О
психопатологии сновидной жизни
(Traumleben) Максима Горького
О двух снах Максима Горького
и толковании их Львом
Толстым.
Д-ра И.Б.Галант. (Москва)
О
психопатологии сновидной жизни человека как таковой--или об отдельных
патологических снах в психиатрической и психоаналитической литературе до сих
пор не было речи. С тех пор, как, благодаря
психопатологической школе, познали особенную важность психоанализу снов,
как вспомогательного средства при изучении снов, подтверждая в общем точку зрения Фрейда, что сны,
"пользуясь" особенным механизмом, т.н. Trfumarbeit ("сновидная
работа") дают выражение, главным образом, в символах и символических
образах, тем бессознательным и подсознательным страстям, которые волнуют
больную душу психоневротика, не находящего возможности удовлетворить в жизни
свою больную, им не опознанную страсть, что и порождает, как единственный
патогенный момент, психоневроз. Во сне
же, когда "цензура", препятствовавшая в жизни прямому удовлетворению
извращенных похотей больного, отпадает,
бессознтельная жизнь индивида находит возможность пробить себе дорогу
наужу, и сновидная работа вступает в свои права, осуществляя нередко в самых
бизарных снах, то, о чем невротику нельзя было даже думать наяву.
При
таком, как неоднократно доказано, правильном взгляде на сновидение, это
последнее по отношению к мушлению представляет безусловно патологическую форму
душевнй жизни человека. Сам же по себе сон есть нормальное, физиологическое
явление, т.к. нет почти людей, которые никогда не имели бы сновидений, а
зоопсихология утверждает, что даже животные и те имеют сны...
Никому
из психопатологов не приходило в голову отличать патологические сны он
нормальных, непатологических снов, т.к. каждый сон, смотря по тому, с какой
точки зрения он рассматривается есть явление нормальное и патологическое в одно
и то же время. Я сам не пришел бы на идею говорить о патологических
сновидениях, если бы не навел меня на эту мысль Лев Николаевич Толстой,
Однажды Л.Н.Толстой
просил Горького рассказать ему самые страшные свои сны. Горький долго напрягал
свою память и мог, наконец, вспомнить два следующих сна, котррые он один за
другим рассказал Толстому.
Первый
сон.
"Однажды я видел какое-то золотушное, гниленькое
небо, зеленовато-желтого цвета, звезды в нем были круглые, плоские, без лучей, без
блеска, подобные болячкам на коже худосочного. Между ними по гнилому небу
скользила, неспеша, красноватая молния, очень похожая на змею, и когда она
касалась—звезда тотчас набухая становилась шаром и лопалась беззвучно, оставляя
на своем месте темненькое пятно точно дымок,—оно быстро исчезало в гнойном,
жидком небе. Так одна за другой полопались, погибли все звезды, небо стало
темней, страшней, потом—всклубилось, закипело и, разрываясь в клочья, стало
падать на голову мне жидким студнем, а в прорывах между клочьями являлась
глянцевитая чернота кровельного железа."
Выслушав этот сон Горького Лев Николаевич сказал:
— Ну, это у вас от ученой книжки, прочитали
что-нибудь из астрономии, вот и кошмар. А другой сон?
Второй
сон.
"Снежная равнина, гладкая, как лист бумаги, нигде
ни холма, ни дерева, ни куста, только чуть видны, высовываются из-под снега
редкие розги. По снегу мертвой пустыни от горизонта к горизонту стелется желтой
полоской едва намеченная дорога, а по дороге медленно шагают серые валяные
сапоги— пустые”.
Толстой заметил к этому сну:
“— Это страшно! Вы, в самом деле,
видели это, не выдумали? Тут тоже есть что-то книжное."
И вдруг, как будто, рассердился, заговорил недовольно,
строго, постукивая пальцем по колену.
“— Ведь, вы не пьющий? И не похоже, чтоб вы пили много
когда-нибудь. А в этих снах все-таки есть что-то пьяное. Был немецкий писатель
Гофман, у него ломберные столы по улицам бегали, и все в этом роде, так он был
пьяница,—“калаголик”, как говорят грамотные кучера. Пустые сапоги идут—это,
вправду страшно! Даже, если Вы и придумали — очень хо.рошо! Страшно!”.
Говоря еще в этом духе о ломберных столах Гофмана,
бегающих по Тверской, Толстой сказал еще Горькому:
“— Вы обижаетесь, что сны ваши показались мне книжными.
Не обижайтесь, я знаю, что иной раз такое незаметно выдумаешь, что нельзя
принять, никак нельзя, и кажется, что во сне видел, а вовсе не сам выдумал.
Один старик помещик рассказывает, что он во сне шел лесом, вышел в степь и
видит: в степи два холма, и вдруг они превратились в женские титьки, а между
ними приподнимается черное лицо, вместо глаз на нем две луны, как бельма, сам
он стоит уже между ног женщины, а перед ним — глубокий черный овраг и—всасывает
его. Он после этого седеть начал, руки стали трястись, и уехал за границу к
доктору Кнейпу лечиться водой. Этот должен был видеть что-нибудь такое—он был
распутник”.
„Похлопал меня по плечу"
“—А вы не пьяница и не распутник—как же это у вас
такие сны?"
Не знаю”.
“— Ничего мы о себе не знаем!”.
Из рассказа Горького мы видим, что Толстой никак не
мог поверить, что Горький сообщил ему настоящие сны, а не какие-либо фантазии,
вычитанные в книгах—до того сны Горького показались ему неестественными и не
соответствующими истинной природе Горького. Сны, Горького, особенно второй его
сон, должны были бы по Толстом присниться пьянице или распутнику и ничуть не
Горькому, который вел трезвый образ жизни, |и за которым не отмечались никакие
эксцессы не только in bachho, но и in venere. А что Толстой действительно понимал, что такое сон и
как следует толковать сны видно из того сна старого помещика, который он
сопоставляет снам Горького, и который представляет собой образец настоящего
символического сексуального сна. В этом сне земля отождествляется женщиной
(мать земля!) два холма земли представляют грудиенщины; глубокий черный овраг
есть в этом сне вне всякого сонения символическое обозначение влагалища, и
помещик "всасывающийся” в овраг—совершает символически во сне coitus.
Такой символический сексуальный сон есть вполне нормальный типичный сон для
развратника, как правильно отмечает Толстой. У Горького такой сон должен был бы
считаться, как думает Толстой, в такой же мере патологичным, как и два других сообщенных Горьким сна. Толстой
задается вопросом: "Откуда же у Горького „такие патологические сны, и
на ответ Горького: “Не знаю”, Толстой пессимистически восклицает: “Ничего мы о
себе не знаем!”.
Толстой имел право быть так пессимистически
настроенным, ибо, не зная всех подробностей жизни Горького, он никак не мог разрешить
загадку несмотря на то, что он чувствовал и был убежден, что имеет у Горького
дело с патологическими снами. Для нас же загадочность патологических снов
Горького разрешается самым простым образом, что дает нам повод думать что
пессимизм людей в общем не имеет своего оправдания.
Стоит нам вспомнить делирий Максима Горького1 во всех его подробностях, чтобы
поразиться до чего доходит сходство рассказанных Горьким Толстому снов с
некоторыми фантазиями этого делирия. Первый сон имеет сходство с фантазией о
разрушении неба (l.с. pg. 51) в
делирии, а второй сон с фантазией того же делирия, где идут человечьи ноги,
каждая отдельно от другой (l. с. pg. 48.). Во сне идут вместо ног валяные
сапоги, т.е. те же ноги, ибо во сне обувь часто символически обозначает те
части тела, которые покрываются обувью или одеждой (фетишизм!).
Фантазии делирия, как исключительные, потрясающие до
мозга костей фантазии, особенно запечатлелись в уме Горького, который о них
поэтому часто вспоминал, и, как это обыкновенно бывает в таких случаях,
фантазии эти повторились с некоторыми вариациями во сне, еще более врезавшись в
памяти Горького, который их уже больше никогда не забывал!
Нам теперь ясна этиология двух вышеприведенных
патологических снов Горького. Сны эти патологичны, ибо они имеют свой корень в
патологическом процессе—в делирии. И мы должны удивляться проницательности Льва
Толстого, который, не будучи психиатром, совершенно правильно определил сны
Горького как патологические, как сны пьяницы! Даже в этой последней детали Толстой
не ошибся, ибо алкогольный делирий нередко может в некоторых деталях походить
на лихорадочный или инфекционный делирий. Жаль, что Горький не догадался
рассказать Толстому о своей душевной болезни 1889—1890 г. Толстой безусловно
нашел бы тотчас же связь между “пьяными” снами Горького и его делирием, и
Горький спас бы Толстого от того пессимизма, который им лишний раз овладел.
Жаль также, что нет больше Толстого в живых, и мы поэтому не можем доказать ему
насколько бесплоден и несправедлив пессимизм людей!..