В. Я. Шишков

Ванька Хлюст

I
II
III
IV

II

Дед топчется у костра, хворост в огонь подбрасывает, котелок с ухой настораживает и думает: вот его, старика древнего, третьеводнись послал сын на соседнюю заимку, верст за пятьдесят, -- что бы самому слетать, так нет! -- просил коновала добыть для жеребчика. Тимшу взял, все повадней. Сели в лодочку, да благословясь, и поплыли. А вечор, солнышко уж за лес падало-в тайге дни короткие -- глядь-поглядь: человек на берегу сидит, да таково ля жалобно поет песни, и дымок возле него вьется... Подъехали. Кто таков? Человек... Вижу, что не полено... Откедова? Бродяжка, Ванька Хлюст... Возьми, говорит, дедушка ради господа... По народу, по слову человечьему я затосковался. Суетится дед у костра, думает, любовно посматривает на бродяжку и говорит:

-- Расскажи-ка, брат, сделай милость, как ты, не в сгорченье будь сказано, изувечился-то?

Ванька медлил. Он снял шапку, с ожесточением единственным пальцем поскреб кудрявую голову и, вздохнув, поглядел на деда измученными глазами.

-- Так сказывать?

-- Сыпь, пока уха преет... -- ответил тот.

-- Поморозился я лет пять тому, а всего мне будет без трех годов тридцать... Расскажу я тебе, дедушка родимый, всю жизнь. Не затоскуй только-жизнь моя не веселая...

Ванька сел удобнее, тихо кашлянул и тихо начал:

-- Родился я от своих родителев: от девки да от солдата. Мамыньку сердешную схоронил ноне, а батька жив. Ну, ладно. Рос я не как все другие прочие, законные которые, а так... Сам знаешь: приблудыш, так оно приблудыш и есть, как баран шелудивый... Ну, и озорным же я парнишкой был, надо правду сказать... Первеющим пакостником меня считали, по всей округе наслыхах был. Одно слово -- Ванька Хлюст! Стекла ли попу высадить, дубиной ли кого из-за угла огреть -- это я... Подрастать зачал, девок стал забижать, и не то чтобы пакостно, а так, для антиресу больше: зубы стиснешь, налетишь, раз по уху! а сам заливаешься, хохочешь, словно тебе в душу-то мохнатый с хвостиком залез... И никакой во мне жалости не было к человеку... Пуще же всех ненавидел я батьку... Ох и зверь, и аспид родитель-то мой, прямо рестант...

У Ваньки в глазах огоньки замелькали, а голос трещину дал:

-- Ведь он, идол, в гроб вогнал мамыньку-то... А что мне выволочек было, мордобою этого самого, не есть числа: он и голодом-то меня морил, и на мороз-то в одной рубашонке выкидывал... Вот, погляди-кось, башка-то у меня проломана местах в трех... А мамынька-то... А мамынька... -- Ванька отвернулся от деда, засопел, в землю уставился, шепчет.

-- Покойна твоя головушка.. Привечный тебе покой.

Руку занес, перекреститься хотел.

-- Вот ишь... Ну, чем я крест положу? Кулаком, что ли? Культяпкой?

-- Ему, батюшке, все единственно, -- заметил дед, -- хошь рукой, хошь ногой... Была бы душа настоящая...

-- Душа?! -- вскрикнул Ванька, -- вот то-то и дело что душа...

Тимша с собаками у костра возился: все трое катались клубком по земле. Тимша, лежа на животе, по-собачьи взлаивал, а Жучка с Верным притворно урчали и, наседая на Тимшу, старательно теребили надетую на нем мамкину кофту.

-- Ну, дык чо дале-то? -- обратился Григорий к Ваньке. -- Карахтер-то у тебя, это верно, с загогулинкой...

-- Карахтер-то?.. Не озлобляй!.. Я человек не злой, я нраву веселого: ишь-ни рук, ни ног, а сердце-то у меня ласковое... Да-а.

Ванька задумался. Но вдруг на лице затеплилась радость, улыбнулся бродяга, подбодрился:

-- А гармонь у меня была первый сорт; мамынька, дай бог, сгоношила, да сам в пастухах жил, сколотил деньжонок, и песенник был я отменный.

Ванька окреп голосом:

-- И так я, дед, на этой самой гармони играл, что ах! Идешь, бывало, по улке с ребятами, о празднике, да как взыграешь на всех переборах -- эх ты но... Дуй, не стой!.. Дык не то что девки али бабы молодые-старухи-то и те из-за печек, как тараканы, выползут да к окнам прильнут, чтоб Ваньку Хлюста перед смерточкой напоследях послушать... Во как! Не веришь? Ей-бог... Господин барин как-то был у нас из Питера, анжинер, значит, насчет приисков приезжал, разведку делать... Хошь, говорит, Иван, в столицию? Знатнеющий музыкант, говорит, из тебя должен выйти... Подучить, говорит, тебя мало-мало... Пальцы-то золотые, говорит, у тебя... Цены нет твоим пальцам-то... Эхо-хо-о...

-- Ну, так вот, --сказал, чуть помолчав, Ванька, -- так оно и шло колесом, покедова не вырос, а как стал парнем, поступил я, отец, в ямщики на трахт... Бывало, как выедешь в ночку летнюю, да как гаркнешь: "Соколики, грабят!.." -- вот и рванут-рванут тады лошаденки, дорога лугом, что скатерть гладкая: несешься-в ушах ветер поет, ничим-чего тебе не видно, словно валишься в пропасть какую... На звезды взглянешь, а они за тобой следом катятся... И была там у меня на селе зазноба, кабатчика нашего дочка -- Дунюшка...

Ванька насупился, вздохнул и, ковыряя костылем землю, прошептал:

-- Нет, лучше уж не ворошить... Чего тут...

Дед крякнул, боднул лохматой головой и сказал, пристально поглядев на бродягу:

-- Не ты ль, Ванюха, в прошлом году у Петрована Безденежных на заимке жил? Всю зиму быдто бы?

-- Я... А что?..

-- Да так... Сказывал Петрован: чевой-то скучал ты шибко... --и, не дождавшись ответа, добавил:-Это, брат, плохо, соколик, ежели скучать... Укрепиться надо... Мало ли чего в жисти случается... Ну, это я так, промежду прочим... Сыпь да не-то, как лапы-то ознобил, сказывай...

-- А это, вишь ли, каким манером дело-то вышло. После покрова вскорости -- ни зима, ни осень, а так, середка на половине, хозяин мой, ямщину содерживал, -- из дому отлучился в город, один я остался. Вот ладно... Только что я приехал с трахту, заколел, как анафема, сижу, отогреваюсь в хомутецкой на печке -- ночь темная, и буран зачинается, а теплынь стоит. Вдруг из земской сотский прибегает: "Живо, грит, лошадей: лешак попа принес... Поп орет, ямщика к себе требовает... Да поп-от не один, слышь, а с бабой какой-то". А я знал, что у попа чередовского синпатия есть, родня не родня, а так, сбоку припека, пришей кобыле хвост -- можно сказать... Ну ладно... Хошь не хочется идти, а куда деваться, -- пошел... В броднях грязных прямо вверх лезу... А мне что?! Еще докладаться, да внизу ждать?.. Наплевать можно, с мужика спрос короток: пру прямо вверх... Вошел в горницу, помолился. Поп один сидит, здоровенный, красный, сурьезный, знакомый поп... Народ, признаться, не шибко же его долюбливал, не уважал... Крутой поп был, карахтерный, да и драл с живого-мертвого просто ужасти как...

-- У попа жисть хороша, -- перебил дед, --помрет -- не уйдет, и родится -- годится. Ххе...

-- Это самое... -- ухмыльнулся Ванька. -- Ну, дык вот... Перекрестился это я наотмашь. "Здравия желаю, говорю, батюшка". -- "Лошадей". -- "Никак невозможно", -- говорю. "Ах ты сукин сын". -- "Никак нет, батюшка, -- отвечаю вдругорядь, -- я ваш сын, а не сукин, потому как вы наш отец духовный... Ежели, говорю, отец духовный такой вопрос обозначает, то чего ж родному-то отцу остается делать? Одно: взять оглоблю, да оглоблей-то потемю". Слово за слово, ну, только што он меня козырнул словцом одним удивительным, вижу, дело плохо, говорю ему: "Ежели, говорю, усердие в вас такое есть, чтобы ехать, то я коней сготовлю, но без обиняков вам скажу, загинуть в пути можем за милую душу". -- "Не твое дело!" -- "Ну, в таком разе, я живчиком... Позвольте вас с папиросочкой поздравить". Обмяк поп, дал папиросочку, улыбается. Ладно... Пригнал я лошадей, самых отчаянных, тройку... Выходит поп в шубе енотовой, кушаком весь запоясан, от горла да вокруг пузы, -- ну, а у меня, сам знаешь, шебур мужичий трижды через нитку проклят, чрез две-окаянный, да верхонки¹ мокрые -- вот и вся амуниция...

-- Кругом шестнадцать, -- вставил, крякнув, дед.

-- Хы-ы... Вроде этого... "Отойди-кось к сторонке", -- поп-от говорит... Отошел я, а сам глазом этак покашиваюсь. Гляжу: поп госпожу на дно положил в кошевку, сам лег, кочмой накрылись. "Готово, кричит, садись, ямщик!" Поблагословился про себя, сел. Поехали... Ветерок дул маленький, помню, утих буран-то, а выехали за деревню, ветер крепчать зачал, и буран стал опять разгуливаться. Верст пять отбежали-вдру-уг буран кэ-эк ахнет! Как застонет все кругом. Ну, думаю, плохо мое дело. А со мной на облучке еще мужичок увязался, попечитель школы одной сельской. Тоже навроде меня одет-рыбий мех, бобровый верх-сидим, трясемся оба. Что делать? А буран все пуще да пуще. Словно молоком все залито, у коней -- скажи на милость, -- даже голов не видно. Снегом им все глаза залепило, они и стали. "Нн-у!.." Стоят... "Малютки, грабят!" Кэ-эк шарахнет тройка!.. Я вверх ногам, попечитель вверх ногам -- бух на попа с попадьей оба, корячнмся в кошевке, тпрукаем: я тпрукаю, попечитель тпрукает. А поп выставил из-под кочмы бороду да как начал меня козырять всячески. А я ему на опакишь... Он мне слово, я ему десять. Потому осерчал... Кони несут, дорога ухабная, одначе я уцепился пластом, к облучку царапаюсь, а попечителя, как куль с мукой, на ухабах подбрасывает, то на голову одыбит, то пятки к бороде подворотит... Смехи... А буранище так вот и крутит, прямо с огня рвет, по роже снегом, как бичом хлещет, насквозь прохватывает, аж дышать нечем... Глядим -- огонек. Мы туда целиной поехали было. Пропал огонь, точно его кто слопал... Ах ты господи! Ровно бы и жилью-то тут быть не надо. Сбились мы совсем с дороги... А буран так разбушевался, что надо бы пуще, да некуда, ревмя ревет все кругом на разные лады. Жуть... Зачали мы с попечителем дорогу искать: привяжешь вожжи к саням, да по вожже-то и ходишь во все стороны... А то, чего доброго, отойдешь сажен на десять, да и к лошадям не вернешься. Кружились, кружились -- нет дороги... "Батюшка, а мы с дороги-то сбились..." -- "А ты ищи... ишь ты". -- "Сам поди-ко поищи: ты в енотке, а я заместо тебя под кочму-то прилягу..."

-- Под кочму?.. Ххе... --подмигнул Ваньке дед.

-- Дык как же?.. Знамо... Ну, ладно. Как обозначил я это, поп и замолчал. А тут, братец ты мой, стало пристывать, морозом здорово прихватывать зачало. Ну, думаем, карачун пришел, терпленья нашего не стало... Глядим -- стог... Мы туда. Отгребли кой-как снег, сено маленько разрыли, сели за ветром. А буранище так вот и садит, знат надвигат, того гляди стог опрокинет. Я присел на корточки, замаялся... Сколь просидел так, не знаю. Гляжу: месяц восходит из-за леса, и звезды в небушке загорелись. Потом, на вот те... вдруг соловьи защелкали и таким быдто теплом повеяло от кустов зеленых да от поля. Что за притча?.. Встал, оглянулся -- верно: ночка летняя, соловьи поют, свежим сеном пахнет... А буран-то где?.. А поп-то где?.. Стою, улыбаюсь... Глядь-поглядь: Дуня по лугу идет, и месяц ей по дороге светит. Кричу: "Дунюшка, желанная, ягодка моя боровая, здесь я! Иди-ко, что скажу тебе, слушай-ко, што мне приснилось-то: я быдто попа, быдто попа, быдто попа..." Не могу от радости выговорить, да хоть ты што хошь. А она, и словно бы не она, а чужая -- смеется издали, машет рученькой правой да кричит милым голосом: "Вставай-ка, вставай-скорей, эй, ямщик..." И чувствую: хлоп мне кто-то по плечу: "Эй, ямщик, ехать надо..." Открыл глаза: поп стоит, лицо злое... "Ты что, заснул? Поедем-ка, ишь буран-то кончился и огоньки видать: должно Пазухино..." Гляжу: огоньки видать, и впрямь Пазухино село... А шебур-то мой колом стал на морозе, да и портки к ногам примерзли, аж с кожей отодрал, руки ноют, зашлись совсем, верхонки как железные-позамерзли... А от попа, чтоб его язвило, пар валит, рыло красное...

-- Буран, слава богу, призатих, а я чувствий порешился, ничего не чувствую. Уж не помню, как и до деревни докатили... А пальцы у меня быдто палки сделались, стучат, обмерзли. Я на печку, попечитель на печку сдуру- то... Слышу: поп хозяина кличет, за водкой его посылает Вот ладно, принесли живчиком водку. Поп стакан себе, другой мне: "Эй, ямщик, пей..." Поблагословился, выпил Он вдругорядь: стакан себе, стакан мне: "Пей еще". Вылил... Партоманет вынимает: "Вот тебе прогоны, а вот тебе еще два целковых, потому как ты пострадал..." -- "Покорно, мол, благодарны и на этом, два рубля на чай деньги не малые, ну только что вы, батюшка, полжисти у меня отняли... Дай бог вам". -- "Ничего, говорит, чадо, поправишься..." А попечитель на печке сидит, дрожит весь, его не попотчевал поп-то... Вино мне в голову вдарило, вышел я как очумелый, руки словно в кипятке ноют, быдто ножом от костей мясо сострагивают... Я хозяину рубль-тащи водки-уж очинно попечителя сделалось жалко -- подал попечителю, подал хозяину, сам выпил, потому терпленья нет... Опосля того свалился, не помню чего и было... Попечитель через четыре дня богу душу отдал, а я вот вишь как обсовершенствовался... Вот те и Ванька Хлюст! Вот те и золотые пальчики... Вот так и маюсь, отец, всю жисть свою...

-- Чего поделаешь, сударик... -- откликнулся душевным голосом дед, -- попала в колесо собака -- пищит, да бежит. Так и человека жисть ущемить может, ежели. Ау, брат... От што...

Ванька вскинул на деда глаза:

-- Чегой-то раздумье долеть меня начало... Сон от меня по ночам прочь бежит. Ворочаешься, ворочаешься ночью, словно медведь, с боку на бок, потом сядешь, да и думаешь... А о чем, спрашивается? О жисти да о Дунюшке... Обо всем, вобче, думаешь. И, вздохнув, добавил:

-- Жисть -- штука великая, дедушка...

-- Да, не малая, паренек.

-- Она кому власть, а другой от нее окарачь ползет... Пришел я как-то к попу, уж когда по миру ходить, бродяжить зачал: "Здравия желаю, батюшка!" -- "Ты кто таков?" -- "А вот, смотрите, -- сам руки искалеченные показываю, -- признали?" -- "Нет". -- "А помните буран-то? Окажите такую божескую милость, определите меня хоть в пономари..." Повернулся поп в сердцах, вышел в другу горницу, три пятака медных вынес: "На!.." -- "Да что вы, батюшка... Да на вас креста нет". -- "Проваливай, проваливай со Христом... А то живо работника крикну... Эй, Яфим!.." Я тут так слезами и захлебнулся. Ну, ловко он меня... поприветствовал... Дай бог... Это за что ж, дедушка? В сердцах-то за что? Не он ли виноват в убожестве-то моем.. А?.. Как же так не пожалеть калеку? Разве не такой же я есть человек, а?.. Разве не из одного теста?

-- Из одного дерева, брат Ванька, бывают лопаты и иконы. На иконы богу молятся, а лопатой дерьмо гребут... Так, милай, и люди, бывают разной выделки... От што... Они, брат, хозявы в жизни, а мы что? Так, слякоть...

-- Дык ради в том есть правда? Ну-ка скажи.

-- Правда-то на небе, Ванька... А, сказывают, семь верст до небес, да и те кочебурами... От што... Стало быть, такой придел положен, чтобы по земле ползать. Отползал свое -- ложись, умирай. -

-- Приде-е-л? -- насмешливо протянул бродяга и вдруг взвился: -- А ежели я не жалаю придела-то?! Что мне придел? Я сам себе придел! Вот те и придел. Вот захочу, останусь, захочу-торнусь в омут, и крышка... Ха! придел!..

Дед уставился на бродягу, подумал минуту, ответил:

-- От жисти, брат, не уйдешь, Ванька: все равно поймает.

Ванька задумался, ничего не ответил деду... И погрезилось вдруг Ваньке, что тайга все знает и чувствует, на все может дать совет мудрый, только выслушай ее, только сумей угадать, что она шепчет.

-- Ну, а Дунька-то как же, Дунька-то? -- громко спросил дед.

-- Что?.. -- встрепенулся бродяга и лениво перевел на деда все еще затуманенные глаза...

-- Дунька-то, говорю, любушка-то твоя?

-- Ох, и не спрашивай... -- упавшим голосом сказал Ванька. -- Еще в больнице лежал, слышно было, что девка того гляди ума тряхнется. А как пришел я, беспалый' то да с костылем-то, да как увидела она меня, аж обмерла вся -- на шею друг дружке бросились, да и завыли вряд страшным голосом... "Сиротиночка ты моя, говорит, сиротиночка..." А потом за нее жених стал свататься...

И Ванька едва слышно добавил:

-- А она головой да в прорубь...

Хоть тихо сказал Ванька, а ему опять померещилось, что тайга учуяла и отозвалась таким же шепотом: "головой да в прорубь..." и на речке кто-то откликнулся.

-- Чу! -- испугался Ванька. -- Слышишь, дед?

-- Ничего не слышу. Ты што это? Бродяга встал на четвереньки, прислушался и, быстро поднявшись, закултыхал к речке, подпираясь батогом.

-- Эй, куда? -- крикнул ему вдогонку Григорий.

Жучка в обнимку с Тимшей спит у костра, дрыгает ногами и жалобно повизгивает -- сон, надо быть, видит. Дед ласково гладит пса и сам с собой тихо рассуждает:

-- Нет, чевой-то не ладное с ним, с Ванюхой-то. Пра-а-во... Шибко тоскует.

К началу страницы

Верхонки -- кожаные рукавицы