"Я - ГОЛОС ВНУТРЕННИХ КЛЮЧЕЙ..."

       В настоящем издании "взрослые" дневники Максимилиана Александровича Волошина (1877 - 1932) публикуются впервые в полном составе, без купюр, с исправлением многих прежде не разобранных слов и ошибок, а также со значительно расширенными комментариями.
       Издание предназначено для всех, интересующихся историей Серебряного века в России. В дневниках поэта запечатлены также события культурной жизни Парижа начала XX века, гражданской войны в Крыму и т.д.

       
       Почти у каждого из русских поэтов Серебряного века был свой имидж, своя устоявшаяся личина. В. Брюсов - поэт-маг, замкнутый и суровый жрец, К. Бальмонт - опьяненный "мимолетностями" жизни самовлюбленный капризник, А. Блок - холодный рыцарь Прекрасной Дамы, А. Белый - мучительно-исступленный, изменчивый "симфонист", Вяч. Иванов - многоученый и изощренный профессор от поэзии, etc. Эта маска создавалась из сплава творчества и внешних проявлений личности каждого, далеко не во всем и не всегда совпадая с внутренним строем и человеческой сущностью.
       За Максимилианом Волошиным в предреволюционные годы закрепился образ "офранцузенного" эстета и парадоксалиста, играющего в оккультизм и позирующего "под Зевса". У большинства современников он пользовался сомнительной репутацией литературного коммивояжера: его стихам отказывали в эмоциональной искренности, видя в них внешнюю красивость и стремление во что бы то ни стало поразить воображение. Волошинские "чудачества" раздражали собратьев по перу как-то повышенно остро - даже личные друзья не могли преодолеть в отношении к нему некоторой насмешки и недоверия. Невероятно общительный и расположенный к людям, где-то в глубине он все же оставался "сам по себе", был сразу со всеми и ни с кем в отдельности.

       Но вот кончился недолгий "золотой сон" начала века, и в годину безжалостных испытаний - войны, революции - непонятный, "отъединенный" поэт задал современникам новую загадку. Эстет, оккультист, годами живший в Париже и, казалось, бесконечно далекий от насущных судеб России, он вдруг нашел о ней такие проникновенные слова, каких никому больше не довелось сказать. Над выстуженными вихрем междоусобиц, залитыми кровью просторами встала фигура страдающего за всех пророка - и казалось: его устами говорит сама разворошенная, обезумевшая страна...

       Но, сильно поколебленное, былое снисходительное отношение к нему все-таки не было изжито до конца.
       Снова прошли десятилетия. Давно ушел из жизни полузабытый, так и не дождавшийся должного признания поэт. Над Россией прокатилась еще одна кровопролитная война, полярную ночь сталинского террора сменила неуверенная оттепель... И вдруг имя Волошина вырвалось из тенет забвения: уже в новых поколениях произошел взрыв жадного интереса к его творчеству и личности. Его Правда, выношенная им в одиноких и горьких "блужданиях", оказалась нужна людям; солнце любви ко всему живому, которое он зажег в себе, не погаснув с его смертью, начало светить все сильнее и сильнее.
       В чем же дело: где ключ к этой тайне Волошина? Какими "путями и перепутьями" шел он к своей духовной высоте? В чем заключалось сокровенное его "знание"? Каков его вклад в русскую и мировую культуру?.. Ответить на все эти вопросы долгое время было затруднительно: только с конца 1980-х читателю стало доступно все поэтическое творчество Волошина без изъятия, большая часть его статей, его дневников и воспоминаний, а также многие из свидетельств о нем современников (М.Волошин. Лики творчества: Ст. /Подг. В. Мануйлов, В. Купченко, А. Лавров./ Л.: Наука, 1988. М. Волошин. Избранные стихотворения. /Сост. А. Лавров./ М.: Сов. Россия, 1988. М. Волошин. Путник по вселенным. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. Россия, 1990. Воспоминания о Максимилиане Волошине. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. писатель, 1990. М. Волошин. Автобиографическая проза. Дневники. /Сост. 3. Давыдов, В. Купченко./ М.: Книга, 1991 и др.)

       Процесс открытия Волошина продолжает и настоящий сборник, представляющий читателю все дневники поэта (с 1901 по 1932 г.), включая самые интимные.

       Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин родился в Киеве 16(28) мая 1877 г. - "в Духов день, когда земля - именинница" (по его словам). Отец рано умер, воспитанием занималась мать - волевая и самобытная женщина. С четырех до шестнадцати лет - Москва; здесь - первые стихи, приобщение к природе ("леса Звенигородского уезда"). В 1893 г. - первый поворот в судьбе: переезд в Крым (Феодосия с ее генуэзскими и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, скальные нагромождения древнего вулкана Карадаг). В 1897 г. - окончание гимназии и снова Москва: юридический факультет университета. В 1900 г. второй поворот: высылка в Среднюю Азию (за участие в студенческих забастовках). Там Волошин решает посвятить себя литературе и искусству и для этого поселиться за границей - "уйти на запад".
       Париж стал своеобразной ретортой, где недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европеизированного эрудита - искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. "Странствую по странам, музеям, библиотекам... Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша... Интерес к оккультному познанию" - этот период аккумуляции, определенный Волошиным как "блуждания духа", шел, по крайней мере, до 1912г.
       За это время Волошин приобрел литературное имя. Первая статья появилась в печати в 1900 г., стихи - в 1905 г., первый сборник вышел в 1910 г. В 1903 - 1907 гг. Волошин пережил глубокое увлечение художницей М. В. Сабашниковой, закончившееся недолгим браком. Он стал инициатором и соавтором самой громкой литературной мистификации в России - истории Черубины де Габриак. Завершился этот период становления поэта "разрывом с журнальным миром" в 1913 г.: в то время, когда "вся Россия" изливалась в сочувствии И. Е. Репину, картина которого "Иван Грозный и сын его Иван" подверглась нападению, Волошин осмелился иметь "свое суждение" по поводу этого инцидента. Отражением его растущей популярности стали упоминания имени поэта в сатирических произведениях Власа Дорошевича (1907), Саши Черного (1908), А. Радакова (1908), Петра Пильского (1909), А. Измайлова (1912).
       Однако новый поворот в судьбе поэта произошел, думается, не в период "репинской истории" с последовавшим за ней "бойкотом", а в 1914- 1915 гг. Первая мировая война словно разрядом молнии пронизала волошинские стихи - и поэт-парнасец, в чьем творчестве критики видели "не столько признания души, сколько создание искусства" (В. Брюсов), предстал пророком, "глубоко и скорбно захваченным событиями" (В. Жирмунский). При этом в своем отношении к войне, отраженном в стихотворениях, вошедших в сборник "Anno mundi ardentis 1915" (М., 1916) Волошин вновь оказался при особом мнении: в отличие от ура-барабанных интонаций большинства поэтов он скорбел о "године Лжи и Гнева", молился о том, чтоб "не разлюбить врага".

       Взвивается стяг победный...
       Что в том, Россия, тебе?
       Пребудь смиренной и бедной -
       Верной своей судьбе...

       Это стихотворение ("Россия") Волошин даже не решился включить в сборник, пометив, что оно "не должно быть напечатано теперь".
       Революция и гражданская война стали толчком к еще одной серьезной трансформации Волошина. Ученик французских мэтров, европеец и "интеллектюэль", он обратился душой и помыслами к России. И в своем творчестве неожиданно нашел столь пронзительные и точные слова о совершающемся, что они проникали в сердце каждого. "Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом", - вспоминал В. Вересаев. Критик В. Львов-Рогачевский писал, что Волошин воплотил темы революции "в мощные, грозные образы" и "разглядел новый трагический лик России, органически спаянный с древним историческим ликом ее". (Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература, М., 1923. С. 286 - 287).
       Свою любовь к родине поэт доказал жизнью. Когда весной 1919 г. к Одессе подходили григорьевцы, и А. Толстой звал Волошина ехать с ним за границу, Максимилиан Александрович ответил: "Когда мать больна, дети ее остаются с нею". Не поддался он соблазну и в ноябре 1920 г., во время "великого исхода" из Крыма, перед вступлением туда войск Фрунзе. И в январе 1922 г., пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, продолжал стоять на своем:

 
       Доконает голод или злоба,
       Но судьбы не изберу иной:
       Умирать, так умирать с тобой -
       И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

       ("На дне преисподней", 1922)

       

       В то время поэт верил, что выпавшие на долю страны испытания посланы свыше и пойдут ей на благо:

       Из крови, пролитой в боях,
       Из праха обращенных в прах,
       Из мук казненных поколений,
       Из душ, крестившихся в крови,
       Из ненавидящей любви,
       Из преступлений, исступлений -
       Возникнет праведная Русь...

       ("Заклинание", 1920)

       

       И Волошин не занимает позицию стороннего наблюдателя: участвует в спасении очагов культуры в Крыму и в просветительской работе новой власти. В 1920 - 1922 гг. он колесит по Феодосийскому уезду "с безнадежной задачей по охране художественных и культурных ценностей", читает курс о Возрождении в Народном университете, выступает с лекциями в Симферополе и Севастополе, преподает на Высших командных курсах, участвует в организации Феодосийских художественных мастерских. Но самой значительной его социально-культурной акцией становится создание им Дома поэта, своего рода дома творчества.

       В письме к Л. Каменеву в ноябре 1923 г., обращаясь за содействием своему начинанию, Волошин объяснял: "Сюда из года в год приезжали ко мне поэты и художники, что создало из Коктебеля [...] своего рода литературно-художественный центр. При жизни моей матери дом был приспособлен для отдачи летом в наем, а после ее смерти я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых. [...] Двери открыты всем, даже приходящему с улицы".

       Это был летний приют преимущественно для интеллигенции, положение которой в Советской России было достаточно неуютным. Выброшенные, в большинстве, из привычного быта, травмированные выпавшими на долю каждого испытаниями, с трудом сводящие концы с концами, они находили в Доме поэта кров, отдых от сумятицы больших городов, радушного и чуткого хозяина, насыщенное, без оглядки, общение с близкими по духу людьми. Здесь все были равны и единственное, что требовалось от каждого, - "радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни", как писал Волошин 24 мая 1924 г. А. И. Полканову
       Чем был для гостей Волошина этот островок тепла и света, лучше всех определила Л. В. Тимофеева (Л. Дадина), дочь харьковского профессора, приезжавшая в Коктебель начиная с 1926 г.: "Надо знать наши советские будни, нашу жизнь - борьбу за кусок хлеба, за целость последнего, что сохранилось - и то у немногих, за целость семейного очага; надо знать эти ночи ожидания приезда НКВД с очередным арестом или ночи, когда после тяжелого дня работы ты приходишь в полунатопленную комнату, снимаешь единственную пару промокшей насквозь обуви, сушишь ее у печки, стираешь, готовишь обед на завтра, латаешь бесконечные дыры, и все это в состоянии приниженности, в заглушении естественного зова к нормальной жизни, нормальным радостям, чтобы понять, каким контрастом сразу ударил меня Коктебель и М. А., с той его человечностью, которой он пробуждал в каждом уже давно сжавшееся в комок человеческое сердце, с той настоящей вселенской любовью, которая в нем была" (Дадина Л, М. Волошин в Коктебеле, - Новый журнал, 1954, № 39).
       В 1923 г, через дом прошло 60 человек, в 1924-м - триста, в 1925 - четыреста...

       Войди, мой гость. Стряхни житейский прах
       И плесень дум у моего порога...

       ("Дом поэта", 1926)

       Полной идиллии все-таки не было: "советская действительность" то и дело вторгалась в волошинское подобие Телемского аббатства. Местный сельсовет третировал Волошина как домовладельца и "буржуя", время от времени требуя его выселения из Коктебеля. Фининспекция не могла поверить, что поэт не сдает "комнаты" за плату, и требовала уплаты налога за "содержание гостиницы". В дом вторгались комсомольские активисты, призывая жертвовать на Воздухофлот и Осоавиахим, клеймя затем Волошина за отказ расцениваемый ими как "контрреволюция"... Снова и снова приходилось обращаться в Москву, просить заступничества у Луначарского, Горького, Енукидзе, собирать подписи гостей под "свидетельством" о бесплатности своего дома...
       Постепенно становилось ясно, что идеологизация всей духовной жизни лишь усиливается, единомыслие утверждается по всей стране. Уже в 1923 г. Б. Таль обрушился на Волошина с обвинением в контрреволюции (На посту, 1923, № 4). Один за другим на него нападают В. Рожицын и Л. Сосновский, С. Родов и В. Правдухин, Н. Коротков и А. Лежнев... В результате сборники стихов Волошина, намечавшиеся к выходу в 1923 и 1924 гг., не вышли; 30-летие литературной деятельности удалось отметить в 1925 г. лишь коротенькой заметкой в "Известиях". Выставка волошинских пейзажей, организованная Государственной Академией художественных наук в 1927 г. (с отпечатанным каталогом), стала, по существу, последним выходом Волошина на общественную сцену.
       Последней каплей стала травля, организованная в 1928 г.: местные чабаны предъявили ему счет за овец, разорванных якобы его двумя собаками, - и "рабоче-крестьянский" суд поддержал это бредовое обвинение, несмотря на явную его лживость. Злорадство местных жителей (которым М. Волошина несколько лет оказывала медицинскую помощь), унизительное обращение судейских, вынужденная необходимость расстаться с животными (одного пса пришлось отравить) потрясли Волошина. В декабре 1929 г. его настиг инсульт, творчество поэта практически прекратилось...

       Коллективизация (с концентрационным лагерем для высылаемых "кулаков" близ Коктебеля) и голод 1931 г., думается, лишили Волошина последних иллюзий насчет скорого перерождения "народной" власти. Все чаще поэтом овладевает "настроение острой безвыходности", всегдашний жизнелюб подумывает о самоубийстве... Попытка передать Дом поэта Союзу писателей и тем сохранить библиотеку и собранный за многие годы архив, а также обеспечить какой-то статус жене наталкивается на равнодушие литературных чиновников. В. Вишневский, Б. Лавренев, Л. Леонов, П. Павленко отделываются пустыми обещаниями, а затем, не уведомив Волошина, правление СП сдает дом в аренду Партиздату! "История с Домом сильно подкосила М. А.", - свидетельствовала М. Волошина.
       И вот записи Волошина в дневнике 1932 г.: "Быстро и неудержимо старею, и физически, и духовно" (23 января); "Дни глубокого упадка духа" (24 марта); "Хочется событий, приезда друзей, перемены жизни" (6 мая). По инерции он еще хлопочет о поездке в Ессентуки (рекомендуют врачи). Но воли к жизни уже явно не было. В июле давняя и теперь обострившаяся астма осложнилась воспалением легких - и 11 августа, в 11 часов утра, поэт скончался. Ему было только 55 лет.

       Первые стихи Волошина, написанные во время учебы в гимназии, носят отпечаток увлечения Пушкиным, Некрасовым, Майковым, Гейне. В живописи он признавал только передвижников, считая Репина "величайшим живописцем всех веков и народов". Однако уже в 1899 г. происходит открытие импрессионистов в живописи, а в литературе - Г. Гауптмана и П. Верлена; в 1900 г. юноша видит в символизме "шаг вперед" по сравнению с реализмом. А в январе 1902 г. в лекции "Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого" (имеется в виду А. К. Толстой) Волошин уже выступает как горячий приверженец "нового искусства", третируемого "публикой" как декадентство.
       Отныне он берет на вооружение формулу Гете - "Все преходящее есть только символ" - и соответственно смотрит на мир. Его восхищение вызывают офорты мало кому понятного Одилона Редона, а в поэзии, наряду с Ж.-М. Эредиа и Э. Верхарном, он берет себе в учителя "темных" С. Малларме и П. Клоделя. Немудрено, что знакомство осенью 1902 г. с К. Бальмонтом быстро переходит в дружбу, а в начале 1903 г. Волошин близко сходится с другими русскими символистами и с художниками "Мира искусства".
       Мы не случайно пытаемся проследить эстетическую и литературную эволюцию молодого Волошина одновременно. Поначалу лишь трепетно мечтавший стать поэтом, он видел своей целью в жизни искусствоведение - и ехал в Париж, надеясь "подготовиться к делу художественной критики" ("О самом себе", 1930). А чтобы "самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства", он решает стать художником. Живопись Волошин также рассматривал как средство выработки "точности эпитетов в стихах". И видение художника наложило явственный отпечаток на поэзию Волошина: красочность, пластичность его стихотворений отмечали почти все критики, писавшие о нем.
       Как правило, вплоть до 1916 г. утверждались и книжность, холодность волошинской поэзии, "головной" ее характер. Основания для этого были, так как поэт придавал особое значение форме стиха, чеканил его и оттачивал. Способствовало этому впечатлению и пристрастие Волошина к античным, библейским и особенно оккультным ассоциациям. И если первые два слоя были знакомы интеллигентному читателю - основы этих знаний давала гимназия, - то третий, как правило, серьезно усложнял восприятие его стихов. А Волошин считал, что его "отношение к миру" наиболее полно выражено в насквозь оккультном венке сонетов "Corona Astralis". И отмечал в 1925 г. в "Автобиографии": "Меня ценили, пожалуй, больше всего за пластичную и красочную изобразительность. Религиозный и оккультный элемент казался смутным и непонятным, хотя и здесь я стремился к ясности, краткой выразительности". Во всяком случае, этот сугубый мистицизм - постоянное ощущение тайны мира и стремление в нее проникнуть - был второй, после живописности, особенностью Волошина-поэта.
       Следует при этом отметить, что постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу объясняется во многом влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в памятниках древности Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, спаленной солнцем земли.
 

       Я вижу грустные, торжественные сны -
       Заливы гулкие земли глухой и древней,
       Где в поздних сумерках грустнее и напевней
       Звучат пустынные гекзаметры волны...


       И себя поэт ощущал эллином: "Я, полуднем объятый,/ Точно крепким вином,/ Пахну солнцем и мятой,/ И звериным руном..." Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, с повязкой на голове, в длинной рубахе, которую обыватели именовали (и неспроста!) то хитоном, то тогой. В восприятии Киммерии, как Волошин называл восточный Крым, он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, "духовную" насыщенность этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем, с 1917 г, и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.
       Один из признанных мастеров сонета, Волошин стал также пионером верлибра и "научной поэзии" (цикл "Путями Каина"); сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл "Облики").
       Волошин признавал, что начиная с 1917 г его тематическая палитра изменилась, но считал, что "подошел к русским современным и историческим темам с тем же самым методом творчества, что и к темам лирическим первого периода". Однако разница есть. Стихи о революции и гражданской войне писал поэт, больно задетый обрушившимися на страну событиями, и человек, глубоко и объемно мыслящий. Стихи эти отвечали душевным потребностям людей и в одном, и в другом стане, затрагивали в них наиболее чувствительные струны. Волошину удалось в "расплавленные годы" гражданской войны найти такую точку зрения, которая была приемлема и для белых, и для красных, удалось духовно встать "над схваткой":
       
       А я стою один меж них
       В ревущем пламени и дыме
       И всеми силами своими
       Молюсь за тех и за других.

       ("Гражданская война", 1919)


       В основе этой позиции была религиознось поэта. Именно религия во все времена учила оценивать события в перспективе вечности. "Примерявший" в молодые годы все мировые религии, западные и восточные, Волошин под конец вернулся "домой", к православию. Снова и снова обращался он к судьбам русских религиозных подвижников, создав в последний период жизни поэмы "Протопоп Аввакум", "Святой Серафим", стихотворения "Сказание об иноке Епифании" и "Владимирская Богоматерь". Поэтому его статья "Вся власть патриарху" (в газете "Таврический голос" от 22 декабря 1918 г.) была не желанием ошарашить обывателя, как трактовал это Вересаев, а попыткой указать единственный, по его мнению, возможный способ примирения. Недаром к этому выводу пришел в то же самое время И. Эренбург (стихотворение "Как Антип за хозяином бегал", 1918). Но для реализации этого призыва многомиллионные массы должны были предпочесть свои материальные интересы, за которые прежде всего и шла борьба, духовным. Что всегда было по плечу лишь единицам...
       Тем не менее, как уже было сказано, эти "нереальные" призывы находили отклик в душах людей. Стихи Волошина белые распространяли в листовках, при красных их читали с эстрады. Волошин стал первым поэтом Самиздата в Советской России: начиная с 1918 г. его стихи о революции ходят "в тысячах списков". "Мне говорили, что в Восточную Сибирь они проникали не из России, а из Америки, через Китай и Японию", - писал сам Волошин в 1925 г. в "Автобиографии". И готовый к тому, что в грядущих катаклизмах "все знаки слижет пламя", он надеялся, что "может быть, благоговейно память// Случайный стих изустно сохранит..." ("Потомкам", 1921).
       Сложнее обстоит дело со статьями Волошина о революции: перед ними "редакции периодических изданий" захлопнулись наглухо. А в этих статьях и в цикле поэм "Путями Каина" Волошин проявил себя как вдохновенный мыслитель и пророк. Мысли эти, правда, вынашивались им в течение всей жизни - но теперь, в экстремальных условиях, приобрели черты злободневной насущности. В основе большей их части лежало неприятие "машины" - технической цивилизации основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальных начал над духовными, на вещизме. Не отрицая привлекательности многих достижений цивилизации (скорости передвижения, комфортабельности жилищ, увеличения урожаев), поэт ставит вопрос: какой ценой достаются эти блага человеку и, главное, куда вообще ведет этот путь?

       Пар послал
       Рабочих в копи - рыть руду и уголь,
       В болота - строить насыпи,
       В пустыни -
       Прокладывать дороги;
       Запер человека
       В застенки фабрик, в шахты под землею,
       Запачкал небо угольною сажей [...],
       Замкнул Просторы путнику:
       Лишил ступни
       Горячей ощупи
       Неведомой дороги...

       ("Пар", 1922)


       В результате человек "продешевил" дух "за радости комфорта и мещанства" и "стал рабом своих же гнусных тварей". Машины все больше нарушают равновесие отношений человека с окружающей средой. "Жадность" машин толкает людей на борьбу за рынки сбыта и источники сырья, - ведя к войнам, в которых человек - с помощью машин же! - уничтожает себе подобных. Кулачное право - самое гуманное! - сменилось "правом пороха", а "на пороге" маячат "облики чудовищных теней", которым отдано "грядущее земли" (Волошин писал это, имея в виду "интра-атомную энергию", в январе 1923 г.!).
       Один из немногих поэтов, Волошин увидел в теории классовой борьбы "какангелие" ("дурная весть" в переводе с древнегреческого), "новой враждой разделившее мир". Всегда выступавший против "духа партийности", как направленного на удовлетворение частных и корыстных интересов, он считал неправомерной и "ставку на рабочего". Ставить следует на творческие силы, полагал он: "на изобретателя, организатора, зачинателей".
       Революцию Волошин принял с открытыми глазами, без иллюзий: как тяжкую неизбежность, как расплату за грехи прогнившей монархии (а по слову Достоевского, "каждый за все перед всеми виноват"). "Революция наша оказалась не переворотом, а распадом, она открыла период нового Смутного времени", - определил он летом 1919 г. Но одновременно, в психологическом отношении, Россия представила "единственный выход из того тупика, который окончательно определился и замкнулся во время Европейской войны" ("Россия распятая", 1920). Очень рано Волошин увидел роковую судьбу русской интеллигенции - быть "размыканной" "в циклоне революций" ("Россия", 1924). И, по сути, предсказал сталинизм, еще в 1919 г. предрекая России единодержавное и монархическое правительство, "независимо от того, чего нам будет хотеться" ("Русская революция и грядущее единодержавие"). В статье "Россия распятая" (1920) поэт пояснял: "Социализм сгущенно государственен по своему существу"; поэтому он станет искать точку опоры "в диктатуре, а после в цезаризме". Сбылось и предсказание Волошина о том, что Запад, в отличие от России, "выживет, не расточив культуру" ("Россия", 1924).
       Разумеется, и Волошину случалось ошибаться в своих прогнозах и оценках. Думается, прекраснодушием было неприятие Волошиным Брестского мира, в котором он исходил из верности России союзническому долгу по отношению к Франции, Англии, Сербии. Ставя выше всего долг чести и совести государства, поэт забывал о реальных людях в окопах, которые не начинали войну, но вынуждены были платить собственными жизнями за чужие интересы. Показательно, что в дальнейшем он сам признал, что большевики были правы - и в его стихотворении о Брестском мире "нет необходимой исторической перспективы и понимания" ("Россия распятая", 1920).
       Иногда Волошина явно "заносило" в погоне за парадоксами, в вечном стремлении обнаружить новый, непривычный аспект какой-либо идеи. Так, он несколько заигрался в мистификации с Черубиной де Габриак, в результате чего в истории, задуманной как комическая, не раз наступали драматические ситуации. Но все это было оборотной стороной бесстрашия волошинского мышления, свободой и раскованностью которого он и выделялся среди многих литераторов России начала XX в. ("Ходок по дорогам мысли и слова", - определяла М. Цветаева).
       Эта свобода была неотъемлема от гражданского и человеческого мужества поэта. Он всегда был готов ко всему, что пошлет судьба, и 17 ноября 1917 г. так сформулировал свое отношение к ее превратностям: "Разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несешь в себе? Когда смерть является наименее страшным из возможных несчастий?" Далеко не каждый мог, подобно ему, заявить на территории, занятой белыми: "Бойкот большевизма интеллигенцией, неудачный по замыслу и плачевный по выполнению, был серьезной политической ошибкой, которую можно извинить психологически, но отнюдь не следует оправдывать и возводить в правило" ("Соломонов суд", 1919). Он же в советское время не боялся утверждать: "Искусство по существу своему отнюдь не демократично, а аристократично, в точном смысле этого слова: "аристос" - лучший" ("Записка о направлении народной художественной школы", ок. 1921 г.).
       Все это полностью соответствовало волошинскому кредо:

       В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
       Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
       Зритель захвачен игрой - ты не актер и не зритель,
       Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.
       В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
       Помнить, что знамена, партии и программы -
       То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
       Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
       Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту.

       ("Доблесть поэта", 1925)

       

       Не слишком ли сильно сказано о государстве? Но напомним: государство - не страна! - орудие политической власти, механизм принуждения и ограничения. А первейшее условие поэзии - свобода, неподконтрольность...
       Волошин рано осознал свою особость и свою обреченность на одиночество. "В вашем мире я - прохожий,// Близкий всем, всему чужой" - это сказано в 1903 г. Через десять лет он предрек:

       Бездомный долгий путь назначен мне судьбой...
       Пускай другим он чужд... я не зову с собой -
       Я странник и поэт, мечтатель и прохожий...

       ("Как некий юноша в скитаньях без возврата...", 1913)


       И наконец, в 1915 г., в пламени "мирового пожара", определил:

       Один среди враждебных ратей -
       Не их, не ваш, не свой, ничей -
       Я - голос внутренних ключей,
       Я - семя будущих зачатий.

       ("Пролог", 1916)
       

       Еще в 1902 г. Волошин написал: "Жизнь - бесконечное познанье.// Возьми свой посох - и иди". Всю жизнь он оставался верен этому завету. В программном стихотворении 1917 г. "Подмастерье" он прозревает испытания "бездомного, долгого" пути своего духа.

       Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье
       Страстною влагою,
       Сквозь зыбкие обманы
       Небесных обликов в зерцалах земных вод.
       Твое сознанье будет
       Потеряно в лесу противочувств,
       Средь черных пламеней, среди пожарищ мира.
       Твой дух дерзающий познает притяженье
       Созвездий правящих и водящих планет...


       Но есть ли у этого странствия цель и конец?.. Цель поэта - стать из подмастерья Мастером. Таковым он становится, лишь обретя мудрость сознания и мужество духа.


       Когда же ты поймешь,
       Что ты не сын земле,
       Но путник по вселенным,
       Когда поймешь, что человек рожден,
       Чтоб выплавить из мира
       Необходимости и разума -
       Вселенную Свободы и Любви, -
       Тогда лишь Ты станешь Мастером.


       Дневники Волошина наряду с его письмами и позволяют с наибольшей достоверностью проследить "странствие" его души: формирование мировоззрения, зачатки творческих импульсов, человеческие контакты...
       Первый свой дневник поэт начал еще гимназистом. 12 октября 1892 г. он записал: "Я сюда собираюсь записывать все, т. е. мои мысли, заметки, стихотворения <...> Я уже несколько раз прежде принимался писать дневник, но постоянно бросал. Теперь я хочу писать это аккуратно, изо дня в день..." Стимул? "Мое теперешнее самое заветное желание - это быть писателем".
       Пороху хватило лишь до начала 1894 г.: 31 января была сделана последняя запись. Этот дневник еще вполне детский. В 1900 г., путешествуя с тремя другими студентами по Австро-Венгрии и Италии, Волошин участвует в ведении коллективного дневника "Журнал путешествия": это дневник по преимуществу юмористический. В 1901 - 1903 гг. он делает еще ряд отрывочных записей: теперь это попытки самоанализа, подробная и художественная фиксация состояний природы: зачатки будущих стихов.
       Но лишь весной 1904 г. дневник становится для Волошина насущной потребностью: он пишет регулярно, помногу - и через какое-то время приписывает в начале тетради заглавие:
       "История моей души". Ответственная задача! Связано это начинание с двумя моментами внутренней жизни 27-летнего поэта: сильным чувством к Маргарите Васильевне Сабашниковой и столь же сильным напором мыслей и образов, которые требуют выхода.
       Чувство... Оно поначалу безответно. Маргарите Васильеве 22 года, она хороша собой, талантлива (занимается живописью пишет стихи), но мужчина, любовь - оставляют ее равнодушной. А точнее, отталкивают. О совместной с Волошиным поездке в Сен-Клу она записывает: "От меня ждут слов, а я молчу. <...> Для него начался такой новый, такой громадный сон. Нужно оборвать его и жаль. <...> я смотрю на это молодое, на это чистое и одаренное существо и знаю, что с ним и мне страшно, что опять в моих бессильных и неумелых руках сокровище, и я не знаю, как бережно, не измяв, отложить его"...
       Читая дневник Волошина 1904 г., нельзя не заметить его обостренное внимание к сексу. В разговоре с В. И. Ивановым он прямо называет секс основой жизни. Его преследуют чувственные образы, он подробно записывает все разговоры "о поле"... У Волошина уже есть некоторый сексуальный опыт - но кратковременный и случайный. В теории он понимает, что "тело - великая и таинственная основа всего" и что оно "не имеет понятия о логике и нравственных правилах" (запись от 5 июля 1902 г.). Но сам-то он остается рабом этих "нравственных правил"! И позднее, через годы, Волошин признавался поэтессе А. К. Герцык: "У меня же трагическое раздвоение: когда меня влечет женщина, когда духом близок ей, я не могу ее коснуться, это кажется мне кощунством"...
       Начиная понимать, что у Маргариты Васильевны его чувственное (нормальное!) влечение не найдет поддержки, Максимилиан Александрович начинает подсознательно готовить себя к неизбежности выбора: или пол - или искусство. Конечно, он еще надеется на благоприятный исход этого поединка (а кульминация его - в будущем, 1905 г.), а пока благодарно впитывает вдохновения, дарованные ему Парижем, живет полной жизнью души и духа. Впечатления (частично зафиксированные в дневнике) постепенно преображаются в стихи: "В дождь Париж расцветает...", "Старые письма", "Рождение стиха", переводы из С. Малларме, Эмиля Верхарна, Жозе-Марии Эредиа... Поездка с Маргаритой Васильевной по Сене претворилась в стихотворение "Закат сиял улыбкой алой...", пребывание в Сен-Клу - в "Эта светлая аллея...", "И были дни, как муть опала...", совместные прогулки по Парижу, в Версаль - в "Письмо".
       Вдохновляющими были и встречи с В. И. Ивановым. Мысли, возникшие - или сформулированные - в это время, войдут вскоре в статьи "Магия творчества" (Весы, 1904, № 11), "Откровения детских игр" (Золотое руно, 1907, № 11 - 12), "О смысле танца" (Утро России, 1911, № 71, 29.111)... А работа мысли идет у Волошина по нескольким направлениям: перед нами не только поэт и филолог, но и искусствовед, эстетик, философ...
       Дневник будет продолжаться в 1905 г., затем прервется на год. Осложнение отношений с Сабашниковой снова толкнет к бумаге: с 1 марта 1907 г. "История моей души" будет продолжена. Уже нерегулярные, но еще подробные записи ведутся в 1908 и 1909 гг. С 1911-го они достаточно эпизодичны; в 1914-м, 1917 - 1929 не появляется ни одной... Последняя запись в тетради датирована 6 июня 1931 г. В 1932 г. дневник был возобновлен - но уже на отдельных листах.
       В издании 1991 г. (М.: Книга; сост. 3. Давыдова и В. Купченко) "История моей души" печаталась с купюрами; здесь этот "главный" дневник поэта воспроизводится полностью и с исправлением ряда неразобранных прежде слов. Впервые публикуются: дневник 1901 - 1903 гг., "дорнахский" дневник 1914 г. (Волошин вел его в записной книжке), "Записи психоанализа" 1926 г. (с материалами о самом раннем детстве, всплывшими из подсознания) и "Биографическая канва" 1931 г.