|
|
ИЗ ОЧЕРКА «ЛЮДИ И ПОЛОЖЕНИЯ»
1.
В июле 1917 года меня, по совету Брюсова, разыскал Эренбург.
Тогда я узнал
этого умного писателя, человека противоположного
мне склада, деятельного,
незамкнутого.
Тогда начался большой приток возвращающихся из-за границы политических
эмигрантов, людей, застигнутых на чужбине
войной и там интернированных, и
других. Приехал из Швейцарии Андрей Белый. Приехал Эренбург.
Эренбург расхваливал мне Цветаеву, показывал ее стихи. На
одном сборном
вечере в начале революции я присутствовал на ее
чтении в числе других высту-
павших. В одну из зим военного коммунизма я заходил к ней с каким-то
поруче-
нием, говорил незначительности, выслушивал пустяки в ответ. Цветаева не
дохо-
дила до меня.
Слух у меня тогда был испорчен выкрутасами и ломкою всего
привычного,
царившими кругом. Все нормально сказанное отскакивало от меня. Я забывал,
что слова сами по себе могут что-то заключать и значить помимо побрякушек,
которыми их увешали. Именно гармония цветаевских стихов, ясность их смысла,
наличие одних достоинств и отсутствие недостатков служили мне препятствием,
мешали понять, в чем их суть. Я во всем искал не сущности, а посторонней
остроты.
Я долго недооценивал Цветаеву, как по-разному недооценил
многих — Баг-
рицкого, Хлебникова, Мандельштама, Гумилева.
(...) Среди молодежи, не умевшей изъясняться осмысленно,
возводившей кос-
ноязычие в добродетель и оригинальной поневоле,
только двое, Асеев и Цвета-
ева, выражались по-человечески и писали классическим языком и стилем.
И вдруг оба отказалось от своего умения. Асеева прельстил
пример Хлебни-
кова. С Цветаевой произошли собственные внутренние перемены. Но победить
меня успела еще прежняя, преемственная Цветаева, до перерождения.
2.
В нее надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне
бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде
кругом не существовало. Сок-
ращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского
и Блока с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была
тем
самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты,
вместе взятые.
Там, где их словесность бессильно барахталась
в мире надуманных схем и без-
жизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего
творчества, справляясь с его задачами играючи, с несравненным техническим
блеском.
Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве
купил малень-
кую книжечку ее «Верст». Меня сразу покорило лирическое могущество
цветаев-
ской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не
запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые
последовательности строф развитием своих периодов.
Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть
может, общность
испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера,
сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и
предпоч-
тений.
Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по
пово-
ду того, что я так долго прозевывал ее и так поздно узнал. Она ответила мне.
Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых
годов, когда появилось ее «Ремесло» и в Москве стали известны в списках ее
крупные по размаху и мысли, яркие, необычные по новизне «Поэма Конца»,
«Поэма Горы» и «Крысолов». Мы подружились.
Летом 1935 года я, сам не свой и на грани душевного заболевания от почти
годовой бессонницы, попал в Париж, на антифашистский конгресс. Там я
позна-
комился с сыном, дочерью и мужем Цветаевой и как брата полюбил этого
обая-
тельного, тонкого и стойкого человека.
Члены семьи Цветаевой настаивали на ее возвращении в Россию. Частью в
них говорила тоска по родине и симпатии к коммунизму и Советскому Союзу,
частью же соображения, что Цветаевой не житье в Париже и она там пропадает
в пустоте, без отклика читателей.
Цветаева спрашивала, что я думаю по этому поводу. У меня на
этот счет не
было определенного мнения. Я не знал, что ей посоветовать, и слишком боялся,
что ей и ее замечательному семейству будет у нас трудно и неспокойно. Общая
трагедия семьи неизмеримо превзошла мои опасения.
3.
(...)Если бы я стал рассказывать случай за случаем и положение за положением
историю объединявших меня с Цветаевой стремлений и интересов, я далеко
вы-
шел бы из поставленных себе границ. Я должен был бы посвятить этому целую
книгу, так много пережито было тогда совместного, менявшегося, радостного и
трагического, всегда неожиданного и всегда, от раза к разу, обоюдно
расширяв-
шего кругозора.
Но (...) я воздержусь от личного и частного и ограничусь существенным и
общим.
Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной,
воинст-
вующей, неукротимой. В жизни и творчестве она
стремительно, жадно и почти
хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых
ушла далеко и опередила всех.
Кроме немногого известного, она написала большое количество
неизвестных
у нас вещей, огромные бурные произведения, одни в
стиле русских народных
сказок, другие на мотивы общеизвестных исторических преданий и мифов.
Их опубликование будет большим торжеством и открытием для
родной поэзии
и сразу, в один прием, обогатит ее этим запоздалым и единовременным даром.
Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидают
Цветаеву.
Мы были друзьями. У меня хранилось около ста писем от нее в
ответ на мои.
Несмотря на место, которое (...) занимали в моей
жизни потери и пропажи,
нельзя было вообразить, каким бы образом могли когда-нибудь пропасть эти
бережно хранимые драгоценные письма. Их погубила излишняя тщательность их
хранения.
В годы войны и многих наездов к семье в эвакуацию одна сотрудница Музея
имени Скрябина, большая почитательница Цветаевой и большой мой друг,
пред-
ложила мне взять на сохранение эти письма вместе с письмами моих родителей
и несколькими письмами Горького и Роллана. Все перечисленное она положила
в сейф музея, а с письмами Цветаевой не расставалась, не выпуская их
из рук и не
доверяя прочности стенок несгораемого шкафа.
Она жила круглый год за городом и каждый вечер возила эти
письма в ручном
чемоданчике к себе на ночлег и привозила по утрам в город на службу. Однажды
зимой она в крайнем утомлении возвращалась к себе домой, на дачу. На
полдоро-
ге от станции она в лесу спохватилась, что оставила чемоданчик с письмами в
вагоне электрички. Так уехали и пропали письма Цветаевой.
Весна 1956, ноябрь 1957
|