И. В. Синохина, Т. А. Гайдамак
	ЧЕЛОВЕК И МИР В ЛИРИКЕ Н. И. КОЛОКОЛОВА 20-х гг. 


	После возвращения с фронтов 1-й мировой и гражданской войны в 
родное село Выползова Слобода Владимирской губернии двадцатилетний поэт, 
за плечами которого остались духовная семинария, университет Шанявского, 
публикация стихов и критических статей в Московских журналах, быстро 
излечивается от революционно-романтических мечтаний, облекаемых в 
пафосную риторику тяжеловесных циклов поэм, о которых А. Блок писал, что 
это "бред... совсем не жаркий и не восторженный".1 
	Живя в деревне, затем в Переславль-Залесском, а с марта 1924 г. в 
Иваново-Вознесенске, часто выезжая в Москву для общения с литераторами, 
Колоколов возвращается к себе, к своему внутреннему голосу. Стихи, 
присылаемые им в письмах Д. Н. Семеновскому, рождены "природы светлым 
пленником", равным слову родного края, созвучным песне места, 
чувствовавшим самую смертную связь с владимирской землей. Исток 
внутренней простоты и органичность языка Колоколова в свободном росте 
саморазвития.
	Содержание сборника "Стихотворения" (М., Гос. издат., 1920) не внесло 
нового в канон, выработанный пролеткультовскими поэтами. В стихах же 
сборника "Земля и тело" (1923) и написанных позднее на первый план выходит 
вечная тема: Человек и природа. Они стала формообразующей силой 
объединившей между собой в общем плане отдельные разорванные явления 
мира, казалось бы, ничего сходного не имеющие, но скрепленные 
своеобразием художественного мышления Колоколова и нашедшие специфику 
воплощения авторской эстетической концепции в его поэтических и 
прозаических произведениях.
	Эстетика Колоколова рождается из генеалогии. Он умеет видеть 
прекрасное в реальных проявлениях органической жизни, не наряжая ее в 
цветы воображаемых красивостей.
	Лирического героя восхищает в отдельных явлениях мира буйное, 
необузданное проявление жажды жизни и гиперболические размеры 
результатов плодородящей работы земли. На растения, животных, человека 
поэт смотрит, оценивая их жизнеспособность, любуясь литой спелью телесных 
форм ("Спель". 1924).
	Созерцание в художественном образе мира становится соучастием 
чисто физически. Герои, как и все в природе, безымянные, значительны прежде 
всего своей способностью жить размашисто, распахнуто, ежеминутно 
проживая на максимуме эмоциональных и физических сил сей-час как счастье 
сотворчества. Они счастливы радостно-спокойной энергией созидания, по-
хозяйски обживая лес, поле, реку как общий дом без границ ("Пилка". 1923. 
"Сыть". 1923. "Весеннее". 1921.).2 
	При всей внешней созвучности с поэзией Дм. Семеновского в стихах 
Н. Колоколова появляется новое взаимодействие сил, иная кинематика, 
мускульная совокупность.
	Его лирического героя будоражат, опьяняют могучие соки жизни, 
бродящие "в жилах цветочных корней". "Потную землю" ласкает упругий 
ветер, по ней плавают плуги, поднимая пенные косматые клочья, которые 
"бороны-гребни расчешут", а потом будут "рассветы, закаты да ливни весенние 
тешить". ("Весеннее". 1921).
	Земля — не территория, полная огнем и раздором, а "житница для 
жаждущих корней", в груди которой "кипит животная неистовая сила". В 
глухой и темной глубине "истлевший лист, навоз и труп зарытый" — все 
превращается в чистое золото поэзии, потому что
	Опавших жизней мокрую золу 
	Поглотит плоть растущей буйно нови. 
	В древесный сок и желтую смолу 
	Прольется мед земной душистой крови. 
	("Житница". 1926).
Художественное пространство и время лишены социально-политических, 
географических признаков. 
	В этот край, плодоносный, спокойный и дикий 
	Будто яблоки, сыплются смуглые дни...
В благословенном месте, самой природой оберегаемом от всяческих 
потрясении, все равноправны, ибо заняты самым главным: стремятся прожить 
отпущенный срок с наслаждением, с удовольствием. У лирического героя
	Медоносным душистым зноем 
	Грудь, как улей, полна, хмельна.
Женщина "к июлям припадает и полдни желтые пьет", "долго солнечным 
запоем захлебывается огород" ("Спель". 1924). 
	И поют над шиповником дикие пчелы, 
	И снуют в ненасытном труде муравьи, 
	И развесили птицы в тревоге веселой 
	На деревьях и песни, и гнезда свои.
	("В этот край, плодоносный, спокойный и дикий..." 1924).
	Лирический герой любит свое тело и душу — равно. Они слиты в 
полной гармонии, как небо и земля на горизонте. Тело — корень, которым 
человек "кровь живоносную сосет" из земли. 
	И мускулы поют, как скрипки, 
	И нити мозга — струны их. 
	Как лебеди, плывут улыбки 
	Озерами трудов земных.
	Что слаще потного удела, 
	Где алая кипит струя, 
	И спаяна земля и тело 
	Единой крепью бытия! 
	("Земля и тело. Стих корнями..." 1923).
Сознание героев не искажает потребностей плоти, являясь производным от ее 
здоровой жажды полной реализации дарованных природой сил. В таком 
неразомкнутом сознании нет верха и низа. Образ матери, носящей в себе "влагу 
жизни", не снижается, напротив, сопоставление с коровой возвеличивает ее: 
	Доишь, а грудь твоя — полна,  
	Вздымает ситец теплой, смуглой пеной. 
	В ней та же, та же просится из плена 
	Молочная душистая волна.
	Вернешься в дом, удой процедишь, снимешь 
	Плен ситцевый с живых и нежных чаш 
	И вот — губам младенческим отдашь 
	Коричневые ягоды — как вымя... 
	("Молоко". 1923).
В стихах Колоколова человек прекрасен уже тем, что он подобен всему 
живому.
	В женской утробе, как тайна глухой, 
	Новая жизнь прорастает в крови. 
	Зреет ребенок — и в час заревой 
	Падает в мир для борьбы и любви. 
	("Плоды". 1923).
Художественный мир по-кустодиевски тяжеловесен, многокрасочен, изобилен, 
хотя поэзию Колоколова нельзя назвать апологией грубой плоти. В ней много 
импрессионистических средств, передающих зыбкую неуловимость 
многозвонных проявлений жизни как густеющего шума. 
	Синтетический символ, не столько созерцаемый, сколько 
мобилизующий к соучастию в сотворении мира, очень целостного и в то же 
время находящегося в состоянии хаоса, только зарождающегося и очень старо-
го — это образ меда. Мед — жизненные соки, питающие и воссоединяющие 
все, рождаемое плодоносною землей. Медовый — это цвет смолы, "ломтей 
дров", тучного сота, ржи, литых тел моркови, репы и яблок, золотого луча — 
это цвет теплых, сладостных запахов земного изобилья, густого урожая бытия.
	Лирический герой — звенящий колокол, словом возвещающий славу 
земной плоти, союзу людей, тварей и растений, питаемых хмельными соками и 
возвращающих обратно их в недра земные. Через человека природа осмысляет 
самое себя.
	Образная плотность стихов особенно насыщена при описании весны, 
лета и осени, когда "струятся дни земного изобилья" и ритмическая 
кардиограмма душевной жизни героя определяется "биеньем сердца бытия":
	И снова я с землею спаян, 
	И полон крепью молодой. 
	И кровь, любовью закипая, 
	Перекликается с водой! 
	("Половодье". 1924).
Стихи — тоже плод трудов земных, воспринимаемых в общей цепи беско-
нечного рождения жизненных сил, питаемых по-матерински щедрой родной 
почвой.
	Весело плотные строки крепить, 
	Образы кровью и плотью паять! 
	Весело дни полноструйные пить, 
	Чуять густой урожай бытия!
	Сердце, как теплые ливни, вберет 
	Жизни призывы — вблизи, вдалеке 
	Музыкою сердце нальется — и вот 
	Рифма висит на упругой строке.
	("Плоды". 1923).
	В эпоху затянувшихся катаклизмов, когда человеку было отказано в 
праве на обыкновенную жизнь по его силам и разумению, в стихах Колоколова 
возрождается классический тип героя, который "не удостаивает быть умным" и 
передовым, сущность жизни которого — любовь.
	"Чаша разгоряченного тела" — это наиболее точное выражение 
формообразующей силы души, умеющей жить, кротко и ежедневно украшая 
землю. Герой поэзии Колоколова может жить в ладу с собой и миром, пока в 
нем "кровь любовью закипает", а не пенится ненавистью. Он сосредоточен на 
ощущении счастья в пору всеобщего цветения. "Праздник жизни, молодости 
годы" не убиваются под тяжестью труда, а реализуются в азартном ритме 
радостной общей работы ("Пилка". 1923. "Вилы мелькали, мелькали..." 1923).
	Спокойная созидающая энергия любви к миру идет от способности 
героя относиться к природе как к творению искусства, к любой жизни как 
великой ценности, имеющей несомненное право на место под солнцем. В 
композиции стихотворений герой нигде не оттесняет собой другие образы на 
задний план. Он везде и со всеми, живущими дико, просто и чисто.
	Трудно представить себе другое композиционное пространство, так 
поразительно вмещающее в себя все звуки, шорохи, шумы, все существующие 
темные запахи и краски. В стихах рождается мир, существующих без 
антагонизма добра и зла, вмещающий в себя все противоречия, сглаживающий 
их. Все уравновешено, естественно сменяя друг друга. Зима — еще один 
синтетический образ, символизирующих отдых — награду всех трудов; 
состояние вынужденной аскезы, временной неволи; мертвенных покой 
холодного бесплодья. Это и необходимая закалка, суровое испытание на 
жизнестойкость всех "жаждущих корней". С зимой связан образный ряд всего 
враждебного, убивающего жизнь, сдерживающего ее свободные проявления: 
"серебряный меч", "прозрачным кистенем свистящие ветра", "смертоносное 
железо".
	Мотив борьбы связан со сменой покоя весенним кипением 
"животворящего разбоя", когда "целый мир ревет быком", когда "срывая 
потный наст" в "дни неистощимой силы" все приходит в движение,
	И на вспененные ключи 
	Горбатый дуб, шагнувший прочь от чащи, 
	Дуплом зияющим рычит.
Лирический герой чувствует, "как в ольхе тучнеют соком жилы", и "каждый 
луч, вломившийся в долину, тяжел, как раскаленный пласт". ("Весна, как рысь, 
земле вцепилась в спину..." 1928).
	В мире, где плоть может быть стеснена лишь "ситцевым пленом", а 
душа не сдавлена никакими путами идеорелигий, жизнь дорога герою своей 
непредсказуемостью, неуправляемостью, необузданностью, тем, что она "и в 
неволе вольна" ("Наездник". 1928).
	В мире чуда (естественного по своим законам и проявлениям) нет 
несоединимых явлений. Все понятия зримы, вещно-осязаемы, облечены в 
формы, живущие сообразно своему нраву. В синтаксисе Колоколова нет 
традиционных субъектов и объектов действия, разделения природы на живую 
и неодушевленную.
	Тучная полновесными плодами, 
	Над полем, огородом, над садами, 
	Над лесом, где туманится смола, 
	Предосень ясноглазая прошла.
У предосени "медлительная поступь", у сентября "шуршащий шаг". 
("Предосень". 1923). 
	...Весна сновала в чаще 
	И заметала зимний след 
	Метлой зеленой, шелестящей. 
	И мыл опушку сочный свет. 
	("Пилка". 1923).
Импрессионистическая вольность языка, не обремененная стереотипами 
обычных зрительных представлений, особенно заметна в стихотворении 
"Молодняк" (1924).
	Поэзия, рождаемая из ощущения жизни как непостижимого чуда, 
возвращала читателя к утраченному в XX веке осознанию того, что жизнь без 
радости, "без излишка", понимаемая как служение (долгу, идее, государству...) 
недостойна человека. В контексте эпохи поэтизация неистребимых, 
неукротимых сил естественной жизни не могла не вызывать определенных 
аллюзий, поэтому открыто апеллировать к современникам не было 
необходимости. Пролетарская поэзия, деятельность НКВД, работа "инженеров 
человеческих душ" по программированию чувств и желании советского 
человека — все это вызывало реакцию отторжения, вылившуюся в 
предложенную поэтом модель желаемых идеальных отношений человека и 
мира.


	1 Рецензия на цикл поэм "От будней к празднику". – В кн.: Блок А. 
Собр. соч. в 8-ми т. М., Л., 1962, т. 6, с. 346.
	2 Стихи будут цитироваться по сб-ку: Дм. Семеновский и поэты его круга. Л., 
Сов. писатель, 1989, стр. 323 – 333.
Содержание
Литературоведение | Home