III

     Припоминая бурные  дни жизни на ярмарке, Пётр Артамонов ощущал  жуткое
недоумение, почти  страх; не верилось, что всё, что  воскрешала  память, он
видел наяву и сам кипел в огромном,  каменном котле, полном  грохота,  рёва
музыки, песен, криков,  пьяного восторга и сокрушающего душу тоскливого воя
безумных  людей.  Варил и  разбалтывал всё это  большой кудрявый человек  в
цилиндре  и  сюртуке;  на синем, бритом  лице  его  были влеплены выпуклые,
совиные  глаза;  человек  этот  шлёпал толстыми губами  и,  обнимая, толкая
Артамонова, орал:
     - Дурак - молчи! Крещение Руси, понимаешь? Ежегодное крещение на Волге
и Оке!
     Лицом он был похож на повара, а по  одежде на  одного  из тех  людей с
факелами, которых нанимают  провожать  богатых  покойников в  могилы.  Пётр
смутно  помнил,  что он дрался с этим человеком, а  затем  они пили коньяк,
размешивая в нём мороженое, и человек, рыдая, говорил:
     - Пойми рёв русской души! Мой отец был священник, а я - прохвост!
     Голос  у него  был  густой, трубный, но мягкий, он обливал всех  людей
тёмным потоком неслыханных слов, и слова эти неотразимо волновали.
     - Нетление плоти! - кричал он. -  Бой с дьяволом! Бросьте ему, свинье,
грязную дань! Укрощай  телесный бунт, Петя! Не согрешив -  не покаешься, не
покаешься - не спасёшься.  Омой  душу! В баню ходим,  тело моем? А  - душа?
Душа  просит  бани.  Дайте  простор  русской  душе,  певучей душе,  святой,
великой!
     Пётр тоже плакал, растроганный, и бормотал:
     - Сирота она, душа, приёмыш - верно! Забыта. Не жалеем.
     И все люди кричали:
     - Верно! Правильно!
     А  лысый,  рыжебородый человек с  раскалённым лицом и лиловыми  ушами,
кругленький,  вёрткий,  крутился,  точно  кубарь,   исступлённо,   по-бабьи
взвизгивая:
     - Стёпа - правда! Обожаю тебя. Смертельно люблю. Три штучки смертельно
люблю: тебя, кисленькое и правду. О душе - правду!
     И тоже плакал и пел:

     Смертию смерть поправ.

     Пётр подпевал ему словами Антона-дурачка:

     Кибитка потерял колесо.

     Ему  тоже казалось,  что он  любит  чёрного Стёпу, он слушал его крики
очарованно, и хотя  иногда необыкновенные слова пугали  его, но больше было
таких, которые, сладко и глубоко волнуя, как бы открывали дверь из тёмного,
шумного хаоса в некий светлый покой. Особенно  нравились  ему слова «певчая
душа», было в них что-то очень верное,  жалобное, и они  сливались с  такой
картиной:  в  знойный,  будний  день,  на  засоренной  улице  Дрёмова стоит
высокий, седобородый, костлявый, как смерть, старик, он устало вертит ручку
шарманки, а перед нею, задрав  голову, девочка  лет  двенадцати  в измятом,
синеньком платье, закрыв глаза, натужно, срывающимся голосом поёт:

     И не жду от жизни ниче-воя...
     И я ищу свободы и покоя...

     Вспомнив эту девочку, Артамонов бормотал человеку с лиловыми ушами:
     - Душа - певчая! Это он - верно!
     - Стёпа? - крикливо спрашивал рыжебородый. - Стёпа всё знает! У него -
ключи ко всякой душе!
     И, раскаляясь всё более, рыжебородый визжал:
     - Стёпа, друг человеческий, рви! Адвокат Парадизов - вези нас в вертеп
неприступный! Всё допускаю...
     Друг   человеческий  был  пастырем  и  водителем   компании   кутивших
промышленников,  и  всюду, куда бы  он  ни являлся со своим пьяным  стадом,
грохотала музыка, звучали песни, то - заунывные, до слёз  надрывавшие душу,
то - удалые, с бешеной пляской; от музыки оставались  в памяти слуха только
глухо бухающие удары  в  большой барабан и тонкий свист какой-то  отчаянной
дудочки. Когда пели тягучие, грустные песни,  казалось, что каменные  стены
трактиров  сжимаются и душат, а когда  хор пел бойко, удало и пёстро одетые
молодцы  плясали  -  стены точно  ветер колебал  и  раздувал. Буйно качало,
перебрасывая от радости к восхищению  печалью, и минутами  Петра Артамонова
обнимал   и  жёг   такой  восторг,  что   ему   хотелось   сделать   что-то
необыкновенное,  потрясающее,  убить  кого-нибудь  и,  упав к ногам  людей,
стоять на коленях пред ними, всенародно взывая:
     «Судите меня, казните страшной казнью!»
     Были   на  «Самокате»,  в  сумасшедшем  трактире,  где  пол  со  всеми
столиками,  людьми,  лакеями  медленно  вертелся;  оставались  неподвижными
только  углы зала,  туго,  как подушка  пером,  набитого  гостями, налитого
шумом.  Круг  пола  вертелся  и  показывал в  одном  углу  кучу  неистовых,
меднотрубых музыкантов; в другом - хор, толпу разноцветных женщин с венками
на  головах; в третьем на посуде и бутылках буфета отражались огни  висячих
ламп, а четвёртый угол был срезан дверями, из дверей лезли  люди и, вступая
на  вращающийся  круг,  качались,  падали, взмахивая  руками,  оглушительно
хохотали, уезжая куда-то.
     Друг человеческий, чёрный Стёпа, объяснял Артамонову:
     -  Глупо, а - хорошо! Пол  - на брусьях, как блюдечко на растопыренных
пальцах, брусья вкреплены в столб, от столба, горизонтально, два  рычага, в
каждый запряжена пара лошадей, они ходят и вертят пол. Просто? Но -  в этом
есть смысл. Петя - помни: во всём скрыт свой смысл, увы!
     Он  поднимал  палец  к  потолку,  на  пальце  сверкал  волчьим  глазом
зеленоватый  камень, а  какой-то широкогрудый  купец  с  собачьей  головою,
дёргая  Артамонова за  рукав, смотрел на него в упор, остеклевшими  глазами
мертвеца, и спрашивал громко, как глухой:
     - А что скажет Дуня, а? Ты - кто?
     Не ожидая ответа, он спрашивал другого соседа:
     - Ты - кто? А что я скажу Дуне? А?
     Откидывался на спинку стула, фыркал:
     - Ф-фу, чёрт!
     И кричал неистово:
     - Айда в другое место!
     Потом он  оказался кучером, сидел на козлах коляски, запряжённой парой
серых лошадей, и громогласно оповещал всех прохожих, встречных:
     - К Пауле едем! Айда с нами!
     Ехали под  дождём, в  коляске было  пять человек,  один лежал в  ногах
Артамонова и бормотал:
     - Он меня обманул - я его обману. Он меня - я его...
     На  площади, у холма, похожего на каравай хлеба, коляска опрокинулась,
Пётр упал, ушиб голову, локоть и, сидя на  мокром дёрне холма, смотрел, как
рыжий с лиловыми ушами лез по холму, к ограде мечети, и рычал:
     - Прочь, хочу в татара креститься, в Магометы хочу, пустите!
     Чёрный  Степан схватил  его за ноги, стащил вниз,  куда-то  повёл;  из
лавок, из  караван-сарая сбежалась  толпа персов, татар, бухарцев; старик в
жёлтом халате и зелёной чалме грозил Петру палкой.
     - Урус, шайтан...
     Меднолицый полицейский поставил Петра на ноги, говоря:
     - Скандалы не разрешаются.
     Съехались  извозчики, усадили пьяных  и повезли;  впереди,  стоя, ехал
друг человеческий и  что-то кричал в кулак, как в рупор. Дождь прекратился,
но  небо было грозно чёрное, каким  никогда  не бывает наяву; над  огромным
корпусом караван-сарая сверкали молнии, разрывая во  тьме огненные  щели, и
стало очень  страшно,  когда копыта лошадей гулко  застучали по деревянному
мосту через  канал Бетанкура, - Артамонов ждал, что мост провалится  и  все
погибнут в неподвижно застывшей, чёрной, как смола, воде.
     В разорванных, кошмарных картинах  этих Артамонов искал и находил себя
среди обезумевших  от  разгула людей,  как человека  почти незнакомого ему.
Человек этот пил насмерть и алчно ждал, что вот в следующую минуту начнётся
что-то совершенно необыкновенное и  самое  главное,  самое радостное, - или
упадёшь  куда-то  в  безграничную   тоску,  или  поднимешься  в  такую   же
безграничную радость, навсегда.
     Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это - женщина,
Паула Менотти.  Он  видел её в  большой, пустой комнате  с  голыми стенами;
треть  комнаты  занимал  стол, нагруженный  бутылками, разноцветным стеклом
рюмок и  бокалов,  вазами  цветов  и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и
шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели
за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
     Чёрный Стёпа  стоял среди комнаты, подняв, как свечу,  палку с золотым
набалдашником, и командовал:
     - Эй, свиньи, подождите жрать!
     Кто-то глухо сказал:
     - Не лай.
     - Молчать! - крикнул друг человеческий. - Распоряжаюсь - я!
     И почему-то вдруг стало темнее, тотчас же за  дверью  раздались глухие
удары  барабана,  Стёпа шагнул к двери, растворил; вошёл толстый  человек с
барабаном на  животе, пошатываясь, шагая,  как  гусь,  он сильно колотил по
барабану:
     - Бум, бум, бум...
     Пятеро таких же солидных, серьёзных людей, согнувшись, напрягаясь, как
лошади, ввезли в комнату рояль за  полотенца, привязанные к его  ножкам; на
чёрной, блестящей крышке  рояля лежала нагая  женщина, ослепительно белая и
страшная  бесстыдством наготы. Лежала она вверх грудью,  подложив  руки под
голову; распущенные тёмные  волосы  её,  сливаясь  с  чёрным  блеском лака,
вросли в  крышку;  чем  ближе  она  подвигалась  к столу, тем  более  чётко
выделялись  формы  её  тела  и назойливее лезли  в  глаза  пучки  волос под
мышками, на животе.
     Повизгивали  медные колёсики,  скрипел пол, гулко бухал барабан; люди,
впряжённые  в  эту тяжёлую колесницу, остановились,  выпрямились. Артамонов
ждал, что  все  засмеются, - тогда  стало бы  понятнее,  но все  за  столом
поднялись  на ноги  и  молча  смотрели,  как  лениво  женщина отклеивалась,
отрывалась от крышки  рояля; казалось, что она  только  что пробудилась  от
сна, а под нею  - кусок ночи, сгущённый до плотности  камня;  это напомнило
какую-то сказку. Стоя,  женщина закинула обильные  и  густые волосы свои за
плечи, потопала ногами,  замутив  глубокий  блеск лака пятнами  белой пыли;
было слышно, как под ударами её ног гудели струны.
     Вошли двое: седоволосая  старуха в очках  и  человек во фраке; старуха
села, одновременно обнажив  свои желтые зубы и двухцветные косточки клавиш,
а человек во  фраке поднял к плечу скрипку, сощурил рыжий глаз, прицелился,
перерезал  скрипку смычком,  и в басовое пение струн рояля ворвался тонкий,
свистящий  голос  скрипки.  Нагая  женщина  волнисто выпрямилась,  тряхнула
головою,  волосы перекинулись  на её нахально торчавшие груди, спрятали их;
она  закачалась  и запела медленно,  негромко, в нос, отдалённым, мечтающим
голосом.
     Все  молчали, глядя  на неё, приподняв вверх головы,  лица у всех были
одинаковые, глаза - слепые. Женщина пела нехотя, как бы в полусне, её очень
яркие губы произносили непонятные слова, масляные глаза смотрели пристально
через головы людей. Артамонов никогда не думал, что тело женщины может быть
так  стройно, так пугающе красиво. Поглаживая  ладонями  грудь и бёдра, она
всё  встряхивала головою,  и казалось, что и  волосы её растут,  и вся  она
растёт, становясь пышнее, больше, всё закрывая собою так, что кроме неё уже
стало ничего не видно, как будто ничего и не было. Артамонов хорошо помнил,
что она  ни на  минуту не возбудила  в  нём желания обладать  ею,  а только
внушала страх, вызывала тяжкое  стеснение в груди, от  неё веяло колдовской
жутью. Однако он  понимал, что, если женщина эта прикажет, он пойдёт за нею
и сделает всё, чего она захочет. Взглянув на людей, он убедился в этом.
     «Всякий пойдёт, все».
     Он трезвел,  и  ему  хотелось незаметно  уйти. Он  окончательно  решил
сделать это, услыхав чей-то громкий шёпот:
     - Чаруса. Омут естества. Понимаешь? Чаруса.
     Артамонов знал,  что чаруса -  лужайка в болотистом  лесу, лужайка, на
которой трава особенно красиво шелковиста и зелена, но если ступить  на неё
-  провалишься  в  бездонную  трясину.  И  всё-таки он смотрел  на женщину,
прикованный неотразимой, покоряющей силой её  наготы. И когда на него падал
её тяжёлый масляный взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя  глаза
в  сторону,  видел, что  уродливые,  полупьяные люди  таращат глаза  с  тем
туповатым удивлением,  как обыватели Дрёмова  смотрели на  маляра, который,
упав с крыши церкви, разбился насмерть.
     Чёрный, кудрявый Стёпа, сидя на  подоконнике,  распустив  толстые губы
свои, гладил лоб дрожащей рукою, и казалось, что он сейчас упадёт, ударится
головою в пол. Вот он зачем-то оторвал  расстегнувшийся  манжет  рубашки  и
швырнул его в угол.
     Движения женщины стали быстрее,  судорожней; она  так  извивалась, как
будто хотела спрыгнуть с рояля  и -  не могла; её подавленные  крики  стали
гнусавее и злей; особенно жутко  было  видеть,  как  волнисто извиваются её
ноги, как резко дёргает она  головою,  а густые волосы  её, взмётываясь над
плечами, точно крылья, падают на грудь и спину звериной шкурой.
     Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол, чёрный Стёпа окутал
её золотистым  халатом  и убежал  с нею, а  люди  закричали, завыли, хлопая
ладонями, хватая друг  друга; завертелись лакеи, белые, точно  покойники  в
саванах; зазвенели  рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный
день.  Пили и ели  они  нехорошо,  непристойно; было почти  противно видеть
головы, склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.
     Явилась  толпа  цыган,  они  раздражающе пели,  плясали,  в них  стали
бросать огурцами,  салфетками  -  они  исчезли; на  место их Стёпа  пригнал
шумный  табун  женщин; одна  из  них, маленькая, полная, в  красном платье,
присев на колени  Петра, поднесла к его губам  бокал шампанского  и, звонко
чокнувшись своим бокалом, предложила:
     - Выпьем, рыжий, за здоровье Мити!
     Была она лёгкая, как моль, звали её - Пашута. Она  очень ловко  играла
на гитаре и трогательно пела:

     Снилось мне утро лазурное, чистое

- и когда звонкий голос её особенно печально выговаривал:

     Снилась мне юность моя, невозвратная

- Артамонов дружески, отечески гладил её голову и утешал:
     - Не скули! Ты ещё молодая, не бойся...
     А  ночью, обнимая  её, он  крепко  закрывал глаза, чтобы  лучше видеть
другую, Паулу Менотти.
     В  редкие,  трезвые  часы он  с  великим  изумлением  видел,  что  эта
беспутная Пашута до смешного дорого стоит ему, и думал:
     «Экая моль!»
     Поражало  его  умение ярмарочных женщин  высасывать деньги  и какая-то
бессмысленная трата ими  заработка, достигнутого  ценою бесстыдных,  пьяных
ночей. Ему сказали,  что  человек  с собачьим  лицом,  крупнейший меховщик,
тратил на Паулу Менотти десятки  тысяч, платил ей по три тысячи каждый раз,
когда  она  показывала себя  голой.  Другой,  с лиловыми  ушами,  закуривая
сигары,  зажигая  на свече сторублевые билеты, совал за пазухи женщин пачки
кредиток.
     - Бери, немка, у меня много.
     Он всех женщин называл немками. Артамонов же стал видеть  в каждой  из
них неприкрытое  бесстыдство густоволосой Паулы, и все женщины, -  глупые и
лукавые, скрытные и дерзкие, - чувствовал он, враждебны ему; даже вспоминая
о жене, он и в ней подмечал нечто скрыто враждебное.
     «Моль», - думал  он,  присматриваясь к  цветистому хороводу  красивых,
юных женщин, очень живо и ярко воскрешаемых памятью.
     Он  не  мог  поняты  что же это, как же? Люди работают, гремят  цепями
дела, оглушая самих  себя только для того,  чтоб накопить как  можно больше
денег, а потом - жгут деньги, бросают их горстями к ногам распутных женщин?
И всё это большие, солидные люди, женатые, детные, хозяева огромных фабрик.
     «Отец,  пожалуй, так  же  бы колобродил», - почти уверенно  думал  он.
Самого себя он видел не участником этой жизни, этих кутежей, а случайным  и
невольным  зрителем. Но  эти думы пьянили его сильнее вина, и  только вином
можно было погасить их. Три недели прожил он в  кошмаре  кутежей  и очнулся
лишь с приездом Алексея.
     Артамонов старший лежал  на полу, на  жиденьком, жёстком тюфяке; около
него  стояло  ведро со льдом, бутылки  кваса, тарелка с  квашеной капустой,
обильно сдобренной  тёртым хреном.  На диване,  открыв рот  и, как Наталья,
подняв брови,  разметалась Пашута,  свесив  на пол  ногу, белую с  голубыми
жилками и ногтями, как чешуя  рыбы. За окном  тысячами жадных пастей ревело
всероссийское торжище.
     Сквозь  похмельный  гул  в  голове  и  ноющую  боль отравленного  тела
Артамонов угрюмо вспоминал  события  и  забавы истекшей  ночи, когда вдруг,
точно из  стены вылез, явился Алексей.  Прихрамывая, постукивая палкой,  он
подошёл и рассыпался словами:
     -  Что  - опрокинулся,  лежишь? А я тебя  вчера весь  день и всю  ночь
искал, да к утру сам завертелся.
     Он тотчас позвал лакея, заказал лимонаду, коньяку,  льду; подскочил  к
дивану, пошлёпал Пашуту по плечу.
     - Вставай, барышня!
     Не сразу открыв глаза, барышня проворчала:
     - К чёрту. Отстань.
     - Это ты пойдёшь к чёрту, - не сердито сказал Алексей, приподнял её за
плечи, посадил, потряс и указал на дверь:
     - Брысь!
     - Не тронь её, - сказал Пётр; брат усмехнулся, успокоил:
     - Ничего; позовём - придёт!
     - О, черти, - сказала женщина, уже покорно надевая кофту.
     Алексей командовал, как доктор:
     - Вставай, Пётр, сними рубаху, вытрись льдом!
     Подняв  с пола  раздавленную шляпку, Пашута надела  её на  встрёпанную
голову, но, посмотрев в зеркало над диваном, сказала:
     - Очень прекрасная королева!
     И, швырнув шляпку на пол, под диван, длительно зевнула:
     - Ну, прощай, Митя! Помни: я - в номерах Симанского, номер тринадцать.
     Петру стало жалко её, не вставая с пола, он сказал брату:
     - Дай ей.
     - Сколько?
     - Ну... пятьдесят.
     - Э! Много.
     Алексей сунул  в руку женщины  какую-то бумажку, проводил  её,  плотно
притворил дверь.
     -  Скупо дал, -  вызывающе заметил Пётр. -  Она вчера  за шляпу больше
заплатила.
     Алексей  сел в кресло, сложил руки на палке, опёрся на них подбородком
и сухо, начальнически спросил:
     - Ты что же делаешь?
     - Пью, - задорно ответил  старший, встал и начал обтирать тело  льдом,
покрякивая.
     - Пей, Кузьма, да не теряй ума! А ты что?
     - А что?
     Алексей подошёл к  нему и, глядя, как на незнакомого, тихим голосом, с
присвистом спросил:
     - Забыл? На тебя жалоба подана, ты адвокату морду разбил, полицейского
столкнул в канал...
     Он так долго перечислял проступки, что Артамонову старшему показалось:
     «Врёт. Пугает».
     Он спросил:
     - Какому адвокату? Ерунда.
     - Не ерунда, а - чёрному, этому - как его?
     -  Мы с  ним  и раньше  дрались, - сказал Пётр,  трезвея,  но брат ещё
строже продолжал:
     - А за что ты излаял почтенных людей? И своих?
     - Я?
     -  Ты,  вот  этот!  Жену  ругал,  Тихона,  меня,  мальчишку  какого-то
вспомнил, плакал. Кричал: Авраам, Исаак, баран! Что это значит?
     Петра обожгло страхом, он опустился на стул.
     - Не знаю. Пьян был.
     - Это  -  не причина! - почти  крикнул Алексей, подпрыгивая,  точно он
скакал на хромой лошади. - Тут - другое: «что у трезвого на уме,  у пьяного
- на языке», вот что тут! О семейном в кабаках  не кричат. Почему - Авраам,
жертвоприношение  и  прочая дрянь?  Ты ведь дело конфузишь, ты на меня тень
наводишь. Что  ты, как в бане, разделся? Хорошо  ещё,  что был при скандале
этом Локтев, приятель мой, и догадался свалить тебя с ног коньяком,  а меня
вот  телеграммой вызвал. Он и рассказал мне всё это. Сначала, говорит,  все
смеялись, а потом начали вслушиваться, - что такое человек орёт?
     - Все  орут,  - пробормотал Пётр, подавленный и снова пьянея  от  слов
брата, а тот говорил почти шёпотом:
     - Все - об одном, а ты - обо всём! Ладно, что Локтев догадался напоить
всех  в лоск.  Может -  забудут. Но ведь наше  дело  политическое:  сегодня
Локтев - друг, а завтра - лютый враг.
     Пётр  сидел  на  стуле,  крепко прижав затылок  к  стене;  пропитанная
яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь
утрясёт хмельной  хаос в  голове его,  изгонит  страх.  Он  ничего  не  мог
вспомнить  из того, о  чём говорил брат. И было очень обидно  слышать,  что
брат говорит голосом  судьи, словами  старшего; было жутко ждать,  что  ещё
скажет Алексей.
     - Что с тобой? - допытывался он, все подпрыгивая.- Сказал, что едешь к
Никите...
     - Я у него был.
     -  И  я был. Когда на  депешу ответили,  что тебя там нет, я, конечно,
туда поскакал. Испугались все; ведь - на земле живём, могут и убить.
     - Завелась во мне какая-то дрянь, - тихо, виновато сознался Пётр.
     - Так её на  люди выносить надо? Пойми: ты на дело наше тень бросаешь!
Какое  там  у  тебя  жертвоприношение?  Что  ты -  персиянин? С  мальчиками
возишься? Какой мальчик?
     Приглаживая  волосы  на голове  и  бороду  обеими руками, Пётр  сказал
сквозь пальцы:
     - Илья... всё из-за него...
     И  медленно,  нерешительно, точно нащупывая тропу в  темноте, он  стал
рассказывать  Алексею о  ссоре  с Ильёй; долго говорить  не  пришлось; брат
облегчённо и громко сказал:
     - Ф-фу! Ну,  это -  ничего! А  Локтев  понял  по-азиатски, скандально.
Значит -  Илья? Ну,  брат, ты  прости,  только это - неразумно.  Купечество
должно всему учиться, на все точки жизни встать, а ты...
     Он очень долго  и красноречиво говорил о том, что  дети купцов  должны
быть  инженерами,  чиновниками,  офицерами.  Оглушающий  шум  лез  в  окно;
подъезжали  экипажи  к театру, кричали  продавцы прохладительных напитков и
мороженого; особенно  невыносимо  грохотала музыка в павильоне, построенном
бразильцами из железа и стекла, на сваях, над водою канала.  Удары барабана
напоминали о Пауле Менотти.
     -  Какая-то дрянь завелась во мне, - повторил Артамонов старший, щупая
ухо, а другою рукой наливая коньяку в стакан лимонада; брат взял бутылку из
руки его, предупредив:
     - Смотри,  опять  напьёшься. Вот  у меня Мирон  учится  на  инженера -
сделай милость!  За границу хочет ехать - пожалуйста! Всё это - в дом, а не
из дома. Ты - пойми, наше сословие - главная сила...
     Петру  ничего  не хотелось понимать. Под оживлённый  говорок  брата он
думал, что вот  этот человек достиг чем-то уважения и дружбы людей, которые
богаче и, наверное, умнее  его, они  ворочают торговлей всей страны, другой
брат, спрятавшись в  монастыре,  приобретает славу мудреца и  праведника, а
вот он, Пётр, предан на растерзание каким-то случаям. Почему? За что?
     - А  за  распутство ты обругал  почтенных  людей - напрасно! - говорил
Алексей  уже как-то мягко,  вкрадчиво. -  Это -  не от распутства,  это  от
избытка силы. Адвокат - шельма, но он правильно понимает, он умный! Конечно
- люди пожилые,  даже старики, а озорство у них, как у мальчишек,  да  ведь
мальчишки-то озоруют  тоже от силы роста. И то возьми  в расчёт, что бабы у
нас пресные, без  перца, скучно с  ними! Я не про  Ольгу  мою говорю, она -
особенная! Есть  такие глупо-мудрые бабы, они  как  бы  слепы  на тот глаз,
который плохое видит, Ольга вот из эдаких. Её обидеть - нельзя, она плохого
не видит, злому -  не верит. Ты про Наталью  эдак не скажешь, а людям верно
сказал про неё: домашняя машина!
     - Так и сказал? - угрюмо осведомился Пётр.
     - Не сам же Локтев выдумал эти слова.
     Хотелось ещё о многом спросить брата, но Пётр боялся напомнить ему то,
что  Алексей, может быть, уже забыл. У него  возникало чувство неприязни  и
зависти к брату.
     «Всё умнеет, бес...»
     Он видел в брате нечто рысистое, нахлёстанное  и лисью изворотливость.
Раздражали ястребиные глаза, золотой зуб, блестевший за верхней, судорожной
губою,  седенькие усы, воинственно  закрученные,  весёлая бородка и цепкие,
птичьи пальцы рук, особенно неприятен  был указательный палец правой  руки,
всегда рисовавший в воздухе что-то  затейливое. А кургузый, железного цвета
пиджачок делал Алексея похожим на жуликоватого ходатая по чужим делам.
     Ему вдруг захотелось, чтоб Алексей ушёл.
     - Поспать надо мне, - сказал он, прикрыв глаза.
     - Это - разумно, - согласился брат. - Ты уж сегодня не ходи никуда.
     «Как мальчишку, он меня учит»,-  обиженно подумал  Пётр, проводив его.
Пошёл в угол к умывальнику и остановился, увидав,  что рядом с ним бесшумно
двигается похожий на него человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом,
испуганно выкатившимися глазами, двигается и  красной  рукою  гладит мокрую
бороду,  волосатую  грудь.  Несколько  секунд он  не  верил,  что  это  его
отражение в  зеркале, над  диваном, потом жалобно  усмехнулся и снова  стал
вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
     «Найму извозчика, поеду в город», - решил он, одеваясь, но, сунув руку
в рукав  пиджака, сбросил  его  на  стул  и крепко прижал пальцем  костяную
кнопку звонка.
     - Чаю; завари крепче! - сказал он слуге. - Солёного дай. Коньяку.
     Посмотрел из  окна, широкие  двери лавок были  уже  заперты,  по улице
ползли  люди, приплюснутые жаркой тьмою к булыжнику; трещал опаловый фонарь
у подъезда театра; где-то близко пели женщины.
     «Моль».
     -  Можно убрать,  - сказали за спиною,  он  круто  обернулся; в  двери
стояла старуха  с одним  глазом, с  половой  щёткой и тряпками в  руках. Он
молча вышел  в  коридор  и наткнулся на человека в тёмных  очках,  в чёрной
шляпе; человек сказал в щель неприкрытой двери:
     - Да, да, больше ничего!
     Все было нехорошо, заставляло думать, искать в словах  скрытый  смысл.
Потом  Артамонов старший сидел за  круглым  столом,  перед ним  посвистывал
маленький  самовар, позванивало  стекло  лампы над головою, точно  её легко
касалась  чья-то невидимая рука. В памяти мелькали  странные  фигуры бешено
пьяных людей, слова песен, обрывки командующей речи  брата, блестели чьи-то
мимоходом  замеченные глаза,  но в голове  всё-таки  было пусто и сумрачно;
казалось, что её пронзил тоненький, дрожащий луч и это в  нём, как пылинки,
пляшут, вертятся люди, мешая думать о чём-то очень важном.
     Он  пил горячий,  крепкий чай,  глотал  коньяк,  обжигая  рот,  но  не
чувствовал,  что  пьянеет,  только  возрастало беспокойство, хотелось  идти
куда-то. Позвонил. Явился  какой-то туманно струящийся человек,  без  лица,
без волос, похожий на палку с костяным набалдашником.
     - Ликёру зелёного принеси, Ванька; зелёного, знаешь?
     - Так точно,  шартрез. (ликёр креп. 55%, содержит  250 ингредиентов, в
основном трав - Ред.)
     - Ты разве Ванька?
     - Никак нет, Константин.
     - Ну, ступай.
     Когда лакей принёс ликёр, Артамонов спросил:
     - Солдат?
     - Никак нет.
     - А говоришь, как солдат.
     - Должность сходная, повиноваться надо.
     Артамонов подумал, дал ему рубль и посоветовал:
     - А  ты - не повинуйся. Пошли всех  к...,  а сам  торгуй  мороженым. И
больше ничего!
     Ликёр был  клейкий, точно патока, и едкий,  как нашатырный  спирт.  От
него в голове стало легче,  яснее, всё как-то сгустилось, и,  пока в голове
происходило это сгущение,  на  улице  тоже  стало  тише,  всё  уплотнилось,
образовался мягкий шумок и поплыл куда-то далеко, оставляя за собою тишину.
     «Повиноваться надо?  - размышлял Артамонов. -  Кому? Я - хозяин, а  не
лакей. Хозяин я или нет?»
     Но все  размышления внезапно пресеклись,  исчезли,  спугнутые страхом:
Артамонов внезапно  увидал пред собою того человека, который мешал ему жить
легко и  умело, как живёт Алексей, как живут другие, бойкие люди: мешал ему
широколицый, бородатый человек, сидевший против  него у самовара;  он сидел
молча, вцепившись пальцами левой руки  в  бороду, опираясь щекою на ладонь;
он смотрел на  Петра Артамонова так печально, как будто прощался с ним, и в
то  же  время так, как будто жалел его, укорял за что-то; смотрел и плакал,
из-под его  рыжеватых  век текли ядовитые слёзы;  а  по краю бороды,  около
левого глаза, шевелилась большая муха;  вот  она переползла, точно по  лицу
покойника, на висок, остановилась над бровью, заглядывая в глаз.
     - Что, сволочь? - спросил Артамонов врага своего;  тот не двинулся, не
ответил, только пошевелил губами.
     - Ревёшь? - злорадно  заорал Пётр Артамонов. - Запутал меня, подлец, а
сам плачешь? Самому жалко?
     У-у...
     Схватив со  стола  бутылку,  он  с  размаха ударил того  по лысоватому
черепу.
     На треск разбитого зеркала, на грохот самовара и посуды, свалившихся с
опрокинутого стола,  явились люди, их было немного, но  каждый раскалывался
надвое,  расплывался; одноглазая старуха в  одну и ту же  минуту сгибалась,
поднимая самовар, и стояла прямо.
     Сидя на полу, Артамонов слышал жалобные голоса:
     - Ночь, все спят.
     - Зеркальце разбили.
     - Это, знаете, не фасон...
     Артамонов, разводя руками, плыл куда-то и мычал:
     - Муха...
     На  другой день  к  вечеру,  рысцой, прибежал Алексей, заботливо,  как
доктор  - больного или кучер - лошадь,  осмотрел  брата, сказал, расчёсывая
усы какой-то маленькой щёточкой:
     - Неестественно ты  разбух;  в этом  образе домой являться - нельзя! К
тому же ты мне здесь  можешь оказать помощь. Бороду следует постричь, Пётр.
И купи ты себе сапоги другие, сапоги у тебя - извозчичьи!
     Стиснув  челюсти,  покорно   Артамонов  старший  шёл   за   братом   к
парикмахеру, -  Алексей  строго  и  точно  объяснял, насколько надо остричь
бороду и волосы на голове; в магазине обуви он сам выбрал Петру сапоги.
     После этого,  взглянув  в  зеркало, Пётр нашёл,  что  он стал похож на
приказчика, а сапоги жали ему ногу в подъёме. Но  он молчал, сознавая,  что
брат действует правильно:  и волосы  постричь и сапоги переменить - всё это
нужно.  Нужно  вообще  привести   себя  в  порядок,   забыть  всё   мутное,
подавляющее, что осталось от кутежа и весомо, ощутимо тяготило.
     Но сквозь туман в  голове  и усталость отравленного, измотанного тела,
он,  присматриваясь  к  брату, испытывал  всё более сложное  чувство, смесь
зависти и  уважения, скрытой насмешливости и вражды. Этот рысистый человек,
тощий, с палочкой  в руке, остроглазый, сверкал и  дымил, пылая  ненасытной
жадностью  к  игре  делом.  Завтракая,  обедая  с ним  в  кабинетах  лучших
трактиров ярмарки, в  компании именитых купцов,  Пётр с немалым  изумлением
видел, что  Алексей держится как  будто  шутом, стараясь смешить, забавлять
богачей, но они,  должно  быть, не замечая шутовского, явно любили, уважали
Алексея, внимательно слушали сорочий треск его речей.
     Огромный,  тугобородый текстильщик  Комолов грозил  ему  пальцем цвета
моркови, но говорил ласково, выкатив бычьи глаза, сочно причмокивая:
     - Ловок ты, Олёша, хитёр, лиса! Обошёл ты меня...
     - Ермолай  Иванович!  - восторженно  кричал Алексей. - Соревнование  -
так?
     - Верно. Не зевай, ходи тузом козырей!
     - Ермолай Иванович, - учусь!
     Комолов соглашался:
     - Учиться - надо.
     -  Господа! - так  же  восторженно, но уже  вкрадчиво говорил Алексей,
размахивая вилкой. - Сын  мой,  Мирон, умник,  будущий инженер, сказывал: в
городе Сиракузе знаменитейший ученый был; предлагал он царю: дай мне на что
опереться, я тебе всю землю переверну!
     - Ишь ты, серопузый...
     - Переверну, говорит! Господа! Нашему сословию есть на что опереться -
целковый! Нам не надо  мудрецов,  которые перевёртывать могут, мы сами -  с
усами;  нам одно надобно: чиновники другие! Господа! Дворянство  -  чахнет,
оно - не помеха нам, а чиновники  у нас должны  быть свои и все люди нужные
нам - свои, из купцов, чтоб они наше дело понимали, - вот!
     Седые, лысые, дородные люди весело соглашались:
     - Верно, серопузый!
     А  одноглазый,  остроносый,  костлявенький  старичок, дисконтёр Лосев,
вежливенько хихикая, говорил:
     - У Алексея Ильича умишко  - мышка; всё знает: где - сало, где - мало,
и грызёт, грызёт! Его здоровье!
     Поднимали  бокалы,  Алексей  радостно   чокался  со  всеми,  а  Лосев,
похлопывая детской ручкой по крутому плечу Комолова, говорил:
     - Умненькие среди нас заводятся.
     - Всегда были! - гордо отвечал Комолов. - Родитель мой из грузчиков  в
люди вышел...
     - Родитель твой с того начал, говорят, что  богатого армянина зарезал,
-  посмеиваясь, сказал  Лосев,  а  тугобородый текстильщик, захохотав,  как
баран, ответил:
     - Враки!  Это у нас по  глупости  говорят:  если -  счастлив, значит -
грешен! И про тебя, Кузьма, нехороши слухи бегают...
     - И про меня, - подтвердил Лосев, вздыхая. - Слухи - мухи, эх!
     Артамонов старший слушал, покрякивая, много ел, старался меньше пить и
уныло  чувствовал  себя среди этих людей зверем другой породы. Он знал: все
они  -  вчерашние  мужики;  видел  во  всех  что-то  разбойное,  сказочное,
внушающее почтение к ним и общее с его отцом. Конечно, отец был бы с ними и
в деле и в кутежах, он, вероятно, так же распутничал бы и жёг деньги, точно
стружку. Да, деньги - стружка для этих  людей, которые неутомимо,  со  всею
силой строгают всю землю, друг друга, деревню.
     Но брат  был  чем-то не похож на этих больших людей, и порою, несмотря
на неприязнь к нему, Пётр чувствовал, что Алексей острее, умнее их и даже -
опаснее.
     - Господа! - исступлённо, как одержимый, кричал он. - Подумайте, какая
неистощимая сила рук у нас, какие громадные миллионы мужика! Он и работник,
он и покупатель. Где это есть  в таком  числе? Нигде нет! И не надобно  нам
никаких немцев, никаких иноземцев, мы всё сами!
     - Верно, - соглашались с ним подвыпившие, горластые люди.
     Он говорил  о  необходимости  повысить  пошлины  на  ввоз  иностранных
товаров, о скупке помещичьих земель, о вредности дворянских  банков, он всё
знал, и со всем, что он говорил, люди восторженно соглашались,  к удивлению
Артамонова старшего.
     «Верно Никита сказал, этот умеет жить», - думал он с завистью.
     Несмотря на слабость своего здоровья, Алексей тоже распутничал. У него
была,  видимо,  постоянная  и давняя любовница, москвичка,  содержавшая хор
певиц,  дородная, вальяжная  женщина с медовым голосом и лучистыми глазами.
Говорили, что ей  уже сорок лет, но  по лицу её,  матово-белому, с румянцем
под кожей, казалось, что ей нет и тридцати.
     - Алёшинька, сокол,  - говорила она, показывая острые,  лисьи зубы,  и
закрывала Алексея собою, как мать ребёнка.
     Она должна была  знать, что Алексей  не  брезгует и девицами  её хора,
она, конечно, видела это.  Но отношение её к брату было дружеское,  Пётр не
однажды слышал, как Алексей советуется  с нею о людях и делах, это удивляло
его, и он вспоминал отца, Ульяну Баймакову.
     «Бес», - думал он, глядя на брата.
     Даже озорство его имело какой-то особенно затейливый характер. Толстый
клоун, немец Майер, показывал в цирке свинью; одетая в длиннополый  сюртук,
в цилиндре, в  сапожках бутылками,  она  ходила на задних ногах,  изображая
купца.  Публику  это очень  забавляло,  смеялось и  купечество, но  Алексей
отнёсся иначе - он обиделся и уговорил компанию приятелей  выкрасть свинью.
Подкупили конюха, выкрали свинью, и купечество торжественно съело  её мясо,
приготовленное   под   разными   соусами   искуснейшим  поваром   гостиницы
Барбатенко. Пётр Артамонов смутно слышал, что клоун повесился с горя  (Факт
описан  П.Д.Боборыкиным в газете «Русский курьер», относится к 80-м годам -
Прим. М.Г.) Всё, что он подметил в Алексее на ярмарке, вызвало у него очень
тревожные мысли.
     «Жулик. Без  совести.  Может  по  миру  пустить меня и  сам  этого  не
заметит. И не из жадности разорит, а просто - заиграется».
     Сознание этой опасности, отрезвив  его, поставило  на  ноги.  Домой он
возвращался  один,  Алексей проехал  в  Москву.  Был сентябрь,  ветреный  и
мокрый, когда  Артамонов подъезжал к Дрёмову. Позванивая бубенцами,  смачно
чмокая  копытами  по раскисшей земле,  ямские  лошади охотно бежали  сквозь
невысокий  ельник,  строгими  рядами,  недвижимо  охранявший  узкую  полосу
болотистой дороги. Небо сплошь замазано серым тестом облаков, так же серо и
скучно было в  похмельной голове.  Артамонов  как  будто похоронил  кого-то
очень близкого, но кто всё-таки надоел ему. Было жалко покойника, но было и
приятно  знать,  что  его  уже  больше не встретишь;  перестал  он  смущать
неясностью  своих  требований,  немых упрёков и всем  тем, что мешало  жить
настоящему, живому человеку.
     «Дело делать надо, больше ничего! - убеждал он себя. -  Все люди делом
живы. Да».
     Он принялся  за дело с полным напряжением  сил  своих.  Спокойно пошли
ясные дни бабьего лета, сменяясь грустным сиянием лунных ночей.
     Просыпаясь в жемчужном  сумраке утренних зорь осени, Артамонов старший
слышал   требовательный   гудок  фабрики,  а  через  полчаса  начинался  её
неугомонный шорох, шёпот, глуховатый, но мощный и привычный уху шум работы.
С рассвета до позднего вечера у амбаров кричали мужики и бабы, сдавая  лён;
у трактира, на берегу Ватаракши, открытого одним из бесчисленных Морозовых,
звучали   пьяные  песни,  визжала  гармоника.   По  двору  ходил   тяжёлый,
аккуратный, как машина, строгий к людям Тихон Вялов с метлой, с  лопатой  в
руках, с топором; он не торопясь мёл, копал, рубил,  покрикивал на мужиков,
на рабочих.  Мелькал голубой, всегда  чистенький Серафим. В  доме, тоже как
машина, действовала  Наталья,  очень довольная богатыми подарками,  которые
муж   привёз  ей  с  ярмарки,  и  ещё  больше  -  его   молчаливым,  ровным
спокойствием.  Всё шло  гладко,  казалось  прочно слаженным; фабрика, люди,
даже лошади -  всё работало как заведённое на века. И быстро, точно облака,
гонимые ветром, плыли месяца, слагались в годы.
     Быком, наклоня голову, Артамонов  старший ходил по корпусам, по двору,
шагал по улице  посёлка,  пугая ребятишек,  и  всюду  ощущал  нечто  новое,
странное: в  этом большом деле  он являлся почти лишним,  как бы  зрителем.
Было  приятно видеть, что  Яков понимает дело и, кажется,  увлечён им;  его
поведение не только отвлекало от мыслей о старшем сыне, но даже примиряло с
Ильёй.
     «Обойдусь и без тебя, учёный. Учись».
     Сытенький,  розовощёкий,  с  приятными   глазами,  которые,  улыбаясь,
отражали все цвета, точно мыльные пузыри, Яков солидно  носил круглое  тело
своё и, хотя вблизи был странно похож на голубя,  издали казался деловитым,
ловким  хозяином.  Работницы  ласково  улыбались ему,  он ворковал  с ними,
прищуриваясь сладостно, и ходил  около них как-то боком, не умея скрыть под
напускной  солидностью  задор  молодого  петуха. Отец  дёргал  себя за ухо,
ухмылялся и думал:
     «Паулу бы тебе показать, дурачок...»
     Ему  нравилось,  что Яков, бывая у дяди,  не вмешивался в  бесконечные
споры Мирона с его  приятелем, отрёпанным, беспокойным  Горицветовым. Мирон
стал уже  совершенно  не  похож на купеческого  сына; худощавый, носатый, в
очках,  в  курточке  с  позолоченными  пуговицами, какими-то  вензелями  на
плечах, он напоминал мирового судью.  Ходил и сидел он  прямо, как  солдат,
говорил высокомерно,  заносчиво, и хотя Пётр понимал,  что племянник всегда
говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
     -  Ну,  брат, это  хилософия, -  поучительно говорил  он,  держа  руки
фертом, сунув их в  карманы курточки. -  Это  мудрствование от  хилости, от
неумелости.
     Артамонову старшему казалось, что и Горицветов тоже  говорит не плохо,
не глупо. Маленький, в чёрной рубахе под студенческим сюртуком, неприглядно
расстёгнутый,  лохматый, с опухшими  глазами, точно  он не  спал  несколько
суток,  с  тёмным,  острым лицом в  прыщах,  он  кричал, никого  не слушая,
судорожно размахивая руками, и наскакивал на Мирона:
     - Вы достигнете того, что солнце будет восходить  в небеса  по свистку
ваших фабрик и дымный день вылезать из болот, из  лесов по зову машин, но -
что сделаете вы с человеком?
     Мирон поднимал брови, морщился и, поправляя очки, долбил сухо, мерно:
     - Это  - хилософия,  это  - стишки! Это языкоблудие и  суемудрие, друг
мой. Жизнь - борьба; лирика, истерика неуместны в ней и даже смешны...
     Слова спорщиков были приметны, как белые голуби среди сизых; Артамонов
старший думал:
     «Да, вот оно: новые птицы - новые песни».
     Суть спора он  понимал  смутно и, наблюдая за  Яковом, с удовольствием
видел, что сын разглаживает светлый пух на верхней губе своей  потому,  что
хочет спрятать насмешливую улыбочку.
     «Так, - думал Пётр. - А что сказал бы Илья?»
     Горицветов кричал:
     - Заковав землю и людей в железо, сделав человека рабом машины...
     Покачивая носом, Мирон говорил ему:
     - Человек, о котором  ты  заботишься, - бездельник. Он  погибнет, если
завтра не поймёт, что его спасение в развитии промышленности...
     «У которого - правда? Который лучше?» - догадывался Пётр Артамонов.
     Горицветов не нравился ему ещё более, чем племянник, в нём было что-то
жидкое,  ненадёжное,  он  явно чего-то  боялся,  кричал.  Бесцеремонен, как
пьяный, он садился к обеденному столу раньше хозяев, судорожно перекладывал
ножи и вилки, ел  быстро, неблагопристойно, обжигаясь, кашляя; в нём, как в
Алексее, было что-то подпрыгивающее, лишнее и, кажется, злое. Тёмные зрачки
его воспалённых  глаз смотрели  слепо, с  Петром  Артамоновым он здоровался
молча, непочтительно совал  ему шершавую, горячую руку и быстро  отдёргивал
её.  В конце концов,  это  был какой-то ненужный человек  и  нельзя понять:
зачем он Мирону?
     - Ты, Стёпа,  ешь,  а  не говори, - советовала ему Ольга, он  трескуче
отвечал:
     - Не могу, здесь проповедуют пагубную ересь!
     Петра изумляло молчаливое внимание Алексея к спорам студентов, он лишь
изредка поддерживал сына:
     -  Правильно! Где  сила,  там  и власть, а  сила  -  в промышленниках,
значит...
     Ольга, с лучистыми морщинками на висках, с красненьким кончиком  носа,
отягчённого  толстыми,  без оправы,  стёклами  очков,  после  обеда  и  чая
садилась к пяльцам у  окна и молча, пристально, бесконечно вышивала бисером
необыкновенно яркие цветы. У брата Пётр чувствовал себя уютнее, чем дома, у
брата было интересней и всегда можно выпить хорошего вина.
     Возвращаясь домой с Яковом, отец спрашивал его:
     - Понимаешь, о чём спорят?
     - Понимаю, - кратко отвечал сын.
     Чтоб  скрыть  от  него  своё  непонимание,  Артамонов  старший  строго
допытывался:
     - А о чём?
     Яков  всегда отвечал  неохотно,  коротко,  но понятно;  по его  словам
выходило, что Мирон говорит: Россия должна жить тем же порядком,  как живёт
вся Европа,  а Горицветов  верит,  что  у России свой  путь. Тут Артамонову
старшему нужно было показать сыну, что у него, отца, есть на этот счёт свои
мысли, и он внушительно сказал:
     - Если б иноземцы жили лучше нас, так они бы к нам не лезли...
     Но  -  это  была  мысль Алексея,  своих  же не  оказывалось. Артамонов
обиженно хмурился. А сын как будто ещё углубил обиду, сказав:
     - Можно прожить и не хвастаясь умом, без этих разговоров...
     Артамонов старший промычал:
     - Можно и без них...
     Он  всё  чаще  испытывал  толчки  маленьких  обид  и   удивлений.  Они
отодвигали его куда то в сторону, утверждая в роли зрителя,  который должен
всё видеть, обо всём думать, А всё вокруг незаметно,  но быстро изменялось,
всюду, в словах и  делах, навязчиво кричало  новое, беспокойное. Как-то, за
чаем, Ольга сказала:
     - Правда - это когда душа полна и больше ничего не хочешь.
     - Верно, - согласился Пётр.
     Но Мирон, сверкнув очками, начал учить мать:
     - Это - не правда, а - смерть. Правда - в деле, в действии.
     Когда он ушёл, унося  с собою толстый лист бумаги,  свёрнутый в трубу,
Пётр заметил Ольге:
     - Груб с тобою сын.
     - Нисколько.
     - Вижу, груб!
     - Он  -  умнее меня,  - сказала Ольга. - Я ведь необразованна, я часто
глупости говорю. Дети вообще умнее нас.
     В это Артамонов не мог поверить, усмехаясь, он ответил:
     - Верно, ты говоришь глупости. А вот старики были умнее нас, стариками
сказано: «От сыновей - горе, от дочерей - вдвое», - поняла?
     Её слова об уме детей очень задели его, она, конечно, хотела намекнуть
на Илью.  Он  знал, что Алексей  помогает Илье  деньгами, Мирон  пишет  ему
письма, но из гордости  он никогда не расспрашивал,  где и как живёт  Илья;
Ольга сама,  между прочим,  искусно рассказывала  об этом, понимая гордость
его. От  неё он знал, что Илья зачем-то  уехал жить в Архангельск, а теперь
живёт за границей.
     - Ну, и пускай живёт. Умнее будет - поймёт, что был глуп.
     Порою, думая об Илье,  он удивлялся упрямству сына; все кругом умнеют,
чего он ждёт, Илья?
     Он  нередко  встречал в  доме  брата  Попову с дочерью,  всё  такую же
красивую, печально спокойную и  чужую ему.  Она говорила с ним  мало и так,
как, бывало, он говорил с Ильей, когда думал, что напрасно обидел сына. Она
его  стесняла.  В тихие минуты  образ  Поповой  вставал  пред  ним,  но  не
возбуждал ничего, кроме удивления; вот, человек нравится, о нём думаешь, но
-  нельзя понять, зачем он тебе нужен, и говорить с ним  так же невозможно,
как с глухонемым.
     Да,  всё изменялось.  Даже  рабочие  становятся  всё  капризнее, злее,
чахоточнее, а  бабы всё более крикливы. Шум в  рабочем посёлке беспокойней;
вечерами даже кажется, что все там  воют волками и  даже  засоренный  песок
сердито ворчит.
     У рабочих  заметна какая-то непоседливость, страсть бродяжить. Никем и
ничем не обиженные парни вдруг приходят в контору, заявляя о расчёте.
     - Куда это вы? - спрашивал Пётр.
     - Поглядеть, что в других местах.
     - Чего они бесятся?  -  спрашивал Артамонов старший брата, - Алексей с
лисьими ужимочками, посмеиваясь, говорил, что рабочие волнуются везде.
     - Ещё у нас - хорошо, тихо,  а вот в Петербурге... Чиновники, министры
у нас не те, каких надо...
     И дальше  он говорил уже нечто такое дерзкое, глупое, что старший брат
угрюмо поучал его:
     -  Ерунда это!  Это господам  выгодно власть  отнять у  царя,  господа
беднеют. А мы и  безвластно богатеем.  Отец у  тебя в  дегтярных сапогах по
праздникам  гулял, а ты заграничные  башмаки носишь,  шёлковые галстуки. Мы
должны быть работники царю, а не свиньи. Царь - дуб, это с него нам золотые
жёлуди.
     Алексей,  слушая, усмехался  и этим  ещё  более  раздражал.  Артамонов
старший находил, что все  вообще люди слишком часто усмехаются;  в этой  их
новой привычке есть  что-то  и невесёлое и  глупое.  Никто из  них не  умел
однако  насмешничать   так  утешительно  и  забавно,  как  Серафим-плотник,
бессмертный старичок.
     Артамонов очень  подружился  с Утешителем.  Время от  времени  на него
снова  стала  нападать скука,  вызывая  в  нём  непобедимое  желание  пить.
Напиваться  у  брата  было стыдно,  там  всегда  торчали  чужие люди,  а он
особенно  не хотел показать себя пьяным Поповой.  Дома  Наталья в такие дни
уныло сгибалась, угнетённо  молчала;  было бы лучше, если  б  она ругалась,
тогда и самому можно бы ругать её. А так она  была похожа на ограбленную и,
не  возбуждая злобы, возбуждала  чувство, близкое жалости к  ней; Артамонов
шёл к Серафиму.
     - Выпить хочу, старик!
     Весёлый плотник улыбался, одобрял:
     - Это  - обыкновенное  дело, как  солнышко летом!  Устал  ты,  значит,
притомился. Ну, ну, подкрепись! Дело твоё - не малое, не бородавка на щеке!
     Он  держал  для  хозяина  необыкновенного   вкуса  настойки,  наливки,
доставал из всех углов разноцветные бутылки и хвастался:
     -  Сам выдумал, а совершает одна дьяконица,  вдова,  перец-баба!  Вот,
отведай, эта - на берёзовой серьге с весенним соком настояна. Какова?
     Присаживался к столу и, потягивая своё, «репное», болтал:
     - Да, так вот, дьяконица! Разнесчастная женщина. Что ни любовник, то и
вор. А без любовников - не может, такое у неё нетерпение в жилах...
     - Нет, вот я видел одну на ярмарке, - вспоминал Артамонов.
     - Конечно! - спешил подтвердить Серафим. - Там отборные товары со всей
земли. Я знаю!
     Серафим всех и всё знал; занятно рассказывал о семейных делах служащих
и рабочих, о всех говорил одинаково  ласково  и о дочери своей, как о чужой
ему.
     - Остепенилась, шельма. Живёт со слесарем Седовым и ведь хорошо живёт,
гляди-ко! Да, всякая тварь свою ямку находит.
     Хорошо было у Серафима в его чистой комнатке, полной смолистого запаха
стружек, в тёплом полумраке, которому не мешал скромный свет жестяной лампы
на стене.
     Выпив, Артамонов жаловался на людей, а плотник утешал его.
     - Это - ничего, это хорошо! Побежали люди, вот в чём суть! Лежал-лежал
человек, думал-думал, да встал и - пошёл! И пускай идёт! Ты - не скучай, ты
человеку верь. Себе-то веришь?
     Пётр Артамонов молчал,  соображая:  верит он  себе  или нет? А  бойкий
голосок Серафима, позванивая словами, утешительно пел:
     - Ты не гляди, кто каков, плох, хорош,  это непрочно стоит, вчера было
хорошо,  а сегодня - плохо. Я, Пётр Ильич, всё  видел,  и плохое и хорошее,
ох, много я видел! Бывало - вижу: вот оно, хорошее! А его и нет. Я - вот он
я, а его нету,  его, как пыль ветром, снесло. А я - вот! Так ведь  я - что?
Муха между людей, меня и не видно. А - ты...
     Серафим, многозначительно подняв палец, умолкал.
     Слушать его  речи Артамонову было  дважды  приятно;  они действительно
утешали, забавляя, но в  то  же  время Артамонову было ясно, что старичишка
играет, врёт, говорит не по  совести, а по ремеслу утешителя людей. Понимая
игру Серафима, он думал:
     «Шельмец старик, ловок! Вот, Никита эдак-то не умеет».
     И  вспоминал  разных  утешителей, которых видел  в  жизни:  бесстыдных
женщин ярмарки, клоунов цирка  и  акробатов,  фокусников, укротителей диких
зверей, певцов, музыкантов и чёрного  Стёпу, «друга человеческого». В брате
Алексее тоже есть что-то общее с этими людями. А в Тихоне Вялове - нет. И в
Пауле Менотти тоже нет.
     Пьянея, он говорил Серафиму:
     - Врёшь, старый чёрт!
     Плотник,  хлопая ладонями  по  своим  острым  коленям,  говорил  очень
серьёзно:
     - Не-ет! Ты сообрази: как мне врать, ежели я правды не знаю? Я же тебе
из души говорю: правды не знаю я, стало быть - как же я совру?
     - Тогда - молчи!
     -  Али  я немой?  -  ласково спрашивал  Серафим, и  розовое личико его
освещалось улыбкой. - Я - старичок, - говорил он, - я моё малое время и без
правды  доживу. Это молодым  надо  о правде  стараться,  для того им и очки
полагаются.  Мирон Лексеич в очках гуляет,  ну, он  насквозь  видит, что  к
чему, кого - куда.
     Артамонову старшему было приятно знать, что плотник не любит Мирона, и
он хохотал, когда Серафим, позванивая на струнах гусель, задорно пел:

     Ходит дятел по заводу,
     Смотрит в светлые очки,
     Дескать, я тут - самый умный,
     Остальные - дурачки!

     - Верно! - одобрял Артамонов.
     А плотник, тоже пьяненький, притопывая аккуратной ножкой, снова пел:

     То не ястреб, то не сыч
     Щиплет птичек гоже,
     Это - Алексей Ильич,
     Угодничек божий!

     Артамонову  старшему  и это нравилось; тогда  Серафим бесстыдно пел  о
Якове:

     Яша Машу обнимает,
     Ничего не понимает...

     Так они забавлялись  иногда  до  рассвета, потом в дверь стучал  Тихон
Вялов, будил хозяина, если он уже уснул, и равнодушно говорил:
     - Домой пора, сейчас гудок будет; рабочие увидят вас, - нехорошо!
     Артамонов кричал:
     - Что - нехорошо? Я - хозяин!
     Но подчинялся дворнику, шёл, тяжело покачиваясь, ложился спать, иногда
спал до вечера, а ночью снова сидел у Серафима.
     Весёлый  плотник  умер   за  работой;  делал  гроб   утонувшему   сыну
одноглазого фельдшера  Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал
проводить старика в могилу, пошёл в  церковь, очень тесно набитую рабочими,
послушал, как строго служит  рыжий поп Александр, заменивший  тихого Глеба,
который вдруг почему-то расстригся и ушёл неизвестно куда. В церкви красиво
пел хор, созданный учителем фабричной  школы Грековым, человеком похожим на
кота, и было много молодёжи.
     «Воскресенье», - объяснил себе Артамонов обилие народа.
     Небольшой,  лёгкий  гроб  несли  тоже  молодые  ткачи; более  солидные
рабочие  держались  в  стороне; за  гробом шагала  нахмурясь, но  без слёз,
Зинаида в непристойно пёстрой кофте, рядом с нею широкоплечий, чисто одетый
слесарь Седов,  в стороне тяжело мял песок Тихон Вялов.  Ярко сияло солнце,
мощно  и согласно  пели  певчие,  и был заметен в  этих похоронах  странный
недостаток печали.
     -  Хорошо  хоронят,  -  сказал  Артамонов,  отирая  пот  с лица; Тихон
остановился, глядя под ноги себе, подумал, потом сказал:
     - Приятен был; игровой, как эта...
     Он повертел рукою в воздухе.
     - Её старик по улице носил, а девчонка пела... Утешал.
     Взглянув   на   хозяина  с   непочтительной,  возмутившей   Артамонова
строгостью, он добавил:
     - С толку он сбивал людей: никого не обижает, а живёт - неправедно.
     - Праведно, праведно! - передразнил его хозяин. - Ты к этим мыслям  на
цепь посажен. Гляди - сбесишься, как Тулун...
     И, круто отвернувшись от дворника, Артамонов пошёл домой.
     Было ещё рано, около полудня, но  уже очень жарко; песок дороги и синь
воздуха становились  всё  горячее. К  вечеру  солнце  напарило  горы  белых
облаков,  они медленно  поплыли  над краем земли к  востоку, сгущая духоту.
Артамонов погулял в саду, вышел за ворота. Тихон мазал дёгтем петли  ворот;
заржавев во время весенних дождей, они скверно визжали.
     -  Что  ж ты сегодня, в  праздник, мажешь? - лениво спросил Артамонов,
присев на  лавку, -  Тихон  косо  взглянул на него  белками глаз  и  сказал
вполголоса:
     - Серафим был вредный.
     - Чем это?
     В ответ Артамонову чёрными тараканами поползли странные слова:
     - Памятлив был,  помнил много.  Всё помнил,  что видел. А - что видеть
можно? Зло, канитель,  суету.  Вот он и рассказывал всем  про это.  От него
большая смута пошла. Я - вижу.
     Тыкая помазком в пятки петель, он продолжал всё более ворчливо:
     -  Вышибить  надо память из людей. От неё зло растёт. Надо  так:  одни
пожили -  померли,  и всё зло ихнее, вся глупость с ними издохла.  Родились
другие;  злого  ничего  не  помнят, а  добро  помнят. Я вот тоже  от памяти
страдаю. Стар, покоя хочу. А - где покой? В беспамятстве покой-то...
     Никогда ещё Тихон не  говорил  сразу так много  и раздражающе. Глупые,
как  всегда,  слова  его  в  этот  час  почему-то были  особенно  враждебны
Артамонову;   разглядывая   клочковатую   бороду  дворника,   его   жидкие,
расплывшиеся  зрачки,  измятый морщинами  каменный лоб, Артамонов удивлялся
всё растущему  уродству этого человека. Морщины были неестественно глубоки,
точно  складки  на  голенище  сапога, скуластое лицо,  оголённое старостью,
приняло серый цвет пемзы, нос - ноздреватый, как губка.
     «Одряхлел, - думал Артамонов, и это было приятно ему. - Заговариваться
стал. Не работник, надо рассчитать. Дам награду».
     Держа в одной руке квач, а в другой ведёрко дёгтя, Тихон  подвинулся к
нему  и,  указывая квачом  на  тёмно-красное,  цвета  сырого  мяса,  здание
фабрики, ворчал:
     - Ты  послушал бы, что они там  говорят, Седов-щёголь, кривой Морозов,
брат его Захарка, Зинаидка тоже,  -  они прямо говорят: которое дело чужими
руками строится - это вредное дело, его надо изничтожить...
     - Будто - твои мысли, - насмешливо сказал хозяин.
     - Мои?  -  Тихон отрицательно  мотнул  головой. - Нет, не мои. Я  этих
затей не принимаю. Работай каждый на себя,  тогда ничего не будет, никакого
зла. А они говорят: всё - от нас пошло, мы - хозяева! Ты гляди, Пётр Ильич,
это  верно: всё от  них!  Они тебя впрягли  в дело, ты вывез воз на  ровную
дорогу, а теперь...
     Артамонов  солидно крякнул, встал, сунул руки  в карманы и решительно,
хотя  несколько путаясь в  словах, заговорил, глядя  через голову Тихона, в
облака:
     -  Вот что:  я, конечно, понимаю, ты  всю жизнь со мной прожил,  это -
так! Ну, однако ты стар, тебе уж трудно...
     -  А Серафим поддакивал  в  этом, - сказал  Тихон, видимо,  не  слушая
хозяина.
     - Подожди! Тебе пора на отдых...
     - Всем - пора. А как же?
     - Постой... Характер у тебя - тяжёлый...
     Тихон Вялов не удивился, услыхав о расчёте, он спокойно пробормотал:
     - Ну, что ж...
     - Я тебя, конечно, награжу, -  обещал Артамонов,  несколько  смущённый
его спокойствием.
     Тихон промолчал, смазывая  дёгтем свои пыльные сапоги; тогда Артамонов
сказал со всей твёрдостью:
     - Значит - прощай!
     - Ладно, - ответил дворник.
     Артамонов пошёл за реку, надеясь, что там прохладнее; там, под сосною,
где  он  поссорился с Ильёй, Серафим  построил  ему из белых  сучьев берёзы
нечто вроде  трона. Оттуда  хорошо  было  видно  всю  фабрику,  дом,  двор,
посёлок,  церковь,  кладбище.  Льдисто  сверкали  большие   окна  фабричной
больницы,   школы;  маленькие  люди  челноками  сновали   по  земле,  ткали
бесконечную ткань дела, люди ещё меньше бегали по песку фабричного посёлка.
Около церковной ограды, среди серых стволов ольхи, паслось игрушечное стадо
коз; их  развёл одноглазый фельдшер Морозов, внук древнего ткача Бориса,  -
фабричные бабы много покупали  козьего молока для детей. А за больницей, на
лысом квадрате  земли, обнесённом  решёткой,  паслись мелкие  люди в жёлтых
халатах и белых  колпаках, похожие на сумасшедших. Вокруг фабрики развелось
много птиц: воробьёв, ворон,  галок, трещали сороки, торопливо перелетая  с
места на  место, блестя атласом белых  боков; сизые голуби ходили по земле,
особенно  много   было  птиц  около  трактира   на  берегу  Ватаракши,  где
останавливались мужики, привозя лён.
     Но с некоторого времени всё это большое хозяйство уже не возбуждало ни
удовольствия, ни гордости  Артамонова,  оно являлось  для  него  источником
разнообразных обид.  Обидно было видеть, как брат, племянник и разные люди,
окружающие их, кричат, размахивают руками, точно цыгане на базаре,  спорят,
не  замечая его,  человека старшего в  деле. Даже  говоря  о  фабрике,  они
забывали о нём, а когда он им напоминал о себе, люди эти слушали его молча,
как будто  соглашались с  ним,  но  делали  всё по-своему  и в  крупном и в
мелком. Это началось давно, ещё с  той поры, как они, против  его  желания,
построили  на  фабрике  электрическую  станцию;  Артамонов  старший  быстро
убедился, что это и выгоднее и безопасней, но всё-таки не мог забыть обиду.
Мелких  обид  было  много,  и они  всё увеличивались в  числе,  становились
острее.
     Особенно  дерзко  и противно вёл  себя племянник;  он кончил  учиться,
одевался в какие-то нерусские, кожаные курточки, весь, от золотых  очков до
жёлтых ботинок, блестел, щурился, морщился и говорил:
     - Это, дядя, старо. Не то время, дядя.
     Казалось, он  боится времени, как слуга - строгого хозяина.  Но только
этого он и боялся,  во  всём же остальном - невыносимо  дерзок.  Однажды он
даже сказал:
     - Поймите, дядя, с такими  людями, как  вы и  подобные вам,  Россия не
может больше жить.
     Это  настолько  крепко  ударило  Артамонова, что он даже  не  спросил:
почему?  Оскорблённый,  ушёл  и  несколько  недель  не ходил  к  брату,  не
разговаривал с Мироном, встречая его на фабрике.
     Мирон собирался  жениться на дочери Веры Поповой,  такой же высокой  и
стройной,  как её поседевшая, замороженная мать.  Как все, эта  девица тоже
неприятно  усмехалась. Она дёргала  шеей, присматривалась ко всему  упорным
взглядом больших, бесстыдно  открытых  глаз,  должно  быть,  ни  во  что не
верующих, и, напевая сквозь зубы, жужжа, как муха, с утра до вечера портила
полотно,  размазывая  на  нём   пёстрые  картинки.  Её   соломенная  шляпа,
привязанная  лентой за шею,  всегда болталась на  спине,  волосы у неё были
тоже соломенного цвета; одевалась неаккуратно, ноги были видны из-под юбки,
почти до колен.
     Противен был бездельник Горицветов; он мелькал,  как стриж, неожиданно
являлся,  исчезал, снова  являлся  и,  наскакивая  на всех злой,  маленькой
собачкой, кричал своё:
     -  Вы  хотите  превратить  богато одухотворённую  Россию  в  бездушную
Америку, вы строите мышеловку для людей...
     В  этих криках Артамонов слышал иногда  что-то верное, но чаще - нечто
общее  с глупостью Тихона Вялова, хотя он не  знал людей, более  различных,
чем этот обожжённый,  судорожный  прыгун и  тяжёлый,  ко всему  равнодушный
Тихон. Горицветов подбегал к Елизавете Поповой и кричал на неё:
     - Почему вы молчите, вы, человек духа?
     Она улыбалась; лицо у неё было надменно и неподвижно, улыбались только
её  серые,  осенние глаза. Артамонов старший  слышал какие-то  неслыханные,
непонятные слова.
     - Агония романтизма, - говорил Мирон, тщательно  протирая куском замши
стёкла очков.
     Алексей  летал  где-то в  Москве;  Яков толстел,  держался  солидно  в
стороне, он  говорил  мало,  но, должно быть,  хорошо:  его слова одинаково
раздражали  и Мирона  и  Горицветова.  Яков  отпустил окладистую  татарскую
бородку, и вместе с  рыжеватой бородою  у Якова всё заметнее насмешливость;
приятно было слышать, когда сын лениво говорил бойким людям:
     - Сядете вы в лужу по дороге в господа! Жили бы проще.
     Старшему  Артамонову и -  он  видел -  Якову было  очень смешно, когда
Елизавета  Попова вдруг уехала  в Москву и там обвенчалась с  Горицветовым.
Мирон  обозлился  и не мог  скрыть этого; покручивая  острую, не купеческую
бородку, вытягивая из неё нить сухих слов, он говорил явно фальшиво:
     - Такие люди, как Степан Горицветов, - люди вымирающего племени. Нигде
в мире нет людей настолько бесполезных, как он и подобные ему.
     Яков сказал, подзадоривая:
     -  Однакож  один  эдакий  ловко  стащил  из-под  твоего   носа  кусок,
облюбованный тобою!
     Приподняв плечи, Мирон ответил:
     - Я - не романтик.
     - Чего? Кто это? - спросил Артамонов старший, и Мирон отчеканил, точно
судья, читающий приговор свой:
     -  Никто не понимает, что такое романтик,  вам этого  тоже  не понять,
дядя.  Это  - нечто  для красоты,  как парик  на лысую  голову,  или -  для
осторожности, как фальшивая борода жулику.
     «Ага, прищемил нос», - подумал Артамонов старший с удовольствием.
     Эти маленькие удовольствия несколько примиряли его со множеством обид,
которые он испытывал со  стороны бойких людей, всё более крепко  забиравших
дело в свои  цепкие руки, отодвигая  его в  сторону,  в одиночество. Но и в
одиночестве   он  нашёл,  надумал  нечто  горестно   приятное,  одиночество
знакомило его  с новым, хотя  уже смутно знакомым, - с  Петром  Артамоновым
иного рисунка, иного характера.
     Это - хороший человек, и  он жестоко обижен;  жизнь обращалась  с  ним
несправедливо, как мачеха с пасынком. Он начал жизнь покорным, бессловесным
слугою  своего отца, который не дал ему никаких радостей,  а только глупую,
скучную жену и взвалил на плечи его большое, тяжёлое  дело. Да, жена любила
его, и первый  год жизни с нею  был  не плох, но  теперь он знал,  что даже
распутная  шпульница  Зинаида умеет  любить забавнее, жарче. И уж лучше  не
вспоминать о ловких,  бешеных женщинах  ярмарки. Жена  всю  жизнь  боялась,
сначала  -  Алексея,  керосиновых  ламп,  потом  электрических;  когда  они
вспыхивали,  Наталья  отскакивала  и  крестилась.  Она  сконфузила  его  на
ярмарке, в магазине граммофонов.
     -  Ой,  не  надо,  не  покупай! -  просила она. -  Может, в этой штуке
проклятый кричит, душа его спрятана!
     Теперь она боялась Мирона, доктора Яковлева,  дочери своей Татьяны  и,
дико растолстев, целые дни ела. Из-за неё едва не удивился  брат.  Дети  не
уважали  её.  Когда  она  уговаривала  Якова  жениться,  сын  советовал  ей
насмешливо:
     - Ты, мама, лучше покушай чего-нибудь.
     Она отвечала покорно и неуверенно:
     - Да я как будто уж не хочу.
     И снова ела.
     Отец сказал Якову:
     - Ты что насмехаешься над матерью? Жениться тебе - пора!
     - Не время связывать себя семьёй, - деловито ответил Яков.
     - Да что вы все боитесь  времени? - рассердился отец; сын, не ответив,
пожал плечами.
     Он тоже говорил:
     - Вы, папаша, не понимаете.
     Он  говорил это  мягко,  но  всё-таки ведь не может  быть,  чтоб  отец
понимал меньше сына.  Люди живут не завтрашним днём, а вчерашним,  все люди
так живут.
     Старший сын, любимый,  пропал, исчез. Из любви к нему пришлось сделать
такое, о чём не хочется вспоминать.
     Старшая  дочь  Елена,  широколицая,  широкобёдрая  баба,  избалованная
богатством и пьяницей  мужем, была совершенно чужим человеком; она  изредка
приезжала  навестить  родителей,  пышно  одетая,  со  множеством  колец  на
пальцах. Позванивая золотыми цепочками,  брелоками, глядя  сытыми глазами в
золотой лорнет, она говорила усталым голосом:
     -  Как у  вас пахнет  нехорошо; дом весь протух,  сгнил; вы  бы  новый
построили. И кто же теперь живёт рядом с фабрикой!
     Артамонов случайно слышал, как она говорила матери:
     -  А  папаша всё такой  же? Как, должно  быть,  скучно  с  ним!  Мой -
пьяница, шалун, а - весёлый.
     У неё была какая-то особенно раздражавшая страсть к чистоте: садясь на
стул,  она  обмахивала его платочком, от неё  так крепко пахло духами,  что
хотелось чихать;  её  бесцеремонная, обидная брезгливость  ко  всему в доме
вызывала у Артамонова желание возместить  дочери за всё, чем она раздражала
его;  он  при  ней ходил по  дому  и даже по  двору в одном нижнем белье, в
неподпоясанном халате, в галошах на босую ногу, а за обедом громко чавкал и
рыгал, как башкир. Дочь возмущалась:
     - Что это, папаша?
     Именно этого возмущения он и добивался.
     - Извините, барыня! - говорил он. - Я ведь мужик.
     И рыгал, чавкал ещё более свирепо.
     Дочь  бывала  за  границей  и  вечерами  лениво,  жирненьким  голоском
рассказывала  матери чепуху:  в  каком-то  городе бабы моют наружные  стены
домов щётками с мылом, в  другом  городе зиму и лето такой туман, что целый
день горят фонари, а всё-таки ничего не видно; в Париже все торгуют готовым
платьем и есть башня  настолько высокая, что с неё видно города, которые за
морем.
     С  младшей  сестрою  Елена  спорила  и  даже ругалась.  Татьяна  росла
худенькой,  темнокожей  и обозлённой  тем, что  она неприглядна. В ней было
что-то, напоминавшее  дьячка;  должно  быть,  её  коротенькая коса, плоская
грудь и  синеватый  нос.  Она  жила у сестры,  не могла  почему-то  кончить
гимназию,  боялась  мышей  и, соглашаясь с Мироном,  что  власть царя  надо
ограничить,  недавно  начала  курить папиросы.  Приезжая летом на  фабрику,
кричала на мать,  как на прислугу, с отцом говорила  сквозь зубы, целые дни
читала  книги,  вечером  уходила  в  город,  к  дяде,  оттуда  её  приводил
золотозубый доктор Яковлев.
     По ночам  не  спала от девичьей тоски и била туфлей комаров на стенах,
как будто стреляя из пистолета.
     Всё вокруг  становилось  чуждо,  крикливо, вызывающе  глупо,  всё - от
дерзких  речей Мирона  до бессмысленных  песенок  кочегара  Васьки, хромого
мужика с вывихнутым бедром и растрёпанной, на помело  похожей,  головою; по
праздникам  Васька,  ухаживая  за  кухаркой,  торчал  под  окном  кухни  и,
подыгрывая на гармонике, закрыв глаза, орал:

     Стала ты теперь несчастна-я,
     Моя привычка!
     Хочу видеть ежечасно
     Твоё, морда, личико!

     И  давно  уже  Ольга  ничего  не рассказывала про Илью, а  новый  Пётр
Артамонов, обиженный  человек,  всё чаще вспоминал о старшем сыне. Наверное
Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об этом говорило
изменившееся отношение к нему в доме Алексея. Как-то вечером, придя к брату
и   раздеваясь   в  передней,   Артамонов  старший   слышал,   что   Миром,
возвратившийся из Москвы, говорит:
     - Илья - один из тех людей, которые смотрят на жизнь сквозь книгу и не
умеют отличить корову от лошади.
     «Врёшь», - подумал Артамонов, находя что-то утешительное во враждебном
отзыве племянника. Алексей спросил:
     - Он - одной партии с Горицветовым?
     - Он - вреднее, - ответил Мирон.
     Входя в комнату, Артамонов старший мысленно пригрозил им:
     «Погодите, воротится он - покажет вам кое-что...»
     Мирон  тотчас  начал  рассказывать  о  Москве, сердито  жаловаться  на
бестолковость правительства;  приехала Наталья с  сыном - Мирон заговорил о
необходимости строить бумажную фабрику, он давно уже надоедал этим.
     - У нас, дядя, деньги зря лежат, - сказал он. Наталья, покраснев  так,
что у неё даже уши вспухли, крикливо возразила:
     - Где это они лежат, у кого лежат?
     Артамонова вдруг обняла скука, как будто пред ним широко открыли дверь
в комнату, где всё  знакомо  и так надоело, что комната кажется пустой. Эта
внезапная, телесная скука являлась откуда-то  извне,  туманом; затыкая уши,
ослепляя глаза, она вызывала ощущение усталости и пугала мыслями о болезни,
о смерти.
     - Надоели вы мне, - сказал он. - Когда я отдохну от вас?
     Яков проворчал:
     - Довольно возни с тем, что есть...
     А Наталья кричала:
     -  И  так  развели  рабочих  до  того,  что  выйти  некуда!  Пьянство,
матерщина...
     Артамонов подошёл к окну, - в саду стоял Тихон Вялов и, задрав голову,
указывал пальцем на яблоню какой-то девчонке.
     «Ишь  ты, Адам», -  подумал  Пётр  Артамонов,  стряхнув  скуку;  такие
отдалённые думы не часто, мышами, пробегали мимо него, он всегда рад был их
внезапности,  он  даже  любил их  за то,  что  они не тревожили,  мелькнёт,
исчезнет и - только.
     Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял
дворника к  себе после того, как Тихон пропадал  где-то больше года и вдруг
снова явился,  притащив неприятную весть:  брат Никита скрылся из монастыря
неизвестно  куда.  Пётр был уверен,  что старик знает,  где  Никита,  и  не
говорит  об этом  лишь  потому,  что любит  делать неприятное.  Из-за этого
человека Артамонов  старший крепко  поссорился  с  братом,  хотя  Алексей и
убедительно защищал себя:
     - Подумай: человек  всю жизнь работал на нас, а мы его выкинули, - ну,
хорошо это?
     Пётр  знал,  что  это нехорошо, но  ещё хуже для него было присутствие
Тихона  в доме.  Жена  тоже,  кажется,  первый  раз  за всю жизнь встала на
сторону Алексея; с необычной для неё твёрдостью она говорила:
     - Нехорошо, Пётр Ильич, хоть бей меня, а - нехорошо!
     Они  и   Ольга  уговорили  и   успокоили  его.  Но  обиженный  человек
торжествовал:
     «Что? Твоя воля - никому не закон... Видишь?»
     Обиженный человек становился всё виднее, ощутимее Артамонову старшему.
Осторожно внося на  холм, под сосну, своё отяжелевшее тело, Пётр  садился в
кресло и, думая об этом  человеке,  искренно жалел его. Было  и сладостно и
горько выдумывать несчастного, непонятого,  никем не  ценимого, но хорошего
человека; выдумывался он так же легко, так  же из ничего, как в  жаркие дни
над болотами, в синей пустоте, возникал белый дым облаков.
     Глядя на фабрику и на всё рождённое ею, человек этот внушал:
     «Можно бы жить иначе, без этих затей».
     Фабрикант Артамонов возражал ему:
     «Тихоновы мысли».
     «Поп Глеб  то  же  говорил, и Горицветов,  и ещё  многие. Да, мухами в
паутине бьются люди».
     «Дёшево - не проживёшь», - нехотя возражал фабрикант.
     Иногда этот немой спор двух людей в одном разгорался особенно жарко, и
обиженный человек, становясь беспощадным, почти кричал:
     «Помнишь, ты,  пьяный,  на ярмарке, каялся людям, что  принёс в жертву
сына, как Авраам Исаака, а мальчишку Никонова вместо барана подсунули тебе,
помнишь? Верно  это, верно! И за  это, за  правду, ты меня бутылкой ударил.
Эх, задавил ты меня, погубил!  И меня ты в жертву принёс.  А - кому жертва,
кому? Рогатому богу, о котором Никита говорил? Ему? Эх ты...»
     В  минуты столь  жестоких  споров фабрикант  Артамонов старший  крепко
закрывал глаза,  чтоб  удержать постыдные, злые и  горькие слёзы. Но  слёзы
неудержимо лились, он стирал их со  щёк и бороды ладонями, потом досуха тёр
ладонь  о  ладонь  и тупо рассматривал опухшие, багровые руки  свои.  И пил
мадеру большими глотками, прямо из горлышка бутылки.
     Но, несмотря на эти горестные слёзы, выжимаемые  им, обиженный человек
был приятен и необходим Артамонову старшему, как банщик, когда тот мягкой и
в меру горячей, душисто намыленной мочалкой  трёт  кожу спины в том  месте,
где самому человеку нельзя почесать, - не достаёт рука.
     ...Вдруг где-то далеко, за Сибирью, поднялся крепкий кулак и стал бить
Россию.
     Алексей подпрыгивал, размахивая газетой, кричал:
     - Разбой! Грабёж! - и, поднимая птичью лапу к потолку, свирепо шевелил
пальцами, шипел:
     - Мы их... мы им...
     Златозубый доктор,  сунув руки в карманы, стоял, прислонясь  к  тёплым
изразцам печи, и бормотал:
     - Возможно, что и они нас.
     Этот  большой, медно-рыжий человек, конечно,  усмехался, он  усмехался
всегда, о чём  бы ни говорилось; он даже о болезнях и смертях рассказывал с
той  же  усмешечкой,  с которой  говорил  о  неудачной  игре  в  преферанс;
Артамонов старший  смотрел на него,  как  на иноземца, который улыбается от
конфуза, оттого, что не способен понять чужих ему людей; Артамонов не любил
его, не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого немца Крона.
     Озабоченно  покручивая бородку,  морщась, точно  у  него болел  висок,
Мирон журавлём шагал из угла в угол и поучал всех:
     - Дело надо было начинать в союзе с англичанами...
     -  Да - какое дело-то?  - допытывался  Артамонов старший, но ни бойкий
брат,  ни  умный  племянник не могли  толково  рассказать  ему,  из-за чего
внезапно  вспыхнула  эта  война.  Ему  было  приятно   наблюдать   смятение
всезнающих, самоуверенных людей, особенно смешным казался брат, он вёл себя
так непонятно, что можно было думать: эта нежданная война задевала,  прежде
всех, именно его, Алексея Артамонова, мешая ему делать что-то очень важное.
     По   городу  пошёл  крестный   ход.  Бородатое  купечество,   важно  и
благочестиво утаптывая тяжёлыми ногами обильно выпавший снег, тесным стадом
быков  шагало  за кряжистым,  золотым духовенством;  несло  иконы, хоругви;
соединённый хор всех церквей города громогласно и внушительно пел:
     - «Спаси, го-осподи, люди твоя-а...»
     Слова молитвы, похожей на требование,  вылетали из круглых ртов  белым
паром, замерзая инеем на  бровях и усах  басов, оседая  в бородах нестройно
подпевавшего купечества. Особенно пронзительно, настойчиво  и особенно не в
лад  хору  пел  городской  голова   Воропонов,   сын   тележника;  толстый,
краснощёкий, с глазами цвета перламутровых пуговиц, он получил в наследство
от  своего  отца  вместе  с   имуществом  и   неукротимую  вражду  ко  всем
Артамоновым.


     Они, семеро, шли все вместе;  впереди  прихрамывал Алексей, ведя  жену
под руку,  за  ним Яков  с  матерью и  сестрой Татьяной, потом шёл  Мирон с
доктором; сзади всех шагал в мягких сапогах Артамонов старший.
     - Нация, - негромко говорил Мирон.
     - Парад сил, - ответил доктор.
     Мирон снял очки, стал протирать их платком, а доктор добавил:
     - Увидите - вздуют!
     - Н-ну, это сырьё не скоро загорится...
     -  Перестань,  -  сказал  Артамонов  старший  племяннику,  тот  искоса
взглянул на него и повесил очки на свой длинный нос, предварительно пощупав
его пальцами.
     -  Спас-си,  господи, люди  твоя!  -  требовал  Воропонов  подчёркнуто
громко,  с присвистом вывизгивая слово  «люди»,  волком оборачивался назад,
оглядывая горожан, и зачем-то махал на них бобровой шапкой.
     Хорошо, густо пела  сорокалетняя,  но  свежая, круглая, грудастая дочь
Помялова,  третий  раз вдова и первая в городе  по скандальной,  бесстыдной
жизни. Пётр Артамонов слышал, как она вполголоса советовала Наталье:
     - Ты бы, кума, отправила мужа-то на войну, он у тебя  страховидный, от
него враги побегут.
     И спрашивала Якова:
     - Ты что, крестник, не женишься, петух?
     Артамонов старший тряхнул головою, слова, как мухи, мешали  ему думать
о чём-то важном;  он отошёл в сторону, стал шагать  по  тротуару медленнее,
пропуская мимо  себя  поток людей,  необыкновенно  чёрный  в этот  день, на
пышном, чистом снегу. Люди шли, шли и дышали паром, точно кипящие самовары.
     Вот  шагает во  главе  своих  учениц  Вера  Попова  с каменным  лицом;
снежинки искрятся на  её седых волосах; белые, в инее, ресницы её дрогнули,
когда  она  кивнула  пышноволосой,  ничем  не  покрытой головой.  Артамонов
пожалел её:
     «Глупая. Впряглась уток пасти».
     Прокатилась  длинная волна стриженых голов; это ученики двух городских
училищ;  тяжёлой,  серой  машиной  продвинулась  полурота  солдат,  её  вёл
знаменитый в городе  хладнокровный  поручик Маврин: он  ежедневно купался в
Оке, начиная с половодья и кончая заморозками, и, как было известно, жил на
деньги Помяловой, находясь с нею в незаконной связи.
     Важно,  сытым  гусем,  шёл жандармский  офицер  Нестеренко, человек  с
китайскими  усами,  а  его  больная  жена  шла  под  руку  с братом  своим,
Житейкиным, сыном  умершего  городского  старосты  и  хозяином  кожевенного
завода;  про Житейкина говорили, что хотя он распутничает  с монахинями, но
прочитал   семьсот  книг  и  замечательно  умел  барабанить  по  маленькому
барабану, даже тайно учит солдат этому искусству.
     Потом проехал  в санях ожиревший Степан Барский с пьяницей зятем своим
и косоглазой  дочерью; тёмной  кучей долго двигался  мелкий народ:  мещане,
кожевники,  ткачи, тележники, нищие  и какие-то  никому не нужные  старухи,
похожие на крыс.  Снег  лениво  солил  обнажённые  головы, издали доносился
неумолимо требующий крик Воропонова:
     - Спаси, господи, люди твоя...
     «А на  что богу эти люди? Понять - нельзя», - подумал Артамонов. Он не
любил горожан и почти  не имел в городе связей, кроме деловых знакомств; он
знал,  что и  город  не  любит его, считая  гордым, злым,  но очень уважает
Алексея за его пристрастие украшать город,  за то, что он вымостил  главную
улицу,  украсил площадь посадкой  лип, устроил на  берегу Оки сад, бульвар.
Мирона и даже Якова боятся, считают их свыше меры жадными, находят, что они
всё кругом забирают в свои руки.
     Осматривая  медленный ход задумавшихся  людей, Артамонов  хмурился,  -
много  незнакомых лиц и слишком много разноцветных  глаз смотрят  на него с
одинаковой неприязнью.
     У ворот дома Алексея ему поклонился Тихон. Артамонов спросил:
     - Воюем, старик?
     Молча, знакомым  движением тяжёлой руки, Тихон  погладил скулу. Первый
раз за всю жизнь с ним Артамонов спросил этого человека с доверием к нему:
     - Ты что думаешь?
     - Пустяковина, - тотчас ответил Вялов, как будто он ждал вопроса.
     - У тебя - всё пустяки, - неопределённо сказал Артамонов.
     - А - как же? Собаки, что ли? Не звери мы.
     Артамонов  пошёл дальше  сквозь мелкий, пыльный снег. Снег  падал  всё
гуще и уже почти  совсем скрыл толпу людей вдали, в белых холмах деревьев и
крыш.
     Теперь,  после смерти  Серафима  Утешителя,  Артамонов  старший  ходил
развлекаться к вдовой дьяконице Таисье Параклитовой, женщине неопределённых
лет, худенькой, похожей на  подростка и на чёрную  козу.  Она была тихая  и
всегда во всём соглашалась с ним:
     - Так, милый! - говорила она. - Да, да, милый, да!
     Пил  Артамонов  много,  но  хмелел  медленно, и  его  раздражало,  что
навязчивые,  унылые  думы так долго не тают,  не  тонут  в крепких, вкусных
водках Таисьи.  Первые минуты опьянения были неприятны,  хмель делал  мысли
Петра  о себе, о людях  ещё более едкими, горькими, окрашивал  всю  жизнь в
злые,  зелёно-болотные  краски,  придавал им кипучую  быстроту;  Артамонову
казалось,  что  это  кипение вертит,  кружит  его,  а  в  следующую  минуту
перебросит через какой-то край. Скрипя зубами, он вслушивался, всматривался
в тёмный бунт внутри себя, потом кричал дьяконице:
     - Ну, что молчишь? Говори что знаешь!
     Женщина козой прыгала на колени к нему,  она была удивительно лёгкая и
тёплая; раскрыв пред собою невидимую книгу, она читала:
     -  Поручика Маврина Помялова отчислила  от себя,  он  опять проиграл в
карты триста двадцать; хочет она векселя подать ко взысканию, у неё векселя
на него есть, А жандарм потому  жену свою держит здесь,  что завёл в городе
любовницу, а не потому, что жена больная...
     - Это всё - дрянь, - говорил Артамонов.
     - Дрянь, милый, и - какая дрянь!
     Её  рассказы  о  дрянненьких  былях  города  путали  думы  Артамонова,
отводили их в сторону, оправдывали  и  укрепляли  его  неприязнь к  скучным
грешникам - горожанам. На место этих дум вставали и двигались по  какому-то
кругу  картины буйных кутежей на  ярмарке;  метались неистовые люди,  жадно
выкатив пьяные, но никогда не сытые глаза, жгли  деньги и, ничего не жалея,
безумствовали  всячески  в лютом  озлоблении  плоти,  стремясь  к  большой,
ослепительно белой на чёрном, бесстыдно обнажённой женщине...
     Пётр  Артамонов  молча  сосал  разноцветные  водки,  жевал  скользкие,
кисленькие  грибы и чувствовал всем своим  пьяным телом,  что самое  милое,
жутко  могучее  и  настоящее скрыто в ярмарочной  бесстыднице,  которая  за
деньги  показывает себя голой и ради которой  именитые люди  теряют деньги,
стыд, здоровье. А для него от всей жизни осталась вот эта чёрная коза.
     - Раздевайся, - рычал он. - Пляши!
     -  Как  же  я  без музыки-то?  -  говорит дьяконица, расстёгиваясь.  -
Носкова бы позвать, охотника, он на гармонии хорошо играет...
     В  этих  забавах  время  шло  незаметно,  иногда из потока мутных дней
выскакивало что-то совершенно  непостижимое: зимою пришли слухи  о том, что
рабочие в Петербурге хотели разрушить дворец, убить царя.
     Тихон Вялов ворчал:
     - Ещё и церкви рассыплют. А - как же? Народ - не железный.
     Летом стали говорить, что по русским морям плавает  русский же корабль
и стреляет из пушек по городам, - Тихон сказал:
     - А - как же? Навыкли воевать.
     По городу снова пошли с иконами, Воропонов в рыжем сюртуке нёс портрет
царя и требовал:
     - Спаси, господи, люди твоя-а-а!
     В этот раз он кричал ещё громче и  даже злее, но всё-таки в его - а-а!
- призыв на помощь звучал тревожно.
     Житейкин, с двухствольным ружьём  в руках, пьяный, без шапки,  сверкая
багровой лысиной, шёл во главе своих кожевников и неистово скандалил, орал:
     - Ребята! Не дадим жидам Россию! Чья Россия? Наша!
     - Наша,  -  согласно кричали  кожевники, тоже не  трезвые, и, встречая
ткачей,  врагов  своих,  затевали  с  ними  драки,  ударили  палкой доктора
Яковлева, бросили в Оку старика аптекаря; Житейкин долго гонялся по  городу
за сыном его, дважды разрядил  вслед ему ружьё, но -  не  попал,  а  только
поранил дробью спину портного Брускова.
     Фабрика   перестала   работать,  молодёжь,  засучивая  рукава   рубах,
бросилась  в город, несмотря  на уговоры  Мирона и  других разумных  людей,
несмотря на крики и плач баб.
     Фабрика  опустела,  обездушела и точно сморщилась под  ветром, который
тоже бунтовал, выл и свистел, брызгая ледяным дождём, лепил на трубу липкий
снег; потом сдувал его, смывал.
     Сидя у окна, Артамонов старший тупо смотрел,  как из города и  в город
муравьями  бегут  тёмненькие фигурки  мужчин  и  женщин; сквозь стёкла были
слышны  крики, и казалось, что людям весело. У  ворот визжала гармоника,  в
толпе рабочих хромой кочегар Васька Кротов пел:

     Стало тесно на земле:
     Деремся с японами!
     Они бьют нас по скуле,
     А мы их - иконами!

     Ветер приносил  из города  ворчливый шумок, точно  там кипел  огромный
самовар, наполненный целым озером воды.  На двор въехала лошадь Алексея, на
козлах  экипажа  сидел   одноглазый  фельдшер  Морозов;  выскочила   Ольга,
окутанная  шалью. Артамонов  испугался  и, забыв о  боли в ногах,  вскочил,
пошёл встречу ей.
     - Что случилось?
     Встряхиваясь, точно курица, она сказала:
     - Окна побили у нас кожевники...
     Артамонов, уступая ей дорогу, усмехнулся, проворчал:
     - Ну, вот... Доболтались! Орали на меня, а - вот оно как! Нет, царь...
     И вдруг он услыхал гневный, необычный для Ольги, громкий ответ:
     - Отстань! Нечестный человек это, твой царь!
     - Много  ты  понимаешь  в царях, - смущённо сказал он, дотрагиваясь до
своего уха.
     Его  изумил гнев маленькой старушки  в очках,  всегда тихой, никого не
осуждавшей,  в её словах было что-то поражающе искреннее, хотя и  ненужное,
жалкое, как мышиный писк против быка, который наступил на  хвост  мыши,  не
видя этого и не желая. Артамонов сел в своё кресло, задумался.
     Он давно, несколько недель, не видел Ольгу, избегал встреч с её сыном,
поссорившись с ним. Ещё в конце лета, когда  Пётр Артамонов лежал в постели
с отёкшими ногами, к нему явился торжественный и потный Воропонов и, шлёпая
тяжёлыми, синими губами, предложил ему подписать телеграмму  царю - просьбу
о том, чтоб  царь никому не уступал своей власти.  Артамонова очень удивила
дерзкая затея городского головы, но он подписал  бумагу, уверенный, что это
будет неприятно брату,  Мирону, да,  наверное,  и Воропонов получит хороший
выговор  из Петербурга:  не суйся, дурак толстогубый, не  в  своё дело,  не
заносись высоко!
     Положив бумагу  в  карман  сюртука,  застегнувшись  на  все  пуговицы,
Воропонов  начал жаловаться на Алексея,  Мирона,  доктора,  на  всех людей,
которые, подзуживаемы  евреями, одни - слепо,  другие  - своекорыстно, идут
против  царя; Артамонов  старший слушал его жалобы  почти  с удовольствием,
поддакивал, и только  когда синие губы  Воропонова начали злобно говорить о
Вере Поповой, он строго сказал:
     - Вера Николаевна тут ни при чём.
     - Как это - ни при чём? Нам известно...
     - Ничего тебе не известно.
     - Доиграетесь до беды, - пригрозил голова и ушёл.
     А вечером на Артамонова собаками бросились племянник,  дочь, бросились
и залаяли, не щадя его старость.
     - Что вы делаете, папаша? -  кричала  Татьяна, и на её некрасивом лице
прыгали сумасшедшие глаза. Яков стоял у окна, барабанил по стеклу пальцами.
Артамонову казалось, что и сын против него, а Мирон едко спрашивал:
     - Вы читали, что там написано в этой бумаге?
     -  Не читал! - сказал Артамонов. -  Не читал, а - знаю: написано, чтоб
щенкам воли не давать!
     Ему  было  приятно  видеть,  как сердятся Мирон и Татьяна, но молчание
Якова -  смущало,  он  верил  деловитости  сына, догадывался,  что поступил
против его интересов, а вовлечь Якова в этот спор, спросить: как он думает?
-  не  позволяло самолюбие. Он лежал  и огрызался, рычал,  а  Мирон долбил,
качая носом:
     - Поймите:  царь окружён шайкой мошенников,  и нужно, чтоб  их сменили
честные люди...
     Артамонов  знал, что именно Мирон метит в честные  люди и что отец его
ездил  в Москву  хлопотать, чтоб Мирона  кто-то  там назначил  кандидатом в
государеву  думу. И  смешно  и опасно  представить этого журавля-племянника
близко к царю. Вдруг вбежал растрёпанный, расстёгнутый Алексей и  запрыгал,
затрещал:
     - Что ж ты делаешь, безумный человек?
     Он кричал, как на служащего.
     - К чёрту! - взревел  Артамонов старший. - Учить меня? Провалитесь все
к чёрту! Вон!..
     Он даже сам был испуган внезапным взрывом своего гнева.
     Теперь, сидя в углу, слушая беззлобный рассказ Ольги о бунте в городе,
он вспоминал эту ссору и пытался понять: кто же прав, он или эти люди?
     Его особенно смутили детски гневные слова Ольги. Вот она уже спокойно,
даже умилённо говорит:
     - Милые люди ткачи у нас! Как они живо  прогнали воропоновских рабочих
и кожевников. Остались там, охраняют дом...
     А Наталья, очень испуганная, сердито хныкает:
     - От вашего дома и пошла смута. Так и надо вам! Всё - от вас.
     Явился  Мирон  и,  не  здороваясь,  расхаживая  по  комнате  пружинной
походкой, стал грозить:
     -  Все эти Воропоновы и Житейкины дорого заплатят за то,  что  обучают
народ бунтовать. Это им  даром не пройдёт, это отзовётся! Вполне достаточно
уроков мятежа со стороны друзей Ильи Пётровича Артамонова, а если ещё и эти
начнут...
     Артамонов старший промолчал.
     После скандала с петицией Воропонова Мирон стал для него окончательно,
непримиримо  противен,  но он видел,  что  фабрика  всецело  в  руках этого
человека, Мирон ведёт дело ловко, уверенно, рабочие слушают его или боятся;
они ведут себя смирнее городских.
     Ветер  притих, зарылся  в  густой  снег. Снег  падал  тяжело и  прямо,
густыми хлопьями,  он занавесил окна белым  занавесом,  на дворе  ничего не
видно.  Никто не  говорил с  Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все,
кроме жены, считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том,
что царь ведёт себя как-то неумело.
     - А где же Яша? - тревожно спросила мать. - Яша-то, говорю, где?
     Мирон брезгливо сморщил нос и сказал, не глядя на тётку:
     - Вероятно, спрятался в городе, в своём курятнике.
     - Чего? В каком? - пугливо забормотала Наталья.
     Артамонов подумал:
     «Пожалуй, не знает, дура, что у Якова любовница».
     И вдруг сказал твёрдо:
     - Ну,  вот что: живите, как хотите! Делайте. Да.  Действительно  -  не
понимаю  я. Стар. А  -  тут...  Тут чёрт  играет. Жил -  жил  -  ничего  не
понимаю...



IV

     До  двадцати  шести  лет  Яков  Артамонов  жил  хорошо,  спокойно,  не
испытывая  никаких особенных неприятностей,  но  затем время,  враг  людей,
которые  любят  спокойную   жизнь,  начало  играть  с  Яковом   запутанную,
бесчестную игру.  Началось  это  в  апреле, ночью,  года три  спустя  после
мятежей, встряхнувших терпеливый народ.
     Яков лежал  на  диване и курил,  наслаждаясь  ощущением  насыщенности,
исключающей все желания; это  ощущение он ценил выше всего  в жизни, видя в
нём весь её смысл. Оно являлось одинаково приятным и после вкусного обеда и
после обладания женщиной.
     Женщина,  кругленькая  и  стройная,  стояла  среди  комнаты  у  стола,
задумчиво  глядя на сердитый,  лиловый  огонь спиртовки под кофейником;  её
голые  руки и детское  лицо, освещённые огнём  лампы  под красным абажуром,
окрашивались в цвет вкусно поджаренной корочки пирога. Растрёпанные  тёмные
волосы картинно осыпали шею и плечи. На голом теле  Полины золотисто-жёлтый
бухарский халат, на ногах - зелёные, сафьяновые  туфли.  В ней есть  что-то
очень лёгкое, не русское;  у  неё милая рожица подростка-мальчишки;  пухлые
губы, задорные глаза, круглые,  как вишни; даже в этот час, когда  Яков сыт
ею, она приятна  ему. Она, конечно, несравнимо лучше  всех девиц и  женщин,
которых он знал, и была бы совершенно хороша, если б не её глупый характер.
     - Я не хочу кофею, Апельсинчик,  - сказал  Яков, сквозь густую  пелену
дыма папиросы; Полина, не взглянув на него, спросила:
     - А - я?
     - Не знаю, чего ты хочешь, - ответил Яков, устало зевнув.
     -  Нет, знаешь, -  схватив  его  слова  на  лету и встряхнув  головою,
заговорили женщина  ломким  голосом. Послушав  минуту,  две её  царапающие,
крючковатые слова,  Яков  сел, бросил  папиросу на пол и,  надевая ботинки,
сказал, вздохнув:
     -  Не  понимаю  твоей  привычки портить  хорошее  настроение! Ведь  ты
знаешь: я не могу жениться, пока отец не помер...
     Тут, как всегда, Полина осыпала его обидными словами:
     - Конечно, тебе, паук,  только бы хорошее  настроение! Я знаю: ты  для
хорошего  настроения  готов  продать меня татарину,  старьёвщику,  да! Ты -
бесчестный человек...
     Яков  особенно не  любил,  когда она именовала  его пауком, в ласковые
минуты у  неё было  для  него  другое забавное  имя  -  Солёненький.  И ему
казалось, что уж сегодня-то она могла бы воздержаться от ссоры: за два часа
пред этим он дал ей сто рублей.
     - Криком  ты ничего не добьёшься, - спокойно предупредил он  её, надев
шляпу, протягивая руку. - До свидания!
     - Свинья! И опять окурков на пол набросал...
     По  улице метался сырой ветер, тени облаков ползали по земле,  как  бы
желая вытереть лужи,  на минуту выглядывала луна,  и вода в лужах, покрытая
тонким льдом,  блестела медью. В  этот год  зима  упрямо не уступала  место
весне; ещё вчера густо падал снег.
     Яков Артамонов шёл не торопясь, сунув руки в карманы, держа под мышкой
тяжёлую палку,  и думал  о том,  как необъяснимо,  странно глупы  люди. Что
нужно милой  дурочке Полине?  Она живёт  спокойно,  не имея никаких  забот,
получает  немало  подарков, красиво одевается, тратит  около  ста  рублей в
месяц, Яков знал, чувствовал, что  он ей нравится. Ну, что же  ещё?  Почему
она хочет венчаться?
     «Глупо, как мышь в  банке варенья»,  -  заключил он любимой, им  самим
придуманной  поговоркой.  Жизнь  казалась  ему  простой,  не  требующей  от
человека ничего, кроме  того,  чем  он уже обладает. В сущности, ведь ясно:
все  люди стремятся к одному  и тому же, к  полноте  покоя; суета дня - это
только мало приятное введение  к тишине ночи, к  тем часам, когда остаёшься
один на один с женщиной, а потом, приятно утомлённый её  ласками, спишь без
сновидений. В этом - всё  действительно значительное  и  настоящее. Люди  -
глупы уже  потому,  что почти все  они, скрыто или явно, считают себя умнее
его; они выдумывают  очень много лишнего; возможно,  что  они делают это по
силе  какой-то  слепоты,  каждый хочет  отличиться  от  всех других,  боясь
потерять себя в людях, боясь не видеть себя.
     Глуп  Илья,  запутавшийся  в  книгах  ещё  тогда, когда  он  учился  в
гимназии, а теперь заболтавшийся  где-то среди социалистов. Много  обидного
видел от него  Яков,  а  теперь вот, недавно, пришлось посылать Илье  денег
куда-то  в  Сибирь.  Невыносимо,  хотя  и  смешно, глупа  мать;  ещё  более
невыносимо и  тяжко глуп угрюмый отец,  старый  медведь, не умеющий  жить с
людями,  пьяный  и  грязный.  Смешон суетливый попрыгун дядя  Алексей;  ему
хочется попасть  в  Государственную  думу,  ради этого  он  жадно  питается
газетами, стал фальшиво ласков  со  всеми в городе и  заигрывает с рабочими
фабрики,  точно  старая,  распутная баба. Особенно же и  как-то подавляюще,
страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая себя самым отличным умником в
России,  он,  кажется,  видит  себя в будущем министром,  и уже  теперь  не
скрывает, что только ему одному ясно, что надо  делать, как все люди должны
думать.  Он тоже  старается  притереться  к  рабочим,  устраивает  для  них
различные забавы,  организовал  команды  футболистов, завёл  библиотеку, он
хочет прикормить волков морковью.
     Рабочие ткут великолепное полотно,  одеваясь в лохмотья, живя в грязи,
пьянствуя; они в массе околдованы тоже какой-то особенной глупостью, дерзко
открытой,  лишённой даже  той простенькой, хозяйственной хитрости,  которая
есть  у  каждого  мужика.  О рабочих  Якову  Артамонову приходилось  думать
больше,  чем о  всём  другом, потому что  он ежедневно сталкивался с ними и
давно, ещё в юности, они внушили ему чувство вражды, - он имел тогда немало
резких столкновений с молодыми ткачами из-за девиц, и до сего дня некоторые
из  его  соперников,  видимо,  не  забыли  старых  обид.  Когда  он был ещё
безбородым, в него дважды по ночам бросали камнями. Матери тогда не однажды
приходилось откупаться деньгами от скандалов и бабьего  визга, при этом она
смешно уговаривала его:
     - Что уж это ты, как петух! Подождал бы, когда женишься, или уж заведи
одну и - живи! Пожалуются на тебя отцу, так он тебя, как Илью, прогонит...
     За два, три мятежных года Яков не заметил ничего  особенно опасного на
фабрике,  но речи  Мирона, тревожные вздохи дяди Алексея,  газеты,  которые
Артамонов младший  не любил читать, но которые с навязчивой услужливостью и
нескрываемой, злорадной угрозой рассказывали о  рабочем движении,  печатали
речи представителей рабочих в Думе, - всё это внушало Якову чувство  вражды
к  людям фабрики, обидное чувство зависимости  от них. Ему казалось, что он
уже  научился искусно скрывать это  чувство  под  мелкой  уступчивостью  их
требованиям, под улыбками и шуточками.  Но  в  общем всё шло не плохо, хотя
иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто он, Яков
Артамонов, хозяин, живёт в гостях у людей, которые работают на него,  давно
живёт и надоел им, они, скучно помалкивая, смотрят на него так, точно хотят
сказать:
     «Что ж ты не уходишь? Пора!»
     В часы, когда  он испытывал это, у него являлось смутное предчувствие,
что  на фабрике  скрыто и невидимо тлеет, дымится что-то крайне опасное для
него, лично для него.
     Яков был уверен, что человек - прост, что всего милее ему - простота и
сам он, человек,  никаких тревожных  мыслей не выдумывает, не носит в себе.
Эти  угарные  мысли  живут  где-то  вне  человека,  и,  заражаясь  ими,  он
становится тревожно  непонятным. Лучше не знать,  не  раздувать эти  чадные
мысли.  Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков  чувствовал их  наличие  вне
себя и видел,  что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только
путают всё то простое, ясное, чем он любил жить.
     Умнее всех людей,  которых  он знал,  ему казался  старик Тихон Вялов;
наблюдая  его  спокойное отношение  к  людям, его  милостивую работу,  Яков
завидовал дворнику. Тихон даже спал умно, прижав  ухо к подушке,  к  земле,
как будто подслушивая что-то.
     Он спросил старика:
     - Ты сны видишь?
     -  Зачем?  Я  не  баба,  -  сказал  Тихон,  и  под  словами  его  Яков
почувствовал что-то густое, устоявшееся, непоколебимо сильное.
     «Бабьи  сны»,  - думал Артамонов младший,  слушая споры и  речи в доме
дяди Алексея, думал и внутренно усмехался.
     Вообще же он думал трудно, а задумываясь, двигался тяжело, как бы неся
большую  тяжесть, и, склонив голову, смотрел под ноги. Так шёл  он и  в  ту
ночь от Полины; поэтому и не заметил, откуда явилась пред  ним приземистая,
серая  фигура, высоко  взмахнула рукою.  Яков быстро  опустился  на колено,
тотчас  выхватил  револьвер из  кармана  пальто,  ткнул в  ногу нападавшего
человека, выстрелил; выстрел был глух и слаб, но человек отскочил, ударился
плечом о забор, замычал и съехал по забору на землю.
     Лишь после этого Яков почувствовал, что он смертельно испуган, испуган
так, что хотел закричать и не мог;  руки его дрожали и ноги не послушались,
когда он хотел встать с  колен. В двух шагах от него возился на земле, тоже
пытаясь встать, этот человек, без шапки, с курчавой головою.
     -   Застрелю,  сволочь,  -  хрипло  сказал   Яков,  вытягивая  руку  с
револьвером, - человек повернул к нему широкое лицо и пробормотал:
     - Застрелили уж...
     Тут Яков узнал его, тоже забормотал изумлённо:
     - Носков? Ах, подлец! Ты?
     Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было
вызвано  не только сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем,
что  нападавший  оказался не  рабочим с  фабрики, как думал  Яков,  а чужим
человеком. Это  -  Носков,  охотник  и  гармонист,  игравший  на  свадьбах,
одинокий человек; он  жил на квартире у дьяконицы  Параклитовой;  о нём  до
этой ночи никто в городе не говорил ничего худого.
     -  Так вот  чем  ты  занимаешься?  -  сказал  Яков  и  встал на  ноги,
оглядываясь; было тихо, только ветер встряхивал сучки деревьев над забором.
     - А  - чем я занимаюсь?  - вдруг громко спросил Носков.  -  Я пошутить
хотел, попугать вас, больше ничего! А вы сразу - бац! За это - не похвалят,
глядите! Я сам испугался...
     - Ах, вот как? - насмешливо, тоном победителя, сказал Артамонов. - Ну,
вставай, идём в полицию.
     - Идти я не могу, вы меня изувечили.
     Носков поднял шапку и, глядя внутрь её, прибавил:
     - А полиции я не боюсь.
     - Ну, там - увидим. Вставай!
     - Не боюсь, - повторил Носков. - Чем  вы докажете, что я на вас напал,
а не вы на меня, с испуга? Это - раз!
     - Так. А -  два?  - спросил Яков, усмехнувшись, но несколько удивляясь
спокойствию Носкова.
     - Есть и два. Я для вас человек полезный.
     - Это - сказка. Это из сказки!
     И,  направив револьвер  в лицо  гармониста, Яков с  внезапной  злостью
пригрозил:
     - Вот я тебе башку размозжу!
     Носков поднял глаза и, снова опустив их в шапку, сказал внушительно:
     - Не затевайте скандала. Доказать вы ничего не можете, хотя и богатый.
Я говорю: пошутить хотел. Я папашу вашего знаю, много раз на гармонии играл
ему.
     Он  резким  жестом  взбросил  шапку   на  голову,  наклонился  и  стал
приподнимать штанину,  мыча сквозь  зубы,  потом, вынув из  кармана платок,
начал перевязывать ногу, раненную выше колена. Он всё время что-то бормотал
невнятно,  но  Яков  не  слушал  его  слов,  вновь обескураженный  странным
поведением неудачного грабителя.
     С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов соображал: конечно,
надо  оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа,
чтоб он  караулил  раненого, затем  идти  в полицию, заявить  о  нападении.
Начнётся следствие,  Носков будет  рассказывать о кутежах отца у дьяконицы.
Может  быть, у  него  есть  друзья, такие  же  головорезы,  они,  возможно,
попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия...
     Ночь  становилась  всё  холодней;  рука, державшая револьвер,  ныла от
холода; до полицейского  управления - далеко, там, конечно,  все спят. Яков
сердито сопел,  не зная, как решить, сожалея,  что сразу не застрелил этого
коренастого  парня, с такими кривыми ногами, как будто он  всю жизнь  сидел
верхом   на  бочке.  И  вдруг  он  услыхал  слова,  поразившие  его   своей
неожиданностью:
     - Я вам прямо скажу, хотя это - секрет, - говорил Носков, всё возясь с
ногою  своей. – Я тут для вашей  пользы  живу, для  наблюдения за  рабочими
вашими. Я,  может быть, нарочно сказал, что  хотел напугать вас, а  мне  на
самом-то деле надо было схватить одного человека и я опознался...
     - Ч-чёрт, - сказал Яков. - Как?
     -  Да,  вот так... Вы - не знаете,  а у  дьяконицы  в бане  собираются
социалисты и опять говорят о бунте, книжки читают...
     - Врёшь, - тихо сказал Яков, веря ему. - А - кто? Кто собирается?
     - Этого я не могу сказать. Арестуют, узнаете.
     Носков, держась за доски забора, встал и попросил:
     - Дайте мне палку, без неё я не дойду...
     Наклонясь, Яков поднял палку, подал ему и оглянулся, тихо спрашивая:
     - Но тогда как же ты, зачем же вы набросились на меня?
     - Я  -  не набрасывался.  Я  -  опознался. Мне  нужно  было не вас,  а
другого. Вы всё  это  оставьте.  Ошибка.  Вы  увидите скоро,  что  я говорю
правду. Должны дать мне денег на лечение ноги. Вот что...
     И, придерживаясь  за забор, опираясь  на палку,  Носков начал медленно
переставлять  кривые ноги, удаляясь  прочь  от огородов, в  сторону  тёмных
домиков  окраины,  шёл и как  бы разгонял  холодные тени облаков, а  отойдя
шагов десять, позвал негромко:
     - Яков Петрович!
     Яков подошёл к нему очень быстро, Носков сказал:
     - Вы об этом случае - никому, ни словечка! А то... Сами понимаете.
     Он   взмахнул   палкой  и  пошёл  дальше,   оставив  Якова  отупевшим.
Приходилось думать сразу о многом, и нужно было сейчас же решить: так ли он
поступил, как  следовало? Конечно, если  Носков  занимается  наблюдением за
социалистами, это полезный,  даже  необходимый  человек,  а если он наврал,
обманул,  чтоб выиграть  время  и  потом  отомстить за  свою  неудачу и  за
выстрел? Он  врёт, что  опознался  и что  хотел напугать, врёт, это ясно. А
вдруг он  подкуплен рабочими,  чтобы убить?  Среди  ткачей  на фабрике была
большая  группа   буянов,  озорников,  но  социалистов  среди   них  трудно
вообразить. Наиболее  солидные  рабочие,  как  Седов,  Крикунов,  Маслов  и
другие, сами  недавно требовали, чтоб контора рассчитала одного из наиболее
неукротимых   безобразников.  Нет,  Носков,  наверное,  обманул.  Нужно  ли
рассказать об этом Мирону?
     Яков не мог представить, что будет, если  рассказать о Носкове Мирону;
но,  разумеется, брат начнёт подробно допрашивать его,  как судья, в чём-то
обвинит  и, наверное, так  или  иначе,  высмеет. Если  Носков шпион  - это,
вероятно,  известно Мирону.  И,  наконец,  всё-таки не  совсем  ясно -  кто
ошибся: Носков или он, Яков? Носков сказал:
     «Скоро увидите, что я говорю правду».
     Он смотрел вслед охотнику до  поры, пока тот не  исчез в ночных тенях.
Как будто всё было просто и понятно: Носков напал с явной целью - ограбить,
Яков  выстрелил  в  него,  а затем  начиналось что-то  тревожно-запутанное,
похожее  на  дурной  сон.   Необыкновенно  идёт  Носков  вдоль  забора,   и
необыкновенно густыми  лохмотьями  ползут за ним  тени; Яков впервые видел,
чтоб тени так тяжко тащились за человеком.
     Задёрганный  думами, устав  от них, Артамонов младший решил молчать  и
ждать.  Думы  о  Носкове  не  оставляли  его,  он хмурился, чувствовал себя
больным, и в обед, когда  рабочие выходили из корпусов,  он, стоя  у окна в
конторе,  присматривался к ним, стараясь догадаться: кто  из них социалист?
Неужели  - кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима
ловко складывать насмешливые частушки?
     Через несколько  дней Артамонов младший, проезжая застоявшуюся лошадь,
увидал  на  опушке леса  жандарма Нестеренко, в шведской  куртке, в длинных
сапогах, с ружьём в руке и туго набитым птицей ягдташем на боку. Нестеренко
стоял лицом к лесу, спиною к  дороге и, наклоня голову, подняв руки к лицу,
раскуривал  папиросу;  его  рыжую  кожаную спину  освещало солнце,  и спина
казалась железной. Яков тотчас решил, что  нужно делать,  подъехал к  нему,
торопливо поздоровался:
     - А я не знал, что вы здесь!
     - Третий день; жене моей, батенька, всё хуже, да-с!
     Это печальное сведение Нестеренко  сообщил  очень  оживлённо и тотчас,
хлопнув рукою по ягдташу, прибавил:
     - А я - вот! Неплохо, а?
     - Вы  знаете Носкова,  охотника? -  спросил  Яков негромко;  рыжеватые
брови офицера удивлённо всползли кверху, его китайские усы пошевелились, он
придержал  один  ус,  сощурился,  глядя в  небо, всё  это  вызвало  у Якова
догадку: «Соврёт. Но - как?»
     - Носков? Кто это?
     - Охотник. Курчавый, кривоногий...
     - Да? Как будто видел такого в лесу. Скверное ружьишко... А - что?
     Теперь офицер смотрел в лицо Якова пристальным, спрашивающим  взглядом
серых  глаз  с  какой-то светленькой искрой в  центре  зрачка; Яков  быстро
рассказал ему о Носкове. Нестеренко выслушал его, глядя в землю,  забивая в
неё прикладом ружья сосновую шишку, выслушал и спросил, не подняв глаз:
     - Почему же вы не заявили полиции? Это - её дело, батенька, и это ваша
обязанность.
     - Я же говорю: он будто бы шпионит за рабочими, а это - ваше дело...
     - Так, - сказал жандарм, гася папиросу о ствол  ружья, и, снова  глядя
прищуренными глазами прямо в  лицо Якова, внушительно начал говорить что-то
не совсем понятное; выходило, что Яков поступил незаконно, скрыв от полиции
попытку грабежа, но что теперь уж заявлять об этом поздно.
     - Если б  вы его тогда же сволокли в полицейское управление, ну - дело
ясное! Но и то не совсем. А  теперь как вы докажете, что он нападал на вас?
Ранен?  Ба!   В   человека  можно  выстрелить  с  испуга...   случайно,  по
неосторожности...
     Яков чувствовал,  что  Нестеренко  хитрит,  путает что-то, даже как бы
хочет запугать и отодвинуть его или себя в сторону от этой истории; а когда
офицер сказал о возможности выстрела с испуга, подозрение Якова упрочилось:
     «Врёт».
     - Да-с,  батенька.  За то, что он  выдаёт себя  каким-то наблюдателем,
этот гусь, конечно, поплатится. Мы спросим его, что он знает.
     И, положив руку на плечо Якова, офицер сказал:
     - Вот что: вы  мне дайте честное слово, что  всё это  останется  между
нами. Это – в ваших интересах, понимаете? Итак: честное слово?
     - Конечно. Пожалуйста.
     -  Вы  не  скажете  об  этом  ни  дяде,  ни  Мирону Алексеевичу,  - вы
действительно  не  говорили  ещё  им? Ну, вот.  Предоставим  это  дело  его
внутренней логике. И - никому ни звука! Так? Охотник сам себя ранил, вы тут
ни при чём.
     Яков улыбался: с ним говорил другой человек, весёлый, добродушный.
     - До свидания, - говорил он. - Помните: честное слово!
     Артамонов  младший  возвратился  домой  несколько успокоенный; вечером
дядя предложил ему  съездить в губернию, он  уехал с удовольствием, а через
восемь дней,  возвратясь домой и  сидя  за обедом у дяди, с новой  тревогой
слушал рассказ Мирона:
     - Нестеренко оказался не  таким  бездельником, как я  думал,  он  и  в
городе поймал троих: учителя Модестова и ещё каких-то.
     - А у нас? - спросил Яков.
     -  У  нас:  Седова,  Крикунова,  Абрамова  и  пятерых  помоложе.  Хотя
арестовывать  приезжали  жандармы из  губернии,  но, разумеется,  это  дело
Нестеренко, и, таким образом, жена его хворает с явной пользой для нас. Да,
он - не глуп. Боится, чтоб его не кокнули...
     - Теперь - перестали убивать, - заметил Алексей.
     - Н-ну, - сказал Мирон. - Да! В городе арестован ещё этот, охотник...
     - Носков? - тихо, испуганно спросил Яков.
     -  Не  знаю. Он жил  у дьяконицы, у  неё  же  в  бане устраивали  свои
конгрессы эти  революционеры.  А в доме у  неё  - и с нею - забавлялся твой
отец, как тебе известно. Совпадение - дрянненькое...
     - Да уж, - сказал Алексей, мотнув лысой головою. - Что с ним делать?
     У Якова  потемнело в глазах, и он уже  не мог слушать, о  чём  говорит
дядя с  братом. Он думал: Носков арестован; ясно,  что он тоже социалист, а
не грабитель, и  что  это  рабочие  приказали ему убить или избить хозяина;
рабочие, которых он, Яков, считал  наиболее  солидными,  спокойными! Седов,
всегда чисто одетый и  уже немолодой; вежливый,  весёлый  слесарь Крикунов;
приятный Абрамов, певец  и  ловкий, на  все  руки, работник. Можно  ли было
думать, что эти люди тоже враги его?
     Ему показалось  также, что  за эти дни  в  доме дяди  стало ещё  более
крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни
о  чём  не  говорил  хорошо,  а  на  всё  смотрел  издали, чужими  глазами,
посмеиваясь, стал ещё более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.
     -  Да,  - говорил он, сверкая зубами, -  шевелимся, просыпаемся!  Люди
становятся похожи на обленившуюся прислугу,  которая, узнав о внезапном, не
ожиданном ею возвращении хозяина и боясь  расчёта,  торопливо, нахлёстанная
испугом, метёт, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.
     - Двусмысленно говорите вы, доктор,  - заметил Мирон, поморщившись.  -
Этот ваш анархизм, скептицизм...
     Но доктор  говорил всё громче,  речи  его  становились  длиннее, слова
внушали Якову тревогу.  Казалось,  что  и все  чего-то  боятся, грозят друг
другу несчастиями,  взаимно  раздувают свои  страхи, можно было думать даже
так, что люди боятся именно того, что они сами же и делают,  - своих мыслей
и слов.  В этом Яков  видел  нарастание  всеобщей глупости, сам же  он  жил
страхом не выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя,  что ему  на
шею накинута петля, невидимая, но всё более тугая  и влекущая его навстречу
большой, неотвратимой беде.
     Его страх  возрос ещё  более  месяца через два,  когда снова в  городе
явился Носков, а на фабрике - Абрамов, гладко обритый, жёлтый и худой.
     - Возьмёте меня, старика?  - спросил он,  улыбаясь,  - Яков не  посмел
отказать ему.
     - Что,  трудно в тюрьме? - спросил  он. Абрамов  ответил всё с  тою же
улыбкой:
     - Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству,- не знаю, куда бы оно
сажало народ!
     «Да, - подумал Яков, проводив ткача, - ты улыбаешься, а я знаю, что ты
думаешь...»
     В  тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему оскорбительную сцену,
почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея:
     - Ты с ума сошёл? - кричал он, и нос его покраснел со зла. - Завтра же
дай расчёт...
     А  через несколько дней, когда он утром купался  в Оке,  его  застигли
поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали  в  лодке,  усатой  от множества
удилищ,  хладнокровный  поручик  поздоровался  с  Яковом  небрежным  кивком
головы, молча,  и  тотчас  же  отъехал  на  середину  реки,  а  Нестеренко,
раздеваясь, тихо сказал:
     -  Вы   напрасно  не  приняли  Абрамова,  очень  жалею,  что   не  мог
предупредить вас.
     - Это - Мирон,  -  пробормотал Артамонов младший, чувствуя,  что слова
офицера крепко пахнут спиртом.
     - Да? - спросил Нестеренко. - Это не от вас зависело?
     - Нет.
     - Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.
     И  глядя  на Якова глазами соучастника, голый, золотистый  на  солнце,
блестя кожей, как сазан чешуёй, офицер снова спросил:
     - А приятеля вашего - видели? Охотника?
     Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.
     -  Знаете,  что  его побудило охотиться на  вас?  Ружьё хотел  купить,
двустволку.  Всё  – страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с!  Он,
охотник, будет  очень полезен теперь, когда  я  его крепко держу  за горло,
благодаря его ошибке с вами...
     - Какая же ошибка, когда вы говорите...
     -  Ошибка,  сударь  мой,  ошибка!  -  настойчиво  повторил  офицер  и,
разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошёл в реку, шагая, как лошадь.
     «Чёрт вас всех побери», - уныло подумал Яков.
     Вдруг - точно дверь закрыли в комнату, где был шум, - пришла смерть.
     Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:
     - Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей скончался!
     Яков вскочил, забормотал:
     - Как же это! Он и не хворал ведь...
     Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.
     - Тихон, - ворчал он. - Где Тихон, там уж добра не  жди! Вот, Яков, а?
Вдруг...
     Босый, в халате, накинутом  на ночное  бельё,  он дёргал себя  за ухо,
оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:
     - Ух...
     - Как же это? - недоумевал Яков.
     - Без покаяния, - сказала мать, похожая на огромный мешок муки.
     Поехали  на   бричке;  Яков   сидел  за  кучера,  глядя,  как  впереди
подпрыгивает  на  коне  Тихон, а сбоку от него  по дороге стелется,  пляшет
тень, точно пытаясь зарыться в землю.
     Ольга  встретила  их на дворе,  она ходила от  сарая к воротам  туда и
обратно,  в белой  юбке,  в  ночной  кофте,  при  свете луны  она  казалась
синеватой, прозрачной,  и  было  странно видеть, что от  её фигуры на лысый
булыжник двора падает густая тень.
     -  Вот  и кончилась моя жизнь,  -  тихонько сказала она. Чёрная собака
Кучум неотвязно шагала вслед за нею.
     На скамье,  под окном кухни, сидел  согнувшись Мирон; в одной его руке
дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла,  тонкие
золотые ниточки  сверкали  в  воздухе;  без  очков  нос Мирона  казался ещё
больше. Яков молча  сел рядом  с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в
открытое  окно, как  нищий,  ожидая милостыни.  Ольга  возвышенным  голосом
рассказывала Наталье, глядя в небо:
     - Не заметила я когда... Вдруг плечико у него стало  смертно холодное,
ротик открылся. Не успел,  родной, сказать мне последнее  слово своё. Вчера
пожаловался: сердце колет.
     Рассказывала Ольга тихо, и от слов её тоже как будто падали тени.
     Мирон,  бросив погасшую  папиросу,  боднул  Якова  головою  в  плечо и
тихонько провыл:
     - Т-ты не знаешь, какой он хороший...
     - Что ж  делать? - ответил Яков,  не  находя иных  слов. Надобно  было
сказать что-нибудь и тётке, а  - что скажешь?  Он замолчал,  глядя в землю,
шаркая ногою по ней.
     Отец, крякнув, осторожно пошёл в дом, за ним на цыпочках пошёл и Яков.
Дядя лежал накрытый простынёю,  на  голове его торчал  рогами узел  платка,
которым  была подвязана  челюсть,  большие  пальцы  ног так  туго  натянули
простыню, точно пытались прорвать её. Луна, обтаявшая с одного бока, светло
смотрела в окно,  шевелилась кисея занавески;  на дворе взвыл Кучум, и, как
бы  отвечая  ему,  Артамонов  старший  сказал  ненужно  громко,  размашисто
крестясь:
     - Жил легко и помер легко...
     Из окна  Яков  видел,  что теперь по двору рядом с  тёткой ходит  Вера
Попова, вся  в чёрном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным
голосом:
     - Во сне скончался...
     - Не  дури! -  тихо крикнул Вялов; он, вытирая лошадь  клочками  сена,
мотал  головою, не давая коню схватить губами  его ухо;  Артамонов  старший
тоже взглянул в окно, проворчал:
     - Орёт, дурак; ничего не понимает...
     «Ничего  не надо говорить»,  - подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал
смотреть,  как тени  чёрной  и белой  женщин стирают пыль  с камней;  камни
становятся  всё  светлее.  Мать  шепталась  с Тихоном,  он  согласно  кивал
головою, конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из
дома отец, мать сказала ему:
     - Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.
     - Тихон знает! - сердито повторил отец. - Пошли, Мирон.
     Мирон встал, пошёл, задел плечом косяк двери и погладил косяк ладонью.
     - Илье  тоже пошли, - сказал Артамонов старший  вслед  ему; из  тёмной
дыры, прорезанной в стене, Мирон ответил:
     - Илья не может приехать.
     - Ведь я с ним тридцать лет прожила, - рассказывала Ольга и точно сама
удивлялась тому, что говорит. - Да  ещё до венца четыре года дружились. Как
же теперь я буду?
     Отец подошёл к Якову.
     - Илья - где?
     - Не знаю.
     - Врёшь?
     - Не время теперь говорить об Илье, папаша.
     Во двор поспешно вошёл доктор Яковлев, спросил:
     - В спальне?
     «Дурак, - подумал Яков. - Ведь не воскресишь».
     Его угнетала  невозможность пропустить мимо  себя эти часы уныния. Всё
кругом  было тягостно,  ненужно: люди, их слова, рыжий конь,  лоснившийся в
лунном  свете, как  бронза, и  эта  чёрная,  молча  скорбевшая  собака. Ему
казалось,  что тётка  Ольга хвастается тем,  как  хорошо она жила  с мужем;
мать,  в  углу  двора,  всхлипывала  как-то распущенно,  фальшиво,  у  отца
остановились  глаза, одеревенело  лицо, и  всё  было хуже,  тягостнее,  чем
следовало быть.
     В день похорон  дяди Алексея на кладбище,  когда  гроб уже опустили  в
могилу и бросали на него горстями жёлтый песок, явился дядя Никита.
     «Вот  ещё», -  подумал  Яков,  разглядывая  угловатую  фигуру  монаха,
прислонившуюся к стволу берёзы, им же и посаженной.
     - Опоздал  ты,  - сказал ему  отец, подходя  к брату, вытирая слёзы  с
лица; монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у него был нищий;
ряса  выгорела на солнце, клобук  принял окраску  старого, жестяного ведра,
сапоги стоптаны. Пыльное  его лицо опухло,  он смотрел  мутными  глазами  в
спины людей,  окружавших могилу,  и  что-то говорил отцу неслышным голосом,
дрожала  серая бородёнка.  Яков  исподлобья оглянулся,  -  монаха любопытно
щупали десятки  глаз, наверное,  люди смотрят  на  уродливого брата и  дядю
богатых людей и ждут, не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал, что
город  убеждён:  Артамоновы  спрятали горбуна  в монастырь  для того,  чтоб
воспользоваться его частью наследства после отца.
     Толстый,  благодушный  священник  отец  Николай  тенористо  уговаривал
Ольгу:
     -  Не станем оскорблять стенанием и  плачем  господа  бога нашего, ибо
воля его...
     А Ольга отвечала возвышенным голосом:
     - Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!
     Руки  у  неё  дрожали, она странно  судорожными жестами ошаривала юбку
свою, хотела спрятать в карман мокрый от слёз комочек платка.
     Тихон Вялов умело засыпал могилу,  помогая сторожу кладбища, у могилы,
остолбенело  вытянувшись,  стоял  Мирон,  а  горбатый  монах тихо,  жалобно
говорил Наталье:
     - Ой, какая ты стала, - не узнать!
     И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно, ненужно:
     - Меня - нельзя не узнать. Этот - твой, Яков? А  тот, высокий, Алёшин,
Мирон? Так, так! Ну, пойдёмте, пойдёмте...
     Яков  остался  на  кладбище. За  минуту  пред этим он  увидал в  толпе
рабочих Носкова,  охотник прошёл мимо его рядом с хромым  кочегаром Васькой
и, проходя,  взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом.  О чём
думает  этот  человек?  Конечно,  он не может думать безвредно о  человеке,
который стрелял в него, мог убить.
     Подошёл Тихон, стряхивая ладонью песок с поддёвки, и сказал:
     - Ведь вот,  уж как  старался  Алексей Ильич,  а  всё-таки... И Никита
Ильич слабенек...
     - Тут есть, - вдруг сказал Яков и оборвал слова свои.
     - Чего?
     - Рабочие жалеют дядю.
     - А - как же?
     - Тут есть один - Носков, охотник, - снова начал  Яков.  -  Я  бы тебе
сказал про него...
     - Лошадь падёт,  и  ту - жаль,  - раздумчиво говорил Тихон. -  Алексей
Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как  ушибся обо что.  А ещё за день
до смерти говорил мне...
     Яков замолчал, поняв,  что  его  слова не дойдут до Тихона.  Он  решил
сказать  Тихону о  Носкове  потому, что необходимо было сказать кому-либо о
этом  человеке;  мысль о  нём угнетала Якова  более, чем  всё происходящее.
Вчера в городе к нему откуда-то из-за угла подошёл этот кривоногий, с тупым
лицом солдата, снял фуражку и, глядя внутрь её, в подкладку, сказал:
     - Имею  должок  за  вами, обещали дать на  лечение  ноги. К тому  же и
дядюшка у вас помер, так что - как бы на помин души, А у меня случай есть -
замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши...
     Яков ошеломлённо смотрел на  него и молчал. Тогда Носков поучительно и
настойчиво прибавил:
     - И как я служу вашей пользе, против недругов России...
     - Сколько? - спросил Яков.
     Носков, не сразу, ответил:
     - Тридцать пять рублей.
     Яков дал ему деньги и быстро пошёл прочь  возмущённый, испуганный. «Он
меня  дураком  считает, он думает,  что  я его  боюсь, подлец!  Нет, погоди
же...»
     И  теперь,  медленно шагая  домой,  Яков  думал  лишь о  том,  как ему
избавиться от этого человека, несомненно, желающего подвести его, как быка,
под топор.
     Бесконечно  тянулись шумные часы  поминок. Люди забавлялись, заставляя
дьякона  Карцева  и  певчих возглашать  усопшему  вечную  память.  Житейкин
напился до того, что, размахивая вилкой, запел неприлично и грозно:

     Бойцы вспоминают минувшие дни
     И битвы, где вместе рубились они...

     Степан   Барский,  когда  его  мягкое,  точно  пуховая  подушка,  тело
втискивали в экипаж, громко похвалил:
     - Ну, Пётр Ильич, воистину  - любил  ты брата! Такие  поминки долго не
забыть!
     Яков слышал, как отец, сильно выпивший, ответил угрюмо и насмешливо:
     - Ты скоро всё забудешь, лопнешь скоро.
     Житейкина, Барского,  Воропонова  и  ещё  несколько человек  почтенных
горожан  отец  пригласил  сам, против  желания  Мирона,  и  Мирон был  явно
возмущён этим; посидев за поминальным столом не более  получаса, он встал и
ушёл, шагая, как журавль. Вслед за ним незаметно исчезла тётка Ольга, потом
скрылся и  монах, которому, видимо, надоели расспросы  полупьяных  людей  о
монастырской жизни.  А  отец вёл себя  так,  как  будто хотел  обидеть всех
людей, и всё время,  до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора  между
отцом и горожанами.
     Мать,  оскорблённая  тем,  что  за  тёткой  Ольгой  ухаживала  Попова,
надулась и уехала домой, а отец почему-то пожелал ночевать в  кабинете дяди
Алексея.  Всё  это  казалось  Якову нелепо  капризным, ненужным и ещё более
расстраивало его. Пролежав на диване часа два, тщетно  ожидая сна, он вышел
на двор и под окном кухни на  скамье увидал рядом  с Тихоном  чёрную фигуру
монаха, странно похожего на какую-то сломанную машину. Без клобука на лысой
голове монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо казалось детским; он
держал в руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.
     - Это - кто? - тихонько спросил он и тотчас  сам ответил: - Это - Яша.
Посиди со стариками, Яша!
     И, подняв стакан против  луны,  посмотрел  на мутную влагу в нём. Луна
спряталась  за  колокольней, окутав её серебряным  туманным  светом и  этим
странно  выдвинув из тёплого  сумрака ночи. Над  колокольней стояли облака,
точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору
задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый  пёс Кучум; ходил, нюхал землю и
вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
     - Цыц, Кучум, - вполголоса сказал Тихон.
     Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и провыла что-то.
     -  Чувствует,  -  заметил  Яков.  Ему  не ответили, а  он  очень хотел
говорить, чтоб не думать.
     -   Понимает,  говорю,  -  настойчиво  повторил  он,  -  дворник  тихо
отозвался:
     - А - как же?
     - В Суздале монастырская собака  воров по запаху узнавала, -  вспомнил
монах.
     - О чём беседуете? - спросил Яков; монах выпил квас, вытер рот рукавом
рясы и беззубо заговорил, точно с лестницы идя:
     - Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно - похоже! Очень
задумались все...
     - Дела замучили, - вставил Тихон, играя ушами собаки.
     - Прогони собаку, - приказал Яков, - блохи от неё.
     Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой; она,
поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей  посмотрели на неё,
и один  из них мельком  подумал, что, может  быть,  Тихон и  монах  гораздо
больше жалеют осиротевшую собаку, чем её хозяина, зарытого в землю.
     - Бунт  - будет,  - сказал  Яков и осторожно  посмотрел в тёмные  углы
двора. - Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?
     - А - как же?
     Монах  вынул  из кармана рясы жестяную коробочку, достал из неё щепоть
табаку, понюхал и сообщил племяннику:
     - Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.
     Чихнув, он продолжал:
     - Арестуют даже и в деревнях...
     - Шпионы завелись, - сказал Яков, стараясь говорить просто.
     - Подсматривают за всеми.
     Тихон проворчал:
     - Ежели не подсматривать - ничего не узнаешь.
     А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести  или
от страха, говорил почти шёпотом:
     - И  у  нас есть. Про Носкова, охотника,  нехорошие слухи...  Будто он
донёс на Седова и на всех в городе...
     - Ишь  ты, дурак, - не сразу отозвался  Тихон, протянул руку к собаке,
но тотчас опустил её  на колено, а Яков почувствовал, что слова его сказаны
напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:
     - Ты однако не говори про Носкова.
     -  Зачем  говорить?  Он  меня некасаемый. Да и  некому говорить, никто
никому не верит.
     -  Да, - сказал монах, - веры мало; я после войны с солдатами ранеными
говорил, вижу: и  солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина!
Машина работает,  машина поёт, говорит! Железному этому заводу жития и люди
другие нужны, - железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. «Мы,
говорят,  вам,  мякишам,  покажем!»  А  некоторые другие  обижаются.  Когда
человек  командует - к этому привыкли,  а когда железный металл - обидно! К
топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, - привыкли, а тут вещь -
сто пудов, однако как живая.
     Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, - засмеялся, говоря:
     - Вперёд лошади телега бежит. Эх, черти!
     - И  многие - обозлились, - продолжал монах очень тихо. -  Я три  года
везде ходил, я видел: ух, как обозлились! А злятся  -  не туда. Друг против
друга злятся;  однако –  все виноваты, и за ум, и за  глупость. Это мне поп
Глеб сказал: очень хорошо!
     - Поп-то жив? - спросил Тихон.
     - Попа - нет, - ответил Никита. - Он расстригся, он теперь по сельским
ярмаркам книжками торгует.
     - Хороший  поп, - сказал Тихон. - Я у него на  исповеди  бывал. Хорош.
Только он притворялся попом из  бедности своей, а по-настоящему  в  бога не
верил, так думаю.
     - Нет, он - веровал во Христа. Каждый по-своему верует.
     -  Оттого  и  смятение,  -  твёрдо  сказал  Тихон  и   снова  нехорошо
усмехнулся: - Додумались...
     На крыльцо бесшумно  вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье,
посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:
     - Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут...
     Собака  сидела среди  двора, насторожив  уши, повизгивая, и смотрела в
тёмную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет её.
     - А ты,  Тихон, всё своё долбишь! - заговорил Артамонов.  - Вот, Яков,
гляди: наткнулся мужик на одну думу - как волк в капкан попал. Вот так же и
брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?
     - Слышал.
     - Да. Прогнал я его.  Вскочил он  на чужого коня, поскакал, а  - куда?
Конечно, не всякий может, как он,  отказаться  от богатства и жить неведомо
как...
     - Алексей божий человек также, - тихо напомнил Никита.
     Артамонов старший поднял руку к  виску, помолчал и пошёл в сад, сказав
Якову:
     - Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.
     Грузный,  в  белом  весь,   с  растрёпанными  волосами  на  голове,  с
тёмно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.
     -  О  машинах ты, Никита, зря говорил, - сказал он,  остановясь  среди
двора. - Что ты понимаешь в машинах? Твоё дело - о боге говорить. Машины не
мешают...
     Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:
     - От машин жить дороже и шуму больше.
     Артамонов старший отмахнулся от  него и медленно  пошёл в сад, а Яков,
шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:
     «Родные: отец, дядя, - а зачем они мне? Они помочь не могут».
     Отец  не пригласил брата  жить к себе, монах  поселился  в  доме тётки
Ольги, на чердаке, предупредив её:
     - Я немножко поживу, я уйду скоро...
     Жил  он  почти незаметно и, если его  не звали вниз,  -  в  комнаты не
сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал
по земле, выпалывая  сорные травы, сморщивался, подсыхал телом  и говорил с
людями  тихо,  точно рассказывая важные  тайны.  Церковь посещал  неохотно,
отговариваясь нездоровьем, дома молился  мало и говорить о боге  не  любил,
упрямо уклоняясь от таких разговоров.
     Яков  видел,  что  монах  очень  подружился  с  Ольгой,   его  уважала
бессловесная  Вера  Попова,  и  даже  Мирон,  слушая  рассказы  дяди  о его
странствованиях, о людях, не морщился, хотя  после  смерти  отца Мирон стал
ещё более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал
на Якова, точно на служащего.
     На расплывшееся, красное лицо Натальи  монах  смотрел так  же ласково,
как на всё и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она
постепенно  разучивалась  говорить,  только   дышала.  Её  отупевшие  глаза
остановились,  лишь  изредка  в  их мутном  взгляде  вспыхивала  тревога  о
здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького,
солидного Якова. С Тихоном монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг
на  друга, и  хотя не спорили, но  оба  ходили мимо друг друга,  точно двое
слепых.
     В жизнь Якова угловатая, чёрная фигура дяди  внесла ещё одну тень, вид
монаха  вызывал  в  нём  тяжёлые  предчувствия,  его  тёмное,  тающее  лицо
заставляло думать о смерти. Яков Артамонов  смотрел  на всё,  что творилось
дома, с высоты забот о себе самом,  но хотя заботы всё возрастали, однако и
дома тоже возникало  всё  больше новых тревог.  Чутьё  мужчины, опытного  в
делах  любви,  подсказывало  ему,  что  Полина  стала  холоднее  с  ним,  а
хладнокровный  поручик Маврин  подтверждал подозрения  Якова;  встречаясь с
ним,  поручик  теперь только  пренебрежительно  касался  пальцем  фуражки и
прищуривал глаза,  точно разглядывая  нечто  отдалённое и  очень маленькое,
тогда как  раньше он  был  любезней,  вежливее и в  общественном  собрании,
занимая  у Якова деньги  на  игру  в карты или  прося  его отсрочить уплату
долга, не однажды одобрительно говорил:
     - У вас, Артамонов, фигура артиллериста.
     Или говорил что-нибудь другое, тоже приятное. Якову льстило грубоватое
добродушие этого точно из  резины отлитого офицера, удивлявшего  весь город
своим  презрением  к холоду,  ловкостью, силой и несомненно  скрытой в  нём
отчаянной храбростью. Он смотрел в лица людей круглыми, каменными глазами и
говорил сиповато, командующим голосом:
     - Я мужчина хладнокровный и терпеть не могу преувеличений.
     Поссорившись за картами с почтмейстером Дроновым, больным, но ехидного
ума старичком, которого все в городе боялись, Маврин сказал ему:
     - Преувеличивать не стану, но вы - старый дурак!
     Подозревая в  нём  соперника,  Яков  Артамонов  боялся  столкновений с
поручиком,  но  у  него  не  возникало мысли о  том,  чтоб уступить Маврину
Полину, -  женщина становилась всё приятнее ему. Всё-таки он уже не однажды
предупреждал её:
     - Смотри, если замечу что-нибудь между тобой и Мавриным - брошу!
     Рядом  с этим росла тревога, которую вызывал  в нём охотник Носков. Он
подстерегал  Якова на окраине города,  у  мостика через Ватаракшу, внезапно
вырастал из  земли  и настойчиво, как должного, просил денег, глядя в  свою
фуражку.
     Было что-то странное, нехорошее в том, что охотник появлялся всегда на
одном и том же месте,  выходя из  крапивы и  репейника, из  густой  заросли
сорных трав  под  двумя кривыми вётлами.  Года два тому назад на этом месте
стоял дом огородника  Панфила; огородника кто-то убил,  дом подожгли, вётлы
обгорели, глинистая земля, смешанная с углём и золою, была  плотно утоптана
игроками  в  городки;  среди  остатков  кирпичного фундамента  стояла печь,
торчала  труба;  в  ясные  ночи  над  трубою,  невысоко  в   небе,  дрожала
зеленоватая  звезда. Носков не  торопясь,  шурша  крапивой,  выходил  из-за
трубы, медленно стаскивал с головы своей фуражку и бормотал:
     - Я вам заслужу. Тут у вас снова заводится компания...
     - Эти компании не  моё дело, - сердито говорил Яков и слышал  в ответе
Носкова явное нахальство:
     - Конечно, не вы организуете, но дело-то касается вас.
     «Жаль,  не пристрелил  я его тогда», - в  десятый раз сожалел  Яков и,
давая деньги шпиону, говорил:
     - Ты, смотри, осторожней!
     - Я знаю.
     - Меня не впутай.
     - Зачем же? Будьте покойны.
     «Да, конечно, он считает меня дураком...»
     Понимая,  что Носков  человек полезный, Яков Артамонов был уверен, что
кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за  выстрел. Он
хочет  этого.  Он запугает  или  на деньги, которые сам  же Яков  даёт ему,
подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им убить. Якову уже казалось,  что
за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и злей.
     Мирон всё  чаще говорил: рабочие бунтуют не ради того,  чтоб  улучшить
своё  положение,  но  потому,  что  им  со  стороны  внушается  нелепейшая,
безумнейшая мысль: они должны взять в свою волю банки, фабрики и вообще всё
хозяйство  страны.  Говоря  об этом, он вытягивался, выпрямлялся,  шагал по
комнате длинными ногами и вертел шеей, запуская палец за воротник, хотя шея
у него была тонкая, а воротник рубашки достаточно широк.
     - Это уж даже и не социализм, а чёрт знает что! И вот сторонником этой
выдумки является твой родной брат. Наше правительство старых ворон...
     Яков понимал,  что  всё это говорится Мироном для  того, чтоб  убедить
слушателей и себя в своём праве на место в Государственной думе, а всё-таки
гневные речи брата оставляли у Якова осадок страха,  усиливая сознание  его
личной  беззащитности  среди сотен рабочих. Он  даже  испытал нечто близкое
припадку  ужаса:  как-то утром его разбудил  вой и крик на фабричном дворе,
приподняв голову с подушки, он увидал,  что по белой,  гладкой стене склада
мчится  буйная  толпа  теней,  они  подпрыгивают,  размахивая   руками,  и,
казалось,  двигают по земле всё  здание  склада.  Он,  сразу весь  вспотев,
думал, безмолвно кричал:
     «Бунт...»
     Этот  поток  теней, почему-то более страшных, чем люди,  быстро исчез,
Яков понял, что у ворот фабрики разыгралась обычная в  понедельник драка, -
после праздников почти всегда дрались, но в памяти его остался  этот жуткий
бег  тёмных, воющих пятен. Вообще вся жизнь становилась до  того тревожной,
что  неприятно  было видеть газету и не хотелось читать её. Простое,  ясное
исчезало, отовсюду вторгалось неприятное, появлялись новые люди.
     Сестра  Татьяна   вдруг  привезла  из  Воргорода  жениха,  сухонького,
рыжеватого человечка в  фуражке инженера; лёгкий, быстрый  на  ногу,  очень
весёлый,  он был на два года моложе Татьяны, и,  начиная с неё, все в  доме
сразу стали  звать  его Митя. Он  играл на  гитаре, пел песни, одна из них,
которую  он  распевал  особенно часто,  казалась Якову обидной для сестры и
очень возмущала мать.

     Жена моя в гробу.
                  Рабу 
     Устрой, господь, твою
                  В раю! 

     Но сестра не обижалась; её, как всех,  забавлял  этот человек,  и даже
мать нередко умилённо говорила ему:
     - Ах ты, чижик! Да ты поешь, паяц!
     Есть  Митя  мог, точно  голубь, бесконечно  много;  Артамонов  старший
разглядывал его, как сон, удивлёнными глазами, мигая, и спрашивал:
     - При таком характере ты должен пить. Пьёшь?
     - Могу, - ответил  зять и  за ужином  доказал, что пить он  может тоже
изрядно. Он везде бывал: на Волге и на Урале, в Крыму и на Кавказе, он знал
бесчисленное  количество забавных  прибауток,  рассказов, смешных словечек;
казалось, что он прибежал из какой-то весёлой, беспечной страны.
     -  Жизнь  -  красавица!  -  говорил  он  и сразу  попал  в  непрерывно
вертящийся круг  дела, понравился рабочим, молодёжь смеялась, старики ткачи
ласково кивали головами, и даже Мирон,  слушая его сверкающую  смехом речь,
слизывал  языком улыбки со своих тонких губ. Вот он идёт рядом с Мироном по
двору  фабрики  к пятому корпусу, этот корпус ещё только вцепился в  землю,
пятый  палец  красной кирпичной  лапы;  он стоит весь опутанный лесами,  на
полках  лесов  возятся  плотники, блестят  их  серебряные  топоры,  блестят
стеклом  и  золотом  очки  Мирона,  он вытягивает  руку,  точно  генерал на
старинной  картинке ценою в пятачок, Митя, кивая  головою,  тоже взмахивает
руками, как бы бросая что-то на землю.
     Яков  смотрит на  них  из  окна конторы.  Зять  нравится и ему, с  ним
весело, забываешь многое,  что тяготит; Яков даже завидует  характеру этого
человека, но чувствует к нему странное недоверие: кажется, что этот человек
ненадолго, до завтра,  а  завтра он объявит себя актёром,  парикмахером или
исчезнет так же внезапно, как явился. В нём было ещё одно хорошее качество,
- он, видимо, не жаден, не спрашивает, сколько приданого за  Татьяной, хотя
в этом, может быть,  скрыта какая-то  Татьянина хитрость. Но отец, трезвый,
ворчал:
     - Вот на какого рыженького работал я...
     И Мирон женился.
     - Позвольте  представить вам жену мою, - сказал он, приехав из Москвы,
и  поставил  пред   собою  голубоглазую,  пухленькую  куколку  с  кудрявой,
свёрнутой набок головкой.  Его жена  была игрушечно  маленьких размеров, но
сделана как-то особенно отчётливо, и это придавало ей в глазах Якова вид не
настоящей женщины, а сходство с фарфоровой фигуркой, прилепленной к любимым
часам дяди  Алексея;  голова  фигурки  была  отбита и  приклеена  несколько
наискось; часы стояли  на подзеркальнике, и статуэтка, отворотясь от людей,
смотрела  в зеркало. Мирон  объявил,  что  жену  его  зовут Анна  и  что ей
восемнадцать  лет,  но  умолчал, что  в  придачу к ней  ему  дали  четверть
миллиона и что она единственная дочь фабриканта бумаги.
     - Вот как женятся, - ворчал отец, глядя на Якова красными глазами. - А
ты путаешься чёрт знает с какой. А Илью вымели из обихода, как сор.
     Отец ходил с трудом,  тяжело  раскачивая  обмякшее, вялое  тело. Якову
казалось, что  тело  это злит отца  и  он нарочно  выставляет напоказ людям
угнетающее  безобразие  старческой наготы:  он  щеголял  в ночном белье,  в
неподпоясанном халате,  в  туфлях  на босую  ногу,  с  раскрытой,  оплывшей
грудью, так же, как ходил перед дочерью Еленой, чтобы позлить её. Иногда он
являлся  в контору, долго сидел там и,  мешая Якову, жаловался,  что вот он
отдал все свои силы фабрике, детям, всю жизнь прожил запряжённый в каменные
оглобли дела, в дыму забот, не испытав никаких радостей.
     Сын слушал и молчал,  видя,  что  эти жалобы, утешая отца,  раздувают,
увеличивают его до размеров колокольни, - утром солнце видит её раньше, чем
ему станут заметны дома людей, и с последней с нею прощается, уходя в ночь.
Но из этих жалоб Яков извлекал  для себя поучительный  вывод: жить так, как
жил отец, - бессмысленно.
     И всегда  он  видел,  что после  насыщения жалобами  отцом  овладевает
горячий зуд, беспокойное желание обижать людей, издеваться над ними. Он шёл
к  старухе жене,  сидевшей у  окна в сад, положив  на колени ненужные руки,
уставя пустые глаза в одну точку; он садился рядом с нею и зудел:
     - О чём думаешь? Толста, а не видно тебя. Дети-то  не видят. Татьяна с
кухаркой говорит милее,  чем  с  тобою.  Елена-то забыла, не  приезжает, а?
Видно, опять нового любовника завела. А Илья - где?
     Но жену дразнить было скучно, её багровое лицо быстро  потело слезами,
казалось, что слёзы льются не только из глаз её, но выступают из всех точек
туго  надутой  кожи  щёк,  из  двойного, рыхлого  подбородка, просачиваются
где-то около ушей.
     -  Ну, рассохлась, -  брезгливо ворчал старик и уходил, отмахиваясь от
неё, как от дыма. Нет, она не забавляла.
     Якова он не дразнил, но сыну всегда казалось, что отец смотрит на него
с обидной жалостью. Иногда он вздыхал:
     - Эх ты, пустоглазый...
     Мирон был недоступен насмешкам,  отец явно  и боязливо сторонился его;
это было понятно Якову. Мирона все боялись и на фабрике и дома, от матери и
фарфоровой его жены  до Гришки, мальчика, отворявшего парадную дверь. Когда
Мирон шёл по двору, казалось, что длинная тень его творит вокруг тишину.
     Смеяться над рыженьким зятем не было удовольствия, этот  сам себя умел
высмеивать, он явно предпочитал  ударить сам  себя раньше, чем  его  побьёт
другой. Татьяна,  беременная, очень вспухла, важно надула губы, после обеда
лежала, читая сразу три книги, потом шла гулять; муж бежал рядом с нею, как
пудель.
     Артамонов  старший приказывал запрячь  лошадь и ехал  в город дразнить
брата и Тихона; Яков неоднократно слышал, как он делает это.
     - Что,  студент в клобуке, проюрдонил  бога-то? -  привязывался  он  к
монаху.
     Никита двигал горбом, крепко гладил ладонями длинных рук острые колена
свои и тихо, жалобно говорил:
     - Ой, напрасно это...
     - Как - напрасно?  Ты не ту шляпу носишь, эта у тебя  шляпа фальшивая.
Вся твоя одежда фальшивая. Какой ты монах?
     - Моей души дело.
     - Табак нюхаешь. Нет, проиграл ты, ошибся. Женился бы в своё  время на
бедной  девушке, на сироте, она бы тебе благодарно детей родила,  был бы ты
теперь, как я, дед. А ты допустил - помнишь?
     Медленно, как  огромная черепаха, монах  отползал прочь,  а Пётр Ильич
Артамонов шёл к Ольге, рассказывал ей о кутежах  Алексея на ярмарке. Но это
тоже  не забавляло  его;  маленькая  старушка после смерти мужа  заразилась
какой-то непоседливостью, она всё  ходила, передвигая  мебель,  переставляя
вещи с места на место, поглядывая в окна. Ходила, держа голову  неподвижно,
и хотя на носу  её красовались очки с  толстыми стёклами, она жила наощупь,
тыкая  в  пол  палкой, простирая правую  руку  вперёд.  А на  злые рассказы
старика она, усмехаясь, отвечала:
     - Что хочешь говори; к такому, каким я  знаю Алёшу, ничего  худого  не
пристанет, хорошего не прибавится.
     - Верно сказал он про тебя: ты одним глазом смотришь.
     - Обоими почти не вижу, - сказала Ольга. - Не вижу,  вчера любимый его
стакан фарфоровый разбила сослепа.
     Пробовал Артамонов старший дразнить Тихона  Вялова, но это  было  тоже
трудно.  Тихон  не сердился, он,  глядя вбок, покрякивал,  отвечая кратко и
спокойно.
     - Долго ты живёшь, - говорил Артамонов, Тихон резонно отвечал:
     - Живут и больше.
     - А вот зачем ты жил, а? Ты говори!
     - Все живут.
     - Верно, да - не всякий целую жизнь дворы метёт, сор убирает...
     У Тихона были свои мысли.
     - Родился, ну, и живи до смерти, - говорил он, но Артамонов, не слушая
его, продолжал:
     - Ты вот всю  жизнь с метлой прожил. Нет у тебя ни жены, ни детей,  не
было никаких забот.  Это - почему? Тебе ещё  отец мой другое место давал, а
ты - не захотел, отвергся. Это что же за упрямство у тебя?
     - Опоздал спросить, Пётр Ильич, - ответил Тихон, глядя в сторону.
     Сердясь, Артамонов настойчиво зудел:
     - Ты погляди, сколько за срок твоей жизни народу разбогатело. Все люди
добивались облегчения себе, деньги копили...
     - Копил, копил да чёрта и купил, - сказал Тихон,  особенно  кругл`о  и
густо произнося «`о».
     Яков ждал, что отец рассердится, обругает Тихона, но старик, помолчав,
пробормотал  что-то невнятное и отошёл  прочь  от дворника, который  хотя и
линял,   лысел,   становился  одноцветным,  каким-то  суглинистым,  но,  не
поддаваясь  ухищрениям  старости,  был  всё  так   же  крепок  телом,  даже
приобретал некое благообразие, а говорил всё  более важно, поучающим тоном.
Якову казалось,  что Тихон говорит и  ведёт себя  более «по-хозяйски»,  чем
отец.
     Сам Яков всё яснее  видел,  что он лишний среди родных,  в  доме,  где
единственно приятным человеком  был чужой - Митя Лонгинов. Митя  не казался
ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь отличным
от всех.  Его  значительность  подтверждалась и  отношением к  нему Мирона;
чёрствый, властный, всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и хотя часто
спорил, но никогда не ссорился,  да и  спорил осторожно. В доме с  утра  до
вечера звучал разноголосый зов:
     - Митя! - кричала Татьяна.
     - Где Митя? - спрашивала мать, и даже отец рычал, высунувшись в окно:
     - Митрий, - обедать пора!
     Митя бегал по фабрике лисьим  бегом  и ловко заметал  пушистым хвостом
смешных слов, весёлых шуточек сухую,  обидную строгость Мирона с рабочими и
служащими. Рабочих он называл друзьями.
     - Дружище, это -  не так! - говорил он бородатому, солидному десятнику
плотников, выхватывал  из  кармана  книжечку в  красной коже,  карандаш или
чертил что-то на доске и спрашивал:
     - Видишь? Так? И - так? И вот так? Вышло?
     - Правильно, -  соглашался  десятник. - А  мы  всё  по  старинке,  как
привыкли...
     - Нет, милая личность, надо привыкать к новому - выгоднее!
     Десятник соглашался:
     - Правильно.
     Своею бойкою игрою с делом Митя был похож на дядю Алексея, но в нём не
заметно было  хозяйской жадности, весёлым  балагурством он весьма напоминал
плотника Серафима,  это было замечено и отцом; как-то во время ужина, когда
Митя  размёл,  рассеял  сердитое  настроение  за столом,  отец,  ухмыляясь,
проворчал:
     - Вот тоже, был у нас Утешитель, Серафим... да!
     Яков слышал, как однажды, после обычного столкновения отца с  Мироном,
Митя сказал Мирону:
     - Соединение страшненького  и противненького с жалким, - чисто русская
химия!
     И тотчас же утешил:
     - Но - ничего! Это скоро пройдёт, изживётся. Мы - очищаемся...
     Праздничным вечером, в саду за чаем, отец пожаловался:
     - Я  без праздника  прожил!  - Зять тотчас взвился ракетой, рассыпался
золотым песком бойких слов:
     - Это - ваша ошибка и ничья больше!  Праздники устанавливает для  себя
человек. Жизнь – красавица, она требует подарков, развлечений, всякой игры,
жить надо с удовольствием. Каждый день можно найти что-нибудь для радости.
     Говорил он  долго,  ловко,  точно на дудочке  играя,  и  все за столом
примолкли; всегда бывало так, что,  слушая  его, люди точно  засыпали; Яков
тоже испытывал обаяние  его речей, он чувствовал в них настоящую правду, но
ему хотелось спросить Митю:
     «Зачем же ты женился на некрасивой, глупой девице?»
     Яков видел в  его отношении к  жене нечто фальшивое, слишком любезное,
подчёркнутую  заботливость;  Якову  казалось,  что и  сестра чувствует  эту
фальшь,  она жила уныло, молчаливо,  слишком  легко раздражалась  и гораздо
чаще, оживлённее  беседовала  о  политике  с Мироном, чем  с  весёлым мужем
своим. Кроме политики, она не умела говорить ни о чём.
     Иногда  Яков думал, что Митя  Лонгинов явился не из весёлой, беспечной
страны, а выскочил из какой-то скучной, тёмной ямы, дорвался до незнакомых,
новых  для него людей  и от  радости,  что,  наконец, дорвался, пляшет пред
ними, смешит, умиляется обилию их, удивлён чем-то. Вот в этом его удивлении
Яков  подмечал  нечто  глуповатое;  так  удивляется  мальчишка  в  магазине
игрушек, но - мальчишка, умно и сразу отличающий, какие игрушки лучше.
     Из всех людей в доме и на фабрике двое определённо не любили Татьянина
мужа: дядя Никита и  Тихон Вялов. На вопрос Якова: как ему нравится Митя, -
дворник спокойно ответил:
     - Неверный.
     - Чем?
     - Муха. На всякую дрянь садится.
     Яков долго,  настойчиво  допрашивал старика,  но  тот не  мог  сказать
ничего более ясного:
     -  Сам  видишь,  Яков  Пётрович, - сказал он. -  Видишь  ведь: человек
фигуры выдумывает.
     Дядя, монах, сказал почти то же.
     - Пылит, - сказал он, вздохнув.  -  Я  таких много  видел, краснобаев.
Путают они народ. И сами  тоже в  словах запутались. Скажи ему: горох, а он
тебе: горы, ох... Да, да.
     Было странно  слышать, что этот кроткий урод говорит сердито, почти со
злобой,  совершенно не свойственной  ему. И  ещё более удивляло единогласие
Тихона и дяди в оценке мужа Татьяны, - старики жили несогласно, в  какой-то
явной, но немой вражде, почти не разговаривая, сторонясь друг друга. В этом
Яков ещё раз видел надоевшую ему человеческую глупость: в чём могут быть не
согласны люди, которых завтра же опрокинет смерть?
     Дядя Никита умирал. Якову  казалось,  что  отец усердно помогает ему в
этом, почти при каждой встрече он мял и давил монаха упрёками:
     - Я  весь век жил в людях  волом, а  ты  - живёшь котом. Все заботятся
устроить тебе потеплее, помягче  и даже будто не видят, что ты горбат. Меня
все считают злым, а какой я злой? Я всю жизнь...
     Втягивая голову в горб, монах просил, покашливая:
     - Ты - не сердись.
     Чувство  брезгливости  к  отцу,  к  его  обнаженной,  точно   из  мыла
слепленной  груди,  покрытой  плесенью седоватых  волос,  тоже мешало  жить
Якову,  это  чувство  трудно было прятать,  скрыть.  Он  изредка должен был
напоминать себе:
     «Отец. От него я родился».
     Но это не украшало отца,  не гасило брезгливость  к  нему, в этом было
даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил в город как бы
для  того,  чтоб наблюдать, как умирает  монах. С  трудом,  сопя, Артамонов
старший  влезал  на чердак  и  садился  у  постели монаха,  уставив на него
воспалённые, красные глаза.  Никита  молчал,  покашливая,  глядя  оловянным
взглядом в потолок; руки  у него стали беспокойны, он  всё одёргивал  рясу,
обирал с неё что-то невидимое. Иногда он вставал, задыхаясь от кашля.
     - Хрустишь? - спрашивал брат.
     Никита полз к окну,  хватаясь руками  за плечи  брата, спинку кровати,
стульев;  ряса висела на нём, как парус на  сломанной мачте; садясь у окна,
он, открыв рот, смотрел вниз, в  сад и в  даль,  на тёмную, сердитую щетину
леса.
     - Ну,  отдохни, -  говорил  брат, дёргая дряблую мочку уха,  спускался
вниз и оповещал Ольгу:
     - Хрустит. Скоро уж...
     Приезжал толстый  монах,  отец Мардарий, и убеждал отправить Никиту  в
монастырь, по какому-то уставу он должен  умереть именно там и  там  же его
необходимо было похоронить. Но горбун уговорил Ольгу:
     - После отвезёте туда, когда умру.
     И жалобно, трижды попросил:
     - Крышечку гроба повыше сделайте, чтоб не давила. Уж не забудьте!
     Умер он за  четыре  дня до начала  войны, а  накануне  смерти попросил
известить монастырь:
     - Пусть приедут за мной, я к их прибытию успею помереть.
     Утром, в  день смерти его,  Яков помог отцу подняться на чердак, отец,
перекрестясь,   уставился  в  тёмное,  испепелённое  лицо  с  полузакрытыми
глазами, с провалившимся ртом; Никита неестественно громко сказал:
     - Прости меня.
     - Ну, что ты? За что? - проворчал Пётр Артамонов.
     - За дерзость мою...
     - Меня прости, - сказал старший. - Я тут, иной раз, шутил с тобой...
     -  Бог  шутку не  осудит, - шёпотом  уверил монах,  а  брат, помолчав,
спросил:
     - Вот, как ты теперь?.. Куда?
     -  Забыл я,  - торопливо заговорил  монах, прервав брата. -  Ты,  Яша,
скажи Тихону, спилил бы он кленок у беседки, не пойдёт кленок, нет...
     Невыносимо  было Якову  слушать этот излишне ясный голос и смотреть на
кости  груди, нечеловечески поднявшиеся  вверх, точно угол ящика. И  вообще
ничего человеческого не осталось в этой кучке неподвижных костей,  покрытых
чёрным, в  руках,  державших поморский, медный крест. Жалко было  дядю,  но
всё-таки  думалось:  зачем это установлено,  чтоб старики и вообще домашние
люди умирали на виду у всех?
     Подождав, не  скажет ли брат ещё чего, отец ушёл  под  руку с  Яковом,
молчаливо опустив голову. Внизу он сказал:
     - Умирает.
     -  Да?  - спросил Мирон,  сидя у  стола, закрыв  половину тела  своего
огромным листом газеты;  спросив, он не отвёл  от неё глаз, но затем бросил
газету на стол и сказал в угол жене:
     - Я был прав, - читай!
     Его кругленькая  жена  подкатилась  к столу,  а  мать,  сидя  у  окна,
испуганно спросила:
     - Неужели, Мирон, неужели война?
     - Вот и второй Артамонов, - громко напомнил Пётр.
     -  Врут,  конечно,  -  сказал  Мирон  жене или  Якову,  который  тоже,
наклонясь  над газетой, читал тревожные  телеграммы, соображая: чем всё это
грозит ему? Артамонов старший, махнув рукою, пошёл  на двор, там солнце  до
того  накалило  булыжник,  что тепло его проникало  сквозь  мягкие  подошвы
бархатных  сапогов.  Из окна сыпались  сухенькие, поучающие  слова  Мирона;
Яков, стоя с газетой в руках у окна, видел, как отец погрозил кому-то своим
багровым кулаком.
     На  третий  день,  рано утром,  приехали  монахи; их  было семеро, все
разного   роста   и  объёма,   они   показались  Якову  неразличимыми,  как
новорождённые. Лишь один из  них, самый высокий, тощий, с густейшей бородою
и не подобающим ни монаху, ни случаю громким, весёлым голосом, тот, который
шёл впереди всех с большим, чёрным крестом в руках, как будто не имел лица:
был он  лысый, нос  его  расплылся по щекам, и кроме двух  чёрненьких  ямок
между лысиной и бородой у него на месте лица ничего не значилось. Шагая, он
так медленно поднимал ноги, точно был слеп; он пел на три голоса:
     - «Святый боже», - низко, почти басом;
     - «Святый крепкий», - выше, тенористо, а –
     -  «Святый  бессмертный,  помилуй  нас!»  -   так  пронзительно,   что
мальчишки, забегая  вперёд,  с удивлением смотрели в бороду его, вместилище
невидимого трёхголосого рта.
     Когда  похороны вышли из улицы  на  площадь, оказалось, что она  тесно
забита  обывателями,  запасными, солдатами поручика  Маврина, малочисленным
начальством  и духовенством в  центре толпы. Хладнокровный поручик парадно,
монументом стоял впереди своих  солдат, его освещало солнце; конусообразные
попы и  дьякона стояли  тоже золотыми истуканами,  они  таяли, плавились на
солнце,  сияние  риз  тоже  падало  на  поручика  Маврина;  впереди  аналоя
подпрыгивал, размахивая фуражкой, толстый офицер с жестяной головою.
     Трёхголосый монах,  покачивая  чёрным крестом, остановился пред стеною
людей и басом сказал:
     - Расступитесь!
     Но люди расступились не пред ним, а пред рыжей,  длинной лошадью Экке,
помощника исправника, - взмахивая белой  перчаткой,  он  наехал  на монаха,
поставил лошадь поперёк улицы и закричал упрекающе, обиженно:
     - К-куда? Что вы, не видите? Назад!
     Монах, подняв крест, затянул:
     - Святый бо-о...
     -  Ур-ра! - крикнул офицер, и  весь народ  на площади тысячами голосов
разъярённо рявкнул:
     - Ур-рра-а...
     А Экке, привстав на стременах, тоже кричал:
     -  Пётр  Ильич, пож-жалуйста, переулочком! В обход! Мирон Алексеевич -
прошу вас! Тут – воодушевление, а вы, - как же это?
     Артамонов старший,  стоя у  изголовья гроба,  поддерживаемый  женою  и
Яковом,  посмотрел  снизу  вверх на  деревянное лицо  Экке и  угрюмо сказал
монахам, которые несли гроб:
     - Сворачивайте, отцы...
     И, всхлипнув, добавил:
     - Последний раз, видно, распоряжаюсь...
     Всё это показалось Якову неприличным, даже несколько смешным, но когда
свернули в переулок,  где жила Полина, он увидал её быстро шагающей встречу
похоронам,  она шла  в  белом  платье,  под розовым зонтиком,  и  торопливо
крестила выпуклую, туго обтянутую грудь.
     «Мавриным  любоваться идёт»,  -  тотчас же  сообразил он  и задохнулся
пылью, раздражением.  Монахи  пошли  быстрее, чернобородый стал  петь тише,
задумчивей, а хор певчих и совсем замолчал. За городом, против ворот бойни,
стояла какая-то странная телега, накрытая  чёрным сукном, запряжённая парой
пёстрых лошадей, гроб поставили на  телегу и начали служить  панихиду, а из
улицы,  точно из  трубы,  доносился торжественный  рёв меди, музыка  играла
«Боже даря храни», звонили колокола трёх церквей и притекал пыльный, дымный
рык:
     - Р-р-р-а-а!
     Якову казалось, что он слышит команду поручика Маврина:
     - Р-но-о!
     После панихиды пришлось ехать в дом тётки, долго сидеть за поминальным
столом, слушая сердитую воркотню отца:
     - Какой дурак распорядился поставить лошадей против бойни, а?
     - Полиция, полиция, - успокаивал Митя и объяснял: -  Неудобно, знаете:
национальное воодушевление, а тут - похоронные дроги! Не совпадает...
     Мирон, слизнув улыбку  с губ своих, говорил доктору Яковлеву,  который
был особенно заметен в тяжёлые, неприятные дни:
     -   Но  если  мы  дружно  навалимся   брюхом,  как   Митька  в  «Князе
Серебряном»... В конце концов - всё на свете решается соотношением чисел...
     - Техникой, - возразил доктор.
     - Техника? Ну, да... Но...
     Только  вечером, в  десятом часу,  Яков мог  вырваться из этой скучной
канители  и побежал к Полине, испытывая тревогу, ещё  никогда до этого часа
не изведанную им, предчувствуя, что должно случиться нечто  необыкновенное.
Конечно, это и случилось.
     - Ох, -  сказала кухарка  Полины, когда Яков, пройдя двором,  вошёл  в
кухню, - сказала и грузно опустилась на скамью у печи.
     - Сводня, подлая, - ответил Яков и остановился пред  дверью в комнату,
прислушиваясь к чётким, солдатским шагам и знакомому, военному голосу:
     - Так вот, надо сообразить - так или не так?.. Сообразите же!
     «На вы говорит, - сообразил Яков, - может быть, ещё ничего не было».
     Но, открыв  дверь, стоя на пороге её, он тотчас убедился,  что всё уже
было:  хладнокровный поручик, строго сдвинув брови,  стоял  среди комнаты в
расстёгнутом  кителе, держа руки  в  карманах,  из-под  кителя  было  видно
подтяжки, и одна  из них отстёгнута  от  пуговицы  брюк; Полина  сидела  на
кушетке, закинув ногу  на ногу,  чулок  на одной ноге спустился винтом,  её
бойкие глаза необычно круглы, а лицо, густо заливаясь румянцем, багровеет.
     -   Н-ну-с?   -   спросил  хладнокровный  поручик  и  вопросом   своим
окончательно утвердил все подозрения Якова. Он  шагнул вперёд, бросил шляпу
на стул и сказал незнакомым себе, сорвавшимся голосом:
     - Я - с похорон... с поминок...
     -  Да-с? -  вопросительно, тоном  хозяина  отозвался  поручик, Полина,
затянувшись так, что папироса затрещала, сказала с дымом, но не виновато, а
небрежно:
     - Ипполит Сергеевич уговаривает меня идти в сёстры милосердия...
     - В  сестры? М-да,  - произнёс  Яков, усмехаясь, - тогда хладнокровный
поручик, шагнув к нему, отчётливо спросил:
     - Что значит эта усмешка? Прошу помнить: я преувеличений н-не люблю-с!
Не терплю!
     В эти две-три минуты Яков испытал, как сквозь него прошли горячие токи
обиды,  злости,  прошли  и  оставили  в  нём  подавляющее,  почти горестное
сознание, что маленькая женщина  эта необходима ему так же, как любая часть
его тела,  и  что  он не может  позволить оторвать её  от  него.  От  этого
сознания  к нему вновь возвратился гнев, он  похолодел, встал, сунув руку в
карман.
     -  Не  подходи!  -  предупредил  он  поручика,  чувствуя, что  у  него
выкатываются глаза так, что им больно.
     - Эт-то почему?  - спросил поручик и шагнул  ещё. Его противная манера
удваивать буквы в словах всегда не нравилась  Якову, а в эту минуту привела
его в бешенство, он хотел выдернуть руку из кармана, крикнул:
     - Убью!
     Поручик  Маврин  схватил  его за  руку, мучительно сжал  её  у  кисти,
револьвер глухо выстрелил в кармане, затем рука Якова с резкой болью как бы
сломалась в  локте,  вырвалась  из  кармана, поручик  взял  из его  пальцев
револьвер и, бросив его на кресло, сказал:
     - Не вышло!
     - Яша,  Яша!  - слышал Артамонов громкий шёпот. - Ипполит Сергеевич, -
господа! Вы с ума сошли? Из-за чего? Ведь это - скандал! Из-за чего же?
     - Н-ну,  -  оглушительно сказал хладнокровный поручик,  взяв  Якова за
бороду, дёргая её вниз и этим заставляя кланяться ему: - Проси - прощенья -
дурак!
     С  каждым словом, и рассекая длинные  надвое, он дёргал  бороду  вниз,
потом лёгким ударом в подбородок заставлял поднимать её.
     - Ой, как стыдно, ой! - шептала Полина, хватая поручика за локоть.
     Яков не мог  двигать правой  рукою, но,  крепко сжав зубы,  отталкивал
поручика левой; он мычал, по щекам его текли слёзы унижения.
     - Не сметь меня касаться! - рявкнул поручик  и, оттолкнув его, посадил
в  кресло, на  револьвер. Тогда  Яков, закрыв  лицо руками, скрывая  слёзы,
замер в полуобмороке, едва слыша, сквозь гул в голове, крики Полины:
     - Боже мой, как это неблагородно! И это вы, вы! Такой скандал! За что?
     - Идите к чёрту, барышня! - сказал поручик чугунным голосом. - Вот вам
целковый за удовольствие, - эт-того  достаточно! Я не выношу преувеличений,
но вы самая обыкновенная...
     Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик,  хлопнув дверью, исчез,
оставив за собой тихий звон стекла висячей лампы и коротенький визг Полины.
Яков встал  на  мягкие  ноги, они  сгибались,  всё  тело его  дрожало,  как
озябшее; среди комнаты под лампой стояла Полина, рот у неё был открыт,  она
хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
     - Сволочь,  -  сказал Яков. -  Зачем ты  это сделала? А  - говорила...
Убить надо тебя...
     Женщина  взглянула  на  него,  бросила бумажку  на  пол  и  хрипло,  с
изумлением, протянула:
     - Ка-акой негодяй...
     Она  опустилась  в  кресло,  согнулась, схватив руками голову, а Яков,
ударив её кулаком по плечу, крикнул:
     - Пусти! Дай револьвер...
     Не шевелясь, она всё так же изумлённо спросила:
     - Так ты меня любишь?
     - Ненавижу!
     - Врёшь! Любишь теперь!
     Она прыгнула  на него так быстро, что Яков не успел оттолкнуть её, она
обняла  его  за  шею  и,   с  яростной  настойчивостью,  обжигая  кусающими
поцелуями, горячо дыша в глаза, в рот ему, шептала:
     - Врёшь, любишь, любишь. И я  тоже -  на! Ах  ты, мягкий,  Солёненький
мой...
     Солёненький -  её  любимое ласкательное словечко, она произносила  его
только в минуты исключительно сильного возбуждения,  и оно  всегда опьяняло
Якова до  какого-то сладостного и нежного зверства. Так случилось  и  в эту
минуту; он мял, щипал, целовал её и бормотал, задыхаясь:
     - Дрянь. Паскудница. Ведь знаешь...
     Через час он сидел на кушетке, она лежала на коленях у него; покачивая
её, он с удивлением думал:
     «Как быстро всё прошло!..»
     А она утомлённо говорила:
     - Озлилась я, хотела бросить тебя. Ты всё хлопочешь о своих, хоронишь,
а мне  скучно.  И я не знала: любишь ты меня? Теперь будешь крепче  любить,
ревновать будешь потому что. Когда есть ревность...
     - Уехать бы отсюда, - устало сказал Яков.
     - Да. В Париж. Я могу говорить по-французски.
     Огня они не зажгли, в  комнате было темно и  душно, на  улице  кричали
запасные солдаты, бабы, хотя было поздно, за полночь.
     -  Теперь за границу не уедешь, там - война, - вспомнил Яков. - Война,
чёрт их возьми...
     Женщина снова заговорила о своём:
     - Без  ревности только собаки любят. Ты посмотри: все  драмы, романы -
всё из ревности...
     Яков усмехнулся, вздрогнув:
     -  Хорошо выстрелил револьвер, пуля  могла  в ногу мне попасть,  а вот
только на брюках дырочка.
     Полина сунула в дырочку палец и вдруг, всхлипнув, сказала с  тихой, но
лютой злобой:
     - Ах,  жалко,  что ты  не  успел  выстрелить  в  него!  В тугой  бы, в
резиновый живот ему!
     -  Молчи!  -  сказал  Яков,  сильно  тряхнув  её, но  она  продолжала,
присвистывая сквозь зубы и всё так же люто:
     -  Подлец! Как обругал меня! Какие вы все... Ничего  вы не понимаете в
женщине!
     И,  вздёрнув распухшие  губы, показывая крепко сжатые лисьи  зубы, она
дополнила:
     -  Ведь  если женщина изменила, это вовсе не  значит,  что  она уже не
любит!
     - Молчи, говорю! - крикнул Яков и тиснул её так, что она застонала:
     - Ой, вот я чувствую, любишь! Яша, Солёненький мой...
     Он  ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя себя  человеком,
который  в  опасной игре  выиграл нечто  ценное. Тихий праздник в  его душе
усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил  у Полины  спрятанный  ею
револьвер, а она  не  захотела отдать его,  Яков принужден был сказать, что
без револьвера  боится идти, и сообщил ей  историю  с  Носковым. Его  очень
обрадовал испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог
ей, любим ею. Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его:
     - Почему ты не сказал мне об этом?
     И тревожно размышляла:
     - Конечно, это очень интересно - сыщик! Вот, например, Шерлок Холмс, -
ты читал? Но ведь у нас, наверное, и сыщики - тоже негодяи?
     - Конечно, - подтвердил Яков.
     Отдавая ему револьвер, она захотела проверить, хорошо ли  он стреляет,
и уговорила Якова выстрелить в открытую печку, для чего Якову пришлось лечь
животом на пол; легла и она; Яков выстрелил, из печки на них сердито дунуло
золой, а  Полина,  ахнув,  откатилась в сторону, потом, подняв ладонь, тихо
сказала:
     - Смотри!
     В крашеной половице была маленькая, косо и глубоко идущая дырка.
     - Как  подумаешь, что туда ушла  смерть!  -  сказала  Полина, вздыхая,
нахмурив тонко вычерченные брови.
     И никогда ещё Яков не видел её такой милой, не чувствовал так близко к
себе.  Глаза  её  смотрели по-детски  удивлённо,  когда  он  рассказывал  о
Носкове, и ничего злого уже не было на её остреньком лице подростка.
     «Не чувствует вины», - с удивлением  подумал  Яков, и это было приятно
ему.
     Провожая его, она говорила, гладя бороду Якова:
     - Ах, Яша, Яша! Так вот как, значит! Мы - серьёзно? Ах, боже мой... Но
этот подлец!
     Сжала пальцы рук в один кулак и, потрясая им, негодуя, пожаловалась:
     - Господи, сколько подлецов!
     Но вдруг, схватив руку Якова, задумчиво нахмурилась, тихонько говоря:
     - Постой, постой! Тут есть одна барышня, ах, разумеется!
     Просияла и, перекрестив Якова, отпустила его:
     - Иди, Солёненький!
     Утро  было   прохладное,   росистое;  вздыхал   предрассветный  ветер,
зеленовато-жемчужное небо дышало запахом яблоков.
     «Конечно, она это со зла наблудила, и надо жениться на ней, как только
отец  умрёт»,  - великодушно думал  он  и  тут  же вспомнил  смешные  слова
Серафима Утешителя:
     «Всякая девица - утопающая, за соломину хватается. Тут её и лови!»
     Тревожила мысль о хладнокровном поручике, он не похож на соломинку, он
обозлился и, вероятно, будет делать пакости.  Но  поручика должны отправить
на  войну. И даже  о Носкове Якову Артамонову думалось  спокойнее, хотя он,
подозрительно  оглядываясь,  чутко прислушивался и сжимал в  кармане  ручку
револьвера, - чаще всего Носков ловил Якова именно в эти часы.
     Но прошло  недели  две,  и страх пред охотником снова обнял Артамонова
чадным  дымом.  В  воскресенье, осматривая лес, купленный  у Воропонова  на
сруб, Яков увидал  Носкова, он пробирался сквозь чащу, увешанный капканами,
с мешком за спиною.
     -  Счастливая встреча  для вас,  -  сказал он,  подходя, сняв фуражку;
носил  он  её по-солдатски:  с  заломом верхнего круга на  правую  бровь и,
снимая, брал не за козырёк, а за верх.
     Не  отвечая  на  его  странное  приветствие, в  котором  чувствовалась
угроза, Яков сжал зубы и судорожно стиснул револьвер в кармане. Носков тоже
молчал с минуту, расковыривал пальцем  подкладку  фуражки и  не смотрел  на
Якова.
     - Ну? - спросил Артамонов; Носков поднял собачьи глаза и,  приглаживая
дыбом стоявшие, жёсткие волосы, проговорил отчётливо:
     - Ваша любовь, то есть Пелагея Андреевна, познакомилась с дочерью попа
Сладкопевцева, так вы ей скажите, чтобы она это бросила.
     - Почему?
     - Так уж...
     И, послушав звон колоколов в городе, охотник прибавил:
     - Даю совет от души, желая добра. А вы мне подарите рубликов...
     Он посмотрел в небо и сосчитал:
     - Тридцать пять...
     «Застрелить, собаку!» - думал Яков Артамонов, отсчитывая деньги.
     Охотник  взял бумажки,  повернулся  на кривых ногах,  звякнув  железом
капканов,  и,  не  надев  фуражку,  полез в чащу,  а Яков почувствовал, что
человек этот стал ещё более тяжко неприятен ему.
     - Носков! -  негромко позвал он, а когда тот остановился,  полускрытый
лапами ёлок, Яков предложил ему:
     - Бросил бы ты это!
     - Зачем?  -  спросил  Носков,  высунув  голову  вперёд,  и  Артамонову
показалось, что в пустых глазах Носкова светится что-то боязливое или очень
злое.
     - Опасное дело, - объяснил Яков.
     - Надо уметь, - сказал Носков, и глаза его погасли. - Для неумеющего -
всё опасно.
     - Как хочешь.
     - Против своей пользы говорите.
     -  Какая  же тут польза, во  вражде?  -  пробормотал Яков,  жалея, что
заговорил со шпионом.
     «Туда же, - рассуждает, идиот...»
     А Носков поучительно сказал:
     - Без  этого  - не живут. У  всякого  - своя  вражда,  своя  нужда. До
свидания!
     Он  повернулся  спиною  к Якову  и  вломился  в  густую  зелень  елей.
Послушав, как он шуршит колкими ветвями, как похрустывают сухие сучья, Яков
быстро  пошёл  на просеку,  где его  ждала  лошадь, запряжённая в дрожки, и
погнал в город, к Полине.
     -  Вот  -  подлец! - почти радостно удивилась Полина. - Уже узнал, что
она приходит ко мне? Скажите, пожалуйста!
     - Зачем  ты знакомишься с такими? - сердито упрекнул Яков, но она тоже
сердито, дёргая жёлтый газовый шарфик на груди своей, затараторила:
     -  Во-первых - это надо  для тебя же! А во-вторых  - что же мне кошек,
собак завести, Маврина? Я сижу одна, как в тюрьме, на улицу выйти не с кем.
А она - интересная, она мне романы, журналы даёт, политикой занимается, обо
всём  рассказывает.  Я  с  ней  в  гимназии  у Поповой  училась,  потом  мы
разругались...
     Тыкая его пальцем в плечо, она говорила всё более раздражённо:
     - Ты  воображаешь,  что  легко  жить  тайной любовницей? Сладкопевцева
говорит, что любовница, как резиновые галоши, - нужна, когда грязно, вот! У
неё роман с вашим доктором, и они это не скрывают, а ты меня прячешь, точно
болячку, стыдишься, как будто я кривая или горбатая, а я - вовсе не урод...
     -  Погоди, -  сказал  Яков,  -  женюсь!  Серьёзно  говорю,  хотя  ты и
свинья...
     -  Ещё   вопрос,  кто  из  нас  свиноватее!  -  крикнула  и  ребячливо
расхохоталась, повторяя: - Свиноватее, виноватее, - запуталась! Солёненький
мой...  Милый  ты,  не  жадный! Другой бы –  молчал; ведь  тебе  шпион этот
полезен...
     Как  всегда,  Яков  ушёл от неё  успокоенный, а через семь  дней, рано
утром табельщик  Елагин,  маленький, рябой, с кривым носом, сообщил, что на
рассвете, когда  ткачи ловили бреднем рыбу, ткач Мордвинов,  пытаясь спасти
тонувшего  охотника Носкова, тоже  едва не утоп  и лёг  в  больницу. Слушая
гнусавый доклад,  Яков сидел,  вытянув  ноги для того, чтоб глубже спрятать
руки в карманы, руки у него дрожали.
     «Утопили»,  -  думал он и, представляя  себе добродушного  Мордвинова,
человека с мягким,  бабьим лицом, не верил,  чтоб  этот человек мог убивать
кого-то.
     «Счастливый  случай»,  -  думал  он, облегчённо  вздыхая.  Полина тоже
согласилась, что это - счастливый случай.
     -  Конечно, - лучше  так, - сказала она серьёзно нахмурясь,  -  потому
что, если б как-нибудь иначе убивали его, - был бы шум.
     Но - пожалела:
     - Было  бы интереснее поймать его, заставить раскаяться  и -  повесить
или расстрелять. Ты читал...
     - Ерунду говоришь, Полька, - прервал её Яков.
     Прошло несколько тихих дней, Яков съездил  в Воргород,  возвратился, и
Мирон, озабоченно морщась, сказал:
     - У нас ещё какая-то грязная история; по предписанию из  губернии Экке
производит  следствие о  том,  при  каких  условиях  утонул  этот  охотник.
Арестовал Мордвинова, Кирьякова, кочегара Кротова, шута горохового, - всех,
кто ловил рыбу с  охотником. У Мордвинова рожа поцарапана, ухо надорвано. В
этом видят, кажется, нечто политическое... Не в надорванном ухе, конечно...
     Он  остановился у  рояля, раскачивая  пенснэ  на  пальце, глядя в угол
прищуренными глазами.  В измятой  шведской  куртке, в  рыжеватых  брюках  и
высоких,  по  колено,  пыльных  сапогах  он был  похож  на  машиниста;  его
костистые,  гладко обритые щёки  и подстриженные усы  напоминали  военного;
мало подвижное лицо его почти не изменялось, что бы и как бы он ни говорил.
     - Идиотское время! -  раздумчиво говорил он. - Вот, влопались в  новую
войну. Воюем, как всегда, для  отвода глаз от собственной глупости; воевать
с  глупостью - не умеем, нет сил. А все наши задачи пока - внутри страны. В
крестьянской  земле рабочая  партия мечтает о захвате власти. В  рядах этой
партии  -  купеческий сын  Илья  Артамонов,  человек  сословия, призванного
совершить  великое  дело промышленной  и  технической европеизации  страны.
Нелепость  на нелепости! Измена интересам сословия должна бы  караться  как
уголовное  преступление, в  сущности  -  это  государственная  измена...  Я
понимаю  какого-нибудь  интеллигента,  Горицветова,  который  ни  с чем  не
связан,   которому   некуда   девать   себя,   потому   что  он   бездарен,
нетрудоспособен  и  может  только читать,  говорить; я  вообще нахожу,  что
революционная  деятельность  в  России -  единственное  дело для  бездарных
людей...
     Якову  казалось,  что брат  говорит,  видя пред собою  полную  комнату
людей,  он  всё более  прищуривал глаза  и наконец совсем закрыл  их.  Яков
перестал слушать его речь, думая  о своём: чем кончится следствие  о смерти
Носкова, как это заденет его, Якова?
     Вошла  беременная,  похожая  на  комод,  жена Мирона,  осмотрела его и
сказала усталым голосом:
     - Поди, переоденься!
     Мирон покорно взбросил пенснэ на нос и ушёл.
     Через месяц приблизительно всех арестованных выпустили; Мирон  строго,
не допускающим возражений голосом, сказал Якову:
     - Рассчитай всех.
     Яков давно уже, незаметно  для себя,  привык подчиняться сухой команде
брата, это было даже удобно, снимало ответственность за дела на фабрике, но
он всё-таки сказал:
     - Кочегара надо бы оставить.
     - Почему?
     - Весёлый. Давно работает. Развлекает людей.
     - Да? Ну, пожалуй, оставим.
     И, облизнув губы, Мирон сказал:
     - Шуты действительно полезны.
     Некоторое время  Якову казалось,  что в общем  всё идёт хорошо,  война
притиснула  людей,  все стали  задумчивее, тише.  Но  он  привык испытывать
неприятности, предчувствовал, что не все они кончились  для него, и  смутно
ждал новых. Ждать пришлось не очень долго, в городе снова явился Нестеренко
под руку с высокой дамой, похожей на Веру Попову; встретив на  улице Якова,
он, ещё издали, посмотрел сквозь него, а подойдя, поздоровавшись, спросил:
     -  Можете  зайти ко  мне через  час? Я -  у  тестя.  Знаете - жена моя
умирает. Так  что я вас  попрошу: не звоните  с  парадного, это  обеспокоит
больную, вы - через двор. До свидания!
     Час был  тяжёл  и неестественно длинен, и  когда Яков Артамонов устало
сел на  стул в комнате,  заставленной книжными шкафами, Нестеренко,  тихо и
прислушиваясь к чему-то, сказал:
     - Ну-с, приятеля нашего  укокали. Это несомненно, хотя  и не доказано.
Сделано ловко, можно похвалить. Теперь вот что: дама вашего сердца, Пелагея
Назарова,  знакома  с  девицей  Сладкопевцевой,   на  днях  арестованной  в
Воргороде. Знакома?
     - Не знаю, - сказал Яков и сразу весь вспотел, а жандарм  поднёс  руку
свою к носу и, рассматривая ногти, сказал очень спокойно:
     - Знаете.
     - Кажется - знакома.
     - Вот именно.
     «Что ему  надо?»  -  соображал Яков,  исподлобья рассматривая серое, в
красных жилках, плоское лицо с широким носом,  мутные глаза, из которых как
будто капала тяжкая скука и текли остренькие струйки винного запаха.
     -  Я говорю  с вами не официально, а как знакомый, который  желает вам
добра  и которому не чужды ваши  деловые интересы, - слышал Яков  сиповатый
голос.  - Тут, видите ли, какая  штука,  дорогой мой... стрелок!  - Жандарм
усмехнулся, помолчал и объяснил:
     -  Я  говорю -  стрелок,  потому  что  мне  известен  ещё один  случай
неудачного пользования вами огнестрельным оружием. Да, так вот,  видите ли:
девица  Сладкопевцева знакома  с Назаровой,  дамой  вашего сердца. Теперь -
сообразите: род деятельности охотника Носкова никому, кроме вас и меня,  не
мог  быть известен. Я – исключаюсь из этой цепи  знакомств. Носков  был  не
глуп, хотя - вял и...
     Нестеренко, вздохнув, посмотрел под стол:
     - Ничто не вечно. Остаётесь - вы...
     Якову Артамонову казалось,  что  изо  рта офицера тянутся не слова, но
тонкие, невидимые петельки, они захлёстывают  ему шею и  душат так  крепко,
что холодеет в  груди, останавливается сердце  и всё вокруг, качаясь, воет,
как зимняя вьюга. А Нестеренко говорил с медленностью - явно нарочитой:
     -  Я  думаю,  я  почти  уверен,  что  вами  была   допущена  некоторая
неосторожность в словах, да? Вспомните-ка!
     - Нет, - тихо сказал Яков, опасаясь, как бы голос не выдал его.
     - Так ли? - спросил офицер, размахнув усы красными пальцами.
     - Нет, - повторил Яков, качая головою.
     - Странно. Очень странно. Однако - поправимо. Вот что-с: Носкова нужно
заменить таким же человеком, полезным для  вас. К вам явится некто  Минаев,
вы наймёте его, да?
     - Хорошо, - сказал Яков.
     - Вот  и всё.  Кончено. Будьте осторожны, прошу вас!  Никаким  дамам -
ни-ни! Ни слова. Понимаете?
     «Он говорит как с мальчишкой, с дураком», - подумал Яков.
     Потом  жандарм говорил о  близости осеннего перелёта  птиц, о  войне и
болезни жены, о том, что за женою теперь ухаживает его сестра.
     -  Но - надо готовиться к худшему, - сказал Нестеренко и, взяв себя за
усы, приподнял их  к толстым мочкам ушей, приподнялась и верхняя губа  его,
обнажив жёлтые косточки.
     «Бежать, - думал Яков. - Запутает он меня. Уехать».
     «Чёрт  вас всех возьми, - думал он, идя берегом Оки. -  На  что вы мне
нужны? На что?»
     Мелкий дождь, предвестник осени, лениво кропил землю, жёлтая вода реки
покрылась рябью; в  воздухе,  тёплом до  тошноты,  было  что-то  ещё  более
углублявшее уныние Якова  Артамонова. Неужели нельзя жить спокойно, просто,
без всех этих ненужных, бессмысленных тревог?
     Но, как  обоз в зимнюю метель, двигались один за другим месяцы, тяжело
и обильно нагруженные необычно тревожным.
     Пришёл  с  войны один из Морозовых, Захар, с  георгиевским крестом  на
груди,  с  лысой,  в красных язвах,  обгоревшей головою;  ухо  у  него было
оторвано, на месте правой брови – красный рубец, под ним прятался  какой-то
раздавленный, мёртвый  глаз, а другой глаз смотрел строго и внимательно. Он
сейчас  же  сдружился  с  кочегаром  Кротовым,  и  хромой  ученик  Серафима
Утешителя запел, заиграл:

     Эх, ветер дует, дождь идёт,
     Я лежу в окопе.
     Помогаю, идиёт,
     Воевать Европе!

     Яков спросил Морозова:
     - Что, Захар, плохо воюем?
     -  Хорошо-то нечем, - ответил ткач. Голос у  него был дерзко лающий, в
словах слышалось отчаянное бесстыдство песенок кочегара.
     -  Хозяина  нет у нас, Яков Пётрович, - говорил  он в лицо хозяину.  –
Хозяйствуют жулики.
     Этот  человек  и Васька кочегар стали  как-то особенно заметны,  точно
фонари,  зажжённые  во  тьме  осенней  ночи.  Когда  весёлый  Татьянин  муж
нарядился  в штаны  с широкой, до  смешного,  мотнёй и такого же цвета, как
гнилая Захарова шинель, кочегар посмотрел на него и запел:

     Вот так брючки для растяп!
     Сразу видно разницу:
     Одни - голову растят,
     А другие - задницу!

     К удивлению Якова, зять не обиделся на эту насмешку, а захохотал, явно
поощряя кочегара на дальнейшее словесное озорство. Рабочие тоже смеялись, и
особенно хохотала фабрика, когда  Захар Морозов  привёл  на  двор мохнатого
кутёнка, с  пушистым, геройски загнутым на спину хвостом, на конце  хвоста,
привязан мочалом, болтался беленький георгиевский крест.  Мирон  не стерпел
этого  озорства,  Захара арестовала  полиция, а  кутёнок очутился у  Тихона
Вялова.
     По улицам города ходили хромые, слепые, безрукие и всячески изломанные
люди  в солдатских  шинелях,  и  всё вокруг  окрашивалось в гнойный цвет их
одежды. Изломанных, испорченных  солдат водили  на прогулки городские дамы,
дамами  командовала  худая,  тонкая, похожая  на  метлу,  Вера Попова,  она
привлекла к  этому  делу  и  Полину,  но та,  потряхивая  головою, кричала,
жаловалась:
     -  Ой,  нет,  я  не могу!  Это  безобразие! Ты посмотри, Яша, они  все
молодые, здоровые и все изувечены, и такой запах от них - не могу! Послушай
- уедем!
     - Куда? - уныло  спрашивал Яков, видя, что его женщина  становится всё
более  раздражительной, страшно  много курит  и дышит  горькой гарью.  Да и
вообще все женщины  в городе, а  на  фабрике  - особенно, становились злее,
ворчали, фыркали,  жаловались  на дороговизну жизни, мужья их, посвистывая,
требовали  увеличения  заработной  платы,  а  работали  всё  хуже;  посёлок
вечерами шумел и рычал по-новому громко и сердито.
     Среди  рабочих мелькал солидный слесарь Минаев, человек  лет тридцати,
чёрный и носатый, как  еврей.  Яков  боязливо сторонился  его, стараясь  не
встречаться  со  взглядом слесаря,  который смотрел  на  всех людей тёмными
глазами так, как будто он забыл о чём-то и не может вспомнить.
     Грязным обломком плавал  по двору отец,  едва передвигая больные ноги.
Теперь на его широких плечах висела  дорожная лисья шуба с вытертым  мехом,
он останавливал людей, строго спрашивая:
     - Куда идёшь?
     А когда ему отвечали, махал рукою, бормотал:
     - Ну, ступай. Бездельники. Клопы, моей кровью живёте!
     Его  лиловатое,   раздутое  лицо   брезгливо  дрожало,   нижняя   губа
отваливалась; за отца  было стыдно пред людями. Сестра  Татьяна  целые  дни
шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё уши всегда были
красные. Мирон  птицей  летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь,
топал  широкими каблуками  американских  ботинок  и злорадно  рассказывал о
пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.
     -  В живого  такого мужика  -  не  верю! -  упрямо говорила полуслепая
Ольга,  сидя рядом со снохой на диване, где возился  и кричал её двухлетний
сын Платон. - Это нарочно выдумано, для примера...
     -  Это  - замечательно!  - возглашал весёлый  Татьянин муж.  -  Это  -
изумительно! Деревня - мстит! Ага?
     Он радостно потирал жирненькие руки свои, обросшие  рыжей шерстью.  Он
один уверенно ждал какого-то праздника.
     -  Боже  мой! -  с досадой восклицала  Татьяна. -  Что тебя радует? Не
понимаю!
     Удивлённо открыв рот, Митя каркал:
     -  Ка-ак?  Ты  -  не  понимаешь?  Так  -  пойми же!  За  всё,  что она
претерпела, деревня  – мстит! В  лице этого мужика она  выработала  в  себе
разрушающий яд...
     - Позвольте!  - морщась,  сказал  Мирон. -  Ещё  недавно  вы  говорили
иное...
     Но   Митя   почти   исступлённо,    захлёбываясь    словами,   говорил
проникновенным шёпотом:
     -  Это  -  символ, а  не  просто  -  мужик!  Три года  тому назад  они
праздновали трёхсотлетний юбилей своей власти и вот...
     - Чепуха, - резко сказал Мирон; доктор Яковлев, как всегда, усмехался,
а  Яков Артамонов  думал,  что  если  эти  речи  станут  известны  жандарму
Нестеренке...
     - Зачем вы всё это говорите? - спрашивал он. - Какой толк?
     И уговаривал:
     - Перестаньте!
     Он  замечал,  что  и  Мирон  необыкновенно  рассеян,  встревожен,  это
особенно расстраивало Якова. В конце концов из  всех людей только один Митя
оставался таким же, каким был, так же вертелся волчком, брызгал шуточками и
по вечерам, играя на гитаре, пел:

     Жена моя в гробу...

     Но Татьяне уже не нравились его песенки.
     - Фу, как это надоело! - говорила она и шла к детям.
     Митя ловко умел успокаивать рабочих; он посоветовал  Мирону закупить в
деревнях муки, круп, гороха,  картофеля и  продавать рабочим по своей цене,
начисляя  только провоз и утечку.  Рабочим  это понравилось, а  Якову стало
ясно, что фабрика верит весёлому человеку больше, чем Мирону, и Яков видел,
что Мирон всё чаще ссорится с Татьяниным мужем.
     -  Вы  хотите  держать  нос  по  ветру?  -  чётко, не  скрывая  злобы,
спрашивает Мирон, а Митя, улыбаясь, отвечает:
     - Воля народа... право народа...
     - Я спрашиваю: кто же, собственно, вы? - кричит Мирон.
     - Будет вам орать, - ворчит Артамонов старший, но Яков видит в тусклых
глазах отца искорки удовольствия, старику приятно видеть, как ссорятся зять
и  племянник,  он  усмехается,  когда  слышит  раздражённый  визг  Татьяны,
усмехается, когда мать робко просит:
     - Налей мне, Таня, ещё чашечку...
     Всё новое  было  тревожно  и выскакивало  как-то  вдруг, без  связи  с
предыдущим. Вдруг совершенно ослепшая тётка Ольга простудилась и через двое
суток умерла, а  через несколько дней после её смерти город и фабрику точно
громом оглушило: царь отказался от престола.
     -  Что  ж  теперь - республика будет? -  спросил Яков  брата, радостно
воткнувшего нос в газету.
     -  Республика, конечно!  -  ответил  Мирон,  склонясь над  столом;  он
упирался ладонями в  распластанный лист газеты так, что бумага натянулась и
вдруг лопнула  с треском. Якову это показалось дурным предзнаменованием,  а
Мирон  разогнулся,  лицо  у  него  было  необыкновенное,  и  он  сказал  не
свойственным ему голосом, крикливо, но ласково:
     - Начнётся выздоровление, обновление России - вот что, брат!
     И размахнул  руками, как  бы желая обнять  Якова, но  тотчас одну руку
опустил,  а другую, подержав  протянутой, поднял,  поправил  пенснэ,  снова
протянул руку, стал похож на семафор и заявил, что завтра же вечером едет в
Москву.
     Митя тоже размахивал руками, точно озябший извозчик, он кричал:
     - Теперь всё пойдёт отлично; теперь народ скажет, наконец, своё мощное
слово, давно назревшее в душе его!
     Мирон уже не  спорил с  ним, задумчиво улыбаясь, он облизывал  губы; а
Яков  видел, что так  и есть:  всё  пошло отлично, все обрадовались, Митя с
крыльца рассказывал  рабочим,  собравшимся на дворе, о том,  что делалось в
Петербурге,  рабочие кричали ура, потом,  схватив Митю  за  руки, за  ноги,
стали подбрасывать в воздух. Митя сжался в комок, в большой мяч, и  взлетал
очень высоко, а Мирон,  когда его тоже стали качать, как-то  разламывался в
воздухе, казалось, что у него отрываются и руки и ноги. Митю окружила толпа
старых рабочих, и огромный, жилистый ткач Герасим Воинов кричал в лицо ему:
     - Митрий Павлов, ты - удобный человек, удобный, - понял?  Ребята - уру
ему!
     Кричали ура, а кочегар Васька, приплясывая,  блестя лысоватым черепом,
орал, точно пьяный:

     Эх, - далеко люди сидели
     От царёва трона!
     Подошли да поглядели –
     На троне - ворона!

     - Делай, Вася! - поощряли его.
     Якова  тоже  хотели  качать,  но он убежал и  спрятался в доме, будучи
уверен, что рабочие, подбросив его вверх, - не подхватят на  руки, и  тогда
он расшибётся  о  землю. А вечером, сидя в конторе, он услыхал на дворе под
окном голос Тихона:
     - Зачем  отнял  кутёнка? Ты продай его мне. Я  из него  хорошую собаку
сделаю.
     -  Э, старик, разве  теперь время собак  воспитывать?  - ответил Захар
Морозов.
     - А ты чего делаешь? Продай, возьми целковый, ну?
     - Отстань.
     Яков, выглянув из окна, сказал:
     - Царь-то, Тихон, а?
     - Да, - отозвался старик и, посмотрев за угол дома, тихонько свистнул.
     - Свергли царя-то!
     Тихон наклонился, подтягивая голенище сапога, и сказал в землю:
     - Разыгрались. Вот оно, Антоново слово: потеряла кибитка колесо!..
     Выпрямился и пошёл за угол дома, покрикивая негромко:
     - Тулун, Тулун...
     Хороводом пошли крикливо весёлые недели;  Мирон, Татьяна, доктор  да и
все  люди  стали  ласковее  друг  с  другом;  из  города  явились  какие-то
незнакомые и увезли  с собою слесаря Минаева. Потом пришла весна, солнечная
и жаркая.
     - Послушай,  Солёненький, - говорила Полина, - я  всё-таки не понимаю,
как же это?  Царь отказался царствовать,  солдат  всех перебили, изувечили;
полицию разогнали,  командуют  какие-то  штатские,  - как  же  теперь жить?
Всякий чёрт будет делать  всё, что хочет,  и, конечно, Житейкин не даст мне
покоя. И он  и  все  другие, кто  ухаживал за мной  и кому я отказала. Я не
хочу, не могу теперь, когда все заодно, жить здесь,  я должна жить там, где
меня никто не  знает!  И  потом: ведь  уж если это сделано  -  революция  и
свобода, - то, конечно, для того, чтоб каждый жил, как ему нравится!
     Полина говорила всё настойчивее, всё  многословней, Яков чувствовал  в
её речах нечто неоспоримое и успокаивал:
     - Подожди немного, утрясётся это, тогда...
     Но он уже  не верил,  что волнение вокруг успокоится, он  видел, что с
каждым днём на фабрике  шум вскипает  гуще,  становится  грозней.  Человек,
который привык бояться, всегда найдёт причину для страха; Якова стал пугать
жареный череп Захара Морозова, Захар  ходил  царьком,  рабочие следовали за
ним, как бараны за овчаркой, Митя летал вокруг него ручной сорокой. В самом
деле, Морозов приобрёл сходство с большой собакой, которая выучилась ходить
на задних лапах; сожжённая кожа  на голове его, должно быть, полопалась, он
иногда  обёртывал  голову,  как  чалмой,  купальным,   мохнатым  полотенцем
Татьяны, которое дал ему Митя; огромная  голова,  придавив Захара,  сделала
его ниже  ростом;  шагал  он важно,  как толстый помощник исправника  Экке,
большие пальцы держал за поясом отрёпанных солдатских штанов и, пошевеливая
остальными пальцами, как рыба плавниками, покрикивал:
     - Товарищи - порядок!
     Он судил троих парней за кражу полотна; громко, так что было слышно на
всём дворе, он спрашивал воров:
     - Вы понимаете, у кого украли?
     И сам же отвечал:
     - Вы украли у себя, у  всех нас! Разве  можно теперь  воровать, сукины
дети?
     Он приказал высечь воров, и двое рабочих с удовольствием отхлестали их
прутьями ветлы, а Васька кочегар исступлённо пел, приплясывая:

     Вот как нынче насекомых секут!
     Вот какой у нас праведный судья...

     Сорвался, забормотал что-то, разводя руками, и вдруг крикнул:

     Спаси, господи, люди твоя!

     Митя закричал:
     - Браво-о!
     Митя бегал  в  сереньких  брючках,  в  кожаной  фуражке,  сдвинутой на
затылок,  на  рыжем лице его  блестел  пот,  а  в  глазах  сияла  хмельная,
зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал,
как из  окна  их  комнаты  в  сад  летел  сначала громкий  шёпот,  а  потом
несдерживаемый крик Татьяны:
     - Вы - клоун! Вы  - бесчестный человек! Ваши убеждения?  У нищих - нет
убеждений. Ложь! Месяц тому назад эти твои  убеждения... Довольно! Завтра я
уезжаю в город, к сестре... Да, дети со мной...
     Это  не  удивило  Якова,  он  давно  уже  видел,  что  рыженький  Митя
становится всё  более  противным  человеком,  но  Яков был  удивлён и  даже
несколько гордился  тем, что он  первый подметил ненадёжность рыженького. А
теперь даже  мать,  ещё  недавно  любившая  Митю,  как она любила  петухов,
ворчала:
     - Что  уж  это,  какой он стал несогласный, будто жидёнок!  Вот, корми
их...
     Митя кричал:
     - Всё - превосходно! Жизнь - красавица, умница! Но басни о возможности
мирного  сожительства  волков  с  баранами,  -  это  надо  забыть,  Татьяна
Петровна! С этим - опоздали!
     Мирон озлобленно и сухо спросил его:
     - А что вы скажете завтра?
     - Что жизнь подскажет! Да! Ну-с, дальше?
     Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно,  точно он  был  выпачкан
сажей.  А через несколько дней  Митя переехал в  город,  захватив  с  собою
имущество своё: три больших связки книг и корзину с бельём.
     Всюду  Яков наблюдал  бестолковую,  пожарную суету, все люди  дымились
дымом явной глупости,  и ничто не обещало  близкого  конца этим сумасшедшим
дням.
     - Ну, - сказал он Полине, - я решил: едем! Сначала - в Москву, а там -
подумаем...
     - Наконец-то! - обрадовалась женщина, обнимая, целуя его.
     Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в окна тяжким
запахом  земли,  размоченной  дождём,  нагретой  солнцем. Было  хорошо,  но
грустно.
     Сняв со своей шеи горячие, влажные руки Полины, Яков задумчиво сказал:
     - Прикрой грудь... Вообще - оденься! Надо - серьёзно.
     Она  соскочила  на пол с колен его, в  два прыжка подбежала к постели,
окуталась халатом и деловито села рядом с ним.
     - Видишь  ли,  -  заговорил Яков, растирая ладонью бороду по щеке так,
что волоса  скрипели. -  Надо подумать,  поискать такое место, государство,
где спокойно. Где ничего не надо понимать и  думать о чужих делах не  надо.
Вот!
     - Конечно, - сказала Полина.
     -  Всё  надо делать осторожно. Мирон  говорит: поезда  набиты  беглыми
солдатами. Надо прибедниться...
     - Только ты возьми с собой побольше денег.
     - Ну да, разумеется.  Я  уеду так, чтоб мои не знали - куда. Я будто в
Воргород поеду, - понимаешь?
     - А - зачем скрывать? - удивлённо и недоверчиво спросила Полина.
     Он  не  знал -  зачем; эта  мысль только  что явилась  у  него, но  он
чувствовал, что это – хорошая мысль.
     - Ну, знаешь -  отец, Мирон, расспросы... Это всё - не нужно. Деньги -
в Москве, денег я могу достать много, хороших...
     -  Только - скорее! - просила Полина. - Ты видишь: жить -  нельзя. Всё
дорого, и ничего нет. И, наверное, будут грабить, потому что - как жить?
     Оглянувшись на дверь, она шептала:
     - Вот  кухарка была  добрая, а  теперь  стала дерзкая  и  всегда точно
пьяная. Она может зарезать меня во сне, почему же не зарезать, если всё так
спуталось?  Вчера  слышу – перешёптывается  с кем-то.  Боже мой! - думаю, -
вот! Но  приотворила тихонько  дверь, а  она стоит на  коленках  и - рычит!
Ужас!
     -  Подожди,  -  остановил Яков  быстрый поток её тревожного шёпота.  -
Сначала уеду я...
     -  Нет, -  громко сказала  она,  ударив  кулачком  своим по  колену. -
Сначала - я! Ты дашь мне денег и...
     -  Что ж  ты -  не веришь мне? - обиженно и сердито спросил  мужчина и
получил твёрдо сказанный ответ:
     -  Не  верю. Я -  честная, я говорю  прямо: нет!  Разве  можно  теперь
верить, когда все и царю изменили и всему изменяют? Ты - кому веришь?
     Она говорила убедительно, и ещё более убедительно говорила грудь её из
складок распахнувшегося халата. Яков Артамонов уступил  ей; решили, что она
завтра же начнёт собираться, поедет в Воргород и там подождёт его.
     На другой же  день Яков стал жаловаться на боли  в  желудке, в голове,
это было весьма правдоподобно; за последние месяцы он сильно похудел,  стал
вялым, рассеянным, радужные глаза  его потускнели. И  через  восемь дней он
ехал по дороге от города на  станцию; тихо ехал по  краю  избитого шоссе  с
вывороченным  булыжником,  торчавшим среди глубоких  выбоин,  в них засохла
грязь, вздутая горбом, исчерченная трещинами. Сзади его оставалась такая же
разбитая,  развороченная жизнь, а впереди из мягкой ямы в центре дымных туч
белесым пятном просвечивало мёртвенькое солнце.
     Через  месяц  Мирон  Артамонов, приехав  из  Москвы,  сказал  Татьяне,
наклонив голову, разглядывая ладонь свою:
     - Должен  сообщить  тебе нечто  печальное: в Москве ко мне явилась эта
пошлая девица, с которой жил Яков, и сказала, что какие-то люди - гм, какие
теперь люди? - избили его и выбросили из вагона...
     - Нет! - крикнула Татьяна, попробовав встать со стула.
     - На  ходу  поезда. Через двое суток он  скончался  и похоронен ею  на
сельском кладбище около станции Петушки.
     Татьяна  молча  прижала  платок  к  своим   глазам,  её  острые  плечи
задрожали,  чёрное  платье  как-то потекло  с них, как  будто эта  женщина,
тощая, с длинной шеей, стала таять.
     Мирон поправил пенснэ, хрустнул  пальцами, потирая руки, послушал звон
одинокого  колокола,  благовест  ко  всенощной,  затем,  шагая  по комнате,
сказал:
     - Что же  плакать? Между нами - он был совершенно бесполезный человек.
И – неприлично глуп, прости! Разумеется - жалко. Да.
     - Боже мой, - сказала Татьяна, мигая покрасневшими веками, и, помуслив
палец, пригладила брови.
     -  Эта бойкая девица,  - говорил Мирон, сунув руки в карманы, - весьма
неискусно  притворяется печальной вдовой, но одета настолько шикарно, что -
ясно: она обобрала Якова. Она говорит, что писала нам сюда.
     Татьяна отрицательно мотнула головою.
     - Нет? Я так и знал. Я полагаю, что отцу и матери не нужно говорить об
этом, пусть думают, что Яков жив. Так?
     - Да, это лучше, - согласилась Татьяна.
     - Впрочем, дядя, кажется, ничего  уже  не понимает, но мать утопила бы
себя в слезах...
     Покачав головою, Татьяна сказала:
     - Скоро мы все погибнем.
     - Возможно, если останемся здесь. Но я немедля отправляю  жену и детей
прочь отсюда. Советую и тебе убраться, не дожидаясь, когда Захар Морозов...
Итак: мы  старикам  ничего не  скажем. Ну,  извини меня,  еду  домой,  жена
нездорова...
     Длинной рукою своей он встряхнул руку сестры и ушёл, сказав:
     - Невероятно трудно ездить теперь, дороги - в ужаснейшем состоянии!
     Артамонов старший жил в полусне, медленно погружаясь в сон,  всё более
глубокий.  Ночь  и  большую  часть дня он лежал  в постели, остальное время
сидел в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда  её замазывали
облака;  в  зеркале  отражался толстый старик с  надутым лицом,  заплывшими
глазами,  клочковатой,  серой  бородою. Артамонов  смотрел  на  своё лицо и
думал:
     «Хорош комар».
     Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:
     - Уехать надо, лечиться надо...
     - Уйди,  -  лениво  говорил  Артамонов.  - Уйди, лошадь.  Надоела. Дай
покою.
     И, оставаясь один,  прислушивался, как празднично шумят люди на дворе,
в саду, везде. А фабрика - молчит.
     Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший Артамонова уколами
своих  мыслишек,  -  исчез, умер.  И  хорошо сделал, - думать  старику было
трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно думать, потому
что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?
     Иногда он спрашивал жену:
     - Илья - воротился?
     - Нет.
     - Нет ещё?
     - Нет.
     - А - Яков?
     - И Яков.
     - Так. Гуляют. А дело Мирошка сосёт.
     - Ты не думай про это, - советовала Наталья.
     - Уйди.
     Она уходила в угол и сидела  там,  глядя тусклыми глазами  на  бывшего
человека, с которым истратила всю свою жизнь. У неё  тряслась голова,  руки
двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.
     Изредка, но всё чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме:
являлись какие-то чужие люди,  он присматривался к ним, стараясь  понять их
шумный бред, слышал вопли жены:
     - Господи, да - что же это? За что? Ведь это - хозяин, хозяева мы! Ну,
дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город  надо  ему! Да - позвольте же
увезти-то...
     «Спрятать хочет. А - чего прятать? - соображал Артамонов. - Дура. Весь
век свой дурой жила. Яков - в неё родился. И - все. А Илья - в меня. Вот он
воротится - он наведёт порядок...»
     Шёл дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала метель.
     Из  этого  состояния  полуяви-полусна  Артамонова  вытряхнуло   острое
ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь её стёкла и между
мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что
оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.
     -  Есть хочу, - сказал Артамонов; ему  не  ответили.  Синеватая, сырая
мгла  наполняла  сад; перед беседкой стояли,  положив  головы на  шеи  друг
другу, две  лошади, серая и тёмная; на скамье за ними сидел человек в белой
рубахе, распутывая большую связку верёвок.
     - Наталья, - слышишь? Есть давай...
     Прежде,  когда  он,  очнувшись  от  забытья,  звал  жену,  она  тотчас
являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня - нет её.
     «Неужто?  -  подумал  Артамонов,  и в голове его стало  яснее. - Или -
захворала?»
     Он  приподнял голову, у  двери  в баню сквозь  кусты что-то  блестело,
потом  оказалось, что это ружьё со штыком  за  спиною зеленоватого солдата,
неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:
     - Вы  что, товарищи, - шутите? Разве так лошадей держат? Так -  свиней
не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню, под замок - хочешь?
     Человек  в белой  рубахе  сбросил верёвки  с колен на  землю и  встал,
сказав негромко в сторону солдата:
     - Явился еси, с небеси, чёрт его унеси!
     - Командиров стало больше прежнего, - ответил солдат.
     - И кто их, дьяволов, назначает?
     - Сами себя. Теперь, браток, всё само собой делается, как в старухиной
сказке.
     Человек  подошёл  к  лошадям, взял  их  за гривы, -  Артамонов старший
крикнул как мог громко:
     - Эй, позови жену!
     - Молчи, старик, - ответили ему. - Ишь ты, жену захотел...
     Лошади  ушли. Артамонов провёл ладонью по лицу,  по бороде,  холодными
пальцами  пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал  у  глухой незастеклённой стены
беседки,  под  яблоней, на которой  красные  яблоки  висели гроздьями,  как
рябина; лежать было жёстко; он покрыт своей изношенной лисьей  шубой, и  на
нём толстый зимний  пиджак. Но - не  жарко. Нельзя  понять - зачем он  тут?
Может быть - в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади
в  саду  и  солдат  у  бани?  И кто это  орёт  на  дворе: «Вы,  товарищ,  -
бестолковый мальчишка! Чего? Люди устали? Уставать - рано! Без дураков...»?
     Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто
нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр  Ванька Лукин,
вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
     В беседку вошёл кто-то  очень  широкий,  в  мохнатой  шапке;  он  внёс
холодную тень и густой запах дёгтя.
     - Это - Тихон?
     - А как же...
     Ворчливый  ответ Тихона  тоже оглушил. Старый  дворник развёл  руками,
точно поплыл над скрипучим полом.
     - Кто это орёт?
     - Захарка Морозов.
     - А - солдат к чему тут?
     - Война.
     Помолчав, Артамонов спросил:
     - И сюда враг дошёл?
     - Это - против тебя война, Пётр Ильич...
     Хозяин строго сказал:
     - Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ!
     Он услыхал спокойный ответ:
     - Последняя война, больше не хотят.  И теперь  -  все  товарищи. А для
дурака я действительно стар.
     Было  ясно,  что Тихон  издевается.  Вот  он бесцеремонно сел  в ногах
хозяина, не сняв шапку. На дворе сиповато, сорванным голосом, командуют:
     - И чтобы после восьми часов на улицах - никаких фигур!
     - Где жена? - спросил Артамонов.
     - Ушла хлеба искать.
     - Как это - искать?
     - А как же? Хлеб - не кирпич, на земле не валяется.
     Сумрак  в саду  становился всё гуще, синее; около  бани зевнул,  завыл
солдат, он стал  совсем невидим,  только  штык блестел, как рыба в воде.  О
многом  хотелось спросить Тихона, но  Артамонов молчал: всё равно у  Тихона
ничего не поймёшь. К тому же и  вопросы как-то прыгали, путались, не  давая
понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.
     Тихон заворчал:
     - Дурак, а  правду  понял раньше  всех.  Вот  оно  как повернулось.  Я
говорил: всем каторга! И - пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку
смели. Так-то,  Пётр  Ильич.  Да. Чёрт строгал, а  ты - помогал. А - к чему
всё? Грешили,  грешили,  - счёта  нет  грехам! Я  всё  смотрел: диво! Когда
конец? Вот  наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это... Потеряла
кибитка колесо...
     - «Бредит», - сообразил Артамонов, но всё-таки спросил:
     - Зачем я тут?
     - Выгнали из дома.
     - Мирон?
     - Всех.
     - А... Яков?
     - Его давно нет.
     - Где Илья?
     ~- Слышно - с этими.  Надо  быть, потому ты и жив, что он - с ними,  а
то...
     «Бредит, - уверенно решил Пётр Артамонов и замолчал, думая: - Выжил из
ума, старичишко. Так и надо было ждать».
     Мелкие, тускленькие звёзды высыпались в небо; раньше как будто не было
таких звёзд. И не было их так много.
     Тихон взял шапку и, тиская её в руках, снова заворчал:
     - Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим - легче.
     Вдруг, иным голосом, он спросил:
     - Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?
     - Ну? Так - что?
     Пётр Артамонов  не мог  понять: испугал или  только  удивил  его  этот
неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:
     - Убил ты его, как Захар кутёнка. А на что убил?
     Артамонову стало ясно: Тихон, наконец, всё-таки  донёс на него,  и вот
он, больной, арестован. Но это не  очень испугало  его, а скорей  возмутило
нечеловеческой глупостью. Он опёрся  локтями, приподнял  голову,  заговорил
тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на  языке какую-то горечь и сухость во
рту:
     - Это ты - врёшь! И - для каждого проступка есть  срок, давность! А ты
- все сроки  пропустил. Да! И -  сошёл с ума. И - забыл, что сам видел, сам
сказал тогда...
     - А - что я сказал? - перебил его старик. - Я, конешно, не видел, ну -
я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать? Я - лжу сказал, а ты
-  рад,  схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал... И все вы  - такие.
Алексей  Ильич  научил тестя  своего, пьяницу, трактир Барского  поджечь, а
твой отец  догадался об  этом, устроил, что убили пьяницу до смерти. Никита
Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со зла
на тебя, мне сказал.  Я говорю:  «Ты монах, тебе всё это забыть надо, а я -
буду помнить». Запугали  вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после
в монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было - не смел!
И оттого - бога лишился...
     Казалось, Тихон может говорить до  конца всех  дней. Говорил он  тихо,
раздумчиво и как будто  беззлобно. Он  стал почти невидим  в густой, жаркой
тьме позднего вечера. Его шершавая речь,  напоминая ночной шорох тараканов,
не пугала Артамонова, но давила своей  тяжестью, изумляя до  немоты. Он всё
более убеждался,  что этот непонятный человек сошёл с ума. Вот он длительно
вздохнул,  как бы  свалив с  плеч  своих тяжесть, и продолжал  всё  так  же
однотонно раскапывать прошлое, ненужное:
     -  Веры вы,  Артамоновы, и меня  лишили. Никита Ильич сбил  меня из-за
вас,  сам обезбожел и меня... Ни  бога, ни чёрта нет у  вас.  Образа в доме
держите  для обмана. А  что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то.
Обманщики. Обманом жили. Теперь - всё видно: раздели вас...
     С трудом пошевелив тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые
ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику  показалось, что ноги
отделились,  ушли от  него, а он повис в  воздухе.  Это - испугало его,  он
схватился руками за плечо Тихона.
     - Куда? - спросил дворник, грубо стряхнув его руки. - Не тронь. Силы у
тебя  нет, не задушишь. У отца твоего  - была сила, -  хвастовством изошла.
Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся
на вас, беси...
     Артамонов всё сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.
     «Неужто - умираю? Мне ещё семидесяти пяти нет. Господи...»
     Он  снова попробовал лечь,  но  не хватило сил поднять ноги.  Тогда он
приказал Тихону:
     - Помоги, подними ноги мои!
     Положив на скамью  мёртвые  ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова
сел,   тыкая  рукою  в  шапку,   в  руке  его  что-то  блестело.  Артамонов
присмотрелся:  это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая  этим своё
безумие. Над  ним  мелькала  серая,  ночная  бабочка.  В  саду,  в  воздухе
вытянулись три  полосы  жёлтого  света,  и чей-то голос  далеко,  но внятно
сказал:
     - Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас...
     Тихон заглушил этот голос:
     - Тоже и отец твой; он брата моего убил.
     - Врёшь, - невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: - Когда?
     - Вот те и когда...
     -  Что  ты всё врёшь, безумный? - вдруг возмутился  Артамонов, ощущая,
как  голод сосёт и сушит его. – Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем
ты молчал тридцать лет с лишком?
     - Вот и молчал. Значит - думал!
     - Злобу копил? Эх... Ну, ступай, донеси полиции.
     - Полиции - нет.
     -  Скажи - вот, он меня всю жизнь  поил, кормил - судите его! Так ведь
донёс уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, - денег требуй, ну?
     - Денег у тебя  нет.  Ничего у тебя нет. И - не было. А на судей мне -
наплевать. Я – сам себе судья.
     - Так чем ты грозишь, бредовой человек?
     Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно  чувствовал  это. Тихон
ворчал:
     - Конец всем Каинам. За что брата убили?
     - Врёшь про брата!
     Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.
     - Я - вру? Я с ним был тогда...
     - С кем?
     - С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это его кровью истёк
отец-то. Для чего кровь-то?
     - Опоздал ты...
     - Ну, вот - опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я,  как
был, в стороне...
     - Безумным остался...
     Артамонов чувствовал, что бывший  землекоп загоняет его в угол, в яму,
где всё неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:
     - Опоздал ты.  Брата -  врёшь -  не  было у  тебя, у таких, как  ты, -
ничего не бывает...
     - Совесть бывает.
     - Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!
     - Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!
     - А он говорил - ты его!
     - Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по
голове не хряснул... Вы - хитрые...
     - Ты сам...
     -  Серафима завели. Он  тоже  мутил меня: никого не  обижает,  а живёт
неправедно. Как это так? Везде - хитрости...
     - Кто идёт? К-куда? - сердито, громко крикнули во тьме. - Сказано вам,
гадам, - после восьми не двигаться?
     Тихон встал,  подошёл к двери  и вывалился из неё во тьму.  Артамонов,
раздавленный  волнением, голодом, усталостью,  видел, как сквозь три полосы
масляного света в саду промельнуло широкое, чёрное. Он закрыл глаза, ожидая
теперь чего-то окончательно страшного.
     - Достала? - спросил Тихон кого-то.
     - Вот - всё!
     Это  -  голос жены.  Где  была  она,  зачем  она  оставила его с  этим
стариком?
     Артамонов   открыл  глаза,  приподнялся  на  локтях,  глядя  в  дверь,
заткнутую двумя  чёрными  фигурами. Внезапно  ему вспомнилось, что  он  всю
жизнь  думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине  жизнь  его была так
тяжело запутана,  насыщена  каким-то  обманом. И вот сейчас  всё  это стало
ясно.
     Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:
     - Ну, слава тебе, господи...
     - Вот, Тихон,  кто  виноват во  всём! -  решительно сказал Артамонов и
облегчённо вздохнул. - Она жадничала, она меня настраивала, да!
     Он с торжеством зарычал:
     - Из-за неё и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да...
     Артамонов задохнулся. Было странно  видеть, что  жена не обиделась, не
испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его
и тревожно, но ласково шептала:
     - Тихонько, не кричи, тут - злые все...
     - Есть давай...
     Жена  сунула  в руку  его  огурец и тяжёлый кусок  хлеба;  огурец  был
тёплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.
     Артамонов изумился:
     - Это - что? Мне? Всё?
     -  Тише,  Христа  ради,  -  шептала Наталья, -  ведь -  нет  ничего! И
солдатики тоже...
     - Это ты мне - за всё? За весь страх, за всю жизнь?
     Он,  взвешивая  хлеб  на  руке, бормотал  и догадывался, что случилось
что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чём даже и она, Наталья, не
виновата.
     Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твёрдо:
     - Не хочу.
     Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова стала совать
кусок в руку мужа, пришёптывая:
     - Кушай, кушай, не сердись...
     Оттолкнув  её руку,  Артамонов  крепко  закрыл  глаза  и  сквозь  зубы
повторил с лютой яростью:
     - Не хочу. Прочь.

1924-1925 г.



ПРИМЕЧАНИЕ

     Впервые напечатано отдельной книгой в издании «Книга», 1925.
     Повесть написана в 1924 - 1925 годах, но замысел её возник у  писателя
ещё в начале 900-х годов. Вспоминая о своих встречах с Л.Н.Толстым в Гаспре
(Крым) в  период  между ноябрём 1901- маем 1902  года,  М.Горький писал: «Я
рассказал  ему  историю  трёх поколений  знакомой мне  купеческой семьи,  -
историю,  где  закон вырождения действовал  особенно безжалостно; тогда  он
стал возбуждённо дёргать меня за рукав, уговаривая:
     -  Всё  это  - правда! Это я знаю,  в Туле есть две таких семьи, И это
надо написать. Кратко написать большой роман, понимаете? Непременно!
     И глаза его сверкали жадно.
     - Но ведь рыцари будут, Л.Н.!
     - Оставьте! Это очень серьёзно. Тот, который идёт в монахи молиться за
всю  семью,  -  это чудесно! Это  -  настоящее: вы  -  грешите,  а я  пойду
отмаливать грехи ваши.  И  другой - скучающий, стяжатель-строитель, -  тоже
правда! И что он пьёт, и зверь, распутник, и любит  всех, а - вдруг - убил,
- ах, это хорошо! Вот это надо написать...» (См. том 14 настоящего собрания
сочинений.)
     По  свидетельству  И.П.Ладыжникова,  в 1903 году М.Горький  говорил  о
своём  желании написать  роман  о вырождающейся  из  поколения в  поколение
буржуазной  семье.  «В   1903  году,  -  рассказывал  И.П.Ладыжников,  -  я
познакомил   Алексея   Максимовича  с   семьёй  фабриканта-  -промышленника
Разорёнова.
     Разорёновы владели большими  ткацкими  фабриками в Вичуге, Костромской
губернии, и прядильнями в Кинешме, на Волге.
     Фактическим хозяином фабрики, «дельцом» был только старший брат, имени
его я не помню. Средний брат - Сергей - пьяница, кутила, бездельник. Сестра
была психически больной.
     Горький был хорошо знаком с младшим братом - Алексеем  Александровичем
Разорёновым.  Именно  он в какой-то мере  послужил  прототипом образа  Ильи
Артамонова-младшего...
     ...Вскоре  после знакомства  с Разорёновыми Алексей Максимович, имея в
виду  историю  этой  семьи,  как-то  сказал   мне:  «Интересная   тема  для
произведения о  вырождающихся  поколениях буржуазии. Напишу  роман»  (Архив
А.М.Горького).
     В 1904 году у М.Горького уже складываются конкретные очертания замысла
произведения  под   названием  «Атамановы»,   получившего  в  окончательной
редакции  название  «Дело  Артамоновых».  А.Н.Тихонов,  говоря  об  истории
создания  «Дела Артамоновых»  и,  в частности, о связи  между произведением
«Атамановы» и повестью «Дело  Артамоновых»,  вспоминает:  «Атамановы» - это
первоначальный  вариант  названия  «Дела  Артамоновых».   В  1904  году   в
Сестрорецке Алексей Максимович, делясь со  мною своими творческими планами,
подробно  изложил замысел  «Атамановых»  -  произведения  на  тему  о  трёх
поколениях одной буржуазной семьи. Алексей Максимович говорил о том, что он
намерен  изобразить  в  трёх поколениях  буржуазной  семьи  основные  этапы
развития  русского  капитализма:  «рыцарей  первоначального  накопления»  и
представителей  промышленного  капитала.  Алексей  Максимович  просил  меня
рассказать ему о банках, акционерных обществах и собрать некоторый цифровой
материал  о  количестве  в  России банков  и  акционерных  обществ»  (Архив
А.М.Горького).
     На  органическую  связь  этих  двух  названий  («Атамановы»   и  «Дело
Артамоновых») указывает и  черновая редакция  повести, в  которой М.Горький
ещё  часто  называет  Артамоновых  Атамановыми.  С.Т.Морозов,  вспоминая  о
беседах  с  М.Горьким,  говорил:  «Рассказывал  я  как-то   Горькому   нашу
родословную... Ему понравилось.  Собирается  роман написать и даже название
придумал: «Атамановы»  (Александр  Серебров  (А.Н.Тихонов),  Время и  люди.
Воспоминания, «Советский писатель», 1949, стр. 205).
     Исключительное   значение   в   формировании  замысла  повести   «Дело
Артамоновых» сыграли встречи и беседы М.Горького с В.И.Лениным.
     В  1908 и  1910  годах М.Горький встречался с  В.И.Лениным  на острове
Капри (Италия).
     В письме  к Н.К.Крупской от 16  мая 1930 года М.Горький,  вспоминая об
этих встречах  с  Владимиром Ильичом Лениным,  писал:  «Беседуя со мной  на
Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего
поколения,  беспощадно  и легко  обнажая их  сущность,  он указал и мне  на
некоторые  существенные  недостатки  моих  рассказов,   а  затем  упрекнул:
«Напрасно дробите опыт ваш на мелкие рассказы, вам пора  уложить его в одну
книгу,  в какой-нибудь  большой роман». Я  сказал, что  есть  у  меня мечта
написать историю  одной семьи на протяжении  100 лет, с 1813 г., с момента,
когда  отстраивалась  Москва,  и  до  наших  дней,  Родоначальник  семьи  -
крестьянин,  бурмистр, отпущенный на  волю помещиком  за  его  партизанские
подвиги в 12 году,  из  этой  семьи выходят:  чиновники,  попы, фабриканты,
петрашевцы, нечаевцы, семи- и восьмидесятники. Он очень внимательно слушал,
выспрашивал, потом  сказал:  «Отличная тема, конечно  -  трудная, потребует
массу  времени, я думаю, что вы бы  с  ней сладили, но - не вижу: чем вы её
кончите. Конца-то  действительность  не  даёт.  Нет, это  надо писать после
революции, а  теперь  что-нибудь вроде  «Матери» надо бы». Конца  книги  я,
разумеется, и сам не видел.  Вот так  всегда он был  на удивительно  прямой
линии к  правде, всегда  всё предвидел, предчувствовал»  (газета  «Правда»,
1936, номер 167, 19 июня).
     После  встречи с  В.И.Лениным  М.Горький,  отодвинув  срок  реализации
замысла произведения «о трёх поколениях  русской буржуазии», не  прекращает
подготовительной работы над этой темой.
     Д.Н.Семёновский, вспоминая о своих встречах с М.Горьким, рассказывает,
как  в  1915 году  Алексей  Максимович  говорил ему о том,  что  собирается
написать   большую   повесть   о   трёх    поколениях    купеческой   семьи
(Дм.Семёновский, А.М.Горький. Письма и встречи, «Советский писатель», 1940,
стр. 85).
     Судя  по  воспоминаниям  Л.П.Пасынкова,  М.Горький  уже  в  1916  году
набрасывает   ряд   этюдов  к  повести.   «...Горький...   -   говорится  в
воспоминаниях Л.П.Пасынкова, относящихся к 1916 году, - ровным голосом, как
бы прислушиваясь к себе, говорит о том, что хорошо бы человеку,  который не
владеет сюжетным, крепким мастерством, писать портреты.
     Взять семью. Непременно маленький городок, по-своему серый,  по-своему
живописный. Родоначальник семьи  затеял из местных торфов готовить картон и
обёрточную бумагу,  или, к  примеру, строить  кожевенный завод. Жестокостью
родоначальник скопил деньги -  жестокостью  и недоеданьем  семьи. Вот везут
бумагоделательную  машину; сам хозяин  подставил,  для  примера  рабочим, -
плечо, а машина и завались...
     -  И наш хозяин, -  говорит  Горький, - ...тут и дал маленько соку. Но
машину  всё  же  поставили. Хозяин  подлечился.  И,  когдя  давил  рабочих,
вспоминали ему, как сам он лежал под машиной...
     - Вы, конечно, по-своему... по-своему постройте, - нетерпеливо говорит
А.М.  и взглядывает. - Начав  с портрета, непременно  продолжьте портретами
семьи. Слепые, жадные жизни, ничтожные и обильные смерти...
     -  Ворота представьте  себе, железные,  кованые, крытые медянкой. А? И
замки на воротах. Зачем? Не  один замок,  - протестует Горький, -  на одном
засове два замка,  - один  другого  пудовей... А на дворе -  исхищенный  из
соседнего  леса  волк.  Да,  ручной  волк.  И на  дочерей  старика обратите
внимание, ни одна не вышла замуж... Желанье есть, деньги есть, а...
     И хохочет.
     Он  садится. Повесть, видимо,  ещё не сложилась, но  уж  в достаточной
полноте вырисовалась, как ряд  намёток;  эти намётки он и предлагал  гостю»
(«Литературная газета», 1946, номер 25, 15 июня).
     В  11 и 12  номерах журнала  «Летопись» за 1916 год и в первых четырёх
номерах 1917 года было помещено следующее объявление: «В  течение 1917 года
в «Летописи» будет напечатана повесть М.Горького «Атамановы».
     Однако произведение это не появилось ни  в «Летописи», ни в каком-либо
другом издании.
     Но  самый  факт  появления указанного объявления говорит о том,  что в
1916  году, в  связи с революционным  подъёмом в  России  накануне  Великой
Октябрьской социалистической революции, М.Горький счёл возможным приступить
к  началу реализации своего  большого замысла  «об основных этапах развития
русского капитализма».
     Заключительная   стадия   в   истории   формирования   замысла   «Дела
Артамоновых» относится к периоду 1917 - 1924 годов.
     Победа Великой Октябрьской социалистической революции дала возможность
М.Горькому в  самой действительности  увидеть конец  своей  будущей книги и
окончательно  решила   судьбу   художественного  замысла  писателя  о  трёх
поколениях буржуазной семьи.
     К  написанию  «Дела  Артамоновых»  М.Горький приступил  в  1924  году,
видимо, не ранее мая, так как до  5 мая 1924 года писатель работал  ещё над
книгой «Рассказы 1922 - 1924 гг.»,  о чём свидетельствуют его письма к ряду
корреспондентов (Архив А.М.Горького).
     5 сентября 1924  года  А.Н.Тихонов писал  М.Горькому: «Сегодня получил
Ваше  письмо от 19/VIII... Конечно, мы будем очень рады,  если  Вы пришлёте
нам Ваши «Заметки». Что касается повести  (не «Атамановы» ли это, о которых
Вы когда-то мне  рассказывали?),  то  было  бы хорошо начать ею новый  год!
Когда вы думаете её закончить?» (Архив А.М.Горького).
     7 октября 1924 года в  письме  к М.Ф.Андреевой  М.Горький известил её,
что пишет повесть (Архив А. М. Горького).
     15 марта 1925 года в  письме к Стефану Цвейгу писатель сообщал  о том,
что им написана повесть  «Дело Артамоновых», которую он хотел бы  посвятить
Ромэну  Роллану.  Вопрос о  посвящении повести  Р.Роллану  был окончательно
решён автором в начале июня. В письме от  3 июня 1925 года  М.Горький писал
К.А.Федину: «Написал большую повесть «Дело Артамоновых»... Повесть посвятил
Ромэну Роллану,  с  которым оживлённо переписываюсь и  коего уважаю» (Архив
А.М.Горького).
     Таким образом, судя по письму к С.Цвейгу от 15 марта 1925 года,  можно
предположить,  что  повесть «Дело Артамоновых»  была  окончена М.Горьким не
позднее середины марта 1925 года.
     В  письме к  одному из  своих корреспондентов от 16 декабря 1925  года
М.Горький сообщал, что скоро  выйдет его повесть  «Дело Артамоновых» (Архив
А.М.Горького).  Повесть вышла из печати в конце декабря 1925 года отдельным
изданием.
     В 1923  году  в ответ  на отзыв  Ромэна Роллана  о  «Деле Артамоновых»
М.Горький писал ему: «Очень обрадован  Вашим мнением о старике  Артамонове,
мне  хотелось изобразить  этого человека  именно так,  как  Вы  его поняли.
Против его мною поставлен Тихон Вялов, видоизменённый тип Платона Каратаева
из «Войны и мира» (Архив А.М.Горького).
     Начиная с  1925 года, повесть  «Дело Артамоновых»  включалась  во  все
собрания сочинений.
     Печатается по тексту издания  «Книга»,  1925,  сверенному с  рукописью
(Архив А.М.Горького).