Рассказ
----------------------------------------------------------------
Источник: Е. И. Замятин; Избранные произведения в двух томах; Том 1.
Изд-во: "Художественная литература", Москва, 1990.
OCR: Александр Белоусенко; правка: Давид Титиевский, май 2005.
Библиотека Александра Белоусенко
----------------------------------------------------------------
1
Петра Петровича все до единого по имени-отчеству величают, а Сеню -
хоть бы раз для потехи Семен Иванычем кто назвал, хоть какой бы нибудь
студент завалящий. Нет: Сеня, да и только. Бывает, иной раз заершится он:
- Какой я вам Сеня? Почему он Петр Петрович, а я Сеня?
- Да так уж вот - Сеня.
Смеются: взаправду-то разве может сердиться Сеня?
Сеня и Петр Петрович - все вместе да вместе, друзья неразлучные, водой
не разольешь. Дивятся на них: как будто Петр Петрович,- человек степенный,
положительный. И откуда у него дружба с Сеней пошла?
А вот откуда. Шел Петр Петрович на Балчуг, домой, шел потихоньку под
кремлевскими стенами. Тени узорчатые от зубцов, башни боярами степенными
наверху дремлют, и у всякой-то крещеное свое имя: Водовзводная, Тайницкая,
Кутафья, Набатная, Спасская. Страсть как башни эти Петр Петрович любил.
Замечтался, ночь на исходе розовая, свежая - май.
И вдруг - вздрогнул даже - голос какой-то сверху:
- Коллега, коллега!
Огляделся Петр Петрович - площадь пустая, городовой дремлет. Эка,-
думает,- наяву притчиться стало. А голос этот опять:
- Коллега, да я тут, постойте!
Глянул наверх Петр Петрович - да так вот и ахнул... Батюшки мои, это
он на стену кремлевскую залез каким-то манером и оттуда:
- Извините,- говорит,- коллега, я задержал вас. Но мне здесь одному
скучно. И к тому же я в приподнятом, так сказать, настроении: острое
отравление алкоголем. Кругом - ночь, красотища, говорить хочется, понимаете
- говорить...
- Да погодите: забрались-то вы туда как?
- Э, компания тут нас была. В веселом состоянии. Ну, пари
пустяковое... Да не в этом дело, а в том, что назад-то слезть я никак не
могу. Веревку унесли, подлецы!
Сидит себе там посередь двух зубцов, разговаривает и ножки вниз
свесил. Чудно невтерпеж стало, захохотал Петр Петрович во всю глотку. А тот
сверху - в ответ.
Должно быть, от смеху этого ихнего городовой проснулся. Видит -
непорядок. А поди-ка его, непорядок-то, сверху ссади. Потеха! Булочники,
газетчики ранние, мальчишки, дворники, лестницы. Переправили, наконец, раба
Божия, на твердую землю. А с твердой земли - первым делом, конечно, в
участок.
В участке и оказался он - Сеня Бабушкин, студент первого курса.
- Да факультета какого, факультета? - добивался пристав.
- Пишите - вообще, мол, первого курса. Потому что некогда поступил я
на математический, потом на медицинский перешел, на естественный, а теперь
вот на юридический собираюсь,- опять же на первый курс.
Смеялся пристав, смеялся и Сеня. Запротоколили и Петра Петровича за
компанию. Просидели оба в участке до полдня - и вышли оттуда друзьями
неразлучными.
- Обязательно вспрыснуть надо,- порешил Сеня.
Зашли в трактир "Муравей" на Солянке. Петр Петрович - что ж, Петр
Петрович - все в меру, а Сеня так вспрыснул, что опять в участок чуть не
вернулся. Уж городовой к нему подошел:
- Господин... Пожалте, господин. Господин, а господин!
Но Сеня, по случаю заключенного с Петром Петровичем нерушимого союза,
был полон любви к человекам. Обнял Сеня городового и к груди крепко прижал:
- Гар-р-давой, милай! Ты пойми, ми-илай... Сконфузился городовой: как
человека на цугундер тащить, когда он в объятиях тебя держит? Высвободился
полегоньку, стал опять на посту - будто Сени и не приметил.
А Петр Петрович Сеню до дома довел, раздел, уложил, за нашатырным
спиртом сбегал. Вот откуда их дружба пошла.
2
В эту пору жил Сеня на Садовниках, у брата своего Архипа Иваныча.
Архип Иваныч в прежние годы в ссылке даже был - в Шенкурске, лет пять,
там, что ли. Ну, а теперь пообкорналось радикальство это его. Служил себе
по судебной части, бачки отпустил, мешки завел чиновничьи под глазами. Ну,
и провались ты совсем: чинуша, так чинушей и будь. А то нет:
либеральничает, в кармане кукиш кажет, и Сеню, братца любезного, поедом
ест.
- И что-де ныне за молодые люди пошли? Никакого интереса к
общественной жизни. Взял бы что-нибудь у меня в книжном шкафу... А то нашел
- Мопассана, уж действительно! И понятно, что пойдешь потом шлындать по
кабакам...
За это пиленье Сеня его терпеть не мог. Даром, что был Архип Иваныч
для Сени кормильцем-поильцем, и жил у него Сеня без всякой заботы. Но по
своей веселости да легкости душевной - Сеня ни во что ставил земные разные
эти блага. И не то, чтобы Архипу Иванычу - благодетелю увагу какую-нибудь
сделать, а прямо сказать - спуску ему не давал. Ну, и были они потому
всегда на ножах.
Зимою, к Новому году - получил Архип Иваныч орден Станислава какой-то
там степени. И доволен такой-сякой донельзя, должно быть, в душе-то. А
снаружи - корчит кислую мину, фасон держит. Сене строго-настрого заказал:
- Ты уж, пожалуйста, не распускай язык про эту чертовину (на
Станислава кажет). Подумают, набивался, прислуживался. И не такая, вообще,
моя репутация. Я в Шенкурске пять лет...
Ладно. А у Сени в ту пору приятель завелся, с Рязанской дороги
машинист. Повез Сеню машинист катать на три дня, под самый под Саратов.
Сборы, по обычаю, у Сени короткие: машиниста этого на улице встретил,-
"Поедем?" - "Поедем",- и все. Ну, вот с дороги брату письмо и пишет: так,
мол, и так, не сокрушайся, в субботу приеду. В конверт, а на конверте
адрес: Архипу Иванычу Бабушкину, кавалеру Станислава такой-то степени.
Архип Иваныч утром письма перебирает, видит: на конверте рука
разгильдяйская - Сенькина. Бросил конверт небрежно, не читая. Взял письмо.
- А, гм-м-а (хлеб с маслом жует), уехать изволил? Оч-чень приятно.
Выходит Архип Иваныч из дома, на службу торопится, часы вынул. Глядь -
швейцар дорогу загородил, низко кланяется.
- А? Что такое?
- Честь имею, вашескородие... Как изволили получить орден...
Как индюк, покраснел, забормотал Архип мой Иваныч. А делать нечего -
вынул целковый. "И откуда,- думает,- он, подлец, проведал? Швейцары эти..."
Пришел со службы домой, сел Архип Иваныч обедать. Голоден - как
собака. Только это рюмку выпил, закусить хотел - в дверь стучат.
- Кто там?
Вваливаются, у притолоки стали дворник и почтальон, который утром
письмо Сенино приносил.
- Дозвольте поздравить, Архип Иваныч, с орденом вас...
Ну-у... Как тут вскочил Архип Иваныч, как ногами затопает.
- Хамы! Вон пошли! Получил - ну, получил, а вам какое дело?
Выругался национально и даже бросил обедать. И так этим происшествием
Сеня братца расстроил, что вышел тут конец терпенью Архип-Иванычеву.
Поговорил он крупно с Сеней - и распрощался с ним.
- Вот,- говорит,- тебе Бог, вот порог. Поди-ка,- говорит,- укуси
кузькину мать, попробуй-ка себя сам кормить.
3
И стал Сеня жить, как птица небесная. Сначала еще ничего шло: тут
займет, там займет - приятелей-то у него хоть пруд пруди. И у кого же язык
повернется отказать такому душевному человеку, как Сеня?
А вот-таки нашелся такой, отказал Сене. И так это Сеню оглоушило, что
наотрез порешил больше взаймы уж не брать. Знает Петр Петрович - другой уж
день не обедал Сенька, сует ему деньги в зубы: не берет, не хочу, да и
только.
Стал себе малый работу искать. Занялся, перво-наперво, конечно,
уроками. И смех и грех один только. То, глядишь, ученика папиросами угощать
стал - конечно, отставка. То два дня на урок не являлся - пропивал в
трактире с хорошими человеками взятые вперед деньги. А то вдруг оказывается
- за неподходящие разговоры отказали. Придет, Петру Петровичу жалуется.
Петру Петровичу удивительно:
- Какие ж это такие - неподходящие?
- Да рассказал ученик-то, как они мышей выпускали из парт на Законе
Божием. А я ему говорю: это что - мышей, воробьев парочку выпустить - это
вот так! А он возьми да правда и сделай...
Не выгорает с уроками, как ни верти.
- Ну, стало быть, надо,- порешил Сеня,- физическим трудом заняться.
Кстати тут вышло - заболел в околотке фонарщик, старый Сенин приятель.
Две недели Сеня ходил вместо фонарщика, за половинную плату. Идет, это,
вечером в фонарщиковом дипломате, в треухе заячьем - никому и в голову не
взбредет, что студент.
Было - и кончилось благополучие. Выздоровел фонарщик, опять на мели
Сеня. Из комнаты Сеню за неплатеж протурили. Забрал он чемоданчик свой,
приехал к Петру Петровичу - другу.
- Я переночевать к тебе. Пустишь?
Ну, как не пустить.
Сегодня да завтра - так у Петра Петровича и осел. Уходит Петр Петрович
в столовую обедать, Сеню с собой зовет:
- Брось ты глупить-то, пойдем.
Ни за что: "Это, стало быть,- опять взаймы?" Останется один. Меряет,
меряет ногами комнату, а голодный червяк сосет - и пойдет он на кухню к
Анисье-кухарке.
Анисья, милая этакая толстомордая баба подмосковная, души в Сене не
чаяла. Как они в кухне вдвоем - такое у них веселье идет, такие смехи да
рассказы. И нет-нет да подкармливала баба Сеню. Ну, щец там плеснет, каши
гречишной, хлеба даст. Кормит, а сама любя отчитывает Сеню:
- Эх, непутевый ты, милый, пра, непутевешшай. А какой бы из тебя мужик
хороший вышел, кабы только да секли тебя мальчонкой...
И верно - непутевый.
Думал Сеня - думал, как бы деньгу зашибить,- и вот наконец, удумал.
Подкатился к Петру Петровичу:
- Дай пять рублей, голубчик.
- Пя-ать? Видишь у самого вот - пять да три - восемь. Да тебе столько
зачем?
- Не скажу. Дай. Я скоро вернусь.
"Ну, черт с ним, должно быть и впрямь - дело не шутка, коли денег
взаймы просит". Дал Петр Петрович синенькую.
Час-другой: нету Сени. У окошка - глядь-поглядь Петр Петрович: нету.
Вон, дама с коньками идет. Гимназисты бегут с уроков. Обоз какой-то с
ящиками, этажерками, ширмочками.
Глядит Петр Петрович - завернул обоз к их воротам. И Сеня впереди
шествует. Что за черт?
Шум, грохот, полкомнаты рухлядью заставили. Распоряжается Сеня,
веселый.
- Это,- говорит,- я выжигать буду. Видишь, вот: у девицы знакомой
аппарат взял. Ты, брат, не думай, это очень выгодно - прикладные-то
искусства. Продам я это - плохо-плохо за пятнадцать. А купил за пять.
"Ах, черт тебя возьми - выжигать",- вот как Петру Петровичу досадно.
"А что мы есть-то будем, когда осталось на руках три рубля, и до первого
неоткуда взять".
Так и перебивались до первого чаем да ситным. Петр Петрович дулся. А
Сеня - выжигал, портил, пахло паленым деревом. Половину все-таки сделал -
и, правду сказать, недурно. Доволен.
- Ну, иди теперь... Продавай за пятнадцать,- поглядел Петр Петрович
язвительно этак... Сеня сконфузился:
- А ку-куда же продавать? Я не продавал никогда. Я не знаю...
Вот и делай с ним, что хочешь. Всерьез и сердиться на него нельзя.
Посмеялся Петр Петрович, да и только.
4
И ничего ведь такого как будто в Сене и не было. Да что ж, пожалуй,
некрасив даже: так, курносенький, бородка мягкая, золотая. А вот - мягкость
эта самая в лице во всем и в глазах... Так вот - денек летний, нежаркий, в
костромской, скажем, где-нибудь деревушке: выглянет солнце - и спрячется
солнце, бубенчики на овцах, пыль на дороге от веселой телеги поднялась - и
не падает, золотеет. Не иначе, как мягкость влекла эта самая - любили его,
даром что непутевый был. Пол-Москвы у него друзей и приятелей было. А уж на
особицу двое: игумен - это один, а хозяин пивнушки на Бронной - это другой.
Если в праздничный день Сеня спозарань поднялся, вопреки естеству
своему - так это, значит, он идет в монастырь к обедне. И столь это бывало
поучительное зрелище, что шли целой компанией глядеть. Станут себе в
сторонке, чтобы своим нечестивым поведением Сеню не оконфузить. А Сеня
стоит - воды не замутит, отбивает поклоны, где надо - главу преклоняет.
И вот, наконец, торжественный момент: выходит монашек из алтаря и на
тарелке Сене просвирку подает с поклоном. Сеня благочестиво целует
просвирку и прячет в карман... А монашек ему почтительно:
- Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать.
Ну, тут уж удержу нет: бегут всей компанией наружу, на паперть,
высмеиваются тут досыта. И голову ломают: как это Сеня, беспутник,
безбожник - к игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве
это вот, что всякую старину Сеня любил: церкви древние, лампады под
праздник, книги в старых кожаных переплетах - минеи, триоди да
цветники-изборники отеческие. Пение любил церковное, распевы всякие знал -
и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве?
Придворная Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали и,
коли кому занадобится,- первым долгом туда. И ошибались редко.
Пивнушка - так себе, захудалая, третьеразрядная. Но битком набита
всегда - на таком уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики,
странники, девицы гулящие, господа в опорках с Хитровки. Галдеж, дымок
серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит.
Любят здесь Сеню. Со всеми он разговор знает: с извозчиком о
самоновейшей мази от подседа из травы горечавки; со странником - о том, как
в келье живет-спасается медведь Серафима Саровского; с босяком - просто
сотку не побрезгует - разопьет.
А пуще всех любит Сеню - хозяин сам. Не то из раскольников, не то из
сектантов старик. Сядут где-нибудь за столиком в дальнем углу, головы
руками подопрут, лица у обоих строгие станут - и о божественном
сомневаются:
- Как же, мол, брак-то? Таинство, а беги от него, как от скверны -
церковники-то учат? От других небось таинств не бегают...
А то развернут календарь Гатцука, пальцем начнут водить: христиан
православных на всем белом свете - столько-то миллионов, неправославных -
столько-то, язычников - столько-то.
Старик хозяин берет счеты, щелкает костяшками:
- Ну, пущай из православных - пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на
всех разложить - выходит один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай -
четыреста в ад... Как же это он, Бог-то? Как, правда, а?
5
И ведь вот, не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А
сидит со стариком вот так и головою качает печально - не притворяется.
Какие-то будто две половинки в нем: одной половинкой, которая четырех
факультетов вкусила, не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к
церквам старым привержена - верит.
И со стариком, в пивнушке - один Сеня разговаривает, а с Петром
Петровичем - другой совсем. Тут он - с этакой усмешкой, кто его знает над
чем, с вывертами всякими.
Петр Петрович - человек положительный, ему, глядишь, завтра надо на
урок идти, а то в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков
русских - обязательно по ночам разговоры заводит. Днем ничего, все как
следует. А только добрые люди спать полегли - Сеня папиросу закурит,
подсядет к Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет - и пошел, и
пошел. И чаще всего о любви разговор заводил - специальные у него на этот
счет теории были.
- Э, что там, просто ты циник,- рукой махнет Петр Петрович.- Никаких
идеалов на этот счет у тебя нету.
Этого только Сене и надо:
- Идеал желаешь. Пожалуйста. Согласен. Непременно у каждого из нас
должен быть и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный,
физиологический. А ты, коли хочешь, можешь к физиологическому и духовный
пристегнуть: мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал сиречь недостижимое. Сиречь -
решение уравнения может быть только приближенное. И конечно - таких
приближенных решений в большом городе и при моих, скажем, знакомствах -
можно найти эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я
эн отбросить и при единице остаться? Когда все решения - приближенные и
разнятся только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист - так
ищи решения наиболее точного, стало быть, перепробуй возможно больше
приближенных. Вероятность попасть на решение наиболее точное... Да ты с
теорией вероятностей-то знаком?
Часам этак к трем - Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше
не подзадоривает. И тогда просыпается другая половинка Сенина - впадает он
в сентименты и начинает мечтать о семейном счастье.
- ...И вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной
даже вся обыденщина эта: комната утром, всякие принадлежности туалета
разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых...
"Ах черт, четыре уж скоро, какие там ризы",- слипаются глаза у Петра
Петровича, и слышит сквозь сон:
- ...Беседка с плющом, понимаешь, чтоб продувал, и она в капоте, и
животик круглится...
От изумления проснется Петр Петрович, распялит глаза и смотрит: да,
Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух:
- Ведь вот какие неожиданные бациллы иногда таятся в человеке под
спудом. Кто бы подумал... Сеня конфузится:
- А, поди ты к черту! Тебе пошути - а ты и поверил...- и ложится
спать.
6
Сеня читал вслух Петру Петровичу:
- "Филарет Филаретович и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и
вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы..."
- Кипы?
- Капитолины. Этакая, скажу я тебе, девица... Ну, да сам увидишь.
Пойдешь?
Сеня там всего один раз был, Петр Петрович - ни разу. А впрочем...
- Ужин будет?
- Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез.
- Ну, ладно. Пойду...- Петр Петрович покушать любил.
"Бал и вечерний стол". Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали,
и видны даже еще следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь
ихтиозавр-диван. Растерянно горит люстра. Кругленькие, маленькие катаются
по полу папенька с маменькой.
- Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот - дочка наша - Кипа.
Кипа - вся в бантиках, рюшках, оборочках, хохолок на лбу -
курочка-брамапутра. А Сеня, как увидал брамапутру - так к ней и прилип, не
отходит ни на шаг.
Разложили зеленые столы. Кряхтя уселись почтенные гости в длинных
сюртуках, в наколках кружевных: а ну-ка, господа, вспомним старину - в
стуколку стукнем?
В зальце стая кавалеров и барышень. У изразцовой печи стоят кучкой
кавалеры - как отбившиеся от стада овцы. А барышни сидят по стульям у
стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся.
Пришла таперша, глухая, два пальца у ней желтые, все прокурены.
Выкурила папироску, села за рояль - и пошла в зальце кулиберда.
Петр Петрович степенно стоял в дверях, смотрел на Сеню и на
курочку-брамапутру. И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то
бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло!
Ужинать позвали. Глаза разбежались у Петра Петровича: закусок,
закусок-то одних сколько. Хотел Петр Петрович подмигнуть: а ну-ка, брат
Сеня... И видит вдруг - Сени-то и нет за столом. Выскочил, побежал искать.
Были они в зале, Сеня и Кипа-брамапутра, в уголке за пальмой. Сеня -
почему-то очутился на полу, ерзал и старательно делал вид, будто искал
что-то:
- А-а... ч-черт, па-пиросу потерял... я сейчас. Поужинали. Подошел
Сеня, сел на диван с Петром Петровичем рядом.
- Уф... Да.
- Ну что - да? Говори уж.
- Да, брат, что говорить-то: я ей сейчас предложение сделал.
Вот тебе и здравствуй.
- Врешь ты, ну тебя.
- Какое там вру! Ей-Богу, и сам не знаю, так как-то, уж очень к слову
пришлось. Теперь-то уж вижу...
- Ну, а она?
- А она: "Не знаю,- говорит,- подумаю, уж очень вы сразу как-то, я не
могу так".
Еще бы не сразу: второй раз в почтенный дом Сеня пришел - и вот тебе,
одолжил.
Наутро Сеня Петра Петровича разбудил чем свет: на щетку плюет, сапоги
чистит, тужурку новую вытащил.
"Куда он? С ума спятил",- поглядел Петр Петрович и опять уснул.
К обеду вернулся Сеня. Смеется:
- Кончено.
- Что кончено-то?
- Да это, вчерашнее. Был я у них. Вышла Кипа - невеста моя богоданная.
"Ну, что,- говорю,- думаете?" - "Думаю",- говорит. "Ну, мол, не думайте, не
надо: я раздумал". Вот и все.
Посмеялся Петр Петрович, поругал-поучил Сеню. Да ему хоть кол на
голове теши. Такой уж нрав у него - от вида женского тает, как воск от лица
огня. Не первая это у него невеста - не последняя.
С одной невестой такой Сеня, должно быть, с год хороводился. Такая
была хохотуша: засмеется - серебро рассыпает. За смех и полюбил ее Сеня.
Был у хохотуши этой брат - студент, была тетка, сухопарая такая,
злющая. И что хуже всего - была тетка весьма благочестива и до страсти к
столоверчению привержена. Как вечер - не с кем ей, она и засади хохотушу с
собой за стол. Та в темноте сидит-сидит, да как фыркнет - одно горе просто
тетке с ней.
Когда Сеня приручился хорошенько к этому дому, стала тетка его за
столик сажать. Ну, а Сеня что ж, Сене только бы рядом с хохотушей сидеть да
млеть, Сеня доволен.
Раз в субботу уселись вчетвером: тетка, Сеня, невеста и Алешка, брат
невестин. Руки зачем-то накрест надо было: левую - направо, правую -
налево, и пальцами с соседом цепь составить. Уселись. Темно, тихо в
комнате, слышно, как кровь колышется. Жуть, а вдруг правда что-нибудь
этакое? Закрыл Сеня глаза, поплыли круги золотые. Вот где-то совсем близко,
тут, на столике теплая рука хохотушина, вот только немного нагнуться -
темно ведь...
Круги золотые, темно, кровь колышется... Нагнулся Сеня, прижался
губами к руке.
Ка-ак закричит Алешка, брат-то, благим матом, как вскочит:
- Да ты это что же, Сенька, с ума спятил - руку-то мне целуешь?
Хохотушка-невеста закатилась - и не может - не может - никак не
вздохнуть. Свет зажгли. Стоит Сеня...
Ну, больше, конечно, не ходил уж туда.
- Руки эти самые накрест - погубили меня, запутали,- жаловался Петру
Петровичу.
Погоревал-погоревал Сеня о хохотуше, да и забыл - пошли новые. Была
Мышка - так Мышкой ее все и звали. Зубки такие беленькие да хорошенькие:
целые дни Сеня искусанный весь ходил. А то была Кильдеева, силачка: полюбил
ее Сеня за то, что положила она его на обе лопатки во французской борьбе. И
была Таня - маленькая такая, легонькая: уж очень хорошо на руки ее было
поднять, с того дело и началось.
Маленькая, легонькая - а вот никак не мог ее разлюбить Сеня. Жаловался
Петру Петровичу.
- Засела защепой во мне - и не вытянуть, разве с мясом только.
7
На студенческой вечеринке забрались куда-то наверх, в далекую
чертежку, и пристали к Сене: спой да спой костромскую какую-нибудь
песнюшку. В другой бы раз Сеня ни за какие крендели перед публикой петь не
стал. А тут, как выпивши малость был - ладно.
Закрыл Сеня глаза, лицо как слепое сделал и запел в нос уныло
нищенскую песню:
Ой вы, люди умные,
Вы люди уцёные,
Повествуйте нам,
Что есть двенадцать?
Двенадцать апостолов,
Одиннадцать без Июды,
Десять заповедей,
Девять цинов ангельских,
Столько же архангельских...
И дальше - всю до конца песню пропел о числе святом, апостольском.
Закричали, захлопали: еще, Сеня, еще! Но уже не мог Сеня больше.
В комнате плавал жаркий туман, дурманил голову. Сошел со стола Сеня,
замешался в толпу.
И увидал неподалечку от себя - барышню какую-то русскую, в кике,
золотом шитой, в сарафане червонном. "Да как же это раньше я ее не
приметил?"
Спросила Сеню барышня:
- Как звать-то тебя, паренек? Больно уж хорошо ты поешь.
Словечком этим - паренек - вконец улестила Сеню. Пошел за ней,
закружило его.
"Да, она это, она, о которой..."
Звали барышню ту - Василисой Петровной. Родители у ней - купцы
московские, именитые. От старого благочестия почти вконец отреклись уж,
всякие роскошества у себя завели, дворец вон какой на Остоженке закатили.
И в том дворце хранилось у них все древлее, от родительских родителей
наследованное: иконы старые, истинные, с огромными черными глазами;
парчовые покровцы, шитые в скитах серебром-жемчугом; ковши для браги, для
меда, муромскими людьми из дерева резаны; столы, кресла мореного дуба - с
места не сдвинешь.
И посреди этого ходить ни в чем нельзя было Василисе, кроме как в
сарафане да в кике. Да ни в чем ином и не ходила она, разве уж когда-когда.
Увидал ее Сеня здесь, обоймленную всем вот этим дедовским, пахнущим
медом и ладаном, да так и прирос - не оторваться.
Бродили они вдвоем по церквам, по московским закоулкам. Пыль поднимали
у старьевщиков - нет-нет, да, глядишь, и откопают какую-нибудь диковину. В
ковровых санях, на тройке с колокольцами - ездили на Воробьевы горы.
Так вот катались раз зимним вечером - и вернулись на Остоженку к
Василисину дворцу. Сели у ворот на скамеечке - такая там каменная резная
была. Смотрел Сеня, не отрываясь, в синие глаза Василисе.
Улыбнулась Василиса, тронула пальцем Сеню, против самого сердца - и
спросила:
- Терем-теремок, кто в тебе живет?
Хотел Сеня крикнуть радостно - кто, да осекся:
"А Таня-то как же? А Таня - такая маленькая..."
И ничего не сказал он Василисе.
На другой день к Тане пришел. Положил ее голову себе на колени, гладил
лицо. Рука у Сени дрожала, и таким горько-нежным переполнилось чем-то
сердце, через край переливалось светлыми, как слезы, каплями.
Все без утайки рассказал ей.
- Не знаю, не знаю, что со мной. Тянет меня к Василисе...
Танино лицо лежало у него на руках: почувствовал - мокрыми стали руки.
И какая же она маленькая, легонькая!
Поднял ее Сеня на руки.
- Но ведь тебя-то я же люблю,- знаю ведь, что люблю, вот как...
С улыбкой - солнышко сквозь дождь - сказала Таня:
- Только меня не разлюби. А то как хочешь. Я тебя все равно буду так
же любить...
8
Знал, конечно, все Петр Петрович. Никак не верил Сене:
- Да ты хорошенько-то покопайся, глядишь - и окажется по-человечески:
одну какую-нибудь любишь. Ишь ты, выдумал: обеих зараз.
- Да, обеих! А ты - олух! Неужели не можешь понять, что Василису - за
свое, за Василисино, люблю, а Таню - за Танино...
- Гм. Что же ты - наиболее точное решение все разыскиваешь, с
обеими-то валандаешься?
- Ах, милый мой, мне теперь не до шуток и не до теорий.
И все-таки никак этого переварить не мог Петр Петрович: как же это так
- обеих? Статочное ли дело? Вот леший-то непутевый...
- Не кончится это добром,- пугнул Петр Петрович.
- Знаю, так что же? Знаем же мы, что жизнь - смертью кончится
непременно, а ведь - живем же?
Что же тут скажешь?
Сеня решил обязательно показать Василису Петру Петровичу:
- Ты вот погляди, голубчик, сам погляди - да и говори тогда...
В конце святок, вечером, пришла Василиса в гости. Глаза синие, губы
румяные, в косах снег серебром напорошился. Бросились вытряхать - веселье,
смех.
Принесла Василиса и святочное угощенье с собой, и посуду. Выложила
деревянное блюдо, написано на нем вязью: "Хлеб-соль ешь, а правду режь"; на
блюде - смоквы, пастила, синий изюм, волошские орехи. Пошел пир горой.
- А ну-ка, братцы, давайте гадать,- затеяла Василиса.
- А как, как?
- Кольцо обручальное...
- Да у кого у нас кольцо-то? Нету.
- А не мешало бы кой-кому колечко иметь,- подкузьмил Петр Петрович.
Смеялись, судили-рядили. Ну, коли под руками ничего нет, так хоть это
вот: бумагу жечь да тени на стене разглядывать.
И только первый кусочек бумаги зажгли - звонок.
- Вот черта какого-то нелегкая принесла!
Вошла Таня. Сеня поспешно смял на тарелке черный пепел - как будто
это-то и было, что никак не должна видеть Таня. С усмешкой Василиса
опустила на Сеню свой синий, стальной взгляд.
Сеня встряхнулся:
- Ах да... позволь, Таня, представить тебе: Василиса Петровна, ты
знаешь ведь. "Ты - тебе",- поняла Василиса. Сеня суетился. Зажег на тарелке
новую бумажку.
- Ну-ка, на тебя теперь, Таня, погадаем,- ну-ка!
- А на меня-то что ж? Мою-то бумажку вы смяли ведь,- сказала весело
Василиса - очень весело.
- Да, и правда, я и забыл...
Бумажка горела, колебалось пламя. Все смотрели на тень на стене.
- Так на меня - или на нее? - спросила Василиса.
Сеня не ответил. На тени появилось из пепла чье-то рогатое лицо.
9
Василиса сказала:
- Или я - или она. И никаких разговоров.
Вернулся домой Сеня. Петр Петрович уж спал. Всю ночь Сеня ходил в
темноте, ходил.
Утром написал письмо - и разорвал. Написал - и опять разорвал:
- Ну, не могу я сам, не могу - которой же, не знаю.
Ходил все по комнате, ходил. С синими, стальными глазами Василиса
сильнее была, перетянула. Умолял Сеня Петра Петровича сходить к Тане:
- Объясни ты ей, Христа ради... Ведь люблю я ее все так же... Не
веришь? Ну что ж, все равно, не верь...
Как в омут, ринулся Сеня в любовь к Василисе, чтобы утопить ту,
другую, такую маленькую, такую легонькую.
По-прежнему - бродил он с Василисой по дворцу на Остоженке; целовал ее
как бешеный; лежал на тканном старинными узорами ковре у ее кресла.
По-прежнему - одевал ее в тяжелые бабушкины робы, в наколки, чепцы -
отходил и издали любовался ею. Вместе читали, как и раньше - страницы из
синеватой толстой бумаги, с старомодным смешным шрифтом - Ш из трех
палочек.
Но не было уж рабочего Сенина смеха, такого звонкого, забыл Сеня песни
петь костромские. Такой не нужен он был Василисе Петровне. Не любила осень
- любила она только лето с ярым солнцем.
Наказала Василиса Петровна Сене в театр за ней зайти, часов в восемь.
Нарядилась в сарафан, в кику, стояла перед зеркалом, усмехалась: то-то
потеха будет, как сядет она в ложе да как начнут на нее со всех сторон
глаза пялить!
И случилось же так, что в этот день встретил Сеня старого своего
приятеля костромского - Сереньку.
- Серенька, да неуж - ты? Сколько лет, а? Господи...
Сидели в трактире, пили и молодость свою вспоминали:
- Эх, было времечко!
Старые аглицкие часы в трактире - бьют медленно, басом - ровно
соборный костромской колокол - девять.
Услыхал - остолбенел Сеня. Как угорелый вскочил, побежал, ни слова
Сереньке не молвил, не простился - побежал.
Примчался на Остоженку. Открыла ему девка-горничная дверь:
- Нету Василисы Петровны дома. И завтра не будет.
Домой не пошел Сеня. Неведомо где - пропадал ночь, вернулся только к
утру. И такой пришел страшный, что думал Петр Петрович:
"Ну, пропал Сеня. Спятит с ума, ей-Богу, спятит".
Спятить не спятил. Но запил горькую - хоть святых вон неси. Каждый
день ночью приходит - не в себе. Придет, тяжко сядет, голову на руки
опустит...
- Петр Петрович! Прости, ну, понимаешь, прости! Прости, говорю.
- Да будет тебе, чего зря...
- Нет, ты меня прости! Ну вот, хочешь - на колени стану, хочешь?
И пока-то это уговорит его Петр Петрович, разденет да спать уложит.
Ох, и зазнал уж он горя в те поры с Сеней: поди-ка, по кабакам побегай во
всем околотке да разыщи его! А разыщешь - поди-ка его, милого друга, из-за
столика вытащи. Нейдет - и шабаш. А тут еще и эти олухи царя небесного,
которые с ним-то, дразнить его станут: "Что он тебе - мамаша аль
супружница? Какое такое его полное право,- не ходи..."
Перестал Петр Петрович деньги давать Сене на пропой. А Сеня - что ж?
Обошел Анисью-кухарку каким-то манером: разжалобилась Анисья, вынимает из
сундука деньги, дает. Сопьется, ох, сопьется малый...
10
Пришла осень. И поди, как всякая московская осень была и слякоть, и
мга сырая, и дождичек меленький. А мерещилось - всю осень один сплошной
солнечный день был. И на улицах будто - и Пасха, и масленица вместе. Флаги,
народ ходит, поют, и все между собою родные. И кричать хочется - кричать
хочется во все горло - от радости, от шири, от удали.
Как-то в октябре пришел Петр Петрович на митинг в университет. Глядит
- и глазам не верит: батюшки мои, да неужли ж правда? Стоит на кафедре
Сеня, рука у него белым платком зачем-то повязана, глаза блестят,
улыбается. И с толпой, со зверем этим, просто, как с приятелем,
разговаривает.
- Браво, Сеня, браво,- хлопают, смеются как какой-то костромской
прибаутке.
"Вот оно как: уж он у них - Сеня",- подивился Петр Петрович.
А Сеня уж протолкался, стал около, да и веселый же:
- Эх, Петрович, чайку бы теперь лестно, а? Пойдем, что ли?
Шли втроем. Третий был узёмистый, сутулый, лохматый, в волосьях все
лицо: как Исав.
- Знакомьтесь,- кивнул им Сеня.
Волосатый Исав мурныкнул что-то под нос. "Ка-ак?" - ничего не понял
Петр Петрович. Ну, да не переспрашивать же. Так и пошел с тех пор волосатый
у Петра Петровича за Исава: Исав да Исав.
- Это что же, вы, стало быть, Сеню в эсдеки-то сманили? - покосился
Петр Петрович на Исава.
- Никого я не сманивал, и никакой не эсдек я. Говорил что-то Исав, а
Петр Петрович дивился, как это такое - говорит, а губы не разжимает. За
волосьями, что ли, не видать? Исав говорил:
- И как можно верить во что-нибудь? Я допускаю только - и действую.
Рабочая гипотеза, понимаете? Петр Петрович к Сене обернулся: ну, а ты?
- Я-а? Да что ты, чтоб я... Да глаза бы мои не глядели на программы
все ихние Слава Богу, в кои-то веки из берегов вышли, а они опять в берега
вогнать хотят. По мне, уж половодье так половодье, вовсю, как на Волге.
Правда или нет?
Исав буркнул что-то согласительно, не разжимая губ.
Не нравился Петру Петровичу волосатый Исав. Ну, авось не детей с ним
крестить. Зато вот, слава Богу, Сеня пить совсем перестал. Да и зачем ему
пить, когда он и так, без вина, вдосталь пьян?
Морозы пришли. Дни стали тихие, хрустальные, синие. Выстрелят -
хрусталь вдребезги, и осколочки тишины звенят, такие жутко-веселые. На
улицах пусто. Разве отчаянный какой по улице пробежит: а ну-ка, мол, цел
буду или...
Сеня целыми днями пропадал. К вечеру придет румяный, морозом от него
весело этак пахнет.
- А ты сидишь все, Петр Петрович? Чудак, да весело же, пойми, на
улицах, весело: жизнь. Самые по мне живые люди теперь там. А-а, близки к
смерти, говоришь,- вот оттого они к смерти и близки, что самые живые...
Однажды Сеня не пришел домой ночевать. Ждал его, ждал Петр Петрович
допоздна: нету.
"Чтоб опять запьянствовал - не может того быть, нет. А если нет,
так..."
До конца боялся додумать. Спал плохо. Раным-рано побежал Сеню искать.
И только на Никитскую свернул, глядь - и Сеня навстречу. Ох, отлегло...
А Сеня - веселый:
- Всю ночь, брат ты мой, просидел с ними на Настасьинском переулке -
до семи утра. Проволока, ларьки, перины какие-то: смехота. Сидели-сидели,
курицу заблудящую изловили. Иван там был, белобрысый, из солдат - потешал
нас все. "Чем, грит, курицу нам самим резать-трудиться, пущай уж они
лучше",- это солдаты то есть. Картуз свой на курицу напялил, выставил ее
поверх - а уж утро, светло. Цок-цок, цок,- стащили курицу вниз: две пули.
"Теперича,- Иван говорит,- не курица уж это, а дичь стреляная, прошу
покорно - есть проворно..."
Никогда Петр Петрович Сеню таким веселым, как в эти дни, не видал: так
и кипело в нем, так и переливалось через край.
И другие дни настали: конец. Все прахом прошло. Дружинники веселые
разбегаться стали: чего ж зря веселым помирать - веселые еще пригодятся.
Каждый божий день теперь приходил Исав на ночевку, на свою-то квартиру
ему и носу показать нельзя было. Не разжимая губ, мертво-спокойный Исав
говорил:
- Ну и что ж? Ну, и отступим. Но чтобы нас победили? Да разве мыслимо
победить мысль?
Петр Петрович - всегда за хозяйку - устраивал и постель Исаву:
подгромащивал три венских стула, клал на них ватное Сенино пальто. Исав,
должно быть, виды видал, ко всему привык: только лег - кувырь на бочок - и
завел уж сонную музыку...
А Сеня не спит. Встанет, на цыпочках, чтобы не слыхал никто, пойдет,
папиросу набьет. Курит, лежит и думает, думает.
Четырнадцатого декабря ночью новый снег выпал. И день встал - весь в
белом. Небо белое, пуховое, близкое - опять скоро снег пойдет. А по земле -
неведомый добр человек расстелил белую бумагу, и вот сейчас будут на ней,
чистой, люди какую-то историю писать - веселую или страшную.
Белый Настасьинский переулок перегорожен посреди самой дороги
несуразной запрудой - из фонарных столбов, из дров, из подушек, из снегу. И
сидят за запрудой на скамеечках - из снегу же самодельщина - веселые те
самые ребята, Исав с ними и Сеня.
С соседнего двора слышно: хек-хек-хек. Рубят дрова. Иван - из солдат,
белобрысый - мечтает:
- Ишь ты! Вот дровец нарубят, запалят, шти, дай-кось, в печь
поставят... Хорошо - с морозцу прийти, похлебать!
Ему не отвечают веселые ребята, задумались. И похоже, пришли они сюда
в полушубках, рукавицах, в валенках - пришли все десять просто снег
сгребать, а подрядчика ихнего все нету еще - сидят вот и ждут. Так просто!
К полудню по нехоженому снегу - по белой бумаге - наследили солдаты.
Они не стреляли уж, как вчера, а медленно и упрямо шли. Во ста шагах от
запруды стали. Офицер вытащил сабельку, крикнул. Солдаты трусцой -
трюх-трюх - побежали.
Исав смотрел в окошечко, сложенное из поленьев.
- Ну что ж, господа,- сказал он мертво-спокойный,- надо уходить
теперь, что ж...
Веселые ребята пробежали два дома, юркнули в ворота - и поминай, как
звали.
Исав шел последний. Обернулся назад: Сеня сидел все там, у запруды,
один, чернел на снегу, как ворон.
- Будет глупить-то,- крикнул сердито Исав.- Какой смысл?
Сеня улыбнулся и помотал головой, молча.
Солдаты добежали до запруды - и остановились: почему же это никто
оттуда не стреляет? Дело что-то не чисто. Неохотно полезли через...
Вечером, как обыкновенно, Исав пришел на ночевку. Петр Петрович
накинулся на него:
- А Сеня где, а где Сеня? Я искал целый день...
- Взяли,- сказал Исав как будто не разжатыми губами.
- Да как, Господи, как же это?
- Сам виноват,- слышалась у Исава мерзлая какая-то злость,- двадцать
раз убежать можно было. Все убежали, а он остался - нате вам. Не понимаю.
Бессмысленно, глупо, идиотство! Так бесцельно себя тратить,- не понимаю!
Петр Петрович свирепо поглядел на него:
- Не понимаете? Не удивляюсь. А я вот - понимаю. Сам не сделаю, а
понимаю.
Выбежал на двор. Сел на крыльце, на приступочках. Шел снежок - тихий,
вечерний, падал на лицо. Пощупал Петр Петрович: все лицо стало мокрое. От
снега, что ли?
1913