Воспоминания о Владимире Корнилове

Мы познакомились в 1957 году в Ленинграде, в доме Глеба Сергеевича Семенова на канале Грибоедова. Это было время так называемой “хрущевской оттепели”. Только что сожгли во дворе Горного института в котельной второй сборник стихов поэтов Горного ЛИТО, только что вышел сборник “Первая встреча” со стихами молодых ленинградцев. Поэтическая Москва — Маргарита Алигер, Борис Слуцкий, Булат Окуджава, Эльмира Котляр, Евгений Евтушенко, — приезжая в Ленинград для выступлений, охотно встречалась с молодыми ленинградскими поэтами, которых “отбирал” для этих встреч, проходивших на квартирах или в номерах гостиниц, Глеб Сергеевич Семенов. Помню, как в первый раз мы были представлены им Борису Абрамовичу Слуцкому после выступления московских поэтов в Технологическом институте: “Леонид Агеев. Глеб Горбовский. Наши девушки — Нина, Лина”. Нам, молодым поэтессам, еще фамилий не полагалось.

У ленинградцев еще не вышли первые книжки, еще заботливые профессора и литературные учителя — Дмитрий Евгеньевич Максимов, Тамара Юрьевна Хмельницкая, Лидия Яковлевна Гинзбург, Давид Яковлевич Дар, Виктор Андроникович Мануйлов — передавали друг другу одаренных молодых поэтов “из рук в руки”, чтобы не дай Бог не пропал, не сгинул в неизвестность ни один из нас. Молодых знали с Дворца пионеров, со школьных лет. “Ленинград — город маленький”, “Если вычесть рабочих и крестьян, все остальные родственники” — эти и подобные фразы были расхожими, и Александр Володин вставлял некоторые из них в свои чудесные пьесы...

Владимир Корнилов был старше нас примерно на пять—семь лет. У него тоже появились в печати лишь первые подборки стихов, он работал в журнале “Октябрь”, только недавно демобилизовавшись из армии после военного училища. Его стихи были просты и прямолинейны, без метафорических и иных прочих украшений, но покоряли своей удивительной, ясной и какой-то бесхитростной поэтичностью. Например, о распределении заканчивающих училище курсантов:

... Но не спросит генерал

Ничего о вас.

Я в анкетах не писал

Ничего о вас.

Не писал, как вы нежны,

Как вы мне нужны.

Написал, что нет жены —

Значит, нет жены.

Если ж все-таки о вас

Спросит наш старик,

Я скажу ему, что вы

Учите язык.

Много иностранных слов

Знаете уже,

Много разных городов

Вам не по душе...

Поэту Корнилову помог расстаться с военной службой Константин Симонов, и Володя всегда был ему за это благодарен. Помню более поздний рассказ Володи о реакции Симонова на его поэму про шофера, которую Симонов собирался печатать в “Новом мире”. В поэме есть строки об отчаянии молодого парня-шофера, любимая женщина которого уехала с целины с приехавшим за нею мужем — “горбоносым кавторангом”. Парень сидит в привокзальном ресторане, и перед ним две опустевшие бутылки коньяка. Симонов резонно сказал, что две бутылки — это перебор, что при любом горе человеку достаточно одной бутылки. Володя рассказывал этот эпизод с усмешкой, но подобная точность в поэтической строке ему импонировала, и он сам любил требовать ее даже в пустяшном разговоре. Например, я рассказываю ему о своем посещении Муранова (я писала диссертацию о Тютчеве, и в Мураново меня пригласил Кирилл Васильевич Пигарев). Дело было в апреле, оттепель, грязь на дороге от Ашукинской платформы до деревни, — “Грязь по колено!” — сказала я, Володя тут же меня поправил: “Там не могло быть грязи по колено. Даже по щиколотку не могло быть, там асфальтовая дорога”. После этого разговора я написала стихотворение “До Ашукинской платформы...”, где грязи по колено уже, конечно, не было, но зато я в полном соответствии с реальностью вставила: “От навоза, от соломы/Рыжи лужи на снегу,/И в поклоне мне навстречу/ Стелют шеи гусаки...” Против этой точности Володя уже не возражал, стихотворение было напечатано, и с легкой руки Александра Дулова его запели любители бардовской песни.

Вспоминаю несколько фраз Владимира Корнилова этого раннего периода нашего поверхностного тогда знакомства. “Корнилов — фамилия моего отца, но у меня мать еврейка. Надо мной смеялись из-за сочетания русской дворянской фамилии и еврейской внешности”. Позже вдова Володи Лариса подтвердила запомнившееся мне. Борис Абрамович Слуцкий говорил ей: “Вы еще можете сойти за русскую женщину (Лариса тоже полукровка). Но Володя похож на всех еврейских патриархов сразу!” “Моей жене тридцать, но выглядит она на двадцать”. “Галька начала писать рассказы. Плохие. Но я достаточно богат, чтобы содержать жену-графоманку”. О молодых писательницах не москвичках в качестве высшей похвалы: “Она такая провинциальная!”. “Самая современная рифма — тоски и такси”. “Почему ты не хочешь вставить в строку о солдатах “с устатку?”” — “Потому что я так не говорю!” — “У тебя бедный городской язык”. Знакомя меня с Евгением Винокуровым: “Она написала стихи про то, как сдают бутылки!”. У меня действительно было стихотворение: “Сдают бутылки — винные, Из-под духов — эфирные, Молочные, невинные, Пузатые кефирные <...> Но раз уж мы в затылок Встаем после попоек, Шеренгами бутылок Уставив мрамор стоек, — Мир, стало быть, спокоен, Порядок стоек!” Стихотворение было написано в 1956 году. Позже я прочитала похожую на свою строку “Порядок стоек”— в одном из стихотворений Володи —“Порядок прочен”. Строка повторена им дважды — в первой и в последней строфах стихотворения: “То стрельбы, то караулы... Сурова/Военная служба. Порядок прочен./И день один отличишь от другого/По снам, какие запомнил с ночи <...> И будит меня разводящий, и снова/Встаю, кулаком продирая очи.../То стрельбы, то караулы, — сурова/Военная служба. Порядок прочен”. В моем экземпляре первой, неизданной книги Владимира Корнилова 1957 года, состоящей из стихов об армии (машинопись, первый экземпляр с многочисленной правкой чернилами рукой Володи), эта строка сохранена в первой строфе, но вся последняя строфа изменена: “И снова толкает меня разводящий,/И я подымаюсь, зеваю сладко.../И снова, взаправдашный, настоящий./Беру автомат и влезаю в скатку”. Не знаю, стало ли стихотворение удачней с такой концовкой...

Единственный экземпляр этой книги, задуманной Володей в 1957 году, он подарил мне. Она не вышла, его первая книга “Пристань” появится только в 1964 году, и в нее войдут избранные стихи 1948—1964 годов, в том числе некоторые из тех, над которыми он работал в 1957-м. Я дорожу этим экземпляром, в нем отчетливо видны следы работы поэта — правка, поиск вариантов, иногда явно под воздействием редакторов. Конечно, и тогда Володя был несговорчивым, самостоятельным, — “Был я парнем вспыльчивым и грубым...”, — но ему хотелось, чтобы книга вышла. Он уступал по мелочам, но, как правило, не уступал в характеристике своего лирического героя и в реалистической точности деталей того мира, который изображает. Многие новые варианты Володин текст улучшали.

Как говорил когда-то мой ленинградский друг Виктор Голявкин: “Я никогда не спорю с редактором, я прихожу домой и делаю еще гениальнее”. В стихотворении “То стрельбы, то караулы...” вторая строфа — о снах — была сначала: “А мне даже снится одно и то же./Засну в караулке, как будто в спальне,/И вот уже в кепке и макинтоше/Шагаю по городу бравым парнем”. Стало: “А мне даже снится одно и то же./ Едва заваливаюсь в караулку,/И вот уже в кепке и макинтоше /Иду по арбатскому переулку”./Усилилась “московская” тема, исчез “бравый парень”, — думаю, что такое изменение диктовала концепция всей книги, рисующей не бравого парня, а только его становление. Лирический герой книги Корнилова представал поначалу этаким горожанином, московским недотепой рядом с другими курсантами — крепкими деревенскими парнями. Приведу в пример хотя бы стихотворение “Лошади”, — кстати, тема эта была во второй половине 1950-х годов, как сейчас говорят, “знаковой” — символизировала близость поэта к жизни народа, крестьянской глубинной России. Обидеть лошадь или “буренку” было почти то же, что надругаться над сутью души матушки-России. Так было в стихах Бориса Слуцкого (“Лошади умеют плавать...”), стихах Леонида Агеева, Глеба Горбовского, Николая Рубцова и многих других поэтов. Вот “Лошади” Владимира Корнилова:

Молнии раскалывались в небе.

На земле была плохая жизнь.

Старшина сказал: “Свезешь весь щебень,

Лошадей поставь и спать ложись”.

Было поздно, холодно и скушно,

И лило, лило как из ведра.

Я забыл, что есть на то конюшня,

Лошадей поставил средь двора.

И они, замерзшие, покорные,

Без меня в канаву забрели.

И о том, что целый день не кормлены,

Никому поведать не могли...

Кажется, мне снился сон печальный,

Будто покидаю отчий дом,

Будто чуть не плачу... И дневальный

Надо мною прокричал: “Подъем!”

Точно ветер пробежал по койкам.

Батарея встала вдоль стены.

С ледяным вниманием полковник

Слушал поясненья старшины.

С полминуты взвешивал он факты,

На меня глядел, потом изрек:

“Десять суток строгой гауптвахты” —

И брезгливо взял под козырек.

Я молчал. Не задавал вопросов,

Кое-как достоинство храня,

И сто двадцать сыновей колхозов

Холодно глядели на меня.

Мне казалось, что здесь надо бы кончить стихотворение, уже все сказано, акценты расставлены, удачно сделана правка в последней строфе — было: “Гордое достоинство храня”, стало: “Кое-как достоинство храня”. Но Володя продолжает, разъяснять свою позицию “шестидесятника” еще в восьми строках:

Разве я, не сеявший, не жавший,

Трудодней не ведавший вовек,

В булочной батоны покупавший

Городской беспечный человек

(“беспечный” вписано вместо поначалу бывшего: “ленивый”),

Надевавший осенью галоши

И не выезжавший за Москву, —

Разве знал я, что такое — лошадь,

Понимал крестьянскую тоску?

В 1956 году это стихотворение было напечатано в журнале “Молодая гвардия”, № 2. Так обозначено в примечании Володи после текста. Такие указания стоят после нескольких стихотворений — “Литературная газета” 4 августа 1953 г. (самая ранняя дата); “Знамя”, 1954 и 1956; “День поэзии”, “Северный Казахстан”, 1955; сборник “Стихи 1955 года”; “Москва”, 1957; “Октябрь”, 1957. Большая часть стихов таких помет не имеет. Характерная черта этой рукописи — многократно изменяемая нумерация страниц, многочисленные “редакторские” пометы — плюсы или минусы — над первой строкой стиха. Одно стихотворение имеет сразу четыре плюса —

Солдат упал. Давно трава

Взошла над тем печальным местом.

А дома — тихая вдова

Живет, как девочка-невеста.

Давно б она ушла из вдов,

И скорбь ушла б из глаз влюбленных,

Когда б не столько женихов

Осталось в списках миллионных.

Уходит день, и только ночь

С ней в горнице ложится рядом.

И тут ничем нельзя помочь,

И нам писать о том не надо.

Четыре плюса поставлены редакторами 1957 года, но кем-то из них поставлены и минусы вдоль второй строфы — “давно б”, “ушла б”, “когда б”... Мелочные придирки! И еще много минусов поставлено над прекрасными и точными стихами Владимира Корнилова 1950-х годов, — например, над такими:

Издевались над нашей любовью

Торопливые стрелки часов.

Я стоял, целовался с тобою

На задворках у штабеля дров.

Приутих, приумолк город Пушкин.

Так стоять бы, стоять до утра.

Только я до отбоя отпущен,

Мне в казарму являться пора.

Иногда над стихотворением поставлено два или три плюса, но и размашистый минус возле лучшей строки или строфы. Например:

Город строит... А милою бредит.

И не выдержит — отпуск возьмет

И домой за полночи доедет,

И с мужчиной в постели найдет.

Нехорошее слово обронит, —

Все здесь вместе — и горе, и стыд.

Если сильный — то сразу прогонит.

Если слабый — то скоро простит.

Что б ни сделал — ему не мешайте!

Уговоров не надо и просьб.

И вообще за других не решайте! —

За себя бы решать не пришлось.

Минус — возле последней строки. Сейчас трудно понять, как можно было не оценить ударную и пронзительную силу этой строки. И как можно было не издать честную и пронзительную книгу, сквозная мысль которой — “...Ночные караулы, /Бессонная тоска. /Душа домой тянула, /А долг не отпускал” — святое чувство долга, замечательная солдатская дружба, о которой вспоминает солдат, приехавший домой в отпуск или уже отслуживший, уже вернувшийся домой, и тут вдруг ощутивший, что дом его — армия, его взвод, а здесь от него “поотвыкли”, и всех домашних давно уже “он устраивал вполне /Конвертом в ящике почтовом /И детским снимком на стене”. Это стихотворение имеет два редакторских плюса, но и редакторское же предложение убрать первую, ключевую для всего стихотворения строфу:

Не пью березового сока,

На берегу не мну траву.

Березы от меня далеко,

Я нынче в городе живу <...>

. . . . . . . . . . . . . . . .

А там, в полку, росли березы

На самом берегу реки,

И сладкие, большие слезы

Роняли в наши котелки.

Хлебнув березового меда,

Четыре командира взвода

Сыновьи письма перед сном

Писали за одним столом.

Их жизнь была мне так понятна,

Что каждый волновал пустяк.

Сидели дома лейтенанты,

А я был в отпуске, в гостях.

Может быть, кому-то мысль этого стихотворения покажется не очень-то справедливой по отношению к родительскому дому, но если знать, что в доме Володи Корнилова властный отец не очень-то одобрял его образ жизни и стихописание, что не складывались пока его личные любовные дела, то становится понятно, как дорого ему было чувство обретенной армейской дружбы:

— Раз-два! Раз-два!

Песню, запевала!

Крепче нашего родства

В свете не бывало.

Если ротный на бегу

Крикнет: “Запевала!”

Песня всю мою тоску

Сходу убивала.

Про невесту забывал

И про все печали,

Если песню запевал,

Если подпевали.

Я бы окончила стихотворение здесь, Володя дописывает еще четыре строфы — чтобы уж все и всем было понятно. Стихотворение было напечатано в “Знамени” (1956, № 9). Но книга 1957 года — не вышла. Володя зарабатывал на жизнь переводами... Впрочем, авторитет поэта Владимира Корнилова был велик, он не измерялся количеством напечатанного. Мы, ленинградцы, называли его имя третьим в когорте — Слуцкий, Самойлов, Корнилов, Окуджава. И еще нашими кумирами были Леонид Мартынов, Наум Коржавин. А на вечерах поэзии в Лужниках после Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной на трибуну восходил Семен Кирсанов и читал стихи — давно им написанные, но не менее блестящие и с рифмами не менее закрученными, чем у молодых реформаторов стиха. Такое было время. Да и за переводы в те поры платили прилично...

Однажды на гонорары за переводы (так он гордо сказал мне, хотя часть денег дала ему мачеха) Володя купил машину. В одном из длинных московских тоннелей он включил предельную для “Москвича” скорость и восторженно бормотал: “Чувствуешь, что мы летим?” Узнавший об этом Давид Самойлов сказал мне: “Ездить по Москве с Корниловым может только самоубийца!”

Наверное, я была немного влюблена в Володю Корнилова, во всяком случае его внимание было мне лестно. Где-то в записных книжках сохранились мои ранние стихи, ему посвященные: “Не влюбленный и не друг,/Я не жду письма./Не твержу себе: “А вдруг...”,/Не пишу сама...” Он поддразнивал меня, рассказывая о свободных московских нравах — о комнате для свиданий, снятой компанией друзей “на паях”, о романе нашего общего знакомого поэта со Светланой Аллилуевой, протекавшем на его “оранжево-белой” даче в Пахре. Иногда читал свои стихи в явно неподцензурных вариантах — “Тебя мои приятели — —, а я поцеловать тебя робею” (в печати стало: “С тобой мои приятели смелы...”). Но очень скоро я поняла, что в его отношении ко мне есть более важная и более дорогая мне нота — искренний интерес, я бы даже сказала — исследовательский интерес к незнакомому ему виду женского существа: горожанке, ленинградке, маминой дочке, чухонке и монголке сразу (имелись в виду мои восточные корни и девичья фамилия Ошкадарова). Влюбленность ушла, доверие и взаимный интерес остались и крепли с годами.

Володя опекал меня. Знакомил с теми, с кем, по его мнению, я должна была общаться в Москве, — со Щипачевым, Винокуровым, Самойловым, Григорием Левиным, Николаем Глазковым. Еще по Ленинграду я была знакома с Борисом Слуцким, Булатом Окуджавой, по собственной инициативе познакомилась с Беллой Ахмадулиной и Корнеем Ивановичем Чуковским. Мое стремление познакомиться с Верой Инбер он осудил категорически, почтительное общение с Маргаритой Иосифовной Алигер не одобрял. Вскоре и она стала отзываться о нем неодобрительно: “Корнилов был хорошим поэтом, но теперь стал писать какие-то чудовищные поэмы!” Одна из этих поэм, насколько я понимаю, биографически отчасти была связана с периодом романа Володи с племянницей маршала Тухачевского и называлась “Запах духов”, она содержала так дорогие его сердцу точные конкретности: “... ну а с мамашей Фадеев крутил. /Но, над друзьями расправу затеяв,/Вскоре мамашу оставил Фадеев, /Думать Фадеев о ней позабыл./А о друзьях позаботился Сталин: /маршал был вскорости к стенке поставлен,/Дядьку с мамашей сослали в Сибирь”. Упоминание без надобности имени Фадеева не могло не раздражать Маргариту Иосифовну.

Кстати, о поэме Корнилова сказал мне в начале 1960-х годов в Переделкине Корней Иванович Чуковский: “Самые лучшие современные стихи пишет сегодня Владимир Корнилов: “А когда дошло до сути, /То уже без дураков/Развернулась в Институте/иностранных языков””. Это был тот год, когда Володя приезжал в Переделкино участвовать в съемках фильма о “Чукоккале”, а я жила в переделкинском Доме творчества.

У меня было много Володиных текстов, не опубликованных к тому времени. Помню историю с одним из них. Это было то ли в самом конце 1950-х годов, то ли позже, может быть даже в начале 70-х. В Москве его допрашивал следователь по поводу некоторых стихов и поэмы “Запах духов”, и он, по свойственной тому времени всеобщей подозрительности (кто “стучит?”), стал перебирать всех, кому давал эти тексты, вспомнил про меня и тут же помчался в Ленинград. Он позвонил мне рано утром с вокзала и попросил срочно вернуть ему эти стихи, не объясняя для чего. Я удивилась, но сказала: “Хорошо, приезжай!” Он получил назад свои произведения и только тогда признался: “Если бы ты сказала, что у тебя текстов нет, я бы решил, что это ты передала их гебистам!”

Конечно, я была обижена, но сочла это обычной московской придурью, — для Ленинграда подобная подозрительность свойственна не была.

Вообще отношение ко мне Володи было особым. Он как будто считал себя ответственным за чистоту моей нравственности — и в поэзии, и в личной жизни. Когда однажды в какой-то газете обо мне благожелательно отозвался Александр Прокофьев, я получила из Москвы телеграмму: “Поздравляем высокой похвалой. Корнилов. Бродский”. Похвалу Прокофьева, кстати, я заслужила строками: “Мне б туда, где Ладожские волны/Полируют голову тюленью!” — он решил, что я, как и он сам, происхожу из ладожской деревни. Когда меня объявили монархисткой (1977), перестали печатать, а вместо меня стали поднимать на щит мою однофамилицу, старую партийную поэтессу Нину Михайловну Королеву, я услышала от Володи по междугороднему телефону такие слова: “Слушай, что за говно ты напечатала в “Известиях”?” Я с достоинством ответила, что говна не пишу и в “Известиях” не печатаюсь. “А, — сказал Володя, — наверно, это другая Нина Королева!”

Была в те годы такая практика: если начинали “прорабатывать” какого-то писателя, он попадал в “черный список” и его переставали печатать, то одновременно активно начинали издавать, прославлять, принимали в Союз писателей какого-нибудь его однофамильца, желательно полного тезку, — так было со мной, так было и с Володей, когда вместо него, исключенного из Союза писателей за правозащитную деятельность и за печатание прозы за границей, в списке членов Союза писателей появился костромской прозаик Владимир Григорьевич Корнилов...

Был и такой звонок: “Про тебя говорят, что ты в Таллине готова была отдаться одному московскому поэту. Как ты себя ведешь?” Поскольку было понятно, о ком речь, я пришла в ярость от самого факта, что взрослые нормальные мужики могут так по-бабски сплетничать, и на него наорала, а потом все-таки вынуждена была оправдываться: “Все было не так, это была институтская автобусная экскурсия, и вообще Плисецкий был там с женой, и если я с ним немного кокетничала, то просто от скуки и чтобы его жену позлить...” Володя Корнилов имел надо мной власть старшего брата, и я могла иногда взбрыкивать, но полностью от этой власти освободиться не могла, да и не хотела.

Можно сказать, что на моих глазах родилась великая любовь Володи к его второй жене, Ларисе. Наверное, мне первой он прочел еще не дописанные тогда стихи про “челку цвета бурого угля”. Я была рада за него, потому что считала, что безлюбовный первый брак умертвлял его поэзию. А новая любовь, которую он пронес через всю жизнь, окрасила его лирику замечательными, нежными и глубокими красками. Помню, он говорил, что, когда его травили, плохо было не только ему, но и Ларе — настолько, что у нее открылся туберкулезный процесс... И еще помню, как в последний год он уговаривал меня пройти обследование и лечение в онкологическом институте Герцена по поводу щитовидной железы — “Тебя облучат, и ты сначала станешь овощь, но потом это пройдет и появятся силы”.

Я рада, что успела несколько раз сфотографировать Володю, — и в его кабинете, сидящим за письменным столом на фоне книжных полок, и выступающим на моем творческом вечере в ЦДЛ, и во время фуршета — рядом с Ларисой и друзьями. И еще у меня есть две записи — его выступление в ЦДЛ о моих стихах и телевизионная запись рассказа об Анне Ахматовой и общении с нею. Эту запись делали телевизионщики у него дома в течение почти шести часов, в эфир пошла лишь малая ее часть. Остальное — если снимавшие Володю сохранили пленку — это бесценные воспоминания Корнилова об Анне Ахматовой, воспоминания, которые он так и не успел записать...

От Володи я впервые услышала имя Александра Исаевича Солженицына — в начале 1960-х годов, в ответ на мой вопрос, кто лучше всего пишет в Москве прозу. Он впервые прочел мне стихи Слуцкого — “Стих встает как солдат...”, “У меня была комната с отдельным входом...”, “Лакирую действительность — исправляю стихи...”. Это было, наверное, в 1958-м. А стихи самого Володи — начиная с юношеского “Телефон Арбат один — сорок — восемь семь.../Много телефонов знал, поза-
был совсем...” и кончая последними горькими — я помню и всегда буду помнить наизусть. Хочется привести несколько моих любимых строк Владимира Корнилова из поздних его книг:

Из книги “Суета сует” (1999):

И от бессонницы нет средства,

И ждешь, как милости, зари,

И никуда тебе не деться, —

Хоть эмигрируй, хоть умри.

С пользою или без пользы,

Пан или пропал, —

Бей в барабан и не бойся,

Если бьешь в барабан.

(хотя лучшая все же строка — Гейне.)

Обращение к Л. К. Чуковской:

Не договорили, не доспорили <...>

(1996)

Я не врач, а всего лишь боль <...>

 

И ничего уж не успеть,

И незачем себя дурить.

Когда неподалеку смерть,

Пора за жизнь благодарить.

 

И когда сигнал к отходу дан,

Постигаешь ужас одиночества.

Из книги “Перемены” (2001):

Не постигнуть мне миллионера...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вот Лермонтов на поединке

Или Достоевский на плацу —

Снова мне видны без всякой дымки,

Словно мы стоим лицом к лицу.

В этой же книге на с. 19 — внутренний разговор или спор с Ахматовой. “Когда человек умирает, изменяются его портреты...” — написала Ахматова. Корнилов задает теми же словами вопрос: “Когда человек умирает,/Чтоб в землю уйти или в печь,/На что напоследок меняет/Все то, что не смог приберечь — /Надежду, отчаянье, злобу,/Любовь, восхищение, стыд?/Не выдержать этого гробу,/он это в себя не вместит./Куда же деваются смерчи,/Стихии и шквалы души?..” Стихи Владимира Корнилова об Анне Ахматовой в их истинной авторской редакции сейчас широко известны: “Бога не было. Ахматова/На земле тогда была!”

Анна Ахматова высоко ценила его поэзию. Он перед нею преклонялся, как перед живым классиком, но о своих визитах к Ахматовой говорить не любил. “Володя, ты в Москве ходишь к Ахматовой?” — “Почти нет. Редко. Галька ходит”. В Комарове он Ахматову посещал, но тоже как бы несколько смущаясь: “Знаешь, как Слуцкий говорил? — “K старухе не пойду. Не хочу носить шлейф””. И еще из “комаровских” фраз: “Слушай, кто такой Мануйлов? Ну, профессор, но он некрасивый, маленький, почему к нему каждый день приезжают двухметровые необыкновенные красавицы?”

В той же книге “Перемены” еще одна перекличка с Ахматовой, неоднократно сопоставлявшей наше время с шекспировскими драмами: “Герои устали”. “Уходят герои”. “Утратило время шекспирову связь...”

Книга Владимира Корнилова “Вольная поэзия России” издана Станиславом Стефановичем Лесневским, несколько книг выпустила в свет Татьяна Львовна Белкина и ее дружный творческий коллектив “Грааль”... Кстати, именно Володя предложил мне тоже издать книгу с помощью Т. Л. Белкиной, и ему я обязана появлением в печати четырех своих последних книг, где опубликовано более шестисот моих не публиковавшихся ранее стихотворений.

В последние годы мы с Володей нередко спорили — о демократии и президентской власти. Володя был демократом, “сахаровцем”, и очень огорчался по поводу безобразной реальности российской “перестройки”. Я, как и положено “монархистке”, от демократии ничего хорошего не ждала, ссылаясь на опыт России после Февральской революции 1917 года. Он посмеивался над моей попыткой вступить в поэтический диалог с президентом Ельциным, над наивной, как он считал, верой в порядочность и государственный ум Путина. “Это в тебе говорит твой петербургский менталитет!” — сказал он в ответ на мои слова, что Путин по крайней мере говорит на чистом русском языке, фразу строит правильно и пока еще ни одной глупости не сказал. И еще Владимир Корнилов не принимал моего, как он считал, всепрощения. “Ты и гебьё готова простить!” Я: “Володя, они умерли, их дети умерли, сейчас живут их внуки и правнуки, зачем делать им больно, зачем ворошить прошлое?” — “Это не прошлое! Ты вот споришь с президентом, оскорбляешь его “клерков”, издаешь свою Гиппиус, — завтра ветер переменится, и за тобой придут!” И еще: “Тебе нравится Путин, потому что тебе всегда нравились мелкие мужчины”. — “Это кто это?” — “Дезик, Серёга Артамонов”. — “Ну, знаешь!..”

На книге стихов 2001 года “Перемены” Володя сделал такую надпись: “Дорогой Нине — верной путинке — от дорогого Володи — верного сахаровца. 24.05. 2001”. Через какое-то время позвонил и спросил: “Как тебе книга? А как надпись?”

 

Прилагаю несколько стихотворений, посвященных Владимиру Корнилову: “Мало мы общаемся, а жалко...”, “Друг о помощи попросил...”, “Когда случится жить одной...”. Стихотворение “Говорил, начав задыхаться...” посвящено моей подруге Лине. Ею в 1957—1958 годах был увлечен Борис Абрамович Слуцкий, чьи стихи моя героиня цитирует. Некоторые мои стихи, шутливые или серьезные, родились после разговоров с Володей: “Я Симонову многое прощу...”, “Разговор с другом”. Пожалуй, надо сделать еще одно примечание: имя Давида Самойлова Дйзик, которым называли его друзья, произносилось с ударением на первом слоге. Но я запомнила смешной рассказ Давида Самойлова о кавказских поэтах, которых он переводил, которые обращались к нему: “Послушай, Дезияк!” На мое “неправильное” ударение указал мне Володя и моими объяснениями остался не удовлетворен: “Ахматова бы никогда не ввела в стих домашние заготовки. И никогда не перенаселяла стихи именами! А у тебя в каждой книжке их сотни!” На что, разумеется, тут же получил ответ: “Я не Ахматова!” Володя засмеялся и сказал: “Твои ответы легко предсказывать!”

27 февраля 2003

* * *

Мало мы общаемся, а жалко.

Не друзья, но вовсе не враги...

Ты когда-то ввел провинциалку

В высшие московские круги.

Между поэтесс “второго плана”

В те поры искал ты идеал, —

Вскоре на Евсееву Светлану

Королеву Нину променял.

А меня хвалили — редкий случай! —

Несмотря на бедный мой язык —

Антокольский, Щипачев и Слуцкий,

Левин, Винокуров и Дезияк.

И печатали — с твоей подачи, —

За огрехи пожурив слегка...

Пожелай, Володя, мне удачи, —

У тебя ведь легкая рука!

* * *

Друг о помощи попросил.

У меня не хватает сил:

Не жена ему, не любовь.

Только друг умоляет вновь

Отвести от него беду...

Что ж, помедлю — но отведу.

В черной проруби, в белом льду

Разведу чужую беду.

* * *

Когда случится жить одной,

И темнота вокруг,

Мне надо знать, что за стеной

Благополучен друг,

Что с ним любимая жена,

И беды пронесло...

Чтоб выжить, вера мне нужна,

Что другу — повезло...

* * *

Я Симонову многое прощу

За то, что он, как Голиаф, пращу

Не стал разглядывать в руке Давида, —

А завещал друзьям развеять прах

В полях Смоленских, отметая страх

Пред гибелью,— иль не подавши вида...

* * *

Разговор с другом

Я скажу ему, строга,

Отказать спеша:

“У меня болит нога!”

“У меня — душа!..”

Воспоминания о Москве 1958 года

Говорил, начав задыхаться,

Наклоняясь к руке подруги:

“Ах, какие тонкие пальцы!

Ах, какие слабые руки!”

А она — слова небывалые

Повторяла словно в бреду:

“Листья желтые, листья палые

Ранним летом сулят беду”...

Не скрывая глаза нахальные,

Говорили нам, молодым:

“Ты такая провинциальная!”

Дым отечества — едкий дым...

2000—2001

Постскриптум. Время идет медленно. Я пыталась получить от телевизионщиков текст полных записей рассказа Владимира Корнилова об Анне Ахматовой. Мне обещали найти, переписать, получить на это разрешение начальства. Потом объяснили, что есть лишь краткая запись, полную, по-видимому, “смыли”. В процессе этих разговоров мелькает термин “уходящая натура” — так называют телевизионщики человека, которого они записывают, но который скоро умрет, — Владимира Корнилова они таким не считали... Это было за два-три месяца до его смерти.

 

               Памяти Владимира Корнилова

Ты ругаешь технику? Послушай,

Как звучат на ленте голоса!..

Александр Кушнер

Оператор скажет хмуро:

“Уходящая натура!

Пленку надо сохранить!”

Но с тобой — не угадает

И, смонтировав, смывает

Слов связующую нить...

А на пленке — наши души

Так похожи! Ты послушай,

Как звучали голоса!

Как светились наши очи! —

Точно в те святые ночи

Мы ушли на полчаса

И отсняты вами были!

Мы ведь не договорили,

Не доспорили тогда!

Подождите, режиссеры,

Не смывайте наши споры,

Те далекие года!

Наши жесты, лица, маски,

Прорицанья без опаски

И заглядыванья в даль!..

Вами смытая натура —

Это русская культура,

Уходящая деталь...

21 сентября 2003