Lib.ru/Классика: Полевой Николай Алексеевич. (О переводе)

Николай Алексеевич Полевой

<О переводе>

Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Под ред. Ю. Д. Левина и А. Ф. Федорова.

Л., "Советский писатель", 1960.

Н. А. Полевой -- выдающийся деятель русской литературы 20--30-х годок XIX века -- публицист, критик, историк, беллетрист, драматург и переводчик. Вся его многообразная деятельность была проникнута просветительскими тенденциями. С 1825 по 1834 год Полевой издавал наиболее передовой журнал; того времени -- "Московский телеграф". Журнал широко знакомил читателей с современной иностранной наукой и литературой. После запрещения царским правительством "Московского телеграфа" Полевой изменил своим убеждениям; его последующее творчество носило верноподданнический, реакционный характер.

Полевой перевел трагедию Шекспира "Гамлет" (1837), а также ряд прозаических произведений английской, французской и немецкой литератур (Матюрена, Гофмана, Ирвинга, Цшокке, Клаурена, Г. Смита, Пикара и др.). Выбор произведений и характер перевода определялись литературной позицией Полевого -- страстного пропагандиста радикального романтизма.

Свои взгляды на перевод Полевой высказывал в статьях, посвященных иностранной литературе, и в рецензиях на переводы современников.

Источники текстов:

Журнальные статьи:

"Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев" А. Мерзлякова.-- "Московский телеграф", 1825, ч. IV, No 16.

"Невеста Абидосская". Турецкая повесть лорда Байрона. Перевел с английского И. Козлов.-- "Московский телеграф", 1826, ч. XII, No 23.

"Освобожденный Иерусалим" Т. Тасса. Перевод С. А. Раича.-- "Московский телеграф", 1828, ч. XIX, No 1.

"Освобожденный Иерусалим". Поэма Торквата Тасса, переведенная с итальянского Алексеем Мерзляковым.-- "Московский телеграф", 1828, ч. XIX, No 2.

"Сельский субботний вечер в Шотландии". Вольное подражание Р. Бернсу И. Козлова.-- "Московский телеграф", 1829, ч. XXVIII, No 14.

"Баллады и повести В. А. Жуковского".-- "Московский телеграф", 1832, ч. XLVII, NoNo 19, 20.

"Сочинения Гёте", вып. 1.-- "Русский вестник", 1842, No 3.

ЗНАЧЕНИЕ ПЕРЕВОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

О Байроне нельзя говорить, как о многих других поэтах: это сочинение его лучше, это хуже! И мне кажется, каждое сочинение Байрона такая драгоценность, что перевод каждого из них есть обогащение для словесности народа, приобретающего хороший перевод которого-нибудь из Байроновых сочинений.

Мы, конечно, можем читать, Байрона в подлиннике и в переводах немецких, французских; но перевод на отечественный язык освоивает нам особенным образом чужеземное творение. Здесь вопрос можно свести на следующее положение: должно ли каждому народу иметь собственную литературу? На что желать нам своих Байронов, своих Гёте и Шекспиров, если мы так же будем радоваться появлению их в Германии и в Англии, как бы и у нас в России! Не то же ли в переводах. Английский, французский перевод радует меня: читаю его охотно, но порадуюсь едва ли не более и не охотнее, если увижу перевод русский. Здесь как будто забываешь, что великий сочинитель его был англичанин, француз. Переводчик, разумеется умевший передать его творение, делает его мне более близким, родным. Не говорю уже о множестве тех читателей, которые лишены наслаждения читать, например, Байроновы творения в подлиннике или, по крайней мере, в немецком переводе (французский прозаический перевод не дает понятия о Байроне. Это эстамп с Рафаэлевой картины). Еще важная заслуга хороших переводов: передавая мысли великого автора, переводчик встречает и новые выражения. Он обогащает воображение читателей творением, а язык теми способами, какие употребил он на выражение нового, неизвестного в его отечественном языке. И где можно более найти это новое богатство, если не в творениях Байрона?

1826. "Невеста Абидосская". Турецкая повесть лорда Байрона. Пер. с английского И. Козлов.-- "Моск. телеграф", No 23, стр. 182--183.

Труд, перед которым мы останавливаемся в недоумении, не, смея ни похвалить, ни осудить, и -- даже худо понимая цель его.¹Что переводы великих творений обогащают идеи народа и самый язык его, бесспорно, но знаете ли вы, какой труд такие, обогащающие нас переводы? Понимаете ли всю важность его? Чувствуете ли, что вы обязаны не только передать идею, но и образ выражения идеи великого писателя? И кто же без страха возьмется за подобное дело? Не тот ли только, кто искусился в деле и чье имя может уже ручаться за подвиг? -- Люди, неизвестные в литературе, люди, скрывающие даже имена свои тщательно, принимаются за перевод -- и кого же? Гёте! И что же? Объявляют о выдаче перевода выпусками, как будто какого-нибудь живописного сборника! И разнообразного, великана, неуловимого Протея в языке, в идеях, в самой форме сочинений, берутся выставлять нам, как будто на подряд, рубить его и подавать на литературную трапезу русским читателям, будто бифштекс! Впрочем, соображая, что даже самый плохой перевод великого писателя есть уже услуга, мы осуждать не смеем и готовы даже благодарить переводчиков сочинений Гёте. Дай им бог силы, терпения, читателей! Нас останавливает еще одно сомнение: надобно ли переводить все, что писал Гёте? Иное дело все печатать на немецком языке, все сберечь в подлиннике, даже простые записочки Гёте, но какую пользу принесет перевод всего? Знаем, что на французском и немецком языке есть полные переводы иностранных писателей, но, признаемся, нам кажется такое дело вовсе бесполезным.

1842. Сочинения Гёте, вып. 1.-- "Русский вестник", No 3, отд. III, стр. 153.

ПРИНЦИПЫ ПОЭТИЧЕСКОГО ПЕРЕВОДА. КРИТИКА ПЕРЕВОДОВ²

В первой, изданной, части Подражаний и переводов г. Мерзляков поместил восемь отрывков из трагедий Эсхила, Софокла, Эврипида и два отрывка из IV и IX песней "Энеиды", все переведенные (важное обстоятельство в нашей словесности!) с подлинников ямбическими стихами (с рифмами); отрывок из "Илиады" гекзаметром и отрывок из "Одиссеи" шестистопными амфибрахиями, без рифм. Не зная греческого языка, не можем судить, переданы ль нам вполне красоты греческой поэзии. Соображая то, что г. Мерзляков переводил рифмованными ямбами и что в переводах его с латинского соблюдены и выражены красоты подлинников, мы, кажется, можем утвердиться, что в отношении и греческой поэзии русские читатели получают в его книге драгоценный подарок. Впрочем, г. Мерзляков обстоятельно излагает мнение свое о переводах древних классиков в статье "О начале и духе древней трагедии", помещенной в начале книги. Здесь мы не совершенно соглашаемся с г. Мерзляковым. Он думает (скажем словами одного известного литератора нашего <В. А. Жуковского>, что переводчик в стихах есть не раб, а соперник своего оригинала, что он заемщик, обязавшийся выплатить точно ту сумму, какую он занял, не говоря о том, какою монетою он заплатит ее. Кажется, всего лучше, если бы заемщик платил тою же монетою, какою занял.

"С каким намерением мы переводим? С тем, чтобы, сколько можно, оживить драгоценный греческий подлинник для соотечественников. В чем состоит сие оживление? Не в словах и оборотах, им чуждых, но в силе мыслей, в духе автора, в его движениях натуральных и восхитительных. Не отрицаю, что такой близкий перевод, в котором, при совершенной свободе языка отечественного, связь и порядок слов остаются те же, какие в оригинале, достоин всякой похвалы".

Так говорит г. Мерзляков. Нам кажется, такой перевод не просто достоин похвалы, но есть верх совершенства, есть цель, которой должны мы достигать. "Как редки подобные случаи и удачи",-- продолжает г. Мерзляков. Редки, но бывали и есть: ссылаемся на немецкие переводы Фосса. Впрочем, повторяем, что в переводах с латинского, может быть по свойству сего языка, ближе подходящего к новейшим, нежели греческий, г. Мерзляков точен, близок к подлиннику, сколько позволяет принятый им размер стихов, и что стихи его сильны и звучны.

1825. Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев А. Мерзлякова.-- "Моск. телеграф", No 16, стр. 341--342.

Собственно русской публике Байрон доныне известен был только по переводу некоторых мелких его творений и по переводу "Шильонского узника" Жуковским. О переводах Байроновых сочинений прозою в русских журналах с французской прозы упоминать нечего: это (с весьма немногими исключениями) выродки,³ которых не должен читать тот, кто хочет иметь подходящее к истинному понятие о Байроне.

По всему этому подвиг г-на Козлова кажется мне весьма важен. Перевод Байроновой поэмы прекрасными русскими стихами -- значительная новость в русской словесности!

Мы уверены, что прекрасные стихи русского переводчика доставят наслаждение уму и сердцу читателей. Как поэт и как стихотворец г-н Козлов заслуживает почетное место на нашем Парнасе. Не только новый труд его, но поэма "Чернец", мелкие стихотворения и переводы, помещенные в разных журналах и альманахах, доказывают это неоспоримо.

Но если спросят меня: дает ли перевод г-на Козлова верное понятие о стихах и выражении Байрона? -- признаюсь: этот вопрос затруднителен. Если обязанность переводчика такова, что он должен передать всю силу, всю прелесть подлинника, датьотчет за все красоты его, то перевод "Абидосской невесты" не выдержит строгой критики. Повторяю, что русские стихи прекрасны; но в них нет мужественной силы, нет выражения Байронова. Они кажутся мне слишком цветны, слишком обременены словами против подлинника. Сличим, для примера, первый станс поэмы. Вот начало подлинника:

Know ye the land where the cypress and myrtle

Are emblems of deeds that are done in their clime?

Where the rage of the vulture, the love of the turtle,

Now melt into sorrow, now madden to crime?

Какая полнота и краткость в описании страны, в которую Байрон помещает действие своей поэмы! Вот перевод:

Кто знает край далекий и прекрасный,

Где кипарис и томный мирт цветут

И где они во знаменье растут

Суровых дел и неги сладострастной?

Где нежность чувств с их буйностью близка,

Вдруг ястреб тих, а горлица дика?

Здесь много лишнего и мысль Байрона растянута. Байрон только намекает на то, что переводчик подробно высказывает. Байрон, указывая вам на кипарис и мирт, спрашивает: "Знаете ли вы страну, где кипарис и мирт, эмблемы событий, там совершившихся?" Это два первые стиха Байрона. Он не называет страны, о которой хочет говорить, далекою, прекрасною, мирта томным (прилагательное, несвойственное дереву, притом и кипарис не может цвесть) и, вероятно, кипарис и мирт он не хотел назвать эмблемами суровых дел и неги сладострастной. Кипарис есть эмблема тишины гроба, а мирт -- счастия любви: смерть и любовь, какое разительное соединение понятий! Положим, что нега сладострастная может выразить любовь, но суровые дела неточно и неверно выражают мысль Байрона. И к чему все эти подробные объяснения? Для описаний будет место после. Переходим к двум другим стихам Байрона. "Где (продолжает он) бешенство ястреба и любовь горлицы то сливаются (стапливаются) в грусти, то влекут (вводят) в преступление?" Впрочем, здесь весьма трудно передать точный смысл подлинника (Now melt into sorrow, now madden to crime). Переводчик заменяет все это словами: Где нежность чувств с их буйностью близка; совсем не то! Далее, отделив этот стих от сравнения с горлицею и ястребом, он переставляет смысл подлинника, отдельно изображает сих птиц (где ястреб тих, а горлица дика), как будто Байрон хотел изобразить состояние сих птиц, в то время как у Байрона они представляют только новую эмблему, в дополнение первой, кипариса и мирта. Во французском переводе такая же перестановка, и смысл подлинника совсем потерян: La tourterelle у fait entendre ses roucoulemens melancoliques et le vautour у exerce ses brigandages cruels. {<Там раздается меланхолическое воркование горлицы, там ястреб свершает свой ужасный разбой (франц.).>} Подумаете, читая это, что вам попалась какая-нибудь Фонтенелева идиллия. И к чему тут: ястреб тих, а горлица дика? Я не вижу никакой последовательности идей.

Know ye the land of the cedar and vine,

Where the flowers ever blossom, the beams ever shine;

Where the light wings of Zephyr, oppress'd with perfume,

Wax faint o'er the gardjns of Qui in her bloom;

Where the citron and olive are fairest of fruit,

And the voice of the nightingale never is mute;

Where the tints of the earth, and the hues of the sky,

In colour though varied, in beauty may vie,

And the purple of Ocean is deepest in die;

Where the virgins are soft as the roses they twine,

And all, save the spirit of man, is divine?

Ни слова о роскоши описания: что стих, то картина очаровательная. Мы поверим их по следам переводчика. Он повторяет вопрос: Кто знает край; так и у Байрона.

Кто знает край, где небо голубое

Безоблачно, как счастье молодое,

Где кедр шумит и вьется виноград.

Прекрасные стихи, но опять прибавки. Что говорит Байрон? "Знаете ли вы страну кедров и виноградников, где всегда цветут цветы, всегда светлое небо". Небо безоблачно, как молодое счастье, лишнее, и слова: "Где кедр шумит и вьется виноград" не заменяют простых, но сильных слов: The land of the cedar and vine (земля кедров и виноградников). Следующий затем стих: Where the light wings of Zephyr, oppress'd with perfume, заменен прелестными стихами:

Где ветерок, носящий аромат,

Под ношею в эфире утопает,

но эфира у Байрона нет, и притом этот стих сливается у него с следующим стихом: "Где легкие крылья зефира, обремененного ароматами, лениво скользят между цветами в садах роз". У переводчика другая половина картины отделена совершенно и соединена с последующими:

Во всей красе, где роза расцветает,

Где сладостна олива и лимон,

И луг всегда цветами испещрен,

И соловей в лесах не умолкает?

Прилагательное сладостна едва ли годится для оливы и лимона. Байрон говорит: "Где лимон и олива, прекраснейшие из плодов". Следующим затем стихом переводчик, конечно, заменил пропущенное им прежде: Where the flowers ever blossom. Четвертый стих передан верно и хорошо. Но в следующих затем стихах переводчик отстает от подлинника:

Где дивно всё, вид рощей и полян,

Лазурный свод и радужный туман,

И пурпуром блестящий океан?

Здесь можно заметить неровность и не зная подлинника. Что такое: вид полян и радужный туман? Лазурный свод не будет ли повторение уже сказанного в первом стихе русского перевода: небо голубое? Правда и то, что здесь Байрон, владевший отечественным языком в удивительном совершенстве, опять чрезвычайно труден для перевода. Он продолжает описание земли, "где цветы земли и цветы неба различны в красках и соперничают; в красоте и где пурпур океана самого густого цвета". Поэт продолжает изображение и вопросы свои. Переводчик начинает говорить здесь уже повествовательным образом, и оттого картина земли остается недорисованною. "Где девы (говорит Байрон) милы, как розы, завитые в их волосах (as the roses theytwine), и всё, кроме нравов мужей, божественно (is divine)?" Здесь поэт, как будто с унынием, узнает описанную им землю:

Это восток, это земля солнца!

'Tis the clime of the East; 'tis the land of the Sun --

Печальная мысль является в его стихах тенью на блестящей картине!

Can he smile on such deeds as his children have done?

"Может ли она улыбаться деяниям детей своих?" И поэт прибавляет: "Ах! дики, как звуки прощанья любовников, сердца их и повести, которые они рассказывают!" --

Oh! wild as the accents of lovers' farewell

Are the hearts which they bear, and the tales which they tell.

Мы разбирали подробно стихи Байрона, желая показать, особенно юным соотечественникам нашим, какой строгий суд может выдерживать Байрон, как он отчетист в каждом слове, как мастерски обрисовывает свои переходы чувств и мыслей! Мы видели, что, несмотря на вставочные слова и прилагательные, переводчик не передал вполне силы стихов Байрона, когда Байрон, кажется, скупится на слова. В окончании сего станса, отступив от порядка Байроновых стихов, переводчик совсем отступил от подлинного смысла их и точности. Вот стихи его, после слов:

И пурпуром блестящий океан --

И девы там свежее роз душистых,

Разбросанных в их локонах волнистых.

Тот край -- восток, то солнца сторона!

В ней дышит всё божественной красою,

Но люди там с безжалостной душою;

Земля, как рай. Увы! зачем она,

Прекрасная, злодеям предана!

В их сердце месть; их повести печальны,

Как стон любви, как поцелуй прощальный.

Девять стихов на шесть Байроновых. Земля, как рай, прекрасная! Увы! зачем она предана злодеям! Байрон этого не говорил и не сказал бы. Далее: люди с безжалостной душою, у которых в сердце месть. Во-первых, к чему тут месть? и притом выражает ли это: wild are the hearts which they bear -- дики сердца их? Как хорошо потом идет прилагательное wild к звукам прощания любовников и уподобление с сими дикими звуками повестей Востока! Последнего не заменил переводчик, называя повести Востока печальными, как стон любви и поцелуй прощальный, ибо стон любви не всегда бывает печален, а просто поцелуй прощальный может еще порадовать, если это не the accents of lovers' farewell..

Скажут: "Передать всю силу подлинника невозможно!" Отчасти с этим соглашаюсь; но Жуковский умел, однако ж, переводя "Шильонского узника", сделать это возможным? Представляю его труд как образец переводов и, следовательно, имею право сказать: переводить Байрона в полной его силе, блеске и величии, можно, только трудно; но тем славнее подвиг.

1826. "Невеста Абидосская". Турецкая повесть лорда Байрона. Пер. с английского И. Козлов.-- "Моск. телеграф", No 23, стр. 184, 187--194, 196.

Перевод "Освобожденного Иерусалима" является после ожидания довольно долгого: лет за 20 (в 1808 г.) отрывки из него являлись в журналах и книгах. В 20 лет в русском стихосложении сделаны успехи неимоверные. Спрашивается: не повредит ли уже это одно переводу г. Мерзлякова, который в свое время мог считаться образцовым, а теперь, являясь по отделке стихов в таком виде, в каком было эпическое стихосложение наше во время оно, теряет уже потому, что является поздно? Понравится ли нам поэма, прекрасная по внутреннему достоинству, но писанная стихами "Россияды"?

1828. "Освобожденный Иерусалим". Поэма Т. Тасса, пер. с итальянского А. Мерзляковым.-- "Моск. телеграф", No 2, стр. 247--248.

Чтобы надлежащим образом судить о переводе г-на Козлова, вспомним, что Борнс был поэт возвышенный, пламенный, падший наконец под ударами судьбы, бросившей его не в то состояние, к которому он принадлежал умом, душою и воображением. Он на всю жизнь остался человеком бедным, это правда; он не мог перейти в достойное его общество, не имел сил поддержать маленькое хозяйство свое, когда муза его подарила ему несколько сот фунтов стерлингов; но он понимал все нежнейшие ощущения, чувствовал, как поэт, а звание поэта не терпит аристократства. Если вообще не нужно быть лордом или коллежским асессором, для того чтобы возвышаться духом над окружающими нас, большею частию мелкими, ничтожными современниками, то для поэта еще менее нужны общественные классы. Сила гения находится в нем самом, а не в почетном блеске, окружающем его вещественность. Кажется, г. Козлов упустил из виду это различие и почел Борнса простым крестьянином, который между прочим напевает на поэтической свирелке. Это почитаем мы главною ошибкою русского перевода, ибо он напоминает нам не пламенного певца Шотландии, сгоревшего в огне страстей, а простого поселянина, очень мило рассказывающего о своем сельском быте. Можно даже предположить, что г. Козлов, переводя Борнса, помнил о нашем Слепушкине и под напевы сего последнего хотел передать нам глубокие чувством песнопения шотландского поселянина. При всем уважении нашем к таланту г-на Слепушкина, мы никак не решимся сравнивать с ним Борнса, даже потому, что один из них был крестьянин шотландский, а другой русский... Не поняв характера Борнса, г. Козлов представил его нам в превратном виде. Послушаем г-на переводчика:

Ноябрь шумит; в полях метель и вьюга;

Ненастный день стал меркнуть за горой;

Уж отпряжен усталый бык от плуга

И, весь в пыли, он тащится домой.

Поселянин скорей спешит с работы;

С неделею окончены заботы;

Его соха, и лом, и борона,

И сбруя вся в порядке убрана;

Он веселит свое воображенье,

Что радостно начнется воскресенье;

И чрез лесок, в уютный домик свой,

Идет к семье, на отдых и покой.

Стихи гладки; но по прочтении их ничего не остается в душе. Читателя поражает только несообразность: каким образом в ноябре, когда в полях метель и вьюга -- бык в пыли?.. Это произошло оттого, что переводчик не близко держался подлинника, где не только нет сей несообразности, но, напротив, в целой строфе блещет высокая, пламенная поэзия. Мы страшимся исказить прелестные стихи Борнса прозаическим переводом, но, чтобы оправдать и его и свои слова, передаем читателям смысл вышеприведенной строфы:

"Слышу гневный стон ледяного ноябрьского ветра. Ночь. Она спешит; и оканчивает слишком краткие часы зимнего дня. Быки, покрытые потом, запачканные своею работою, идут от плуга. В воздухе вороны поднимаются черными рядами, темнят небо и на старых дубах ищут сна. Приближается бедный мызник: неделя кончилась для него; утомительная работа даст ему успокоиться один день; какое счастье! Завтра он будет наслаждаться отдыхом. Он собирает земледельческие орудия, бороны, заступы, железа сохи; эта тяжесть легка; завтра он надеется провести спокойное утро, и, радостный, хотя и утомленный, проходит через открытые поля, попирает ногами кустарник и направляет шаги свои к дыму своей хижины".

Картина совсем не та!.. Даже, осмеливаемся сказать, в прозаическом переводе виден другой характер стихотворения, более похожий на характер подлинника.

Нам могут возразить, что г. Козлов не хотел близко подражать подлиннику и оградил себя словами: вольное подражание. Но с этим нельзя согласиться. Как бы ни называл наш поэт перевод свой, он остается в равной ответственности перед читателем, ибо обязался передать ему Борнса. Мы не привязываемся к словам, хотя из приведенного места читатели видят, что в русском переводе есть пропуски и переиначиванья; мы говорим только, что он не передал нам характера Борнсовой поэзии, а этого мы столько же вправе требовать от подражания, как и от ближайшего перевода. Скажем более: мы почитаем ошибкою тот способ перевода, который называют у нас подражанием: или пишите свое, или точно передавайте избранный вами подлинник; иначе я не узнаю ни вас, ни чужеземного поэта.

1829. "Сельский субботний вечер в Шотландии". Вольное подражание Р. Борнсу И. Козлова.-- "Моск. телеграф", No 14, стр. 205--209.

Мы еще не сказали, что все сочинения Гёте передаются по-русски в прозе. Имея свои понятия о переводах вообще, мы думаем, что так и должно переводить, если переводим не с какою-нибудь особенною целью, но хотим передать писателя как предмет изучения для своих соотечественников. Но такой перевод, имея основою верность передачи подлинника, не освобождает, однако ж, от других условий переводов, и главное из них при верности соблюсти и красоты подлинника. Такое условие, кажется, выпущено из вида переводчиками Гёте; их перевод "Брата и сестры" и "Клавиго" верен, но зато лишен всякого изящества. Разве так говорят по-русски: "Я знаю, что ты улыбаешься, когда я запеваю песенку, которая тебе нравится"; или: "Где бы нашла я такого мужа, который был бы доволен, ежели бы я ему сказала: я буду вас любить, и должна была бы тотчас же прибавить"; или: Какой это поцелуй? -- Поцелуй не кажущегося холодным и осторожного брата, но вечно и единственно счастливого любовника? -- Не спорим, что все такие фразы можно оправдать грамматически, да ведь тут идет разговор, а мы не говорим так, как пишутся схоластические диссертации либо приказные бумаги.

1842. Сочинения Гёте, вып. 1.-- "Русский вестник", No 3, отд. Ill, стр. 154.

ОТЗЫВЫ О РУССКИХ ПЕРЕВОДЧИКАХ⁴

В. А. ЖУКОВСКИЙ

К сожалению, вздумали приложить и к немецкой литературе то, что прилагали прежде к французской: начали переделывать немцев на русские нравы или переводить их прямо. Жуковский подал пример тому и другому, когда пролетело его первое вдохновение, подарившее нас стихами: "Ручей", "К Нине", "К Филалету", "К Тургеневу", "Светлана", "Эолова арфа" и несколькими мелкими пьесами. Все остальное у него -- переводы с немецкого и подражания немцам...

Когда начали говорить о русских гекзаметрах, это новое приобретение русского языка увлекло Жуковского, и опытами русского гекзаметра можно назвать его переводы из Овидия, Виргилия, Клопштока и Гебеля -- но никак не более. Когда английская словесность возымела сильное влияние на Европу, Жуковский перевел прекрасную Байронову элегию -- так можно назвать "Шильонского узника",-- несколько баллад Саутея и В. Скотта и прелестный эпизод из сказки Т. Мура. Главнейший труд в переводах Жуковского, бесспорно, составляет "Орлеанская дева"... Спрашиваем: рассматривая все это, сделанное в течение 20 лет, чем Жуковский стоял на высшей чреде писателей русских, можете ли понять, какой огромный переворот идей произошел между тем в Европе и в самой России? Нимало. Одна мысль, одна идея занимает нашего поэта: ее берет он, без разбора, из Уланда, Шиллера, Гёте, Байрона, Гебеля; одинаково употребляет он гекзаметр для Овидия, Клопштока и Гебеля; угрюмую балладу равно сыскивает он у Бюргера и Саутея; он даже переделывает ее на русские нравы, и потом снова переводит ее в сходственность с подлинником ("Людмила" и "Ленора"); он утешается, пересчитывая свои привычные думы, и снова повторяет их в "Отчете о луне". Как за двадцать лет не знал он национальности русской, издавая "Марьину рощу" и стараясь обрусить "Ленору", так и теперь не знает ее, пересказывая на русский лад сказку Перро "О спящей царевне"...

Переберите романсы и песни, большею частию переведенные Жуковским,-- одна и та же мысль, одна и та же мечта. Их выражают: "Тоска по милом", "Мальвина", "Цветок", "Пловец", "Верность до гроба", "Голос с того света", "Утешение в слезах", "К месяцу", "Весеннее чувство", "Утешение", "Сон", "Счастие во сне", "Певец", песни: "Счастлив тот, кому забавы", "О, милый друг! теперь с тобою радость", "Отымает наши радости", "Минувших дней очарованье", "Над прозрачными водами". Самый выбор баллад не показывает ли одного и того же? "Людмила", "Алина и Альсим", "Пустынник", "Рыцарь Тогенбург", "Эльвина и Эдвин", "Алонзо", "Жалоба Цереры", "Ленора", "Кубок" -- разные вариации из Бюргера, Монкрифа, Гольдсмита, Шиллера, все на одну тему -- тоску любви, тихую радость, жертву любви, свидание за гробом! Затем остается у Жуковского весьма немного пьес исключительных. Заметим, что большею частию сии пьесы суть слабейшие; что и в них виден общий отзыв поэзии Жуковского: он выбирает из Байрона унылую элегию <"Отымает наши радости">, из Мура пьесу, где: описано стремление души от земли к небу <"Пери и ангел">, из Овидия гибель верной любви <"Цеикс и Гальциона">, из Клопштока раскаяние ангела и тоску его по небе <"Аббадона">. Самый выбор "Орлеанской девы", пьесы, где заключена мысль небесного вдохновения несчастной любви и отвержения земли для неба,-- не подтверждает ли одной основной идеи поэта? Почему не взял он "Гяура", "Поклонников огня", "Вильгельма Телля"? Потому, что все это не родное душе его. И на том, что берет Жуковский, не отливается ли одинако унылый, грустный отблеск его поэзии, если не в духе, то в выражении?

Этого до сих пор, кажется, не заметили русские критики. Все говорят, что переводы Жуковского верны и прекрасны. Мы согласны в этом; но не ищите в них различия красок, разнообразия тонов -- они верны, сущностью, но не выражением. Так переложенные на арфу самые веселые песни Россини будут верны подлиннику, его партитурам, но на них будет печать звуков арфы -- уныние, тихость, грусть. Для убеждения в этом сличите "Орлеанскую деву", и особенно "Шильонского узника", с подлинниками -- совсем другой цвет, совсем другой отлив, хотя сущность верна! Байрон -- дикий, порывистый, вольный, eternal spirit of the chainless mind {<вечный дух нескованного ума (англ.).>} -- делается мрачным, тихим, унылым певцом в переводе Жуковского...

Обратите лучше внимание на то, чем отличается Жуковский от всех других поэтов русских: это музыкальность стиха его, певкость, так сказать -- мелодическое выражение, сладкозвучие. Нельзя назвать стихов Жуковского гармоническими: гармония требует диссонанса, противоположностей, фуг поэтических; ищите гармонии русского стиха у Пушкина: у него найдете булатный, закаленный в молнии стих и кипящие, как водопад горный, звуки; но не Жуковского это стихия. Его звуки -- мелодия, тихое роптание ручейка, легкое веянье зефира по струнам эоловой арфы. Будучи в этом самобытен, Жуковский никогда не утомляет -- нет! он очаровывает вас, пленяет дробимостью метра, мелкими трелями своих звуков. Для примера укажем на пьесы; "Эолова арфа", "Светлана", "Узник" и лирические места в "Орлеанской деве". Если не ошибаемся, Жуковский первый употребил дактилические окончания в русском стихе; гекзаметр был для него тоже не средством избегнуть монотонии шестистопного ямба, но музыкальным новым аккордом; он употребил таким же средством пятистопный ямбический стих, и потому же писал он много пьес смешанным четырех- и трехстопным ямбом, В "Шильонском узнике" он осмелился употребить сплошь рифмы мужеские и умел не быть однообразным и утомительным. В "Замке Смальгольмском" употреблен, через стих, трех- и четырехстопный анапест, и в некоторых стихах двойная рифма на конце и в средине стиха:

Но железный шелом был иссечен на нем...

Подпершися мечом, он стоял пред огнем...

Все сии изменения метра показывают отличное знание русского языка. Проза Жуковского подтверждает это еще более; она так же музыкальна, как и стихи его. В этом отношении она станет, кажется нам, выше прозы Карамзина. Мы разумеем здесь прозу "Истории государства Российского", ибо нет сомнения, что никто уже не будет выдавать нам за образец переводов или прежних сочинений Карамзина после прозаических сочинений и переводов Жуковского. Жуковский первый, кажется нам, открыл тайну разнообразить слог своих переводов сообразно слогу подлинников.

1832. Баллады и повести В. А. Жуковского.-- "Моск. телеграф", No 19, стр. 374, 377--378; No 20, стр. 539--544.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Издание произведений Гёте в прозаическом переводе было затеяно в 1842--1843 гг. "обществом молодых людей" (выражение Белинского). Издание встретило резкую критику Белинского и прекратилось после третьего выпуска.

² В наст. раздел не вошли как менее существенные статьи Полевого, содержащие критику переводов: "Драматический альбом для любительского театра и музыки на 1826 год" ("Моск. телеграф", 1826, ч. VII), "Ночь в замке Лары (Лорда Байрона)" (там же, 1827, ч. XV), "Шекспир. Перевод с английского Н. Кетчера" ("Русский вестник", 1842, No 3).

³ Русские прозаические переводы поэм Байрона стали публиковаться с 1828 г. главным образом в журналах "Новости литературы" и "Вестник Европы". Большинство переводов было сделано с французского языка. Особенно много переводили А. Ф. Воейков ("Осада Коринфа", "Паризина", "Мазепа", "Оскар д'Альва", "Корсар", "Тьма", "Сетование Тасса", "Гяур", "Лара") и М. Т. Каченовский ("Осада Коринфа", "Джяур", "Мазепа", "Абидосская невеста").

⁴ См. в предыдущем разделе отзывы Полевого о переводах А. Ф. Мерзлякова (стр. 174--175, 180), С. Е. Раича (стр. 179--180), И. И. Козлова (стр. 175--179, 180--182).

Полевой Николай Алексеевич (О переводе)

Полевой Николай Алексеевич
(О переводе)