... Костер погас. Ушел с неба месяц. Передвинулись звезды. Неприглядным мраком охватило тайгу. Стоит тайга, не шелохнется, спит. Самое глухое время наступило: без звуков и шорохов, словно вместе с месяцем исчезла вся жизнь.
-- Господи, батюшка... -- послышалось еле внятно. Это Ванька шепчет. Возится во тьме, всхлипывает, Молчит.
-- Дед, а дедушка. Спишь?..
Не слышит, намаялся, спит старик крепко.
-- Ох, батюшки мои, батюшки... Что ж это будет... А?..
Слышно -- ползет к деду:
-- Где ты тут? Проснись-ко, Григорий... Эй!
-- Кто тут? Ты, Тимша?
-- Нет, я, дедушка...
-- Ты, Ванька?..
-- Я... Я... Страх на меня навалился, дед! Порешу я свою жисть!- в голосе его большие дрожат слезы.
-- Ну, не паршивец ли ты?.. -- зло и укоризненно шепчет дед, -- ну, не озорной ли ты малый?.. Чтоб на себя руки наложить? Тьфу? Удди от меня к ляду, дьявол этакий!..
Молчание. Опять тьма поглотила звуки.
-- Дык чижалехонько ведь... Сам не рад поди... Душа во мне запищала... Ау, брат... Сумленье к самому сердцу подкатилось. Гложет, окаянное, как собака кость, дыхнуть не дает. Хошь стой, хошь падай... Прямо край!
Дед молчит. Неужели спать хочет? Нет. К его сердцу жалость вдруг прихлынула, кровью облилось его старое, изжившееся сердце.
-- Ну, скажи на милость... по чистой совести, -- шепчет бродяга. -- Ну, кому нужон я? Каков теперича прок от меня? одна помеха...
-- Как кому? Себе нужон.
-- И себе не нужон, -- еще тише шепчет. -- Жил я, радовался всему на свете, а люди меня в яму сбросили... Ослеп я там, руки-ноги поломал, и нутро у меня порешилось. Ну, куды я должон? А из ямы мне не вылезти, а смерть забыла про меня-нейдет... Как тут? И еще раз тебя, отец, упреждаю, попомни: зря топтать землю -- в том моего согласия нет!..
-- Терпи. Значит, терпи, парнище... От што...
-- Терпи... А ежели и терпелка-то спортилась, ржой покрылась... Тады как?
Молчит старик, что сказать -- не знает.
-- Вот видишь?.. молчишь, дед... Я бы давно ушел, да тайга держит: живи, говорит... -- задумчиво вымолвил бродяга и, шевельнувшись, крикнул с. угрозой: -- А уйду- таки!.. Нет, дедушка, я уйду... Как хошь, брат...
Тот все еще молчит, не может с мыслями собраться.
-- Нет, нет, уйду... Уйду-уйду... Как хошь... Тогда дед все таким же отечески-раздраженным, чуть насмешливым, чуть укоризненным голосом сказал:
-- Ты еще молод, сударик. Жисти не знаешь... Тебя еще жареный петух в брюхо не клевал... От што-о-о...
-- Боюсь я ее, окаянной!.. Смерти этой самой!..
-- А как же ты даве... -- обрадовался дед.
-- Зря тогда молол, похвалялся. А теперича... Веришь ли, дедушка Григорий, как и расставаться с жистью-то?.. Неужели ты не боишься?..
Дед зевает, бормочет молитву и, не торопясь, чеканя каждое слово, говорит:
-- А чего ее бояться-то?.. Бедному, брат Ванька, умереть легко: стоит только прищуриться... От што-о-о... Сама придет, никуда, брат, не денешься... А ты не кликай ее... Грех... От што-о-о...
И минута и другая проходит. Оба молчат... Только Тимша тоненько во сне хохочет под шубой да вдали ухает филин.
Дед чиркает спичку и разжигает костер. Тени торопливо пляшут спросонья, наскакивая гурьбой на что попало, и под их полусонной пляской горбатый нос деда начинает трястись, лицо то становится огромным и плоским, как лопата, то собирается в клубок и пышет хохотом, то отливается в страшную рожу с перекосившимся в страхе, сумасшедшим взглядом.
Ванька согнулся в дугу, словно лесиной пристукнуло -- сидит неподвижно, низко понуря голову... Жив ли? Ярко вспыхнул костер, но нет в огне силы, стал потухать.
Дед укладывается, крестит размашисто вокруг себя тьму и охает.
Ванька молчит, только плечи вдруг ходуном заходили и затряслась голова. И из его груди прорываются робко придушенные вздохи и всхлипыванья.
-- Ты чо это, Ванька? -- тревожно бросает дед.
Тот борется с собой, но, видно, совладать не может, начинает, уже не сдерживаясь, выть чужим голосом, сплевывая сердито и ляская по-волчьи зубами.
Костер гаснет, вверху ветер начинается, и под легкий шелест тайги Ванька надрывается звериным хриплым воем.
-- Ванька!.. -- кричит дед.
-- Ууу... Ууууу...
Ветер все пуще, зашепталась тайга, всполошилась. Сумасшедший вой, навевая ужас, будоражил тьму, до боли сверлил сердце деда, наполнял неизъяснимым страхом все кругом.
-- Да ты ошалел!!!-кричит испуганно дед, --что ты, черт, как лесовик!.. Аж жуть берет!..
Бродяга смолк, до крови закусил губы.
А тайга брюзжит, вершинами машет, спорит о чем-то с ветром.
Ветер, злясь, треплет встречные деревья и спешит дальше, вглубь, будит тайгу. Шумит тайга, шумит. Капля за каплей падает дождь.
-- Григорий... -- помедля немного, позвал Ванька решительным голосом.
-- Ну, что, родимый?-учуяв что-то, отвечает ласково дед, -- ты подь-ка поближе сюда... А то ишь тайга-то матушка гуторит... От так... Ну-ка...
И во тьме чуть слышно:
-- Покаяться я тебе должен, как перед богом... Видно капут пришел мне... Не совладать.. Ау, брат!.. Жила во мне у сердца лопнула...
Помолчал. Вздохнул. И дед вздохнул.
-- Попа-то... Помнишь?.. Ведь я спалил... Я... А ты как думал?
-- Ни-и-чего... --еще ласковей отвечал дед, --ох, ми-ла-а-й... Так ему и надо, крохобору.
-- Дунюшку-то... Дунюшку-то ведь... я... порешил...
-- Нно-о-о?
-- Я... Я... Не досталась, чтоб... Уманил я ее к речке, да в прорубь... Ву-у-у!.. Ухухууу...
И сквозь вой слышен строгий, властный окрик деда:
-- Ах ты, проклятая твоя душа!.. Варнак ты!.. Варначище, язви те!..
-- Про-сти-и... Христом прошу...
-- Прочь удди!!
-- А ты пожалей, слышь, дедушка...
-- Пожалеть? Вон я тебя пожалею, жиган ты этакий! Вот ужо. Душегуб проклятый...
Ванька скачет прочь от деда, как от журавля лягушка...
И ты?! И ты, дед?! С попом вместях?!
Ветер ураганом взвился по тайге, обрывая шелковые хвои. Угольки в костре вспыхнули и зарницей на миг осветили поляну. Тайга заревела, затрещала вершинами. Дерево где-то ухнуло во тьме и с треском и стоном упало на землю.
Дождь тихо идет. Ураган умчался, лишь ветер робко блуждал меж хвои тайги.
Калека съежился в клубок, лежит на боку, к сосне привалившись, и зубы его от волненья лихорадочно стучат. Чувствует Ванька, что нечем дышать становится: тоска душит, змеей подкатилась к горлу. Лежит, думает, глаза открыты. И не может понять, то ли наяву мерещится, то ли во сне видит жизнь свою, да не ту, что тучей надвинулась, камнем повисла на шее, а новую, светлую и радостную, которая в удел бы досталась Ваньке, не случись с ним греха. Вон он сильный, кровь бушует в жилах, на щеках румянец играет. Тройку каурых, своих собственных коней, закладывает в наборчатую сбрую, кореннику шаркунцы серебряные подвязывает. Возле него карапуз топчется: "Тятенька, бормочет, тятенька..." Дуня вышла, Румяная такая, дородная. Подошла, обняла Ваньку, в глаза, усмехаючись, заглядывает и умильным голосом шепчет: "Соколик мой... Боровая моя ягодка".
Лежит Ванька. Спать не спит -- глаза открыты.
-- Ванька, -- любовно окликает дед.
-- Ну?..
-- Ты меня, Ванька, в слезы вогнал...
Бродяга засопел, что-то сказать силился, но уста молчали.
Дед кряхтит, ворочается с боку на бок:
Ты... не убивец, Ванька... Я чую это... И пошто ты например, таку неправду на себя примал?
Ванька Хлюст точно тьму рубит:
-- Душа требовает.
-- Как так душа? Бог простит, брат. Он все простит. Все грехи твои на обидчиков переложит. Чуешь?.. А я приют тебе предоставлю к зиме... От што... Страданья твои не малые. Он, брат, все видит. От што, мила-а-й... Не робей... От што... Жить у меня будешь в тепле.
Ванька, повалившись на грудь и обхватив голову руками, скулит, как малый ребенок, и не может от волнения понять, что говорит дед..,
-- Слышишь?..
А тот все скулит и ничего не отвечает.
Уснул дед и уже бредит во сне.
Стонет в болоте выпь, точно тупым ножом по стеклу скоблит, небо плачет, возвращая земле ее слезы, тайга шумит -- и чуть внятно всхлипывает Ванька.
Потом все умолкает...
Час проходит. Другой проходит. Нагулялся ветер, поздний гость, пал устало на дно тайги. И снова стоят в вышине и тихо мерцают омытые слезами звезды.
Но, чу!.. Застонал Ванька, заметался... Знать, страх подполз к его изголовью и отогнал прочь таежные сны.
... Темно. Костер погас, в пепел рассыпался. Тихо. Словно смерть вошла сюда, и погасила свет, и смела все звуки.
... Верный гавкнул спросонья и залился тревожным лаем. Побежал куда-то, ворчит, мечется, поблескивая в темноте угольками глаз. Потом завыл... таким протяжным, тонким, со слезами, голосом.
В тайге еще темно было, а небо уж начало бледнеть, и потянуло сырым холодом. Ночь кончалась.
-- Ванюха! Ванюха-а!.. -- крикнул пробудившийся дед.
Но никто не ответил.
В. Я. Шишков
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Литературная жизнь Алтая | Издательская деятельность АГУ