В 1906 учебном году внимание всех гимназисток привлекла  «новенькая» пан-
сионерка, очень живая, экспансивная девочка с пытливым взглядом серых глаз и
насмешливой улыбкой тонких губ. Причесана под мальчика, с челкой, закрываю-
щей высокий лоб. Смотрела на всех дерзко, вызывающе, не только на старших
по классу, но и на учителей и классных дам.

Марина Цветаева поступила в четвертый класс, хотя по годам была ровесни-
цей шестиклассниц. Очень способная к гуманитарным наукам, все схватывала на
лету, но не хотела приложить усилий, чтобы овладеть навыками точных наук.
Оставаться долго в одной гимназии ей казалось скучным, и она вела себя так, что
педагоги старались от нее избавиться, спешили перевести в другое учебное заве-
дение.

К тому, кто чем-нибудь интересовал Марину, она подходила прямо, с неожи-
данными вопросами и необоснованными утверждениями, которые провоциро-
вали реплику, протест... Начинался горячий спор — этого она и добивалась и
тогда закрепляла вражду или дружбу беседами, записками, обращениями. Одно-
классницами своими интересовалась мало — привлекали старшие.

Спокойствие гимназисток было нарушено — они почувствовали себя вовле-
ченными в бурю новых ощущений, переживаний. Марина сближалась то с
одной, то с другой; каждая открывалась ей какой-то своей стороной, проявляла
те качества, которых в ней раньше не замечали.

В каждом человеке старалась пробудить к жизни скрытые в нем сокровища —
стремления, увлечения, мечты... Сама «мятежница с вихрем в крови», она звала к
мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему всех душевных сил. «Все, в чем
был этот тайный жар, я любила...» И не любила бесстрастных, холодных, буд-
ничных людей.

Как-то пю-своему она читала Пушкина, лирику его и прозу. Романтическим
настроениям юной Марины вполне отвечали строки его стихов:

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю...
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...

Прожить короткую, но яркую жизнь было девизом Марины. Бессильная ста-
рость казалась ей унижением человека.

В «Капитанской дочке» признавала только одного героя — Пугачева: он отве-
чал вольной, ищущей натуре Марины, бушевавшим в ней страстям. С пренебре-
жением отзывалась о Маше Мироновой. Как можно отдать свое чувство ограни-
ченному, недалекому Петру Гриневу, когда рядом... смелый, сильный герой; он
свою жизнь отдает за счастье народа!

Многое изменилось у шестиклассниц под влиянием Марины. К ней обраща-
лись за советом, какую книгу прочитать, тгона умела подсказать каждому хоро-
шую, интересную книгу. «Читайте «Путешествие маленького Нильса с дикими
гусями» Сельмы Лагерлеф. Вам понравится. Хорошо пишет». Через Марину
познакомились с пьесами французского драматурга Ростана. полюбили его «Ор-
ленка», солнечного «Шантеклера», задумались над романтическим образом Сира-
но де Бержерака. Марина сама приносила книги — ходили по рукам сборники
«Знания», часто звучало имя Максима Горького. Читали стихи Бунина, рассказы
Куприна... Особенно увлекал Степняк-Кравчинский; Андрей Кожухов стал
любимым героем. Марина пополнила арсенал «недозволенных» книг. Свою
горячую страстность вносила в споры о новых людях Чернышевского, Тургенева,
Горького, о жизни в будущем.

Новые идеи проникали сквозь толщу стен гимназии, будоражили, волновали
умы, согревали сердца, возбуждали мечты о неведомой и невиданной жизни,
пробуждали дремлющие силы, желание говорить во весь голос, писать о том, что
думаешь, любишь и чувствуешь. Вызывали активный протест против всех прег-
рад, ограничений, против мелочного надзора и пекровительственной опеки.

Романам Лажечникова, Загоскина, Эберса, которыми увлекались раньше, стар-
шеклассницы теперь предпочитали сочинения Белинского, Герцена, Писарева,
Чернышевского. Книги приходилось тщательно скрывать от взгляда начальства.

Вольные мысли высказывались в потаенных дневниках и письмах и в первых
попытках собственного творчества — в стихах и сюжетах рассказов и повестей.
Романы Тургенева «Рудин», «Отцы и дети» и «Новь» широко обсуждались уча-
щимися, даже на занятиях прорывались смелые высказывания в защиту любимых
героев. Хотя программа по литературе официально кончалась изучением произ-
ведений Н. В. Гоголя, горячий, преданный делу воспитания молодого поколения
учитель Н. Н. Завьялов ставил на обсуждение образы Рудина и Базарова, упоми-
нал даже героев романа «Кто виноват?» Герцена. Под покровом показной благо-
пристойности бушевали страсти, пробивались живые ростки интересов пере-
довой молодежи.

Остались в памяти также вечера и спектакли. Роли исполняли ученицы и учи-
теля. В главной роли в пьесе «Сорванец» В. Крылова впервые выступала буду-
щая артистка МХАТа, тогда еще ученица гимназии Вера Попова.

Передовые учителя шли навстречу интересам молодежи. Любимыми были
предметы литературы (Н. Н. Завьялов), истории (В. А. Петрушевский), географии
(И. В. Юркевич). Гимназистки с увлечением готовились к докладам, читали
дополнительную литературу, посещали лекции и музеи. В высших учебных заве-
дениях они не отставали от товарищей — помогали усвоенные еще в школе
методы работы над книгой. Бывшие ученицы гимназии Дервиз и теперь с благо-
дарностью вспоминают своих учителей.

Бывали, конечно, и конфликты с учителями и с классными дамами, но они
кончались мирно заучиванием наизусть страниц иностранного текста, вязаньем
сверх нормы салфеточек (для пансионерок), а иногда чистосердечным раская-
нием и беспредметными обещаниями не нарушать больше воли начальствующих
лиц. Как писала Марина Цветаева (из цикла «Муза»):

...И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд,
И, всхлипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят.

Марина всегда говорила смело, подчеркнуто резко, отметая все старое, отжив-
шее. Во внешней манере, в мальчишеских ухватках, в крепком пожатии руки
(по-мужски), в прическе напоминала тогда Марка Волохова из «Обрыва» Гонча-
рова. При первом знакомстве предупреждала: «Вы знаете... Деньги взаймы я
беру, но не имею привычки их возвращать. Так не обижайтесь...»

Из-под челки насмешливо глядели ее чудесные глаза. Денег она ни у кого не
брала, но внимательно следила за тем, какое отношение вызовут эти ее слова.

Особенно привлекла Марину тихая, задумчивая Валя Генерозова — блондинка
с лучистыми серыми глазами. Валя не была похожа на других. Доброжелатель-
ная, ласковая со всеми, она не искала общества подруг, часто оставалась одна.
Она жила в своем поэтическом мире.

Очень эмоциональная, музыкальная, выступала на вечерах: пела романсы,
читала стихи. Ее заветная мечта — учиться после гимназии музыке — не 
осуществилась из-за недостатка средств. Так и погиб ее талант, и она не нашла
своей самостоятельной дороги.

Марина первая подошла к Вале и предложила с ней дружить. Они писали друг
другу письма, а ночью, когда все спали, Марина пробиралась к Вале, и до рас-
света у них длилась тихая, задушевная беседа.

У Вали появились тетрадки, книги, которые она читала по ночам и прятала не
только от начальствующих лиц, но даже от наших ревнивых глаз. Потом я узнала,
что это были дневники Марины и ее матери. Если было тогда для Марины что-
нибудь святое, о чем она говорила без тени осуждения, это память о матери и ее
любовь к ней.

Гордость и независимость, а вместе с тем и беспредельная нежность, неудов-
летворенная потребность «прижаться» к любимому человеку — эти противоре-
чия в характере Марины оставались с ней до конца жизни.

Дружба с Мариной была для Вали плодотворна. Она подняла ее в собственных
глазах и в глазах других. Валя стала глубже и требовательнее к себе, хотя на
некоторое время забросила ученье, отвечала на уроках невпопад, потому что
мысли ее были далеко — или читала письма Марины к ней, или сама писала
Марине письма. (...)

Еще в гимназии Марина начала писать повесть. Главные героини — светлая
трепетная Валя и гордая, замкнутая, умная, с холодным сердцем Маргарита Ват-
сон. Повесть осталась неоконченной. Марина к ней потом не возвращалась, это
была проба пера.

Цветаева оставалась в гимназии фон Дервиз недолго. Ее дерзости учителям и
всем начальствующим лицам не могли не встретить сопротивления. Ее вызыва-
ли к директору, пытались уговорить, примирить, заставить подчиниться установ-
ленным порядкам. Но это было невозможно. Марина ни в чем не знала меры,
всегда шла напролом, не считалась ни с какими обстоятельствами. Из кабинета
директора был слышен громкий голос Марины: «Горбатого могила исправит! Не
пытайтесь меня уговорить. Не боюсь ваших предупреждений и никаких угроз. Вы
хотите меня исключить — исключайте. Пойду в другую гимназию — ничего не
потеряю. Уже привыкла кочевать. Это даже интересно. Новые лица...»

Отцу Марины пришлось перевести дочь в другую гимназию. В гимназии фон
Дервиз долго помнили Марину, жалели, что ее перевели, однако только двое —
Валя и я — продолжали с ней дружить и встречаться вне стен гимназии.

Я бывала у Марины в Трехпрудном переулке. Познакомилась с ее семьей — с
отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.

Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщенность чле-
нов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, неже-
лание считаться с другими и какая-то потаенность, нервозность — все противо-
речило отношениям в моей семье. Мои братья старше меня, я была тогда под их
влиянием, у нас с ними общие интересы в мире искусства — мы любим музыку,
театр. Наши воспитатели — Третьяковская галерея и художественные выставки
Союза художников, «Мир искусства», Московский художественный театр и
симфонические концерты. Премьера в Художественном театре — большое собы-
тие в нашей жизни. Мы ходили на генеральные репетиции и на первые спек-
такли, ждали их. Они нас волновали, и эти чувства мы бережно хранили всю
жизнь. Любили Ибсена, Гауптмана, Чехова. Нас удивляли и восхищали ориги-
нальные пьесы Леонида Андреева: «Жизнь человека» и «Анатема».

Сколько трепета и радостного ожидания связано с первым спектаклем в Худо-
жественном театре — с «Брандом» Ибсена! Бесценным сокровищем казался тогда
этот билет с рисунком чайки. Василий Иванович Качалов воплотил в себе образ
любимого героя и стал моим кумиром. Никогда не забыть два вечера «Братьев
Карамазовых» в Художественном театре! Много дней я потом жила в этом мире
своих впечатлений, и ничто не могло отвлечь меня от них.

Пьесу Кнута Гамсуна «У врат царства» с Качаловым в главной роли смотрела
на генеральной репетиции и в четырех спектаклях кряду. «Нора» и «Пер-Гюнт»
Ибсена были открытиями. Нас увлекали романы Гамсуна, Стефана Жеромского.
Со всеми вопросами жизни, поведения, мировоззрения мы шли к любимым
драматургам и писателям.

У Марины иной круг интересов и друзей. Ее мир — поэзия, герои — поэты, и
все мечты ее с ними. Хотя по характеру и укладу жизни, по отношению к искус-
ству и к науке мы различны, Марина и Ася бывали в моей семье. Их привлекала
студенческая молодежь, общество моих братьев. Они с ними дружили. В дарст-
венной надписи к сборнику стихов «Волшебный фонарь» (1912) Марина назвала
моего брата «другом моих пятнадцати лет».

С чувством какого-то особого волнения шла я по Тверскому бульвару к Трех-
прудному переулку, где жили Цветаевы в одноэтажном деревянном особняке,
расположенном от улицы отступя в глубину сада. Я проходила по тропинке к
дому, вбегала по лесенке на мезонин и заставала Марину за книгами. У нее были
всегда новинки нашей и иностранной литературы и сборники стихов. Как-то раз
она встретила меня афоризмами немецкого философа Ницше — молодежь тогда
им увлекалась. Марина любила подразнить меня, ошеломить неожиданным
парадоксом, громкой фразой. И вот в маленькой комнате мезонина звучал призыв
Заратустры покинуть дома, хижины, долины, подняться к вершинам, дышать
горным воздухом.

Сама Марина и ее суждения казались мне каждый раз новыми. Чаще всего она
была насмешливой, буйной, озорной, иногда — задумчивой, нежной и грустной,
вспоминала берега Южной Франции, Средиземное море и счастливое время,
когда жила там с матерью.

Я редко соглашалась с Мариной, но спорить было трудно — так страстно,
убедительно, горячо отстаивала она свое мнение. Семья Цветаевых собиралась
вместе только в столовой. Иногда Марина оставляла меня пить с ними чай. С
большим интересом прислушивалась я к общему разговору, в котором участвовал
и Иван Владимирович. Он охотно рассказывал о своей работе, о путешествиях за
материалами для музея в Египет, Грецию и Италию, о замечательных сокрови-
щах, которые там хранятся. Меня особенно увлекали рассказы об античном
искусстве. На семинаре профессора Тураева мы, студенты Московского универ-
ситета, пытались разбирать египетские иероглифы и мечтали о поездке в Грецию
и Египет, чтобы изучать в подлинниках искусство этих стран. Иногда Марина и
Ася переводили беседу на темы сегодняшнего дня — о революционном движе-
нии, о забастовках, о выборах в Государственную думу. Они пользовались слу-
чаем упрекнуть отца за реакционность его взглядов. «Кому же ты отдашь свой
голос? — спрашивает Марина у отца и смотрит на него с усмешкой.— Ведь
профессура все больше за кадетов голосует! Неужели ты не с ними?» Я смотрю с
упреком на Марину. В моей семье подобные вопросы отцу да еще в такой форме
были бы немыслимы. Мы воспитывались на признании авторитета отца. Воз-
вращалась от Марины возбужденная, взволнованная и обогащенная. Много но-
вых вопросов вставало передо мной и настоятельно требовало решения.

Строительство Музея изобразительных искусств заканчивалось в 1912 году.
Иван Владимирович был часто в отъезде — собирал материалы для экспозиции.
Из Египта были вывезены подлинные мумии, саркофаги. Профессор Цветаев
задумал построить музей как дворец культуры, своего рода лабораторию в
помощь научным работникам, историкам и искусствоведам. В музее большая
библиотека, прекрасны кабинет гравюры, читальный зал.

На постройку здания и на организацию музея затрачены громадные суммы,
которые Иван Владимирович умел добывать от крупных фабрикантов и знати.
Хотя в музее был целый штат сотрудников, самые трудные дела он брал на себя.

Приближался день открытия музея. Иван Владимирович предложил показать
экспозицию сотрудникам, научным работникам и своим друзьям.

Марина и Ася позвали на эту экскурсию и меня. Ивана Владимировича я виде-
ла до этого в домашней обстановке в Трехпрудном переулке, когда ему приходи-
лось отвечать на насмешливые заявления дочерей и на их упреки в консерватиз-
ме. Здесь, в музее, он показался мне человеком большой воли, кипучей энергии.
С увлечением рассказывал о преодолении трудностей в поисках материала и при
пересылке в Москву драгоценного груза.

Когда мы шли по лестнице, украшенной колоннами из розового мрамора, он
обратил наше внимание на две колонны: они едва заметно отличались по цвету
от других. Оказывается, в пути разбились две колонны. Как заменить, когда
найти точно такие невозможно! Только после долгих поисков, переговоров
удалось купить еще две колонны, подобные тем, какие были уже поставлены.
Иван Владимирович, сообщал нам об этом как о большой победе. Сколько забот
и внимания, не говоря уже о больших капиталах, вложил он в дело своей жизни.
А воспользоваться плодами этих усилий не пришлось — он умер вскоре после
того, как ему поручили быть директором музея. Последними словами его были:
«Я сделал все, что мог».

Ушел из жизни человек, до последней минуты преданный любимому делу. Его
заслуги оценили по достоинству только после его смерти. (...)

Летом Марина уезжала в Тарусу к своей тете. Как-то она мне предложила:
«Едем со мной в Тарусу! Живем там у тетки. Это осколок старого мира. Она
отгораживается от современности — двери держит на запоре, на окнах спущены
занавески, никого не принимает... Но жизнь вторгается и к ней».

«А как же она нас встретит? — сомневалась я.— Ведь для нее я чужой чело-
век?»

«Ты ей не помешаешь. Ты скромная, тихая, говоришь по-французски — она это
ценит. Мы с ней не спорим, но и не очень-то считаемся. Тетя двери запрет, а мы
— в окно. Ты к этому не приучена. У вас в семье через окно не лазят, ну, ничего,
привыкнешь. Асю ты знаешь, Андрея мы почти не видим, он с девчонками не
водится!»

Как могла я устоять против такого соблазна!

Ехали пароходом по Оке. Было это летом 1907 года, нам обеим — по пятнад-
цати лет.

Звенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!

Еще вчера в зеленые березки
Я убегала, вольная, с утра.
Еще вчера шалила без прически,
Еще вчера!..

После пыльной и жаркой Москвы так хорошо плыть спокойно, медленно по
голубой Оке, любоваться живописными берегами во время сенокоса. С заливных
лугов доносится на палубу парохода аромат свежего сена — радостно-привольно
дышать запахом только что скошенных трав!

В вечер приезда в Тарусу мы не увидели владелицы дома. Она редко выходила
из спальни. Однако на всех комнатах, на мягкой мебели, покрытой белыми по-
лотняными чехлами, в плотных белых занавесях, закрывавших все окна, чтобы
«чужая» жизнь не вторгалась в этот замкнутый круг, отражался образ хозяйки.

Долго мы сидели с Мариной в гостиной и слушали мелодичную музыку
старинных стенных часов. Часы в деревянном с искусной резьбой футляре зани-
мали весь угол комнаты почти до потолка. Каждую четверть часа они играли
мелодичные пьесы, и тогда весь дом будто оживал и наполнялся звуками из
старой-старой сказки.

На следующий день Марина познакомила меня со своей тетей. Я увидела
худую, сухонькую старушку в белом чепчике с лентами и в длинном белом капоте
с оборками и вышивками. Она вышла в полдень на террасу с мешочком какой-то
крупы, которую сыпала в кормушку, и к ней слетались, садились ей на руки и на
плечи белыебелые голуби.

Лишь один раз видела я хозяйку необыкновенного дома, и образ ее остался у
меня в памяти.

По правилам дома, мы должны были возвращаться с прогулки в 10 часов вече-
ра. Тогда запирались все двери и тетя ложилась в кровать, уверенная в том, что
все правила, предписанные ею, неуклонно выполняются.

Однако с этого часа и начиналась наша «настоящая» жизнь. Открывались окна,
и мы бежали на речку, к лодкам. В светлые ночи гребли к лунной дорожке и
плыли далеко-далеко, всматриваясь в потемневшие крутые берега Оки, заросшие
густым кустарником. Становилось жутко от этих берегов, оврагов, казалось, что
кто-то невидимый скрывается в них и... вот-вот выйдет оттуда, темный и страш-
ный.

Марина любила быть с человеком «один на один», и всякий лишний ей стал
бы мешать. Ася и Андрей не ходили с нами. К Асе Марина относилась как к
человеку своему, они почти не расставались. Ася была моложе, еще девочка, а в
тринадцать — пятнадцать разница лет очень чувствуется.

Любили мы ездить на пароме. Что-то в нем было своеобразное, русское, что-то
от прежних времен, от истории нашей страны. Мы наблюдали медлительные
движения паромщика, который терпеливо дожидался, пока все соберутся, и
потом медленно перебирал руками проволоку от берега до берега. Под нами
неторопливо бежала волна, темная, густая в безлунные ночи, а при луне светлая
дорожка, которую паром рассекал поперек.

Ночь проводили, укрываясь в копнах сена, которые еще стояли на заливных
лугах по берегам Оки. Забирались в копну, чтобы не было холодно. Луна зали-
вала светом часть луга; за лугами темнели леса; с берегов Оки поднимался туман,
иногда к нам доносилась песнь соловья. Зачарованные красотой летней ночи,
увлеченные поэтическими образами, мы были счастливы. Марина читала люби-
мые строки Пушкина и немецких романтиков: Гёте и Гейне. (...)

Читала и свои стихи, некоторые из них потом вошли в сборники «Вечерний
альбом» (1910) и «Волшебный фонарь» (1912). Марина не уставала читать стихи.
Они были созвучны переживаниям. Творческая напряженность никогда ее не
покидала.

На рассвете выбирались из копны и шли росистыми лугами. Местами не ско-
шенная еще трава почти совсем закрывала нас и обдавала свежей росой. Мы
дрожали от холодного предрассветного ветерка, возвращались промокшие,
утомленные, но полные живых, всякий раз новых впечатлений.

Ах, золотые деньки!
Где уголки потайные,
Где вы, луга заливные
Синей Оки?

С особенной нежностью относились мы к тарусским далям во время захода
солнца. Взбирались на высокий берег Оки и смотрели на «далекие зализы песка»,
на луга «разливанные» и на воды, отливающие золотом.

Иногда зори казались нам кровавыми, как предвещение трагической судьбы.
Жутко становилось...

А было это за семь лет до объявления войны 1914—1918 годов. Эта война и
последующие за ней события отдалили от нас дни юности.

Предчувствие трагического конца было у Марины даже и тогда, в счастливую
пору юности. Смерть любимой матери, ревнивое чувство неудовлетворенной
нежности и тревога общей неустроенности жизни наложили печать на легко
ранимое, чуткое сердце. Даже среди обычного разговора иногда взгляд Марины
затуманивался, и она без видимой связи с темой беседы, как будто видя страш-
ный призрак, говорила: «Я умру молодой. Ты, Соня, долго будешь жить, может
быть, скучно, но долго проживешь, а я!» — и она показывала жестом, что наде-
вает на шею петлю. Я не верила тогда Марине, думала — романтизм, подража-
ние поэтам-пессимистам, и все же было страшно... Никакие усилия отвлечь ее 
от мрачных мыслей и вернуть к радостному творчеству не имели успеха. 22
сентября 1915 года—Марине было 23 года—она писала:

С большою нежностью — потому.
Что скоро уйду от всех,—
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
И все записки, и все цветы,
Которых хранить невмочь...
Последняя рифма моя — и ты,
Последняя моя ночь!

И совсем страшно звучат в устах молодой поэтессы слова о «новопреставлен-
ной болярыне Марине».

Каково же мне было пережить в начале войны с фашистами, в 1941 году,
известие о гибели Марины!

Когда наши братья и мужья были призваны в 1914 году в действующую армию,
я уехала из Москвы, и мы расстались с Мариной надолго. Встретились только
один раз, и эта наша встреча была последней.

В конце 30-х годив Марина вернулась из-за границы, позвонила мне, и мы
условились, что она ко мне придет.

Пока Марина жила за границей, мы с ней не переписывались, но я знала о ее
тяжелых переживаниях и о трудной жизни с больным мужем и двумя детьми за
пределами родины, где относились к ней с недоверием, даже враждебно, стихов
не печатали, она голодала — ей было не на что жить.

Я шла с волнением к метро Белорусского вокзала, где меня ждала Марина.
Встретились как друзья после долгой разлуки. Дружба юности не меркнет, она
теплится до конца жизни, открытая, доверчивая. Марину я нашла утомленной,
похудевшей, тревожной и нервной. Заглянув ей в глаза, не увидела смелого,
светлого блеска ее глаз, которые я так любила. Стерлась насмешливая улыбка,
освещавшая когда-то в юности ее лицо. Я чувствовала: душа живая, но нерадост-
ная, замкнувшаяся в своем одиночестве.

Она пришла ко мне с сыном, которого называла Мур. (...)

У нас Марина читала свои стихи к Блоку. Блок был для нее «вседержитель
моей души». Она вспоминала с горечью о том, что при встрече с ним не позво-
лила себе подойти к нему. Она оставалась верна образу, который дала в стихо-
творении «К Блоку»:

И по имени не окликну,
И руками не потянусь,
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь.

Горько было думать, что навсегда лишила себя радости общения с Блоком.
Этими заветными мыслями поделилась тогда с нами Марина.

Мы не хотели расстраивать ее воспоминаниями о пережитом. Не спрашивали.
Мы знали, что делом ее жизни всегда было творчество, и никто из нас не сомне-
вался, что здесь, на родине, она сможет развернуться во всю силу своего таланта.

«Я могу только писать стихи — ничего другого делать не умею»,— говорила
она. И это была правда. Не обманывала себя: ее стихи печатать не будут. Ей
предложили переводы, и она не сетовала на это — лишь бы встать на ноги и
иметь возможность отдать все силы любимой работе.

Мы интересовались образованием и воспитанием молодежи в зарубежных
странах, рассказывали о советской школе, где учились мои дети, о преподавании
литературы и точных наук в средней и высшей школе. Мой сын только что кон-
чил университет и начинал работать в Академии наук. (...)

Мур произвел на нас впечатление любознательного, умного подростка — ему
было тогда 14 лет. Неприятно поразил нас только его небрежный, резкий тон в
обращении с матерью, желание показать свою независимость, отмежеваться от 
ее взглядов.

В голосе Марины, в ее обращении к Муру можно было угадать глубокую мате-
ринскую любовь, дружеское участие, готовность все понять, простить, быть
вместе с ним.

«Молодежь должна отстаивать свои права, ей принадлежит будущее. Они
будут строить новую жизнь»,— говорила Марина. (...)

Не знали мы тогда, что недалек тот час, когда наши сыновья отдадут свои силы
и жизнь в борьбе против фашистов — оба они погибли в Великую Отечествен-
ную войну, защищая свою Родину. Но Марина не дожила до гибели сына: 31
августа 1941 года сама оборвала безрадостную жизнь.

Не осуществилось ее скромное желание, «чтобы на одном из... холмов... поста-
вили с тарусской каменоломни камень¹:

«ЗДЕСЬ ХОТЕЛА БЫ ЛЕЖАТЬ
МАРИНА ЦВЕТАЕВА».

Начало 1960-х годов