Замятин Евгений Иванович
Землемер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                          Рассказ

     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
                               1 
     
     В  расчетах  выходила  неувязка,  надо  было  проверить  два-три  угла.
Землемер пошел в поле - последний раз. 
     На  парах  -  полын осыпался сухой, желтой пылью. Веял ветер, пел ветер
весь  день  -  и  душно  было  еще пуще от ветра. Еле тащил себя землемер на
чудных   своих   мушиных  ножках,  ботинки  дамские  -  французские  каблуки
спотыкались  о  колочь  Угрюмо  с  вешками  шли каликинские мужики, и только
Митрий,  маляр,  не  замолкал ни на минуту все о том же, насчет управляющего
Лизаветы Петровны 
     -  Вот  она книжка, да-с,- размахивал Митрий записной книжкой.- И здесь
доклад:  я  это  в  городе  все  произошел, да-с. И совершенно очевидно, что
господин  управляющий продал нам землю вульгарно и неправдоподобно. Не такое
нынче время, чтобы продавать, да-с... 
     У  Митрия  правый  глаз  от  паралича прищурен, одна бровь выше, другая
ниже - все будто подмигивал, и никак не мог землемер привыкнуть. 
     На  губах  у  землемера  - полынная горечь. Оглядывал - последний раз -
желтые  одонья хлеба, лиловые чаберные луга, ослепшую от зноя Мечь внизу - и
все  складывал  в  заветную  шкатулочку:  увезти  с собою в Москву. И вслух,
неожиданно для себя, спросил - должно быть, себя же: 
     - А Лизавета Петровна - как же? 
     Маляр Митрий поглядел хитро прищуренным глазом. 
     -  Лизавета  Петровна  -  что ж: никаких закононарушительных пороков за
нею не знаем. Прогуливает себя с белой собачкой, только и делов... да-с... 
     Кипенно-белого   Лизаветы   Петровны   фокса   землемер  тоже  запер  в
шкатулочку  и  заковылял  дальше.  Гумном  подходили  уже  к  сыроварне. Тут
землемер  по воскресеньям читал мужикам про молочное хозяйство и с Лизаветой
Петровной вместе, как будто так еще недавно, учил их есть сыр. 
     У  сыроварни  стали  прощаться.  Пожимал землемер шершавые, из сосновой
коры руки, схватывало горло - не с ними прощался,- слова спотыкались. 
     -  Ну,  с  п-п-покупкой вас. Л-ли-лихом меня не помянете, худого ничего
не сделал? 
     Невнятно  загалдели,  все  одинаковые - из сосновой коры, только бороды
разные: калачом, сосулькой, пасьмом льняным, козьим хвостиком. 
     Вытолкали   вперед   калача:  круглая,  рыже-румяная,  как  поджаренный
московский калач, борода 
     -  ..Ишь  вот  ребята  говорят, насчет мыла ты нас дюже обидел. Неладно
это - над людьми изгаляться 
     - Какого мыла? 
     -  ...Мы  этого  самого  мыла  тогда  фунтов  пять  приели.  Желтенное,
вонюченное,  и  глядеть-то  гаведно,  а  ты - народ кормить, а сам с барыней
потешаешься 
     -  Господи, сыр же это, говорил же я! - засмеялся землемер: нельзя было
не засмеяться. 
     И  стало  от  смеха  нестерпимо:  было  согнуто  в  одну сторону - смех
перегнул  насильно  в  другую - и хрустнуло. Почуял землемер: будет смеяться
все  пуще,  махнул  рукой - и побежал в дом. Большая, прекрасная, с длинными
черными  волосами землемерова голова нелепо болталась - чужая мушиным ножкам
голова  -  с трудом нес чужую голову. Мужики сзади гоготали - знал землемер:
все  над  теми  же  его  бабьими  полусапожками  на высоких каблуках - и сам
смеялся все пуще. 
     Лизавета  Петровна  была  еще у себя, наверху. Землемер один, в угловой
бильярдной,  укладывал чемодан. Значит, опять - Москва, протабаченная пустая
комната, и, быть может,- уж никогда больше в жизни... 
     Показалось:  потукивание  легких  шагов  в  гостиной.  Выбежал: никого,
пусто.  И только где-то легонько в венцах дубовых стен или в красного дерева
креслах  -  поскребывал  шашель.  Вспомнил,  как-то раз бухнулся с размаху в
кресло,  а  ножка-то  -  кряк  вместо  дерева - внутри уж труха, дым. Нянька
Авдевна выметала, ворчала под нос: 
     - У нас все чуть лепито, а ты эка, батюшка бякнулся как. 
     "Все  - чуть лепито,- думал землемер,- чуть потяжелее, чем сон. Дохнуть
-  и  нету.  И  не  надо  дышать  не  надо говорить, называть вслух: пусть -
сон..." 
     После  обеда  сидели  с Лизаветой Петровной на балконе - последний раз.
Тени  от  лип быстро длиннели, налегали все тяжелей. Под полом начали точить
свои  ножички  три-четыре  сверчка. Всё острей ножички, и в виске бьется все
чаще. 
     -  Полем  проходил  -  хлеб-то  уже в одоньях ст-стоит...- будто бы про
хлеб землемер, но Лизавета Петровна - слышала про что. 
     -  Да, вот и конец лету...- Помолчала.- Так вы это окончательно решили:
завтра? 
     - О-к-к-кончательно. Да оно, может, и лучше так-то. 
     -  Вы  так  хорошо  знаете, что лучше? - и где-то еще ближе от Лизаветы
Петровны, еще чаще заточили сверчки. 
     Землемер усмехнулся: 
     -  Вернее  знаю,  что  хуже.  Вот  я  нынче  с астролябией ходил-ходил,
жарища,  и про к-к-квас думал: ничего нет на свете лучше квасу. А оказалось:
квас - как квас, и даже м-му-ммуха в квасу. 
     Посвистывал  землемер  что-то  веселенькое.  В  кармане  отыскал  ключ,
стиснул  из  всех  сил,  бородка - острая, так хорошо, что острая, и глаз не
отрывал,  запоминал навсегда: золотой туман волос, голубые жилочки на висках
у Лизаветы Петровны, и всю ее - чуть лепитую, хрустальную. 
     Так  было  все  два месяца: посвистывал землемер и будто бы усмехался и
ни разу не сказал вслух. А завтра уедет - и всё. 
     Лизавета  Петровна взяла с полу кипенно-белого фокса Фунтика. Медленно,
с  закрытыми  глазами, тихонько прижимала Фунтика к груди. И так же тихонько
стискивала  землемерово  сердце,  было  страшно  поверить,  боялся  землемер
шелохнуться - рассыпется всё, как сон. 
     И  нет  силы  молчать.  Вскочил землемер, забегал по балкону Половицы с
дырьями, старые, застонали. 
     -  Ли-ллизавета  Петровна...-  и  споткнулся.  в  какую-то  дыру  попал
высоким  каблуком,  застрял,  не  вытащить  - засмеялся, вспомнил землемер -
бабьи свои полусапожки с пуговками. 
     Сел  в  кресло,  нарочно  положил  нога на ногу, чтоб видно было, чтобы
больнее,- нагнулся к каблуку. 
     -  Хм,  по  вашим  полям  ходючи - каблуки стоптал. На моих французских
каблуках - да по колочи. 
     -  Вы  другого  разговора  не придумаете - для сегодняшнего вечера хотя
бы? - Лизавета Петровна сбросила Фунтика с колен, встала. 
     - Ну что же вам? Насчет луны чего-нибудь? Так и на луну туча насела. 
     Туча была темно-лиловая, узкая и длинная, как язык. 
     -  Язычина-то с неба какой нам высунут, а? - глядел вверх землемер.- То
есть,  до  чего  п-п-подхо-дяще:  именно  -  язычина  с неба...- закатывался
землемер. 
     Лизавета  Петровна  молча  ушла в комнаты. Землемер посидел еще один. С
пустыря  тянул  зеленоватый,  горький  от  полыни  и от луны, ветер. Сверчки
затихали. 
     На  дорожке  увидал  землемер белого Фунтика. Подозвал к себе - взял на
руки.  Но  оглянулся  назад  на окна: в окне что-то белело. Скинул Фунтика с
дорожки ногой - и пошел прямо, к пустырю. 
     За  ужином  говорили  о  земле,  о  купчей  с  каликинцами, о бунтах, о
мужичьем  царстве.  И  все  землемер  смеялся: что-то про Митрия, маляра,- и
смеялся, опять про язычину с неба - и смеялся. 
     У  буфета  стояла  нянька  Авдевна  -  разлатая,  книзу широченная, как
матрешка. Не вытерпела Авдевна землемерова смеха: 
     -  Уж больно ты мнимый об себе человек, погляжу я. И все смеется, и все
ему чудно. Ну только Бога не пересмеешь, брат, не-ет! 
     Но  землемер  не унимался. И только когда ушла Лизавета Петровна наверх
и  остался  один  -  затих.  Сидел, оплывала свеча. Налево в окне проступало
далекое  зарево:  где-то  горела  помещичья  усадьба.  Все  по  забывчивости
взглядывал  землемер  на стенные часы, и все было на часах половина второго:
уж  сколько  годов  часы  стояли,  и  только  тихое тиканье грусти, и шашель
потукивает в стенах. 
     


                                 2 
     
     Канун  второго  Спаса,  бабы  скребли  пол,  сажали пироги с яблоками в
печь.  И  наверху  -  тоже, чисто хлебную печь разжарили: так и пыхало пылом
вниз.  Куры  языки повысунули, бродили осовелые. Воробьи трепыхались в золе.
Для  малярной работы - самое любезное время, и взгромоздился Митрий на крышу
к  лавочнику  Ивану  Иванычу:  зеленым  колером к празднику покрыть железную
крышу. 
     Ясное  дело  -  перед праздником был Митрий немного навеселе и распевал
любимую свою песню: 
     
     Мине кстили у трактире-кабаке, 
     Окурнали у виноградном у вине, 
     Отец крестный - целовальник молодой. 
     Мамка крестна - Винокурова жана 
     
     Сам  шершавый  и  взъерошенный,  как  воробей  драчливый,-  с воробьями
разговаривал Митрий по-товарищески: 
     -  Ну что, братцы, праздник? Эх, и дрызнем! Да-а-с... Ну куда вы, куда?
Кши! Ножки в зеленое замараете. 
     А   внизу  ребятенки  чистили  носы,  сосредоточенно  и  подобострастно
поглядывали вверх на Митрия. 
     И  случилось  -  увидал  сверху  Митрий: бежит по улице Фунтик Лизаветы
Петровны,  кипенный-белый.  Бежит - и все на сторону сбивается: должно быть,
еще  с  той  поры привычка осталась, как был у Фунтика хвост, перевешивал на
сторону. И замахал Митрий ребятам: 
     - Держи, держи, братцы! Держи собаку барынину! 
     Бросили  ребята  свои  носы,  растопырили  руки, вдогонку за Фунтиком -
только  зола  завилась. А Митрий уперся в бока, гогочет и все кому-то правым
глазом подмигивает. 
     Приволокли  Фунтика,  завозились над ним кучей ребята внизу. И пришло в
голову Митрию: устроить потеху. 
     Спустил вниз на веревке ведро с зеленой краской: 
     - Курнай его, ребята, чего там! Курнай его в ведро-то, крась! 
     Выкрасили  Фунтика в зеленое - и отпустили. Страшный, слепой, зеленый -
как-то Фунтик все-таки дотащился домой и забился в свой уголок в столовой. 
     А   во   дворе,   перед  каретным  сараем,  закладывали  уже  тарантас,
приторочивали  чемодан  землемеров.  Землемер  -  как  улыбнулся с утра, как
схватился  рукой  за  тяж  - так и стоял. А Лизавета Петровна - что-то будто
делала,  распоряжалась  будто.  Бегает-бегает  и  станет:  что-то  такое  не
позабыть бы, не упустить, а что - никак вот и не вспомнить. 
     -  Ах, что же я: закусить на дорогу...- встренулась Лизавета Петровна и
побежала в столовую. 
     И  услышала  в столовой жалобный стон в углу: Фунтик - зеленый. Хлынули
слезы - за все сразу. Бросилась перед ним на колени, заломила руки: 
     - Фунтик мой, миленький мой, миленький! За что? Фунтик мой миленький! 
     Было  слышно  и во дворе. Спотыкаясь, помчался землемер в дом и увидел:
страшного  зеленого  Фунтика  и  Лизавету  Петровну - в перемазанном зеленой
краской  белом  платье,  и слезы - утирать не могла - сыпались слезы на пол,
как слепой дождь, на пол. 
     Забыл  землемер  обо  всем,  нагнулся  и  стал  гладить волосы Лизаветы
Петровны,  закрыл глаза, прижал к себе голову тихонько-тихонько, как вчера -
прижимала Фунтика Лизавета Петровна, и такая же боль в сердце. 
     Ничего  не  сказала  Лизавета Петровна, только минуту еще сильнее молча
сыпались слезы на пол. Потом встала и тихо обернулась к землемеру: 
     - Может быть, еще не поздно? 
     "Нет!  Не  поздно!" - хотел закричать землемер. Но увидел: подавала ему
Фунтика Лизавета Петровна: это о Фунтике - не поздно. 
     - Может быть, и поздно, но я п-п-попробую,- ответил землемер. 
     Фунтика  вымыли  бензином, но и бензин не помог: глаз не открыл Фунтик,
так к вечеру и помер. 
     Провозился  с  Фунтиком  землемер - совсем из ума вон про тарантас, про
чемоданы.  Глянул  на  часы:  сегодня  уж  и  думать было нечего. Конфузливо
спрятал от Лизаветы Петровны глаза: 
     - Я велю от-отложить. Завтра придется ехать. Уж вы м-м-меня простите. 
     -  Прощаю,-  улыбнулась  Лизавета  Петровна.  Глаза были заплаканы, но,
омытые, сияли, хрусталь был синий. 
     А  землемер  - все вожжи растерял: ни посвистеть, ни усмехнуться, сидел
в  кресле  тихий  -  дохнуть  страшно.  И  только  в глазах-колодцах скакали
колодезники  с  красными фонарями, все выскочить норовили наружу, да глубоко
не выскочить. 
     Все  еще  не  шла Авдевна с самоваром, замешкалась чего-то. И уж хотела
сама  Лизавета Петровна на кухню идти - как вкатилась Авдевна, без самовара:
какой   там  самовар!  Вся  была  обвислая,  невиданная.  Упыхалась,  охала,
приперла  дверь  спиной  и  руки  растопырила - будто кто гнался за ней - не
пускать. 
     - Приехали... - никак не отдышится. 
     - Кто приехали? - вскочила Лизавета Петровна. 
     -  Да  каликинцы наши, кто же еще. О Господи, говорила тебе - уезжай...
С телегами, тебя требовают Что же это будет-то, о Господи! 
     Твердо  ступая  ножками  на французских каблуках, понес землемер свою -
чужую  -  громадную  голову  так  рисуют Симеона-мученика с своей головой на
руках. И вся в ознобе, кутаясь в шаль, вышла Лизавета Петровна. 
     Под   тихой,   зеленоватой  луной  копошились  разные  бороды:  калачи,
сосульки,  пасьма  льняные, козьи хвостики. Калач выступил вперед, легонько,
как ребенка, отвел землемера с дороги и поклонился Лизавете Петровне: 
     -  Уж  не  прогневайся,  Лизавета  Петровна:  хлеб  из амбара выберем и
скотинку там. Никак нельзя: конный по селам ездиит 
     - Какой конный? 
     -  Какой-какой,  известно  какой.  Да  ты  не боись мы тихо-благородно.
Управителя спалим - это уж верно. А насчет чего прочего - тихо-благородно. 
     Откуда-то вынырнул Митрий подмигнул глазом, язык у него заплетался: 
     -   Н-никаких   закононарушительных...   жи-жизнен-ных   пороков...   С
собачкой... И потому: ш-ш-ш! Прошу! Чтоб всё тихо! 
     В  гостиной Авдевна всхлипывала, пихала в корзинку серебряный кофейник,
вышиванье,  зимние  ботики  Лизаветы  Петровны.  Лизавета Петровна подошла к
землемеру: 
     - Ну куда же мы теперь? 
     От мы - взмыло землемера, вырос сразу. 
     -  К Устряловым - шестьдесят верст,- вслух считал землемер.- На станции
- весь день ждать. А что если в монастырь, в Троекурово? 
     
     Это  было  правильно:  к  рассвету  будут  там,  и от станции недалеко.
Заложили  тарантас, бросили корзинку и чемодан землемеров. С гумна шел скрип
тележный  и  гвалт,  как  с ярмарки. Авдевна утиралась фартуком, прощалась с
Лизаветой Петровной, как навсегда. 
     На  повороте Лизавета Петровна оглянулась на дом: в окнах зала медленно
двигался  подслепый  огонек  - Авдевна со свечкой. Хоть и тихо-благородно, а
кто знает: может, и не увидать больше дома? 
     -  Часы  жалко...  в столовой... Хоть они и не ходят...- дрожали губы у
Лизаветы Петровны.- И Фунтика - жалко. А впрочем...- и улыбнулась. 
     


                                  3 
     
     Обедня  была  праздничная, церковь битком набита. Вчера святили яблоки,
еще  осталась на клиросе чья-то корзинка с янтарным аркадом: пахло яблоками,
воском  и  новым,  нестираным, ситцем. В нос, однотонно, тонко пели монашки.
Два  мужика  волокли  под  руку кликушу - причащать. Желтые глаза ввалились,
кликуша  кликала дико, а рот у нее закрыт, и будто кликал чей-то нечеловечий
голос под сводами. 
     Фунтик  зеленый,  и  бороды  под  луной,  и  кликуша,  и  в монастыре с
Лизаветой   Петровной   вдвоем,   как  на  острове...  Натянулась  тетива  в
землемере,  звенела  все  выше,  и  вот еще секунда - и сам завопит в одно с
кликушей. 
     - Я не могу. Выйду...- нагнулся землемер к Лизавете Петровне. 
     Лизавета  Петровна,  на  коленях,  молча  и  упорно  о чем-то молилась,
должно быть, все о том же, и не сразу услышала землемера. 
     Кой-как  протолкались  наружу.  В  липовой  аллее,  в  тени, полегчало,
отпустило.  Зачем-то  сорвал  землемер  ветку,  поглядел:  маленькие липовые
орешки, желтые, как воск, восковые цветы - вроде венчальных или смертных. 
     -  А  ведь после обедни нам номера обещали,- вспомнил землемер.- Может,
освободились уже, пойдемте? 
     Мать   ключница  сидела  у  гостиницы  на  каменной  скамье,  уписывала
большую,  полтинничную  просфору.  И  сама  -  просфора:  только еще больше,
пятипудовая. 
     Белая,  бокастая,  толстая - как просфора, добродушная, уютная, вкусная
- как просфора. 
     - Ну что, голубки, вернулись? Чаевничать будете? 
     -  Вы  нам,  матушка,  после обедни номера обещали, первый и третий. Уж
нельзя ли как-нибудь: уморились очень. 
     Мать ключница неторопливо подобрала просфорные крошки, ссыпала в рот. 
     -   Ну  уж,  красавица,  не  прогневайся:  ране  вечера  не  будет.  Уж
как-нибудь перемогнитесь до вечера. 
     Тут  только  землемер  и  Лизавета Петровна почуяли, как устали, и ночь
бессонную,  и  все.  День  плыл  мимо,  не  задевая,  как  дрема. В укромном
каком-то  садике,  под  бузиной, пили чай с топлеными сливками. Под солнцем,
по  яростно-белым  зубцам  монастырской  стены  расхаживал  павлин  и кричал
пронзительно,  но  только  понимали,  что  кричал,  а  слышать - не слышали.
Очутились  перед  какой-то избушкой в длинной очереди богомольцев. Крошечное
избяное окошко завешено черным. 
     - Это куда же очередь? 
     -  Куда-куда...-  окрысилась на землемера голова в кашемировом платке.-
Известно куда: к батюшке, к Стефану Болящему. 
     Медленно  ползла  очередь.  Вошли  в  избушку  вдвоем.  Темно,  тусклая
лампочка.   Чернички  в  белых  косынках,  неслышно,  мышино  суетливые.  На
огромном, одутлом лице - закрыты глаза у Стефана Болящего. 
     -   Барин   с   барыней  пришли,  погляди  на  них,  батюшка,  погляди,
драгоценненький.   Скажи   им,   батюшка,   скажи  что-нибудь...-  суетились
чернички. 
     Стефан  сидел  в  креслице  неподвижно:  громадная  кукла,  с  прямыми,
деревянными  руками-ногами.  Черничка стала сзади, пальцем подняла ему веки,
как Вию. Глаза были неживые, свинцовые, уставились в Лизавету Петровну. 
     -  Будете  богаты.  Через  счастье  - будете несчастливы...- Помолчал и
прибавил неожиданно: - А проживешь сорок пять годов. 
     Усмехнуться  бы  землемеру, вспомнилось ему: так гадают цыганки. Но уже
нашли его свинцовые Стефановы глаза, придавили. 
     - По... покорись... Покорись, говорю! - строго крикнул Стефан. 
     Хотел   землемер  сказать:  "Уж  я,  кажется,  покорился",  да  увидел,
замкнулись веки, была только громадная неживая кукла... 
     После  всенощной  опять  пошли  в  гостиницу.  Все  на том же месте, на
каменной лавочке, сидела мать-просфора. 
     -  Насчет  номерков-то? Не позабыла, красавица, нет. А только уж больно
нынче народу - труба, терпенья моего нету. Ну пойдем, поглядим. 
     В  прихожей,  на стене под лампой, висели ключи, синий черт ехал верхом
на  рыжебородом грешнике. Мать ключница, не спеша, перебирала ключи. Еще раз
перебрала, какой-то ключ вытащила. 
     -  И  рада бы, хорошие мои, да нету, сами глядите: только вот и остался
один первый номер. Да он у нас большо-ой ведь, две кровати, балкон... 
     У  землемера  ухнуло  сердце. Взглянул на Лизавету Петровну: она вся до
ушей полыхала. 
     Натянул  землемер  поводья изо всех сил - и как будто голос был ровный,
не дрогнул. 
     - Ну нету - так нету. Придется, значит, в первый. 
     -  Ну  вот  и  ладно. Пожалуйте, други мои милые, а я самоварчик сейчас
принесу...- не спеша, вкусно пела просфора пятипудовая. 
     Так  будто  в  номере жарко - дышать нечем. Заторопился землемер балкон
открыть.  Напротив,  сквозь  липы,  дрожал, тухнул в последних лучах золотой
крест.  По  белой  стене медленно гулял павлин и поглядывал вверх на облако:
было оно длинное, лиловое, по краям - прозолотина. 
     -  Вот  -  видите  -  как тут - хорошо - облако...- обрывалась Лизавета
Петровна на каждом слове. 
     Принесла  мать  ключница самовар и золоченые кружки: должно быть, такие
полагались  к  первому номеру. Взял свою кружку землемер, повертел. На одной
стороне  был голый старец под древом и подпись: "Ной", а на другой стороне -
золотые литеры: "Пьяный проспится, а дурак никогда". 
     Прочитала  вслух  -  засмеялась  Лизавета Петровна, засмеялся землемер.
Вкусно  засмеялась  просфора пятипудовая, поклонилась, плотно прихлопнула за
собой Дверь в мир. 
     От  прихлопнутой  ли  двери  или  от  чашки  с  Ноем  -  напала смехота
смертная,  отчаянная,  до колотья. А брал чашку от Лизаветы Петровны, тронул
ее руку землемер - была рука холодная - лед. 
     -  ...Помните,  ученица у меня, Устюшка? - задыхалась Лизавета Петровна
от  нестерпимого  смеха.-  Все ничего, ничего, а как месяцы начнет считать -
так  готово: март, апрель, Ной, июнь... Ной - ой - не могу! - и сквозь синий
хрусталь проступили слезы, закапали горько-сладкие, частые. 
     Смотрел землемер, не отрывался. 
     -  Запомнишь,  как  мы  в  монастыре  пили  чай?  -  очень  тихо сказал
землемер. Как-то само сказалось: запомнишь, очень захотелось сказать так. 
     И  сразу  от  запомнишь  утихла Лизавета Петровна, как и не было смеха,
сидела, покорно опустив голову. 
     -  Господи,  что  же  это  из имения-то никто не едет, что же там? - на
лету последний раз ухватилась Лизавета Петровна. 
     -  Поздно  уже...- засмеялся землемер и вынул часы. Было еще девять, но
знал землемер: поздно уже, все уже решено. 
     Встал,  прошелся  взад-вперед,  покачался  еще  секунду  на  краю  -  и
остановился  сзади  стула  Лизаветы  Петровны. Так же, как тогда с Фунтиком,
взял  в  руки  ее  голову,  тихонько-тихонько, и стоял так: страшно дохнуть.
Потом  опустился на пол, долго, прощально, нежно целовал колени сквозь шелк.
Сладко укололся о какую-то булавку в платье. Время прекратилось. 
     ...Может  быть,  это  случилось  очень  скоро:  начали стучать в дверь.
Услышал  землемер,  как во сне: знал, что стучат - но не было сил выпутаться
из  сна  и услышать. И уж когда стал стук совсем оголтелый - оторвал губы от
колен, поднял голову: стучат. 
     Встал, подошел к двери, не своим голосом спросил: 
     - Кто там? 
     - Да Господи, да что вы оглохли там ай спятили? Да я же, Авдевна, ну? 
     Землемер  отпер.  Поставил  свечку  за  ширму,  нестерпимо резала глаза
свечка.  Вышел  на балкон. От белой стены напротив - такая же резь в глазах,
как от свечки. Как ни в чем не бывало - разгуливал по стене павлин. 
     -  Митька  этот  пьяный - все окна вдребезги...- всхлипывала, причитала
Авдевна.- От посуды - ни звания не осталось. И кофейник серебряный.. 
     - А часы? 
     -  А  часы твои сняли - да на подводу, тащут, а пружины-то бренча-ат. А
Митьку уж под руки - насилушки вывели... 
     Уж  будто  такое часы эти - не снесла часов Лизавета Петровна, ничком в
подушку. А может, совсем и не от часов это - от другого. 
     Утерлась  Авдевна,  деловито  выпила  холодного чаю, опять утерлась - и
села, разлатая: с места не сковырнешь. 
     -  Ну,  теперь  что  же,  деваться  мне некуда, я тут в уголку на ковре
лягу. А ты бы, батюшка, на станцию бы ехал. Ничего, ко времю поспеешь. 
     Вынул  часы землемер: да, ко времю. Засмеялся, затрясся весь. Подошел к
кровати: 
     -  Ну  что ж, Лизавета Петровна, прощайте...- оглянулся на Авдевну: она
копошилась,  угромащивалась на ковре. Нагнулся землемер к Лизавете Петровне,
к уху, дохнул: запомнишь! - и вышел. 
     Всю  дорогу  до станции висел над землемером лиловый с неба язык. Курил
землемер  папиросу  за  папиросой. А взглянет вверх на язык - и закатится: у
кучера инда мураши по спине, и все пуще настегивал лошадей. 
     Приехали  загодя. В пустом, темном зальце первого класса сидел землемер
за  круглым клеенчатым столом, а на столе - графинчик с водкой. Пил землемер
и  все  яснее  видел  себя,  каким  был  бы  раздетый:  громадная голова - и
тоненькие кривые ножки - как паук. 
     - Тьфу! - сморщился весь. Поглядел графинчик на свет и спросил еще. 
     Пока  буфетчик  наливал,  землемер подошел к окну - взглянуть последний
раз  в  ту  сторону, где была усадьба Лизаветы Петровны. Он увидел: в черном
небе вырезаны были огромные, красные, качающиеся ворота - горела усадьба. 
     
     1918 
          
     



 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru