Дом, в котором помещалась редакция "Разговора", стоял во дворе. Вышневолоцкий вошел в редакцию и спросил в передней, где живет редактор "Разговора" Лаврович.
-- А они тут не живут,-- отвечал мальчик в синей блузе, выбегая из боковой комнаты.
-- А где же?
-- А они тут не служат.
-- Редакция "Разговора"?
-- Типография господина Шулейкина.
-- Но ведь вывеска, что редакция помещается...
-- Здесь, здесь! -- крикнул из глубины передней хриплый голос.-- "Разговор" здесь! Пожалуйте! Что угодно?
Из-за грязного шкафа, разделявшего переднюю на две половины -- темную и светлую,-- выглянула незнакомая физиономия с толстым, смешно приставленным к лицу носом алого цвета и с длинной беззубой улыбкой.
-- Вам что?
-- Хотелось бы повидать Лавровича...
-- Зачем?
-- Надо.
-- Как редактора? Господин Шулейкин его рассчитал. Чересчур расписался! И стихами, и прозой начал валять! Прошу покорно пожаловать... Вы не господин Стародубов?
-- Нет, я Вышневолоцкий.
Петербургский литератор с любопытством окинул взглядом редакцию московского журнала, объявившего его своим сотрудником. Грязная клеенка покрывала стол, на котором лежали первые нумера "Разговора" с безвкусными виньетками. Два белых простых стула стояли по сторонам стола. На подоконнике лежали ваксенные щетки.
-- Господин Вышневолоцкий! Очень приятно! Давно изволили пожаловать в Москву? Не по вызову ли господина Лавровича? Но я за него. Хозяин прямо сказал: "Корнил Саввич, разговаривайте!" Да, журнальчик был бы хороший, если бы умеючи взяться. А то ведь чего только нет: и Бисмарк, и Гладстон1, и спиритизм, и полемика с "Московскими ведомостями"2, и полемика с "Русскими ведомостями"3, и порнография, и славянофильство! Эх, грехов много -- не могу я сам быть редактором, не утвердят: что я сделал бы! Журналисты от зависти лопнули бы!
Он с сожалением покачал головой, "Какой у него шагреневый нос,-- подумал Вышневолоцкий,-- как наперсток, истыкан".
Московский журналист продолжал:
-- Я на литературе зубы съел! Полстолетия честно служу высшей идее! У меня взгляды и глубокое образование. Я со всеми корифеями был знаком... С Тургеневым, с Некрасовым... Вам удивительно?
-- Мне по своим делам... Дайте адрес Лавровича! -- проговорил Вышневолоцкий.
-- Лаврович станет порицать меня и издателя,-- начал журналист, оторвав кусочек бумаги и макнув перо в закапанную чернильницу,-- так вы не очень-то верьте. Господин Лаврович забрал до двух тысяч денег еще в прошлом году, когда журнала не было. Весь год жалованье получал. Господин Шулейкин, бывало, каждое первое число на себе волосы рвет от чрезмерного горя, расставаясь с двумя радужными и, так сказать, бросая капитал на ветер... Получите адрес господина Лавровича.
Рот его растянулся в добродушную улыбку, и на кивок Вышневолоцкого одною головою он стал низко кланяться всем станом.
На улице Вышневолоцкий услышал, что его кто-то зовет. Он оглянулся: за ним бежал журналист в рыжем ветхом пальто и в облезлой меховой шапке.
-- Господин Вышневолоцкий! Вышневолоцкий! А Вышневолоцкий!
Вышневолоцкий покосился из-за своих бобров на темного московского писателя, которого он не знал даже по фамилии и нос которого особенно ярко алел под золотистым лучом солнца-невидимки, скрытого высокими каменными домами.
-- Позвольте узнать, вы тот Вышневолоцкий?
-- Что вы хотите спросить? -- произнес Вышневолоцкий, улыбаясь.
-- Сочинитель романа "Силуэт"?
-- Да.
Старик с умилением схватил его за руку,
-- Читал! Все выдающееся читаю! Как же, с большим удовольствием! Был тронут! Дважды прослезился! Господин Вышневолоцкий!
Он замолчал, не находя слов или опасаясь высказать свое желание, и только уловив в глазах Вышневолоцкого что-то вроде расположения к себе, произнес:
-- Отправляюсь завтракать... Живу близко, на Живодерке. Сделайте честь, ко мне хоть на пять минут. Позвольте представиться: Корнил Саввич Втуненко. По происхождению -- малоросс, автор повести исторического характера: "Василий Темный"...4 Прошу! Эй, на Живодерку, пятнадцать копеек!
Вышневолоцкий хотел сначала отказаться, но вспомнил, что действительно когда-то в детстве читал "Василия Темного", и решил заехать к Корнилу Саввичу из благодарности и из любопытства.
Миновав множество деревянных домишек, извозчик остановился у ворот, над которыми торчала жердь с надписью: "Сие место продается участками". Корнил Саввич пошел вперед по мосткам, Вышневолоцкий следовал за ним и глядел вокруг на огромный пустырь, расстилавшийся по обеим сторонам мостков. Вдали виднелся желтый деревянный жиденький дом, о двух этажах, без всяких служб и сараев. Корнил Саввич торопливо и неровно семенил ногами. Он был в истоптанных сапогах. Его синие брюки были отрепаны назади каблуками, и чья-то заботливая рука заштопала их и наложила заплатки из черного сукна.
Перед самым домом лежала, выделяясь на снегу, мусорная куча. Вороны клевали ее и с хриплым криком кружились в воздухе. Корнил Саввич, радостно улыбаясь, сказал:
-- А право, тут можно охотиться. Прежирные бестии!
Он посмотрел на ворон и прицелился палкой.
-- Пожалуйте, пожалуете! По лестнице, сюда! Не бойтесь, что скрыпит: новый дом, осенью строен, еще не успел устояться.
Холодная стеклянная галерея окружала второй этаж. Корнил Саввич вел гостя мимо нечистых корыт и матрацев, которые, по его объяснению, вымораживались во избавление от некоторых мучителей, неразлучных будто бы со всяким новым домом.
-- В опилках заводятся... самозарождение!
Наконец он постучал в дощатую некрашеную дверь. Вышневолоцкий зажал нос; какая-то маслянистая вонь отравляла воздух квартиры. На перегородку брошены были платья, полотенца и просто тряпки.
Красивая женщина, цыганского типа, с болезненным худым лицом и неопрятными волосами, выглянула и спряталась.
-- Жена -- Марья Саввишна,-- молвил Корнил Саввич и потер руки.
Вышневолоцкий вошел по приглашению хозяина в небольшую светлую комнату.
Каштановый сеттер с умными, как у человека, главами лежал на ковровой подстилке. Перед ним стояла чашка с нетронутой овсянкой и вода в разбитом горшочке. Увидав хозяина, сеттер слабо повилял хвостом.
-- Моя гордость! -- вскричал Корнил Саввич,-- несказанной красоты! Кличка -- Перл. На стене, под стеклом -- похвальный лист Перлу. На собачьей выставке всех удивил! За него двести дал, а пятьсот предлагали, да я отверг. Еще не дошел до того, чтобы собаками торговать. Перлушка, милый Перлушка! Что приуныл, брат, что призадумался? Болен, бедняжка! Не хочется к ветеринарам обращаться -- живо уморят, Марья Саввишна, давала ему серку? Перлушка, милый мой Перлушка!
Корнил Саввич нагнулся, пес привстал и лизнул его в губы.
Вышневолоцкий сел на венский расшатанный стул и поднес к носу свой белый надушенный платок, потому что все еще не мог привыкнуть к зараженному воздуху, который, однако, не смущал хозяев. Бедность и неряшливость царили в комнате. Постель в углу незастлана. Вороха газет, между которыми видное место занимал "Разговор", валялись на комоде и на полках покосившейся этажерки, на столе. Сырость намочила обои. Внизу двойных рам были сделаны деревянные желобки, и их наполняла вода, струившаяся со стекол.
-- Неприглядное жилище? -- спросил Втуненко.-- Семнадцать рублей плачу,-- ух! как трудно достаются. Марья Саввишна, нам бы закусить чего-нибудь! А главное, водочки, водочки! капельку!
Он показал на пальце, сколько именно водочки.
-- Корнил Саввич, я считал вас гораздо старее,-- начал Вышневолоцкий.-- Ни одного седого волоса... Сколько вам лет?
-- Шестой десяток идет... Что, молод?
-- "Василия Темного" я читал еще в первом классе гимназии... помню, с картинкой.
Втуненко закинул голову и хвастливо посмотрел на Вышневолоцкого.
-- Теперь не пишут исторических романов,-- сказал он.
Вышневолоцкий не возразил ничего.
-- Нет той эрудиции! -- начал Корнил Саввич, помолчав.-- Марья Саввишна, помнишь "Силуэт"? Это -- их сочинения!..
Марья Саввишна вошла с тарелкой в руке и с графинчиком.
Вышневолоцкий встал.
Марья Саввишна была в красной кофточке, застегнутой не на все пуговицы: их недоставало там, где они более всего были нужны. Поставив завтрак на стол, Марья Саввишна протянула гостю руку.
-- Здравствуйте, не взыщите за угощение. Я, Корнил Саввич, купила наваги на десять копеек, да гусиных ланок.
Вышневолоцкий понял, что воздух был отравлен навагою, которой он терпеть не мог.
-- Ну, будем же здоровы! -- произнес Корнил Саввич, держа рюмку у рта. Он медленно проглотил водку, помотал головой и налил Марье Саввишне.-- Она пьет не хуже меня!
-- Неправда! Вот уж неправда! Я пью для удовольствия, а ты из жадности.
-- Что же вы не закусываете? -- спросил Корнил Саввич.
-- Они непривычны к нашей пище,-- произнесла Марья Саввишна.-- Кушайте лапки.
Вышневолоцкий взял лапку.
-- Почему нападаете вы на Лавровича? -- начал Вышневолоцкий.-- Я сейчас поеду к нему, и, может быть, недоразумение, которое возникло, мне удалось бы уладить.
-- Ах, нет, напрасная забота-с! -- вскричал Корнил Саввич.-- Я одному только удивляюсь, что как вы, будучи истинно либеральным писателем, можете находиться в каких-то отношениях с господином Лавровичем? Господин Лаврович держится устарелых взглядов, несмотря на свою сравнительную молодость, и принадлежит к партии Страстного бульвара5. Да-с.
-- Неужели? -- сказал Вышневолоцкий.-- А вы говорили, Лаврович завел полемику с "Московскими ведомостями".
-- Признаюсь, полемика-то была с "Русскими ведомостями", а я, по праву корректора, переделал... Так что ему должно влететь от Страстного бульвара-с.
Вышневолоцкий улыбнулся и спросил:
-- Вы корректором в "Разговоре"?
-- Управляю типографией Шулейкина и вместе корректор. Конечно, корректор корректору рознь... Другой не посмел бы. А я напутал: хозяин давно просил выставить господина Лавровича. Хозяину надо, чтоб журнал ничего не стоил, чтоб купцы платили за бесчестье, чтоб сотрудники печатали у нас ябеды и еще нам платили!
-- Послушайте, я не пойму -- вы за кого же собственно?
Корнил Саввич выпил рюмку водки и, блеснув глазками, шепотом произнес:
-- За себя-с, за сохранение своей престарелой униженной личности!
Вышневолоцкий вдумчиво посмотрел на него; Корнил Саввич отвернулся.
-- Марья Саввишна,-- сказал он, беря жену за руку,-- сколько нам, душа моя, необходимо в месяц денег?
-- Да, если не пить, Корнил Саввич, то пятьдесят рублей надо. Меньше никак нельзя! -- обратилась она к Вышневолоцкому и сделала жалобное лицо.
-- А с питьем, Марья Саввишна?
Она улыбнулась.
-- Много ты жрешь водки, Корнил Саввич. Господь тебя знает! Иной месяц на двадцать, а иной сотню пропьешь.
-- Вместе с тобой, Марья Саввишна, вместе с тобой!
-- Что срамишь меня при чужих людях?
-- Ну, а все ж таки... Так вот, господин Вышневолоцкий, сколько денег нам надо, чего требует наша личность! Только не подумайте, что я принцип продам за рюмку водки. Нет-е, я человек стойкий. Меня какие люди уважали! Но ежели с одной стороны Лаврович, а с другой Шулейкин, то наплевать. Бьюсь как рыба об лед, ибо вечно, ежечасно, ежеминутно желаю есть, а также имею потребность кормить семью, состоящую из Марьи Саввишны, сына Андрея и из бесценного Перла. Поднимающий меч от меча погибнет6. Лаврович считал меня старым псом, которого пора выбросить. Но я жить хочу, и вся моя семья точно так же желает жить. Я насмотрелся на своем веку на такие вещи, что не поверите, если я вам расскажу. Шулейкин грошелуп, низкая тварь, но он, на мой взгляд, выше Лавровича и многих других деятелей, имена которых ныне гремят в литературе. Никто не стал бы меня держать, а господин Шулейкин держит. Теперь скажите, за кого я должен стоять?
Он налил три рюмки водки и пригласил любезною улыбкой жену и гостя выпить. Вышневолоцкий едва дотронулся губами до рюмки. Он внимательно слушал Кориила Саввича. До сих пор он вращался в той литературной среде, которая всегда пользуется и уважением и достатком.
Он первый раз был в жилище забытого, несчастного старика, который считался когда-то почтенным литератором и теперь впал в нищету, испьянствовался и дошел до какого-то нравственного отупения... А между тем было же у него назади светлое время, когда он знался с "корифеями" и когда для него "принцип" не был звуком пустым... Хорошо еще, что какой-то подлый Шулейкин эксплуатирует старика. Что было бы о Корнилом Саввичем без Шулейкина?
-- Не смею осуждать вас, Корнил Саввич,-- сказал Вышневолоцкий.-- Мне понятны причины, почему вы против Лавровича. Но я его помню хорошим человеком... Он мой товарищ.
-- Хороший человек! У цензора крестил детей!
Вышневолоцкий рассмеялся.
-- Что ж, если цензор порядочный человек! Гончаров был цензором7.
-- Литератор -- особа священная,-- возразил Корнил Саввич и надменно указал на свою грудь.
-- К нам околоточный в гости ходит,-- начала Марья Саввишна,-- тоже обожает литераторов.
-- Ну, ну, ну! Какой околоточный! Рехнулась, матушка?
-- А Николай Константинович?
Корнил Саввич тихонько показал жене кулак и пояснил гостю:
-- Зря болтает моя Марья Саввишна! Кто подумает, и в самом деле я с участком имею сношение! Она меня подведет! Между нами, околоточный ходил с повесткой; я учинил дебош... Да, я еще дебошир! А Марья Саввишна сейчас: к нам ходит околоточный!
Он сплюнул; Марья Саввишна хранила молчание.
-- Господин Вышневолоцкий! Насчет стариков сложилось такое мнение, что ежели сед, то и ретроград. Ошибка-с. Вот я, к примеру... На Татьянин день меня, как одного из старейших и благороднейших студентов Московского университета, на руках качали...8 два пальца вывихнули... Нет дыма без огня, и если обо мне сложилось мнение добропорядочное,-- значит, я добропорядочный. И вы меня с детства знаете, а Марья Саввишна околоточного называет по имени и отчеству! Нехорошо, Марья Саввишна,-- обратился он к жене,-- могут подумать, что ты не супруга Корнила Саввича Втуненко и что Корнил Саввич не образовал тебя, а, взяв из мастерской, где ты шила рубашки разным околоточным, предоставил тебя твоему собственному глубокому невежеству.
-- Оставь уже, Корнил Саввич, замолчи! -- сказала со смехом Марья Саввишна.-- Без тебя видят наше образование... Что у вас на сюртуке: булавка модная?
Вышневолоцкий посмотрел на петлицу своего сюртука: певица, у которой он утром был в гостях, приколола ему на прощанье веточку свежего гиацинта. Он сказал?
-- Нет, цветок.
-- А я думала, что новая мода,-- произнесла Марья Саввишна и вздохнула.-- Пахнет?
-- Слабый запах.
Марья Саввишна наклонилась к цветку, понюхала и опять вздохнула.
Толстый желтый кот мягко прыгнул на постель и мяукнул. Марья Саввишна взяла с тарелки пальцами головку наваги и подала коту.
- Знаете, сколько ему лет? -- спросил Корнил Саввич.-- Без малого пятнадцать. Пятнадцать лет мы женаты с Марьей Саввишной, пятнадцать лет кот свидетелем нашей борьбы за жизнь. Эх, много видел он горя! Дети каждый год умирали -- случалось, голодной смертью. Я по три года без работы сидел.
-- А собак покупал,-- заметила Марья Саввишна.
-- А собак покупал, верно-с. Без собак никогда не мог жить. Мое имя не раз было пропечатано, благодаря собакам. Портрет в журнале "Охота" и под портретом: собака такого-то. Какой-нибудь граф или миллионер читает и думает: должно быть, Корнил Саввич Втуненко богат; а Корнил Саввич Втуненко прозябает во мгле и пухнет на соломе... Поняли вы мой характер? Перл! Иси! Ну, Перлушка, встань! Встань, милый, порадуй меня!
Сеттер, неподвижно лежавший на подстилке, оживился и, виляя хвостом, подошел к хозяину.
-- Будь здоров, Перлушка!
Корнил Саввич выпил. Он ничем не закусывал и только подносил к носу кусок черного хлеба, сильно нюхая его.
-- Я вам сейчас покажу, какой у меня умница Перл. Смотри, Перлушка, ты болен, но любишь жареную рыбку...
-- Андрюше надо оставить,-- робко сказала Марья Саввишна.
-- Останется. Гость ничего не ест... Перлушка, смирно!
Корнил Саввич положил на нос Перлу навагу и начал:
-- Ел Греч, ел Булгарин9, ел Лаврович, ел Шулейкин, ел Страстной бульвар...
Сеттер стоял неподвижно, опустив хвост, покорно глядя на хозяина своими красивыми, большими глазами.
-- Ел Корнил Саввич Втуненко!
Пес подбросил носом рыбку и схватил ее в воздухе раскрытою пастью. Корнил Саввич с торжеством посмотрел на гостя.
"Тенденциозная собака",-- подумал Вышневолоцкий.
-- А кот не умеет?
-- Выжил из ума... А впрочем, до сих пор амурится. А жирный, каналья. Сала много. Говорят, за границей котов едят...
Корнил Саввич с задумчивой, сластолюбивой улыбкой стал ласкать кота.
Мать подала ему ломоть хлеба и пару рыбок. Андрюша отошел в сторону, к окну, и молча съел завтрак. Потом он поклонился гостю и, сказав: "Покорно благодарю вас, папаша и мамаша",-- ушел назад.
-- Хорошо учится...-- произнес отец.-- Ну-те, что же вы приуныли? Марья Саввишна, проси! Выходит так, что я один пью... Не хотите? Один выпью!
Алый цвет шагреневого носа Корпила Саввича стал еще гуще, щеки покрылись сине-багровым румянцем. В узеньких глазах блестела влага того пьяного бессмыслия, которое так противно трезвым людям. Но Корнил Саввич еще крепился и не хотел показать, что он пьян.
-- Василий Темный! -- говорил он,-- не ожидал, что встречу... Василий Темный был великий государь. Но только я на его слепоте теорию построил. Сам Герцен погрозил пальцем: умно, Корнил Саввич, умно! А я его в ручку... Но, позвольте, вы к нам или в Петербург? Мое дело сторона, есть тут купец Самореин и очень нуждается в легком пере, потому что фабричный инспектор уголовщину возводит, а у него, надо сказать...-- Корнил Саввич подмигнул Вышневолоцкому и дополнил речь жестом, который состоял в движении пальцем по неопределенному направлению.
Вышневолоцкий встал и начал прощаться. Хозяева удерживали его. Корнил Саввич едва стоял на ногах. Когда он сидел, то не казался таким пьяным. Вышневолоцкий уронил шапку -- старик бросился поднимать ее и поскользнулся.
-- Пьяненький,-- сказала Марья Саввишна.-- Что юродствуешь? Иди спать на диван.
Корнил Саввич поднялся, улыбаясь и мотая головой.
-- А, не правится! Расскажу им, какой ты муж и каково мне с тобой. Был у нас, знаете, диван и надоел до того, что не могу видеть. Я позвала хламщика и продала диван за два рубля. А хламщик встречает через неделю и говорит: благодарю вас, Марья Саввишна, купил диван за два рубля, а в диване, под спинкой, нашел пять рублей... Кто же, как не Корнил Саввич? От жены прячет деньги и кутит, а людям говорит, что мы вместе пьем.
Корнял Саввич стоял, сонно улыбаясь. У Марьи Саввишны глаза горели, как угольки: ей было жаль пяти рублей. В отворенную дверь виднелось пространство за перегородкой. Там у окна сидел горбунчик, подперши голову рукой, и задумчиво смотрел вдаль, на златоглавую Москву.
Вышневолоцкий еще раз простился с хозяевами и ушел.
Тяжело было у него на сердце.
ГРАФ
I
Табачный торговец, Павел Осипович Перушкин, сидел в своей лавке и с нетерпением смотрел на улицу сквозь большое сплошное стекло единственного окна. С утра непрерывный дождь кропил улицу, и мимо лавочки промелькнуло несколько сотен мокрых зонтиков. От времени до времени гремел колокольчик на дверях магазина, входил покупатель и, подождав, пока угомонится колокольчик, спрашивал десяток папирос или коробку спичек. Торговля шла как обыкновенно, но время тянулось как-то особенно долго. Перушкин готов был закрыть магазин, чтобы сократить этот несносный долгий день. Однако инстинкт торговца брал верх, и Павел Осипович ждал срока, когда на смену явится его брат и освободит его.
С ним уже около шести лет знаком молодой человек, проживающий в том же доме, где помещается табачная лавочка, и носящий громкую фамилию Румянцева. Неизвестно, принадлежал ли молодой человек к славному роду и находился ли в каком-нибудь родстве с графом Румянцевым-Задунайским1, но достоверно, что он не именовался графом и вдобавок был очень не богат. Он занимал меблированную комнату в "тихом и благородном семействе" и числился на службе в каком-то департаменте. Чуть не каждый день заходил он в лавочку Перушкина за папиросами, за почтовой бумагой, за марками. Румянцев постоянно был в долгу у Перушкина, но сообразительный торговец рассуждал, так: "Положим, первые десять рублей, которые задолжал мне г. Румянцев, пропали, но я зато держу его на привязи. За шесть лет он дал мне торговли, по крайней мере, на шестьсот рублей, то есть я имел с него чистой прибыли рублей двести. Кто должен, тот постоянный покупатель". Кроме того, Павла Осиповича связывала с Румянцевым их сравнительная молодость, и было время, когда в табачной лавочке происходили у Румянцева свидания с одной молоденькой швеей. В табачную же лавочку получались на имя Румянцева письма, тайну которых ему хотелось скрыть от "тихого и благородного семейства".
Когда Румянцев приходил в лавочку, Перушкин торопливо подставлял ему стул и, видимо, гордился знакомством с таким человеком. Во многих отношениях он подражал Румянцеву -- носил такие же галстухи, так же брил бороду и причесывался, и, заметив, что Румянцев курит только папиросы Бостанжогло, он сам почувствовал к ним влечение. Раза два или три он встречался с Румянцевым на островах, и они вместе пили пиво. Чтобы возвысить в своих собственных глазах цену знакомства с Румянцевым, Перушкин, упоминая о нем в разговоре с кем-нибудь, называл его графом.
Теперь, сидя в лавочке, он с нетерпением ждал, когда ему можно будет отправиться с визитом к Румянцеву и попросить об одном чрезвычайно важном одолжении. Наконец с досадной медленностью пробило пять часов, и минуты, на которые опоздал брат Перушкина, Кирюша, показались вечностью. Но и Кирюша пришел. Тогда, побранив брата, Павел Осипович надел свой новенький цилиндр и драповое пальто и вышел на улицу, распустив зонтик,
Румянцев только что вернулся со службы, едва успел пообедать и лежал на диване, закинув ноги на спинку. Тоска или, вернее, скука грызла молодого человека. У него не было ни копейки денег, нечего было читать, никуда не хотелось идти, а впереди предстоял целый ряд таких же безобразно-скучных дней вплоть до получения жалованья. Деньги на несколько минут оживят его. Он, вероятно, пойдет в клуб, будет играть в мушку, будет любезничать с клубными барышнями, прокатит их на лихаче, угостит ужином в отдельном кабинете, а затем снова погрузится в ленивое и пустое ожидание следующего двадцатого числа. В бесконечной перспективе двадцатых чисел тускло сияла ему надежда на повышение, на изменение обстоятельств к лучшему,-- может быть, на счастливый брак, который принесет ему, вместе с красотой жены, деньги и протекцию. А пока он лежал на диване, приняв самую неудобную позу, потому что она все-таки вносила некоторое разнообразие в его бесцветную жизнь.
Павел Осипович вежливо постучал в дверь номера и, на крик: "Войдите",-- показался во всем блеске своей модной визитной пары.
"Чего еще надо этому ослу?" -- подумал Румянцев, вспомнив, что он должен в табачную лавочку.
-- А! -- с принужденной любезностью протянул он.-- Здравствуйте, милейший! Как ваше здоровье? -- Он приподнялся и пошел навстречу гостю.
-- Мое здоровье -- слава богу! -- отвечал Перушкин,-- слава богу, я здоров вообще и в частности. Я очень даже здоров, Петр Гаврилыч! -- со смехом заключил он свою речь и пожал Румянцеву руку.
-- Садитесь, что скажете? Что новенького?
Перушкин сел на кончик стула и, осмотревшись кругом, сделал таинственное лицо.
"Так и есть, пришел за деньгами!" -- сообразил Румянцев и решил вести себя с достоинством, т. е. солгать, что деньги у него будут на днях, и, кажется, довольно большие деньги.
-- Новенького очень много. Во-первых, Петр Гаврилыч, как вы находите на мне эту пару? -- спросил Перушкин и встал, поворачиваясь.
Румянцев критически посмотрел на табачного торговца.
-- Да вы -- франт, мой дорогой! Пара недурна! Точно такая же пара была у меня. "И пропала в ломбарде",-- мысленно докончил он.
-- Шестьдесят рублей заплатил,-- сказал Павел Осипович,-- да пятьдесят за пальто, да девять за цилиндр, дюжину белья купил, да вот сапоги из самого лучшего бельгийского товара, да сегодня принесут фрак от Корпуса... Издержался, но не жалею!
-- Значит, торговля процветает?
-- Получен свежий табак от Костанжогло. Не хотите ли, пришлю фунтик?
-- Пришлите, только имейте в виду...
-- О, помилуйте! -- прервал его Перушкин.
-- Благодарю вас. А что ж еще новенького?
Перушкин опять сделал таинственное лицо.
-- Говорю вам, что много новенького! Чересчур много новенького. Женюсь! -- проговорил он и радостно рассмеялся.
-- А, поздравляю!
Перушкин протянул Румянцеву обе руки и долго тряс его руку.
-- Это такое для меня счастие... Так много! Только теперь вполне начинается... Петр Гаврилыч, будьте сочувственны!.. Петр Гаврилыч, позвольте надеяться, что счастье всей моей жизни будет зависеть от вашего согласия!
-- Да помилуйте, что вы, милейший? Разве я могу запретить!
-- Нет, Петр Гаврилыч, я от избытка волнения... Вследствие отсутствия блестящего образования... Прошу вас об одном -- сделать мне честь... Так как свадьба моя послезавтра, и в этом же доме, в пустой квартире по парадной лестнице...
-- Хотите, чтобы я был у вас на свадьбе? Хорошо. Я с удовольствием.
-- Граф!
-- Оставьте титулы. Я не имею права называться графом.
Перушкин безмолвно, с чувством, сжал еще раз руку Петра Гавриловича.
-- На ком же вы женитесь?
-- На барышне... Пятьсот рублей положил издержать на удовлетворение!
-- А много приданого берете?
-- Я по моде девятнадцатого века!
-- Ну, в девятнадцатом веке, кажется, деньги играют главную роль. А что ж, невеста, должно быть, хороша?
-- Божество! -- Перушкин счастливыми глазами посмотрел на Петра Гавриловича и долго распространялся в похвалах ее наружности.
-- Счастливый вы человек,-- сказал Румянцев.-- От вас так и брызжет счастьем.
-- Невинные шалости юного возраста! -- вскричал Перушкин.-- Я уверен, что и вы теперь женитесь. Вам, граф, скоро тридцать лет.
Так как Перушкину во что бы ни стало хотелось называть его графом, то молодой человек не возразил на этот раз ничего. Его это забавляло.
-- Непременно, непременно, почтеннейший, буду у вас! А что касается моей женитьбы, то нет, должно быть, я никогда не женюсь. В Петербурге нет невест.
-- Что вы, Петр Гаврилович? Да что с вами? Да неужели вы разочаровались? Помилуйте, в Петербурге невест сколько угодно!
-- Женщин, но не жен! -- с некоторою мрачностью проговорил Румянцев фразу, которую он вычитал сегодня утром в департаменте, пробегая фельетон,
-- Нет, обидно даже слушать! -- со смехом произнес Перушкин.-- Вы нашу армию, граф, обижаете!
-- Да, вот женитесь -- другое, голубчик, запоете,-- произнес Румянцев, и, спохватившись, что его слова заключают в себе не совсем деликатный намек, он заключил: -- А впрочем, бывают исключения. Никто не выигрывает двухсот тысяч, но, однако, счастливцы выигрывают!
-- Вы женитесь, Петр Гаврилович, на красавице и возьмете каменный дом. Уж обязательно! Позвольте мне быть пророком истины! -- Понизив голос, ои прибавил; -- Дуня об вас спрашивала.
-- А, надоела мне Дуня!
-- В шляпке с пером и в таком пальто, что черт меня побери! Ей-богу!
-- Значит, устроилась... очень рад!
Перекинувшись еще несколькими словечками с графом, Перушкин встал с места и начал прощаться.
-- Так уж надеюсь!
-- Да не беспокойтесь, приду.
-- Так уж я буду вполне уверен и счастлив вашим согласием,граф.
-- Да ведь сказал я вам.
-- Так уж будьте так любезны. Если бы, например, к венцу!
-- Да, может быть, и к венцу.
Гость наконец ушел, раскланиваясь с утонченно вежливыми вывертами, с эластическим раскачиванием всего туловища, улыбаясь чуть не до ушей.
"Ах, какой скучный болван",-- подумал Петр Гаврилович, опять забираясь на диван.
"Прелюбезный и преобходительный граф",-- думал между тем Перушкин, надевая на лестнице свой цилиндр.
II
На третий день, в назначенное время, Румянцев облекся в свежее белье и во фрак, но раздумал ехать в церковь, тем более что на улице встретил хорошенькую девушку и у него явилось занятие -- он проследил, где она живет, разумеется, с тем, чтобы через минуту совершенно забыть о ней. Было уже девять часов, когда Румянцев поднялся по парадной лестнице в квартиру, где справлялся свадебный пир. Лестница была ярко освещена; швейцар вместе со швейцарихой снимал внизу пальто и шубы, так как многие гости из торговцев явились на бал в мехах, воспользовавшись легким заморозком.
-- Сюда-с, пожалуйте-с! -- закричал Кирюша, брат Перушкина, увидев сверху Румянцева и сбегая к нему. Кирюша был неестественно напомажен. Жилет на нем был открытый, с огромным вырезом, но, должно быть, не его, а брата. Да и фрак был с чужого плеча. Кирюша казался поэтому внезапно отощавшим и похудевшим человечком. Размахивая руками, широко шагая через одну ступеньку и оглядываясь на Румянцева, он мчался впереди. Клубы табачного дыма носились на верхней площадке лестницы. Гостей было уже много, и слышался шум их голосов.
-- Сюда-с, сюда-с! Осторожнее-с! -- вскричал Кирюша, теряя равновесие и падая на площадку. В передней встретил Румянцева купец из Апраксина рынка, посаженый отец Перушкина, и низко ему поклонился.
-- Большую честь вы сделали нам, ваше сиятельство! -- промолвил он, и Румянцев покраснел, не имея силы воли отречься от графства.
-- Граф приехал! Граф! Граф! -- услышал он сдержанный говор вокруг себя. Посмотреть на графа поспешили в переднюю разные приказчики и дамы с такими лицами, которые Петр Гаврилович обыкновенно называл "мордимондиями". Приказчики и мордимондии приветливо улыбались ему и кланялись. Он вошел в залу. К нему подлетел, держа руки фертом, господин лет тридцати пяти с густыми завитыми волосами и в усах.
-- Ваше сиятельство! -- проговорил он сладко и услужливо.
Так парикмахер Петра Гавриловича произносит: "Прикажете постричь?" И точно, взглянув на него, Румянцев узнал в нем monsieur Жоржа, который всегда его стриг и был на самом деле не Жоржем, а Егором, но взял себе французский псевдоним с тех пор, как открыл мастерскую. У Жоржа в петлице фрака красовался белый букет -- он был шафером. Вслед за Жоржем подошел почтенный человек с большим сизым носом, в смятой манишке. Медные запонки выпали из петель манишки и держались только на ниточке, оставляя на полотне черный след.
-- Ах, мы вас, граф, очень ждем,-- шепелявя, заговорил господин с сизым носом; он оказался родственником невесты и ее посаженым отцом. Молодые люди с такими же напомаженными волосами, как Кирюша, и с букетами в петлицах фраков засуетились около Румянцева. Все представлялись ему, кланялись, стремились пожать ему руку. Наконец, его подвели к молодым, которые сидели рядом на почетном месте, за большим столом. Весь стол был заставлен разными закусками -- икрой, сыром, колбасами, копчеными селедками, семгой, вареньем, фруктами и бутылками с вином, пивом и водкой.
Молодые приподнялись навстречу "графу". Павел Осипович был украшен такой золотой цепью, что сразу являлось сомнение в ее ценности. Но она блестела, как золотая, и походила на кольчугу. Модный воротничок так сжимал шею Павла Осиповича, что казалось, будто его собираются удавить. Он весь был затянут; можно было подумать, что он в корсете. Его, очевидно, стесняли тугая рубашка, фрак и самое положение как новобрачного. Он был бледен и смотрел на все, даже на Румянцева, с тупым удивлением. Петр Гаврилович в другом месте не узнал бы его, потому что Перушкин нафабрил и поставил стрелкой усы, а его обыкновенно прямые, грязно-желтые волосы были до смешного мелко завиты. Чокаясь со всеми, он уже порядком охмелел и находился в удрученном состоянии.
-- Честь... Вполне честь! Граф, я тронут! Я благорасположен! -- пробормотал он, указав левой рукой, затянутой в белую лайковую перчатку, на жену.
И новобрачная тоже напоминала собою восковую куклу из анатомического музея. Она с торжественно-любезною улыбкою протянула Петру Гавриловичу руку. Из-под белой фаты смотрело маленькое, уже увядшее лицо, которое едва ли было даже когда-нибудь красиво, а глаза выражали скорее испуг, чем счастье. Кирюша подал на подносе бутылку шампанского, и Петр Гаврилович должен был выпить за здоровье новобрачных. Но едва он взял бокал, как вся зала гаркнула:
-- Горько!
Молодые повернули друг к другу свои бледные лица и, улыбаясь не то деревянной, не то счастливой улыбкой, поцеловались.
Было страшно накурено; сквозь дым мигали огни керосиновых ламп и свечей. Петру Гавриловичу указали за столом заранее приготовленное ему место, где стояла посуда с золотыми ободками; у других гостей она была простая.
"Я играю роль генерала на этой свадьбе! -- подумал Петр Гаврилович.-- Вот зачем Павел Осипович произвел меня в графы! C'est drole {Это забавно (фр.).}",-- чуть не произнес он вслух по-французски, входя в роль аристократа, у которого даже мысли французские, а не русские. Он видел вокруг себя множество незнакомых мужчин и женщин. Они пили и ели, улыбались, хохотали, и слышались разговоры, состоявшие из отрывочных фраз.
-- Уважь.
-- Антип Петрович!
-- Уважь, родной!
-- Антип Петрович, ты в своем ли уме?
-- Уважь, говорю тебе, уважь! Или:
-- Воистину говорю тебе, хорош ты человек.
-- Дядя, а ты чем худ?
-- Нет, ты выслушай меня: хорош ты человек!
-- Дядя!
-- Ха-арош, очень даже ха-арош человек.
И так далее.
"Так вот оно, счастье Павла Осиповича! -- думал Румянцев, попивая шампанское, которое было подано только некоторым гостям, а другие довольствовались пивом.-- Ах, осел. Бесприданница и дурна, как смертный грех! Да и все здесь хороши. Не свадьба, а шабаш ведьм. Quelles {Какие (фр.).} мордимон!" -- заключил он свои думы, опять входя в роль графа.
Времени с начала пира прошло немного, но все уж были "в градусе". Может быть, они притворялись пьяными, чтобы сделать удовольствие хозяевам. Совершался какой-то неискренний, шумный обряд, и уже Петр Гаврилович стал подумывать, как бы незаметно улизнуть. Однако на него были устремлены все глаза; его поминутно угощали то тем, то другим, и уйти он не мог. Он пробовал заговаривать с молодыми. Пока он говорил, кругом затихала беседа, потому что его особа внушала всем почтение. Но в ответ он слышал бормотание Перушкина, понять которое было выше его сил, а новобрачная только потупляла глаза и улыбалась. Он замолчал. Тогда, чтоб занять его, подошла, к нему худая, как скелет, старуха с большими впалыми глазами и в длинной старинной шали.
-- Что вы, граф, как будто скучаете? -- начала она.
-- Нет, я ничего... я всегда такой.
-- Ах, как можно скучать в ваши годы! Вот мне можно скучать и должно. Мое время ушло. Еще пока жила я для Леночки, жизнь моя имела цель. А теперь, позвольте вас спросить, граф, что мне делать?
-- Что же, ваша дочь умерла? -- спросил Румянцев.
-- Господь с вами, зачем умерла, граф? Она вышла замуж за Павла Осиповича.