125. Эмме Гервег. Конец (не позднее 30) октября н. ст.
126. А. А. Краовскому. 22 октября (3 ноября)
127. Генри Чорли. 25 октября (6 ноября)
128. А. А. Краевскому. 1(13) декабря
129. А. А. Краевскому. 13(25) декабря
130. А. А. Краевскому. 28 декабря 1849 (9 января 1850)
ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ
1. В Правление Московского университета. 4(16) августа 1833
2. В Правление Московского университета. 14(26) июня 1834
3. Ректору Петербургского университета. 18(30) июля 1834
4. Ректору Петербургского университета. 17(29) сентября 1834
5. Ректору Петербургского университета. 11(23) мая 1837
6. В Тульское дворянское депутатское собрание. 30 октября (11 ноября) 1839
7. Ректору Петербургского университета. 31 марта (12 апреля 1842)
8. Министру внутренних дел. 7(19) января 1843
9. В контору Штиглица. 21 июля (2 августа) 1843
10. Министру внутренних дел. 12(24) февраля 1844
11. В департамент общих дел Министерства внутренних дел. 15(27) февраля 1844
12. Директору департамента общих дел Министерства внутренних дол. 17(29) мая 1844
13. Директору департамента общих дел Министерства внутренних дел. 5(17) февраля 1845
14. Николаю I. 3(15) апреля 1845
15. К. К. фон Полю. 4(16) апреля 1845
Переводы иноязычных писем
ПРИМЕЧАНИЯ. УКАЗАТЕЛИ
Примечания
Указатель писем по адресатам
Указатель мест пребывания И. С. Тургенева с 1831 по 1849 год
Указатель произведений И. С. Тургенева
Указатель имен и названий
Список сокращений
ОТ РЕДАКЦИИ
Настоящее издание писем И. С. Тургенева предпринимается на основе осуществленного Институтом русской литературы (Пушкинским Домом) АН СССР и издательством "Наука" в 1961--1968 годах издания писем писателя в 13-ти томах (15-ти книгах).
По сравнению с предшествующим предлагаемое ныне вниманию читателей издание является исправленным и существенно дополненным, и прежде всего дополненным новонайденными письмами И. С. Тургенева, как опубликованными за последние годы в СССР и за рубежом, так и пока еще известными лишь по автографам.
Основные принципы издания остаются неизменными и заключаются в следующем.
Все письма, входящие в издание, располагаются в общем хронологическом ряду, имеющем единую для всех томов нумерацию. Основной материал каждого тома составляют письма в собственном смысле, т. е. личные обращения Тургенева в свободной эпистолярной форме к индивидуальным адресатам, а иногда и к коллективным -- например, письма в литературные организации, в редакции газет и журналов, если эти обращения не представляют собою критических статей, публицистических выступлений или художественных очерков, входящих в собрание сочинений; сюда же относятся коллективные письма с участием Тургенева -- с его подписью или с написанными им частями текста. Помимо этого основного материала, в издание входят, с особой нумерацией, "Официальные письма и деловые бумаги", т. е. обращения Тургенева в правительственные учреждения, в учебные заведения или к лицам, занимающим официальное положение, составленные по узаконенной канцелярской форме или хотя бы и в форме письма, но отражающие не личные, а лишь служебные или официальные отношения.
При установлении общего хронологического ряда писем, т. о. при определении и формулировании датировок каждого письма, соблюдаются правила, предусматривающие разные возможные случаи. Если на письме имеется авторская дата, она сохраняет в печатном тексте формулировку подлинника, причем ошибки, нередкие у Тургенева (несовпадение дней недели и чисел месяца, чисел старого и нового стиля и т. п.), здесь не устраняются. Независимо от наличия или отсутствия авторской даты, ее правильности или ошибочности каждое письмо снабжено редакторской датой, печатающейся в виде подзаголовка к номеру письма и наименованию адресата. Редакторские даты единообразны (с большей или меньшей возможной точностью) и содержат в себе: число и месяц (в старом и новом стиле, причем дата нового стиля заключается в круглые скобки) год (или два года -- для дат конца декабря ст.ст.-- начала января н.ст.); место написания письма. Письма с неопределенными датировками располагаются в конце возможного для них периода, причем "началом" месяца считаются 1--5 числа, "серединой" месяца -- 13--17 числа, "концом" месяца -- 25--31 числа (с оговоркой о старом или новом стиле датировки). Письма, датируемые по почтовому штемпелю, обозначаются "около, не позднее" числа штемпеля. При наличии нескольких писем неопределенной датировки они располагаются в порядке убывающей точности их редакторских датировок; в случае одинаковой возможности для нескольких писем последней даты порядок их определяется возможными начальными датами. Письма, датированные несколькими числами (например, письма-дневники к П. Виардо, Аксаковым, Анненкову), помещаются по последней дате, независимо от начальной. Если и один день написаны письма к нескольким лицам и нельзя установить их последовательность, они располагаются в порядке алфавита адресатов. Все редакторские даты при отсутствии или неточности авторской даты обосновываются в примечаниях к письму. Сомнительные или предположительные даты отмечаются в редакторском подзаголовке знаком вопроса в круглых скобках (?).
Тексты писем, публикуемых по подлинникам, печатаются с соблюдением возможной точности в расположении дат, обращений, приписок, заключительных формул, подписи и т. д. Недописанные или сокращенно написанные слова, кроме общепонятных сокращений, раскрываются полностью (если только сокращение не является необходимым элементом стиля или не имеет особого конспиративного или иного значения,-- такие сокращения объясняются в примечаниях). Редакторские дополнения недописанных слов заключены в угловые скобки < >; такими же скобками с тремя дефисами между ними заменяются слова, неудобные для печати. Сомнительные чтения отмечаются в тексте знаком вопроса в угловых скобках <?>. Неразобранные слова обозначаются курсивом в угловых скобках <нрзб.> с цифрой, соответствующей числу непрочитанных слов, если их больше одного. Все редакторские пояснения и примечания к тексту печатаются в сносках, обозначенных буквами, курсивом, и отличие от слов, зачеркнутых или неверно написанных Тургеневым, которые в тех же сносках приводятся прямым шрифтом. Примечания к тексту, принадлежащие самому Тургеневу, печатаются в сносках со звездочками, тем же шрифтом, что и основной текст слова, подчеркнутые Тургеневым, воспроизводятся курсивом, названия газет, журналов и произведений даются в кавычках.
Переводы на русский язык иноязычных писем выделены в особый раздел; переводы отдельных иноязычных слов, фраз и отрывков, находящихся в русском тексте, помещаются в составе примечаний к каждому письму (названия иностранных газет и журналов не переводятся). Встречающиеся в иностранном тексте письма иноязычные слова и фразы (например, немецкие фразы во французских письмах и т. п.) даются в тексте перевода в оригинале и переводятся под строкою. Адреса и даты (кроме адресов получателей на конвертах), написанные на ином языке, чем язык текстов писем, переводятся без особого указания на их иноязычие.
Письма Тургенева печатаются, в основном по современным нормам орфографии, с сохранением, однако, некоторых характерных особенностей авторского написания. Сохраняются все те особенности авторской орфографии, которые отражают произношение Тургенева или, во всяком случае, влияют на произношение слов, а также особенности, представляющие намеренную стилизацию -- архаизмы, диалектизмы, варваризмы, вульгаризмы и пр. В случаях неустойчивой орфографии, колеблющейся от письма к письму (а в некоторых случаях -- и в пределах одного письма), эти колебания сохраняются; сохраняются особенности написания, отражающие эволюцию орфоэпии Тургенева и его стилистики за ряд лет в продолжение его литературной деятельности. Прочие особенности и колебания в орфографии, представляющие лишь формальные или графические моменты, устраняются и приводятся, как сказано, к современным нормам.
То же относится и к пунктуации: она в основном нормализована (введены, например, нередко отсутствующие в эпистолярной скорописи запятые перед придаточными предложениями, причастными и деепричастными оборотами и пр.), но сохраняются характерные для Тургенева употребления тире (внутри фраз), многоточий, эмоциональных знаков, а также расстановка знаков, имеющих интонационное значение. Не сохраняются частые у Тургенева тире в конце фраз, после точки, за исключением случаев, когда такие тире имеют значение абзаца -- перерыва между двумя разными темами.
Орфография и пунктуация иноязычных текстов подчинены тем же основным правилам, соответственно нормам каждого языка, но с соблюдением особенностей, характерных для эпохи или лично для Тургенева.
Явные буквенные описки Тургенева и явные опечатки в текстах, публикуемых по печатным источникам, исправляются без оговорок; более серьезные описки (или опечатки) оговариваются в подстрочных примечаниях.
Восстанавливаются без оговорок отдельные слова и фразы, вычеркнутые в письмах Тургенева при подготовке их к публикации самими его корреспондентами (например, немецкие фразы интимного характера в письмах к П. Виардо и т. п.).
Пояснительный аппарат к текстам писем состоит из примечаний и указателей.
Примечания содержат в себе историко-литературные, биобиблиографические, исторические и т. п. пояснения к тексту письма; они обозначены цифрами, которые даются в текстах писем и повторяются в переводах.
Каждый том писем содержит указатели: а) писем Тургенева по адресатам; б) мест пребывания Тургенева за период, охватываемый томом; в) произведений Тургенева, упоминаемых как в письмах, так и в комментариях; г) аннотированный указатель личных имен и названий периодических изданий, встречающихся в томе; имена адресатов писем отмечаются в указателе звездочками.
Аннотации к личным именам содержат лишь самые необходимые биографические справки общего характера и указания на взаимоотношения данного лица с Тургеневым (также в общем плане). Сведения о переписке Тургенева с данным лицом содержатся в указателе в тех случаях, если это лицо является адресатом Тургенева в данном томе или если известно, что в период, охватываемый данным томом, это лицо было в переписке с Тургеневым, но письма обоих сторон или одной стороны до нас не дошли. В некоторых случаях дополнительные сведения о письмах Тургенева и к Тургеневу, но дошедших до нас, но известных по упоминаниям, даются и примечаниях к соответствующим томам.
В последующих томах (начиная со 2-го) лица, упоминавшиеся в предшествующих, входят в указатель без аннотаций, со ссылкой на тот том, где о них приводятся основные сведения.
Ссылки на места хранения подлинников, на публикации, на литературу предмета (названия сборников, издания сочинений Тургенева и других писателей-классиков, важнейшие исследования, часто цитируемые) даются в сокращениях. Список условных сокращений помещается в каждом томе; условные сокращения, раскрытые в предшествующих томах, в последующих не отмечаются; сводный список условных сокращений, принятых в издании, будет помещен в последнем его томе.
Общие замечания к каждому тому печатаются перед комментариями.
ПИСЬМА И. С. ТУРГЕНЕВА
1
Письма писателей -- важный источник, имеющий большое и разностороннее значение для изучения личности и творчества их авторов, времена, в, которое они шили, людей, которые их окружали и входили с ними в непосредственное общение. Но писательское письмо -- не только историческое свидетельство; оно существенно отличается от любого другого бытового письменного памятника, архивной записи или даже прочих эпистолярных документов; письмо находится в непосредственной близости^ к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества, видоизменяя свои формы в соответствии с литературным развитием, сопутствуя последнему или предупреждая его будущие жанровые и стилистические особенности.
В русских учебных руководствах риторики и поэтики начала XIX в. письмо определялось как промежуточный вид между диалогом и монологом, как "разговоры или беседы с отсутствующими", заступающие место "изустного разговора, но заключающие в себе речи одного лица" {Греч Н. И. Учебная книга российской словесности. СПб., 1819. Ч. 1, с. 42. Родственные признаки "письма" и "разговора", подвергшегося письменной фиксации, долго служили еще предметом для различных сопоставлений и сближений. См., например: Kapstein A. Gesprach und Brief. Buchenbach -- Baden, 1924.},-- как своего рода застывшая, запечатленная на бумаге речь, обращенная к действительному или воображаемому собеседнику. Однако многообразие форм, придерживаться которых рекомендовалось при писании писем в реальной жизни, подлежало тогда еще более или менее строгой регламентации, в соответствии с правилами поведения и формами личного общения в обществе, скованном всякого рода условностями, социальными преградами и запретами; отсюда и распространенность, в особенности в тех общественных слоях, которые были непричастны к литературе и творческой деятельности, "письмовников" различных типов -- руководств и пособий для сочинения писем по готовым образцам. Писательская практика, напротив, ломала традиционные эпистолярные штампы, высмеивала их и очень рано стала придавать письмам как произведениям художественного творчества самодовлеющее значение. В жанровом смысле писательское письмо могло приближаться то к дневнику, как одному из видов внутреннего монолога, то к мемуарам, как одной из форм автобиографического повествования. Разнообразие видов писем литературных деятелей, впрочем, всегда было настолько значительным, что эти виды едва ли поддаются сколько-нибудь удовлетворительной классификации или систематическому обозрению. Можно говорить лишь об относительной связи их с литературой того или иного исторического времени, поскольку бытовое частное письмо и письмо как элемент литературного произведения (в том числе и важнейший, определяющий его структуру) всегда находились между собой в параллельных взаимодействиях и неизменно заключали в себе сходные стилистические признаки,
В истории западноевропейских литератур XVII--XVIII вв. письмо как литературный жанр приняло довольно устойчивые формы. Оно способствовало возникновению особого вида романа, романа-переписки, удержавшегося и позже в качестве одного из излюбленных и удобных видов словесного творчества. В то же время "литературное письмо" как один из способов умственного общения автора с окружающими его людьми числило среди своих мастеров многих писателей и других примечательных исторических лиц; последние благодаря своим письмам, оказавшимся достойными печати, приобретали также и литературное имя {Duret V. L'art de correspondre et les maНtres du genre epistolaire du siХcle de Louis XIV. Vienne, 1866. См. также: Vie. de Broc. Le style epistolaire. Paris, 1901. Книга де Брока предлагает для сопоставления наиболее прославленные образцы писем от Цицерона и Плиния младшего до Буало, г-жи де Севинье, Ментенон, Дюдеффан и Вольтера. Такие же хрестоматии избранных писем имеются и в других западноевропейских литературах -- английской, немецкой и др.}.
В русской литературе второй половины XVIII в. и начала XIX в. наблюдались подобные явления. Такой же популярностью пользовался у нас тогда эпистолярный роман, приближавший действие к естественной обстановке или к обстоятельствам реальной Жизни и совершенствовавший технику воспроизведения в повести или романе психических состояний и эволюции немногих действующих лиц -- воображаемых корреспондентов. Позднее весьма совершенные образцы эпистолярных повестей в русской литературе дали Пушкин ("Роман в письмах", 1829), Достоевский ("Бедные люди", 1846), Тургенев ("Переписка", 1856; "Фауст. Рассказ в девяти письмах", 1856) и др., а наряду с этим техника включения писем действующих лиц в повествование большой эпической формы продолжала развиваться. И здесь Пушкин первый дал удивительные образцы литературного мастерства,-- это столь не похожие друг на друга и в то же время типические письма Савельича в "Капитанской дочке", старой няни в "Дубровском", Татьяны в "Евгении Онегине" и Др. Однако в эволюции письма в русской литературе и общественной жизни первой половины XIX в. по сравнению с другими странами наметились свои особенности.
В начале XIX столетия письма русских литераторов представляли собой важный фактор общего литературного развития; эти письма выходили за сравнительно узкие пределы бытового средства связи, приобретая особую функцию, как и вся рукописная литература, живее и полнее отображавшая умственные запросы русского общества, чем подцензурная печать. Чем сильнее был цензурный гнет, тем большее распространение получала рукописная литература и тем самым повышалась роль утаенных от цензурного досмотра эпистолярных листков, по необходимости восполнявших все виды легальной печати: они были хроникой новостей, достопримечательных событий общественной жизни и комментарием к ним, изложением заветных мыслей и чувств, которыми стоило поделиться с доверенными лицами. Письма служили и другой цели, являясь своего рода опытным участком для разнообразных жанровых и стилистических экспериментов: они способствовали разработке литературного языка, мастерству воспроизведения непринужденной, живой, звучащей речи {Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX в.-- В сб.: Русская проза / Под ред. Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова. Л., 1926, с. 74--101; Паперно И. А. О двуязычной переписке пушкинской поры.-- Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та, 1975, т. XXIV, Труды по рус. и славян, филол., вып. II, с. 148--156; Тоdd William Mills III. The Familiar letter as a literary genre in the age of Pushkin. Princeton, New Jersey, 1976. 230 p.}. Недаром письма именно в то время получили столь широкое распространение и искусство их писания доведено было до такого совершенства: при самом своем возникновении многие из них приобрели самостоятельное литературное значение как своего рода шедевры словесного мастерства. Достаточно вспомнить дружескую переписку Пушкина, П. А. Вяземского, А. И. Тургенева и всего их литературного круга. Письма нередко и писались тогда как бы в расчете на будущее опубликование {Об одном из писем П. А. Вяземского А. И. Тургенев в своем ответном послании отзывался так: "Жуковскому письмо очень понравилось, и он хотел у меня отнять его, но это значило бы отнять его у бессмертия, ибо я берегу твои письма, чтобы со временем под свободным небом издать их в свет и сделать из тебя самого второй том Галиани" {Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. I, с. 232).} и во всяком случае часто предназначались не для одного лишь адресата. Они ходили и по рукам в копиях, их переписывали, читали вслух в интимном дружеском кругу; их хранили в домашних, семейных архивах для будущих поколений, пользуясь в то же время возможными случаями и поводами для напечатания то полностью, то в извлечениях и обработке. Иные из корреспондентов в писании многочисленных дружеских писем почти полностью исчерпывали свою творческую потребность, превращали сочинительство писем в самоцель, в главную отрасль своей умственной деятельности; таков был, например, А. И. Тургенев, мало и редко печатавший свои Сочинения, но бывший поистине неутомимым и всеми ценившимся корреспондентом: заграничные письма его к друзьям представляют собой не только замечательные образцы русского эпистолярного стиля, но и первоклассные документально-исторические источники.
Многие из писательских дружеских писем первой половины XIX в. в силу особых условий русской исторической жизни могли приобретать также особое общественно-политическое звучание: они превращались порой в красноречивые и содержательные политические памфлеты, в своеобразное, ничем не стесняемое "исповедание веры", в изложение целой системы взглядов, философских убеждений, прокламировали их социально-политические воззрения, надежды, прогнозы. Это прежде всего некоторые письма декабристов, рассчитанные на узкий круг читателей-единомышленников или противников (например, критико-полемические письма М. Ф. Орлова 1819--1820 гг. к Д. П. Бутурлину, реакционному историку), "Философические письма" П. Я. Чаадаева, отразившие духовный кризис дворянской интеллигенции после восстания декабристов, еще позднее -- такой прославленный в истории русской общественной мысли социально-политический трактат, как письмо Белинского к Гоголю, служившее ответом на гоголевскую "Переписку с друзьями"; характерно, что эта "Переписка" -- плод заблуждений и ошибок смятенного духа автора, дошедшего до проповеди обскурантизма,-- в жанровом отношении восходила к "эпистолярной" форме дидактического трактата, поучения, пастырского увещания. А наряду с одобренными цензурой письмами Гоголя и презревшим ее мстительность ответным письмом на них Белинского в русском обществе стало звучать, всё громче и призывнее, вольное слово писем Герцена, одного из признанных европейских мастеров программного пропагандистского политического письма, с призывами к разуму и совести и требованиями революционного дела.
Все перечисленные явления русской эпистолярной литературы, несмотря на глубокие идейные различия важнейших ее памятников, свидетельствуют о той особой и выдающейся роли, которую письмо играло в первой половине XIX в. Различным его видам и формам было обеспечено заметное и почетное место в истории русской мысли и литературного развития. В этот период письмо прошло у нас все стадии своей эволюции как самостоятельного литературного жанра, испробовало различные пути своего применения и стилистической обработки, звучало во всех регистрах человеческих голосов и в разных вариантах своей социальной обусловленности и общественных функций. Всё это было хорошо известно Тургеневу. Литературная деятельность его началась еще в то время, когда эпистолярный жанр пользовался популярностью у читателей, культ "дружеского письма" был широко распространен за пределами писательских кругов, а прочно установившаяся эпистолярная традиция содействовала выработке у каждого литератора навыков к писанию писем различных видов и назначения. На глазах Тургенева создавались прославленные впоследствии произведения эпистолярного жанра; он внимательно изучал лучшие его образцы, относящиеся как к прошлому, так и к настоящему русской и западноевропейских литератур.
И в воспоминаниях о Тургеневе, и в его собственных письмах находится много тому свидетельств. Так, знакомясь с эпистолярной литературой древнего Рима, Тургенев "крайне интересовался" "Письмами" Цицерона {Е. М. Феоктистов вспоминает, что, с увлечением читая "Письма" Цицерона, Тургенев по вечерам сообщал друзьям свои впечатления об этой книге "с обычным своим остроумием и блеском" (Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 175).}. Он прекрасно знал французскую эпистолярную литературу XVIII в. (хороший подбор этих книг хранился в библиотеке в селе Спасском); в частности, он восторгался последним неотправленным письмом г-жи Ролан к Робеспьеру, опубликованным в ее мемуарах, называл это письмо "настоящим шедевром" (письмо к Л. и П. Виардо от 18(30) сентября 1850 г.). Столь же основательным было его знакомство с эпистолярными памятниками английской литературы -- от писавшихся для печати "Писем леди Монтегью" (он приводит большую выписку отсюда в письме к П. Виардо от 28 июля (9 августа) 1849 г.) и романов Ричардсона до житейских писем Байрона, изданных Т. Муром. Немецкая литература, в которой эпистолярный жанр был представлен широко и разнообразно, также не была обойдена Тургеневым. Интересуясь сочинениями Жан-Поля, он, несомненно, знал его знаменитое и столько раз воспроизводившееся определение: "Книги -- это обширные письма к друзьям, письма -- это лишь тонкие книги для всего мира" {Это был лишь вариант афоризма, принадлежащего немецкому сатирику XVIII в. Т. Гиппелю: "Тот, кто пишет письмо, должен думать, что он обращается ко всему миру; тот, кто пишет книгу, -- адресует ее к близкому другу" (см.: Jean Paul. Samtliche Werke / Historisch-kritiscne Ausgabe von E. Berend. Weimar, 1930. Bd. V, Erste Abteilung, S. 471, 550).}. Известны отзывы Тургенева о таких прославленных образцах немецкой эпистолярной прозы, как письма Мерка, которым он предполагал посвятить особую статью, или "Переписка Гёте с ребенком" Беттины фон Арним, столь популярной в кружке Станкевича. Все эти читанные Тургеневым книги писем разных эпох и на разных языках -- с их жанровым сходством и стилистическими отличиями -- открывали перед ним широкие возможности для сопоставлений, а вместе с тем и для выработки собственной эпистолярной манеры. Тургенев в состоянии был оценить изящный и легкий стиль салонной болтовни в письмах французских, тяжеловатый повествовательный стиль писем английских и не менее специфические особенности писем немецких, с характерной для них философской отвлеченностью. Перепиской русских писателей, в особенности пушкинской поры, как изданной, так и неизданной, Тургенев интересовался особо на протяжении всей своей жизни. В 1878 г. он опубликовал в "Вестнике Европы" письма Пушкина к жене, предоставленные ему для печати дочерью поэта, а в 1880 г. хлопотал о получении других, никому не известных тогда писем Пушкина, находившихся в то время у его сыновей {Садовников Д. Н. Встречи с И. С. Тургеневым.-- Русское прошлое, 1923, кн. 3, с. 101.}. Ранее Тургенев готовил к изданию письма Е. А. Баратынского, врученные ему в подлинниках, и пытался раздобыть письма А. А. Дельвига от его младшего брата {См. письма Тургенева к С- Т. Аксакову от 31 мая (12 июня) 1854 г. и к Некрасову от 15 (27) и 29 октября (10 ноября) 1854 г. Публикуя в "Современнике" 15 стихотворений Баратынского, Тургенев упомянул полученное им "от г-жи Баратынской небольшое, но драгоценное собрание писем ее покойного мужа к ней, к Пушкину и др., и также несколько писем Дельвига к Баратынскому" и, озабоченный тем, что без следа пропадают подобные рукописи, обращался с просьбой ко всем друзьям и приятелям Баратынского: "Не захотят ли те из них, у которых находятся его Письма, прислать мне их в копиях?" (Современник, 1854, No 10, с. 147--148). Хотя статья о Баратынском была "почти кончена", а "письма его все переписаны", Тургенев не довел до конца эту работу, и она не была напечатана.}. Всеми этими рукописями Тургенев был увлечен не только потому, что в них "нравы и быт эпохи" "отразились хотя быстрыми, но яркими чертами", но и потому также, что в них запечатлены живые человеческие черты их авторов (в письмах Пушкина, по его словам, "так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов"); Тургенев не мог не оценить также их выдающиеся литературные качества; он был первым подлинным ценителем этих замечательных памятников русской эпистолярной прозы. Все это в немалой степени помогло и самому Тургеневу в конце концов стать одним из видных и общепризнанных мастеров эпистолярного искусства.
2
Первые дошедшие до нас письма Тургенева относятся к началу 1830-х годов, ко времени его отрочества и юности. Уже в то время, побуждаемый к этому родными, он приучался писать длинные письма, письма-дневники, своего рода хроники, с последовательным обозрением всего, что с ним происходило, описанием хода его учения, впечатлений от книг, им прочитанных. Писать письма такого рода было в то время в обычае в русских дворянских семьях; не без оснований им придавалось особое педагогическое значение. В конце 20-х годов журнал "Московский телеграф" (Тургенев-мальчик читал его внимательно) поместил на своих страницах целую статью под заглавием "Необходимость переписки между родными", в которой не без иронии относился к этому распространенному тогда обыкновению. Ситуация, описанная в "Московском телеграфе", весьма близка к той, благодаря которой до нас дошли ранние письма Тургенева, писанные еще неопытным пером будущего романиста.
В этом журнале рассказывается о некоем дядюшке, упрекающем своего племянника за то, что тот мало ему пишет. Племянник оправдывается: "Да о чем же мне писать, дядюшка? Если наполнить письмо только одними учтивыми фразами и уверять в покорности своей к услугам вашим, так об этом писать нечего: надобно доказывать любовь свою к родным не на письме, а на деле". Дядя упорствует: "Да все-таки, хоть бы что-нибудь да написал". "Ах, дядюшка! -- отвечает племянник.-- Письмописание доведено у нас до такой степени совершенства, что если примемся за перо, то напрасно будем искать новых выражений: все они ежедневно разъезжают по губерниям, так что иногда подумаешь, будто играешь в волан с тем, с кем имеешь переписку". Но эти доводы дядюшку не убеждают, и молодой человек, с неудовольствием видя, что ему придется покориться необходимости писать "хоть вздор, хоть одни учтивости",-- потому что "между родными так водится", -- составляет типические образцы таких писем, которые "целыми кипами ежедневно приезжают во все почтамты" {H -- в И. Необходимость переписки между родными.-- Московский телеграф, 1827, ч. XV, с. 115--121.}.
Ранние письма Тургенева к отцу и матери, до нас не дошедшие, вероятно, несколько походили на эти образцы, представлял собою почтительные, но довольно бессодержательные отписки в ответ на поучения и наставления: как известно, особой душевной близости между Тургеневым-мальчиком и его родителями не было. Относительно отца, С. Н. Тургенева, известно, что он был не только заботлив, но и требователен по отношению к сыновьям. Он сам писал им длиннейшие письма, в которых подробно расспрашивал о жизни, в особенности о ходе учебных занятий, и добивался, чтобы ответы на все вопросы были столь же обстоятельны. По словам одного из его писем 1830 г., ему надо было писать "не просто: "мною учителя довольны, стараюсь помнить твои приказания"", но сообщать подробно о каждом предмете в отдельности: "во французском, немецком языках занимаешься тем-то; в латинском NoNo, в русском то-то; если что переводите; в географии тоже, в истории и русском языке мы "там-то" читаем, и так по очереди все предметы, какие тебе преподают,-- не забудь и музыку" {Клеман М. К. Отец Тургенева в письмах к сыновьям.-- Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 131--143.}. Не знаем, что на подобные запросы отвечал отцу "дружочек Ваня" и всегда ли бывал он в этих случаях достаточно исполнителен, усерден и словоохотлив. До нас, однако, дошли письма Тургенева-мальчика к его дяде с отцовской стороны, H. H. Тургеневу, которые позволяют составить об этом известное представление, поскольку они написаны в форме тех самых "журналов", которых от сыновей требовал отец. Впрочем, сохранившиеся письма, вероятно, непринужденнее и доверительнее тех, которые писаны были отцу,-- между дядей и племянником существовала настоящая дружба,-- и это придает им особый интерес. Эти письма не только обстоятельны, но полны действительно занимательных подробностей, при всей их еще детской наивности: между записями об уроках и отзывами о первых наставниках мелькают порой довольно меткие суждения о прочитанных книгах и текущих журналах, свидетельствующие о ранних литературных склонностях Тургенева и о незаурядной для его лет начитанности {Коншина Б. Н. Письма И. С. Тургенева к H. H. Тургеневу. Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей. М., 1956. Вып. 18, с. 328-339.}. В последующих дошедших до нас письмах Тургенева-юноши он уже выступает перед нами как складывающийся поэт и литератор, упорно работающий над своим образованием: заглавия читанных книг вперемежку с более уверенными отзывами о них попадаются в его письмах все чаще, рядом с впечатлениями о первых самостоятельных странствиях и учении за границей. Следует пожалеть об утрате писем Тургенева этого периода к матери; впрочем, он писал ей редко и скупясь на подробности; в ее письмах к нему, длинных, эмоциональных, своеобразных и по-своему очень интересных, то и дело жалобы на его нерадивость и невнимание к ней: "Ах, Ваничка, Ваничка, вот и еще день пятницы, а от тебя писем нет, вот уже две недели"; "А ты, злодей, ленив писать. Ох! при моем горе и нет ни одной от тебя грамотки"; "Была бессонница 5 недель... 5 недель без писем! О, ради бога, не мучь меня, пиши. Пиши, или я не ручаюсь за жизнь". Но тоска матери чаще всего оставалась без сыновьего отклика. Сначала Варвара Петровна требовала от своего "Ванички" писем подробных и откровенных ("не пиши, а болтай с твоею матерью и другом"), потом довольствовалась короткими записками, когда ж и они становились редкими, прибегала даже к весьма характеризующим ее угрозам. "Три недели я не получала от тебя писем, mon cher Jean,-- писала она ему однажды.-- Слава богу, что не получала оттого, что ты не писал! Теперь буду покойна". Тем не менее она сообщает ему снова свой "господский деспотический приказ": "Ты можешь и не писать. Ты можешь пропускать просто почты,-- но! -- ты должен сказать Порфирию -- я нынешнюю почту не пишу к мамаше. Тогда Порфирий берет бумагу и перо. И пишет мне коротко и ясно,-- Иван С., де, здоров,-- боле мне не нужно, я буду покойна до трех почт. Кажется, довольно снисходительно. Но! -- ту почту, когда вы оба пропустите, я непременно Николашку высеку: жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик... Что делать, бедный мальчик будет терпеть". По-видимому, даже эти угрозы не оказывали надлежащего действия. Одно из писем В. П. Тургеневой 1840 г. свидетельствует, что "Ваничка", в то время берлинский студент, оправдывался перед нею как мог, но всё же, очевидно, не в состоянии был победить в себе неохоту поддерживать с нею регулярную письменную связь. "Ты пишешь, что трудно тебе письмо писать, что тут надо уменье, способность! Но все это не к матери; тут не надо никаких сочинений и объяснений, не надо наполнять трех страниц". Конечно, В. П. Тургенева была права: ссылка на "неуменье" писать письма звучала явно неубедительно. Причины этого нежелания вести с ней переписку лежали гораздо глубже -- в тех чувствах отчужденности от матери и недоверии к ней, которые у Тургенева-юноши постепенно возрастали и укреплялись; не с нею хотелось ему вести длинные задушевные письменные беседы {Малышева И. Письма матери (Из неизданной переписки В. П. Тургеневой с сыном).-- Тургеневский сборник / Под ред. Н. К. Пиксанова. Пг., 1915, с. 24--48.}.
В эту самую пору -- в конце 30-х и начале 40-х годов -- Тургенев любил и умел писать письма, но не к родным, а к друзьям и сверстникам. Здесь он бывал и достаточно болтлив, и вполне откровенен, и весел, и серьезен, смотря по обстоятельствам. Его дружеские послания полны откликов на все текущие события интеллектуальной жизни -- литературы, театра, искусства; они очень содержательны, как и многие другие дружеские письма передовых русских литераторов послепушкинского периода, и очень примечательны по своим литературным и стилистическим особенностям. Есть среди них и письма романтического склада, полные лирики, живописности, пейзажных зарисовок, родственные его ранним стихотворным опытам, свидетельствующие о том, как быстро возрастала опытность его пера и совершенствовалось его литературное мастерство. В дружеских посланиях Тургенева этой поры явственно различимы также и особые стилистические приметы, приближающие их к типичным "кружковым" письмам 40-х годов; в то время складывался новый тип дружеского письма, похожего на длинный, риторически приподнятый философский монолог, проникнутый самоанализом и рефлексией. То, что этот эпистолярный род был также близок Тургеневу, показывают не только некоторые из его писем, но и первые прозаические повести {Младшие современники Тургенева до конца его жизни не забывали, сколь многим он был обязан идейной атмосфере и литературным традициям 40-х годов. Характерно, что в комплекс представления о людях этого "замечательного десятилетия" (каким это представление сложилось в третьей четверти века) в качестве одного из признаков, определяющих особенности их психического склада, входило присущее этим людям уменье писать письма особого стиля, позднее утраченное. Существует рассказ H. H. Златовратского о встрече с Тургеневым в начале 1880 г. группы молодых русских литераторов-народников. "Тургенев, может быть, наивно думал, что мы вдруг оживимся, заговорим, заволнуемся так же вольно, широко, беззаветно, как бывало это в кружках Станкевича и Белинского",-- вспоминает он, говоря о себе и о своих друзьях, сидевших по углам, замкнутых и сосредоточенных, "из которых каждое слово надо было тянуть клещами", и продолжает: "О, как далеко было это время от тех блаженных времен, когда могли вестись эти беззаветные, бесконечные разговоры о "матерьях важных", когда юные приятели могли писать друг другу письма в 10, 20 и более печатных листов, когда между ними царила такая же дружба, как между платонически влюбленными институтками" (И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. М.; Л., 1930, с. 301-302).}.
Ранние письма Тургенева дошли до нас в сравнительно малом числе; тем больший интерес представляют они для раскрытия его личности и истории его жизни. Собранные в один хронологический ряд, письма эти имеют значение для нас прежде всего как важнейший и незаменимый документальный биографический источник, своего рода ключ к пониманию условий интеллектуального роста и развития Тургенева как писателя. Хотя они и неполны и не с одинаковой равномерностью отражают все этапы этого развития, но все же дают о них довольно отчетливое представление. Вслед за образцами писем "годов учения" располагаются в этом ряду письма "годов странствий", за ними идут письма сравнительно недолгого периода непосредственного, близкого участия Тургенева в литературных и журнальных делах Москвы и Петербурга, в течение которого его эпистолярная активность приобрела специфическую деловую направленность; затем начались долгие годы жизни Тургенева за границей, в особенности способствовавшие его частому обращению к письму как к лучшему, а подчас и единственному средству общения с соотечественниками.
Уже ранние частые отлучки за границу принуждали его быть исправным и деятельным корреспондентом. Тургенев писал тогда письма тем охотнее, чем сильнее нуждался в ответах на них. С конца 50-х годов, когда он жил преимущественно за границей, он привык писать письма еще чаще, чем прежде. С этих пор переписка становится для него одним из наиболее надежных способов поддержания постоянной связи с родиной, с русской жизнью, в недрах которой зрели новые общественные силы и подготовлялись значительные перемены: за всем этим он хотел следить с полным и сосредоточенным вниманием. Недаром П. В. Анненкову он [писал 1(13) августа 1859 г., что любит "сидеть перед раскрытым окном <...> медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей и далекой родины", а через несколько лет И. П. Борисову (16(28) марта 1865 г.): "Вы не поверите, как я люблю получать от Вас письма <...> они составляют почти единственную мою связь с некоторой "сутью" русской жизни, которая с каждым днем слабеет и теряется для меня". От "больших, милых и умных", по словам Тургенева, писем к нему И. П. Борисова веяло "таким родным орловски-степным воздухом", что ему, невольному парижанину, "здесь, на чужбине", оставалось только "благодарить да дышать поглубже" (письмо от 22 февраля (6 марта) 1863 г.). И перед Тургеневым возникал родной пейзаж и неодолимое желание "побывать опять в наших некрасивых и неудобных,-- но почему-то привлекательных местах". "Кто мне растолкует то отрадное чувство, которое всякий раз овладевает мною, когда я с высоты Висельной горы открываю Мценск? В этом зрелище нет ничего особенно пленительного -- а мне весело. Это и есть чувство родины",-- писал он И. П. Борисову 11(23) декабря 1861 г.
Многочисленные письма Тургенева тех лет из-за границы поддерживали и укрепляли прежние дружеские узы, устанавливали новые, обеспечивали для него возможность узнавать то, что его интересовало, быть в курсе всех важнейших событий русской общественной и литературной жизни. В своей довольно значительной части это письма о литературных и редакционных делах, письма-вопросы или перечни его неотложных текущих нужд, денежные выкладки, житейские просьбы, советы или соображения. Среди этих писем уже много посланий к соратникам по журнальным редакциям и к простым исполнителям его Поручений, посредникам в его личных делах. Характерно, что, нуждаясь в систематической информации из России, Тургенев не довольствовался теми сведениями, которые он мог получить из обычных дружеских писем, и с отъездом из России в июле 1856 г. наладил получение ежемесячных подробных отчетов из Петербурга за особое и специально оговоренное вознаграждение; таковы были посылавшиеся Тургеневу хроникальные письма-отчеты второстепенных литераторов, близких к редакции "Современника", например Е. Я. Колбасина {Об этом своеобразном соглашении, заключенном между Тургеневым и Е. Я. Колбасиным, последний рассказал сам в пояснении к письму Тургеневу от 14(26) декабря 1856 г., опубликованному в 1884 г.: "Тургенев просил меня сообщать ему письменно, в виде рефератов, обо всем, что делается в русской литературе. Зная, что я был завален срочными журнальными работами, Ив. Серг. упрямо настаивал на каком-либо вознаграждении, несмотря на то, что я упорно от этого отказывался. Наконец мы согласились покончить на 10 рубл." (Первое собрание писем. СПб., 1884, с. 36).}.Благодаря Е. Я. Колбасина за посылаемые ему "литературные известия", Тургенев писал ему 19(31) октября 1856 г.: "Они мне были очень приятны, и я рассчитываю на продолжение ваших ежемесячных отчетов. Без них я здесь точно в мешке; ни один родной звук не доходит". В переписке Тургенева последующих десятилетий письма такого рода, нередко носившие сугубо деловой житейский характер, также занимают немалое место, в особенности за те периоды его жизни, когда егоочередные приезды в Россию по тем или иным причинам задерживались или оттягивались на неопределенное время. Конечно, эти письма представляют интерес и как материалы для истории его жизни, и благодаря своему культурно-историческому содержанию,-- прежде всего по обилию данных, которые можно из них извлечь, относительно общественного и литературного кругозора Тургенева, широты или интенсивности его любопытства ко всему, что происходило тогда в России; в сочетании же с ответными письмами его корреспондентов эта часть его переписки может составить редкую по полноте сообщаемых сведений летопись русской литературной жизни. В сравнении с нею переписка других русских писателей той же поры много беднее фактами, если она не возникала при сходных обстоятельствах длительного разобщения обменивавшихся письмами корреспондентов; следует также иметь в виду, что при сосредоточенности тогдашней русской литературной жизни в немногих культурных центрах у русских литераторов всегда было меньше поводов, чем у Тургенева, долго жившего за границей, для столь длительного, деятельного и систематического обмена письмами по всем важнейшим вопросам русской литературной жизни.
Наряду с письмами литературного и делового характера раннего периода, имевшими более практическое назначение, чем его письма к литераторам в 60~70-е годы, в составе большого эпистолярного наследия Тургенева ярко выделяется другая, менее обширная, но не менее интересная группа его писем -- письма к доверенным лицам, к близким, интимным друзьям, в личном и письменном общении с которыми он всегда очень нуждался. Лучшие образцы этих писем также относятся в основном к раннему периоду, однако в меньшем числе они встречаются и позже. Эти письма образуют как бы замкнутые в себе циклы, группируясь по лицам, к которым они обращены. Письма каждого из подобных циклов тяготеют друг к другу не только в силу направленности своей к единому адресату; они отличаются также общими для них структурными и стилистическими особенностями, всецело обусловленными личностью получателей и всеми оттенками отношений к ним пишущего. Эпистолярное искусство Тургенева заключалось, в частности, именно в его умении с одинаковой легкостью и свободой пользоваться всеми жанрами, формами и стилями письма, разнообразить их, применяясь не только к собственным настроениями чувствованиям, но и к особенностям тех, кто должен был стать их первыми читателями. Выключаемые из общего хронологического ряда в свой собственный цикл, они обнаруживают и свой "сюжетный" стержень -- историю отношений автора к адресату, большею частью сложную, психологически напряженную, с одним или несколькими кризисами, а иногда и с развязкой. В истории переписки Тургенева подобные письма к одному лицу постепенно замещают прежние дружеские письма его к нескольким лицам или такие, которые преднамеренно сохраняли за собою возможность разглашения хотя бы в интимном товарищеском кругу.
Письма к друзьям -- лучшие их образцы дают нам юношеские и студенческие годы Тургенева -- зачастую прямо рассчитаны были на чтение вслух, на дружное веселье сверстников; в них господствовали непринужденная болтливость, острая, подчас и нескромная шутка. Дружеские письма к одному доверенному лицу, в особенности если таким лицом являлась женщина, чаще всего проникнуты были лиризмом, философствованиями, заключали в себе описательные страницы; эти письма внушались чувством глубокой внутренней симпатии и были тем многословнее, чем более рассчитывали на сочувствие и заинтересованность рассказом. Чаще всего циклы подобных писем и возникали на почве влюбленности или длительного сердечного влечения. Таковы, например, несколько ранних писем Тургенева к Татьяне Бакуниной в период их "премухинского романа", в еще большей степени -- письма Тургенева к Полине Виардо конца 40-х годов, писанные из уединения сельского поместья в Куртавнеле,-- в тот период, когда устанавливалось и зрело мастерство Тургенева как писателя-прозаика. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев переписывался с П. Виардо и ее семьей во время ее разъездов в концертных турне по всей Европе; эти отлучки ее также превращали Тургенева в усердного корреспондента, если он сам не принимал участия в таких поездках, и он часто брался за перо, чтобы сообщить о себе, узнать новости об ее артистических успехах или просто для того, чтобы в одиночестве завести с ней откровенную дружескую беседу. Многие из писем Тургенева к П. Виардо, писавшихся в такие периоды, особенно ранние, превращались порой в настоящие дневники, исповеди, длинные беседы с отсутствующим другом, полные заветных мыслей, интимных признаний. "Вы -- мой исповедник",-- пишет Тургенев ей в письме от 24 ноября (6 декабря) 1850 г.; "Говорю вам это, чтобы не было на свете ничего такого, чего бы вы не знали обо мне",-- читаем в другом (18(30) сентября 1850 г.), или еще: "Меня тяготит самая мысль скрыть от вас хотя бы и тяжелую, но интересную вещь" (8(20) декабря 1850 г.).
Когда началась постоянная жизнь Тургенева в семье Виардо, окружавший его здесь привычный, как бы устоявшийся быт, при всех его преимуществах и удобствах, на которые он нередко указывал своим русским корреспондентам и собеседникам, не устранял, но с годами все более обострял часто возникавшее в нем чувство одиночества, заброшенности, пустоты. Его не могли развеять артистическая атмосфера, царившая в доме, те разноплеменные толпы интересных людей -- писателей, музыкантов, художников, артистов, с которыми у пего устанавливалось и личное общение. С какими-то кризисами, наступавшими порой в мучительной по своей сложности, обреченности и глубине любви к Виардо, следует, вероятно, связывать поиски Тургеневым новых душевных связей, всегда окрашенных в своеобразные лирические тона, которые приводили к возникновению новых циклов его писем, несколько напоминающих по своему характеру письма к П. Виардо. Такова была его десятилетняя переписка с гр. Е. Е. Ламберт (1856--1867), в последний период его жизни -- с М. Г. Савиной (1879--1883), столь же похожая m дневник откровенностью признаний, сосредоточенностью мысли, литературной отделкой. К этой же группе его писем можно отнести из ранних лет -- письма к С. А. Миллер (впоследствии жене поэта А. К. Толстого), из поздних -- к Ю. П. Вревской, где на более короткое время, но отчетливо проявлялось его желание вести письменную беседу особо интимного стиля, писать не обычные, не бытовые письма,-- то описательные, то напряженно-лирические, которые под его пером и действительно превращались в маленькие шедевры эпистолярного стиля.
В начале 50-х годов Тургенев обмену письмами с человеком, к которому он испытывал чувство приязни, иногда противопоставлял преимущества личного общения с ним в душевной, длительной беседе. "В час разговора больше скажешь и больше узнаешь, чем в год переписки",-- писал он К. С. Аксакову 16 (28) января 1853 г. Сходная мысль высказана им вскоре в письме к С. А. Миллер от 6 (18) марта 1853 г.: "Я очень хорошо знаю, что никакая переписка личного свидания заменить не может; самые хваленые письма между так называемыми умными людьми мне всегда казались натянутыми и мелочными -- притом вашему, что вы ни говорите, необыкновенному уму должно быть тесно в узких рамках письма, все-таки я был бы рад, если б вы изредка мне отзывались". И Тургенев прибавлял, словно опасаясь упреков в навязчивости: "Я сам вовсе не намерен щеголять перед вами тем, что французы называют les beautes du style epistolaire,-- я просто желаю, чтобы та нить, которая существует между нами, не прерывалась до возобновления нашего знакомства". Эти заявления Тургенева имели в то время особые основания: оба цитированных письма написаны им в Спасском, в вынужденном одиночестве затянувшейся ссылки, когда мучительной и поистине неутолимой была для него жажда личных встреч, непрекращающегося интеллектуального общения: в ту пору ни книги, ни оживленный обмен письмами не могли заменить ему живых людей, увлеченных собеседников, которые умели бы и спорить, и слушать. Листы бумаги, которым поневоле приходилось поручать не только заветные мысли, но даже то, что легче было бы высказать вполголоса, с глазу на глаз, не передаваемой письменными словами интонацией устной речи, казались ему безжизненными, мертвящими, узкими рамками, стесняющими ум и чувство. Отсюда и возникали опасения, что его искренние письменные излияния будут приняты лишь за штампы эпистолярного стиля. Но уже к концу 50-х годов житейские обстоятельства Тургенева сильно изменились, и это не могло не оказать своего воздействия на его отношение к письму и к той роли, которое оно призвано было играть в его жизни. В этот период значение для него письма как дополнительного, но очень важного средства связи с избранными собеседниками безусловно повысилось. В просто собеседниках, с которыми можно было завести тонкий, артистический, остроумный, веселый разговор, он теперь нуждался гораздо менее, чем раньше, но для задушевного монолога или диалога с далекими отсутствующими друзьями письмо представляло теперь единственную и тем более ценившуюся им возможность. В особенности письма становились для него важны в периоды возникающей заочной дружбы; тогда писание их приравнивалось в его сознании к процессу художественного творчества.
В первые годы переписки с гр. Е. Е. Ламберт Тургенев однажды получил от нее письмо, которое, несомненно, заставило его задуматься о том, что представляли собою его собственные письма и как воспринимались они теми, к кому были обращены. "Ваш человек принес мне письма, но я его отпустила, потому что я душевные письма не люблю писать, как ответы на какие-нибудь пустые записки,-- писала Е. Е. Ламберт Тургеневу.-- Мне кажется, что нам не очень нужно видеться,-- писать лучше; по-моему -- при свидании много бывает лишнего и пустого -- с иными людьми хотелось бы иметь душевную связь". Душевная близость, по ее мнению, легче закрепляется в двусторонних письмах, чем суетных, отвлекающих устных разговорах. Она признается, что ей хочется писать только тогда, когда на нее слетает "ангел тишины": недаром это письмо начинается фразой: "Не читайте днем, пожалуйста". В такие часы "мне приятно думать о тех, которых я люблю, и говорить с ними на бумаге.-- Милый Иван Сергеевич, нехорошо быть писателем! -- Вы так привыкли передавать мысли Ваши только публике, что перед листом белым, назначенным доброму другу, Вам в голову ничего не идет, а намереваетесь Вы "говорить". Дни уходят, сейчас не скажем, а там впечатление изгладилось... -- Я скверно пишу, да так сразу и писала бы двадцать страниц без запинки,-- а к вам-то придут на ум прекрасные вещи, и сказать бы их можно,-- да как же быть автору?-- у него льется только то, что печатается,-- он точно кокетка". "Прощайте -- больше писать не буду; просто смешна Вам покажется эта переписка во вкусе Clarisse Harlowe" {А. Гранжар, опубликовавший это письмо вместе со всеми другими письмами Е. Е. Ламберт к Тургеневу, хранящимися в Париже, с полным основанием датирует его 10(22) декабря 1859 г. (Granjard H. Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et "Nid do seigneurs". Paris, 1960, p. 68).}.
В этом замечательном письме, так хорошо раскрывающем душевный облик его корреспондентки -- незаурядной женщины, тяготившейся своим положением в петербургских светских кругах, презиравшей этикет, салонную болтовню и обязательные визиты,-- Тургенев получил новое решение того самого вопроса, который интересовал его в предшествующие годы: о сравнительной ценности письменной и устной беседы. Вместе с тем Е. Е. Ламберт посылала ему и упрек, топко почувствовав "литературность" его писем, их стилистическое сходство с теми страницами, которые он писал для многих, для публики, для печати, что уменьшало доверие к его искренности: предпочитая письмо невзыскательное и неискусное, но согретое сердечным теплом, таким, которые отзываются "красотами эпистолярного стиля", она, однако, не могла не заметить, что и сама несколько походит на героиню старинного романа Ричардсона. Тургенев читал это послание с огромным интересом и ответил тотчас же: "Ах, любезная графиня, какое хорошее письмо Вы мне написали! Я его прочел несколько раз с каким-то невольным умилением. Всегда хорошо раскрывать перед другим свою душу: хорошо для себя и для другого. Только напрасно Вы обвиняете меня в авторском кокетстве: если я для Вас не мог написать более десяти строк -- то для публики я бы двух слов не написал -- в теперешнем своем расположении духа" (12 (24) декабря 1859 г.). Это не только оправданно; это утверждение ценности переписки, какою бы она ни была по своим литературным достоинствам, для установления душевной близости между людьми, их лучшего взаимопонимания.
Деятельным корреспондентом и мастером эпистолярного стиля Тургенев становился не только в силу указанных причин. Немалое значение имело при этом еще одно обстоятельство, которое следует иметь в виду при оценке его писем, как весьма важного и обширного отдела в его творческом наследии. Живя большею частью за границей всю вторую половину своей жизни, Тургенев, несомненно, очень болезненно ощущал свою языковую изоляцию; об этом есть ряд свидетельств как его самого, так и его современников. Окруженный людьми, не говорившими по-русски, среди своих ежедневных впечатлений иногда подолгу не имевший возможности слышать звуки родной речи, которой не могли заменить и русские книги, как бы принудительно выключавшийся из ее стихии, Тургенев порой до болезненности ощущал потребность говорить по-русски. Эта потребность получала не слишком частое удовлетворение в семье его парижских друзей, где он поневоле приучался говорить "по-басурмански" (письмо к В. П. Боткину от 25 октября (6 ноября) 1856 г.) и где русский язык для всех оставался непривычным экзотическим наречием. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) ноября 1856 г., упоминая, что к нему на загородную виллу приехал А. А. Фет, Тургенев рассказывал: "В моей комнате я с ним спорил до того, что стон стоял во всем доме от диких звуков славянской речи". Именно этих звуков, которые могли устрашать его окружающих, часто физически недоставало ему самому. В. А. Соллогуб утверждает, что Тургенев, живя на чужбине, любил "побаловать себя иногда русским словцом", и вспоминает по этому поводу забавный случай, происшедший в его присутствии за обедом в одном из самых фешенебельных лондонских клубов. Выведенный из себя утомительным церемониалом и бесстрастной молчаливостью прислуживавших лакеев, Тургенев внезапно ударил по столу кулаком и стал кричать как сумасшедший: "Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!". На испуганные возгласы собеседников Тургенев отвечал: "Мочи моей нет! Душит меня здесь, душит! Я должен себя русскими словами успокоить" {Соллогуб В. А. Воспоминания / Под ред. С. П. Шестерикова. М.; Л., 1931, с. 445-447.}. Подобные ощущения возникали у него и на склоне лет. По записи Д. Н. Садовникова, в 1880 г., в Петербурге, на одной из "пятниц" у Я. А. Полонского, Тургенев сам рассказывал: "Недавно в Париже, в общей карете, мне пришло сильное желание декламировать русские стихи и я, забывшись, начал свою декламацию. Публика была, понятно, удивлена,-- с кем это я говорю. Это вышло так смешно!" {Садовников Д. Н. Встречи с И. С. Тургеневым, с. 102.}. Если устной русской речью Тургеневу удавалось пользоваться только тогда, когда он принимал у себя соотечественников {С. Ромм, одна из учениц П. Виардо, также свидетельствует, что Тургенев "очень любил говорить по-русски", но, заговаривая с ней, получал шутливые замечания П. Виардо: "Gros malhonnete, de nouveau vous parlez votre langue barbare!" <О, невежа, вы опять говорите на вашем варварском языке!>; впрочем, по ее рассказу, это бывало только при посторонних: П. Виардо всегда просила не забывать, что тут сидят "лица, не понимающие этого языка"; когда же не было гостей, она "не только не прерывала нас, но сама задавала вопросы, следя за разговором: не было чужих -- и "варварский" язык никого не смущал" (Из далекого прошлого. Воспоминания об И. С. Тургеневе.-- Вестник Европы, 1916, No 12, с. 99--100, 107).}, то к родной письменной речи он мог обращаться беспрепятственно. Русским писателем Тургенев становился прежде всего за письменным столом, наедине с собой, с пером в руке, склоненный над бумажными листами. По воспоминаниям А. В. Половцева, Тургенев признавался ему; "Теперь наиболее близкие мне люди не знают по-русски <...> За письменным столом снова становишься писателем" {Половцев А. В. Воспоминания об И. С. Тургеневе.-- Календарь Царь-колокол. М., 1887, с. 77.}. Речь здесь шла, конечно, обо всех видах письменной творческой деятельности. В нередкие у Тургенева периоды ослабления творческой деятельности, во время возникавших тогда своего рода творческих пауз, помимо ведения дневника, именно письма занимали его досуги. Но даже и тогда, когда Тургенев испытывал приливы творческих сил, писание писем играло для него подсобную, но важную роль: оно иногда предшествовало работе над текстом повести или романа. Прежде чем писать страницы своих произведений, Тургенев иногда садился за русские письма: они быстро восстанавливали в нем размах словесного творчества, будили и настраивали мысль, возбуждали охоту к литературному труду, вдохновляли на дальнейшие творческие усилия. Надо думать, что частично именно отсюда происходили нередкие, полностью еще не учтенные текстуальные совпадения между произведениями Тургенева и его письмами, превращающие порой эти письма в своего рода варианты к его художественным текстам. Стоит напомнить несколько примеров подобных параллельных мест, так как они представляют интерес и для изучения процесса его творчества и для определения художественной структуры его писем.
Уже давно было указано, что в письме Тургенева к П. Виардо от 30 мая (11 июня) 1849 г. содержится как бы первоначальная редакция его стихотворения в прозе "Природа", напечатанного тридцать лет спустя. В другом письме к ней же (от 1 (13) августа 1849 г.) Тургенев рассказывает виденный им сон, воспроизведенный с совпадающими подробностями в XI главе "Призраков"; в письме к ней же от 28 июля (9 августа) 1849 г. Тургенев рассказывает также о материнской любви одной куропатки, которая для спасения своих птенцов "превосходно сыграла свою роль": здесь нетрудно узнать первые очертания будущего рассказа "Перепелка". Отдельные письма представляют также интересные комментарии к художественным текстам. В письме к И. Виардо от 31 августа (12 сентября) 1850 г. Тургенев рассказывает о девушке, которая послужила прототипом для героини "Аси"; в Письме к Гончарову от 7 (19) апреля 1859 г. Тургенев передает впечатление от игры Бозио в "Травиате" незадолго до смерти артистки; слова Тургенева в письме близки к рассказу, как Елена и Инсаров смотрят в Венеции "Травиату" ("Накануне", гл. XXXIII).
Имеются также случаи полных текстуальных совпадений отдельных мест в письмах и произведениях Тургенева -- пейзажных отрывков, метафор, сравнений и т.д. "Мне право кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой -- и иду я на дно, застывая и немея",-- писал Тургенев Е, М. Феоктистову 26 февраля (9 марта) 1852 г. под впечатлением смерти Гоголя; вся эта фраза дословно повторена в XI главе "Рудина" {"Подобных примеров,-- заметил H. M. Гутьяр, впервые указавший на ряд параллельных мест в письмах и произведениях Тургенева,-- можно найти несколько десятков, пользуясь только напечатанными письмами Ивана Сергеевича" (Гутьяр Н. М. И. С. Тургенев. Юрьев, 1907, с. 376). См. также: Гутьяр Н. Хронологическая канва для биографии И. С. Тургенева;-- Сб. ОРЯС имп. Академии наук. СПб., 1910. Т. 87, с. 11--15; Истомин К. К. "Старая манера" Тургенева (1834--1855 гг.). СПб., 1913, с. 125 и сл.}. В письме Тургенева к С. Т. Аксакову от 12(24), 16(28) мая 1853 г. есть такие строки: "Вчера мы ходили вдоль осинового леса со стороны тени, вечером; солнечные лучи забирались с своей стороны в глубь леса и обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен; а листва их почти синела -- и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей"; весь этот тонкий пейзаж, как бы написанный акварелью, вошел полностью в начало XI главы "Отцов и детей". В том же романе (гл. VII) есть строки, текстуально совпадающие со строками письма Тургенева к. А. А. Фету от 16 (28) июля 1860 г.: "Павел... одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала".
Автореминисценции присущи всякому художнику. В русской литературе типичные случаи повторений приемов, образов, сопоставлений мы находим у многих писателей, в частности у Пушкина, Лермонтова и др. Тургенев не составляет в этом смысле исключения и подтверждает лишь общее правило. Однако повторяемость тех или иных словесных формулировок может у каждого писателя вызываться и особенностями его творческого метода, и заданием, которое он себе ставит. Автореминисценции Тургенева, сравнительно редко встречающиеся у него в произведениях одного жанрового ряда, представляют для пас особый интерес, потому что они подчеркивают стилистическое родство между его письмами и произведениями: письма являлись для него в некотором смысле экспериментальным участком, откуда можно было делать потом пересадки в более упорядоченные и обработанные страницы его повествовательной прозы {О стилистической близости писем Тургенева к печатным страницам его художественной прозы Б. М. Эйхенбаум писал: "Эпистолярный стиль Тургенева -- особенно тот, которым он пишет к друзьям,-- очень близок к стилю его литературных произведений, а иногда и прямо совпадает. Он, по-видимому, сохранял черновики некоторых писем или делал из них выписки, чтобы потом воспользоваться ими как "заготовками". Но эти заготовки совсем не похожи на сырой материал -- они скорее похожи на литературные цитаты. В них сказывается опыт эпистолярной стилистики, выработанной в 40-х годах" (Эйхенбаум Б. М. Артистизм Тургенева.-- В его кн.: Мой временник. Л., 1929, с. 95--96. См. также предисловие Б. М. Эйхенбаума к кн.: Островский А. Тургенев в записях современников. Л., 1929, с. 9).}. Этим, может быть, и объясняется частая повторяемость в письмах определенного периода тех или иных стилистических формул или уподоблений, чем-либо привлекших пристальное внимание художника; созревая окончательно, эти формулы переносились потом в художественные произведения. Так, для 50-х годов Такой устойчивой формулой в письмах был образ "гнезда" {А. В. Дружинину Тургенев писал 5(17) декабря 1856 г.: "Осужден я на цыганскую жизнь -- и не свить мне видно гнезда, нигде и никогда"; через несколько дней, 8(20) декабря,-- Л. Н. Толстому: "Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома"; в письме к Н. А. Некрасову от 12 (24) августа 1857 г. из Куртавнеля читаем: "Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет -- ну и не надо никакого"; ближайшую параллель составляют слова Берсенева в "Накануне" (гл. XXVII): "Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда"; те же слова -- в письме к М. А. Маркович от 10(22) июля 1859 г. и т. д. Это -- случай излюбленного уподобления, постоянно возникавшего в сознании художника. Оно встречается еще в ранних стихотворениях Тургенева ("Гроза промчалась", 1884; "Один, опять один я", 1844), в "Дневнике лишнего человека" (1849) и в позднем стихотворении в прозе "Без гнезда". Отметим, однако, то же уподобление в письме к Тургеневу его матери от 28 мая 1839 г.: "Смешно... в 50 лет начать гнездо вить... Вы как хотите и где хотите,-- мое гнездо в могиле" (Малышева И. Письма матери... -- Тургеневский сб. / Под ред. Н. К. Пиксанова, с. 47).} в применении к его собственной горькой судьбе, для начала 80-х годов -- уподобление себя "моллюску" или "устрице" {Эти образы настойчиво преследовали Тургенева в последний год его жизни, когда он был прикован к постели тяжелой предсмертной болезнью. См. письма его к А. В. Плетневой, Л. Б. Бертенсону, Ж. А. Полонской, Д. В. Григоровичу от сентября--октября 1882 г.}.
Родство некоторых писем Тургенева со страницами его лирической прозы иногда ощущалось читателями и непосредственно, помимо возможных параллельных сличений их друг с другом. В связке писем Тургенева к М. Г. Савиной хранилось его письмо от 19 мая 1880 г.,-- одно из наиболее интимных "кризисных" посланий к ней, полное откровенных признаний, писанное Тургеневым в минуту глубокого душевного волнения. Савина имела полное основание выделять это письмо из всех прочих и особенно тщательно и ревниво таила его от посторонних взоров. В конце концов она вручила его на хранение А. Ф. Кони, чтобы не поддаться искушению в минуту слабости и не уничтожить его. А. Ф. Кони прочел его со вниманием и дал ему следующую характеристику (в письме к М. Г. Савиной от 29 июля 1885 г.): "Это одно из ненапечатанных "стихотворений в прозе",-- и если бы Вы не были Савина, то одного этого письма было бы довольно, чтобы, впоследствии, с гордым сознанием того, чем Вы, хотя бы и в частной жизни, были, протянуть такое письмо Вашим внукам и сказать им: "Вот!"... Но тем дороже это письмо! Сколько в нем "дерзостной чистоты" помыслов, какой язык и какая реальная поэзия... Это письмо -- Ваше право на гордость, на сознание своею превосходства над многими... Благодарю Вас очень, что Вы мне дали его" {Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. Пг., 1918, с. 94.}.
Среди писем Тургенева немало подобных посланий, значительных по содержанию, напряженных по своей эмоциональности, тончайших по изяществу своей стилистической обработки, рисующих не только автора, но и тех, к кому он обращается, "односторонних по своему источнику и двухсторонних по вызываемому ими впечатлению", как их определял тот же А. Ф. Кони, с полным основанием сопоставлявший их -- по их литературно-художественному значению -- с подобными же циклами писем, пользующимися широким признанием в западноевропейских литературах, каковы, например, письма Мирабо к Софи Монье или "Письма к неизвестной" П. Мериме. Такого рода письма могут быть подвергнуты интересному психологическому и стилистическому анализу. В письмах к М. Г. Савиной,-- внимательно вчитываясь только лишь в их обращения и заключительные строки,-- А. Ф. Кони пытался уследить развитие охватившего Тургенева чувства, похожего на влюбленность, "с его приливами и временными отливами, с вызываемыми ими мечтами и убивающей их безнадежностью". "Так,-- пишет он,-- в письмах, адресованных всегда "милой" или "милейшей" Марий Гавриловне, встречаются обращения: "к моему другу", к душе моей", "моей голубушке", к "прелестной кошечке", сизокрылой голубке". Они подписаны сначала "искренне преданным", который скоро сменяется "душевно преданным", "искренним", "старым", "неизменным", "верным другом", а затем "любящим", "искренне любящим" ту, которой адресованы письма" {Там же, с. XXVII.}. Аналогичные наблюдения делались и относительно писем Тургенева к Г. Флоберу, представляющих как бы историю последовательного нарастания дружбы между обоими писателями {М. Дубинский замечает, что "язык этих писем, сначала суховатый и сдержанный, мало-помалу разогревается, становится свободнее и, в конце концов, переходит в пламенную речь" (Дубинский М. Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям.-- Вестник иностранной литературы, 1902, январь, с. 281).}. В чередовании эпитетов в обращениях и автохарактеристик в концовках писем, действительно, раскрываются некоторые оттенки в отношениях автора писем к их адресатам; так, например, автор диссертации о "заключительных формулах" в письмах Гёте пришел к далеко идущим выводам об отношениях Гёте к людям, к которым он обращался письменно, пытаясь найти известную закономерность в его концовках и раскрывая одновременно традиции эпистолярного стиля эпохи {Schrader E. Die Schlussformel in Goethes Briefen. Greifswald, 1911.}. Письма Тургенева могут представить не менее интересный материал для характеристики его индивидуальной манеры писать письма и русского эпистолярного искусства XIX в.