Замятин Евгений Иванович
Сподручница грешных

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                          Рассказ

     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
     Глубь,  черно,  лохмато:  лог, в логу - лес. Сквозь черное - высоко над
головой  монастырские белые стены с зубцами, над зубцами - звезды. И слышно:
там под стеной сторож в доску тукает. 
     У  сторожа  у  этого  -  ключ  от  монастырских  ворот:  Сикидину через
Дуняшку-просвирню  очень  хорошо  все  известно. Только бы теперь этот самый
ключ  как-нибудь  -  и  ночным бытом так бы все оборудовали тихо-благородно.
Ведь днем если - так беспокойства, крику не оберешься... 
     И назад, в темь, Сикидин очень строго: 
     -  Чтоб  физически  зря  не  бить  и  не  лезть дуром, а все - согласно
постановленью...-  По шепоту слышно: брови у Сикидина насуплены, а самого не
видать - одни в темноте зубы. 
     Покамест  еще  в  селе  на  сходе  кулижились,  приговор писали, солдат
Сикидин  так,  на запятках был: главный, конечно, Зиновей Лукич, язычных дел
мастер.  Ну, а теперь, как до дела дошло, тут как-то само собой, что Сикидин
-  главнокомандующий,  и перед ним сжимается Зиновей Лукич, а уж про старика
Онисима  и  говорить  нечего:  на всякое слово сикидинское - ротик оником, и
все свое - "О? Во-от!" 
     Взобрались  кверху,  к зубцам. И вот у стены костерок красный, у костра
-  красная  собака,  вниз-вверх, мигнет-потухнет, и красный мужик - обхватил
колени, в коленях ружье. 
     -   Господе   Исусе  Христе,  Сыне  Божий...-  набочок  желтая  головка
Зиновей-Лукичева,  и  уж  такой будто пригорбый, такой прихворый.- К матушке
игуменье  мы  насчет,  стало  быть,  этого... дровец... Да вот припоздали...
Ну-ну-ну, собачка! Да Господь с тобой, собачка, что ты, что ты, собачка! 
     - Цыц, Белка, сядь! 
     На  ошейнике  - красная сторожена рука. Рука - шестипалая, шестой палец
на  отлете,  упорный  и  твердый  - кочетиная шпора, и мельтешатся в красном
свете,  тут-там  мигают,  торопятся  желтые  Зиновей-Лукичевы  ручки, вокруг
сторожа, Белки - паутину плетут: тоненькая - и не видать глазом. 
     Про  какую-то собаку генеральскую, про Серафима Саровского. Напакостила
собака  на  паперти,  а  он  батюшка,  жезлом  своим святительским тут же на
паперти  ее  и  прогвоздил.  А  вот  тоже  в  Нил-Столбенском  скиту  кобель
причастие  проглотил,  и  в  ту пору ж у кобеля - морда человечья, и говорит
кобель тот самый... 
     Обметало  паутиной.  Кочетиный палец не шевелится. Белка морду положила
на передние лапы, глаза зажмурила... 
     -  Пойти  хворосту,  что  ли,  подкинуть...-  потянулся  Сикидин, встал
лениво.  Исподлобья желтым глазом проводила его Белка и исподлобья - Зиновей
Лукич. 
     - И говорит кобель тот самый: правосла... православные... 
     Зашелся  дух  у  Зиновей  Лукича:  "Владычица...  Сподручница  грешных,
помоги!" Увидал сзади над сторожем сикидинские зубы. 
     Раз!  -  сверкнули зубы - глухо мукнул, как бык, сторож - и на земле, с
сикидинским гарусным шарфом во рту. 
     Взвизгнула,  взвилась  Белка  -  Сикидина  в руку. Ткнул Сикидин ножом,
вытер об траву, затихла Белка. 
     Из  лога  вылез  месяц,  посинелый,  тоненький,  будто  на одном снятом
молоке  рос.  Вылез  -  и  скорее вверх по ниточке - от греха подальше, и на
самом верхотурье ножки поджал. 
     Чтоб   невдогад  монашкам,  чтоб  дрыхли  спокойно  -  старика  Онисима
оставили  наверху  со  стукушкой,  в  доску стукал старик потихоньку. А сами
возились со сторожем - в логу. 
     Умаялись  с  ним,  окаянным, беда! Одно напретил: "Был,- говорит,- ключ
на поясу, сами же сронили как сверху-то сюда волокли". 
     Бумагу ему предъявили. 
     -  Ну, гляди. Вот... "И все денежные финансы монастыря во имя Пресвятыя
Богородицы   Сподручницы  грешных  -  единогласно  в  пользу  крестьян  села
Манаенок..." Согласно бумаге! Понял? Давай ключ! 
     Молчит.  Тут  за  него  по-свойски Сикидин взялся физически в хряпало в
самое - вот как ублаговолил. Молчит. Тьфу! 
     -  А  пес его знает, и не врет, может? - и на карачках пополз по кустам
Сикидин: ключ искать. Как же: ищи ветра в поле! 
     Зленный  вернулся Сикидин: не подходи. Ножик вынул, откромсал ломоть от
краюхи,  жует,  а  сам  -  все  на сторожа: черт шестипалый! Придется теперь
из-за него... днем все... 
     Тишь.  Ничего будто и не было. У ворот монастырских в доску бьет старик
Онисим.  И  только  вот Белка не брешет да рука у Сикидина тряпкой замотана:
от Белкиных зубов след. 
     Вдруг ухмыльнулся Сикидин - зубы как у Белки - и к сторожу: 
     - Ну-ка ты - вместо Белки твоей покойной! Ну, бреши, говорю! 
     Ножичек  приставил  к  кочетиной  шее.  Сторожева  лица за Сикидиным не
видать  -  только  руки  на животе скручены и мечется шестой палец все пуще,
все пуще. 
     - Вре-ешь! У меня, брат, забрешешь! 
     Взял  Сикидин  ножом  чуть покрепче. Икнул, булькнул сторож - и залаял.
Еще - и уж звонче, чище собачий лай. 
     Носом  шел  смех у Зиновея Лукича - неслышно, как из проткнутого пузыря
дух. Онисим прибежал сверху - глаза младенческие, ротик оником: 
     -  О-о?  Во-от!  Ну,  шуты  гороховые!  А  я думал - и верно, с собакой
кто...-  Захлебнулся весело, по-ребячьи, глаза младенческие, чистые.- Ну-ка,
ну-ка, еще! 
     Но  Сикидин  уж бросил нож, и сторож лежит молча. Чуть шевелится шестой
кочетиный палец. 
     Торопится  месяц, все выше чуть видать уж. Зеленеют черные листья. Заря
- как скирды в сухмень горит, ровным огнем. День будет благодатный, тихий. 
     Но что будет в этот тихий, благодатный день? 
     
     У  матери  Нафанаилы,  игуменьи,  прежде  домишко был - тут же в уезде.
Родила  в  миру  девять  детей,  все  дочери,  и  все  -  в мать: маленькие,
синеглазые,   вперевалочку   -   как  уточки-водоплавки.  Без  мужа  подняла
девятерых  на  ноги,  и  вот  -  старших  уж  замуж  выдавать, и вот - будут
внучата,  свеженькие,  крепенькие,  как  грибки:  то-то  будет  визгу, то-то
веселья! 
     Силы  надо  девочкам,  откармливала:  мастерица  была, какие крупенники
стряпала, какие перебяки из солода. 
     - Ешьте, девочки, больше соку запасайте, наше дело женское, трудное. 
     А  было  однажды  кушанье  -  сомовина  заливная  со льдом. А был год -
холерный. Заболели все девять - в неделю как вымело: одна в доме. 
     Ушла  в  монастырь,  и  теперь  - девяносто дочерей у Нафанаилы. Усохла
вся,  черненькая,  маленькая - жих-морозь, а ходит все так же: вперевалочку;
старушечий  рот  корытцем, а глаза - прежние: большие, синие, ясные. Дерево,
бывает,  почернело,  скрючилось,  а  весной  отрыгнет  какая-то ветка одна -
зеленая и всему дереву глаз радуется. 
     Любила  мать Нафанаила весну, капель, черные прозоры земли сквозь снег.
А  уж  как  выбьются лысые головенки первых трав, да повылезут из-под камней
склеенные  задиками красные козявы с нарисованными на спине глупыми мордами,
да зазвенит звон пасхальный 
     -  В  лес - девчонки, такие-сякие, сейчас чтобы в лес - цветы собирать!
Весна - время самое ваше. Пошли вон! - и ногами будто затопает. 
     Много  из  манаенского  монастыря  замуж  выходило.  И так рожали ребят
немало: старушечьи корытцем губы корили, а ясные глаза смеялись. 
     И  все  девяносто дочерей - в матери Нафанаиле души не чаяли, уж так ее
берегли, а вот нынче... 
     -  Батюшки  мои, как же это теперь ей сказать-то: сторож пропал - куда,
неизвестно,  и  с  собакой  Белкой. Расквелится, расстроится матушка, а день
такой... 
     День такой: Ангел нынче матери Нафанаилы. 
     К  казначее  за  советом.  Казначея  Катерина  -  мужик-баба: жилистая,
бровястая, и уж даст совет - как замком замкнет и припечатает. 
     -  Завтра  успеется,  а  нынче  об  стороже  -  чтобы никто не пикнул,-
порешила казначея. 
     И  пошел  день  своим  чередом. Пахло яствами из подвала под трапезной.
Колоба  на  сметане,  пироги  с  молочной  капустой, блинцы пшенные: девочек
своих  угощала  нынче игуменья. К поздней обедне звонили по-праздничному - в
большой  колокол.  Монашенки  в новых рясах, все больше румяные, нажми - сок
брызнет, из-под черного - груди, как ни прячь, упрямые прут. 
     -  Эх,  родименькие!  -  зарился  на монашек Сикидин, зубы разгорались,
росли. 
     Сторонних  богомольцев  в  церкви  -  всего никого, и только странников
пяток да манаенских трое: Сикидин, Зиновей Лукич да старик Онисим. 
     Зато  на  чудотворной  иконе - Сподручнице грешных - народу несчетно: и
все  к  ней  -  головы  и  руки,  а она глядит на всех ласково, глаза синие,
ясные. 
     -  Сподручница...  Владычица,  выручи,  помоги...-  головку набочок, уж
такой пригорбый, уж такой хворый перед Владычицей стоял Зиновей Лукич... 
     Душатка-просвирница  вынесла  игуменье именинную просвиру трехфунтовую.
Освободилась  -  и  за  дверь. И оглядываясь - по каменной плитяной тропинке
побежала на кладбище влево. Погодя немного вышел и Сикидин из церкви. 
     Липы  растомились,  дышат часто. К духу медвяному пчелы так и льнут. На
теплой  могильной  плите  -  Сикидин с Душаткой. И уж Душатка расслабла вся,
руки  распустились,  и  только  одно  на  свете:  сикидинская лапа на правой
груди. 
     -  Так ты гляди, Душатка, чтоб без обману. Как после трапезы заснут, ты
нас  коридором,  через корпус, в покой к ней, а сама - ноги за пояс, и марш.
А ночью тебя на поляне - буду ждать, бесповоротно. 
     - Ванюшка, только Христа ради, чтоб беспокойства какого ей не было! 
     - Дура! Мы - деликатно, согласно постановлению. 
     Только одно на свете: сикидинская жестокая лапа на правой груди... 
     После   обедни  в  покоях  матери  Нафанаилы  шумели  гости:  причт  из
Манаенок,  из  Крутого,  из  Яблонова.  Уточкой-водоплавкой  переваливалась,
хлопотала   хозяйка,  сухонькая,  черненькая.  А  глаза  -  как  отрыгнувшая
весенняя ветка: ясные, синие... 
     Дьякон  крутовский  -  дочь  Ноночку  замуж  выдал:  уж  так радовалась
Нафанаила, так расспрашивала обо всем: 
     - Ну, а платье-то какое венчальное? 
     -  А  платье  -  кисейное,  белое.  Вот тут вот - вставка, а тут - бары
кругом. 
     - Ну слава Богу, слава Богу! А музыка-то была? 
     - Ну, музыка у нас какая же! Так, два жида в три ряда. 
     - Ну, слава Богу, слава Богу! Блинчиков-то еще, а? 
     Радостно,  а  все-таки  уходилась  Нафанаила  с  гостями.  И как ушли -
Катерину-казначею  отпустила,  штору  задернула  и  на диван прилегла. Штора
желтая,  позолочено  все  в  комнате,  веселое:  посуда  в горке позолочена,
просвира  трехфунтовая,  и  по  окнам  -  в  вазах  медвяные липовые ветки и
купавки и лютики. 
     А  только  глаза  завела  -  все  девять дочерей тут тоже - на именины,
веселые такие. 
     - А музыка-то у вас есть там, милые вы мои? 
     -  Ну,  как  же,  обязательно...-  и  пошли  притопывать, и все громче,
сапоги-то у них там носят какие здоровые, вот не думала! 
     Раскрыла Нафанаила глаза: у притолки мужиков трое топчутся. 
     -  И  как  же  это  я крепко так? Поди, в дверь Катерина стучала, а я -
ничегошеньки... 
     Вскочила, поправилась - и к мужикам вперевалочку: 
     - Как будто манаенские, а? 
     - Манаенские, конечно. И прибыли к вам согласно постановлению. 
     -  Родимые  мои,  вот  уж  нынче  для  меня  радости  сколько!  Уж  вот
спасибо-то!  И  вы  попомнили  -  почтили  меня,  старуху.  А у меня и пирог
именинный остался, и все. Ну, сейчас, сейчас... 
     И уточкой-водоплавкой в соседнюю комнату, зазвенела тарелками. 
     У старика Онисима - ротик оником: 
     - Ска-жжи ты на милость! Вот так попали! 
     Слыхать  было  явственно: нож проходил мягкое, легонько тукал в тарелку
- резал пирог ломтями. 
     Зубы у Сикидина посверкивали, глаза упрятал в картуз - картуз в руках: 
     -  Что  ж,  мы  с  утра  не  емши.  Но только уж, чтобы потом - никаких
привилегий, бесповоротно. 
     Игуменья  тащила  поднос:  пирог,  графин с висантом, карпятины жареной
кус. 
     -  Ну,  милые  вы мои, уж так вы меня... Ангела моего вспомнили, а? Ну,
вот  тут,  вот  тут.  А ты бы, старичок, в кресло. Ну-ка, на здоровье? И я с
вами. 
     Со  сторожем  окаянным  всю  ночь  провозились  манаенские.  А висант к
именинам  -  хороший, крепкий: по костям пошло, в темя вдарило. Все свирепей
рвал  пирог  волчьими  зубами  Сикидин.  Все  пуще  голова набочок у Зиновея
Лукича. 
     Еще стаканчик - и заколотил себя в грудь Зиновей Лукич. 
     -  Матушка, грешник я, вот передо всеми говорю... Как мясоедом я третий
раз  женился,  на  молоденькой... Опять же - телка у меня с ящуром... Но как
она,  Матерь  Божия,  значит, Сподручница грешных - обязана она выручить нас
из  положения.  Хотя-хоть  и  грешник  я,  и телка... но как мы, значит, для
обчества, а не для себя... Верно я говорю, Сикидин? А? 
     Стукнули  в  дверь: мать казначея. Шаги крепкие, мужичьи. На манаенских
повела бровями: 
     "Пронюхали пирок мужичишки, влезли. Хоть бы какой час ей покою дали!" 
     -  Катеринушка,  уж  ты  бы  еще  нам  висанту  - уж день такой. Сделай
милость, вон в горке ключи от погреба. 
     Ну, либо сейчас, пока в погреб ходит, либо - все - прахом... 
     Встал  Сикидин, лоб нагнул: бык брухучий. Руками об стол оперся, правая
- тряпкой замотала. 
     -  Батюшка  мой,  это  что  же  у  тебя рука-то? Дай, я тебе чистенькой
завяжу, а то еще болеть прикинется... 
     Поднял руку Сикидин. На игуменью - на руку - запнулся... 
     А  тут  как  раз  и  Онисим  покончил.  От висанту красный, и еще белей
волосы ребяче-стариковские. 
     Крякнул, утерся - и поклон поясной: 
     -  Ну,  матушка,  на  угощенье  спасибо.  Уж вот как - по сих пор! А уж
пирог - ну... 
     Игуменья  свечкой так и затеплилась. Господи, то-то нынче день хорош! А
Сикидин  -  столб  столбом,  на  языке  -  грузило  свинцовое. Да как зубами
скрипнет - и в дверь пулей. 
     - Да чего же вы, погодите! Уж вот она - Катерина, ключами гремит... 
     Куда  там годить: по лестнице прогромыхали. По теплым плитам под липами
шлепают... 
     В логу у телеги чистили Онисима-старика: 
     -  Ах  ты,  дурак  полоротый!  Ах,  орясина! "Спа-си-ибо, матушка!" Как
уговорено было, а? Кабы молчал, глядишь, все бы... "Спаси-бо, матушка!" 
     -  А  вы,  коли меня умней, вы бы давиша об деле с ней говорили. А вы -
что? А-а, то-то и оно-то! На телеге Сикидин горился: 
     -   И   как  нам  теперь  нашим,  манаенским,  сказать?  Конешно,  были
обстоятельства  вразрез  наших  ожиданий. А только срамота, ей-Богу. Уж надо
какое-нибудь  этакое  сказуемое  придумать,  а  то разве про это выговорить:
"Спаси-ибо, матушка!" 
     А  сам  кнутовищем  по  лошади,  по  лошади, чисто не лошадь это, а дед
Онисим. 
     Ну, ничего: еще семь верст ехать. Авось и придумают сказуемое. 
     
     1918 
          
     



 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru