О терроризме науки по отношению к человечеству.
Будучи в Индии, я разговаривал с известным физиком, он мне поведал, как приезжал в Австрию или ФРГ, там его у трапа самолета встретили полицейские и предупредили, что возможен акт террора по отношению к нему. Подумал: не террористы ли сикхи и сюда достали: нет, европейцы, и не за ним охотятся, а вообще за учеными. Все больше участились случаи целеустр[емленных] покушений на ученых.
Мотивы? А кто сегодня разгадает все мотивы отвратительного явления конца XX века — массового терроризма?
Печально, однако, что наука не только жертва его, но в иных проявлениях и звено этого терроризма исхода XX века, и, чем дальше, тем больше зловещего.
Но терроризма уже по отношению к самому человечеству. Сколько их, молодых и не молодых, гениальных и не очень, тщеславно выстраивающих через науку свое будущее и одновременно лишающих надежд на это будущее все человечество.
Другой физик, уже наш, поразился такому вот поведению коллег “по ту сторону”. При встрече в США они ему стали выдавать тайны своих лабораторий, да так рискованно. Он стал гадать, почему и зачем это делается?
Было явно одно: никаких симпатий к Сов[етскому] С[оюзу] они не испытывают.
Что же происходит? Выполняют чье-то задание припугнуть, как далеко пошли.
Или... Склонился к этому. Цинично добиваются нужных ассигнований. Им просто выгодно, чтобы другая сторона тоже продвинулась на этом направлении, можно поприжать администрации, потребовать новых вложений. Как военные давят на науку — общеизвестно. Как промышленники — тоже. Политики — не секрет.
Но что же получается: и ученые (некоторые) со своей стороны на всех их. Если взывать к совести их, можно услышать: при чем тут совесть? Это всего лишь интересная физика!
Нет, это не интересная физика, когда уже подсчитан ожидающий всех нас результат! Это терроризм науки по отношению к роду человеческому! Ученый все больше по прямой, сознаваемой гадости становится рядом с полит[иками], военными — в нравственном смысле.
Не потому ли он сегодня становится сам мишенью № 1 для террора? Бернар Бенсон, Теллер (не Эдвард), в свое время Оппенгеймер, сегодня Сахаров — все это примеры нравственного прозрения грозной науки.
Но знаете, как мне объяснил молодой физик, почему 2/3 Нобел[евских] лаур[еатов] США против СОИ. А, мол, что им: они все получили, да и не способны к новым идеям, старики! А молодым — хочется!
Вот о них, молодых, к-ые рвутся к открытиям, карьере, будущему (к тем же Нобел[евским] и пр. премиям), не задумываясь, что лишают будущего само человечество.
Они все больше в глазах человеч[ества] науку выставляют в роли отвратит[ельного] террориста.
Да, я понимаю: науч[ная] мысль не может остановиться. И многие открытия изначально не имели в виду воен[ного] применения. Но пусть никто не приводит старый пример про нож, к-ым можно и зарезать, и хлеб отрезать.
(Возлюби против[ника], выжить можно вместе лишь.)
Читаешь, что все, даже Пикуль, начинают с первой фразы, “самой трудной”. Я начинаю не с первой, м. б., потому, что самая трудная. А где-то с середины разбега, там, где ложится! К первой прихожу потом.
18.5.87 г.
27-го — 28-го проходил Пленум СП СССР. Он высветил многое яснее, что уже было понятно и заметно.
Поразительно, но факт: после XX съезда именно писатели стали дрожжами “оттепели”, того времени перестройки.
Сегодня — основная масса писателей не только не движет ее, а тормозит. И сама организация как таковая — оплот духов[ного] застоя, бюрокр[атического] самодовольства и злобы против всяких перемен.
Послушаем. Карпов... Михалков... Проханов... Куняев... Бондарев... Проскурин...
И несть числа им.
Против них те, кто и тогда — 60-ники.
Но те кто? Тоже 60-ники. А некот[орые] — Бондарев — были тогда активными антикультовиками (“Тишина”).
Что произошло, случилось?
Перепрыгнуть через покол[ение] ХХ съезда. Удалось не только по отнош[ению] к молодежи. Но и писателей. Купля и сращивание серости (и не только) с бюрократией: права, связанные с привилегиями.
Это хорошо высветилось в дискуссии в “Огоньке” — Грибачева и Евтуш[енко].
Ну, а белорусские писатели?
Испытание гражданственностью в те годы выдерживала молодежь прежде всего. И военные писатели. Не те, что в “Якоре” — фронтовики.
Думаю, что “Покаяние” — это памятн[ик] надолго не только таланту создателей, режис[серу], актерам, опер[атору], но и мужеству, прозорливости тех, кто способ[ствовал] созданию фильма, его выходу к зрителю.
Я в Грузии второй раз. Первый — до фильма “Покаяние”, второй — после. И во мне — две Грузии. Вот что способен делать фильм. Один лишь фильм.
Такой фильм требов[ал] не только таланта, но и немалого мужества — делать именно так. Ведь надо было думать, а как примет грузин[ский] народ? Ведь что гов[орить], не в одной Грузии немало людей, так и не понявших, а что же это было, что происходило. Ошибки, злодейство или закономер[ность] историч[еского] развития?
В “Осени патриарха”? Где создан образ обобщенного тирана. Там свои нац[иональные] краски, хотя и обобщенный. У вас свои. Как искали эту тонкую грань: и нац[иональное] и общечеловеч[еское] зло?
На Пленуме СП — о том, что это против традиц[ий] народных — отца выкопать и вышвырнуть. Тем более когда речь идет о народе Кавказа. Значит... Что это значит? Видимо, то, что это был злодей из злодеев. Случай предельный, запредельный.
В чем это злодейство? В тирании, убийстве невин[ных] людей. Такого история знала немало и до того.
Видимо, наибольшее злодейство — в том, что все это прикрывалось гуман[ными] идеями, игрой в народное благо, в служение народу, людям и т. д.?
Не из тех ли руков[одящих] поэтов, к-ые о глобальном думать не хотят — и без того у них забот: там ли посадили в важном президиуме, так ли нарисовали или сфотограф[ировали]. (Одного знал, так он набросился на фотогр[афа]: почему снял его смеющимся?)
Конечно, куда уж думать о ерунде такой, как исчезнов[ение] всего и вся. Почти как в том анекдоте о романисте: знаешь, врач сказал, что умру через месяц. — Месяц... Мой видел новый роман? Еще успеешь прочесть.
Рус[ские] “генералы” от лит[ературы] замечания крити-
ч[еские] в свой адрес наз[ывают] “походом против отеч[ественной] культ[уры]”. Не меньше. Но они-то хоть генералы, что-то имеют в багаже.А наши бел[орусские] начинающие с самого порога (еще не переступили даже) завопили, что лишь нелюбовь к бел[орусской] лит[ературе] видна в тех критиках, к-ые сор выносят и их пощип[ываю]т (где там, какая еще критика?) в “Л[итературной] г[азете]” и др. моск[овских] изд[аниях]. Вот уже на парт[ийных] собр[аниях] они же предлаг[али] принять резолюцию: запрещающую!
Успехи в прозе (да и в поэзии) там, где не замыкались на какой-то одной традиции. Как проигр[али] укр[аинцы] от этого в прозе — видим. Так что именно та белорусская проза,
к-ая не демонстр[ировала] свою белорусскость, а по-настоящему белорус[ская] (один х[аракте]р Петрока что стоит), способна защитить бел[орусскую] лит[ературу] и язык больше, [чем] все подделки, вместе взятые...Что такое писатель? Вот Друцэ — 20 лет “конфликта с республ[икой]”, а точнее, с Бодулом и его прихлебателями, в том числе и среди писателей. Он, Друцэ, очернитель, не видит успехов, особ[ой] опеки над Молд[авией], к-ой добился именно Бадя Бодюл (кивок вверх, на опекунов) — эксперименты за счет госуд[арства], комплексы и пр., и пр.
Я сам был в ... году с “Л[итературной] г[азетой]”, спорили о Друцэ, но поражался: действ[ительно], не то, что в сред[ней] России!
Но писатель-то видел больше. И коррупцию среди тех временщиков неизбежную, и отравл[ение] химией земель и насел[ения], слив навоза, загряз[нение] рек и пр. Приписки, очковтират[ельство].
Закупали продукцию в сосед[них] республиках.
Чутье крестьянина — и он патриот Молд[авии], во 100 крат больший тех, кто его “отлучал”.
То же с Айтматовым.
“Фундамент[альная] наука” — взгляд дальше и глубже. Вот с чем сравнима лит[ература]. Тут и поэтич[еские] мысли, и пр. (“поэзия мысли”).
О, они умеют использ[овать] свою власть, чтобы столкнуть писат[елей] друг с другом (нас — легко) и затем интригой держаться на волне с чем-то. Как с Быковым боролся Севрук: сначала его наняли, но потом уже он нанимал и гнал, гнал, чтобы оправдать свою порновщину чужой.
Пишут: 20 лет полуправды, неправды! А когда жили в правде? Что, в 30-е г.? (20-е не помню). Или: в 40-е? Под взглядом Ягоды, Ежова, Берия? И Главного Варлама. Разве что в войну, когда люди перестали ощущать себя потенц[иально] виноватыми и могли забыть о себе, страх забыть — в мысли о несчаст[ной] Родине. Ну и еще после XX съезда. Но тогда было ближе к 37-му, откат видели не как откат к застою (что сегодня), а к 37-му новому. Так что говорит[ь] — говорили (правду), но с этой мыслью.
Что ж, почти и не было его. Времени Правды. Т.ч. давайте не отдадим его, ничего дороже для чел[овека] нет. А для пис[ателя], лит[ературы] — и подавно.
Когда запис[ывали] “Я — из о[гненной] д[еревни]”, еще застали деревню с блестящим разнообр[азием] языковых диалектов. Каждый: эпоха, социал[ьно]-псих[ический] опыт.
Так что выводить жанр этот из прежних книг, конечно, можно, но психол[огически] они не играли никакой роли.
Стремл[ение] провести мысль, что военная лит[ература] для бел[орусской] лит[ературы] второстеп[енная], проявл[яется] в неновом стремл[ении] доказать, что весь Быков не вполне нац[иональный] пис[атель] (не о том, все о войне пишет!).
И даже Петрок — только обещание “бел[орусского] Быкова”. Как легко готовы с парохода бел[орусской] лит[ературы] швырять! Кому-то тесно. С кем останетесь?Вот какое наблюдение: полит[ический] деят[ель] и пис[атель], теряющий положение, действ[уют] одинаково — кличут нац[иональную] проблему.
Разные пути стерилизации таланта. Один из них: уход таланта в служебную карьеру, литчиновничество.
Нации не только исчезают, но и возникать способны (американская, например).
А не возникнет ли и какая-то надрусская, если процесс смешения со среднеазиатскими элементами пойдет бурно?
Отказаться от Сталина окончательно — это и изменить отнош[ение] к пропавшим без вести и к тем, кто на земле (“колхозник”), и “презумпция невинов[ности]”, и “развели демократию”, и аппарат бюрократич[еский], к-ый над всем, и м. б., сухой закон вернуть (что трудно, не хочется?) и бесконтрольность однопартийная, и...
Мысль опускается в тебя и наталкивается на чувства, как на встречные подземные воды — сопротивляется немысли-
мому!Неправдивая топонимика.
Ехал по асфальтке Бобр[уйск] — Мин[ск], на указателе: колхоз им. Жданова...
Подумалось, а какая она, память о человеке в народе, обществе, именем которого названы колхозы, города, куль-т[урные] центры.
Если о 30-х гг. — так это[т] подписал зловещую телеграм[му] из Крыма, к-ая и была пусковым механизмом к началу мас[совых] репр[ессий] 30-х гг. (мол, органы опозд[али] на 5—7 лет).
Запис[ывал] л[енингра]д[ских] блок[адников], что помнят о нем из того времени: дневал и ноч[евал] в бомбоуб[ежище]-бункере, тогда как уже женщины не соглаш[ались] спускаться на каждую тревогу воздуш[ную].
Ну, а называть именем Жд[анова] универ[ситет], филарм[онию], культ[урные] учрежд[ения] — к-ый “учит” Шос-
так[овича] сочин[ять] музыку, отлуч[ает] от лит[ературы] и общ[ества] Ахм[атову], Зощ[енко] — да это то же, что им[енем]
Т. Лысенко Инст[итут] генетики.Очищение общест[ва] от извращ[ения] и застоя — не обойтись и без того, чтобы посмотреть на топонимику, что на каждом шагу, на виду у нас.
Конечно, всякий случай заслуж[ивает] конкр[етного] подхода. Но главный критерий — память народная о том или др. деятеле.
Не знаю, какие люди живут в колхозе им. Жд[анова], работящие, чест[ные] или не очень. Какие в Инст[итуте] генетики. Но мы знаем, кто они такие, Жданов, Лысенко. И никакие люди не заслужили оскорб[ления] — присвоение их хозяйству, городу, культур[ному] центру имен, себя дискредитир[овавших] в высшей степени.
Не избавившись от таких кадров в прошлом, не избавишься в будущем.
Стоит передо мной и не знает, что он уже мертвый. Больше, чем мертвый: имя его проклято в народе.
[В Германии]
С точ[ки] зр[ения] немцев: зачем через 40 лет? С т[очки] зр[ения] белорусов: у нас [сожжены] 628 [деревень] (а фактич[ески] 5400), и мир об этом не узнал. Сами немцы не знают. А м. б., и им знать надо, хотя бы для того, чтобы бороться с теми, кто гов[орит], что Освенцима не было, геноцида не было, ничего не было, а поэтому да здрав[ствует] еще одна война!
Самая страшная смерть — инквизиция на костре. И вот тут обрекли на нее детей, стариков, женщин. Могли бы и убить, но именно — сжечь живьем. В 628 Хатынях — 83 тыс[ячи] сгорели. В остальных: еще более 70 тыс[яч]. Средние века когда были, а и сейчас не забываем. А тут — 40 лет.
Фильм [“Иди и смотри”] страшный. Но и факты — страш[ные]. И угроза страшная, что такое может повториться, уже в планетарном масштабе. Геноцид, идея его не исчезла. Она не только в ЮАР или еще где, но и в бомбе прячется, в нее юркнула в 1945 г.
Зачем 40 лет спустя после войны — такой фильм делать? А почему вы не спросите себя: а зачем было делать все это 40 лет тому назад, делать не понарошку, а по-настоящему? Вот для этого и фильм: чтобы вопрос такой возник, возникал.
У меня спрашив[ают]: нет ли у меня претензий к Кл[имову] как у сценариста. Есть одна.
Когда приезжали Павл[енок] и Даль Орлов закрывать [фильм] и преуспели, я шепчу: мол, пальну из холостого.
— А вдруг умрет со страху. Вам сидеть придется.
К этому году я бы уже вышел, зато не пришлось бы вам каждые две недели видеть, как в кинопрограмме зачем-то
суетится и суетится впереди всех какой-то клерк от индуст-
рии, изображая из себя любимца всех нас, чуть ли не наро-
да.Вот она, историческая вина Климова. Но зато и греха на душе моей нет. Так что в конеч[ном] счете и здесь я ему благодарен, режис[серу] Климову.
Кино — ракета-носитель, с помощью к-ой высоко взлетает тема, сюжет и т. д. (иногда лит[ературное] произв[едение]). Но потом само по себе опускается постепенно (стареет) и сгорает в атмосфере.
С лит[ературными] произв[едениями] этого не происходит. Не в этом ли и сила кино (высоко, мощно, далеко видно) и слабость — ракета-носитель, всего лишь?
Нет философии безопасности.
Разбивал молотком депутатский значок (радиоактивный).
Медицина возражала против эвакуации! Правила: 25 бэр, местная власть имеет право эвакуир[овать], если 75 бэр — обязаны. (Международ[ных] правил нет.) Припять оказалась “чистой” — менее 10 бэр. Завтра будет? А вдруг не будет? Нарушим закон.
Щербина своей волей принял решение. Медики не подписали, только назавтра в 11.00.
Радиосвязи не было. Милиционеры ходили и предупреждали не выходить и т. д.
В 11 часов — об эвакуации объявлено.
Навсегда ли? Долго будут собираться. “Возможно, на несколько дней, возможно, на больше”.
Ошибка: на собств[енных] машинах выехать, зараженные машины. 45 тысяч эвакуир[ованных].
Собаки жалобно смотрят, не берут с собой. Бегут за машинами. Их окликают с плачем дети.
— Недостаток не технологии, а философии этого дела.
— То есть?
— Гонка! Она везде смертельно опасна. Отказались от колпаков, а это не техника, а философия — колпаки. Излишнее доверие к технике реактора. К подготовленности работников. Но даже если бы и так, нужен механизм на случай, если ошибка.
— Технический все-таки?
— Нет, философский. Не иди дальше черты, где назад хода уже нет.
— Нельзя отставать. Чтобы потом не устраивать гонку. Как мы с реакторами. Сначала неверно определили запасы угля. Упустили 10 лет. Потом бросились догонять. Потеряв по пути осторожность. Вот эти самые колпаки.
Отчего наша лит[ература] не XIX век? И потому еще, что все наши конечны еще до гибели — смерти. Умирали как писат[ели] при жизни, система их сжевывала и выплевывала в виде пис[ателей] — чинов[ников], пис[ателей] — многоразлауреатов, пис[ателя] — наступившегосебенагорло. И нет бесконечности в них, к-ая была в рус[ских] пис[ателях] XIX в.
Когда-то в 50-е гг. поэты жаловались: “что-то физики в почете, что-то лирики в загоне...”
Сегодня в почете именно лирики, гуманитарии и те физики, технич[еские] специалисты, которые осознают все значение культуры гуманитарной.
В странном мире жить стал человек, род homo sapiens. Прежде, когда любовь открывала объятья физической близости — миг благодарности за щедрость, счастье! А тут миг тревоги и риска и благодарность уже за то, что переступает через смертельную опасность (СПИД), открывая объятия.
Париж. В Музее человека.
Искусство, искусность вещей в давние времена поражала и заставляла подчиняться создателю-обладателю. И еще — всегда рождало неудовлетворенность тем, что есть стремл[ение] куда-то... В этом и природа и предназначение — двигатель человеч[еской] фантазии и устремленности. Ходишь по такому музею и как прощаешься. С кем? С человеком? С историей?
А ведь, умирая (скоро), расстанешься дважды навсегда.
И потому, что ты умрешь, тебя не будет, никогда.И потому еще, что и мира не будет (может случиться), навсегда расстанешься с тем, чего тоже не будет никогда больше. Не только со своей, но и всею жизнью.
Мы — последние участники последней в истории мир[овой] войны, к-ые помнят, как это было. Больше таких поколений в ист[ории] не будет: или войны больше не будет глобал[ьной], или некому будет о ней помнить, если случится.
1988
Беседа у М. С. Горбачева — 24.2.88 г.
Приехали мы с Д. А. [Граниным] к 11-ти, точнее, без
15 мин. Без пяти 11 позвали. Вышел навстречу:— Знаю, читал, — смотрит в глаза прямо, по-доброму и даже чуть смущенно. Выяснили, почему “Алесь”, вот Гон-
чар — “Олесь”.Сели за длинный стол. (А вообще-то, и кабинет и приемная — у обкомовцев иных посолиднее.)
Я достал из чемоданчика “Time”, ему посвященный. Он уже видел такой. На фотографии, где он с дедом и бабкой: о том, какой это был крестьянин, как вступил в ТОЗ, как был председателем, как посадили в 1938 г. и 14 месяцев “мы тоже были семьей врага народа”. Люди обходили нас, боялись, но обиды не было: знали, что могут и их за нас посадить.
(Так что знаю, что это такое.)
Показал, подал ему обложку журнала америк[анских] физиков с часами, отмечающими близость катастрофы. Вот, мол, после вашей, М. С., поездки в Вашингтон с 1 минуты отодвинулась на 6.
— А, это про твое! — засмеялся он, и понятно стало, что на “пацифиста” ему жаловались не раз.
Д. А. вышел на тему: СП изжил себя, он объединяет людей, к-ые не хотят быть вместе, чиновники, министерство
и т. д.Было заметно, что М. С. прикидывает: ну вот, эти писатели еще дают повод консерваторам: завопят, что к анархии стремятся.
Я подключился: не о разрушении — о перестройке структур и чтобы не выступал от нашего имени человек, к-ый не выражает наши взгляды. (Марков на школьном пленуме взывал придавить гласность.)
Перешли на “Огонек”, Ильину и остальное.
Он отметил, что Ильина опытный журналист, это видно по тому, как она дает цитаты, а не от себя. Но чтобы не передрались все-таки!
Карпова он попытался защитить, но в форме больше вопросительной. Ну что ж, парень ничего... А что нам оставалось?
Я, заглядывая в эту книжицу, где написаны вопросы,
к-ые собирался поднять, заговорил о памятнике жертвам Сталина. Зачитал мысль Быкова, к-ую выудил у него по телефону: о жертвах и палачах, не воздав если, не можем честно смотреть в глаза миру.А потому надо бы поддержать инициативу “Мемориала”, тянул я свое, создать этот искупит[ельный] памятник, и не в Чите, как кто-то предлагал, а в Москве.
М. С. вспомнил, что, кажется, на XX съезде об этом, о таком памятнике.
Нет, на XXII, но только заявил Хрущев мысль, а Постановления не было.
Видно было, что М. С. вполне с этим солидарен, но есть, есть там где-то какие-то препятствия.
Кстати, сослался на мнение Лихачева, что как ставить, если жертвы иные были сами и палачами.
Но зачем все путать? Жертвам, а не жертвы — это отсортирует сердце народа.
Гранин — про организацию “Милосердие”. О том, что надо, не отдавая комсомолу (“пусть по-другому поднимает свой авторитет комсомол”), поддержать и т. д.
Очень ему это понятно и близко, слушал одобрительно, соглашался.
И тут я поблагодарил за Комиссию, к-ую М. С. прислал в Белоруссию в ответ на мое письмо.
Засмеялся, как при упоминании про часы, видно, что и тут знакомы ему отнюдь не добрые слова в адрес Адамовича. Засмеялся: мол, испуг был, может быть, и лишний в письме, но это не вредит делу. Я про то, что не очень и лишний-то испуг, а вот сегодняшнее спокойствие — похуже. Про ситуацию, когда врачи вахтовым методом живут в Брагине один месяц, а дети?.. Про 20 тыс. тонн зараженного мяса. Про 40 кюри на Могилевщине [35 деревень], а потолок — 15. Про то, что Белоруссия получила в 4—6, если не в 10 раз больше, чем Украина, что продукты получаем зараженные и размазываем по всей республике.
Он явно был обескуражен, встревожен:
— А говорят, что уже все, что можно людей возвращать... Напиши! (Он меня — на “ты”.) Напиши все это, надо вернуться к этому делу.
Ну тогда я и про то, что мне Легасов и что я с его разрешения записал: какая АЭС взорвется следующая (в Армении или под Ленинградом), какая это гадость — 14 станций эти, да и другие. США уже их не строит с 1978, а мы? Если считаем, что — лишь через 10--15 лет будет толк от них — на быстрых нейтронах и т. д.
— Если еще один Чернобыль — это сломит наш народ!
Согласился, видно было, как эта мысль его обжигает.
— Напиши! Все это напиши!
Я — про то, что еду в ФРГ.
— Ну, до 8 марта, вернувшись, напиши.
Он прямо-таки настаивал. Договорились, как смогу передать ему бумаги напрямую.
Про то сказал, что кланы ученые, и это мешает им сказать всю правду, к-ую я от них слышу, к-ую друг другу говорят. (Про Легасова: мол, и он виноват в Черноб[ыльских] делах.) Да, верно, но теперь готов смотреть правде в гла-
за — это я сказал. И добавил: “Как и Сахаров искупает бомбу свою”.Тут М. С. с укоризной про Сахарова: Шульцу ковер расстилали, когда он в гости приехал.
— Ну зачем уж так? Приняли и хорошо, зачем же так?
Ну и тут я не удержался (Гранин потом: “Народный мститель!”) — про среднее звено в ЦК, к-ое отнюдь не помогает перестройке. М. С., оживившись и соглашаясь, как он это осознал и потому напрямую выходит к народу, минуя их.
Я про всех этих Севруков, Павловых, как провинция, Вандея связана с “центром”, Павловы — с Севруками... И как мы с В. Быковым писали М. С. об этом. Оживился: когда, что? Да перед XXVII съездом. И какой получил ответ. Он — Ивану Тимофеевичу: “Найдите это письмо!”
Поинтересовался, когда и за какую повесть Быкова Севрук получил повышение — одним словом, “народный мститель”.
Кажется, вел себя я безобразно, перебивал беспардонно, спорил: по Шатровской пьесе. М. С. — о том, что он ценит Шатрова вещи, но тут Ленина заставляет оправдываться, делает жалким, слабым.
А я свое (три раза): надо поставить на сцене, пьеса — это еще не конечный продукт.
Прощались, он обнял Д. А., щека к щеке, потом меня — кажется, с чувством. Ведь это у нас уже не принято, не прежние времена.
Да, когда я про травлю Быкова Севручком, а потом, как собака, когда вмешался я, бросилась на защитника, М. С. засмеялся.
— Теперь понятно, какая была и что за возня с наградой вас орденом!
Он и Слюнькова спрашивал про меня, и тот, оказывается, похвалил... Даже это решалось вон на каком уровне.
Да, про ордена, награды писателям, Гранин о Проскурине, я — вообще не надо. Это деформирует лит[ературную] жизнь, создает иерархию, не имеющую связи с талантам и пр. И после этого попробуй их, критиков, вот как “Ого-
нек”, Ильина. Тут М. С. о том, как к 60-летию Шеварднад-
зе — лишь ор[ден] Ленина, и Щербиц[кий] и др. — будет
то же.— Мы с Лигачевым единственные, кто тут не Герои!
Д[орогой] М[ихаил] С[ергеевич]!
Я не специалист, не уч[еный]-ядерщ[ик], не биолог, не радиолог и т.д.
Но в связи с постиг[шей] нас, Бел[арусь] особ[енно], бедой я общался с крупными специалистами. Акад. Е. Велиховым, Н. Моисеевым, С. Капицей, Воробьевым, Легасовым и т. д. И с сотнями людей, пострадавших или знающих ситуацию.
Поэтому то, что я скажу, не одни лишь эмоции писателя. Хотя как о таком без эмоций?
В этом случае писат[ельская] позиция имеет то преимущ[ество], что она объедин[яет] знания, почерп[нутые] от ученых, с реальност[ью] жизни самой. И кроме того — никакой клановости.
Если бы мы хотели результатов, центр по изу[чению] долговр[еменных] послед[ствий] создали бы где-нибудь в Гоме-
ле — там, в Бел[аруси] и филиала нет (именно в неблагоп[олучных] зонах).Конечно, уч[еные] заметят, если тут есть действ[ительно] ошибки и некомпетентность. Я не собир[аюсь] их учить — ученых.
Единств[енное], что уже и не спец[иалисту] ясно, а ученым тем более, а если не говорят, то просто или нет у кого-то выхода туда, где могут сказать всю правду, или же мешает корпор[ативно]-клан[овое] мышление.
А именно: необходим совершенно иной вывод из Черноб[ыльской] траг[едии].
Вопрос не о том уже, как и где строить их на земле, под землей и т. д. (снова настав[ив], что “поближе”), а строить ли вообще в ближ[айшие] 10—15 лет. Не компенс[ировать] ли все сберегающими усилиями, а также углем, газом?
И второе: снять излиш[ний] запрет на вмешат[ельство] всего отряда уч[еных] и специал[истов] в ситуацию послечерноб[ыльскую] в Бел[аруси], на Укр[аине], в рус[ских] р[айонах]. И первое, что необход[имо], и это очевидно: прекратить размазыв[ание] радиации через прод[укты] произв[одства] там, а наоборот, наконец приступить к локализации очагов. Срочно переместить (разъяснив людям всю меру угрозы) из р[ай-
он]ов, где платим “гробовые”, на Витебщ[ину] и др. места. Не соблюдены глав[ные] условия: материалы и строит[ельство], независ[имые] авар[ийные] сист[емы] от чел[овека] (пытаемся исправить, но пол[ностью] не получ[ается]), и третье — если случится, чтобы все осталось внутри. Колпак над этими констр[укциями] воздвиг[нуть] невозможно.Остается полагаться на Бога. Но Богу явно эти станции не по душе.
А не преувеличиваем ли роль культ[уры]? Она, дескать, — путь спасения. Да нет. Правда, у нас привыкли все учить культ[уру], лит[ературу], иск[усство] — и политики, и технари, и военные. Спасибо, конечно, но вот учиться бы у нее тоже, у лит[ературы], например....
А ведь наша вел[икая] воен[ная] лит[ература] стала принцип[иально] антивоенной еще тогда, когда писались диccерт[ации] о возмож[ности] победы в ядер[ной] войне.
Человек привык, что большое убийство может совершить лишь большой, сильнее других зверь — переносят на людей. А у людей по-другому: маленький может организовать сильных убивать для него. Зверь это не умеет — заяц или шакал.
Все сказано: построили ли мы лучшее и более светлое общ[ество]? Не вытравив сталинизм?
А вообще: выживем ли? Думаю, что нет. Ошибка думать: вот мы уточним еще и еще, и нас примут как цивилиз[ованное] госуд[арство]. Не примут и не согласятся. Бомбу обрушат, а не согласятся. Такова реальность.
А теперь: как мы, писатели, это восприн[имаем]. Военные после XX съезда. И писатели.
Там было огром[ное] нравств[енное] потрясение. От слепоты к прозрению. И хотя были “Н[овый] м[ир]” и “Октябрь”, но писатели действ[ительно] возглавили перестр[ойку].
Военные: Жуков, поняв, что вернется все через Берия. Нет этой памяти у военных, что их братьев уничтожили, армию.
Писатели: груп[повая] борьба выше перестройки. Мне один писатель пояснил: Ст[алин] гнус, но не надо о нем.
— Почему?
— Это выгодно евреям. Почему? Не знаю.
Кому выгодно, чтобы не трогали. Бюрократии, она будет держаться за всё.
Месть — такое блюдо, к-ое надо есть холодным.
И у Муссолини была “необъятная власть”, и у Гитлера. По природе — фашистская. Распорядились они ею все же в зависимости от собств[енных] недостатков + от нац[ионального] характера и традиций народа. В Италии фашизм неск[олько] опереточный, в Гер[мании] — мистически-концлагерный: “Генрих, убей 5 млн. евреев!” — упрашивал грустно-устало Гитлер Гиммлера.
Необъят[ной] властью завладел Сталин. Недостатки его, замеч[енные] Лениным, к-ые в усл[овиях] такой власти иметь должны были знач[ение] решающее, — это были цветочки. Ягодки обнаружились потом: полное презрение к чел[овеку] и его жизни, ненасыт[ная] мстительность и просто паранойя.
И не вот так ли это? Начинали револ[юцию] с расчетом на мировую, но ее все нет, и страх, что все рухнет, ее не будет. Тогда забаррикадироваться в одной отдельно взятой и... Но страх поселился и ожидание катастрофы, и неверие в прочность, а это еще накладывается на паранойю, а кроме того — подмена цели: власть ради власти, и уже не мировая революция, а самодержавная власть — сам, сама, само и ради этого любые жертвы — мало. Но страх, страх, он поселился, когда понял — нет и не будет революции, а кругом те, кого сами приговорили к погибели, и они не простят...
(Там, где приходит Страх.)
“Афганцы”. Война была бессмысленная и бесчеловечная. Но это их жизнь. И они пытаются ее очеловечить своими песенками, сообществом.
(26. 6. 88 г.)
Взорвался 4-й блок, третий поврежден, вся страна корчится от боли и... энтузиазма. Соловьи поют над Припятью и т. п., и уже, закатив глаза, энтузиасты требуют, готовы строить, тут же, где не погашена старая опасность, угроза, еще и 4-й и 5-й блоки.
И построили бы — в прежние времена. Как продолжали строить колхозы, хотя и голод, посылать хлеб за границу, хотя полстраны корчилось от голода, вымирал юг.
Расхожд[ение] слова и дела... Да нет, слова несли деловую, “полезную” нагрузку наркотика.
Все процессы — на “энтузиазме народном”, к-ый накачивался прессой Мехлиса: папанинцы и пр., вокруг чего психоз. И уже: “убить, как собак, закопать падаль” и пр. — о врачах, будто убивших Горького, Ленина, Куйбыш[ева] — на волне общего энтузиазма.
Форма государ[ственного] безумия, к-ое и сегодня все еще истолковывается как аргумент против трезвого взгляда в прошлое.
Уменение не замечать. О, это было сильнейшее “достиж[ение]” Сталина. Лагеря и “Челюскин”, аресты и папанинцы. На чем держалось?
И тут тоже — патриотизм. Мы — победили! Мы карточки отменили. Мы снижаем.
Ордена на них как кольчуга. Но от чего защитила? Через 2 года и платить перестали, и проезда бесплатного не стало.
Сравнять всех в бесправии. И вообще — не нужны нам декабристы! Герои!
Эйнштейн: 11-я заповедь: Не бойся!
(Моисей не успел выбить.)
Война отврат[ительна] вся: некрасив чел[овек], к-го убивают. А не только убийца. Сколько бы ни лгало иск[усство], сколько бы тысячелетий ни лгало. Всякий побывавший там знает: некрасив чел[овек], к-го убивают.
Страшно не когда в общ[естве] наряду с добром есть, присут[ствует] зло. Даже если много зла.
Страшно, когда они помен[ялись] местами: добро называют злом, а зло добром.
Когда стоят везде памятники палачам, а жертвы оболганы и никто не знает, где их могилы.
Так было при Сталине. Но так было и позже. Как струпьями, больная страна была усыпана изображениями тирана.
Мы сможем сказать, что ситуация корен[ным] образом изменилась, если произойдет обратное: если народ будет знать: вот добро, вот зло (весь народ), вот жертвы, а вот палачи...
Вот что я вижу за решением — поставить памят[ники] жертвам, а это значит — памятн[ики] по всей [стране]. Кто может запретить поставить его в Минске, в лесу ближайшем, где сейчас работает Правит[ельственная] комиссия по установ-
л[ению] колич[ества] расстрел[янных] здесь в 37—40-х гг. Прокуратура возбудила дело по этому вопросу — кажется, впервые за нашу ист[орию] дело против госуд[арства], убившего своих граждан.Это часть работы по возвращению памяти стране, по расстановке по своим местам добра и зла. Не случайно общественность сразу же заговорила о мемориале, при к-ом будет вестись долговременная, если не постоянная, просвет[ительно]-исследовательская работа по выявлению имен пострадавших (да и палачей), обстоятельств, судеб людей.
Родные, близкие, друзья, сотоварищи оклевет[анных], убитых, замученных должны знать, что есть куда принести документы, воспоминания, боль свою и память.
Лишь так добро оконч[ательно] станет на свое место, а
зло — на свое....Однажды уже было сделано: культ развенчали.
Упустили из виду, что процесс этот должен быть:
а) непрерывный; б) грамотный психологич[ески], а иначе...Оборвали процесс, нам казалось: вообще! Но они знали, что делали. Перешагнули через людей XX съезда.
Это я увидел как-то и ужаснулся, — разгов[аривал] с солдатом в больн[ице].
Целые поколения выпотрошили.
Грамотно... мы 30 лет разоблачали фашизм, и вдруг...
В чем дело?А не получится и со Сталиным?..
Это он своей политикой и репрессиями едва не отдал меня на расправу фашизму (а фактически отдал нас, 80 миллионов), и потом он же смел на меня, партизана, смотреть чуть ли не как на предателя: был на оккупированной территории.
Нравств[енность] в политике — искренность. Мне нравится. Мне нравится, как нетерпимы амер[иканцы] к лжи руковод[ителя].
К. Маркс оставил ГДР “Манифест”, а ФРГ — “Капитал”. С тем и живут.
Искусство не избавило нас от Гитлера, от Хиросимы, от сталинизма, от...
Где были бы мы, когда бы не Толстой, Гете, Шекспир, Булгаков и т. д.
Какую часть этого “без” занимает кино? Да, молодое искусство, да, но 100 лет для иск[усства], соединенного со стремительно развив[ающейся] техникой, — не мало.
Чарли Чаплин — против технич[еской] цивилизации. Так воспринималось. Но вот появился Гитлер и — оказалось — против натужной серьезности этих выскочек XX века, живых камен[ных] истуканов, к-ые пародии сами на себя.
Вот наоборот, искусство, отражающее взрыв револ[юционной] надежды на новый век, извечное мечтание о том, что кто был ничем — станет всем. Откуда-то из ран[него] христианства идущее. И вот Эйзеншт[ейн], Пудовкин, Дзига Вертов — сов[етские] страницы мирового кино. И их влияние на весь мир. Хотя они, картины, из борьбы родились, но звали к братству.
А потом возникло: кто не с нами — враг. И уже: кто не со мной (Сталиным) — враг. Дальше больше: враги все, если не докажете, что не так. И хуже того.
И кино потянулось следом. Не будем гов[орить] о служанке палачей — вроде фильмов о царицын[cких] подвигах Ст[алина], Ворош[илова]
От обратного. Смог бы Гитлер без мегафона и без радио так овладеть нар[одным] сознанием?
А Сталин — без кино. Метод: на расстоянии, с трибуны (но только 10000 чел[овек]). А кино несло по стране... И фильмы.
Помню, живет во мне: слушаю чешское радио. Танки, сов[етские] танки!
И — плачу. Да, теперь могу признаться — плакал, как плакал в 41-м подросток от обиды, вдруг увидел танки немецких оккупантов.
Такой был надрывный и родной мне голос чешки, пытавшейся остановить мои танки.
Развить чувство горечи и отвращ[ения] к любому насилию! Но обращено должно быть на себя — это чувство.
Сталин отказался от плана Маршалла, боясь за свою диктатуру — и это было еще одно преступление его. Разоренная страна надорвалась духовно — до этого сорвавшись физически.
Многие послед[ующие] духов[ные] кризисы — отсюда.
1989
Сталинизм — преступление против человечности. Должны быть приведены наши законы, нормы справедливости в соответствие с международным принципом: нет срока давности преступлениям против человечности.
Когда приходит новый лидер после страш[ных] или тягостн[ых] времен, прошлое вначале работает на него.
Так было с Хр[ущевым] — после Ст[алина].
Так и Горб[ачев] — после плеяды предыдущей.
Но приходит момент, когда прошлое начин[ает] работать против. Потому что народ требует результатов разрыва с прошлым, но оно держит в тисках и страну, и нас всех.
Нет страшнее догадки:
— Я убит!
Млн[миллионы] это поняли в послед[ний] миг.
Сколько лет, нет, десятилетий такая вот война, быковская, не нравилась. Не позволяла, мешала морочить молодежь, новые поколения сказочками об атаках: за Род[ину], за Ст[алина].
Потом это же покол[ение] испытало свою войну; одна отрада — не приказ[ывали] кричать: за Бреж[нева]!
А то бы стыдно-то как было: за застой!
Ну, а за убийцу миллионов: легче?
Много, очень много побед над сталиниз[мом] во всех прояв[лениях] пришлось совершить, чтобы победить Гитлера. Победа над безжалост[ной] сист[емой] приказов, когда человека не жалко.
А что Ст[алину] жалеть было: тех, кого не убьет Гитл[ер], все равно сажать. Зеков жалеть, сколько их село, таких Волош[иных]. Быков рассказ[ывал], как подчищ[али] их с Ку-
рил — орденами и геройск[ими] звездами.За слово, за анекдот, а и просто так: органам надо было заполн[ить] вел[икие] стройки коммун[изма] рабсилой.
Да, афганцы пережили свою войну, не менее жестокую, но менее справедл[ивую]. Увы: несправедл[ивости] хватало и на той.
Хотя бы та: недавно смотрел — парад Победы, а наверху снова Ст[алин] и те, кто с ним убивал армию, подставил народ под удар Гитлера.
То, что я сам видел. Приехал в 1945-м домой, а весной 1946 г. пошел в Покровку. Не понял, что это они там делают: люди какие-то сбились в кучу на огороде. Да, то самое, коня не дали, и бабы скучились, пахали на себе огороды, по очереди, переходя от соседки к соседке.
Дети тут же, какой-то инвалид на деревянной ноге. У одной хомут, коренная, по очереди в хомут...
КГБ должно быть заинтерес[овано] порвать всякую связь с прошлым — Лубянка, архивы, формы структуры — с НКВД, ГПУ, ОГПУ, ибо рано или поздно (но, думается, скоро) те организации будут определены как преступные (согласно Нюрнбергу). Убили, замучили в 2, если не в 3 раза больше, чем СС, СД, Гестапо.
Она вернулась домой, отсидев все 8 лет. Был потом и разоблачительный съезд партии, к-ая всегда называла себя умом, честью и совестью страны, было много всего и всякого, тысячи людей реабилитир[ованы], и многих, доживших, начали выпускать, выпустили, а Венера отбыла свое за 8 картофе-
лин — все 8 лет, аж до 58-го года, не до нее было великому государству и похлопотать было некому. Дети — в разных “домах приюта”, я тоже не сделал этого — мало ли нам на пути встречалось таких историй... Да и не вспоми-
нал — вот уже 40 лет. И тут вспомнилось.
Да, оккупировали крестьянство и вели по отнош[ению] к деревне — как оккупанты. И ты, внук крестьян, притом сосланных, нес в себе это чувство, не так уж ясно выраженное, но нес, нес в себе! Если не ненависть, не дружелюбие, то снисходительность, да и то благодаря Хорю и Калинычу, а не сов[етскому] воспитанию.
Мы шли по жизни (и по планете) с растопыренными локтями, больше всего заботились, чтобы нас не толкнули, не затолкали. И если все идут так, о, как неуютно и опасно на Земле. Больше заботиться, чтобы не толкнул ты, не толкался бы сам, не навязывал себя и свое.
Как мы жили долго, очень долго?..
Не сегодня, а завтра, “в счастливом будущем”...
Не здесь, а где-то там, далеко “в романтической дали”...
Не я, не мы виноваты, а всегда кто-то другой, другие (классы, страна, национальности)...
Молодой немец-студент рассказывал, как до сих пор народное (песни, танцы) вызывает болезненное чувство узнавания чего-то, от чего хотелось бы уйти, забыть, отрешиться. Фашизм со своей теорией “почвы и крови” запаскудил самое исконнонародное, и до сих пор честные немцы настороженно относятся к этому всему.
Так вот: прошлое — это не только приплюсовывание к настоящему. Оно может и отнимать — вот как фашизм до сих пор отнимает народные песни у немцев. Ничего не делать, что обеднило бы жизнь ваших детей и внуков. Можно отнять не только воздух, богатство недр, природу, но и вот так — песни и язык. Мы сегодня наблюдаем, как, борясь за это са-
мое, в крови купают свое национальное. Не принесет это счастья — ни народу, ни роду вашему. Да, надо возрождать культ[уру], язык, но только не ценой жесток[ости] и ненависти к “ненашим”.Власть у нас создает псевдолит[ературу], как ор[еол] власти.
Она во всем мире: на Зап[аде] — толпа его созд[ала].
И Курт Воннегут в ярости. Его не видно за сонмищем псевдопис[ателей].Писат[ель] и власть. Но о наст[оящих] писателях. Подальше, при любых обстоят[ельствах]. Швейцер: абс[олютно] нравст[венна] лишь индивид[уальная] нравств[енность]. Общ[ество] — уже не может быть абсол[ютно] [нравственным], а тем более партии, госуд[арства].
Мы это даже на Дост[оевском] видели: его взгляд на войну. Видели и на некот[орых] наших вел[иких] рус[ских] пис[ателях], когда их искушает бес имперства. Раздвоение. Это уже судьба писат[елей], а не псевдописателей.
Но то же самое, когда захват[ывают] амбиции национальные: пример Арм[ения], Азерб[айджан]. Ни одной писа-
т[ельской] ноты — поверх общей волны.Власть собств[енного] народа над писателем сильнее, чем верховная. Это вроде понятно и высоко[му] нач[альству]. Да как может бел[орус] не думать о Чернобыльской] тр[агедии].
Но и эта власть должна быть огранич[ена] нравств[енным] чувст[вом] правды, справедл[ивости].
Уж какой однолюб Д[остоевский], но пис[ал]: “Правда и справедл[ивость] выше Пушк[ина], выше самой России”.
...Все-таки есть у пис[ателей] обязанность гов[орить] правду и своему нар[оду]. Ничьей власти, кроме власти правды, справедл[ивости], гуманизма.
Что я теперь: я ненавидел в нач[але] жизни Гитлера и мечтал, как мы его убьем.
Сейчас я больше всего ненавижу Сталина и хотел бы его убить в душах, к-ые он все еще держит. А вы? Кого ненавидите?
Собаки в Чернобыльской зоне. Очередь к человеку, чтобы подойти и “хвостиком вильнуть”. Им страшно тут без человека. Ни хлеба, ни мяса не просили, а ласки.
Парадокс и отмщение Сталину: он создал такую породу партийцев, что уже не способны на риск и самоотверженность ради спасения... сталинизма, его же “дела”. Стаей могут, умеют — так Хрущева свалили. А вот “камикадзе” среди них не бывает, нет, даст Бог, чтобы сожрать послезавтра Горбачева. Хотя стая-то есть.
8.12.89 г.
1990
Самое страшное, что я видел на войне: это подметки сапог. Этак крупным планом — подметки. Наползающие на тебя подметки сапог твоего же соратника, партизана, к-ый начал пятиться, пополз, готов отползти за тебя, назад.
И хотя эти 10—20 м ничего не решают, но кажется, что именно там безопасно, а где ты лежишь — туда все пули и мины.
Так вот дать себе слово не ползти назад, даже если кто-то поползет и вообще поползут.
Зная, что это последний наш шанс.
14. 3. 1990 г.
Как они нами руководили(дят).
Уже в дни перестройки это было, в 1986-м, кажется, позвонил я Быкову, или он мне: “Ну что у тебя?”
— Да вот опять С вызвал “Др[ужбу] нар[одов]” на ковер, ногами топал. За “Знак беды”.
Переговорили, поматерились, и отчего-то захотелось мне это сделать. М. б., потому, что никогда не слышал голоса его и не видел — этого таинственного С, который как взялся за Быкова по выходе в “Н[овом] м[ире]” “Мертвым не больно”, так и не слазит 20 с чем-то лет с человека. Мне уже виделось это так — по другим примерам. Они там делом своим считают загнать писателя, режиссера, художника так, чтобы они “или”—“или”. В диссиденты открыто перешел, внутренние, а лучше и вообще уехал. Тогда работа завершена, подтверждение получено: правильно сделал, видишь, какой гусь этот-то оказался.
“Мой” минский идеолог из такого же кабинета, когда ме-
ня неожиданно взяли мидовцы на неск[олько] месяцев в ООН (по очереди писатели ездили, моя вроде бы подошла, ну и
А. Т. Кузьмин поддержал), так вот Савка (мы его так называли все) проговорился о намечтанном: “Пусть бы он там и остался!”То-то он был прав — за все, что делал и наговаривал на всех уровнях на “этого Адамовича”. Да, ну так я набрал телефон моск[овского] ЦК (как-то был у И. Друцэ, списал этот телефончик) и сразу услышал приятный мужской голос, вполне доброжелательный, готовый отозваться на просьбу. Но у меня было другое.
— В. Н. Это говорит такой-то. Из Минска.
— А...
— Вот что, В. Н., вы сделали карьеру на Быкове, ну и скажите ему “спасибо” и оставьте в покое человека. Сколько можно? Двадцать лет вы с него не слазите.
На той стороне телефонного провода молчали — от такой, наверное, наглости. А я — говорить, так говорить.
— Если это будет продолжаться, я публично об этом заговорю.
Выложил, а теперь можно поговорить. О, это был разговор. Я услышал, что белорусы неблагодарные люди, он (впрочем, земляк наш) сколько сделал для Быкова. И делает. Он, помнить должен и я, писал и об Адамовиче, в “Правде”, хорошо. (Да, действ[ительно], было в той же памятной статье, где громил Быкова, нас для равновесия приводил как полож[ительные] примеры. Статья эта — его глава из диссер[тации] о Быкове, где, по свидетельству его сокурсников по Ак[адемии] общ[ественных] наук, написано было вначале все наоборот о Быкове, но началась кампания против писателя, и С первый подстроился — с того катапультировал в “Пр[авду]”, а затем в ЦК.)
Так вот мы неблагодарны, а он был недавно в Афг[анистане] (голос его приобрел др[угую] окраску: уверенность и пафос) — вот где дела, а не то, чем мы занимаемся. Так из Ср[едней] Азии ему подарок прислали, посылку с салом... (Из Ср[едней] Аз[ии]? С салом! Я ничего не понимал. Потом сообразил: наверное, посылки воинам-“афганцам”, подарки — такую посылку, помню, мне дали в военкомате в Ельце: яблоки и рукавицы, когда надо было подкормить приблудного партизана, к-ый едет неизв[естно] куда).
Полчаса он за мой счет рассказывал о нашей с В[асилем] неблагодарности, хоть прощения проси. Я последней фразой вернул все к моей угрозе: рассказать публично, если...
— Он вам перекроет кислород, — сказал на это Нуйкин, его сокурсник, — ждите. Тут он мастер.
Убедился, действительно мастер. И как же сразу и по всем направлениям перекрыл. Вот уж была власть у них, у этого среднего звена ЦК.
Видимо, есть предел, когда убийца уже теряет “счет” и ему “все равно”. Первый, второй, а потом... Я на карателях убедился... Как они потом уже спасали жизнь свою чужими.
Это самый большой в ист[ории] каратель. Когда писал повесть, я ощутил [его] родств[енность] с Гитлером... И с последним карателем.
Постоянный поединок со всеми, мысл[енный] и прямой. Со всем миром.
И шкурнич[еское], трусливое спасение, выкуп собств[енной] жизни. Сколько раз он демонстр[ировал] трусость и жестокость.
И что-то сверх этого, уже азиатское, идущее от тира-
ний Востока, атеист, богоборец, себя воздвигнувший. И за всем — ничтожество, духов[ное], интеллект[уальное].И лишь хитрость (ум зверей) и невиданное, естеств[енное], как дыхание, лицемерие.
Месть всем за то, что не на своем месте, не свои мысли, не свое [нрзб] — дублер.
Из 6000 партиз[анских] отрядов более 2000 были НКВД или выросшие из этих групп.
Сложность писательской позиции: согласуясь с этим движением, стоять против собственного народа, если он ушел от общей цели в “групповой” эгоизм, в бесплодную межнациональную вражду.
Ох, как трудно дается. Особенно представителям малых народов. Пусть попробует грузинский писатель выступить в защиту абхазцев там, где их права ущемлены явно!..
Однажды мне рассказали, видимо, желая угодить моему самолюбию. Умирал молодой парень и знал, что умирает, сказал своим: “Теперь вы уходите, а я еще почитаю”. А ему перед этим принесли книгу. И эта книга была моя. Представляете, какой ничтожной, недостойной такой минуты в жизни человеческой представилась мне эта несчастная моя книга, роман. Я, когда остался один, схватил ее, как преступника, самозванца: и ты посмел пойти к умирающему с этим словом, лезть к нему в руки. Точно я сам действительно вложил в руки умирающего свои жалкие слова вместо Вечной Книги. Которая должна была бы быть в его руках, но не была.
Честно скажу, после этого я долгое время не то что не мог, а боялся писать. И вообще стал документалистом, чтобы не писать, а слушать. И записывать голоса самой жизни.
Знать человека, себя “до дна” — добро это и (или) зло для человека?
Я вот читаю “Цинковых мальчиков” С. Ал[ексиевич], вчерашние школьники, и вдруг брошены... куда? Вернулись с ужасом в душе: кто же мы и что это такое?
Знаете, эти рассказы — на уровне Дост[оевского], знание на том уровне. Хотя никакого творческого счастья, а наоборот.
Дост[оевский] — глубоким бурением, а это открытым способом. Рой под ногами, где стоишь...
Начинаешь видеть себя окруженным не героями Дост[оевского], а маленькими Дост[оевски]ми. Несчастная страна, заселенная людьми, к-ые такое знают о себе, о человеке, что уже не выносят соседства людей. Не потому ли так взрывоопасны мы сегодня друг для друга? Я беру лишь войну, а если еще и лагеря, и многое другое, чем одарила ист[ория] за эти 70 лет.
Вот нац[иональный] конфл[икт] — а не из подсознания ли?
Желание уединиться от общей памяти, от общего знания о самих себе и друг о друге?..
К чему я прихожу здесь, все это говоря?
Человек, такое знающий о себе, о жизни, как знает масса (я убедился), не потому клюет на мас[совое] искусство, на повеpх[ностное] кино и пр., что мелок. Да нет, он прячется от собств[енного] знания себя, жизни во все это. От легкомыслия?
И еще: можно ли построить спокойную жизнь с людьми, столь обеспокоенно оглядыв[ающимися] на свой прошлый опыт, в душу себе?
Их надо чем-то успокоить. Им нужен тот покой, о к[оторо]м мечтал Мастер Булгакова. Очень устали от этой жизни.
А жизнь обещает новые исп[ытания].
Какую сбрую приспосабливают к пашущей корове — лошадиная шлея, рассчитанная на большую голову и шею лошади, душит корову, она падает, задыхаясь, глаза как у самих баб (рожающих), вымя болтается, ненужно, нелепо, похабно, стертое до крови.
Когда ахнул Ч[ернобыль], мир закричал от страха. А наши обиделись. Мол, недружески ведут, или даже: Наука требует жертв.
Ч[ернобыль] не позади, а впереди.
Хабаровск, хоронили, зарывали зеков во рвах на кладбище, глубоко, [чтобы] потом “поверху” хоронили обычных покойников. Так упрятывали концы.
Кулаки! Это те, “кто на кулаке спал”. Наработается и упадет на кулак, уснет.
Поразит[ельно] звуч[ание] Высоцкого: “Что за дом такой, на семи ветрах...” Кино лишь догоняет Высоцкого — вон когда он об этом.
Понимая, что говорить сегодня надо о главном, не стану развивать тему: Твардовский и белорусы, белорусские песни, которые он так любил петь. И не о том, что корешки рода Твардовского на Могилевщине: так мы можем и Достоевского (род из полесского села Достоево) незаметно прикарманить. Тем и велики великие, что каждый свое ищет. Чем глубже зачерпнешь в себе, в своем, тем нужнее — эта мысль Т[вардовского] тоже уместна. А уж он-то зачерпнул Россию, да так глубоко... А уж его-то ломала жизнь, а м. б., и сломала бы, когда бы не талант, к-ый в рус[ской] поэзии — раз в 50 лет: Пушк[ин], Некр[асов], Твард[овский], Пастернак... Но что главное, к-ое у всех тут названных. Властитель дум! О, это специфич[еское] наше явление. Когда власть ясно что не у лит[ературы], не у интел[лигенции], не... И тем не менее властитель.
Но... Сколько же в них, в тех, кто жалили, и... сколько страха перед ним. Всего лишь: что глянет и отверн[ется], что не заметит, что... И ведь ничего от него не ждут, не надеются. Но поним[ают], поним[ают]: его глазами смотр[ит] сама лит[ература], завтр[ашний] день. И страшно: запрезирает, не признает.
Он нес столько, и было стыдно хотя бы, что не несем столько. Но не стало его, и сразу меньше стыда и больше позора, нечестности.
У него отняли семью (отца, мать, братьев), а вместо — идею о вел[иком] счастье нар[одном], пытались отнять то, др. И отнимали, как у мн[огих]. Хотели отнять и лит[ературу]. Но вот тут-то он не уступил ни грана, как бы последний] редут, где удержался весь. И здесь он вернул себе и отца, и мать, и самостоя[тельность] и... Лит[ература] оказалась тем послед[ним] редутом, где устоял. Да кто знает, м. б., иск[усство] и было тем, что единств[енное] сохранило своб[одную] зону в обществе несвободном. Конечно, и ее истребляли], и прямо, но ведь все равно: и Плат[онов], и Булг[аков], и Ахм[атова], и Твард[овский].... И наконец Солж[еницын], к-ый перешел в наступл[ение] на отнятие позиций, чтобы вернуть все.
А ведь и сегодня тот же страх перед его прямым взглядом в упор. Хотя, казалось бы... Время-то подтвердило, все расставило.
Помните: на одном из съездов партии Тв[ардовский]
сказал: лишь то ост[анется] в ист[ории], что получит под-
твержд[ение] в лит[ературе]. Без этого, как без проявителя, — не останется, как бы и не было.
Эту великую и беспощадную роль литературы понимали, как никто, 2 человека: Твардовский и Сталин. Но с противоположным чувством.
Сталин потому и уничтожил 2000 писателей, что Сталин знал, кто он, что строит и что это настоящая литература не подтвердит. А хотелось!.. Поэтому уничтожал всех, но все медлил с такими, как Булгаков, как Твардовский: а вдруг. Все отнимали у них: даже отца-мать, и грозили, главное, литературу отнять.
Сегодня все спрашивают: куда все подевалось: мясо, молоко, хлеб и все прочее? Известно куда. Все там, в могилах, рвах, где лежит наше многострадальное крестьянство, талантливые наши мастера рабочие. А духовность где: ее стали закапывать вместе со священниками на Соловках. А уже добили в Воркуте, на Колыме, в Куропатах.
Теперь принято искать своим городам побратимов. Но и Воркута, и Колыма, и сотни других мест, если бы искали себе побратимов, пришлось бы назвать Освенцим, Бухенвальд, белорусские Хатыни. Это все в одном ряду — красный и коричневый тоталитаризм.
1991
Хрущева и его реформы погубило то, что он был стреножен ком[мунистической] идеологией: начал завершать коммунизм и загубил всю экономику.
Так же стреножен Горбачев — соц[иалистическим] выбором. Это сгубило его эконом[ическую] программу, не дало ходу эконом[ической] перестройке. И сгубит его.
20 тыс[яч] [генералов] не для обороны, а ради генер[альских] пенсий и погон.
19.4.91г.
Читаю Пушкина... Что ценнее, нужнее было р у с с к и м, России — еще один Самарканд завоевать или долину кавказскую или сохранить жизнь Пушкину еще на 20 лет. Все Самарканды могут отпасть, отпочковаться, а за 20 лет Пушкин создал бы нечто на тысячелетия, — р у с с к о г о, д л я
в с е г о м и р а, такого непреходящего.Церковь ныне спасают недавешние атеисты, а демократию — недавние тоталитаристы. И понятно: те, на Западе, разучилсь ценить, что имеют. А мы — неофиты, энтузиасты капитализма, религий.
К вопросу о 20 млн. стукачей. Они и стране “перестроиться” не позволят (только КГБ), и нам срок послеегипетский в 40 лет нужен еще и для того, чтобы это поколение стукачей вымерло. Но тогда задача: не дать КГБ новых навербовать. А оно будет этим заниматься, пока существует в прежнем качестве.
Только крестьян и только литературу загнали назад так далеко — после войны, после Победы. Отняв завоеванные в войну права на слово, свободу.
Не одного меня поражало: почему боятся фронт[овики], партиз[аны], хотя там рисковали по пустякам жизнью. Зн[ачит], важна атмосфера — там народ не боялся. И я. Здесь страх в массе и во мне.
Так было и 19-го—23-го [августа]. Не боялся никто (кого видел я), потому не боялись все.
Ушел страх — вот их [хунты] просчет.
Меня поразил страх послечерноб[ыльский] — страх за народ, детей, внуков. А этот: требуют молчать — молчим. Ученые, писатели...
Послестраховый запредел. Жестокость, как самопрощение за собств[енную] трусость, страх. Выходят после победы — эти боявшиеся и не рыпавшиеся. И жестокость. Они и после рев[олюции].
30. 10. 91 г. День Политзека. День металл[урга], раб[очего]. Не было только — политзека. От некот[орых] цивилизаций остались одна-две глиняных плитки с нескол[ькими] словами.
Публикация В. С. АДАМОВИЧ
и Н. А. ШУВАГИНОЙ-АДАМОВИЧ
* Начало см.: Вопросы литературы. 1999. № 5, 6. Фрагменты печатаются по публикации в журнале “Неман” (Минск. 2001. № 7).
