Замятин Евгений Иванович
Африка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

     АФРИКА 

--------------------------------------------------------------------------
     Источник: Евгений Замятин. Избранное, М: Правда, 1989.
     OCR В. Есаулов, февраль 2005 г. 
--------------------------------------------------------------------------
     

                                     1 
     
     Как  всегда,  на  взморье  -  к  пароходу  - с берега побежали карбаса.
Чего-нибудь да привез пароход: мучицы, сольцы, сахарку. 
     На  море  бегали  беляки, карбаса ходили вниз-вверх. Тарахтела лебедка,
травила ящики вниз, на карбаса. 
     - Все, что ли, а? - и уж хотели было поморы 
     обратно  вернуть,  но тут вышло происшествие необычайное: с парохода по
лесенке стали спускаться господа какие-то. 
     - Это... господам-то... куды же? - опешили карбаса. 
     -  Но-о, глазами захлопал! Не видишь, в Кереметь к вам? Принимай живей.
Ерупи-итка! 
     Принимать  пришлось Федору Волкову. Было их двое господ да одна девушка
ихняя.  И  то  разговаривают  все  по-нашему,  по-нашему,  а то примутся еще
по-какому-то. Подивился Федор Волков. 
     - Вы, господа, сами-то родом откулева же будете? 
     А  господа  веселые. Переусмехнулись между собой, да и говорит, который
бритый: 
     - Мы-то? - подмигнул,- из Африки мы. 
     - Из А-африки? Да неуж и по-нашему там говорят? 
     - Там, брат, на всех языках говорят... 
     А  девушка  ихняя  засмеялась.  Чему  засмеялась - неведомо, а только -
хорошо  засмеялась  и  хорошо  на  Федора  Волкова  поглядела:  на плечи его
страшные;  на  голову-колгушку,  по-ребячьи  стриженную; на маленькие глазки
нерпичьи. 
     Показал  Федор Волков господам приезжим отводную квартиру: держал нынче
квартиру Пимен, двоеданского начетчика племяш. Хорошая изба была, чистая. 
     Сел  Федор  Волков на камушке у ворот. В тишине сумерной было явственно
слышно,  как они там в избе разговаривали, то по-нашему, то по-своему опять.
А  потом  заиграла девушка ихняя песню. Да такую какую-то, что у Федора инда
в  груди  затеснило,  вот  какая  грусть, а об чем - неведомо. И дивно было:
девушка, будто, веселая, а этак поет? 
     Век бы ее слушал, да поздно уж: хочешь-не-хочешь, время - спать. 
     Ночь  светлая,  майская. По-настоящему не садилось солнце, а так только
принагнется,  по  морю  поплывет  - и все море распишет золотыми выкружками,
алыми закомаринами, лазоревыми лясами. 
     Не  то  во  сне  снилось  Федору Волкову, не то впрямь это было: будто,
опять  пела  девушка  ихняя,  а  он,  будто, встал, оделся и по улице пошел:
поглядеть, где же это она поет-то ночью? 
     Идет  мимо Ильдиного камня, а на камне белая гага спит - не шелохнется,
спит,--  а  глаза открыты, и все, белое, спит с глазами открытыми: улицы изб
явственных  глазу  до сучка последнего; вода в лещинках меж камней; на камне
-  белая  гага.  И страшно ступить погромче: снимется белая гага, совьется -
улетит белая ночь, умолкнет девушка петь. 
     И  опять  -  не  то сон, не то явь, а только будто окно - темное, она -
белая в окне-то и, будто, шепотом, шепотом так Федору Волкову: 
     -  Они  спать  полегли. А я не могу спать, - как же спать? А ты, милый,
пришел, вот спасибо тебе... 
     И  еще - будто из окна нагнулась, обхватила Федора Волкова голову - и к
себе  прижала. А руки у ней, и грудь у ней - так пахнули - только во сне так
и может присниться. 
     Днем  возил  Федор  Волков  господ из Африки. На семгу ярус закидывали,
лежали  на  ярусе  два  часа.  И все глядел Федор на девушку ихнюю и глазами
пытал: ночью - во сне ли она приснилась или... 
     К  вечеру  вернулся обратно пароход, стал на взморье и загудел. И опять
Федору же вышло везти к пароходу гостей приезжих. 
     -   Ну,  Федор  Волков,  прощай.  В  Африку-то  приезжай  к  нам...-  и
засмеялись все трое. 
     И  взяло  тут  сомненье  Федора Волкова: не потешаются ли они над ним с
Африкой с этой? Мотнул стриженой колгушкой своей: 
     -  А ну-ко-сь ей нету, Африки-то? Приедешь - ей нету? а то бы я приехал
бы...- и глядел на девушку, все пытал: приснилось ночью тогда - или... 
     -  Нет,  Федор  Волков,  вы  им  не  верьте,  они такие уж... Вы ко мне
приезжайте. Уж там доехать - доедете, только выехать. Ну, я буду вас ждать. 
     Нагнулся  в  низком  поклоне  Федор  Волков и показалось: от руки - тот
самый, тот самый дух, который во сне... 
     И поверил в Африку Федор Волков. 
     - Ну, ин ладно, приеду. Мое слово - безоблыжное. 
     

     
                                   2 
     
     У  Пимена,  племяша двоеданского, собаки не жили: годок поживет какая -
а  там,  глядишь,  и  сбежала, а то и подохла. И шел слушок: оттого у Пимена
собаки  не жили, что уж больно он был человек уедливый. Как ночь так Пимен к
конуре к собачьей: 
     -  Ты  у  меня,  мерзавка,  гляди, спать не смей. Даром, что ли, я тебя
кормлю-то? Хлеба одного лопаешь в неделю на семь копеек... 
     И  пойдет,  пойдет  вычитывать:  где  же  тут  вытерпеть  -  собака  не
вытерпит. 
     Мудрено  ли,  что,  идучи  ночью  одной весенней мимо двоеданской избы,
услышал  Федор  Волков чей-то жалобный хлип. Ближе подошел: окно открыто, то
самое, и в окно - слезами облитая, горькая Яуста, старшая Пименова. 
     - Ты чего, Яуста, эка, а? 
     - Отец со свету сжил, заел, ни днем продыхнуть, ни ночью... 
     Да  полно, Яуста ли это? У Яусты волосы - как рожь, а у этой - как вода
морская,  русальи,  зеленые.  Яуста  -  румяная,  ражая,  а  эта - бледная с
голубью,  горькая.  Или месяц весенний заневодил зелено-серебряной сетью ту,
дневную? 
     Как  тогда  -  во  сне или наяву - опять стоял Федор Волков у окна избы
двоеданской,  утешал  горькую  девушку.  Нет  того  слаще, как девичьи слезы
унять,  увидеть улыбку, осветленную слезами, как лист - дождем. Нет девичьих
рук нежнее, только что утиравших глаза - еще мокрых от слез. 
     - Яуста, как же это я никогда не видал-то тебя? 
     - Ну, теперь - гляди. Хочешь - тут вот - хочешь, гляди... 
     Пимен,  племяш  двоеданский  -  ростику маленького, тощий: такие всегда
бывают  зудливые,  неотвязные. Каждый вечер Пимен пилил Яусту, свою старшую,
может,  только  за  то  и пилил, что в девках она засиделась, и младших двух
задерживала.  Каждую  ночь  Федор Волков утешал горькую, с зелеными волосами
русальими,  Яусту. Каждую ночь месяц весенний становился все тоньше: уходила
весна,  девушка  застенчивая; аукало за лесом лето, с ночами голыми, белыми,
с бесстыдным солнцем ночным. 
     Когда  шли от венца Федор Волков с Яустой, старшей Пименовой, еще висел
последний  тоненький  месяц, еще звенел чуть слышным серебряным колокольцем.
Заперли  молодых  в  прибратой  подклети;  садясь  на  постель, Федор Волков
сказал по обычаю по старому: 
     - Ну, разобуй меня, молодая жена. 
     Нагнулась  Яуста,  горькая,  русальная,  покорно  сапог разобула Федору
Волкову.  Так  покорно, что другого не дал ей снять Федор - сам стал ласково
снимать с нее подвенечный обряд... 
     Еще  спала  Яуста,  а  Федор  Волков,  вскинул  ружье, шел уж к лесу на
Мышь-наволок.  Играло  в росе розовое солнце. Поцелуйно чмокала мокрая земля
под  ногами. В тонкую, однотонную дудку свистел рябчик - подругу звал. И так
песней   занялся,   что   Федора  Волкова  вплотную  подпустил:  тут  только
опомнился,  фыркнул,  перелетел  на  соседнюю  сосну  -  и  опять засвистел.
Улыбнулся Федор Волков, от плеча отнял ружье - и пошел домой. 
     У  бобыля  в  избе - откуда порядку быть ? Пахнет псиной - вчера только
первую  ночь не спал с Федором в избе Ятошка лягавый; по углам - пауки; сору
-  о,  господи,  сколько!  Яуста  вымыла  все,  оскоблила  пол добела, женка
хозяйственная выйдет из ней - хлопотушей ходила по избе. 
     -  Здравствуй,  Яуста, ах, ты, хозяюшка ты моя... - бежал к Яусте Федор
Волков:  обнял  ее  поскорее, какая она теперь - после ночи? Бежал по избе -
по скобленому белому полу... 
     -  Да ты что, сбесился - не вытерев ноги прешь-то? - заголосила Яуста в
голос.- Этак за тобой, беспелюхой, разве напритираисси? 
     Со  всего  бега  стал Федор Волков, как чомором помраченный. Опомнилась
Яуста, подошла к Федору, губы протянула, а на отлете - рука с ветошкой. 
     Молча отстранился Федор - и пошел за порог: сапоги вытирать. 
     С  того  дня  опять  Федор  Волков стал ходить молчалив. Что ни вечер -
увидишь  его на угоре у Ильдиного камня: самого не видно, только одна голова
- стриженая колгушка - над светлым морем маячит. 
     - Чего, Федор, выглядываешь? Аль гостей каких ждешь иззаморских? 
     Глянет  Федор глазами своими нерпячьими, необидными и головой колгушкой
мотнет. А к чему мотнет - да ли, нет ли - неведомо. 
     Стал  ночами  пропадать  Федор Волков. А ночи - страшные, зрячие: помер
человек  -  а  глаза  открыты, глядят и все видят, чего живым видеть нелеть.
Металась Яуста одна в светлой подклети, пустой от неусыпного солнца. 
     -  Да где же это ты, лешебойник, ходисси...- днем голосила Яуста.- Да и
чем  же  это  я  опризорилась,  где мои глазыньки были, когда я замуж шла за
тебя? 
     Федор  Волков молчал: только глазами необидными немовал что-то Яусте, а
про что немовал - неведомо. 
     Должно  быть,  Яуста отцу пожалобилась: стал Пимен, племяш двоеданский,
за Федором следом виться, как комар, и жилять его непрестанно: 
     -  Ты  как  же  это,  Федор,  с  женой-то не влюбе живешь? Как ты с нею
повенчан,  то  по  закону божию - должен на ложе спать, а ты что ж это, а? -
вился и вился Пимен. 
     Когда  в  церковке деревянной звонили к вечерне, выходил Пимен на двор,
возле  повозки  бухался  на колени и сладкогласно пел богу молитву вечернюю.
Дождь  ли, снег ли,- а уж Пимен возле водовозки пел обязательно. Тут от него
и  спасался Федор Волков - в лес, к Мышь-наволоку. Так, пока не пришла лютая
осень, в лесах и коротал ночи, со своими снами с глазу на глаз. 
     Забелели  беляки  на море, задул ветер-полуночник. Налегнуло, нагнулось
небо,   бежали   облака  быстрым  дымом,  задевали  о  верх  деревьев.  Мгла
засеялась, но разобрать - где небо, где море: никто уж теперь не приедет... 
     -  Ну  вот,  Федор,  стал  и ты дома сидеть, слава богу. Остепеняйся-ка
помаленьку,  с  господом... - ласковым комаром пел Пимен, впился в самое ухо
Федору Волкову. 
     Но  был  нынче  Федор  необычен:  грузен  сидел,  и глаза были красные,
кровью налитые, вином несло - и все ухмылялся. 
     -  ...Иди-ко,  иди,  Федорушко,  с женою-то, а я дверь замкну - у двери
посижу. Ну, давай - поцелуемся, Федор, ну давай, ми-ло-ой... 
     Потянул  Пимен свое рыльце комариное, медленно Федор к нему потянулся -
да  перед  самым  носом  у  Пимена  - хоп! -зубами как щелкнет. И еще бы вот
столько - зацепил бы Пименов нос. 
     Отскочил  Пимен  в  угол, руками замахал, а Федор Волков гоготал во все
горло - никто не слыхал такого его смеха: 
     - Ага-га, душа комариная? Ага-га, забоялся? Вот я - вот я-... 
     И  споткнулся  на  чем-то, заплакал горестно, положил на стол стриженую
колгушку свою: 
     - Уеду... у-й-еду я от вас... Уеду-у... 
     -  Куда  ты  уедешь,  рвань  коришневая,  живоглот  ты, куда ты уедешь,
пропойца горькая? Уж лучше молчал бы... 
     

     
                                     3 
     
     Покойный   Федора   Волкова   отец   китобоем  плавал  и  был  запивоха
престрашный:  месяца  пил. В пьяном виде была у него повадка такая: плавать.
В  лужу,  в  проталину,  в снеги - ухнет, куда попало, и ну - руками, ногами
болтать, будто плавает. 
     И  вот  ведь  чудно:  оказалась  повадка  отцовская и у Федора Волкова.
Заперли  его в теремок, наверх, зимою уж это было, а он - господи благослови
-  крестным  знамением  себя  осенил да головой сквозь окошко нырнул - прямо
вниз, в сугроб. В том сугробе целую ночь и проплавал. 
     На  утро  подняли: еле живехонек. Отнесли в баньку: в избу ни за что не
хотел.  В  этой  баньке  и пролежал Федор Волков всю зиму. Только к весне на
ноги  встал,  да  и  то  с  сердцем  недоделка  какая-то  осталась: иной раз
подкотится  под  сердце  - только ищет Федор за что бы рукой ухватиться. Ну,
да это пускай: только доехать до Африки, там уж пойдет по-новому. 
     После  всенощной  преполовенской подошел Федор Волков к батюшке, к отцу
Селиверсту: 
     - Поспросить бы мне вас, батюшка, надо об деле об одном. 
     Отец  Селиверст  -  старенький,  весь  усох уж, личико В кулачок, и все
больше  спал.  К  чаю  ему  подавали большую чашку: помакает он булку в чай,
выпьет  -  да  и  опрокинет  чашку,  чтобы  все  крошки  собрать.  Чашкой-то
прикроется этак, да и похрапывает себе потихоньку. 
     Присели с Федором Волковым на камушке возле ограды. 
     - Ну, что, дитенок, что скажешь, как тебя звать-то, забыл? 
     -  Федором.  А  есть  у  меня, батюшка, желание душевное... То есть вот
какое - одно слово... Хочу я - в Африку ехать, а как я неграмотный... 
     -  В  А-африку?  В А... Ох, уморил ты меня, дитенок! В Афри... - ой, не
могу! 
     Смеялся-смеялся  отец  Селиверст,  от  смеха  устал,  на  камушке возле
ограды  -  тут  же  и  заснул.  Так  и  не  добился  от него Федор Волков ни
словечка. А уж больше не у кого было узнать, никого и не спрашивал. 
     На  угоре  у  Ильдиного камня томился Федор Волков, на карбасе бегал ко
взморью   всякий   пароход   встречать.   Пришла   шкуна   монастырская:  на
монастырские  пожни  народ  везти.  И  Руфин, монах, какой за капитана у них
ходил, так себе - к слову - сказал Федору Волкову: 
     -  Намедни к Святому Носу ходили. Набирает, этта, Индрик народ, в океан
бегут за китами. 
     И  осенило  тут  Федора  Волкова:  Индрик-капитан,  вот  кто скажет про
Африку-то.  Господи  боже  мой, как же не скажет? С Индриком еще отец Федора
Волкова  в  океан  промышлять  хаживал.  И  бывало,  приедет к отцу Индрик -
рассказывать  как начнет про океан Индейский: только слушай. Все позабыл - а
вот  одно Федору по сю пору запомнилось: бежит будто слон - и в трубу трубит
серебряную, а уж что это за труба такая - бог весть. 
     Поехал  Федор  Волков  в  монастырь  с Руфином, две недели потел там на
пожнях,  ярушником монастырским кормился. А через две недели - на Мурманском
бежал  уж  к Святому Носу. Все у борта стоял, свесив стриженую колгушку свою
над водой, и сам себе улыбался. 
     У  Святого  Носа  капитан Индрик набирал народ побойчее - идти в океан.
Как  увидел  Индрика,  черную  его  бархатную  шапочку  и все лицо в волосах
седых,  как  во  мху,-  так  Федор  Волков  и  вспомнил: никогда не улыбался
Индрик, можно ему про все рассказать - не засмеется. 
     -  Африка?  Ну  как  же  не быть-то! Есть Африка, и проехать туда очень
просто...  -  нет, не шутил Индрик, глядел на Федора Волкова очень серьезно,
и в седом мху волос, как ягода-голубень грустная, были его глаза. 
     -  О?  Есть?  Ну,  слава-те,  господи.  Вот слава-те, господи-то! - так
Федор  обрадовался,  сейчас обхватил, бы вот Индрика да трижды бы с ним, как
на  Пасху,  и  похристосовался. Но были Индриковы глаза, как ягода-голубень,
без улыбки, без блеска, и будто виде ли насквозь: сробел Федор Волков. 
     -  Денег  вот надо порядочно - тыща, а то и все полторы. На пароходе-то
доехать  до  Африки...-  глядел  Индрик серьезно.- Ты вот что, Федор, иди со
мной за гарпунщика. 
     Вчера  Федору  Волкову показывали на шкуне самоедина: глазки - щелочки,
курносенький,  важный.  Толковали  про самоедина: мастак - гарпунами в китов
стрелять, чистая находка. 
     - Ну, а как же самоедин-то? - заморгал Федор Волков. 
     -  Самоедин  -  так,  запасной будет. А со мной еще отец твой хаживал в
гарпунщиках-то, как же тебя не взять? 
     Гарпунщику  -  деньги  большие  идут,  дело  известное: за каждого кита
убитого,  ни  много  -  ни  мало, шестьсот целковых. Крепился Федор Волков -
крепился, да как и друг с радости загогочет лешим: 
     - Гы-гы-гы-гы-ы-ы! 
     Господи, да как же! Два кита - вот те и Африка. 


     
                                   4 
     
     Не  было  ни ночи, ни дня: стало солнце. В белой межени - между ночью и
днем,  в  тихом туманном мороке бежали вперед, на север. Чуть шуршала вода у
бортов,  чуть колотилась - как сердце - машина в самом нутре шкуны. И только
двое,  Федор  Волков  да  Индрик,  знали, что с каждой минутой ближе далекая
Африка. 
     Не  наглядится на Индрика, не наслушается его Федор Волков, без Индрика
- дыхнуть не может. 
     - Ну, какая же она, Африка-то? Ну, чего-нибудь еще расскажи. 
     Все  на  свете Индрик видал: должно быть, и то видал, чего живым видеть
нелеть. Веселый - а глаза грустные - рассказывал Индрик про Африку. 
     Хлеб  такой  в  Африке  этой,  что  ни  камни не надо ворочать, ни палы
пускать,  ни бить колочь земляную копорюгою: растет себе хлеб на древах, сам
по  себе,  без  призору,  рви,  коли надо. Слоны? А как же: садись по него -
повезет,  куда  хочешь.  Сам  бежит, а сам в серебряную трубу играет, да так
играет,  что  заслушаешься,  и  завезет  он тебя в страны неведомые. А в тех
странах  цветы  цветут  -  вот  такие  вот,  в  сажень.  Раз  нюхнуть - и не
оторвешься: потуда нюхать будешь, покуда не помрешь, вот дух какой... 
     -  Во!  Погоди... - обрадовался  Федор Волков,- вот и мне был сон...- и
осекся: про сон про свой, про девушку ту - не мог даже Индрику рассказать. 
     Должно  быть,  недалеко была уж девушка та: все Федору Волкову снилась.
Да  во  сне  известно,  ничего  не  находит:  только руками она обовьет, как
тогда,  и  не отрываться бы потуда, покуда не умрешь - а тут и окажется, что
вовсе  не  девушка та - а дед Демьян. Тот самый дед Демьян, какой в суконной
карпетке  бутылку  рома  зятю  в  подарок  вез. Да в пути раздавил и три дни
прососал  карпетку  ромовую.  Вот,  будто,  к карпетке к этой и приник Федор
Волков и сосал: дрянь - а выплюнуть никак не может, беда! 
     Слава  Богу,  явь  теперь  лучше  сна.  Тишь, туман. Чуть шуршит вода у
бортов.  Колотится  сердце  в  шкуне.  Неведомо  где - сквозь туман - солнце
малиновое.  Неведомо  куда  плывут сквозь туман. И сказывает Индрик сказку -
не сказку, быль - не быль, про Африку - теперь уже близкую. 
     Однажды  утречком  дунул  полуденник-ветер,  распахнулся  туман, на сто
верст  кругом  видать.  И  углядели тут первого кита, вовсе рядышком. Был он
смирный  какой-то  и  все со шкуной играл: повернется на спинку, белое брюхо
покажет - нырь под шкуну, и уж слева близехонько бросает фонтан. 
     Как  пушку  навел, как запал спустил - и сам Федор Волков не помнил: от
страху,  от  радости  - под сердце подкатилось, в глазах потемнело. И только
тогда  очнулся,  когда  на  белом брюхе китовом копошились матросы, полосами
кромсали сало. 
     -  Ну,  Федор,  тебе  бы  еще одного так-то, а там и в Африку с богом,-
говорил  весело  Индрик,  а  глаза грустные были, будто видали однажды, чего
живым видеть нелеть: правду. 
     -  Эх!  - только поматывал Федор стриженой по-ребячьи колгушкой, только
теплились  свечкой  богу необидные его глазки: и верно, какие же тут найдешь
слова? 
     И  в  межени белой опять плыли, неведомо где, плыли неделю, а может - и
две,  может  - месяц, как угадать, когда времени нет, и непонятно: сон - или
явь? Приметили одно: стало солнце приуставать, замигали короткие ночи. 
     А  ночью  -  еще лучше Федору Волкову: и все стоял, и все стоял, свесив
голову  за  борт, и все глядел в глубь зеленую. По ночам возле шкуны неслись
стаи  медуз:  ударится которая в борт - и засветит, и побежит дальше цветком
зелено-серебряным.  Только  бы  нагнуться  -  не  тот  ли  самый? - а она уж
потухла, нету: приснилась... 
     Капитан  Индрик  -  на мостике целый день. Из мха седого - глядят зорко
глаза, на сто верст кругом. 
     - Гляди-и, Федор Волков, гляди-и, не зевай! 
     Кит.  Последний.  То впереди фонтан выстанет, то слева, то сзади: петли
завязывал  кит,  кружил.  Да  Индрик  на мостике - зоркий: куда кит - туда и
шкуна. 
     - Гляди-и, Федор Волков, гляди-и... 
     "Ох,  попаду. Ох, промахнусь..." - стоял на носу Федор у пушки у своей,
под сердце подкатывалось, темнело в глазах. 
     Два  дня  за китом всугонь бежали. Привык бы зверь, подпустил бы ближе.
Два дня стоял на носу Федор Волков, у пушки. 
     На третий, чуть ободняло, крикнул с мостика Индрик зычно: 
     - Ну-у, Федор, последний? Ну-ну, р-раз, два... 
     "Ох,  попаду,  ох..."  -  так  сердце зашлось, такой чомор нашел, такая
темень. 
     Выстрела  и  не  слыхал, а только сквозь темень увидел: натянулся канат
гарпунный, пошел, задымился - и все жвытче пошел, пошел, пошел... 
     Попал. Африка. Приникнуть теперь - и не оторваться, покуда... 
     Кит  вертанул  быстро  в  бок.  Чуть насевший в хвосте гарпун выскочил,
канат ослабел, повис. 
     -  Эка,  эка! Леший сонный, ворон ему ловить. Промазал, туды-т-т-его...
- бежали, сломя голову, на нос, где возле пушки лежал Федор Волков. 
     Спокойный, глаза - как ягода-голубень грустная, подошел Индрик. 
     -  Ну,  чего, чего? Не видите, что ли? Берись, да разом. Руку-то подыми
у него, рука-то по земле волочится... 
     Есть Африка. Федор Волков доехал. 
     
     1916 

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru