Замятин Евгений Иванович
Апрель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:



                          Рассказ
     ----------------------------------------------------------------
     Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1. 
     Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990. 
     OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005. 
       Библиотека Александра Белоусенко
     ----------------------------------------------------------------     
     
     
     На  улице солнце. Дорога просохла. Вьется апрельская легкая пыль. И так
сладко-больно  глядеть  на первую пыль, что может даже слеза застить глаз. А
может,  и так это - облако мимо летит, и никакой нету слезы, что, правда, за
глупости такие! 
     А  больших - это, вот, да: больших Насте жалко, уж наверно не могут они
понять,  что за сласть - сидеть вот и на первую пыль глядеть. Настя, будь ее
воля,  день  бы целехонек тут на окне просидела, да дела, нельзя: одеваться,
в гимназию идти - книги - шляпа... А вчера он про шляпу сказал: 
     - От вашей шляпы одни фикции болтаются: пора бы ее в печку. 
     А  ну  ее, правда! И - шляпу под стол, золотую косу - через плечо, вниз
по ступенькам, через две, через три. 
     У  ворот  - липа, листьев нету еще, так только - дымка зеленая, повитая
солнцем.  А под липой - он стоит: чуть пробились усы, и любимое у него слово
-  фикция.  Каждый  день  стоит тут и ждет. И каждый день воробьенком бьется
сердце  у  Насти.  Потому  что  ни  разу еще не объяснялся он, и как знать -
может,  сегодня-то  вот  и... А тут еще вчера пари это Настя ему проиграла -
за  то,  что  спросили,  а  двойки  он  все-таки не получил. Мало ли, что он
теперь может потребовать? 
     Настю  провожал  всегда  Коля  до  старых  городских,  от  зеленого мха
корявых ворот. Тут, прощаясь, Коля вспомнил случайно - совершенно случайно: 
     -  Ах, да, пари-то мое ведь? Во-от, чуть не забыл! Держит Настину руку,
не отпускает, покраснел весь, голос чужой стал, басовитый - со страху: 
     - Я могу... потребовать. Я ни при чем, вы сами зачем затеяли... 
     Духу набрал - и головой в воду - ух! 
     
     -  ...И вот хочу вас теперь поцеловать, и вы должны, потому что пари, а
то - подло. 
     Нагнулся  к  Насте.  Повторенный эхом - нежный, чуть слышный звук. И...
Настя  ни  чуточки  даже  не  осердилась.  Ну, хотела же, правда - хотела, и
увернуться  тоже хотела, а вышло: не увернулась, а может быть, даже... Глаза
Настя  на  минуточку  малую  закрыла,  под  ногами  качнулось. Да, наверное,
знаете,  видели  -  вихорьки  такие  в  апреле  на улицах бывают: маленький,
прозрачный  закружился,  и  уж  глядь - оторвался от земли - и к небу. Вот и
Настя теперь летит так и не знает: где, когда, что... 
     Глаза  открыла  - очень плохо все видно. И не понять: куда Коля девался
и откуда взялась - стоит Алексевна перед Настей. 
     -  А-а,  Настенька,  здра-аствуй,  милая,  здравствуй!  Что  же  это, с
кавалерами-то   уж   на  улице  стала  теперь  целоваться?  Вот  оно  ка-ак?
Так-так-так. 
     А  сама  все  ближе  подвигается,  и  видать  уж волосы на подбородке у
Алексевны - на бородавках - трясутся от радости. 
     -   Ах   ты,   б-бесстыдница,  ах-ах-ах,  а?  Вот  погоди:  вот  мамаше
просвирочку заздравную отнесу, я ее - про дочку-то ее обрадую... 
     ...Что  -  говорить?  Что  толку просить? Алексевну-то? Старую девку-то
эту? Да разве ее упросишь? 
     В  гимназии  забудется  все  на  минуту, закружится, пропадет в веселом
весеннем  шуме.  Такое  ведь  за  окном  солнце.  И  вдруг - бледнее день, и
клонится, вянет Настина голова. 
     "Об этом - о самом моем... Об этом - будут вслух? О!" 
     Звонок.  Конец.  Но домой нельзя еще идти: дождь. Столпились все внизу,
в раздевальной, открыли окно в сад. 
     Там  -  зеленое  притихло все, испугалось: а ну-ка вдруг конец веселому
маю, солнцу - конец? Нависло-потемнело. 
     А Настя - о своем: 
     "Как  все  быстро  это  вышло  и  просто.  Должно  быть,  все ужасное -
просто". 
     Вдруг  как  запрыгают  светлые  капли,  как  засверкают.  То-то потеха!
Набросились  на  зеленое,  шумят,  шебаршат: буйную какую-то школу ребятенок
выпустили на перемену - и они подняли веселый содом. 
     И  опять  смотрит  солнце  -  еще  яснее:  умылось.  Апрельские слезы -
недолги. 
     Дома.  В  передней  -  противные Алексевны калоши глубоченные и шугайка
висит, рыжая. Значит... 
     Мать вышла Насте навстречу - с низким поклоном: 
     - Пожа-алуй, дочка дорогая, пожалуй, любезная! 
     И  начинается.  Все,  до последнего - и как же ее стыд не зазрит! - все
рассказывает,  подхихикивает  Алексевна.  Настя к стене прислонилась, руки -
за  спину. "Господи, помоги, Господи... А Коля - говорил, что не верит уже и
что надо выйти из детских рамок. Нет, Господи, нет, помоги!" 
     Мать зажигает новую папиросу: 
     - Ну, что же, правду сказывает Алексевна-то? А? 
     - Пра... правду,- сгорела вся Настя, но глаз не опустила. 
     -  Правду,  а?  Сознается, глаза еще пялит, а? Да если ты с этих пор...
Что же из тебя выйдет-то? Господи-батюшки, наградил ты меня! 
     Алексевна  главой  покивает, вздыхает, гладит бархатный свой ридикюлец:
о-хо-хо-хо! 
     -  ...А  этого,  героя  твоего - я его юбошничать отучу-у,- мать стучит
мослаком  по столу,- я его отучу-у! Нынче же вечером вот поеду - и директору
реальному все расскажу. Попрут - так ему и надо: не юбошничай. 
     Нет, вот оно когда - ужасное-то... Очень тихо Настя сказала: 
     - Хорошо. Если ты, правда - директору, то я знаю, что сделаю... 
     Что  же:  только посильней перевеситься за окно - и вся недолга. Небось
тогда мать пожалеет, да уж... 
     -  Каково? Она ж еще смеет грозить? Пошла си-ю мину-ту в мою комнату, и
чтоб  шагу  не  смела.  Удерет?  Ну,  не-ет, чтоб не удрала... Да ты, никак,
Алексевнушка,  уж  уходишь?  Ну,  прощай, прощай, спасибо. В воскресенье-то,
обедать, гляди, не забудь. 
     ...Чтобы  не удрала дрянь-девчонка, отобрала мать у Насти чулки-башмаки
и в комод их приперла. 
     Одна  осталась,  села  Настя  на  кровать,  согнулась, тоненькая, в три
погибели, спрятала слезы в подушку. 
     "Как  все ужасно, как все стыдно. Если правда - директору, так ведь это
же...  Ну, его хоть, по крайней мере, так - босого - не запрут. Вот ведь, не
зря  он  говорил  о  неравноправии  девочек  с  мужчинами... Вот, отсутствие
демократического  строя,  неравноправие  -  вот  теперь  и  сиди  без чулок,
позорно". 
     Почему  так  обернулось  -  неизвестно,  но только самое сейчас горькое
Насте:  без  чулок,  босиком.  Ноги под платье запрятала, плачет и плачет, и
конца-краю нет Настину горю... 
     По  белой  занавеске ползет вверх любопытное солнце. Нашарило прогалок,
пробралось  внутрь.  Золотым  сиянием напитало розовое Настино ухо. Слезло -
рядом  с  золотом  волос  легло  на подушке на мокрой, досуха выпило Настины
слезы. 
     Настя  поглубже засунула руки под подушку: там очень хорошо, прохладно.
Улеглась поудобней. 
     Ах,  если бы она была красавица, бледная - и глаза бы... Колю, впрочем,
любила  бы  все  так  же.  А зато уж большим бы этим - уж им бы показа-а-ла!
Глаза  бы  так  вот  сощурить: "Целовалась? Да, целовалась. Да, хочу вот - и
буду, и все..." 
     А  потом  бы  уйти  и  жить  с  Колей. И с рабочими. И вот, вечером они
собираются  на  заговор  в нашей комнате. "А-а, вы, стало быть, его жена?" -
"Да, я жена".- "Ну, значит, мы при вас можем..." И очень хорошо и весело. 
     ...А  их  еще больше. Схватили ее за руки - и через все комнаты. Только
лампу  у  папы  не  разбили  бы  в кабинете. Трах, готово! Ну, вот, ну, вот!
Господи, ведь говорила же! Вот и сиди в теми. 
     -  В теми. Посадили, так и есть - посадили в гимназический подвал. Вот,
ведь всегда боялась мимо ходить. 
     И теперь так далеко - голоса сверху: 
     - Настюша! Настюшенька! 
     "Это няня. Милая, няня, я тут, спаси же меня, я тут..." 
     - Настюшенька-а! Да ты что же это? Наплакалась - да и заснула, милуша? 
     Милая  няня - обнять бы: спасла от страшного сна. Но за нянькой - мать.
Всю ужасную свою жизнь вспомнила Настя, от няньки отвернулась. 
     - И вовсе не спала, оставь, пожалуйста. 
     Нянька  на столик у кровати поставила тарелки: обед. Такое уж положенье
- наказанным холодный обед. 
     - Ешь,- говорит мать,- нечего фордыбачить-то. 
     - Напрасно беспокоились. И не подумаю. 
     - Ну, была бы честь предложена. Катерина, уноси. 
     Сокрушенно качая головой, нянька уносит тарелки обратно. 
     А  есть  -  Насте  хочется  до  того, что... Ну, хоть бы хлеба корочку!
Настя кричит вдогонку: 
     -  Постой,  постой-ка,  вот  что...-  проглотила слюну, еле-еле одолела
себя,  но  одолела.-  Нет,  я  не то, не хочу. Я... да, врт что: принеси мне
книги, нянька, в ремнях которые, ну, да - в передней. 
     Ведь  вот  еще  дело-то  какое:  вызвалась завтра Настя поправляться по
истории,  завтра  последний  день.  А  какая уж тебе тут учеба, когда одно в
голове: поедет мать - и скажет директору, поедет - и скажет. И тогда... 
     Перевертывает  Настя страницу. А что, бишь, это было - о чем на той-то?
Как  будто  и  не  читала.  Только  всего  и вспоминается: внизу страницы, в
уголку,  треугольник  нарисован,  в  треугольнике - глаза и рот, и приделаны
удивительные усы. 
     Мать  сидит  тут  же  в  кресле,  с закрытыми глазами. Вот вынула синий
флакон, нюхает, морщится. 
     "Мигрень, ага? Так тебе и надо, так и надо! Это за то, что..." 
     И вдруг роняет Настя книгу - снизу звонко кличет голос: 
     -  Настя, вы тут, а? Идите - в крокет играть. Тишь. Слышит Настя - бьет
сердце в набат. Не шевельнется. 
     -  Да идите же! Ну, чего, в самом деле, не притворятесь, я же видал вас
в окне. 
     Колыхнул   занавеску  ветер  вечерний.  Нет,  нет,  не  надо  туда,  не
глядеть...  Ухватилась  Настя  в  книге  за  чужое, колючее какое-то, слово.
Верцингеторикс,  Верцингеторикс. Десять, двадцать, сорок Верцингеториксов. А
снизу: 
     - Вы даже говорить не хотите? Ну, я в последний раз... 
     "Коля,  милый,  да  хочу  же.  Коля,  хочу!" - кричит Настя неслышно. И
опять: Верцингеторикс, Верцингеторикс, Верцингеторикс. 
     Еще  минуту  -  еще минуту глядит Коля снизу в окно. А-а... Она молчит?
Значит,  все  это  и  что  утром нынче было, все - фикция? Ну, хорошо же, ну
хорошо! 
     Хохочет  Коля нарочно громко и идет к красному колу, к Варюше. Очень уж
курбастенькая она, Варюша,- тумбочка, правда. Все равно, пусть. 
     -  Будем,  Варюша,  с вами играть. Не вечно же быть врагами. Да и кроме
того, от ненависти ведь один только шаг до... 
     Заливается  на верхах курбастенькая Варюша, смеется Коля. Играют. Все -
слышно - все до капельки слышно наверху. 
     "Ему   все  равно,  ему  весело.  Верцингеторикс,  Верцингеторикс.  Все
кончено, все". 
     Солнце  ушло.  Небо  -  пустое,  конца  нет  пустоте.  Темно веет ветер
закатный. 
     Перед  уходом  -  мать  зажгла лампу: кончен день. Но не радует Настю и
материн уход: ведь кончен же апрельский светлый день, кончен! 
     И  страшнее всего: сейчас велит лошадь запречь, поедет мать к директору
реальному... Ну как же теперь, как? 
     - Ко-оля, Ко-оля! 
     Никого  на  дворе. В потухающее небо врезана черная, голая еще ветка. И
такая печаль от ветки этой, что хочется Насте... 
     Но  справа  из-за  угла  -  веселый  визг. Да, это она, курбастая, а за
нею... А за нею - вдогонку - Коля. Ой, зачем же он, зачем он? 
     Догнал, ухватил - и туда, под темный навес - и... Под навесом темно. 
     Чуть-чуть  вот  нажмет еще Настя зубы - и кажется, хрупнут, и рот будет
полон жемчужных крох. 
     "Теперь надо... теперь уж пора, все равно". 
     Глянула  Настя вниз. Так близко белеют плиты. Страшно, в-в-в... И жаль.
Чего? Себя? Или ясной весны? 
     Все  равно.  Это  надо.  Ну,  подождать,  пока  стемнеет. И еще сказать
сначала ему, предупредить, что мать... 
     И тихим, сломленным голосом Настя зовет: 
     - Коля! 
     Не сразу, нарочно-лениво, подходит он к окну. 
     - Вы? Ах, вы, Настя? Я задержал вас, простите, мы... мы играем. 
     Крепче держится Настя за подоконник. 
     -  Я  ничего,  Коля - я только... Ведь мать сейчас поедет... Она хотела
сказать вашему директору про сегодняшнее утро. 
     И  теплится  Настя:  "Вот,  услышит он сейчас: утро - и вспомнит, и все
будет..." 
     -  Сегодняшнее утро? Вот пустяки-то! - Коля смеется. "Пустяки? Господи,
это пустяки!" 
     -  А  ваша  мать  с  мопсом  уехала, я видал. Ни к какому, значит, не к
директору, а кататься. С мопсом-то - к директору? Хо! 
     Настя  задернула  занавеску. Стыд-стыд - стыд! И хуже всего, что мать -
с мопсом... 
     Но  смиряет  себя:  теперь,  как перед причастием, надо простить. И его
тоже. Потом - подождать, пока совсем стемнеет... 
     И стоя за занавеской - Настя шепчет: 
     -  Милый  Коля,  я  тебя  прощаю.  Господи, помоги простить, помоги все
простить! 
     Драгоценная,  прозрачная,  спускается  ночь  за  окном, тонкая, гнется,
тонкая  -  без теней, без шепота листьев. Нежно-зеленая трава затуманивается
грустью,  чуть-чуть  лиловеет.  Страшно деревьям шевельнуться: не поцарапать
бы  голою  веткой  прозрачное  небо. В сумраке улицы где-то мальчишки кричат
звонкими  голосами,  доигрывают  в  бабки  на  просохшей  за  день  дорожке,
приглядываются  к  чуть  видным,  белым на земле и звенят битками. На минуту
замолкли - и совсем тихо, прозрачно. 
     И  останавливаются  на улице двое идущих под руку. Неведомо, кто они: в
апрельскую   ночь   мало   ли   бродит  околдованных?  Останавливаются  двое
неведомых:  сил  нету  дальше  идти  - так хорошо. Смотрят на белые, далекой
зарей  чуть  алеющие  дома  с  раскрытыми  окнами.  Сил нет: садятся наземь,
проводят  по  траве  ненароком  - и вот мокрые руки - в апрельской росе. Так
хорошо приложить к горячим щекам... 
     Неясно  и  нежно  зовет  мальчика ночь. Выходит из дому,- там зажгли уж
огни.  Вдыхает  отраву  апрельских рос. Минутку стоит так, пьянея. Протирает
застланные  странным  туманом  глаза,  бежит  к Настиному окну, спотыкается,
протягивает вверх руки и зовет, ему кажется - один он и слышит: 
     - Настя! Настя же! 
     Настя вздрагивает, поднимается с подушки. 
     -  Настя.  Вот,  я стану на колени, хочешь? Я стал. Только не молчи, не
молчи. Ведь я тебя лю-люблю... А то, что я сделал. 
     Снова  жить  -  бросилась  Настя  к  окну.  Хлынула  теплая волна слез,
затопила. 
     -   Мама  меня...  И  вы  -  и  вы  -  еще...  А  мне  завтра  попра...
поправляться... 
     И  катятся  между  пальцев - катятся драгоценным жемчугом слезы, падают
вниз. 
     -  Настя!  Милая!  Вот, ведь я знаю, знаю же, если бы я был с тобой, ты
бы простила, ведь я бы тебя, ведь я бы... не знаю что! 
     Где-то  сзади открыли окно, глядят и смеются. Ну и пусть, ничего сейчас
не стыдно, все для Коли - фикция, и не встанет он с белеющих каменных плит. 
     Со  слезами Настя мешает смех, вся нагибается из окна вниз, протягивает
руки: 
     - Милый мой... Нет, не достану, не могу тебя достать! 
     Секунду  молчит.  Увидела: наклонились сверху над ней неяркие, весенние
звезды. Обрадовалась, вспомнила: 
     -  Коля,  а  ты знаешь? Ведь я хотела за тебя броситься вниз, вот сюда.
Теперь бы уж бросилась. Звезды, погляди... 
     Из  открытого  напротив  окна  -  смеются.  Ах,  пусть  смеются: они не
понимают, большие, не могут, бедные, понять. 
     
     1912 




 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru