| Вечные мысли | В плавании по морю должно повиноваться кормчему, а в жизни – человеку, более других рассудительному.
ПИФАГОР. |
|
| |
| К 85-летию 'Гудка' | | Ни дня без строчки | Фельетонист Зубило сформировал писателя Олешу
 Газета «Гудок» всегда в гуще событий. В ней во все времена трудились талантливые публицисты, многие из которых стали гордостью отечественной литературы и журналистики. В 20-е годы школу мастерства в стенах редакции «Гудка» прошли такие замечательные писатели, как Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров, Юрий Олеша.
Чтобы понять атмосферу того времени, надо заглянуть на редакционную «кухню». Помимо самой газеты, издавались приложения: «Смехач» (1924 – 1928), иллюстрированный ежемесячник «30 дней» (1925 – 1941), а также «Красный журнал» (1924 – 1925). Материалы этих изданий отражали дух того времени: от остросатирических фельетонов до разудалых частушек – все это выделяло «Гудок» из ряда безликой и серой наркоматовской периодики. Когда в редакцию пришли Булгаков, Катаев и Олеша, тираж газеты стремительно вырос.
...Правщики четвертой полосы и прочие технические работники «Гудка» приходили на службу, как к станку, в девять ноль-ноль. Олеша, будучи фельетонистом, пользовался поблажками: явится в срок – значит так и надо, а в полдень придет – так и то слава богу.
Заведующий отделом рабочей жизни Иван Семенович Овчинников живо описывает один из таких дней. В тот день сочиняли эпиграмму на Булгакова. Присутствовавшие предлагали Олеше тему, задавали вопросы – и он немедленно отвечал четверостишием. «Так начался сеанс стихотворных импровизаций, эпиграмм и каламбуров, своего рода «египетские ночи».
Работа над номером была парализована – прекратилась минут на сорок. Михаил Афанасьевич, как и Олеша, трудился, как сам вспоминал, «в качестве литобработчика. Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к печатанию...»
Старший товарищ участью своей тяготился, ведь он мечтал о карьере драматурга, уже Художественный театр принял его пьесу. И, кстати, Станиславский, когда его спросили, как отражается на сценических подмостках рабочая тема, ответил: «Помилуйте! У нас поставлено три пьесы, авторы которых – железнодорожники!»
Основоположник имел в виду Булгакова, Катаева и Олешу – по их произведениям и впрямь ставились спектакли.
А тогда... Правщики считались самым угрюмым народом в редакции, об этом с отстраненным юмором упомянуто в «Двенадцати стульях» – романе, своим рождением также обязанном «Гудку». Но чувство юмора оставляло Булгакова, когда он вспоминал о той поре своего писательства: «Одно могу сказать, более отвратительной работы я не делал за всю свою жизнь. Даже сейчас она мне снится. Это был поток безнадежной серой скуки, непрерывной и неумолимой. За окном шел дождь».
Уксусный пессимизм Михаила Афанасьевича не передавался его восторженному юному коллеге. У Олеши была диаметрально противоположная точка зрения: «И делается радостно при мысли о том, что и ты был вместе со всеми в начале славного пути, что и ты шел вместе с теми, кто прокладывал дорогу к этим сегодняшним дням...»
Для Олеши работа в «Гудке» навсегда осталась одним из самых дорогих воспоминаний жизни. Он поступил в «Гудок» вовсе не журналистом: «Я служил в так называвшемся тогда «информационном отделе», и работа моя состояла в том, что я вкладывал в конверты письма, написанные начальником отдела по разным адресам рабкоров».
Он заклеивал конверты, в комнате стояли галдеж и папиросный дым, похожий на облака. За окном – суетливая слякоть Москвы, романтические особняки залеплены вывесками с кургузыми огрызками слов, в которые выродилась культура – «Курмасцеп», «Вхутемас», «Кубуч»... Более понятны «Центрхим» и «Заготконтора», но и они не поднимали настроения. И, конечно, нестрогий еще юноша тоже тяготился своей участью, ведь он хотел для своего языка иного применения, нежели прозаическое заклеивание конвертов. До этого в Одессе у него уже состоялась некая судьба поэта. Двадцатилетний Олеша вместе с молодым Катаевым и только начинавшими Ильфом и Багрицким сотрудничал в «Бюро украинской печати» (аналог «Окон РОСТА»), входил в «Коллектив поэтов», сочинял агитки. Писал и для души:
Согнув над миром острых
два плеча,
Раскрой, о вечность,
желтые страницы, –
Где немы королевские
гробницы
И тлеет византийская
парча...
А тут... В Москве пришлось все начинать сызнова. В комнате вокруг стола чуть ли не десять сотрудников. Какое уж тут творчество! Как-то вечером Овчинников предложил Олеше написать стихотворный фельетон по письму рабкора – корявому и маловразумительному.
«И я написал этот стихотворный фельетон... Что-то в нем было о Москве-реке, о каком-то капитане... который останавливал пароход не там, где ему следовало останавливаться по расписанию, а там, где жила возлюбленная капитана...
– Как его подписать? – спросил я моих товарищей по отделу. – А? Как вы думаете? Надо подписать как-то интересно и чтобы в псевдониме был производственный оттенок...
– Подпиши «Зубило», – сказал Григорьевич, один из сотрудников, толстый и симпатичный.
– Ну что ж, – согласился я, – это неплохо. Подпишу «Зубило».
И это вовсе не пустопорожний зубоскал: за бодряческой маской укрывается задавленный бытом маргинал, бесприютный и глубоко одинокий, непризнанный поэт – о, как это все переплавится потом в иносказания «Зависти»! Ведь часто доходило до того, что фельетонисту негде было ночевать. Пользуясь служебным положением, он располагался в спальном вагоне какого-нибудь скорого поезда, в середине ночи спешивался и пересаживался на такой же поезд – в обратном направлении. Утром как огурчик появлялся в редакции.
«Я пишу стихотворные фельетоны в большой газете, за каждый фельетон платят мне столько, сколько получает путевой сторож в месяц. Иногда требуется два фельетона в день. Заработок мой в газете достигает семисот рублей в месяц. Затем я работаю как писатель. Я написал роман «Зависть», роман имел успех, и мне открылись двери. Театры заказали мне пьесы, журналы ждут от меня произведений, я получаю авансы».
Конечно, подвергнутые типографскому тиснению стихи на газетной полосе, возможно, и уступали в метафорической яркости «задушевной» поэзии, ведь сердцу не прикажешь, и начинающему писателю приходилось раздваиваться. Одной рукой он скорописью выводил:
У нас дела такого рода,
Есть для несчастья тьма
причин:
У башни нет
громоотвода,
А рядом в баках –
керосин.
Другая рука тем временем отрывала от рулона газетной бумаги, стоявшего возле кровати, клок, и на клоке том тут же торопливо записывалась сцена «Трех толстяков» – идеологически выдержанного сказочного романа Олеши.
 «Я писал их («Трех толстяков». – А.П.) совсем юным – то в маленькой комнате при типографии «Гудка», где жил с таким же юным Ильфом, то у Катаева в узкой комнате на Мыльниковом, то в «Гудке» в промежутках между фельетонами. В комнате при типографии, которая была крохотная – один пол! – я и писал, лежа на полу...»
Газетная поденщина – дело общественное, ни от кого не зависит, пусть он даже Булгаков, в какую каморку его закупорят, какую склочницу подселят соседствовать, какого хама засунут в командиры – тут все на виду, под присмотром, по ранжиру и с соблюдением субординации. Это начинающему писателю, который жизни не знает, а уже норовит все обобщить и выстроить в логическую последовательность, не просто полезно, а чрезвычайно необходимо. Олеша до гробовой доски не уставал восхищаться порой своей гудковской практики, ведь даже Демьян Бедный, по привычке не мудрствуя лукаво, заявил, что Зубило по популярности его, маститого баснописца, перешиб.
«Дело было прежде всего в том, – вспоминал Олеша, – что его фельетоны отражали жизнь, быт, труд железнодорожников. И огромную роль тут играли рабкоры. Это они доставляли ему материалы о бюрократах, расхитителях, разгильдяях и прочих «деятелях», мешавших восстановлению транспорта, его укреплению, росту, развитию».
Чтобы интенсифицировать поступление жалоб, был брошен клич:
Поэтому деловое
предложение:
Пусть тот, кто давал
распоряжение
О провозке состава
такого
Под видом пустого, –
Пусть (не откладывая,
кстати)
Даст свое разъяснение
в печати!
К тому же путь недалек:
К его услугам – «Гудок», –
И чтоб вышло весело
и мило,
Можно обратиться
к Зубило.
И когда автор возвращается на закате дней к тускнеющей мерещи минувшего, его сердце омывается теплой волной признательности к вездесущему сонму рабкоров: «Зубило был, по существу, коллективным явлением – созданием самих железнодорожников. Он общался со своими читателями и помощниками не только через письма. Зубило нередко бывал на линии среди сцепщиков, путеобходчиков, стрелочников. Это и была связь с жизнью, столь нужная и столь дорогая каждому журналисту, каждому писателю».
При этом писатель настолько расчувствовался, что перестал раздваиваться: если раньше правым полушарием его мозга овладевал многорукий и тысячеустый Зубило, а в левом келейно кемарил мечтательный сказочник, то тут молниеносно преобразилось все – вернулся дар метафорического мышления, и оно пульсирует из левого полушария в правое – и наоборот. Зубило вспоминал сам о себе, что «от его друзей и собеседников пахло гарью, машинным маслом, они держали в руках большие фонари, и от фонарей падала на снег решетчатая тень. Его обдавало паром от маневрировавших паровозов, оглушало лязгом металла. Бородачи в полушубках наперебой приглашали его к себе в гости. И он был счастлив! Он и до сих пор щеголяет иногда в беседе знанием железнодорожных терминов, до сих пор рассказывает о путешествиях в товарных составах, когда стоял на площадке, навстречу дула метель, а ему было тепло от того, что тормозной кондуктор, обращаясь к нему, всякий раз говорил:
– Слышь, друг!..»
Фельетонист Зубило сформировал писателя Олешу. Кроме ранних шедевров, была киноповесть «Строгий юноша», имя Олеши встречалось в печати под статьями, рецензиями, заметками, очерковыми зарисовками, рассказами. По сценариям Олеши были поставлены фильмы «Болотные солдаты» и «Ошибка инженера Кочина»; для Театра имени Вахтангова Олеша инсценировал роман Достоевского «Идиот». Главным делом последних лет считал работу над дневниковыми записями, предполагая написать роман. Смерть от инфаркта 10 мая 1960 года оборвала работу. Ее опубликовали без него и назвали «Ни дня без строчки».
И он остался с нами – честный и родниково-чистый, что бы порой о нем ни говорили. А сам он сказал так о себе: «Обстоятельства сложились так, что Зубило расстался с «Гудком». Жизнь транспорта он знает теперь по газетным сведениям, фотографиям и кинолентам. Она стала удивительной, грандиозной, эта жизнь! Новая совершенная техника, новый быт. И новые люди! На экране телевизора порой проносится такой состав, что всплескиваешь от восторга руками, порой громоздится такой мост, что, кажется, закружится голова от его масштабов. Светлые жилые дома, школы, столовые. И великолепные лица людей – в окошках локомотивов, у станков, у чертежных столов, в сиянии торжественных вечеров и в копоти будней. И делается радостно при мысли о том, что и ты был вместе со всеми в начале славного пути, что и ты шел вместе с теми, кто прокладывал дорогу к этим сегодняшним дням...»
И с этими словами корифея гудковской саркастической публицистики нельзя не согласиться и нынешним последователям Олеши.
Андрей ПЕТРОВ. |
|
|
|
