Самойлов
считался неплодовитым поэтом. Он сам этого не оспаривал, даже иногда каялся,
что пишет “редко и мало” (“Мой стих”). Оказалось, что вовсе не мало. Целую
эпоху своего раннего творчества Самойлов попросту перечеркнул, из стихов 40-х —
начала 50-х годов, среди которых есть блестящие, опубликовав крохи. Только
теперь, через полтора десятилетия после смерти Самойлова, когда уже исследован
весь его обширный архив*,
стало очевидным, сколь он был строг в отборе собственных стихов для печати.
Обнаружились многие десятки неопубликованных, — и цензурные соображения
тут, как правило, ни при чем. К своему раннему творчеству Самойлов был явно
несправедлив, — и не только он сам, а эпоха. Но и позже, всегда ли безусловен
его отбор? Не думаю. Среди отринутых (но ведь не уничтоженных) стихов немало
действительно слабоватых для Самойлова, но много и настоящих, полновесных.
Видимо, все сомнения он решал не в пользу публикации. А может быть, специально
отсекал наметки других путей своего творчества, отличных от магистрального.
Впрочем, мнение автора Самойлов не полагал принудительным для потомков.
Известно его рассуждение в воспоминаниях о Заболоцком: “Я думаю, что живые не
должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, что
осталось… а потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или
пристройку. И поэт в целом есть эти два дома”. Сейчас мы начали обживать его
второй дом.
* * *
Прости мне горькую досаду
И недоверье к чудесам.
За неименьем адресатов
Я изредка тебе писал.
И знал, что широко
отверсты
Глаза бессонные твои,
Что разгадала ты притворство
Несуществующей любви.
Но как бы мог в
рассветный иней
Идти по наледи шальной,
Когда бы книжной героиней
Ты не таскалася за мной.
И что ни виделось, ни
мнилось
Моей кочующей судьбе,
Ты принимала всё, как милость,
Не помышляя о себе.
январь
1944
* * *
Я верю в нас. И это
свято.
Мне этот стяг незаменим.
Мне всё равно, какую дату
Подарят нам для именин.
Весной вздуваются овраги,
Бурлят и корчатся снега.
В исписанном листе бумаги
Ты видишь первого врага.
Ты шаришь ошалевшим
взором,
Кладёшь пространство на ладонь.
Пруды сливаются в озёра,
Висят скворешни над водой,
Висят деревья вверх
ногами,
Кричат в деревне петухи.
Родится истина нагая
И начинаются стихи.
Вот так же мы. И это
свято.
Измучив рифмами мечты,
С войны пришедшие солдаты
Прорвём плотины немоты.
5 января 1946
* * *
Когда я умру, перестану
Любить, ненавидеть, дышать,
Хочу, чтобы много народу
Явилось меня провожать.
Пускай похоронные трубы
Рыдают о том, кто усоп.
Пусть всё будет очень прилично:
Цветы, и карета, и гроб.
Поставят мой гроб на
карету,
Заметят, как дом опустел.
А я даже бровью не двину,
Я всех огорчить захотел.
Мне будет до ужаса
странно,
Когда зарыдают друзья.
Кого это нынче хоронят?
Неужто в гробу — это я?
Тот я, что болел
скарлатиной,
И видел, как падает снег,
И папа читал мне: “Как ныне
Сбирается вещий Олег”.
Тот я, что с домашней
котомкой
Однажды ушёл на войну.
А ты на дорогу глядела,
Припав головою к окну.
Не я ли стихи о России
Записывал в старый блокнот.
Не я ли в лихую атаку
Водил пулемётный расчёт.
Не я ли в дырявой шинели
Тревожно дремал у огня.
И польские панны любили
Неужто совсем не меня!
Мне будет до ужаса
странно,
Что я был счастли’в и любим,
Что был совершенно не этим,
Что был совершенно другим.
Ведь я же не всё ещё
сделал!
Ведь я перед всеми в долгу…
Тогда захочу я проснуться,
Да веки открыть не смогу…
середина 50-х
* * *
Я верю в мужество и
нежность
Во времена смещенья вех,
Когда обманчивая внешность
Разочаровывает всех;
Когда ломают все устои,
Как разрушают купола,
И кажется, что всё пустое —
Слова, и цели, и дела.
Но в испытании на
прочность,
И в неприятии кнута
Нужны особенная точность,
И мужество, и доброта.
В те дни, когда, ища
причалы,
Нетрудно налететь на мель,
Расплывчатые идеалы
Опасней пули, бьющей в цель.
Расплывчатость или
небрежность
Губительны на этот раз.
И только мужество и нежность
От пустоты спасают нас.
1956
Романс
“Прости — прощай”! —
мелодию такую
Я где-то слышал мельком, невзначай.
И с той поры, как только затоскую,
Мне слышится везде: “Прости — прощай”!
И ветровым своим
многоголосьем,
Терзая душу и сводя с ума,
“Прости — прощай”, — мне напевает осень,
“Прости — прощай”, — напутствует зима.
И я твержу до
умопомраченья,
Бредя один по комнате пустой,
Ту песню о прощанье и прощенье —
Её мотив и жгучий и простой.
около 1957
* * *
Пусть недостаток и
убыток,
Пусть голодуха и война —
На это нам не будет скидок,
За всё с нас спросится сполна.
Гляди, чтоб мысли не
мельчали,
Чтобы не быть в ответе нам
За то, что многое прощали
Себе, соратникам, врагам.
1
февраля 1957
* * *
Какой нам странный март
подарен!
Он был и нежен, и суров,
И простодушен, и коварен —
И полон снега и ветров.
Был март несбывшихся
желаний,
Ненужных, застарелых пут,
И затянувшихся прощаний,
Которым срока — пять минут.
Морозный март в снегу по
пояс,
Он жил беспечно как дитя,
О будущем не беспокоясь
И о прошедшем не грустя.
март
1957
* * *
Проводила в путь
последний.
Дверь захлопнула в передней.
Он идёт по переулку
С папироской на губе.
Первый дождь полощет гулко
Горло в цинковой трубе,
Он шагает, он вдыхает
Тополиную пыльцу.
Слёзы быстро высыхают —
Дождь струится по лицу.
И навстречу новым бредням
Он шагает сам не свой.
Дверь захлопнулась в
передней,
Вроде крышки гробовой.
1957
или 1958
* * *
Запахло весной невесомой
На улицах, на площадях,
И город стоит полусонный
И страсти меня не щадят.
И, словно с крутого
разбега,
Стучать начинают сердца,
Пьянея от талого снега,
Как юный солдат от сырца.
конец
1950-х или начало 1960-х
* * *
Я сегодня в запой тоскую,
И оплакиваю, и виню,
И с ушедшими я толкую,
И оставшихся хороню.
Не осколочками металла
И не капельками свинца
Раскидало нас, разметало,
Разлучило наши сердца.
Разлучили нас только
робость,
Только робость и суета,
Разъедавшие сердца область,
Полость горла, как кислота.
Только пьётся, но не
поётся,
Сердце бьётся, но не гремит.
Всё ушедшее остаётся,
Всё оставшееся томит.
конец
1950-х или начало 1960-х
Мой стих
Мне друзья преподносят
упрёки,
Что пишу я редко и мало.
Да, я знаю об этом пороке.
Что ж мой стих безо времени смяло?
Я бы мог привести им
резоны —
Дескать, то, да другое, да третье.
Что повсюду стояли препоны,
Что не я виноват, а столетье.
Нет! Я сам изломать его
тщился!
Сам добром называл беззаконье,
Белым голубем — племя воронье.
Он учился и не научился.
Я гонял его за подаяньем,
Попрекал его коркою чёрной.
Всё равно он стремился к деяньям,
Он был лучше меня и упорней.
Мне друзья подносили
упрёки.
Мне враги наносили обиды.
И кишели вокруг лжепророки
И стихи их жирели, как гниды.
Думал: дурь из него я
повыбью,
Доведу я его до приличья,
Чтобы стал карасём на безрыбье,
Чтоб вороною стал на бесптичье.
Но, как узник в тюремном
халате,
Прикрывающем узкие плечи,
Он молчал, как молчат в каземате,
Сохраняя достоинство речи.
Только сделался резче и
гуще,
Недоступней обидам, досадам.
Он был сослан, а позже отпущен,
Амнистирован, но не оправдан.
И опять он стучит в мои
двери,
Еретик, изрыгающий пламя,
Чтобы с паперти крикнуть о вере
Фарисеям, торгующим в храме.
конец
1950-х или начало 1960-х
Прощание с Грузией
Рассвет едва-едва сквозил
Сквозь дождевые капли.
Я был счастли’в, я увозил
С собой улыбку Картли…
Ещё не спал вчерашний
хмель,
Я озирал природу.
Какой-то город, как в купель,
Глядел в речную воду.
Темнели горы вдалеке,
И крепость над долиной
Была, как сокол на руке
В охоте соколиной.
Потом рассвет отполыхал
Лиловым, сизым, алым,
И я увидел перевал,
И был над перевалом.
И я последний бросил
взгляд
Туда, где возле Млета
Каких-то два часа назад
Со мной простилось лето.
Прощай, прекрасная
страна!
Привет тебе с порога!
Немало попил я вина
Из крученного рога.
Какие ночи за столом
Прошли в хмельном угаре,
И как шумела за окном
Взволнованная Мтквари!..
Бывает в чувствах
острота,
В уме такая ясность,
Что важным смыслом налита
Для нас любая частность —
Суровый облик старика
И голые побеги,
И женщина у родника
С кувшинами в Казбеги,
И медно-бурая скала,
И коз мохнатых кучка,
И седловина, где спала
Растрёпанная тучка…
Я всё увидел в этот миг
И с чувством сладкой боли
Произносил прощальный стих
Почти помимо воли.
около
1961
Железная мазурка
Мы в дом постучались
ночью,
Нам сразу дверь отворили.
Тогда я увидел очи,
Очи панны Марыли.
Зрачки её были бездонны
От ужаса и от боли.
В них руки ломали мадонны
В огненном ореоле.
Над
городом порохом пахло,
И жжёным железом, и толом.
Кудлатое пламя, как пакля,
Металось над старым костёлом.
Всё прядало и мельтешило,
И тени качались в проулке.
И сразу метель закружила
Под звуки железной мазурки.
О, старая польская лира!
О, музыка, слава и нега!
О, бледная панна Марыля
В мазурке света и снега!
Я дверь прикрыл за собою,
Шагнул я грубо и смело.
И окон стекло голубое
Плясало, дрожало и пело.
Окно озарялось ракетой
И сразу ночь выцветала.
Над женщиной полураздетой
Три зеркала хохотало.
А может, сама Марыля
Смеялася? Не сама ли?
В зрачках её, спутав крылья,
Три ангела руки ломали.
Снег вспыхивал за
занавеской,
И ды’мы метались, как бурки,
Плясал городок мазовецкий
Под звуки железной мазурки.
1961
Вступление
и публикация
Александра Давыдова
* Здесь должен
поблагодарить самого добросовестного и знающего «самойловеда» Виктора Тумаркина
(А.Д.).