Рассказ
----------------------------------------------------------------
Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1.
Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990.
OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005.
Библиотека Александра Белоусенко
----------------------------------------------------------------
На улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. И так
сладко-больно глядеть на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А
может, и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за
глупости такие!
А больших - это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они
понять, что за сласть - сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее
воля, день бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться,
в гимназию идти - книги - шляпа... А вчера он про шляпу сказал:
- От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку.
А ну ее, правда! И - шляпу под стол, золотую косу - через плечо, вниз
по ступенькам, через две, через три.
У ворот - липа, листьев нету еще, так только - дымка зеленая, повитая
солнцем. А под липой - он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово
- фикция. Каждый день стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется
сердце у Насти. Потому что ни разу еще не объяснялся он, и как знать -
может, сегодня-то вот и... А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла -
за то, что спросили, а двойки он все-таки не получил. Мало ли, что он
теперь может потребовать?
Настю провожал всегда Коля до старых городских, от зеленого мха
корявых ворот. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно - совершенно случайно:
- Ах, да, пари-то мое ведь? Во-от, чуть не забыл! Держит Настину руку,
не отпускает, покраснел весь, голос чужой стал, басовитый - со страху:
- Я могу... потребовать. Я ни при чем, вы сами зачем затеяли...
Духу набрал - и головой в воду - ух!
- ...И вот хочу вас теперь поцеловать, и вы должны, потому что пари, а
то - подло.
Нагнулся к Насте. Повторенный эхом - нежный, чуть слышный звук. И...
Настя ни чуточки даже не осердилась. Ну, хотела же, правда - хотела, и
увернуться тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже... Глаза
Настя на минуточку малую закрыла, под ногами качнулось. Да, наверное,
знаете, видели - вихорьки такие в апреле на улицах бывают: маленький,
прозрачный закружился, и уж глядь - оторвался от земли - и к небу. Вот и
Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что...
Глаза открыла - очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался
и откуда взялась - стоит Алексевна перед Настей.
- А-а, Настенька, здра-аствуй, милая, здравствуй! Что же это, с
кавалерами-то уж на улице стала теперь целоваться? Вот оно ка-ак?
Так-так-так.
А сама все ближе подвигается, и видать уж волосы на подбородке у
Алексевны - на бородавках - трясутся от радости.
- Ах ты, б-бесстыдница, ах-ах-ах, а? Вот погоди: вот мамаше
просвирочку заздравную отнесу, я ее - про дочку-то ее обрадую...
...Что - говорить? Что толку просить? Алексевну-то? Старую девку-то
эту? Да разве ее упросишь?
В гимназии забудется все на минуту, закружится, пропадет в веселом
весеннем шуме. Такое ведь за окном солнце. И вдруг - бледнее день, и
клонится, вянет Настина голова.
"Об этом - о самом моем... Об этом - будут вслух? О!"
Звонок. Конец. Но домой нельзя еще идти: дождь. Столпились все внизу,
в раздевальной, открыли окно в сад.
Там - зеленое притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому
маю, солнцу - конец? Нависло-потемнело.
А Настя - о своем:
"Как все быстро это вышло и просто. Должно быть, все ужасное -
просто".
Вдруг как запрыгают светлые капли, как засверкают. То-то потеха!
Набросились на зеленое, шумят, шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок
выпустили на перемену - и они подняли веселый содом.
И опять смотрит солнце - еще яснее: умылось. Апрельские слезы -
недолги.
Дома. В передней - противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка
висит, рыжая. Значит...
Мать вышла Насте навстречу - с низким поклоном:
- Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная!
И начинается. Все, до последнего - и как же ее стыд не зазрит! - все
рассказывает, подхихикивает Алексевна. Настя к стене прислонилась, руки -
за спину. "Господи, помоги, Господи... А Коля - говорил, что не верит уже и
что надо выйти из детских рамок. Нет, Господи, нет, помоги!"
Мать зажигает новую папиросу:
- Ну, что же, правду сказывает Алексевна-то? А?
- Пра... правду,- сгорела вся Настя, но глаз не опустила.
- Правду, а? Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор...
Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня!
Алексевна главой покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец:
о-хо-хо-хо!
- ...А этого, героя твоего - я его юбошничать отучу-у,- мать стучит
мослаком по столу,- я его отучу-у! Нынче же вечером вот поеду - и директору
реальному все расскажу. Попрут - так ему и надо: не юбошничай.
Нет, вот оно когда - ужасное-то... Очень тихо Настя сказала:
- Хорошо. Если ты, правда - директору, то я знаю, что сделаю...
Что же: только посильней перевеситься за окно - и вся недолга. Небось
тогда мать пожалеет, да уж...
- Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и
чтоб шагу не смела. Удерет? Ну, не-ет, чтоб не удрала... Да ты, никак,
Алексевнушка, уж уходишь? Ну, прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то,
обедать, гляди, не забудь.
...Чтобы не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки
и в комод их приперла.
Одна осталась, села Настя на кровать, согнулась, тоненькая, в три
погибели, спрятала слезы в подушку.
"Как все ужасно, как все стыдно. Если правда - директору, так ведь это
же... Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут. Вот ведь, не
зря он говорил о неравноправии девочек с мужчинами... Вот, отсутствие
демократического строя, неравноправие - вот теперь и сиди без чулок,
позорно".
Почему так обернулось - неизвестно, но только самое сейчас горькое
Насте: без чулок, босиком. Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и
конца-краю нет Настину горю...
По белой занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок,
пробралось внутрь. Золотым сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло -
рядом с золотом волос легло на подушке на мокрой, досуха выпило Настины
слезы.
Настя поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно.
Улеглась поудобней.
Ах, если бы она была красавица, бледная - и глаза бы... Колю, впрочем,
любила бы все так же. А зато уж большим бы этим - уж им бы показа-а-ла!
Глаза бы так вот сощурить: "Целовалась? Да, целовалась. Да, хочу вот - и
буду, и все..."
А потом бы уйти и жить с Колей. И с рабочими. И вот, вечером они
собираются на заговор в нашей комнате. "А-а, вы, стало быть, его жена?" -
"Да, я жена".- "Ну, значит, мы при вас можем..." И очень хорошо и весело.
...А их еще больше. Схватили ее за руки - и через все комнаты. Только
лампу у папы не разбили бы в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот!
Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми.
- В теми. Посадили, так и есть - посадили в гимназический подвал. Вот,
ведь всегда боялась мимо ходить.
И теперь так далеко - голоса сверху:
- Настюша! Настюшенька!
"Это няня. Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут..."
- Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась - да и заснула, милуша?
Милая няня - обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой - мать.
Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась.
- И вовсе не спала, оставь, пожалуйста.
Нянька на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье
- наказанным холодный обед.
- Ешь,- говорит мать,- нечего фордыбачить-то.
- Напрасно беспокоились. И не подумаю.
- Ну, была бы честь предложена. Катерина, уноси.
Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно.
А есть - Насте хочется до того, что... Ну, хоть бы хлеба корочку!
Настя кричит вдогонку:
- Постой, постой-ка, вот что...- проглотила слюну, еле-еле одолела
себя, но одолела.- Нет, я не то, не хочу. Я... да, врт что: принеси мне
книги, нянька, в ремнях которые, ну, да - в передней.
Ведь вот еще дело-то какое: вызвалась завтра Настя поправляться по
истории, завтра последний день. А какая уж тебе тут учеба, когда одно в
голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда...
Перевертывает Настя страницу. А что, бишь, это было - о чем на той-то?
Как будто и не читала. Только всего и вспоминается: внизу страницы, в
уголку, треугольник нарисован, в треугольнике - глаза и рот, и приделаны
удивительные усы.
Мать сидит тут же в кресле, с закрытыми глазами. Вот вынула синий
флакон, нюхает, морщится.
"Мигрень, ага? Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что..."
И вдруг роняет Настя книгу - снизу звонко кличет голос:
- Настя, вы тут, а? Идите - в крокет играть. Тишь. Слышит Настя - бьет
сердце в набат. Не шевельнется.
- Да идите же! Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас
в окне.
Колыхнул занавеску ветер вечерний. Нет, нет, не надо туда, не
глядеть... Ухватилась Настя в книге за чужое, колючее какое-то, слово.
Верцингеторикс, Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А
снизу:
- Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз...
"Коля, милый, да хочу же. Коля, хочу!" - кричит Настя неслышно. И
опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс.
Еще минуту - еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а... Она молчит?
Значит, все это и что утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну
хорошо!
Хохочет Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж
курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть.
- Будем, Варюша, с вами играть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме
того, от ненависти ведь один только шаг до...
Заливается на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Играют. Все -
слышно - все до капельки слышно наверху.
"Ему все равно, ему весело. Верцингеторикс, Верцингеторикс. Все
кончено, все".
Солнце ушло. Небо - пустое, конца нет пустоте. Темно веет ветер
закатный.
Перед уходом - мать зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и
материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен!
И страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору
реальному... Ну как же теперь, как?
- Ко-оля, Ко-оля!
Никого на дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И
такая печаль от ветки этой, что хочется Насте...
Но справа из-за угла - веселый визг. Да, это она, курбастая, а за
нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он?
Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно.
Чуть-чуть вот нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет
полон жемчужных крох.
"Теперь надо... теперь уж пора, все равно".
Глянула Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в... И жаль.
Чего? Себя? Или ясной весны?
Все равно. Это надо. Ну, подождать, пока стемнеет. И еще сказать
сначала ему, предупредить, что мать...
И тихим, сломленным голосом Настя зовет:
- Коля!
Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну.
- Вы? Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы... мы играем.
Крепче держится Настя за подоконник.
- Я ничего, Коля - я только... Ведь мать сейчас поедет... Она хотела
сказать вашему директору про сегодняшнее утро.
И теплится Настя: "Вот, услышит он сейчас: утро - и вспомнит, и все
будет..."
- Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! - Коля смеется. "Пустяки? Господи,
это пустяки!"
- А ваша мать с мопсом уехала, я видал. Ни к какому, значит, не к
директору, а кататься. С мопсом-то - к директору? Хо!
Настя задернула занавеску. Стыд-стыд - стыд! И хуже всего, что мать -
с мопсом...
Но смиряет себя: теперь, как перед причастием, надо простить. И его
тоже. Потом - подождать, пока совсем стемнеет...
И стоя за занавеской - Настя шепчет:
- Милый Коля, я тебя прощаю. Господи, помоги простить, помоги все
простить!
Драгоценная, прозрачная, спускается ночь за окном, тонкая, гнется,
тонкая - без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается
грустью, чуть-чуть лиловеет. Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать
бы голою веткой прозрачное небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат
звонкими голосами, доигрывают в бабки на просохшей за день дорожке,
приглядываются к чуть видным, белым на земле и звенят битками. На минуту
замолкли - и совсем тихо, прозрачно.
И останавливаются на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в
апрельскую ночь мало ли бродит околдованных? Останавливаются двое
неведомых: сил нету дальше идти - так хорошо. Смотрят на белые, далекой
зарей чуть алеющие дома с раскрытыми окнами. Сил нет: садятся наземь,
проводят по траве ненароком - и вот мокрые руки - в апрельской росе. Так
хорошо приложить к горячим щекам...
Неясно и нежно зовет мальчика ночь. Выходит из дому,- там зажгли уж
огни. Вдыхает отраву апрельских рос. Минутку стоит так, пьянея. Протирает
застланные странным туманом глаза, бежит к Настиному окну, спотыкается,
протягивает вверх руки и зовет, ему кажется - один он и слышит:
- Настя! Настя же!
Настя вздрагивает, поднимается с подушки.
- Настя. Вот, я стану на колени, хочешь? Я стал. Только не молчи, не
молчи. Ведь я тебя лю-люблю... А то, что я сделал.
Снова жить - бросилась Настя к окну. Хлынула теплая волна слез,
затопила.
- Мама меня... И вы - и вы - еще... А мне завтра попра...
поправляться...
И катятся между пальцев - катятся драгоценным жемчугом слезы, падают
вниз.
- Настя! Милая! Вот, ведь я знаю, знаю же, если бы я был с тобой, ты
бы простила, ведь я бы тебя, ведь я бы... не знаю что!
Где-то сзади открыли окно, глядят и смеются. Ну и пусть, ничего сейчас
не стыдно, все для Коли - фикция, и не встанет он с белеющих каменных плит.
Со слезами Настя мешает смех, вся нагибается из окна вниз, протягивает
руки:
- Милый мой... Нет, не достану, не могу тебя достать!
Секунду молчит. Увидела: наклонились сверху над ней неяркие, весенние
звезды. Обрадовалась, вспомнила:
- Коля, а ты знаешь? Ведь я хотела за тебя броситься вниз, вот сюда.
Теперь бы уж бросилась. Звезды, погляди...
Из открытого напротив окна - смеются. Ах, пусть смеются: они не
понимают, большие, не могут, бедные, понять.
1912