Замятин Евгений Иванович
Автобиография

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:




     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
     Как  дыры, прорезанные в темной, плотно задернутой занавеси - несколько
отдельных секунд из очень раннего детства. 
     Столовая,  накрытый  клеенкой стол, и на столе блюдо с чем-то странным,
белым,  сверкающим,  и  -  чудо!  -  это  белое  вдруг  исчезает  на  глазах
неизвестно  куда.  В  блюде  -  кусок  еще  незнакомой, некомнатной, внешней
вселенной:  в  блюде  принесли показать мне снег, и этот удивительный снег -
до сих пор. 
     В  этой  же столовой. Кто-то держит меня на руках перед окном, за окном
-  сквозь  деревья  красный  шар  солнца, все темнеет, я чувствую: конец,- и
страшнее  всего,  что  откуда-то  еще  не вернулась мать. Потом я узнал, что
"кто-то"  моя бабушка и что в эту секунду я был на волос от смерти: мне было
года полтора. 
     Позже:  мне  года два-три. Первый раз - люди, множество, толпа. Это - в
Задонске:  отец  и  мать  поехали  туда  на  шарабане  и взяли меня с собой.
Церковь,  голубой  дым, пение, огни, по-собачьи лает кликуша, комок в горле.
Вот  кончилось,  прут, меня - щепочку -несет с толпой наружу, вот я уже один
в  толпе: отца с матерью нет, и их больше никогда не будет, я навсегда один.
Сижу на какой-то могиле; солнце, горько плачу Целый час я жил в мире один. 
     В  Воронеже.  Река,  необычно  странный мне ящик купальни, и в ящике (я
потом  вспомнил  это,  когда  видел  в  бассейнах  белых  медведей) плещется
огромное,  розовое,  тучное  выпуклое  женское тело - тетка моей матери. Мне
любопытно и чуть жутковато: я в первый раз понимаю, что это женщина. 
     Я  жду  у  окна, гляжу на пустую, с купающимися в пыли курами, улицу. И
наконец  едет  наш  тарантас: везут из гимназии отца, он - на нелепо высоком
сиденье,  с  тростью,  поставленной  между  колен. Я жду с замиранием сердца
обеда  -  за  обедом торжественно разворачиваю газету и читаю вслух огромные
буквы:  "Сын  Отечества". Я уже знаю эту таинственную вещь - буквы. Мне года
четыре. 
     Лето.  Пахнет  лекарствами.  Вдруг  мать  и тетки торопливо захлопывают
окна,  запирают  балкон,  и  я  смотрю,  приплюснувшись  носом  к балконному
стеклу:  в  е з у т ! Кучер в белом халате, телега, покрытая белым полотном,
под  полотном  -  люди,  скорченные,  шевелящиеся  руки  и  ноги:  холерные.
Холерный  барак  на  нашей  улице,  рядом с нашим домом. Сердце колотится, я
знаю, что такое смерть. Мне лет пять-шесть. 
     И  наконец:  легкое,  стеклянное, августовское утро, далекий прозрачный
звон  в монастыре. Я иду мимо палисадника перед нашим домом и не глядя знаю:
окно  открыто  и  на  меня  смотрят  - мать, бабушка, сестра. Потому что я в
первый   раз  облачился  в  длинные  -  "на  улицу"  -  брюки,  в  форменную
гимназическую  куртку,  за  спиною  ранец:  я  в  первый раз иду в гимназию.
Навстречу   трясется   на  своей  бочке  водовоз  Измашка  и  несколько  раз
оглядывается на меня. Я - горд. Я - большой: мне перевалило за восемь. 
     Все  это  -  среди  тамбовских  полей,  в  славной  шулерами, цыганами,
конскими  ярмарками  и  крепчайшим  русским  языком  Лебедяни - той самой, о
какой писали Толстой и Тургенев. А годы: 1884-1893. 
     
     Дальше  -  серая,  как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером -
чудесный  красный  флаг.  Красный  флаг  вывешивался  на  пожарной каланче и
символизировал  тогда  отнюдь  не  социальную  революцию,  а  мороз  в  20№.
Впрочем,   это   и  была  однодневная  революция  в  скучной,  разграфленной
гимназической жизни. 
     Скептический  диогеновский  фонарь  - в 12 лет. Фонарь был зажжен одним
здоровым  второклассником  и  -  синий,  лиловый, красный - горел у меня под
левым  глазом  целых  две  недели.  Я  молился  о чуде - о том, чтобы фонарь
потух. Чудо не свершилось. Я задумался. 
     Много  одиночества,  много  книг,  очень рано - Достоевский. До сих пор
помню  дрожь  и  пылающие  свои  щеки - от "Неточки Незвановой". Достоевский
долго  оставался  -  старший  и  страшный даже: другом был Гоголь (и гораздо
позже - Анатоль Франс). 
     С  1896  года  -  гимназия в Воронеже. Специальность моя, о которой все
знали:  "сочинения"  по  русскому  языку.  Специальность, о которой никто не
знал: всевозможные опыты над собой - чтобы "закалить" себя. 
     Помню:  классе  в  7-м,  весной,  меня  укусила  бешеная  собака.  Взял
какой-то  лечебник,  прочитал,  что  первый,  обычный срок, когда появляются
признаки  бешенства  -  две  недели.  И решил выждать этот срок: сбешусь или
нет?  -  чтобы  испытать  судьбу  и  себя.  Все  эти  две  недели  - дневник
(единственный  в  жизни).  Через  две  недели  -  не сбесился. Пошел, заявил
начальству,  тотчас  же  отправили  в Москву - делать пастеровские прививки.
Опыт   мой   кончился   благополучно.  Позже,  лет  через  десять,  в  белые
петербургские  ночи,  когда  сбесился  от  любви  -  проделал над собой опыт
посерьезнее, но едва ли умнее. 
     Из  гимназического серого сукна вылез в 1902 году. Золотая медаль за 25
рублей была заложена в петербургском ломбарде - и там осталась. 
     Помню:  последний  день,  кабинет инспектора (по гимназической табели о
рангах  -  "кобылы"),  очки  на  лбу, подтягивает брюки (брюки у него всегда
соскакивали)  и  подает мне какую-то брошюру. Читаю авторскую надпись: "Моей
almae  matri,  о  которой  не  могу  вспомнить  ничего, кроме плохого. П. Е.
Щеголев".  И  инспектор  -  наставительно,  в  нос,  на о: "Хорошо? Вот тоже
кончил  у  нас  с  медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не
пишите, не идите по этому пути". Наставление не помогло. 
     
     Петербург  начала  900-х  годов  -  Петербург  Комиссаржевской, Леонида
Андреева,  Витте,  Плеве,  рысаков  в  синих  сетках,  дребезжащих  конок  с
империалами,  студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я
- студент-политехник косовороточной категории. 
     В  зимнее  белое  воскресенье  на Невском - черно от медленных, чего-то
выжидающих  толп.  Дирижирует  Невским  - Думская каланча, с дирижера все не
спускают  глаз.  И  когда  подан знак - один удар, час дня - на проспекте во
все  стороны  черные  человеческие брызги, куски марсельезы, красных знамен,
казаки,  дворники, городовые... Первая (для меня) демонстрация - 1903 год. И
чем ближе к девятьсот пятому - кипенье все лихорадочней, сходки все шумнее. 
     Летом   -   практика   на   заводах,   Россия,   прибаутливые,  веселые
третьеклассные  вагоны,  Севастополь,  Нижний, Камские заводы, Одесса, порт,
босяки. 
     Лето  1905  года  -  особенно  синее,  пестрое,  тугое, доверху набитое
людьми  и  происшествиями.  Я - практикантом на пароходе "Россия", плавающем
от   Одессы   до  Александрии.  Константинополь,  мечети,  дервиши,  базары,
беломраморная  набережная  Смирны,  бедуины  Бейрута,  белый Яффский прибой,
черно-зеленый  Афон,  чумный  Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия - с
английскими  полисменами,  продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш.
Особенный,  отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в
семье знакомого араба. 
     А  по  возвращении в Одессу - эпопея бунта на "Потемкине". С машинистом
"России"  -  смытый,  затопленный,  опьяненный  толпой - бродил в порту весь
день и всю ночь, среди выстрелов, пожаров, погромов. 
     В  те  годы  быть  большевиком  -  значило  идти  по  линии наибольшего
сопротивления;  и я был тогда большевиком. Была осень 1905 года, забастовки,
черный  Невский,  прорезанный  прожектором  с  Адмиралтейства, 17-е октября,
митинги в высших учебных заведениях... 
     Однажды  в  декабре  вечером в мою комнату на Ломанском переулке пришел
приятель,  рабочий, крылоухий Николай В. - с бумажным мешком от филипповских
булок,  в  мешке  -  пироксилин  "Оставлю-ка я тебе мешочек, а то за мной по
пятам  шпики  ходят".- "Что ж, оставь". И сейчас еще вижу этот мешок: слева,
на подоконнике, рядом с кулечком сахару и колбасой. 
     На  другой  день  -  в  "штабе" Выборгского района, в тот самый момент,
когда  на  столе  были  разложены  планы,  парабеллумы,  маузеры, велодоги -
полиция:   в  мышеловке  человек  тридцать.  А  в  моей  комнате  слева,  на
подоконнике - мешок от филипповских булок, под кроватью - листки. 
     Когда,  обысканные  и избитые, мы разделены были по группам, я вместе с
другими  четырьмя  -  оказался  у  окна.  У фонаря под окном увидел знакомые
лица,  улучил момент и в фортку выбросил записочку, чтобы у этих четырех и у
меня  убрали  из комнат все неподобающее. Это было сделано. Но о том я узнал
позже,  а  пока  -  несколько  месяцев  в  одиночке  на Шпалерной мне снился
мешочек от филипповских булок - налево, на подоконнике. 
     В  одиночке  - был влюблен, изучал стенографию, английский язык и писал
стихи  (это  неизбежно).  Весною девятьсот шестого года освободили и выслали
на родину. 
     Лебедянскую  тишину,  колокола,  палисадники  -  выдержал  недолго: уже
летом  -  без  прописки  в  Петербурге,  потом  в  Гельсингфорсе. Комната на
Эрдхольмс-гатан,  под  окнами  -  море,  скалы. По вечерам, когда чуть видны
лица  - митинги на сером граните. Ночью - не видно лиц, теплый черный камень
кажется  мягким,-  оттого  что  рядом  она, и легки, нежны лучи свеаборгских
прожекторов. 
     Однажды   в   купальне  голый  товарищ  знакомит  с  голым  пузатеньким
человечком:  пузатенький  человечек оказывается знаменитым капитаном красной
гвардии  -  Коком.  Еще  несколько  дней  - и красная гвардия под ружьем, на
горизонте   чуть   видные   черточки   кронштадтской   эскадры,  фонтаны  от
взрывающихся  в  воде  двенадцатидюймовок,  слабеющее  буханье  свеаборгских
орудий.  И  я  -  переодетый,  выбритый,  в  каком-то пенсне - возвращаюсь в
Петербург. 
     Парламент  в  государстве; маленькие государства в государстве - высшие
учебные  заведения,  и в них свои парламенты: Советы старост. Борьба партий,
предвыборная  агитация,  афиши,  памфлеты,  речи,  урны. Я был членом - одно
время председателем - Совета старост. 
     Повестка:  явиться  в  участок.  В  участке - зеленый листок: о розыске
"студента  университета  Евгения  Иванова  Замятина",  на предмет высылки из
Петербурга.  Честно  заявляю,  что  в  университете  никогда  не был и что в
листке  -  очевидно  ошибка. Помню нос у пристава - крючком, знаком вопроса:
"Гм...  Придется  навести  справки".  Тем  временем  я  переселяюсь в другой
район:  там  через  полгода  -  снова  повестка,  зеленый  листок,  "студент
университета",  знак  вопроса,  и  справки.  Так  -  пять лет, до 1911 года,
когда,  наконец, ошибка в зеленом листке была исправлена и меня выдворили из
Петербурга. 
     
     В  1908  году  кончил  Политехнический институт по кораблестроительному
факультету,  был оставлен при кафедре корабельной архитектуры (с 1911 года -
преподавателем   по   этому   предмету).   Одновременно  с  листами  проекта
башеннопалубного  судна  -  на  столе  у  меня  лежали  листки моего первого
рассказа.  Отправил  его в "Образование", которое редактировал Острогорский;
беллетристикой  ведал  Арцыбашев.  Осенью  1908 года рассказ в "Образовании"
был  напечатан.  Когда  я  встречаюсь  сейчас  с людьми, которые читали этот
рассказ,  мне  так  же  неловко,  как  при встречах с одной моей тетушкой, у
которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье. 
     Три  следующих года - корабли, корабельная архитектура, логарифмическая
линейка,  чертежи,  постройки,  специальные  статьи  в  журналах "Теплоход",
"Русское   Судоходство",   "Известия   Политехнического   Института".  Много
связанных  с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани,
Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мур-ман, Кавказ, Крым. 
     В  эти  же  годы, среди чертежей и цифр - несколько рассказов. В печать
их  не  отдавал:  в  каждом  мне  еще  чувствовалось  какое-то "не то". "То"
нашлось  в  1911  году. В этом году были удивительные белые ночи, было много
очень  белого  и  очень  темного.  И в этом году - высылка, тяжелая болезнь,
нервы  перетерлись,  оборвались.  Жил  сначала на пустой даче в Сестрорецке,
потом,  зимою,-  в  Лахте. Здесь - в снегу, одиночестве, тишине - "Уездное".
После  "Уездного"  -  сближение  с  группой "Заветов", Ремизовым, Пришвиным,
Ивановым-Разумником. 
     В   1913   году   (трехсотлетие  Романовых)  -  получил  право  жить  в
Петербурге.  Теперь  из Петербурга выслали врачи. Уехал в Николаев, построил
там  несколько  землечерпалок,  несколько рассказов и повесть "На куличках".
По  напечатании  ее  в "Заветах" - книга журнала была конфискована цензурой,
редакция  и  автор  привлечены  к  суду.  Судили  незадолго  до  февральской
революции: оправдали. 
     Зима  1915-16  года  -  опять  какая-то  метельная,  буйная - кончается
дуэльным вызовом в январе, а в марте - отъездом в Англию. 
     До   этого   на   Западе   был  только  в  Германии.  Берлин  показался
конденсированным, 80 %-ным Петербургом. 
     
     В  Англии другое: в Англии все было так же ново и странно, как когда-то
в Александрии, в Иерусалиме. 
     Здесь  -  сперва  железо,  машины,  чертежи:  строил ледоколы в Глазго,
Нью-Кастле,  Сэндэрланде,  Саус-Шилдсе  (между  прочим,  один из наших самых
крупных  ледоколов  -  "Ленин").  Немцы  сыпали  сверху бомбы с цеппелинов и
аэропланов. Я писал "Островитян". 
     Когда  в  газетах  запестрели  жирные  буквы:  "Revolution  in Russia",
"Abdication  of  Russian  Tzar"  - в Англии стало невмочь, и в сентябре 1917
года,  на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) я
вернулся  в  Россию.  Шли  до  Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными
огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове. 
     Веселая,  жуткая зима 17-18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то
в  неизвестность.  Корабли-дома, выстрелы, обыски, ночные дежурства, домовые
клубы.  Позже  -  бестрамвайные  улицы,  длинные  вереницы  людей с мешками,
десятки  верст  в  день,  буржуйка,  селедки,  смолотый на кофейной мельнице
овес.  И  рядом  с  овсом - всяческие всемирные затеи: издать всех классиков
всех  времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на
театре  всю  историю  всего  мира. Тут уж было не до чертежей - практическая
техника  засохла  и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось
только  преподавание  в  Политехническом  институте). И одновременно: чтение
курса  новейшей  русской литературы в Педагогическом институте имени Герцена
(1920-1921),  курс  техники  художественной  прозы  в  Студии Дома искусств,
работа   в   Редакционной   коллегии  "Всемирной  Литературы",  в  Правлении
Всероссийского  союза  писателей, в Комитете Дома литераторов, в Совете Дома
искусств,  в  Секции  Исторических  картин  ПТО,  в  издательстве  Гржебина,
"Алконост",  "Петрополис",  "Мысль", редактирование журналов "Дом Искусств",
"Современный  Запад",  "Русский  Современник". Писал в эти годы сравнительно
мало;  из  крупных  вещей  -  роман "Мы", в 1925 году вышедший по-английски,
потом - в переводе на другие языки; по-русски этот роман еще не печатался. 
     В  1925  году  -  измена  литературе:  театр, пьесы "Блоха" и "Общество
Почетных  Звонарей".  "Блоха"  была  показана  в  первый  раз  в МХАТе 2-м в
феврале  1925  года,  "Общество Почетных Звонарей" - в Михайловском театре в
Ленинграде  в  ноябре 1925 года. Новая пьеса - трагедия "Атилла" - закончена
в  1928  году. В "Атилле" - дошел до стихов. Дальше идти некуда, возвращаюсь
к роману, к рассказам. 
     Думаю,  что  если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы все эти
годы  не  прожил  вместе с Россией - больше не мог бы писать. Видел много: в
Петербурге,  в  Москве,  в захолустье - Тамбовском, в деревне - Вологодской,
Псковской, в теплушках. 
     Так  замкнулся  круг.  Еще  не знаю, не вижу, какие кривые в моей жизни
дальше. 
     
     [1929] 


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru