскажи.
Все на свете Индрик видал: должно быть, и то видал, чего живым видеть
нелеть. Веселый - а глаза грустные - рассказывал Индрик про Африку.
Хлеб такой в Африке этой, что ни камни не надо ворочать, ни палы
пускать, ни бить колочь земляную копорюгою: растет себе хлеб на древах, сам
по себе, без призору, рви, коли надо. Слоны? А как же: садись по него -
повезет, куда хочешь. Сам бежит, а сам в серебряную трубу играет, да так
играет, что заслушаешься, и завезет он тебя в страны неведомые. А в тех
странах цветы цветут - вот такие вот, в сажень. Раз нюхнуть - и не
оторвешься: потуда нюхать будешь, покуда не помрешь, вот дух какой...
- Во! Погоди... - обрадовался Федор Волков,- вот и мне был сон...- и
осекся: про сон про свой, про девушку ту - не мог даже Индрику рассказать.
Должно быть, недалеко была уж девушка та: все Федору Волкову снилась.
Да во сне известно, ничего не находит: только руками она обовьет, как
тогда, и не отрываться бы потуда, покуда не умрешь - а тут и окажется, что
вовсе не девушка та - а дед Демьян. Тот самый дед Демьян, какой в суконной
карпетке бутылку рома зятю в подарок вез. Да в пути раздавил и три дни
прососал карпетку ромовую. Вот, будто, к карпетке к этой и приник Федор
Волков и сосал: дрянь - а выплюнуть никак не может, беда!
Слава Богу, явь теперь лучше сна. Тишь, туман. Чуть шуршит вода у
бортов. Колотится сердце в шкуне. Неведомо где - сквозь туман - солнце
малиновое. Неведомо куда плывут сквозь туман. И сказывает Индрик сказку -
не сказку, быль - не быль, про Африку - теперь уже близкую.
Однажды утречком дунул полуденник-ветер, распахнулся туман, на сто
верст кругом видать. И углядели тут первого кита, вовсе рядышком. Был он
смирный какой-то и все со шкуной играл: повернется на спинку, белое брюхо
покажет - нырь под шкуну, и уж слева близехонько бросает фонтан.
Как пушку навел, как запал спустил - и сам Федор Волков не помнил: от
страху, от радости - под сердце подкатилось, в глазах потемнело. И только
тогда очнулся, когда на белом брюхе китовом копошились матросы, полосами
кромсали сало.
- Ну, Федор, тебе бы еще одного так-то, а там и в Африку с богом,-
говорил весело Индрик, а глаза грустные были, будто видали однажды, чего
живым видеть нелеть: правду.
- Эх! - только поматывал Федор стриженой по-ребячьи колгушкой, только
теплились свечкой богу необидные его глазки: и верно, какие же тут найдешь
слова?
И в межени белой опять плыли, неведомо где, плыли неделю, а может - и
две, может - месяц, как угадать, когда времени нет, и непонятно: сон - или
явь? Приметили одно: стало солнце приуставать, замигали короткие ночи.
А ночью - еще лучше Федору Волкову: и все стоял, и все стоял, свесив
голову за борт, и все глядел в глубь зеленую. По ночам возле шкуны неслись
стаи медуз: ударится которая в борт - и засветит, и побежит дальше цветком
зелено-серебряным. Только бы нагнуться - не тот ли самый? - а она уж
потухла, нету: приснилась...
Капитан Индрик - на мостике целый день. Из мха седого - глядят зорко
глаза, на сто верст кругом.
- Гляди-и, Федор Волков, гляди-и, не зевай!
Кит. Последний. То впереди фонтан выстанет, то слева, то сзади: петли
завязывал кит, кружил. Да Индрик на мостике - зоркий: куда кит - туда и
шкуна.
- Гляди-и, Федор Волков, гляди-и...
"Ох, попаду. Ох, промахнусь..." - стоял на носу Федор у пушки у своей,
под сердце подкатывалось, темнело в глазах.
Два дня за китом всугонь бежали. Привык бы зверь, подпустил бы ближе.
Два дня стоял на носу Федор Волков, у пушки.
На третий, чуть ободняло, крикнул с мостика Индрик зычно:
- Ну-у, Федор, последний? Ну-ну, р-раз, два...
"Ох, попаду, ох..." - так сердце зашлось, такой чомор нашел, такая
темень.
Выстрела и не слыхал, а только сквозь темень увидел: натянулся канат
гарпунный, пошел, задымился - и все жвытче пошел, пошел, пошел...
Попал. Африка. Приникнуть теперь - и не оторваться, покуда...
Кит вертанул быстро в бок. Чуть насевший в хвосте гарпун выскочил,
канат ослабел, повис.
- Эка, эка! Леший сонный, ворон ему ловить. Промазал, туды-т-т-его...
- бежали, сломя голову, на нос, где возле пушки лежал Федор Волков.
Спокойный, глаза - как ягода-голубень грустная, подошел Индрик.
- Ну, чего, чего? Не видите, что ли? Берись, да разом. Руку-то подыми
у него, рука-то по земле волочится...
Есть Африка. Федор Волков доехал.
1916
Связаться с программистом сайта.