В. Я. Шишков

Ванька Хлюст

I
II
III
IV

I

Угрюмая, необъятная, страхи таящая в себе, тайга дремала.

Где-то, за далекой горой, еще блуждал луч солнца, а тьма уже проснулась в трущобах, поползла неслышно из. берлог, распласталась по влажному седому мху, нетерпеливо дожидаясь, пока погаснут жемчужные облака. Тишина была чуткая такая, выжидающая.

"Гу-гу-у... Хо-хо-хо!"

Вздрогнула тайга, насторожилась. Но меркли вверху облака, приподнималась тьма выше, баюкала тайгу и навевала ей сны. Дремала тайга. Еще не успели окрепнуть робкие и неуверенные огоньки звезд, а тайга до краев уж захлебнулась тьмою, хлынувшей к померкшим небесам.

Тайга заснула.

Кто-то ходит во тьме. Смеется тихо. Там, на пригорочке, большой костер горит. А возле него -- двое.

Костер тихо потрескивает, языки пламени задорно и весело лижут тьму.

Дед Григорий -- восемьдесят лет скоро -- кряхтит у костра, греется: износилась с годами кровь, похолодела. Лицо у него грубое, с лохматой белой бородой, но в глазах блестит что-то такое хорошее, теплое -- словно он открыл неведомые, простые и великие тайны. Хмурит густые брови, а на устах радость. В глазах небеса, а душа все еще по земле ползает.

Говорит дед медленно, густым и хриплым голосом, и в его рассказе всегда смешок слышится -- старик веселый.

Еще у костра, притулившись к деду, сидит внук его -- хороший, лет шести паренек Тимша.

Да еще две собачки: Жучка с Верным. Жучка молоденькая, как смола черная, юлит возле Верного. Верный лежит смирно, морду на лапы положил и умными глазами смотрит в лицо деда. Когда дед весел, и пес весел, но чуть затоскует старик, вздохнет и Верный.

Тимша с белыми, в скобу подрубленными волосами, остроносенький, с живыми серыми глазенками, и когда смеется, глаза превращаются в узенькие щелки с лучистыми, как у старика, морщинками. На вид он щупленький, бледный. Сидит съежившись, посматривая на деда, чего-то ждет. Тот гладит его большой корявой лапой по шапке и ласково говорит:

Ох, и лютой же ты, Тимша, сказки слушать...

Мальчонка ерзает радостно и настораживается.

-- А ты, дедушка, ну-ка скажи, слышь, про тигру-то...

Хе-хе... Эвона чо... Ну -ладно, коли так...

Дед толкает в костер смоляной пень, огонь жадно набрасывается на новую пищу и стрижет ее неугомонно острыми ножами своих языков.

-- Дык про тигру?.. Ладно-о-о...

Дед много знает забавных рассказов, ласково-грубых, по-таежному красивых: весь свой век в тайге прожил, но сейчас нарочно медлит, посматривая сыскоса на внука, а тот весь нетерпением пышет, как струна вытянулся слу хом, ждет...

-- Забежала раз к нам тигра из Монголии. Это лет с пятьдесят тому, как не боле. Три волости, парнище, сбили, чтобы, значит, препону ей положить. Вот ладно. Окружили мы ее, черта, а она промеж нас так вот и сигат, так вот тебе и сигат...

-- Сигат?

-- У-у-у -- Как молынья. .Одному по рыле хвостом съездила, сразу салазки на сторону своротила... Вот, брат, кака силища... Зверюга самая душевредная...

Тимша слушает разиня рот и вытаращив глаза от удивления, а дед улыбается и хриплым басом говорит дальше.

И когда дед, увлекаясь, хватает через край, испуганное лицо Тимши вдруг покрывается смехом, и он, фыркая в рукав, машет на деда рукой и вскрикивает:

-- Ври-ка больше!..

Тогда дед на полуслове смолкает, зло смотрит на внука, а потом нахлобучивает ему проворно по самые уши шапку, и оба враз заливаются смехом...

В темноте, направо, то всхлипывая, то пересмехая кого-то, гуторит тихо таежная речка: хоть поздно, --давно спустился с неба сумрак, -- а сон не берет ее...

И вдруг там раздалась песня... Высокий голос, весь тоска в слезы, жаловался на что-то звездам, укорял кого-то... Это Ванька Хлюст, бродяга, что вчера пристал к деду, как затерявшаяся собачонка.

Послышался хруст валежника, шорох ветвей все ближе да ближе: то Ванька Хлюст продирается сквозь заросль тайги. Вот вынырнул: не идет, а скачет торопливо, подпираясь толстым батогом. Свет костра хлынул ему навстречу, и в трепетных лучах видно было, как Ванька прискакивая, волочит правую ногу...

-- Ну, паря, и мастерина же ты песни петь, --сказал Григорий, --за самое ты меня сердце взял...

-- Это мы можем, -- отликнулся Ванька, щуря от света глаза, и подал деду котелок:

-- Настораживай-ка, благословись, к огоньку: щерба знаменитая должна выйти...

Лицо у бродяги большое, корявое, ни усов, ни бороды нет, доброе, а из серых печальных глаз вдруг веселье брызнет, удаль какая-то. Расцветет ненадолго улыбка и завянет; огоньки лукавые заиграют в глазах, смехом заискрятся, но грусть вмиг погасит их и покроет лицо кручиной.

-- Ну, калека ты моя, калека божия... садись-ка вот тут. Умаялся поди, сердешный?.. -- участливо говорит старик.

Жучка вскочила, ластится; Верный подошел-обнюхал и, решив, что человек надежный, лег.

Ноги у Ваньки культяпые, сухие, в бродни обуты. Эх, и руки же у парня -- беспалые, только на правой большой палец торчит, да и тот без ногтя. Левая рука в локте перевязана грязной тряпицей и веревкой обмотана.

-- Ну, што, не легче руке-то? -- спросил дед. Ванька глядит на него, -- лицо печальное, -- и нехотя говорит:

-- Да што... ишь отгнила совсем. Разве это рука?.. Одно звание, что рука, мешает только, одна видимость. Весь сустав в локте порешился, все головой погнило... На одних жилах, да вот еще не веревках держится. Вот размотаю сбрую-то, да как шаркну по дереву -- и отлетит к чертовой матери... Ох, горе-горе...

Ванька одернул свою синюю, с белыми разводами, рубаху и почесал культяпкой длинную худую шею.

-- Лет пять вот так... В Смоленском селе лег в больницу -- там доктор пальцы резал мне, девять штук напрочь откатил, не усыплял, ничего... Режет, а я смотрю... "Ну и крепок, говорит, крестник, -крестником меня своим назвал, --терпленья, говорит, в тебе множество". -- "Отнимите, говорю, и руку-то заодно". -- "Нет, говорит, рука пройдет, лежи". Лежал я, лежал, а раночка-то вся шилом ткнуть. Потом доктор говорит: "Ну, брат, крестник, рука твоя так что неизлечима... Шабаш, брат...". Я опять: "Отрежьте, Христа ради". -- "Не могу, перация трудная... Катай, как не то, в город..." Ха-ха... В го-о-род... Да нешто у нас, в тайге, до городу-то доскачешь? Чу-у-дак человек. В город!.. Пошел я прямо в тайгу. Пришел, пал на колени, реву: матушка -- напитай, матушка -- укрой!.. Не выдавай, тайга-кормилица, круглую сироту Хлюста Ваньку! Говорю так, а слезы ручьем-ручьем; торнулся носом в мох, лежу, вою... И словно бы кто шепнул мне ласково, быдто приголубил меня. Не вижу, дедушка, а чувствую, стоит возле меня кто-то, утешает, -- и башку от земли отодрать не смею. Слышу только, как в грудях радость ходуном заходила, быдто вода весной. Засиял я весь, приподнялся... Гляжу: бурундучишка стоит у кедра на задних лапках, смотрит на меня глазенками, а сам посвистывает. Захохотал я тут радостно, грожу ему: ах ты такой-сякой, бурундучок ты этакий милый мой... А он смотрит на меня бисером, да знай посвисты- вает... Э-эх!.. И вдруг не стало во мне, дедушка, ни печали, ни чего земного прочего...

-- А красно же говоришь ты, Ванюха...

-- Ах, дедушка, дедушка... Ведь башка-то у меня умная, вот только досталось-то она дураку, -- хы-ы... В тайге, брат, всему научишься...

-- Нау-учишься... -- недоверчиво кряхтит Григорий. -- Где тут научишься-то, с кем?.. С медведем рази?

-- И с ним... Я отец, ране-то так жил: вот забреду на заимку какую, выпрошу хлебца, Христа ради, да чайку, и айда... Заберешься куда-нибудь в отдаленье, на речонку и живешь там, как воевода: морды плетешь для рыбы, песни поешь. А черт ли? Мне ране-то весело жилось, ни о чем не думалось... И разговоры разговариваешь в тайге с кем придется: человека встретишь -- с человеком, белка на сучке сидит-с ней... Нет никого-с деревом: и дерево, брат, выслушать да понять может. А то с тучкой либо с месяцем. Орешь ему: эй, месяц-батюшка! Вскочишь, подопрешься костылем, машешь рукой да орешь.

Замолк Ванька, и опять тихо стало. Только костер гуторил да над прогалиной, трепетно и робко мерцая, звезды караулили ночь. К ним, к звездам далеким, вспорхнул Ванька мыслью.

Но дед тут же стащил его на землю:

-- А ты бы, паря, шел к нам на заимку, тебе бы бабка руку-то попользовала... Ох и знатец старуха... Мало ли есть каких средствиев. Эвона со мной случай какой произошел, слушай-ка. Была одна красивая-раскрасивая девка, постоялый двор на приисках содерживала, только одна нога деревянная... С деревяшкой, а вольная была, Пришли как-то, в раз угадали, три мужа-ейные дружки, значит. Она видит, что. с тремя-то не рассчитаться шасть в сенцы, а там на полке стряхнин стоял, волков травить, она возьми да и выпей. А я в те поры парнем был, работником жил у ней. Слышим, что-то охлопало... Прибежали, вот так раз! Лежит девка, хрипит, почернела и деревяшкой вертит.

-- Вертит?

-- Верти-и-ит... Страсти...

-- Ха!.. Лловко, --хмуро вставил Ванька.

-- Ну, ладно... А тут у нас на шестке масло разогретое коровье было, мы ей и вбякали. Рот-то расщеперили да огромный ключище меж зубов от кладовой вставили, да и лили масло-то. Польем-польем, да подымем на дыбы, да встряхнем... А потом на доску положили деваху-то, да в горячую печь и вбухали. И что б ты думал? Ведь ожила, шельма, оклемалась... Вишь, какие средствия оказались... Вот оно што... А руку и подавно наладить можно... Кого тут!

Дед крякнул и исподлобья посмотрел на Ваньку. -- А и веселый же ты, дай бог, дед, ласковый...

-- Хо-хо... Я-то?.. Я, брат, ничего, мастак на эти штуки... Артельный человек... Бывало, чего-нинабудь сколоколишь смешное, вот и смех... А где смех, там греха меньше, злобы... А вот еще со мной случай был, почище стрихнину... В аптеке я служил сторожем да заместо микстуры-просто попробовать хотел, побаловаться: сладкие другой раз бывают-взял да, не разобравши дела, серной кислоты ложку и царапнул... Дык у меня -- хошь верь, хошь нет, -- вот тебе Христос, вот... как у окаянного, изо рта и из носу дым повалил!..

Ванька ухмыльнулся, заерзал по земле и звонким голосом сказал:

-- Ну и развеселый же у тебя, дед, характер...

В. Я. Шишков

К началу страницы

Следующая глава

Назад к домашней странице В. Я. Шишкова


Русская литература Алтая | Литературная жизнь Алтая | Издательская деятельность АГУ