Некрасов Николай Алексеевич
Литературная критика. Библиография. (1847—1869)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

   Н. А. Некрасов
  

Литературная критика. Библиография. (1847--1869)

  
   Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
   Критика. Публицистика. Письма. Тома 11--15
   Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847--1869)
   Л., "Наука", 1990
   OCR Бычков М.Н.
  

СОДЕРЖАНИЕ

1847

  
   "Москва" Н. Сушкова. Части первая -- пятая; "Слава о вещем Олеге" Д. Минаева; "Страшный гость"
   Музей современной иностранной литературы. Выпуски 1 и 2
   "Путевые заметки" Т. Ч. <Выпуск 1>
  

1849

  
   Русские второстепенные поэты
  

1851

   <Из статьи "Комета, учено-литературный альманах...">
   Раут <на 1851 год>
   "Морские войны времен французской Республики и Империи" Ж.-П.-Э. Жюрьена де ла Гравьера. Части первая и вторая
  

1853

  
   "Награда за откровенность" А. <О>вчинникова
   Дамский альбом
  

1855

  
   "Антон Иваныч Пошехнин" А. Ушакова. Части первая--четвертая; "Череп Святослава", "Святки" В. Маркова
   "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах" С. Аксакова
   "Шамиль в Париже и Шамиль поближе" Е. Вердеревского и Н. Дункель-Веллинга
   Осада Севастополя, или Таковы русские
   "Стихотворения" В. Красницкого
   "Говор простого народа" А. Месковского
   "Стихотворения" Я. Полонского
   "О жизни и трудах Дорджи Банзарова" П. Савельева
   О новоизобретенном способе отделения извести из свеклосахарных сыропов посредством стеариновой кислоты

1847

  

Москва, поэма в лицах и действии, в 5-ти частях, Н. В. Сушкова. Москва, 1847.

Слава о вещем Олеге, соч. Д. Минаева. СПб., 1847.

Страшный гость. Литовская поэма, взятая из народных поверий. Варшава, 1844.

  
   С некоторого времени русский читатель непростительно изменился: он сделался положителен, сух, черств -- словом, равнодушен к стихам. У него была душа нежная и чувствительная: он проливал потоки слез, читая не только "Чернеца" и "Наталью Долгорукую", но и все без разбора подражания им, пел заунывным голосом "Черную шаль", был столько нежен и сострадателен, что даже принимал живое участие в одной преступной деве, которая "под вечер ненастной осенью шла в пустынных местах"
  
   И тайный плод любви несчастной
   Держала в трепетных руках, --
  
   участие, которое при его неукоризненной нравственности должно было стоить ему много внутренней борьбы и муки... Стремления у него были самые возвышенные, превыспренние: он бескорыстно уносился за поэтом туда, утопал в эфире и не спорил с поэтами, твердившими ему, что смерть лучше жизни, а только сожалел о бедности и мелочности натуры своей, которая как-то всё тянула его к презренной земле и заставляла беречь здоровье. Вкус у него был многосторонний и желудок страшно вынослив: плавные размеренные строфы ласкали его младенческий, неизбалованный слух, и с самоедским аппетитом глотал он всё, что ни предлагали ему: и поэмы, и повести, и романы в стихах, и драматические фантазии, и послания, и сказки, и даже мистерии, -- глотал великодушно и добродушно, даже не подозревая, что совершает беспримерные в истории человечества подвиги...
   И мистерилось тогда поэтам, -- были они в великом почете и с каждым годом плодились и множились...
   Но читатель вдруг круто повернул на прозу -- и поэтов не стало. Перевелось оно, племя многочисленное и самоцветное, и скоро не останется от него и следов... Надобно постараться, пока еще не поздно, спасти его от забвения; не то потомство, пожалуй, и не поверит, что в одном государстве в одно время могло существовать такое множество поэтов, что было бы очень прискорбно для русского гения... Какие люди были они? что делали? откуда вели свой род? Несомненно, что потомство уже настало для них и говорить о них теперь самое время...
   Еще не очень давно в русском государстве, богатом всякими дивами, на каждом шагу попадались юноши, которых в наше время зовут вообще романтиками, -- идеальные юноши. Племя было многочисленное и самоцветное, и от него-то вели свой род покойные русские поэты. Идеальные юноши отличались презрением к земле, на которой, по их словам, было им и тесно и душно, и рвались всё туда... куда? -- тайна, которую унесли они с собою; будучи добрыми и смирными малыми и только с виду страшными, -- потому что не имели привычки стричь и причесывать волосы, -- они громили проклятиями толпу, презренную, тупую чернь, и в каждом человеке видели врага, с которым будто бы нужно было им бороться (известно, однако ж, из достоверных источников, что никаких битв, кроме карточных, бильярдных и шахматных, они не вели); изредка покучивая и даже иногда предаваясь просто пьянству, они считали долгом своим показывать пренебрежение к вещественным благам жизни, и человек, обнаруживший при них аппетит, навсегда становился в глазах их ничтожным и пошлым. Все они были большие охотники и мастера проклинать судьбу свою, но если верить им, -- горячо любили свои страдания и жадно желали их для того, чтоб не дать очерстветь душе; они полагали, что призвание их -- страдать, и если невзначай чувствовали себя весело, приходили в отчаяние: за самих себя, за достоинство своих глубоких и высших натур делалось им стыдно. И в книгах, и в жизни любили они всё необыкновенное, исключительное, -- и ничто простое, как бы оно ни было поразительно в простоте своей, им не нравилось. Сильно наклонные к дружбе, дружбу понимали они совершенно по-своему: дружба их начиналась с того, что два существа, влекомые друг к другу таинственной симпатией, сперва признавались во взаимной дружбе, потом клялись в верности, как водится, до гроба и за гробом, на словах или даже и на бумаге, для чего у них водились альбомы, памятные книжки, дневники. Затем уже подружившиеся входили во взаимные права свои, права тоже особенные: друг, но их понятиям, был такой человек, которому безнаказанно, даже с несомненной надеждой на участие, позволялось всегда и во всякое время пересказывать (переливать в душу) мелкие досады и неудачи свои, огорчения и ропот раздражительного самолюбия. Любовь тоже играла немаловажную роль в их жизни, но любовь особенная, непохожая на обыкновенную. Возвращаясь после дружеских попоек обыкновенно утром на другой день, они тем не менее пылали вулканическою страстию к недоступным (непременно недоступным) красавицам. Но такая любовь их никогда не заходила дальше подавленных вздохов, долгих, красноречивых взглядов, много -- пожатия руки. После двух-трех посещений тотчас являлось где-нибудь в печати стихотворение, в котором под словом: "К ней" -- выставлялись иногда довольно нескромно начальные буквы имени их красавиц; слух разносился, что такой-то влюблен в такую-то, доходил до семейства красавицы, и к поэту становились благосклоннее или выгоняли его из дому; в последнем случае для него наступал истинный праздник: он принимался страдать в разлуке. С понятием о любви у идеальных юношей нераздельно соединялось опять-таки страдание: оттого разлука и всевозможные препятствия в любви для них всего важнее. Им непременно нужно жаловаться на счастье и проливать чашу мщения... Можно поручиться, что, исчезни вдруг все препятствия, не один идеальный юноша тотчас бежал бы от предмета своего обожания, точно так же как непременно бежал бы он, если б обожаемая им бледная и задумчивая дева (идеальные гоноши влюбляются только в дев бледных и задумчивых), вдруг сделалась весела и румяна... Небрежность в костюме, между прочим, составляла их отличительную черту: редкие находили нужным вычищать за ногтями, а содержать в порядке подбородок и голову вовсе не было принято. Нечего и говорить вам, что почти все они писали, и писанья их опытный глаз тотчас узнавал по трем каким-нибудь буквам с точками или звездочками, неизбежно торчавшими под заглавием; без таких посвятительных букв не явилось у них ни строки, так что можно было даже подумать, что они и писали для того, чтоб выставлять заветные буквы... Писали они, разумеется, большею частью стихи. В стихах воспевали свои страдания -- измену милой, смерть матери, одиночество -- словом, все очень обыкновенные страдания, проклинали судьбу и человечество, бранили землю, рвались к небу... Впрочем, если хотите оживить в памяти их стихотворения, я, пожалуй, покажу вам на деле, какие стихотворения они писали. Не угодно ли прочесть?
  
   Мой жребий
  
   Давно от участья, от ласковой речи
   Меня отучило коварство людей.
   Слова их -- отрава, лобзанья -- картечи,
   Объятья -- тяжелые груды цепей.
  
   Кто вырвал надежду из девственной груди?
   Кто день моей жизни во мрак погрузил?
   Всё братья родные! всё люди да люди!
   Но видит всевышний, что я им не мстил.
  
   Я всё перенес! Мне ничто не обидно!
   Давайте мне больше тяжелых работ.
   Я труженик мира! я раб беззащитный! --
   Пусть ломятся кости! пусть льется мой пот!
  
   Я хитростных козней вражды не разрушу,
   Тяжелого бремя не сброшу с плечей:
   Пусть хлад отчужденья терзает мне душу,
   Пусть я забавляю моих палачей.
  
   Пускай всё отнимут -- наперсники злости!
   Мне в голову камень -- не сетую я!
   Мне в пищу обломок оглоданной кости,
   Покров погребальный -- одежда моя!
  
   Не с острым кинжалом в карательной длани,
   Не с грозным укором на бледном челе,
   С надеждой веселой под тучей страданий
   Я твердой стопою пройду по земле.
  
   Роптанья не вырвет мирская забота:
   Томиться я буду с улыбкой в устах,
   Что каждая капля кровавого пота
   Блаженства зерном мне взошла в небесах!..
  
   "Пленной мысли раздраженье!" -- скажет, улыбнувшись, читатель. -- Так! таланта у них не было, -- слова нет. Теперь господин Новый поэт, снабжающий нашу "Смесь" своими трудами, десятками пишет такие стихотворения и нисколько не метит за них в бессмертные. Но не вините слишком строго бедного идеального юношу прежних лет, добродушно считавшего себя поэтом... Не в обычном расположении духа оставался он, складывая свои стихи... Сердце у него билось ускоренным, неровным биением, и какой-то сладко-томящий огонек шевелился и перебегал в груди, всё разгораясь и разгораясь; часто, прочитывая громко какую-нибудь удавшуюся строфу, он чувствовал, как, поднявшись откуда-то, будто с самого дна взволнованной и сладострастно-млеющей груди, одна за другой бежали к его глазам и навертывались на них слезы... Как же ему было сомневаться в своем призвании?
   Редко, но писывали идеальные юноши и прозой. В прозе, как и в стихах, ни на минуту не удалялись они от всегдашней темы своих писаний -- самих себя. Проза их ужасна:
  
   "...Меня зовут чудаком... Чудак! Приговор бессмысленный, бессмысленно повторяемый! В нем сказалась ты вся, тупая, близорукая чернь! Кто же не чудак для тебя: кто не о щах да не о каше твоей весь свой век думает? Ведь и Шекспир для тебя -- пьяный дикарь, и Байрон -- безумец, и Камоэнс, которого уморила ты с голоду, -- все чудаки, сумасброды!.. А ты?., ты лучше их, ты разумная, ты безупречная! Посмотри на себя: твои плоские, болезненные лица наводят уныние: твои глаза, впалые, как свинцовые, смотрят тупо и робко, и ни чувства, ни мысли, ни благородного порыва не прочтешь в них, не подглядишь в телескоп... Как стадо бессмысленное, суетишься и мечешься ты на пастбище жизни,, торопясь наперебой насытить прожорливое чрево свое, -- твоя забота единственная, вне которой нет для тебя ни стремлений, ни деятельности! На что ж тебе сердце, страсть, чувство -- все божественные дары, присущные благородной человеческой природе? Ты позабыла, что они есть у тебя, или, лучше сказать, у тебя и нет их, потому что ты и не знала и никогда не узнаешь, что они есть у тебя... Не узнаешь! потому что когда посреди тебя явится человек с искрами божественного огня в груди, с печатью тайны на челе и с пророческим глаголом в устах, -- высокий избранник, призванный пробудить в тебе коснеющие силы души, воззвать тебя к жизни обновленной и разумной, ты, бесчинствуя, дико хохочешь, ты бросаешь каменьями в своего заступника и учителя, называя его сумасбродом! И бродит он наг и нищ посреди тебя, непонятый и отверженный, терпя позор и невежественное глумление, -- и, призванный благовествовать и учить, -- сходит в преждевременную могилу с проклятиями!.. И тогда вдруг откуда ни возьмутся у тебя и смысл и чутье: как бешеный бык, ревешь и мечешься ты, разрывая на себе одежды свои, и в диком отчаянии посылаешь ты к небу безумную мольбу -- возвратить великого! Но тщетны безумные моления... Еще из могилы слышатся тебе громовые проклятия, подымающие волос на преступной главе твоей, и в священном трепете удаляешься ты от праха, оскорбленного твоим поздним участием, твоим непрошеным состраданием!.. А там через неделю, через день один -- всё снова забыто, и новый камень в руке твоей... Бедный поэт! Жалкий избранник! Скиталец иного, лучшего мира! Такова участь твоя на земле... И ни в ком ни искры участия, ни от кого слова надежды и утешения!.. Участие!!.. Утешение!!!.."
   Смешно, но остерегитесь слишком смеяться: такою прозою писалась большая часть книг двадцатых и тридцатых годов, именно тех книг, которыми вы преимущественно восхищались... Не верите, так я, пожалуй, когда-нибудь приведу факты... Но куда же вдруг исчезли поэты? Не берусь досказывать вам их плачевную участь, но вот чем обыкновенно кончали и кончают идеальные юноши вообще... Иные из них навсегда остаются в утешительном убеждении, что они непоняты; в то время, когда всё вокруг них движется, изменяется, они всё те же: всё ту же воспевают измену милой и всё так же тщетно добиваются к ней внимания; совершенное равнодушие публики для них не более как новое доказательство задушевной мысли: "Я непонят!", которая наконец овладевает ими совершенно, ожесточает их. Ничего не может быть в мире несноснее подобного существа, мелко, раздражительно самолюбивого; в их присутствии душно, с ними нельзя спорить, нельзя говорить; они во всем видят другой какой-то смысл, подозревают оскорбление. Из таких-то людей образуются обыкновенно полчища задорнейших и безрассуднейших гонителей всего нового, как бы ни было очевидно его превосходство над старым. Всякий успех времени они почитают личною обидою для себя. Добрые, по ограниченные вначале, они нередко под конец прибегают к таким средствам, от которых отскочили бы с ужасом в то время, когда еще вопль уязвленного самолюбия не заглушал в них голоса рассудка и совести, -- и тогда-то становятся предметом посмеяния и заслуженного презрения всех и каждого. Другие же (и большая часть), своевременно выкинув из головы школьные бредни (под именем школьных бредней на языке солидных людей разумеются всякие стремления и цели вне положительных житейских стремлений и целей), делаются чиновниками и очень быстро идут вперед, потому что уже общее правило, если идеальный юноша сделается чиновником, то в способности обнаруживать совершенную благонамеренность и вообще заискивать благорасположение начальства заткнет за пояс даже человека, прозябающего в департаментах и канцеляриях, как говорится, с малых когтей. Есть даже мнение, что из идеальных юношей и всяких романтиков выходят очень часто тончайшие плуты. Как бы то ни было, вдруг возникает в них страсть к разным почетным украшениям, и они не пропускают случая, даже искусно изыскивают средства обременять себя ими, уверяя, впрочем, что носят их единственно по необходимости. Карманные дела их также принимают надлежащий ход. По чувству ли семейных обязанностей и влиянию жен (все они люди женатые -- чаще по расчету, чем по любви, и все под башмаком жен), или уже семя будущего плода хранилось в самой натуре их, -- почему бы то ни было, презрение к вещественным благам вдруг сменяется в них чем-то совершенно противоположным. Нельзя надивиться быстроте, с какою возникают у них многоэтажные домы, дачи и значительные поместья. О стихах, разумеется, нет и помину; теперь, в свою очередь, они называют стихи и вообще всю литературу школьными бреднями, занятием людей праздных, ни к чему дельному не способных; но не без удовольствия говорят о своих старых грешках, давая заметить, что если б хотели, то и на литературном поприще не уступили бы никому. Некоторые, впрочем, до самой смерти удерживают за собою звание литераторов, напоминая о себе в десять лет раз каким-нибудь мадригалом, апологом или эклогою, которая, попавшись нечаянно в какой-нибудь повой книге, вдруг переносит удивленного читателя лет за тридцать назад. Если б мы писали физиологию такого рода чиновников, то следовало бы еще заметить, что подобные господа навсегда удерживают за собою право суждения и резких приговоров над литературными произведениями и что мнения их, как людей, которые сами когда-то писали и, следовательно, не хуже никого другого смыслят в литературе, весьма уважаются, особенно в том ведомстве, которое находится под их начальством или в какой-нибудь от них зависимости. Перед концом жизни, когда стукнет пятьдесят лет служебной деятельности бывшего поэта, теперь важного человека, и благодарные подчиненные, сложившись по красненькой, зададут ему пир в ознаменование столь радостного события, -- в последний раз ярко вспыхивает литературная слава бывшего поэта, ярко вспыхивает, как лампада, готовая погаснуть. Произносится речь, в которой, по исчислении гражданских и служебных добродетелей хозяина, исчисляются его литературные труды, его заслуги отечественной словесности. Раскрывается книга, богато переплетенная. Снова являются на свет божий красоты красноречия и поэзии, уже несколько десятков лет никого не восхищавшие, исторгают восторженные рукоплескания, вызывают слезы на глазах умиленных чиновников, подчиненных хозяина. Пьют здоровье хозяина-литератора, подарившего и среди важных служебных занятий родную литературу несколькими благоуханными цветами свой музы, которые ежеминутно будут напоминать его имя и вместе с гражданскими доблестями дойдут до отдаленного потомства. Снова читают. Спрашивают себя: где в наше время найти образчики такого красноречия? такого стиха? Сожалеют об упадке новейшей литературы, о дурном направлении, о пренебрежении образцов. Снова пьют. Снова произносят речь, обнимают хозяина, благоговейно внимают каждому его слову, и хозяин с головы до пяток торжествует...
   Но большая часть идеальных юношей, начав Петербургом и мечтами о высшей деятельности, оканчивает деревнею и халатом. В деревне способ препровождения времени их различен. Я знал одного помещика, который, проснувшись поутру, задавал себе такой вопрос: "Не поехать ли сегодня к Петру Иванычу?" -- и затем продолжал так: "В самом деле, я давно у него не бывал; сосед хороший; я думаю, сердится... Ванька, одеваться!" Одевшись, помещик переходил в другую комнату, где уже был накрыт завтрак и стоял изрядный графинчик водки. "Здравствуйте, Петр Иваныч, -- говорил он и вслед за тем продолжал голосом воображаемого Петра Иваныча: -- А! любезнейший сосед! Как поживаете? Очень рад дорогому гостю... Ну, чем вас потчевать?.. Не угодно ли водки?" -- "Отчего же и не выпить?" -- говорил помещик своим голосом и выпивал рюмку. "Ну, как я рад, что вас вижу, -- продолжал он голосом Петра Иваныча. -- Да что вы не садитесь, совсем не кушаете ничего? да выпейте еще рюмочку!" -- "Не много ли будет?" -- отвечал помещик своим голосом и выпивал вторую рюмку. Затем, между разговором, Петр Иваныч обыкновенно убеждал ею выпить третью, четвертую, пятую, шестую. Помещик пил -- и, наконец выпивши, по убедительной просьбе Петра Иваныча, еще рюмочку на прощанье, насилу добирался домой, то есть в другую комнату, где тотчас и засыпал... На другой пень он так же точно делал визит другому соседу -- Карпу Степанычу, на третий -- Луке Прохорычу и, разнообразя таким образом деревенское свое существование, достиг преклонной старости, ни разу не поссорившись ни с одним соседом... Но с утра он смотрел на жизнь кисло, иногда предавался воспоминаниям и плакал... В юности он был романтик.
   Впрочем, наша цель была сохранить для потомства с каждым годом забывающиеся черты покойных русских поэтов; мы дело свое сделали и теперь можем перейти к московской драме, петербургской баянке и литовскому преданию, единственным отпрыскам прежнего стихотворного богатства русской литературы... Видите ли, какие пришли времена: в трех разных больших городах едва нашлись три стихотворные произведения, да и то...
   Да и то одно из них, именно поэма "Москва", писано больше прозой, чем стихами, а на другом, именно на "Страшном госте", выставлен 1844 год, хоть оно и явилось в Петербурге только в 1847 году...
   Автор поэмы "Москва" говорит, что в прошлом году "Москвитянин" "взывал" к ученым, писателям и художникам о приготовлении на семисотлетний юбилей Москвы "возможных" произведений. Будучи воспитан в Москве в приуниверситетском училище, которое "развило вполне чувство благоговейной любви к отечеству в детях коренного дворянства", г. Н. Сушков вздумал принести дань признательности Москве... Намерение похвальное, но оно повергло г. Сушкова в крайнее затруднение. "Какой же дар -- лепту, -- думал он, -- принесу я на олтарь отечества?"
  
   "Много мыслей зароилось в голове моей, много чувств стеснилось в сердце, много намерений загоралось и погасало в душе... Наконец я решился написать поэму в лицах и действии: "Москва"... Станет ли моих сил на такое предприятие?"
  
   Так говорит г. Сушков и вслед за тем задает себе еще несколько престранных вопросов, которые почему-то так напугали его, что он не взялся и отвечать на них, а рассудил за лучшее, махнувши рукой, приняться за поэму. Между тем в разрешении их скрывалось и разрешение другого весьма важного вопроса: "быть или не быть?" -- писать или не писать автору задуманную поэму?..
   Вопрос первый: "Рвение любви к родине восполнит ли малодаровитость в сочинителе!"
   Конечно нет, потому что талант и любовь к родине -- вещи совершенно различные. Если б любовь к родине могла заменить талант, тогда всякий бездарный писака мог бы сделаться замечательным поэтом: ему стоило бы только переполниться "рвением любви к родине".
   Вопрос второй: "Высокость предмета искупит ли неизбежные несовершенства в труде такого объема?"
   Совершенно напротив. Чем выше предмет, за который вы возьметесь, тем резче выкажутся ваша бездарность и ваше бессилие совладеть с ним. Кого из порядочных людей подчас не оскорбляла замашка бездарных сочинителей браться за высокие предметы, которые они таким образом унижали, но чтоб высокость предмета выкупала бездарность сочинителя, такого явления, конечно, никто не запомнит. Примеров много и в московской литературе толкучего рынка.
   Вопрос третий: "Наложит ли сама история печать художественности на творение незрелое, может быть, по исполнению?"
   Нет, и причина опять та же: тогда бы все "творения", взятые из истории, запечатлены были печатью художественности.
   Если бы г. Сушков потрудился отвечать себе на предложенные им и решенные теперь вопросы, то едва ли бы он принялся писать свою поэму; но он только предложил их и, как будто дивясь сам и радуясь своей смелости, воскликнул: "Как бы ни случилось --
  

Отечество! тебе, тебе я дань плачу!.."

  
   И принялся платить дань отечеству... Впрочем, он сначала счел еще нужным оправдаться, почему назвал свое сочинение не "драмой", а "поэмой в лицах и действии":
   "Не поэмы ли многие из драматических произведений Шекспира, Шиллера, Гете, как например исторические драмы Шекспира, взятые вместе: Ричарды, Генрихи и Иоанн? не эпизоды ли представляет каждая из них отдельно? Соедините эпизоды эти -- и у вас будет обширная поэма в лицах и действии..."
   Итак, если многие драмы Шекспира, вместе взятые, не более как "поэма в лицах и действии", то почему же г. Сушкову не назвать своего сочинения поэмой в лицах и действии? Чем унизительно?.. Оправдав таким образом скромность свою в глазах публики и замешав свое имя, совершенно по необходимости, между именами Пушкина, Гоголя, Гомера, Виргилия, Данта, Мильтона, Клошнтока, Тасса, Сервантеса, Камоэнса, Хераскова, Ариоста, Байрона, г. Сушков прибавляет:
  
   "Впрочем, я назвал поэмою 5 драм, в которых предположил обрисовать Москву от колыбели до ее новейших времен, потому отчасти, что не каждая из них, вероятно, может быть представлена в целом на театре: одни по разным причинам едва ли могут бить играны без пропусков, другие не останутся ли только для чтения?"
  
   Вероятно, по величавой скромности предисловия читатель догадался уже, с какого рода автором имеет дело. Но если б ему пришла охота внимательно прочесть всё сочинение, он не мог бы не заметить той добродушной и добросовестной веры в важность совершаемого подвига, которою запечатлена каждая страница поэмы. Произведение мертвое и совершенно бесталанное, поэма г. Сушкова тем не менее труд добросовестный, имеющий великую важность в глазах своего автора, претендующий на такую же важность в глазах публики; потому-то мы о нем и принуждены распространиться более, чем оно стоит...
   Мы, однако ж, не будем ни рассказывать содержания поэмы, ни приводить выписок. Содержания в ней нет, хотя поэма продолжается почти семьсот лет; выписать что-нибудь хорошее совершенно невозможно, а наполнять наши страницы тем, что противоположно хорошему, у нас нет охоты... Чудное дело! Французы умеют завязать и разыграть перед читателем драму в продолжение одного дня, событий которого им часто бывает достаточно на целый роман, а г. Сушкову недостаточно семисот лет, чтобы придать занимательность своему произведению!.. В чем же заключается поэма? В бесконечных разговорах, лишенных всякого действия. Действующие лица обыкновенно начинают речи свои прозою, потом говорят белыми стихами, то есть стихами без рифм, потом стихами с рифмами, потом опять прозой, -- иногда поют. И трудно было бы понять, о чем они говорят и поют, если б предусмотрительный автор не поместил в начале каждой части краткого изложения ее содержания. Вы помните, что автор предположил себе очертить Москву с колыбели ее до новейших времен: ну так понятно, что разговоры в ней вертятся около Москвы и важнейших событий, имеющих связь с ее семисотлетним существованием. Больше нечего прибавить, разве что разговоры вялы, плоски, безжизненны, беспощадно длинны. Загляните в поэму, и вы скажете то же. Поэма проникнута патриотизмом такого роду, который, слава богу, сделался теперь уже исключительным достоянием бездарности и против которого, стало быть, не стоит писать. Приведем, однако ж, небольшой пример:
  
   Русс -- богатый властелин!
   На водах твоих приволье!
   В горах -- злато и булат!
   Степи -- вольнице раздолье!
   Лес -- приют и в зной и в хлад!
  
   Что такое этот великолепный дифирамб, как не набор слов, в котором не заключается равно никакой чести Руссу и его отчизне?.. Поставьте в первом стихе вместо Русс -- Француз или для меры, пожалуй, Галл, и потеряет ли что-нибудь стих, если ему есть что потерять?.. Второй стих:
  

На водах твоих -- приволье! --

  
   также не заключает особенной похвалы России. Где нет вод? а где есть воды, там, естественно, есть и приволье на водах.
  

В горах -- злато и булат!

  
   С одной стороны, не во всех русских горах злато и булат, а с другой -- есть и нерусские горы, в которых водятся злато и булат.
  

Степи -- вольнице раздолье!

  
   Степи есть также не в одной России, и приволье так же свойственно американским степям, как и русским.
  

Лес -- приют и в зной и в хлад!

  
   Это опять не исключительная принадлежность русских лесов, и хвастать тут решительно нечем... Недостает только, чтоб господин сочинитель вменил в заслугу России то, что в ней круглый год светит, а несколько месяцев в году и греет солнце, что на земле ее родится хлеб, если не случится засухи или неумеренного разлива рек, и т. п. Вот он, тот жалкий и странный патриотизм, который еще недавно был в таком ходу у некоторых русских сочинителей, особенно драматургов; теперь нет ничего проще, как понять его надменную надутость и лживость; но давно ли еще многие видели величие, могущество и заслугу русской земли именно в том, в чем и теперь видят всё это патриоты, подобные нашему сочинителю, и не подозревают истинных заслуг и достоинств восхваляемой ими страны...
   Нужно еще обратить внимание читателей на одну черту в книге г. Н. Сушкова, черту, которая... Но самый факт всего лучше объяснит дело.
   У Кольцова есть стихотворение "Урожай"; в "Урожае" есть такие стихи:
  
   Ополчается
   Громом, бурею,
   Огнем, молнией,
   Дугой-радугой:
   Ополчилася,
   И расширилась,
   И ударила,
   И пролилася
   Слезой крупною --
   Проливным дождем...
  
   У него же есть другое стихотворение, которое оканчивается такими двумя стихами:
  
   И прости-прощай,
   Село родное!
  
   Теперь прочтите следующие стихи из поэмы г. Н. Сушкова:
  
   Как Великая
   Понадулася,
   Приподнялася,
   Да нахлынула --
   Громом, молнией,
   Вихрем, ливнями
   На их полчища,
   На незваные, --
   И прости-прощай,
   Некрещеные!..
  
   Немножко странно, но особенно удивительного ничего нет: дело бывалое! И такие странности случаются даже с сочинителями, которые сами отличаются особенной нетерпимостию и горячностью там, где дело коснется действительного или мнимого похищения их литературной собственности... Покажись иному сочинителю, что другой заимствовал у него мысль или фразу, он тотчас закричит: "Боже мой! я обокраден! украли мои мысли! мои лучшие мысли!.." -- и пойдет трубить по всему городу, что он обокраден. Попадись такому человеку кто угодно, хоть чиновник полиции, он тотчас закричит: "Знаете ли, меня обокрали!" -- "Как? что? когда?" -- спросит тот. "Украли мои мысли, мои лучшие мысли!" -- и тут же расскажет, какие именно похищены у него мысли, и попросит распространить, где можно, о таком безбожном похищении... Несчастный делается посмешищем целого города, но сильное огорчение мешает ему видеть в настоящем свете свое положение, и он продолжает играть шутовскую роль; иногда даже приносит жалобу или требует от похитителя удовлетворения... Право, бывали и такие примеры...
   Вообще в книге г. Н. Сушкова много подражаний, по особенно удачными почитаем мы подражания Тредьяковскому; вот одно из таких:
  
   Однажды, солнцу воссиявшу,
   Лицом к востоку обращен,
   В молитву, в ней же силы духа,
   Я погрузился и земли
   Не чувствовал, горе на крыльях
   Надежды. Веры и Любви
   Стремясь, восторженный и сладкий...
  
   Вот г. Минаев, автор "Славы о вещем Олеге", так совсем не так удачно подражает Тредьяковскому, хоть и делает к тому большие усилия; он лучше сам пишет. Кисть у него размашистая и бойкая; человек он не только образованный, учившийся разным наукам, но и смелый, решительный: он долго не задумается и тотчас скажет вам, где родилась Россия и что заняла она у Запада:
  
   Здесь родилась она, цвела,
   Молитвы первые читала;
   А там в отчизне идеала
   Идеализм переняла...
  
   Что Россия родилась в России, в ней цвела и читала первые молитвы, -- мысль, конечно, не новая, но благородная отвага, с которою г. Минаев решился ее высказать, бесспорно остается за ним... Вот в такой-то отваге и решительности, да еще в довольно легком стихе и заключается талант г. Минаева. Что значат последние два стиха? Г. Минаев слишком унизился бы, если бы стал объяснять вам их значение; он сказал -- и дело с концом, а там думайте себе!.. Роль литературного реформатора и учителя, которую взял он на себя и выдерживает удивительно серьезно, также свидетельствует о неустрашимости его духа -- качестве, столь пленяющем нас в г. Сушкове. Сочинение свое называет он "баянкою" и спешит, что называется, "утереть нос" критику, который вздумал бы найти что-нибудь неловкое и выисканное в таком названии:
  
   "Баянка. Если вы, г. критик, еще на руках кормилицы впервые обмолвились на радость вашей муттэрхен словом "фатер"? В таком случае я обязан объяснить это совершенно новое для вас глажение. Наш язык до такой степени испещрен иноземщиной, это он в современной литературе похож на венгерского барабанчика в цифрованной куртке. Ради-то этих широких причин я решился без вашего совета выставить свои рассказы под родным стягом, замени слово пьэса баянкой" и проч.
  
   Вот как! Тон у г. Минаева, как видите, отличный и чрезвычайно выразительный: тотчас чувствуешь соответственные манеры, походку и голос... Одно горе: г. Минаев плохо знает по-русски, что особенно делается ясно, когда он начинает писать прозой; но и здесь мужество не покидает его. Он смело пишет:
  
   "Михайло Петрович Погодин, имя которого я привык уважать с первых дней моего младенчества; но, как поклонник истины, здесь должен сказать (?), что он в своих исследованиях о русской истории в первом томе, на стр. 102. говорит..."
  
   И рука его не дрожит! Счастливо созданный природою, он чужд той постыдной недоверчивости к самому себе, которая заставляет иногда людей, плохо знающих язык, прибегать к грамотным корректорам... Подобная мера была бы унизительная для его неустрашимости, доказательства которой встречаем на каждом шагу в его произведении. Он почему-то догадывается, что современники читать его не станут, что его "баянку", говоря его собственным стихом,
  

Сожрут седые времена, --

  
   но и здесь он не унывает; в утешение себе и вам он говорит:
  
   ...может быть, настанут годы.
   Когда мой легкий, слабый труд,
   Раскрыв наброшенные своды,
   Потомки добрые прочтут!..
  
   Предположение утешительное и вероятное, на котором мы и расстанемся с г. Минаевым -- надолго, навсегда, быть может!
  
   Скажи. Зефир,
   Зачем эфир,
   Родной предел,
   Ты опустил?
   Зачем в покой
   Печальный мой
   Ты залетел?
   Какую весть
   Ко мне принесть
   Ты поспешил?
  
   Таковы "Первые опыты" неизвестного поэта, напечатанные в одной книжке с литовской поэмою "Страшный гость"... Первые опыты стоят, поэмы, поэма стоит первых опытов.
   Итак, вот что производит в настоящее время русский поэтический гений... Читатель теперь видит, почему мы так долго не говорили ничего о русских стихах. Если мы решились наконец заговорить об них, то именно для того, чтоб опять надолго купить себе право проходить молчанием новые книжки плохих и посредственных стихотворений, изредка появляющиеся еще в русской литературе -- бог знает для кого, потому что, к чести русского читателя, достоверно известно, что он давно уж и глядеть не хочет на стихи и отзывается о них не иначе как с глубоким презрением...
  

Музей современной иностранной литературы.

Выпуски 1-й и 2-й. СПб., 1847.

  
   Слова нет! Настоящее положение русской литературы совсем не так печально, как многие думают. Умные люди утверждают, что оно даже очень хорошо. Русская литература поумнела и быстро вступает в период зрелости, -- так говорят умные люди и доказательства приводят основательные: она не производит стихотворений, она отказалась от изображения сильных, могучих и клокочущих страстей, громадных личностей; Звонские, Лирские, Гремины совсем вывелись в ней; место их заняли Петровы, Ивановы, Сидоровы; мещанская слабость изображать большой свет с графами и графинями, мебелью от Гамбса и Тура, духами от Марса и мороженым от Резанова также проходит в ней. Она даже шагнула дальше, с некоторого времени начала обнаруживать храбрость неслыханную... Живым ключом забился в ней новый родник, из которого она прежде гнушалась черпать; цель ее стала благороднее и дельнее, чем когда-либо... Отказавшись от изображения бурь и волнений, без сомнения возвышенных и глубоких, возникающих в благовонной атмосфере аристократических зал, при громе бальной музыки и ослепительном освещении, она не гнушается темных дел, страстей и страданий низменного и бедного мира, освещенного лучиной. Теперь в ней уже не редкость произведение, в котором не встретите вы не только князей, графов и генералов, но даже лиц, имеющих обер-офицерский чин, -- и она умеет такими произведениями не отталкивать, но привлекать к себе публику... Мир старух желтых и страшных, посвятивших себя гнилому тряпью, вые которого нет для них ни интересов, ни радостей, ни самой жизни; стариков сердитых и мрачных; женщин жалких и возмущающих, которые протягивают руку украдкой и краснеют или делаются жертвой позора и нищеты; детей бледных и болезненных, которые дрожат и скачут от холода, выгнанные на свет божий нуждой из сырого подвала, -- темен и страшен такой мир, и много надобно было нашей литературе, недавно еще щепетильной и чопорной, передумать и пережить, чтобы решиться низойти до него, -- приподнять хоть немного завесу, скрывающую его мрачные тайны, -- и она приподняла ее... Сделав великий шаг твердо и сознательно, она не смущается позорными упреками, которые, к стыду нашего времени, сыплются еще на нее из разных углов за то, что занимается она предметами ничтожными и унизительными для нее, роется в грязи... Она сама знает, что ее теперешние герои -- нередко люди, которых привычки грубы, страдания обыкновенны до пошлости, страсти неблаговоспитанны, в которых нет ничего романтического и привлекательного, скорей много отталкивающего, но она знает также, что они люди... Деликатных и благовоспитанных порицателей, которые торжественно объявляют таких людей не стоящими внимания, а картины их быта не возбуждающими ничего, кроме отвращения, -- она и слушать не хочет! Она знает их вкус: забвения подавляющей действительности -- обмана хотят они, но его-то и не дает она им; напротив, она как нарочно взялась возмущать их спокойствие, портить пищеварение...
   Слова нет, литература поумнела, но... интересных книг выходит всё-таки мало, и те, которые кричат: "читать нечего", почти правы.... Публика не то чтоб вовсе равнодушна к русской литературе, но и не слишком-то занимается ею -- и винить публику было бы грешно. Редко является произведение, которое самим делом напомнило бы публике о существовании русской литературы, ее процветании, возмужалости и других похвальных качествах, охотно за нею теперь признаваемых. "Современник" радуется, что ему в настоящее время посчастливилось представить на страницах своих два такие произведения: мы говорим о романе г. Искандера "Кто виноват?" и о романе г. Гончарова "Обыкновенная история", о которых говорит теперь весь Петербург. Но много ли в год является таких произведений? Даже каждый, ли год является по одному такому произведению?.. А между тем потребность к чтению усиливается. Люди сметливые пользуются такою потребностью и недостатком собственно русских книг, способных удовлетворить ей, и издают переводы. Переводные романы расходятся -- и сметливые люди не внакладе... И что же тут дурного? Публике правится читать переводы, сметливым людям нравится издавать их; всё, кажется, в порядке вещей... дело простое и законное... Не странно ли после того читать при объявлении об ином издании переводов рассуждение об испорченности и развращении вкуса публики, дурном направлении литературы и уверение...-- в чем бы вы думали?.. -- что новое издание поставило себе целью исправить вкус, изгнать дурное направление, одним словом: спасти литературу и публику от конечной погибели?.. Да полно, такую ли цель поставило себе новое издание?.. Нет, -- между прочим, и потому, что если б и действительно погибал вкус, то исправление его зависит не от таких мер... Ничего нет дурного, трудясь хотя бы и над переводом романов, желать себе вознаграждения за труд от тех, кто нуждается в переводах, -- поэтому мы прямо скажем, что цель всех подобных изданий -- надежда на хороший сбыт, доставляющий вещественную прибыль... К чему же превыспренние разглагольствия, столь неуместные? Зачем добровольно делать себя смешным? к чему набрасывать тень чего-то дурного на дело, конечно довольно ничтожное, но совершенно невинное, усилием представить его в другом виде?
   "Музей современной иностранной литературы" говорит, что он, недовольный романами, "поставляемыми на ежедневное потребление в фельетоны", предположил себе целью "доставлять любителям чтение постоянное, избранное, разнообразное, приятное и в кажущейся легкости своей не портящее вкуса, не совращающее понятий..." Что же переводит и печатает "Музей"? Да то же, что печатают наши журналы, поддерживающиеся переводами, с тою только разницею, что, не имея возможности поспевать журналами, "Музей" печатает, так сказать, "остатки иностранных литератур", то есть то, что забраковано журналистами (так, например, в первом своем выпуске "Музей" напечатал, между прочим, роман "Домашний сверчок" -- худший из четырех святочных романов Диккенса), а иногда и то же, что печатается в журналах. Иначе и быть не может в издании, печатающем произведения иностранных современных литератур, снабжающих материалом большую часть наших журналов. В чем же привилегия "Музея" на исправление вкуса перед журналами и где возможность к такой реформе?..
   "Музей" любит обещать, и, заверив публику в великости своей цели, он не оставляет ее в неизвестности и насчет способов, какими предположил себе достигать ее:
   "Пригласив к постоянному соучастию сотрудников деятельных опытных, владеющих и отечественным, и иностранными языками и с самой выгодной стороны знакомых нашей читающей публике, заручая значительный капитал на это издание, не прибегая к пособию подписки, преждевременно собирающей на подобные предприятия деньги, желая доставить чтение не только приятное, но в весьма многих отношениях (при настоящем направлении некоторых произведений литературы) полезное, приняв намерение вместе с сотрудниками нашими исполнять наше дело со всевозможно строгим рачением, мы будем молчаливо и скромно идти своей дорогой, ожидая, чтобы не чей-либо одиночный, может быть и пристрастный или не избранный в судьи мнением общественным, голос, но чтобы самое мнение это и опыт дела, которого результаты не могут быть с ним в разноречии, произнесли свой приговор и доказали бы: понята ли нами потребность и достигнута ли предположенная цель".
   Как громко, величаво, торжественно! А для чего?.. Если вы точно пригласили сотрудников деятельных и пр. и пр., то отчего ж вы скрыли их имена от публики, которой, по вашим словам, они известны "с самой выгодной стороны""? А если вы считали нужным соблюсти в этом отношении скромность, то для чего ж не соблюли ее и в том отношении? Ведь объявить, что имеет отличных, даже гениальных сотрудников, всякий может, да что ж из того? Нужны или имена, чтоб публика могла проверить ваши слова, или -- еще лучше -- самое дело, которое во всяком случае лучше слов... Объявить, что "заручил значительный капитал на издание", тоже может всякий, имеющий капитал и не имеющий его... Вы поставляете на вид публике, что "не прибегаете к пособию подписки, преждевременно собирающей на подобные предприятия деньги". Это опять напрасно. Всем, и вам в особенности, известно, что с некоторого времени объявлять преждевременной подписки ни на какие издания, кроме периодических, нельзя. Наконец, вы говорите, что будете идти своей дорогой "молчаливо и скромно", -- и от такого уверения, право, лучше бы воздержаться, особенно после такого предисловия... Во всяком случае молчаливость и скромность вашу никто не мешал вам показать на деле, и публика верно наградила бы вас за такие прекрасные качества, заметив их в вас сама... А теперь, когда вы уже сами себя наградили торжественным признанием в себе таких качеств, ей тут делать нечего...
   Однако ж дело еще не совсем испорчено: публика будет вас читать, если только вы будете продолжать свое дело, как начали, потому что "Музей современной иностранной литературы" -- издание отнюдь не лишнее... При всей массивности своей, журналы наши не могут вместить в себе всего, что является более или менее интересного в иностранных литературах; иногда остаются непереведенными повести и романы, даже замечательно хорошие. Вот с ними-то знакомить публику настоящее дело "Музея", который очень умно предположил себе не ограничиваться текущими произведениями иностранных литератур, но переводить и явившиеся уже несколько лет назад. Переводы в "Музее" если не все равно хороши, то и не все плохи. Издание опрятно и дешево... Словом, "Музей" хоть куда и может удовлетворять современной страсти к чтению романов не хуже никакого другого подобного издания -- и вот его настоящая цель. Но если смотреть на него с точки зрения той великой цели, которую переводчики, по уверению их самих, предположили себе, то его следовало бы назвать совершенно ничтожным. Вот к каким последствиям приводит иногда преувеличенный взгляд на собственную работу, добродушно высказанный во всеуслышание!
  

Путевые заметки. Соч. Т. Ч. Одесса, 1847.

   Под этим заглавием вышла книжка, заключающая в себе два рассказа: "Три вариации на одну тему" и "Гувернантка". О первом мы упомянули уже в прошедшей книжке нашего журнала (см.: отд. IV, стр. 69). Здесь поговорим о втором.
   Заглавие повести заманчиво: оно обещает интерес особенного рода, не встречавшийся до сих пор, сколько помнится. в наших русских рассказах. Гувернантки появлялись во многих романах, но они постоянно занимали место на втором или даже на третьем плане картины. Все они сливаются в памяти читателя в одно лицо с известными отличительными чертами. И причина такого однообразия не в небрежности писателей, а в самом предмете: все они постановлены одними и теми же условиями жизни, все они в одном и том же отношении к обществу; самое слово "гувернантка" обозначает столько же звание, сколько и участь женщины, а в душевный мир, в глубокие мелочи его, в те закоулки сердца и ума, которыми mademoiselle Annette отличается от mademoiselle Sophie, -- станет ли входить автор, если это лицо только легкий очерк на горизонте его картины? с него довольно туманного силуэта, и он прав.
   Что такое гувернантка?
   Но позвольте; надо сделать оговорку: всё, что мы сказали и что еще скажем, относится исключительно к девицам-гувернанткам, к тем гувернанткам, которых у нас в провинции называют специфическим именем мамзелей, в отличие от мадамов или даже, подальше в глуши, мадемадамов.
   Итак, что такое гувернантка? Правда ли, что это слово обозначает участь жизни, насильно навязанную судьбой? В этом едва ли кто усомнится. Кто по доброй охоте перейдет из недр своего семейства, спаянного общею нуждою, в семью чужую, связанную только гнилою ниткою наружных отношений? А что гувернантка почти всегда попадает в такую среду, это тоже очевидно. Кто берет гувернантку? Тот, кто не хочет или не может воспитывать детей сам. В первом случае он им отец только потому, что женат на их маменьке, а во втором он поневоле противоречит им в жизни, потому что не сходится в понятиях. Какого же сочувствия ожидать тут гувернантке? Она в доме не больше как какая-нибудь учебная книга, грамматика или арифметика, переодетая в юбку. Одни не хотят, другие не умеют ее читать; читают только дети, и то поневоле. Она и участью походит на учебную книгу: вы легко можете себе представить ее положение, вспомнивши какую-нибудь азбуку с оббитыми углами и чернильными пятнами, в которой непременно к букве О приставлены две ножки и надета треугольная шляпа, а на П построена крышка и вставлены окна -- и в которой целы только нравоучительные изречения, потому что над ними крепко спится.
   И вот девушка попадает к барыне с следами засохшего теста на грязном капоте и к барину в синей венгерке с арапником в руке или в классную за десять комнат от великолепного салона, в котором всё, что за его порогом, предполагается несуществующим и где в один вечер проигрывают ее десять годовых окладов.
   Много разных картин, на которых является и лицо гувернантки! Иногда она попадает в дом, где стены и бороды пропитаны капустой, хозяин ходит в попоне из синего сукна, почитаемой им за сюртук, супружница в три обхвата (что называется: жена во всю постель!), где квартальный надзиратель и приходский дьячок несомненные оракулы {К слову пришлось: критику "Сына отеч<ества>" показалось, что можно предложить в гувернантки русской провинциальной барышне или купеческой дочке Жорж Санд. Конечно, это всё равно что предложить Шекспира в булочники или Гомера в волостные писари, но что на свете невозможно? называет же сам критик г-жу Санд бешеною бабой!} и т. д.
   Вот в какие сферы вталкивает судьба существо, называемое гувернанткою. Над внешнею жизнью ее от колыбели до гроба четкими буквами начертано: "бедность", и все минуты ее существования не что иное, как вариации на эту тему, истолкования этого текста, неотразимые выводы из этой несчастной истины.
   Обстановка жизни душит иногда человека; но она никогда не может задушить его окончательно. Если личность его иногда и сжата до незаметного атома, в этом атоме всё-таки сосредоточены все силы ее, как в зерне заключена возможность огромного каштана или роскошной розы. Случается даже, что сила личности, как сила пороха, увеличивается от сжатия, и тогда довольно одной искры, чтобы незримый до времени атом взорвал гнетущую его тяжесть и разрушил в одно мгновение и себя, и всё его окружающее. Но до такой катастрофы доживают не многие.
   Так и женщина в тисках судьбы, если и не разрывает их, то и не отрекается от своей личности и тех интересов, которые вдохнула в нее природа. Она не может отказаться от них, как не может остановить в себе движения крови и биения сердца. Если и бывают минуты, что она ищет насильственного примирения с жизнью и сама старается задавить в себе голос природы, слиться с внешностью обстоятельств, -- это не больше как мимолетное самообольщение: она встречает тогда противоречие в себе самой, и внутреннее раздвоение не искупит внешнего мира. Человек не властен изменить свое внутреннее лицо, как не властен изменить наружное, -- потому что он нераздельная единица и последний край его ногтя участвует в глубочайших движениях его сердца и ума.
   у мужчины много интересов, дающих колорит и направление всей его жизни: война, политика, искусство, наука, торговля и пр. Им приносит он в жертву всё для него второстепенное: здоровье, деньги, дружбу и даже любовь. Но у женщины только один интерес в жизни: любовь, -- и ему подчинено всё остальное. В этом слове заключается весь роман ее жизни, тогда как для мужчины оно только эпизод из этого романа. С любви начинается развитие мужчины, любовью кончается оно в женщине.
   Жизнь человека слагается из этого задушевного интереса и внешней участи; ни то ни другое не зависит от его произвола, и он является часто игрушкой случая. Этот взгляд не очень лестен для экс-царя природы; но что делать! настало такое время, что волей или неволей, а надо признать зависимость от природы или эмигрировать туда, где щеголяют в бумажных коронах.
   Вот данные, на основании которых должно судить о верности изображаемых в этой повести лиц и об удаче ее идеи. Пружины рассказа: любовь и бедность, потому что героиня -- женщина и гувернантка. Вокруг нее много лиц, но двое из них играют в ее жизни главную роль: Панчулеев, человек, как видно из рассказа, пустой, но не ничтожный, потому что в нем предчувствуется возможность увлечения интересами повыше любви. Другого, Бухарина, никак нельзя назвать человеком пустым, потому что он полон любви; но он, очевидно, никогда не станет выше этого чувства. Бухарин любит Елену (имя гувернантки), Елена любит Панчулеева, Панчулеев не любит никого.
   Почему это случилось так, а не иначе, на это нет, не бывает и не может быть никакой разумной причины. В слове "случилось" заключается всевозможное объяснение, хотя автор и говорит: "Мы, женщины, можем и решимся полюбить сердцем только вследствие долговременной привязанности" -- и через несколько строк: "Умом мы любим тревожнее, более страстно, нежели сердцем; но эта любовь, в минуту своего полного развития, мгновенно угаснет от малейшего толчка, данного самолюбию", -- однако же его Елена полюбила Панчулеева вовсе не вследствие долгой привязанности, а с первой же встречи, когда он оскорбил ее самолюбие небрежным приглашением к танцу. Она даже забыла прежнюю любовь к Бухарину, доказывая тем, что страсть -- плод случая, а не времени.
   Г-жа Ч. имела полное право, не нарушая правдоподобности, поставить Елену в такие отношения к двум близким ей людям. Жаль только, что Панчулеев изображен человеком бессердечным; он не любит никого, и это лишает жара грустный колорит картины. Всё равно он не полюбил бы Елены, если бы она была и не бедной гувернанткой, а богатой барышней. Будь в нем виден зародыш страсти, хоть легкая борьба сердца с расчетом, тогда Елена явилась бы жертвою своего положения в свете и иное впечатление произвела бы на нас ее молитва: "Боже! дай, золота, спаси меня!"
   Вообще должно заметить, что душевный мир Елены не сталкивается враждебно с внешними обстоятельствами, и от этого в повести чувствуется какое-то раздвоение. Вы интересуетесь Еленой как женщиной и как гувернанткой, но стечение этих двух интересов для вас случайно: вы не видите между ними внутренней, неизбежной связи. Героиню можно поставить совершенно в другие обстоятельства, и это не изменит участи ее сердца: она так же будет любима Бухариным, будет любить Панчулеева, и Панчулеев так же не будет любить никого. Неправдоподобного тут нет ничего, и не в этом заключается ошибка: недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни; случайность же никогда не возвысится до единства. Миллион лиц, набросанных на полотно без необходимой между ними связи, не составит группы. Эта-то необходимость и составляет одну из тайн искусства, если художественное произведение понимать как нечто целое, органически развившееся из одной идеи. Как из яблочного зерна вырастает необходимо яблоня с ее сердцевидными листьями и яблоками, а не сосна с иглами и шишками, так и из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события. Всё же случайное походит на конфекты на рождественской елке, которую так же нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма -- произведением искусства.
   Вот всё, что мы можем сказать неодобрительного об этой повести, и да примет сочинительница слова наши как доказательство того, что мы видим в ней дарование и, следовательно, возможность развития и совершенствования. В рассказе ее есть теплота, женственность, заметны наблюдательность, способность задумывать характеры, склонность входить в закоулки души, в психологический анализ. Материалу для здания, как видите, довольно, и с этим всегда что-нибудь да можно построить; но недостает еще творчества, -- она еще не может возвыситься над своим творением; изображаемый ею мир управляет ею, а не она им, и это всего заметнее по внутреннему раздвоению повести, отдельные сцены которой выполнены удачно.
  

1849

Русские второстепенные поэты

  

1

  
   Современное состояние русской поэзии. -- О стихотворениях, присылаемых в редакцию "Современника". -- Некоторые из этих стихотворений. -- Два новые стихотворения Н. Огарева. -- Стихотворение Т. Л. -- Г. Ф. Т--в и его стихотворения (1836--1840).
  
   Стихов нет. Немногие об этом жалеют, многие этому радуются, большая часть ничего об этом не думает. Но отчего нет стихов? Причина очевидна. В этом роде литературы преимущественно и прежде всего обращает на себя внимание форма. Чем труднее достижение чего-либо, тем более в наших глазах выигрывает достигающий. Но трудность выражения или формы обусловливается, разумеется, кроме личности писателя степенью развития и обработанности языка. Чем менее обработан язык, тем труднее подчинить его формам, требуемым от того или другого рода литературных произведений; по мере же постепенного развития и совершенствования языка постепенно исчезает и трудность выражения, так что изящная форма уже перестает быть достоинством, а делается необходимым условием всякого литературного произведения.
   Наша литература, возникшая и укрепившаяся в самое короткое время, находится уже на той степени, когда изящная форма почитается не достоинством, а условием необходимым. Лет десять тому назад, даже и меньше, весьма охотно прощали отсутствие содержания и даже смысла за несколько удачных выражений, гладкость и благозвучие. Стоит только припомнить времена гг. Марлинского и Бенедиктова, когда форма составляла первое условие, а содержание едва ли входило в число условий, необходимых для литературного произведения. Это преимущество, отдаваемое форме в ущерб содержанию, отчасти и было причиною той вычурности, которою отличались оба эти писателя. Несколько лет тому назад при оценке литературного произведения прежде всего обращали внимание на слог, потому что хороший слог был явлением редким; теперь же почти не говорят о слоге, потому что все пишут более или менее хорошо. Пушкин и Лермонтов до такой степени усвоили нашему языку стихотворную форму, что написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий, владеющий в некоторой степени механизмом языка; и потому гладкость и правильность стиха не составляют уже в наше время ни малейшего достоинства, а так как стихотворная форма непременно стесняет автора, не выкупая недостатков его произведения, то весьма понятно, что проза, более доступная по форме, представляет более простора его уму, взгляду на вещи и наблюдательности, на которые обработанность языка не имеет влияния и которые составляют неотъемлемую, личную принадлежность писателя... Вот главная причина, почему нет стихов вообще. Почему нет хороших стихов, тому другая причина: нет поэтических талантов или их слишком мало и они также обратились к прозе. Это явление тоже нередко. В этой самой книжке "Современника" в обозрении литературы определили мы до некоторой степени разницу между направлением нынешней литературной эпохи и той, которая ей предшествовала. То была эпоха литературного бескорыстия, когда писали "из чести лишь одной"; и даже бывали такие авторы, которые сами платили за честь увидеть свое имя в печати. Мы сами можем насчитать десяток таких повестей, за которые теперь платили бы если не на вес золота, то гораздо более, чем на вес серебра, и которые тогда печатались даром. Теперь эпоха положительная. Каждый литератор естественно хочет извлечь наибольшую выгоду из своего таланта, а при всеобщем равнодушии к стихам и при невозможности много писать стихами, конечно, проза представляет более удобств в этом отношении. Писатель, чувствующий в себе искру поэтического таланта, десять-пятнадцать лет тому назад непременно раздувал бы ее, сколько возможно, лелеял бы свой талант, как говорили в старину, и плодом этого было бы, конечно, несколько более или менее удачных стихотворений. Все бы читали и хвалили; может быть, к ним писали бы музыку и пели бы их, автора же величали бы поэтом, и он был бы совершенно счастлив; ему ничего более не было бы нужно, и он знал, что ничего более и добиться нельзя. Но поэту нашего времени этого мало. И сознавая, что в наше время только поэтический талант, равный пушкинскому, мог бы доставить автору и Славу и Деньги, он предпочитает распорядиться иначе: поэтическую искру свою разводит он на множество прозаических статей; он пишет повести, рецензии, фельетоны и, получая за них с журналистов хорошие деньги, без сожаления видит, как поэтическая способность его с каждым годом уменьшается, как даже самая форма, которою он овладел было в значительной степени, делается ему с каждым годом менее доступною и наконец представляет ему трудности непреодолимые. Дело сделано: в литературе одним поэтом меньше, а вместо двух-трех десятков стихотворений публика получила несколько повестей, рецензий и фельетонов. В нашей литературе есть несколько таких примеров. Публика не внакладе; двух-трех десятков стихотворений, пропавших таким образом, также не очень жаль; но дело в том, что у кого-нибудь из таких авторов, добровольно отказывающихся от поэтического поприща, может быть, развился бы значительный и самобытный поэтический талант, если б они продолжали раздувать свою поэтическую искру. А поэтический талант, хоть и не обширный, лишь бы самостоятельный, стоит десяти талантов повествовательных, потому что такие таланты редки во всех литературах. В доказательство приведем хоть нашу: у нас немало можно насчитать талантливых беллетристов, а поэтов, даже и второстепенных, весьма мало.
   К числу причин малого количества стихов в настоящее время должно отнести и дружные осуждения журналистики, каким, часто без разбора, подвергались у нас стихи в последние годы. В применении к предшествовавшей стихотворной эпохе, когда люди без таланта и призвания угрожали наводнить всю литературу плохими стихами, это было хорошо, даже необходимо. Но нам кажется, что теперь, когда дело уже сделано, нужно более снисхождения, более внимания к появляющимся поэтам. Наши журналы смотрят и приучили смотреть своих читателей на всякую новую книжку стихов так недружелюбно, что может случиться, что и человек весьма умный, чувствующий в себе поэтический талант, побоится выступить со своими стихами в такое невыгодное для поэтов время. А одна возможность подобного случая нас пугает. Как ни толкуют о положительности нашего времени, мы уверены, что хороший поэт был бы совсем не лишний в настоящей русской литературе: между любителями чтения всегда есть люди (и мы имеем слабость принадлежать к числу их), которым не довольно одних романов и повестей, как бы они ни были хороши, у которых просто есть слабость, обратившаяся в потребность, время от времени прочесть новое хорошее стихотворение и которые, за недостатком хороших, радехоньки иногда прочесть даже чуть-чуть порядочное стихотворение... да и в каком сердце не найдется струнки, которая не отозвалась бы на прекрасную поэтическую мысль, изящно выраженную? Слушаем же мы Гризи и Марио, наслаждаемся ими, даже говорим, что жить без них не можем; ведь всё это те же стихи, поэзия, только в других формах, -- и кто иначе думает, тот не понимает ни поэзии, ни итальянской оперы и истинно не наслаждается ею.
   Итак, потребность стихов в читателях существует несомненно. Если есть потребность, то невозможно, чтоб не было и средств удовлетворить ее. Поэтических талантов даже не так мало у нас, как многие думают, и настоящая цель этих статей есть именно показать, что еще недавно поэтов с истинным талантом у нас являлось гораздо более, чем привыкли считать. Только в последние несколько лет (менее десяти) не заметно в этом отношении приращения, может быть отчасти вследствие причин, изложенных выше. Прежде чем перейти к нашей задаче, скажем несколько слов о том, в каком состоянии находится русская поэзия в настоящую минуту.
   Читатель сам знает, что теперь она очень бедна. Отдельно стихов выходит очень мало; лучшие журналы наши вовсе не печатают стихов; стихотворения, помещаемые в журналах второстепенных, большею частью тоже посредственные. В редакцию "Современника", как и во все редакции журналов, присылаются нередко стихотворения; если авторы, не видя своих произведений напечатанными, думают, что мы считаем их всех без исключения людьми без таланта, то мы спешим успокоить их: в некоторых из присланных к нам стихотворений заметны признаки таланта несомненного; не печатаем же мы их, во-первых, потому, что таких стихотворений мало, а во-вторых, и главное, потому, что, обнаруживая талант, почти ни одно из этих стихотворений не обнаруживает самобытности. Это не мешает автору писать их: совершенствуя свой талант, он может достигнуть самобытности, -- но мешает дельному журналу печатать их. Мы, однако ж, готовы с удовольствием замечать всё хорошее и пользуемся этим случаем, чтоб привести здесь некоторые из полученных нами стихотворений, -- разумеется, такие, которые сами по себе имеют достоинства, оправдывающие их помещение, и которые дают повод надеяться чего-нибудь получше от авторов их в будущем. В этом отношении первое место занимают два следующие стихотворения г. Н. Сп. Вот они:
  
   1
  
   Я всё еще стараюсь как-нибудь
   Свою печаль и сердце обмануть --
   И думаю, что слух пронесся ложный,
   Что это всё один обман безбожный,
   Что переменится ужасная молва,
   Что всё еще ты, ангел мой, жива,
   Что ты сама молву пустую слышишь
   И скоро мне, смеясь, о том напишешь
   И скажешь так: "Тебя мне было жаль.
   Не правда ли? Ну что ж, твоя печаль
   Прошла теперь? Ты сердцем стал спокоен?
   Иль всё еще пустой молвой расстроен --
   И панихиды служишь обо мне,
   И думаешь, что в райской стороне
   Душа моя витает и порою,
   Незримая, ношусь я над тобою.
   И что ж, скажи, тогда душа твоя
   Шепнула ли тебе, что близко я?"
   И дни бегут, п всё как бы в надежде
   Жду от тебя я писем, как и прежде.
   Но жду напрасно я, -- и самому
   Порой мне будто странно, почему
   К тебе я сам не напишу ни слова,
   И всё еще мне кажется, что снова
   Когда-нибудь мы встретимся с тобой
   И снова я услышу голос твой,
   Увижу взор твой, полный чудной власти,
   И неги, и любви, и томной страсти.
   О многом мне расскажешь ты тогда, --
   И вспомним мы прошедшие года,
   Минувшие восторги и страданья,
   И сладость первого и робкого свиданья,
   И прежние надежды и мечты...
   Но между тем в сырой могиле ты.
   Без жалости тебя разрушит тленье,
   И, может быть, в то самое мгновенье,
   Когда с такой любовью и тоской
   Я о тебе мечтаю, ангел мой.
   Могильный червь твое уж сердце точит,
   Холодный дождь твою могилу мочит,
   Кругом тебя пустынный, дикий вид,
   И буря над твоей могилою шумит.
  
   Н. Сп.
  
   2
  
   Как птичка, весь день распевая,
   Была ты беспечна, резва, весела,
   Казалось, от неба, от светлого рая
   Ты радость на землю с собой принесла.
  
   Твой смех был так чудно приятен и звонок,
   И музыкой нежной звучал голосок;
   Ты сердцем была настоящий ребенок,
   А с виду роскошный и дивный цветок.
  
   Уста, оживленные детской улыбкой,
   Дышали такой тишиной,
   Как будто на землю зашла ты ошибкой,
   Не зная забот и печали земной.
  
   Но мать твоя втайне вздыхала глубоко,
   Едва доставая насущный трудом,
   И в грязь, и в ненастье, и в холод жестокий
   В салопишке ветхом ходила пешком.
  
   Охотно она бы легла уж в могилу,
   С тобою лишь было расстаться ей жаль,
   В любви к тебе черная бодрость и силу,
   Сносила она терпеливо печаль.
  
   Бывало, ты спишь, а чудесные грезы
   Играют румянцем горячих ланит;
   А мать, подавляя в душе своей слезы,
   Чуть свет уж давно за работой сидит.
  
   Купивши ценою бессонниц, страданий.
   Дарила тебе она скромный наряд --
   Предмет твоих давних, невинных желаний;
   Ты шла в нем к обедне, был весел твой взгляд.
  
   Но время пришло роковое, и очи
   Задумчивей стали, и бедный твой ум
   Всё понял. Исчезну ли сладкие ночи,
   И сердце заныло под тяжестью дум.
  
   В ваш угол явилась нежданная сваха,
   Мать думала долго -- и рада была...
   Всю ночь ты проплакала с тайного страха
   И замуж за старого плута пошла.
  
   Твой муж ростовщик был и грубый, и грязный,
   Тебя наряжал из своей кладовой.
   Надела ты жемчуг и перстень алмазный,
   Была ты сыта и не зналась с нуждой.
  
   Бывало, ты в гости оденешься пышно, --
   И мать на тебя с умиленьем глядит;
   А ночью ты плачешь незримо, неслышно:
   В душе твоей горечь, и мука, и стыд.
  
   Без грусти, охотно легла б ты в могилу,
   Лишь бедную мать становилося жаль.
   В борьбе изнывая, крепясь через силу,
   Глубоко ты в сердце скрывала печаль.
  
   Н. Сп.
  
   Прочитав эти прекрасные стихотворения, читатель поймет сказанное нами выше о недостатке самобытности в наших начинающих поэтах. Если г. Сп. сумеет избежать подражательности, чего мы искренно желаем, он произведет что-нибудь действительно замечательное.
   Недурны также следующие два стихотворения, принадлежащие г. Сол--ну:
  
   1
  
   Пока неопытен, покамест сердцем молод,
   Не чувствуешь, как вкруг твоей души,
   Как ветер вкруг листов, колебля их в тиши,
   Уж носится тревожной жизни холод;
   Всё кажется: семья волнений и забот
   Натешится над нами и пройдет,
   Как туча темною, бесплодной полосою
   Иль разразясь минутною грозою.
   Но вот за годом год, и голова седеет,
   И гаснет сердца жар, и разум холодеет;
   Начнешь печали жизни примечать,
   Как лом в костях, по осени, в ненастье;
   Придет забота страсти укрощать,
   Поменьше верить в будущее счастье,
   Надеяться не станешь и порой,
   Как улыбнется жизнь, с сомненьем покачаешь
   До срока поседевшей головой
   И недоверчиво счастливый миг встречаешь.
  
   Так в знойный летний день на небеса смотря,
   Смотря на тихий лес и дремлющие воды,
   Всё думаешь -- неверен сон природы;
   Всё кажется -- угаснет вот заря,
   И обнесется свод небесный черной тучей,
   Меж спящих роз промчится вихрь летучий,
   Как конь невзнузданный; нежданный грянет гром,
   И туча хлынет проливным дождем,
   Примнет посев на глади поля злачной
   И иссечет цветы и плод дерев прозрачный.
  
   Вл. Сол-н.
  
   2
  
   Ты молода еще, покамест не буди
   Мечты тоскливые в младенческой груди:
   Страшися их: они обманут иль встревожат
   Невинных чувств еще отрадный сон,
   Сердечный пламень, может быть, умножат;
   А без утрат, бог весть, пройдет ли он?
   К чему ж спешить, напрасно волноваться?
   Итак, мы жизнию не тешимся давно,
   На радость скупы мы, и -- больно сознаваться --
   Нам грусть и радости едва ль не всё равно;
   Из нас у каждого в груди болеет рана;
   А между тем еще мы не успели жить...
   Но сердцем и умом исчахнули так рано,
   Что трудно нам и мыслить и любить.
  
   Вл. Сол-н.
  
   Если в первых двух стихотворениях довольно явно влияние Пушкина и автора нескольких стихотворений, рассеянных по журналам и сборникам, который теперь уже стихов не пишет, -- то на последних двух нельзя не заметить влияния Лермонтова.
   Наконец, г. Лизандер, поэт, пишущий уже давно и уже издавший книжку стихов, прислал нам несколько новых своих стихотворений для помещения в "Современнике". Мы помещаем из них следующие:
  
   1
  
   Дорога
  
   Не одна в полях дорожка пролегает,
   Не одна холмы и рощи огибает,
   Не одна вдали синеет, извиваясь,
   С синевой небес сияющих сливаясь.
  
   Много их по свету люди проложили:
   Горе, труд, любовь, измена их торили;
   Проторив, по ним толпами шумно бродят:
   Счастья ищут все по всем, -- да не находят.
  
   Не одной дорожкой торною ходил я;
   Не одну из них синеющих любил я, --
   Да пора тех дней дорожкой прокатилася...
   Лишь одна из них давно мне полюбилася.
  
   Не бежит она по рощице зеленой;
   Не глядит она в стекло речного лона;
   И не пашней бархат луга обегает;
   И не холм, цветами убранный, ласкает.
  
   Всё бежит она пустынными полями,
   По горам нагим, сыпучими песками.
   Нечем с ней, глухой, очам полюбоваться:
   Сердце, сердце с ней не может распрощаться...
  
   Как по ней одной всё лето проходил я,
   Накатал ее, глухую, наторил я;
   Да с зимы по ней уж больше не хожу я, --
   Только в даль ее, задумавшись, гляжу я.
  
   Не один по ней ходил я в лето знойное,
   Не одна по ней нога шла беспокойная:
   Как со мной по ней ходила ножка нежная,
   А в руке была всё ручка белоснежная.
  
   Не один по той дорожке и езжал я,
   Не один ее в то лето накатал я:
   Всё мы с милою дорожкой той каталися
   Да во тьме ночной, обнявшись, целовалися...
  
   Как и с тех ночей она мне полюбилася...
   Да и та пора дорожкой прокатилася:
   Занесло поля снегами и метелями, --
   А без милой дни все тянутся неделями.
  
   И один уж я дорожкой тою снежною
   Не хожу: всё вдаль гляжу с тоской мятежною,
   О бывалых днях безмолвно вспоминаючи
   Да метелей шум, задумавшись, внимаючи.
  
   Не шумят они, не воют вьюги шумные, --
   Не шумят -- поют под сны мои раздумные:
   Шепчут, шепчут мне знакомыми признаньями,
   Веют, веют мне горячими лобзаньями...
  
   2
  
   В забвении нежном на грудь мою тихо поникнув,
   Она меня долго и нежно лобзала;
   А сердце мое, уж давно от забвенья отвыкнув,
   Под звуки лобзаний тоской замирало.
   Печально глядел я на лик ее чистый и нежный,
   Печально лобзал я чело молодое:
   Я знал, что страдать ей за счастье любви неизбежно, --
   И больно мне было за сердце родное...
  
   И думал я: "Ангел! не вечно же будет хранима
   Любовь твоя тайной немой и глубокой.
   Незримое ныне всё ж станет когда-нибудь зримо
   Для взоров толпы равнодушно-жестокой.
   Тогда осуждать прогремит ее гордое право
   Холодной насмешкой, обидной молвою, --
   И ты, друг бесценный, гонимый и зло и лукаво.
   Поникнешь в стыде и в слезах головою".
  
   И думал о том я, что нежно, что страстно люблю я,
   О том, что она меня пламенно любит;
   Что, нежно любимый, ее разлюбить не могу я
   И, нежно любима, она не разлюбит...
   Я думал... И, страстно лобзаньям ее отвечая,
   Грядущего власти молился безмолвно.
   Чтоб всё, что в нем сладко, всё ей отдала роковая,
   А мне -- что в нем слез и страдания полно.
  
   В первом стихотворении поражает напряженность тона и странная смесь простонародных выражений с книжными. Второе -- прекрасно, жаль только, что оно также не чуждо тяжелой напряженности и книжных оборотов.
   Если мы приведем здесь еще две небольшие пьесы автора "Старого дома", "Сторожа" и нескольких других превосходных стихотворений, которые всегда останутся памятны любителям стихов, -- то вот будет и всё, что мо-дает в настоящее время редакция "Современника" представить своим читателям по части стихов:
  
   1
  
   Fatum
  
   Вхожу я в церковь: там стоят два гроба,
   Окружены молящимися оба.
   Один был длинный гроб, и видел в нем
   Я мертвеца с измученным лицом,
   С улыбкою отчаянья глухого,
   И кости лишь да кожа -- так худого.
   Казался он не стар, но был уж сед,
   Как будто б он погиб под ношей бед.
   Бледна, как он, и столько же худая,
   Стояла возле женщина, рыдая,
   И дети нищие на мертвеца
   Смотрели с детской глупостью лица.
  
   А гроб другой был мал, и в нем лежало
   Дитя -- так тихо, будто б задремало.
   Отец и мать у гроба, и вокруг
   Одетых в траур было много слуг.
   Печально мать-красавица молчала,
   То плакала, то тяжело вздыхала;
   Отец в себя казался углублен
   И всё шептал: зачем он был рожден?
  
   И я тоски не в силах был сносить;
   Я вышел вон и в лес ушел бродить,
   И ветер выл, и тучи тяготели,
   И, на корнях треща, качались ели.
  
   2
  
   Забыто
  
   Я ему сказала:
   Возвратился, милый!
   Дни прошли и годы -
   Я не позабыла.
  
   Я всё так же, так же,
   Как в ту ночь, что -- знаешь?
   Всё люблю, как прежде,
   Так, как ты желаешь.
  
   Он пожал плечами,
   Не сказал ни слова,
   И хотел он тут же
   Удалиться снова.
  
   Я его схватила,
   Я его держала
   За руки, за платье,
   Всё не отпускала,
  
   Пала на колени,
   Целовала руки,
   Ноги целовала,
   Плакала от муки.
  
   Он взглянул мне в очи:
   Тут мне показалось,
   Что меня он любит,
   Что в нем сердце сжалось,
  
   Он взглянул мне в очи,
   Отвернулся снова,
   И прошел он мимо,
   Не сказал ни слова!
  
   Те, которые помнят стихотворения г. Огарева, согласятся с нами, что приведенные нами пьесы -- далеко не лучшие из его произведений; но мы поместили их потому, что пришлось к слову, и потому еще, что любители таланта г. Огарева, конечно, не без удовольствия прочтут и эти стихотворения.
   Наконец, есть у нас еще стихотворение, дорогое нам по личным нашим воспоминаниям. Может быть, потому оно нам очень нравится:
  
   Один, опять один я. Разошлась
   Толпа гостей, скучая. -- Вот и полночь.
   За тучами, клубясь, несутся тучи,
   И тяжело на землю налегли
   Угрюмо неподвижные туманы.
   Не спится мне, не спится... Нет! во мне
   Тревожные, напрасные желанья,
   Неуловимо быстрые мечты
   И призраки несбыточного счастья
   Сменяются проворно... Но тоска
   На самом дне встревоженного сердца,
   Как спящая, холодная змея,
   Покоится. Мне тяжело. Напрасно
   Хочу я рассмеяться, позабыться,
   Заснуть по крайней мере: дух угрюмый
   Не спит, не дремлет... странные картины
   Являются задумчивому взору.
   То чудится мне мертвое лицо, --
   Лицо мне незнакомое, немое,
   Всё бледное, с закрытыми глазами,
   И будто ждет ответа... То во тьме
   Мелькает образ девушки, давно
   Мной позабытой... Опустив глаза
   И наклонив печальную головку,
   Она проходит мимо... слабый вздох
   Едва заметно грудь приподнимает...
   То видится мне сад -- обширный сад...
   Под липой одинокой, обнаженной
   Сижу я, жду кого-то... ветер гонит
   По желтому песку сухие листья...
   И робкими, послушными роями
   Они бегут всё дальше, дальше, мимо...
   То вижу я себя на лавке длинной
   Среди моих товарищей... Учитель --
   Красноречивый, страстный, молодой --
   Нам говорит о боге... молчаливо
   Трепещут наши души... легким жаром
   Пылают наши лица; гордой силой
   Исполнен каждый юноша... потом
   Лет через пять в том городе далеком
   Наставника я встретил... Поклонились
   Друг другу мы неловко, торопливо
   И тотчас разошлись. Но я заметить
   Успел его смиренную походку,
   И робкий взгляд, и старческую бледность...
   То, наконец, я вижу дом огромный,
   Заброшенный, пустой -- мое гнездо,
   Где вырос я, где я мечтал, бывало,
   О будущем, куда я не вернусь...
   И вот я вспомнил: я стоял однажды
   Среди высоких гор, в долине тесной...
   Кругом ни травки... Камни всё да камин
   Да желтый, мелкий мох. У ног моих
   Бежал ручей, проворный, неглубокий,
   И под скалой, в расселине, внезапно
   Он исчезал с каким-то глупым шумом...
   Вот жизнь моя! подумал я тогда.
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Но гости те... Кому из них могу я
   Завидовать? Где тот, который смело
   И без обмана скажет мне: "Я жил!"
   Один из них, добряк здоровый, глуп,
   И знает сам, что глуп... ему неловко;
   Другой сегодня счастлив: он влюблен
   И светел, тих и важен, как ребенок,
   Одетый по-воскресному... другой
   Острит или болезненно скучает...
   А тот себе придумал сам работу,
   Ненужную, бесплодную, -- хлопочет
   И рад, что "подвигается вперед"...
   Тот -- юноша восторженный, а тот --
   Чувствителен, но мелок и ничтожен...
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мне весело... но ты меж тем, о ночь!
   Не медли -- проходи скорей и снова
   Меня предай заботам милой жизни.
  
   1844. Т. Л.
  
   Вот все поэтические богатства, которые в настоящее время находились в распоряжении редакции "Современника". Представив их разом своим читателям и загладив тем несколько долгое непомещение стихов в нашем журнале, мы переходим к главному предмету статьи -- к русским поэтам.
   Выше мы сказали, что поэтических талантов у нас не так мало, как мы привыкли считать.
   Собственно, публика считает у нас за последний литературный период пять поэтических имен: Пушкина, Жуковского, Крылова, Лермонтова, Кольцова; некоторые причисляли к ним г. Бенедиктова, но о таковых не следует упоминать. Что касается до первых пяти, то они, действительно, могут быть названы светилами русской поэзии, из которых каждое светит своим собственным светом, не заимствуя ничего у другого. И нет человека на Руси, сколько-нибудь читающего, который не знал бы их. Их стихотворения много раз прочитаны. Любители стихов в отчаянии: читать нечего! Как нечего? Мы решительно утверждаем, что думающие так ошибаются, и сейчас готовы назвать вам целый десяток поэтов, которых можно читать с наслаждением; надо только уметь взять у них то, что могут они вам дать; надо только подходить к ним осторожно, не сердиться и не отворачиваться сразу, наткнувшись на неудачную рифму, пошлую мысль или что-нибудь подобное. У редкого из людей, пишущих стихи, -- разумеется, за исключением положительно бездарных, -- нет чего-нибудь, в чем он не был бы хорош; умейте же найти эту сторону, проследите ее в вашем поэте, отделите от всего остального, и он доставит вам несколько минут наслаждения. Но, надо сказать правду, на такие тонкости наши любители стихов не мастера; резкий поэтический талант или даже поэтическая уродливость всегда бывают ими замечены, ибо обозначаются крупными чертами. Но если хорошая сторона поэта не бросается прямо в глаза, а дается только после внимательной приглядки, если притом она заключается в нежных и тонких оттенках, всегда нелегко уловимых, а тем более если она заслонена резкими недостатками автора в попытках другого рода, как это часто случается,-- тогда нет сомнения, что поэт не будет замечен. Даже и самая критика пройдет мимо его хорошей стороны, поглумившись только над слабою. Вот почему при появлении своем наделал много шуму, даже заслужил от одного критика титул гения г. Бенедиктов, и вовсе не был замечен другой поэт, явившийся почти в одно время с ним и обнаруживший в десять раз более истинного таланта, -- поэт, к которому мы и переходим теперь, не распространяясь более в изложении цели наших статей: до некоторой степени мы уже выразили ее, полнее же раскроется она сама собою, по мере наших бесед с читателем.
   В 1836 году Пушкин основал новый журнал "Современник". Основание этого журнала и появление первых ею книжек сопровождалось в нашей литературе весьма замечательными толками, спорами и событиями, о которых мы скоро будем иметь случай говорить в особой статье. Теперь же переходим прямо к нашему делу: с третьего же тома в "Современнике" начали появляться стихотворения, в которых было столько оригинальности, мысли и прелести изложения, столько, одним словом, поэзии, что, казалось, только сам же издатель журнала мог быть автором их. Но под ними весьма четко выставлены были буквы "Ф. Т."; носили они одно общее название: "Стихотворения, присланные из Германии".
   Прежде всего скажем, что хотя они и присылаемы были из Германии, но не подлежало никакому сомнению, что автор их был русский: все они написаны были чистым и прекрасным языком и многие носили на себе живой отпечаток русского ума, русской души. Подпись "Ф. Т-в" вместо "Ф. Т.", появившаяся вскоре под одним из них, окончательно подтвердила, что автор их наш соотечественник. Сделав это замечание для тех, которых могло бы испугать заглавие стихотворений, мы продолжаем. С тех пор (с 1836) время от времени продолжали появляться в "Современнике" стихотворения за этою подписью, до 1840 года включительно. С 1841 года мы уже не встречали этого имени в "Современнике"; в других журналах оно также не появлялось, и можно сказать, что с того времени оно вовсе исчезло из русской литературы. Неизвестно наверное, обратило ли оно на себя какое-нибудь внимание публики в то время, когда появлялось в печати, но положительно можно сказать, что ни один журнал не обратил на него ни малейшего внимания.
   Между тем стихотворения г. Ф. Т. принадлежат к немногим блестящим явлениям в области русской поэзии. Г. Ф. Т. написал очень немного; но всё написанное им носит на себе печать истинного и прекрасного таланта, нередко самобытного, всегда грациозного, исполненного мысли и неподдельного чувства. Мы уверены, что если б г. Ф. Т. писал более, талант его доставил бы ему одно из почетнейших мест в русской поэзии.
   Главное достоинство стихотворений г. Ф. Т. заключается в живом, грациозном, пластически верном изображении природы. Он горячо любит ее, прекрасно понимает, ему доступны самые тонкие, неуловимые черты и оттенки ее, и всё это превосходно отражается в его стихотворениях. Конечно, самый трудный род поэтических произведений -- это те произведения, в которых, по-видимому, нет никакого содержания, никакой мысли; это пейзаж в стихах, картинка, обозначенная двумя-тремя чертами. Уловить именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собою данная картина, -- дело величайшей трудности. Г. Ф. Т. в совершенстве владеет этим искусством. Вот несколько стихотворений, которые подтверждают нашу мысль:
  
   1
  
   Утро в горах
  
   Лазурь небесная смеется,
   Ночной омытая грозой.
   И между гор росисто вьется
   Долина светлой полосой.
  
   Лишь высших гор до половины
   Туманы покрывают скат,
   Как бы воздушные руины
   Волшебством созданных палат.
  
   2
  
   Снежные горы
  
   Уже полдневная пора
   Палит отвесными лучами,
   И задымилася гора
   Своими черными лесами.
  
   Внизу, как зеркало стальное,
   Синеют озера струи,
   И с камней, блещущих на зное,
   В родную глубь спешат ручьи.
  
   И между тем как полусонный,
   Наш дольний мир, лишенный сил,
   Проникнут негой благовонной,
   Во мгле полуденной почил, --
  
   Горе, как божества родные,
   Над усыпленною землей
   Играют выси ледяные
   С лазурью неба огневой.
  
   3
  
   Полдень
  
   Лениво дышит полдень мглистый;
   Лениво катится река,
   И в тверди пламенной и чистой
   Лениво тают облака.
  
   И всю природу, как туман,
   Дремота жаркая объемлет,
   И сам теперь великий Пан
   В пещере нимф спокойно дремлет.
  
   4
  
   Песок сыпучий по колени.
   Мы едем: поздно, меркнет день;
   И сосен по дороге тени
   Уже в одну слилися тень.
   Черней и чаще бор глубокий...
   Какие грустные места!
   Ночь хмурая, как зверь стоокий,
   Глядит из каждого куста.
  
   Все эти стихотворения очень коротки, а между тем ни к одному из них решительно нечего прибавить. Распространяйтесь в описании подобного утра, полудня или ночи ("песок сыпучий по колени") хоть на нескольких страницах, вы всё-таки не прибавите ничего такого, что бы говорило уму читателя более, чем сказано здесь осьмью строчками. Каждое слово метко, полновесно, и оттенки расположены с таким искусством, что в целом обрисовывают предмет как нельзя полнее. Нечего уже и говорить, что утро г. Ф. Т. не похоже на вечер, а полдень на утро, как это часто случается у некоторых и не совсем плохих поэтов. Два заключительные стиха последнего стихотворения, подчеркнутые нами, одни составляю! целую превосходную картину. Кто не согласится, что рядом с ним эти похожие стихи Лермонтова:
  
   И миллионом темных глаз
   Смотрела ночи темнота
   Сквозь ветки каждого куста... --
  
   значительно теряют в своей оригинальности и выразительности. Вот еще превосходный пример удивительной способности г. Ф. Т. схватывать характеристические черты картин и явлений природы:
  
   5
  
   Осенний вечер
  
   Есть в светлости осенних вечеров
   Умильная, таинственная прелесть:
   Зловещий блеск и пестрота дерев,
   Багряных листьев томный, легкий шелест,
   Туманная и тихая лазурь
   Над грустно-сиротеющей землею,
   И -- как предчувствие сходящих бурь --
   Порывистый, холодный ветр порою,
   Ущерб, изнеможенье, и на всем
   Та кроткая улыбка увяданья,
   Что в существе разумном мы зовем
   Возвышенной стыдливостью страданья.
  
   Превосходная картина! Каждый стих хватает за сердце, как хватают за сердце в иную минуту беспорядочные, внезапно набегающие порывы осеннего ветра; их и слушать больно и перестать слушать жаль. Впечатление, которое испытываешь при чтении этих стихов, можно только сравнить с чувством, какое овладевает человеком у постели молодой умирающей женщины, в которую он был влюблен. Только талантам сильным и самобытным дано затрагивать такие струны в человеческом сердце; вот почему мы нисколько не задумались бы поставить г. Ф. Т. рядом с Лермонтовым; жаль, что он написал слишком мало. Нечего и говорить о художественном достоинстве приведенного стихотворения: каждый стих его -- перл, достойный любого из наших великих поэтов. Вот еще два стихотворения г. Ф. Т. в этом же роде:
  
   6
  
   Что ты клонишь над водами,
   Ива, макушку свою
   И дрожащими листами,
   Словно жадными устами,
   Ловишь беглую струю?
  
   Хоть томится, хоть трепещет
   Каждый лист твой над струей,
   Но струя бежит и плещет,
   И, на солнце нежась, блещет,
   И смеется над тобой.
  
   Ничего не прибавляем в похвалу этому стихотворению. Заметим только одно, что, несмотря на всю разность содержания, оно напомнило нам стихотворение Лермонтова "Белеет парус одинокий", которому оно, по нашему мнению, нисколько не уступает по своему достоинству.
   Одною из лучших картин, написанных пером г. Ф. Т., почитаем мы следующее стихотворение:
  
   7
  
   Весенние воды
  
   Еще в полях белеет снег,
   А воды уж весной шумят,
   Бегут и будят сонный брег,
   Бегут, и блещут, и гласят --
  
   Они гласят во все концы:
   "Весна идет, весна идет;
   Мы молодой весны гонцы,
   Она нас выслала вперед".
  
   Весна идет, весна идет --
   И тихих, теплых, майских дней
   Румяный, светлый хоровод
   Толпится весело за ней!
  
   Сколько жизни, веселости, весенней свежести в трех подчеркнутых нами стихах! Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалились долой с плеч, -- когда любуешься и едва показавшейся травкой, и только что распускающимся деревом, и бежишь, бежишь, как ребенок, полной грудью впивая живительный воздух и забывая, что бежать совсем неприлично, не по летам, а следует идти степенно, и что радоваться тоже совсем нечего и нечему... Это стихотворение напоминает нам другое, в котором также дело идет о весне. Мы приводим его здесь:
  
   Весна
  
   Уж верба вся пушистая
   Раскинулась кругом,
   Опять весна душистая
   Повеяла крылом.
   Станицей тучки носятся,
   Светло озарены,
   И в душу мощно просятся
   Блистательные сны.
  
   Первые шесть стихов прекрасны; последние два бледны и вычурны. Вслед 8а ними идут опять четыре прекрасные стиха:
  
   Везде разнообразною
   Картиной занят взгляд,
   Шумит толпою праздною
   Народ -- чему-то рад.
  
   За этими стихами опять следует строфа весьма плохая ш вычурная:
  
   Дитя тысячеглавое,
   Не знает он, что в нем
   Приветно-величавое
   Зажглось святым огнем.
  
   Стихотворение оканчивается следующими четырьмя стихами, опять прекрасными:
  
   Что жизни тайной жаждою
   Невольно жизнь полна,
   Что над душою каждою
   Проносится весна!
  
   Последние два стиха превосходны. Стихотворение это принадлежит г. Фету. Как жаль, что оно испорчено несколькими неудачными стихами; но у г. Фета этот недостаток довольно нередкий. Со временем мы будем подробно говорить здесь о г. Фете. Теперь возвращаемся к г. Ф. Т--ву:
  
   <8>
  
   Весна
  
   Как ни гнетет рука судьбины,
   Как ни томит людей обман,
   Как ни браздят чела морщины
   И сердце как ни полно ран;
   Каким бы строгим испытаньям
   Вы ни были подчинены,
   Что устоит перед дыханьем
   И первой встречею весны!
  
   Весна... она о вас не знает,
   О вас, о горе и о зле;
   Бессмертьем взор ее сияет,
   И ни морщины на челе.
   Своим законам лишь послушна,
   В условный час слетает к нам,
   Светла, блаженно-равнодушна,
   Как подобает божествам.
  
   Цветами сыплет над землею,
   Свежа, как первая весна;
   Была ль другая перед нею --
   О том не ведает она.
   По небу много облак бродит,
   Но эти облака ея;
   Она ни следу не находит
   Отцветших весен бытия.
  
   Не о былом вздыхают розы
   И соловей в ночи поет;
   Благоухающие слезы
   Не о былом Аврора льет,
   И страх кончины неизбежный
   Не свеет с древа ни листа:
   Их жизнь, как океан безбрежный,
   Вся в настоящем разлита.
  
   Игра и жертва жизни частной!
   Приди ж, отвергни чувств обман
   И ринься, бодрый, самовластный,
   В сей животворный океан!
   Приди, струей его эфирной
   Омой страдальческую грудь --
   И жизни божеско-всемирной
   Хотя на миг причастен будь!
  
   Выше мы говорили о тех стихотворениях г. Ф.Т--ва, которые содержанием своим представляют только "картину" и более ничего. Приведенное же теперь превосходное стихотворение составляет переход к тем, в которых к мастерской картине природы присоединяется мысль, постороннее чувство, воспоминание. В этом отношении мы можем указать на следующие стихотворения:
  
   9
  
   Давно ль, давно ль, о юг блаженный,
   Я зрел тебя лицом к лицу,
   И как эдем ты растворенный
   Доступен был мне, пришлецу?
   Давно ль -- хотя без восхищенья --
   Но новых чувств недаром полн,
   И я заслушивался пенья
   Великих средиземных волн?
   И песнь их, как во время оно,
   Полна гармонии была,
   Когда из их родного лона
   Киприда светлая всплыла.
   Они всё те же и поныне.
   Всё так же блещут и звучат;
   По их лазуревой равнине
   Родные призраки скользят.
  
   Но я, я с вами распростился:
   Я вновь на север увлечен;
   Вновь надо мною опустился
   Его свинцовый небосклон.
   Здесь воздух колет. Снег обильный
   На высотах и в глубине,
   И холод, чародей всесильный,
   Один господствует вполне.
  
   Но там, за этим царством вьюги,
   Там, там, на рубеже земли,
   На золотом, на светлом юге,
   Еще я вижу вас вдали:
   Вы блещете еще прекрасней,
   Еще лазурней и свежей,
   И говор ваш еще согласней
   Доходит до души моей.
  
   10
  
   Как океан объемлет шар земной,
   Земная жизнь кругом объята снами;
   Настанет ночь -- и звучными волнами
   Стихия бьет о берег свой.
  
   То глас ее: он нудит нас и просит.
   Уж в пристани волшебный ожил челн;
   Прилив растет и быстро нас уносит
   В неизмеримость темных волн.
  
   Небесный свод, горящий славой звездной,
   Таинственно глядит из глубины, --
   И мы плывем, пылающею бездной
   Со всех сторон окружены.
  
   Последние четыре стиха удивительны: читая их, чувствуешь невольный трепет. Наконец, вот еще стихотворение, которое принадлежит к лучшим произведениям г. Ф. Т--ва, да и вообще всей русской поэзии:
  
   11
  
   Я помню время золотое.
   Я помню сердцу милый край:
   День вечерел; мы были двое;
   Внизу, в тени, шумел Дунай.
  
   И на холму, там, где, белея,
   Руина замка вдаль глядит,
   Стояла ты, младая фея,
   На мшистый опершись гранит, --
  
   Ногой младенческой касаясь
   Обломков груды вековой;
   И солнце медлило, прощаясь
   С холмом, и с замком, и с тобой.
  
   И ветер тихий мимолетом
   Твоей одеждою играл
   И с диких яблонь цвет за цветом
   На плечи юные свевал.
  
   Ты беззаботно вдаль глядела...
   Край неба дымно гас в лучах;
   День догорал; звучнее пела
   Река в померкших берегах,
  
   И ты с веселостью беспечной
   Счастливый провожала день;
   И сладко жизни быстротечной
   Над нами пролетала тень.
  
   Прочитав это стихотворение, читатель, конечно, согласится с нами в том, что сказали мы о таланте г. Ф. Т--ва; нет сомнения, от такого стихотворения не отказался бы и Пушкин. Не входим в подробный разбор этой пьесы и не отмечаем лучших стихов ее, предоставляя это самим читателям. Любовь к природе, сочувствие к ней, полное пониманье ее и уменье мастерски воспроизводить ее многообразные явления -- вот главные черты таланта г. Ф. Т. Он с полным правом и с полным сознанием мог обратиться к не понимающим и не умеющим ценить природы с следующими энергическими стихами:
  
   12
  
   Не то, что мните вы, природа:
   Не слепок, не бездушный лик, --
   <В ней есть душа, в ней есть свобода,
   В ней есть любовь, в ней есть язык...>
  
   Вы зрите лист и цвет на древе:
   Иль их садовник приклеил?
   Иль зреет плод в родимом чреве
   Игрою внешних, чудных сил?..
  
   Они не видят и не слышат.
   Живут в сем мире, как впотьмах.
   Для них и солнцы, знать, не дышат
   И жизни нет в морских волнах.
  
   Лучи к ним в душу не сходили,
   Весна в груди их не цвела;
   При них леса не говорили
   И ночь в звездах нема была!
  
   И языками неземными.
   Волнуя реки и леса,
   В ночи не совещалась с ними
   В беседе дружеской гроза!
  
   Не их вина: пойми, коль может,
   Органа жизнь глухонемой!
   Увы! души в нем не встревожит
   И голос матери самой!
  
   Да, мы верим, что автору этого стихотворения понятен и смысл, и язык природы...
   Другой род стихотворений, встречаемых у г. Ф. Т., носит на себе легкий, едва заметный оттенок иронии, напоминающий -- сказали бы мы -- Гейне, если б не знали, что Гейне под пером наших переводчиков явился публике в самом непривлекательном виде. Как бы то ни было, мы просим при чтении следующих ниже стихотворений вспомнить, что они писаны около пятнадцати лет назад, когда еще ни о самом Гейне, ни о подражателях ему в русской литературе не было и слуху:
  
   13
  
   С какою негою
  
   С какою негою, с какой тоской влюбленной
   Твой взор, твой страстный взор изнемогал на нем!
   Бессмысленно-нема... нема, как опаленный
   Небесной молнии огнем!
  
   Вдруг от избытка чувств, от полноты сердечной,
   Вся трепет, вся в слезах, ты повергалась ниц...
   Но скоро добрый сон, младенчески беспечный,
   Сходил на шелк твоих ресниц --
  
   И на руки к нему глава твоя склонялась,
   И матери нежней тебя лелеял он...
   Стон замирал в устах... дыханье уровнялось --
   И тих и сладок был твой сон.
  
   А днесь... О, если бы тогда тебе приснилось,
   Что будущность для нас обоих берегла...
   Как уязвленная, ты б с воплем пробудилась
   Иль в сон иной бы перешла.
  
   14
  
   И гроб опущен уж в могилу,
   И всё столпилося вокруг.
   Толкутся, дышат через силу.
   Спирает грудь тлетворный дух.
  
   И над могилою раскрытой,
   В возглавии, где гроб стоит,
   Ученый пастор, сановитый,
   Речь погребальную гласит.
  
   Вещает бренность человечью,
   Грехопаденье, кровь Христа;
   И умною, пристойной речью
   Толпа различно занята...
  
   А небо так нетленно-чисто,
   Так беспредельно над землей, --
   И птицы реют голосисто
   В воздушной бездне голубой...
  
   И распростясь с тревогою житейской,
   И кипарисной рощей заслонясь, --
   Блаженной тенью, тенью элисейской,
   Она заснула в добрый час.
  
   И вот уж века два тому иль боле,
   Волшебною мечтой ограждена,
   В своей цветущей опочив юдоле,
   На волю неба предалась она.
  
   Но небо здесь к земле так благосклонно!
   И много лет и теплых южных зим
   Провеяло над него полусонно,
   Не тронувши ее крылом своим.
  
   По-прежнему в углу фонтан лепечет,
   Под потолком гуляет ветерок,
   И ласточка влетает и щебечет...
   И спит она, и сон ее глубок!
  
   И мы вошли: всё было так спокойно!
   Так всё от века мирно и темно!
   Фонтан журчал; недвижимо и стройно
   Соседний кипарис глядел в окно.
  
   Вдруг всё смутилось: судорожный трепет
   По ветвям кипарисным пробежал;
   Фонтан замолк -- и некий чудный лепет,
   Как бы сквозь сон, невнятно прошептал:
  
   Что это, друг? Иль злая жизнь недаром,
   Та жизнь, увы! что в нас тогда текла,
   Та злая жизнь, с ее мятежным жаром,
   Через порог заветный перешла?
  
   Поэтическое достоинство приведенных нами стихотворений несомненно: оно не утратилось в десять с лишком лет -- это лучшая похвала им.
   Переходим теперь к стихотворениям, в которых преобладает мысль:
  
   16
  
   Silеntium!
  
   Молчи, скрывайся и таи
   И чувства и мечты свои.
   Пускай в душевной глубине
   Встают и заходят оне
   Безмолвно, как звезды в ночи:
   Любуйся ими -- и молчи.
  
   Как сердцу высказать себя?
   Другому как понять тебя?
   Поймет ли он, чем ты живешь?
   Мысль изреченная есть ложь;
   Взрывая, возмутишь ключи:
   Питайся ими -- и молчи.
  
   Лишь жить в себе самом умей.
   Есть целый мир в душе твоей
   Таинственно-волшебных дум:
   Их оглушит наружный шум,
   Дневные разгонят лучи:
   Внимай их пенью -- и молчи!
  
   Как птичка раннею зарей,
   Мир, пробудившись, встрепенулся...
   Ах, лишь одной главы моей
   Сон благодатный не коснулся!
   Хоть свежесть утренняя веет
   В моих всклокоченных власах,
   На мне, я чую, тяготеет
   Вчерашний зной, вчерашний прах!..
  
   О, как пронзительны и дики,
   Как ненавистны для меня
   Сей шум, движенье, говор, клики
   Младого, пламенного дня!
   О, как лучи его багровы,
   Как жгут они мои глаза!
   О ночь, ночь, где твой покровы,
   Твой тихий сумрак и роса!..
  
   Обломки старых поколений,
   Вы, пережившие свой век,
   Как ваших жалоб, ваших пеней
   Неправый праведен упрек!
   Как грустно полусонной тенью,
   С изнеможением в кости,
   Навстречу солнцу и движенью
   За новым племенем брести!..
  
   Последнее стихотворение, по глубине мысли и прекрасному ее изложению, лучше двух предыдущих, которые, впрочем, имеют свои очевидные достоинства. Грустная мысль, составляющая его содержание, к сожалению, сознается не всеми "пережившими свой век" с таким благородным самоотвержением; в этом отношении мы можем только указать на другого замечательного нашего поэта, князя П. А. Вяземского (мы со временем к нему обратимся), у которого встречается подобное стихотворение, также прекрасное и дышащее таким же благородным и грустным сознанием. К сожалению, у нас нет его теперь под рукой. Оно, если не ошибаемся, начинается стихом: "Что день, то новые утраты...".
   Вот еще стихотворение г. Ф. Т., вылившееся, как видно, в минуту печального раздумья:
  
   18
  
   Как над горячею золой
   Дымится свиток и сгорает,
   И огнь, сокрытый и глухой,
   Слова и строки пожирает.
  
   Так грустно тлится жизнь моя
   И с каждым днем уходит дымом;
   Так постепенно гасну я
   В однообразье нестерпимом.
  
   О небо, если бы хоть раз
   Сей пламень развился по воле,
   И не томясь, не мучась доле,
   Я просиял бы -- и погас!
  
   Грусть, выраженная здесь, понятна. Она не чужда каждому, кто чувствует в себе творческий талант. Поэт, как и всякий из нас, прежде всего человек. Тревоги и волнения житейские касаются также и его, и часто более чей всякого другого. В борьбе с жизнью, с несчастием он чувствует, как постепенно талант его слабеет, как образы, прежде яркие, бледнеют и исчезают, -- чувствует, что прошедшего не воротишь, сожалеет, -- и грусть его разрешается диссонансом страдания. Но каждый делает столько, сколько суждено было ему сделать. И если обстоятельства помешали ему вполне развить свой талант, право на благодарность и за то, что он сделал, есть его неотъемлемое достояние. Немного написал г. Ф. Т., но имя его всегда останется в памяти истинных ценителей и любителей изящного наряду с воспоминаниями нескольких светлых минут, испытанных при чтении его стихотворений. История литературы также не должна забыть этого имени, которому волею судеб более десяти лет не было отдано должной справедливости. И если наша слабая попытка извлечь из мрака забвения или неизвестности несколько имен и произведений, достойных лучшей участи, отделить хорошее от недостойного внимания у тех поэтов, . которые сами не могли быть разборчивыми судьями своего таланта, поможет будущему историку русской литературы, то мы будем вполне вознаграждены.
   Чрезвычайно нравится нам у г. Ф. Т., между прочим, следующее стихотворение, странное по содержанию, но производящее на читателя неотразимое впечатление, в котором он долго не может дать себе отчета:
  
   19
  
   Душа моя -- Элизиум теней,
   Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
   Ни замыслам годины буйной сей,
   Ни радостям, ни горю не причастных.
  
   Душа моя -- Элизиум теней!
   Что общего меж жизнью и тобою,
   Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
   И сей бесчувственной толпою?..
  
   В заключение приводим несколько стихотворений г. Ф. Т--ва смешанного содержания:
  
   20
  
   В душном воздухе молчанье,
   Как предчувствие грозы,
   Жарче роз благоуханье,
   Звонче голос стрекозы...
  
   Чу! за белой душной тучей
   Глухо прокатился гром;
   Небо молнией летучей
   Опоясалось кругом...
  
   Жизни некий преизбыток
   В знойном воздухе разлит,
   Как божественный напиток,
   В жилах млеет и горит!
  
   Дева, дева, что волнует
   Дымку персей молодых?
   Что мутится, что тоскует
   Влажный блеск очей твоих?
  
   Что, бледнея, замирает
   Пламя девственных ланит?
   Что так грудь твою спирает
   И уста твои палит?..
  
   Сквозь ресницы шелковые
   Проступили две слезы...
   Иль то капли дождевые
   Зачинающей грозы?..
  
   21
  
   Через ливонские я проезжал поля,
   Вокруг меня всё было так уныло...
   Бесцветный грунт небес, песчаная земля --
   Всё на душу раздумье наводило.
  
   Я вспомнил о былом печальной сей земли.
   Кровавую и мрачную ту пору,
   Когда сыны ее, простертые в пыли,
   Лобзали рыцарскую шпору.
  
   И глядя на тебя, пустынная река,
   И на тебя, прибрежная дуброва,
   "Вы, -- мыслил я, -- пришли издалека;
   Вы сверстники сего былого!"
  
   Так, вам одним лишь удалось
   Дойти до нас с брегов другого света.
   О, если б про него хоть на один вопрос
   Мог допроситься я ответа!..
  
   Но твой, природа, мир о днях былых молчит:
   С улыбкою двусмысленной и тайной
   Так отрок, чар ночных свидетель быв случайный,
   Про них и днем молчание хранит.
  
   22
  
   О чем ты воешь, ветр ночной?
   О чем так сетуешь безумно?
   Что значит странный голос твой,
   То глухо жалобный, то шумный?
   Понятным сердцу языком
   Твердишь о непонятной муке --
   И роешь и взрываешь в нем
   Порой неистовые звуки!
  
   О, страшных песен сих не пой
   Про древний хаос, про родимый!
   Как жадно мир души ночной
   Внимает повести любимой!
   Из смертной рвется он груди, --
   Он с беспредельным жаждет слиться!..
   О, бурь заснувших не буди! --
   Под ними хаос шевелится!..
  
   23
  
   Душа хотела б быть звездой;
   Но не тогда, как с неба полуночи
   Сии светила, как живые очи,
   Глядят на сонный мир земной, --
   Но днем, когда, сокрытые как дымом
   Палящих солнечных лучей,
   Они, как божества, горят светлей
   В эфире чистом и незримом.
  
   24
  
   Так здесь-то суждено нам было
   Сказать последнее прости,
   Прости всему, чем сердце жило,
   Что, жизнь твою убив, ее испепелило
   В твоей измученной груди!
  
   Прости... Чрез много, много лет
   Ты будешь помнить с содроганьем
   Сей край, сей брег с его полуденным сияньем,
   Где вечный блеск и долгий цвет,
   Где поздних, бледных роз дыханьем
   Декабрьский воздух разогрет.
  
   Во всех этих стихотворениях есть или удачная мысль, или чувство, или картина, и все они выражены поэтически, как умеют выражаться только люди даровитые. Несмотря на заглавие наших статей ("Русские второстепенные поэты"), мы решительно относим талант г. Ф. Т--ва к русским первостепенным поэтическим талантам и повторяем только здесь наше сожаление, что он написал слишком мало. Беседующий теперь с читателями крепко не любит педантических разделений и подразделений писателей на гениев, гениальных талантов, просто талантов и так далее. Подобные деления ему казались более или менее произвольными и всегда смешными. Назвав так свои статьи, он наперед выговаривает себе право отказываться от слова "второстепенный" каждый раз, как ему окажется то нужным, и теперь же просит извинения у некоторых господ поэтов, о которых ему придется говорить. Выбрал же он это заглавие потому, что нужно же какое-нибудь заглавие, а лучшего он не нашел, и потому еще, что большинство поэтов, о которых здесь будет говориться, действительно "второстепенные", если принять существующее разделение писателей, и, наконец, потому, что все они второстепенные по степени известности даже самых известнейших, сравнительно с известностью Пушкина, Лермонтова, Крылова, Жуковского...
   Теперь нам осталось только означить NoNo "Современника", в которых напечатаны приведенные нами стихотворения, и назвать те стихотворения (сравнительно слабейшие), которые не вошли в нашу статью. Стихотворения, приведенные нами, напечатаны в "Современнике" 1836 года -- том III (стр. 5--22), том IV (стр. 33--41); в "Соврем<еннике>" 1837 года -- том VI (стр. 393--398); 1838 <года> --том IX (стр. 131, 138), том X (стр. 184), том XI (стр. 181), том XII (стр. 91); 1839 <года>-- том XIII (стр. 169); 1840 года -- том XIX (стр. 186), том XX (стр. 299). Стихотворения, не вошедшие в эту статью, следующие: "Фонтан"; "Яркий снег сиял в долине..."; "Цицерон"; "Поток сгустился и тускнеет..."; "Сон на море" ("Совр<еменник>" 1836 года, т. III, стр. 9, 19, 20); "Там, где горы, убегая...", "Над виноградными холмами..." (1837 г<од>, том VI, стр. 393, 398); "День и ночь" (1839 <год>, том XIV, стр. 141).
   Поэтическая деятельность г. Ф. Т--ва продолжалась пять лет, начиная с 1836 г. по 1840 год включительно. Впрочем, не можем сказать наверное, печатал или нет г. Ф. Т--в где-нибудь свои стихотворения, прежде чем начал издаваться "Современник".
   Заключим нашу статью желанием, чтобы стихотворения г. Ф. Т. были изданы отдельно: мы можем ручаться, что эту маленькую книжечку каждый любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения...
  

1851

  

<Из статьи "Комета, учено-литературный альманах, изданный Николаем Щепкиным. Москва, 1851">

  
   ...После "Антонины" г-жи Тур первое место между беллетристическими статьями "Кометы" принадлежит повести "Идеалист". Нам особенно приятно было встретить под такою прекрасною повестью имя г. Станкевича: мы давно знали его за человека с талантом и жалели только, что он мало пишет и неохотно печатает свои сочинения; мы были уверены, что, не пожалев времени и труда, он произведет что-нибудь замечательное. И действительно, "Идеалист" далеко оставляет за собой прежние произведения автора. {Эти немногочисленные произведения помещены были в разное время в "Современнике"; мы не хотим называть их, ибо под ними автор не подписал полной своей фамилии, выставив только первую букву.} Повесть эта прежде всего показывает в авторе человека весьма умного, может быть более думавшего о жизни, чем знающего жизнь практически, но во всяком случае не идущего по пути ее наобум и ощупью. Мысль и анализ стоят в ней на первом плане, за ними уже следует талант, в смысле непосредственной способности верно схватывать и передавать характеристические оттенки лиц и предметов. Может быть, от этого, читая повесть г. Станкевича, вы беспрестанно чувствуете тревожное беспокойство вашей собственной мысли, тогда как ваше сердце и воображение остаются холодны и спокойны, так что хоть бы и не было их у вас на ту пору: вы ничего не потеряли бы при чтении этой повести. Но зато, повторяем, мысль читателя постоянно и сильно возбуждена: в нем то является желание горячо поспорить с автором, то расшевеливаются его собственные когда-то для него дорогие мечты и стремления, и он мысленно повторяет весь уже пройденный путь жизни, о многом задумываясь. Но за всем тем впечатление, остающееся по прочтении повести, как-то неопределенно, и, дочитав ее, читатель остается неудовлетворенным. Это происходит, по нашему мнению, оттого, что, верная во многих частностях, повесть не верна в целом. Нам кажется, что автор вовсе не понял характера своего героя и совершенно ошибочно поставил идеализм основною и отличительною его чертою. Левин, по нашему мнению, не "идеалист": с этим словом мы привыкли соединять совсем другое понятие. Левин прежде всего человек довольно обыкновенный, не способный ни к какой деятельности -- ни к широкой, ни к ограниченной, -- человек, в котором самолюбие развито до болезненной степени. Может быть, он долго посещал кружки, где много говорят о высоком и прекрасном, но где словами всё и оканчивается, а делать никто ничего не делает. Эти кружки удивительно способны развивать в человеке самолюбие и способность самонаслаждения; но мы не будем о них распространяться, потому что они прекрасно описаны в рассказе г. Тургенева "Гамлет Щигровского уезда". Вообще Гамлет Щигровского уезда имеет много общего с Левиным, или с Идеалистом: они одного поля ягоды; только у первого больше самосознания. Разница еще в том, что первый беден, а Левин богат. Может быть, это и было причиною, что первый дошел до самосознания и "смирился", а второй не дошел до самосознания и никогда не дойдет, оставаясь в гордой уверенности, что в нем таятся громадные силы и что он не находит, куда направить их. Отнимите у Левина богатство, средства жизни, и тогда вы ясно увидите, что это за человек. Кроме болезненного самолюбия и отсутствия всякой способности понимать действительность и делать что-нибудь, Левин -- каким он нам представляется -- глубокий эгоист и трус. Трус вот в каком смысле. Отчего, полюбив Сонечку, он бежал от нее, когда нужно было на что-нибудь решиться? Автор не дает прямого ответа. Частым повторением фразы: это "прекрасное дитя", которую то говорит вслух, то думает про себя Левин (и которою, надо признаться, под конец рассказа он изрядно надоедает читателю), -- беспрестанным повторением этой фразы автор как бы намекает, что Левин, искавший во всем совершенства, не мог соединить свою судьбу с ребенком, хотя и прекрасным по натуре, но стоявшим далеко ниже его в развитии. Что ж? И задача развить это прекрасное дитя, которое он притом так страстно любил, -- и эта задача показалась ему недостойною его деятельности? Нет, причина кажется нам проще и ближе. Левин струсил. Он так любил свою роль холодного и гордого созерцателя, проще сказать: так любил свое спокойствие и независимость, так боялся всякого действительного шага в жизни, за которым следует неизвестность или долгая, долгая борьба, даже в таком случае, если б предстояла возможность удовлетворительного результата,-- что любовь к себе одержала в нем победу над любовью к Сонечке, и он уехал. Любовь эта притом, как видно, и не была в нем особенной силы и более находилась в голове "бесстрастного созерцателя", чем в сердце. Это доказывается тою легкостью, с которою он подавил эту любовь, принявшись опять за свою роль созерцателя, а что он поплакал и помучился, узнав, что Сонечка выходит за его племянника, -- это естественное движение во всяком человеке, который узнает, что женщина, которую он когда-то любил, хоть и не так сильно, чтоб пожертвовать ей расчетами своего спокойствия или самолюбия, выходит за другого и принадлежать ему уже никаким образом не может.
   Автор простит нас, что мы героя его низводим на степень весьма обыкновенных и даже пустых людей, которым иногда приходит охота драпироваться в мантию героев. Да, Левин таков, по нашему мнению! Признаться, мы даже не верим в его глубокую ученость и думаем, что он читал только предисловия тех многочисленных и разнородных книг, которые у автора по временам адресуют к нему разные фразы, заискивая его внимания (что, мимоходом заметим, не совсем ловко; эта сцена могла бы, выйти очень хороша наоборот, т. е. если б Левин обращался с речью к книгам, а не книги к нему). Сны, в которых орлы адресуют к Левину полные пророческого значения речи, нам кажутся также не более как порождением болезненного самолюбия Левина, и нам очень жаль, что и сам автор видит в этом что-то серьезное, когда в конце своей повести, описывая отъезд Левина на пароход; рисует эту картину:
  
   "Вдали показался остров, и, когда пароход приблизился к нему, Левин увидал большого орла, поднимающегося со скалы его. Он вспомнил другую пустыню, другого орла и слова, слышанные от него во сне: пари и гордо созерцай до последней минуты твоей. Он поднял взор свой за орлом, поднявшимся и исчезнувшим и полете к небу, и ему почудилось, что вечность представилась ему в образе беспредельного неба и беспредельной движущейся пустыни -- и он услыхал ее мощный призыв".
  
   Если б автор другими глазами взглянул на своего героя повесть его получила бы более обширное значение. Левин -- это один из героев нашего времени. Это такой же герой так называемых высоких стремлений, жажды дел, при постоянном бездействии, герои всеобъемлющего знания и широкого созерцания, как Печорин -- герои разочарования, великих страстей и страдании. Как здесь, так и там рычаг -- узкое самолюбие, тщеславие, а основа-- ложь. Оттого ни из того, ни из другого ничего не вышло и не могло выйти. Впрочем, неполнота представления не уменьшает заслуги г. Станкевича. Он коснулся лица типического, подметил в нем много новых и характерных сторон, собрал и соединил многие отличительные черты его; верный такт читателя сделает остальное. Рисуя своего Печорина с любовью и едва ли с иронией, Лермонтов также не думал, что представляет на суд публики лицо, которое впоследствии сделается в устах ее кличкою холодных и себялюбивых фатов, претендующих на глубину натуры, силу страсти и разочарование. А между тем кто же теперь иначе смотрит на Печорина! Не мешает, однако ж, прибавить, что имя Лермонтова упомянуто здесь единственно для пояснения нашей мысли.
   Характер героини повести -- Сонечки -- обрисован у г. Станкевича с большею верностью и должен быть назван лучшим в повести. Характер племянника Левина как-то странно и неприятно утрирован, особенно вначале... Зачем? мы решительно не понимаем, тем более что от этого повесть ничего не выигрывает, а напротив. Этот характер задуман с целью противопоставить мечтательной и отвлеченной натуре Левина -- натуру живую и действительную, в которой господствует здоровое и блаженное равновесие. Для чего же выбраны такие краски? Зачем племянник Левина лишен даже чистоплотности? Как будто этим качеством позволительно отличаться только идеалистам, мечтателям. Напротив, люди, любящие жизнь, люди, более склонные наслаждаться тем, что близко и возможно, чем пускаться в отвлеченности, -- эти люди очень обращают внимание даже на малейшие мелочи, увеличивающие их наслаждение. Нам кажется, что можно было представить племянника Левина человеком вполне действительным, любящим жизнь для жизни, и не наделять его такой грубостью натуры: грязный и запыленный после долгой дороги, он прямо кидается обниматься с дядей; выпачкав его пылью, он хохочет от какого-то странного удовольствия и потом принимается пачкать мебель и всю комнату; его просят умыться, но он требует сначала чаю; напоив его чаем, дядя опять просит, чтобы он шел умыться, но он требует завтракать и проводит еще несколько часов, не расставаясь с грязью и пылью, накопившимися на нем в течение дороги. А приключение на пути к тетке? А штрипка? Надо заметить, что всё это вовсе не располагает читателя в пользу этого молодого человека. И как потом удивлен читатель, узнав, что это представитель противоположного Левину элемента, что это будущий муж Сонечки, которая обрисована автором с такою любовью. Мы решительно не понимаем, для чего представлен таким племянник Левина, и жалеем, что он таким представлен: повесть от того много теряет. Вообще в изображении Левина и его племянника заметно преувеличение, напоминающее героев "Обыкновенной истории" г. Гончарова. Петр Иваныч положителен до неприятной степени, Александр Федорыч мечтателен до глупости. Так и тут: дядя -- лицо уж слишком отвлеченное, а действительность племянника доведена до карикатурности. Известно, что в жизни никогда так не бывает: в мечтательном характере всегда найдется частичка положительности, в положительном -- мечтательности и т. д. Однако ж, несмотря на высказанные нами замечания, повесть г. Станкевича так хороша, что мы должны снова повторить, что недостатки, указанные нами, очень незначительны в сравнении с достоинствами, которые ставят эту повесть наряду с лучшими беллетристическими произведениями этого года...
  

Раут. Литературный сборник в пользу

Александрийского детского приюта.

Издание Н. В. Сушкова. Москва, 1851.

  
   Перед благотворительною целью этого литературного сборника критика должна умолкнуть. Цель благородная, прекрасная, за которую нельзя не благодарить издателя. Он, вероятно, употребил всё, чтобы сделать свое издание как можно занимательнее, как можно разнообразнее; и если его "Сборник" и не имеет особого литературного достоинства, если известные литераторы наши не были на этот рае слишком щедрыми вкладчиками, а остальные принесли в дар от души свои посильные богатства, -- то разве это вина издателя?.. Добрый хозяин сзывал к благотворению всех известных и неизвестных писателей, и если известные появились на этом рауте на одно мгновение и потом исчезли, -- доброе дело осталось всё-таки добрым делом, и никто не решился бы упрекнуть хозяина за то, что его раут несколько скучноват.
   На рауте г. Сушкова мы встречаем между прочими имена Лермонтова, князя Вяземского, Евгении Тур, Языкова (П. М.), Вельтмана, Шевырева, Павловой, ф, Т--ва, графини Ростопчиной, Писемского и проч., и проч.
   Мы начнем с Лермонтова. Отрывок из его стихотворения "Моряк" доставлен издателю гг. Павловыми. Этот отрывок, довольно слабый вначале, оканчивается превосходными стихами (которые здесь отмечены курсивом), напоминающими лучшие стихотворения поэта. Мы перепечатываем стихотворение Лермонтова вполне;
  
   В семье безвестной я родился
   Под небом северной страны
   И рано, рано приучился
   Смирять усилия волны!
   О детстве говорить не стану:
   Я подарен был океану,
   Как лишний в мире, в те года
   Беспечной смелости, когда
   Нам всё равно: земля иль море,
   Родимый или чуждый дом;
   Когда без радости поем
   И, как змею, мы топчем горе;
   Когда мы рады всё отдать,
   Чтоб вольным воздухом дышать,
   Я волен был в моей темнице,
   В полуживой тюрьме моей;
   Я всё имел, что надо птице,
   Гнездо на мачте меж снастей!
   Я с кораблем не расставался,
   Я как сетей земли боялся;
   Не ведал счету я друзьям;
   Они всегда теснились к нам;
   Я их угадывал движенья,
   Я понимал их разговор,
   Живой и полный выраженья!
   В нем были ласки и укор --
   И был звучней тот звук чудесный,
   Чем ветра вой и шум древесный,
   И в море каждая волна
   Была душой одарена!..
   Безумны были эти лета!
   Но что ж? ужели был смешней
   Я тех неопытных людей,
   Которые, в пустыне света
   Блуждая, думают найти
   Любовь и душу на пути?..
   Все чувства тайной мукой полны,
   И всякий плакал, кто любил, --
   Любил ли он морские волны!..
   Иль сердце женщинам дарил!..
   Покрывшись пеною рядами,
   Как серебром и жемчугами,
   Несется гордая волна,
   Толпою слуг окружена;
   Так точно дева молодая
   Идет, гордясь, между рабов,
   Их скромных просьб, их нежных слов
   Не слушая, не понимая!
   Но вянут девы в тишине;
   А волны, волны всё одне!..
   Я обожатель их свободы,
   Как я в душе любил всегда
   Их бесконечные походы --
   Бог весть откуда и куда!
   И в час заката молчаливый
   Их раззолоченные гривы,
   И бездны бесконечный шум,
   И эту жизнь без дел и дум,
   Без родины и без могилы,
   Без наслажденья и без мук;
   Однообразный этот звук,
   Причудливые эти силы,
   Их буйный рев и тишину,
   И эту вечную войну
   С другой стихией, с облаками,
   С дождем и вихрем! Сколько раз
   На корабле в опасный час,
   Когда летала смерть над нами,
   Я в ужасе творца молил,
   Чтоб океан мой победил!..
  
   1832 года.
  
   Из поэтов более всего обнаружила благотворительности г-жа Павлова. Она принесла в дань альманаху г. Сушкова не какой-нибудь отрывок, не полглавы из романа, не страничку из повести, а целую поэму, написанную пятистопным хореем, "очень редко встречающимся у нас, особенно в полных пиэсах",-- прибавляет издатель в примечании. Впрочем, надо заметить, что эта пятистопная поэма, этот "Рассказ Лизы", есть только четвертая часть большой поэмы г-жи Павловой под названием "Кадриль"! В журналах до сих пор мало и как-то неопределенно говорили о стихах г-жи Павловой -- по крайней мере в петербургских журналах; мало потому, что г-жа Павлова очень редко вообще дарит публику своими произведениями и после поэмы "Двойная жизнь" (1848), которой некогда "Современник" посвятил особую статью в отделе критики, она напечатала в продолжение трех лет только несколько небольших стихотворений; неопределенно -- потому что журналисты, может быть, выжидали, чтобы поэтическое дарование г-жи Павловой, залоги которого они видели в звучном и рельефном стихе, высказалось яснее. А между тем время шло...
   И вот г-жа Павлова является теперь с поэмой, написанной пятистопным хореем, "очень редко встречающимся у нас". Мы приступили к этой поэме с большим любопытством, ибо полагали, что если она и не разрешит некоторых наших сомнений и недоумений, то по крайней мере мы найдем в ней блестящую внешнюю форму: звучный и громкий стих, оригинальные и неожиданные рифмы -- всё, к чему приучила нас г-жа Павлова своими прежними произведениями. К сожалению, надежды наши не сбылись. Вот содержание этой поэмы, которую мы постараемся передать в сокращении, удерживая стихотворный рассказ, чтобы читатели, без объяснений, всегда неприятных в таком случае, могли сами судить, почему мы сказали, что надежды наши не сбылись.
   Лиза говорит:
  
   В дом была взята я к старой тетке,
   На нее гляжу, как бы теперь!
   Хоть она, давно уже в чахотке,
   Спальни чуть переступала дверь,
   Но весь дом терзала...
  
   Все думали, что эта тетка очень богата, и все завидовали Лизе, которую считали ее наследницей, а между тем Лиза замечает:
  
   Незавидно жизнь свою меж тем
   Проводила я. В иное время
   В голову мне помысл приходил,
   Что навьючить можно только бремя
   На вола, поскольку в нем есть сил,
   Что нельзя жить лошади без холи
   И что лишь единый человек
   Может всё снести и весь свой век (?)
   И не пасть от всеминутной боли!
  
   Отчего же таким тяжелым и старокнижным языком выражается эта Лиза? Не от страданий ли?
   Она жила в должности фаворитки. Ее беспрестанно за всё упрекали, с нее за всё взыскивали; но всё
  
   Юности превозмогала мочь!
  
   И так жила бедная Лиза.
  
   И когда (говорит она), пурпурно догорая,
   Рдел закат, глядела в поле то
   Я с мечтой, что из-за неба края
   Явится мне что-то, бог весть что!..
   И когда сон принял вид телесный,
   И когда уж взор не наобум
   Мчался вдаль, но к точке уж известной
   Он летел в часы заветных дум:
   Как тогда сквозь боли и печали
   В нем души сияло торжество!..
  
   Представьте всю тягость положения Лизы: она
  
   Вскакивала в продолженье часа
   Двадцать раз, то чтоб поднять платок,
   То чтобы принесть бутылку кваса,
   То чтоб снять подушку тетки с ног,
   То чтобы велеть сказать ребенку
   На дворе, чтоб он не смел кричать,
   То чтобы вон вынесть оболонку,
   То чтобы впустить ее опять, --
   Всё при брани, до поры обеда,
   В месяцы поста и мясоеда...
  
   Иногда приезжали соседи-помещики, но их разговор не развлекал Лизу: они все говорили только о том,
  
   ...что вряд оброк
   Соберешь, что время наше люто."
  
   Но вот раз сосед привез с собой сына, из Москвы прибывшего, и Лиза слушала его слова
  
   ...так, как во время оно
   Слушала речь Мавра Дездемона.
  
   И "луч любви блеснул ей", и залегла
  
   Дума в грудь роскошно-тяжело!
  
   И "вспыхнули в ней желания и грезы"...
  
   Гимн мечты средь внешней, вялой прозы,
   Гордый хмель волнений без числа...
  
   Но к чему много говорить о любви?
  
   Повесть эта всё одна и та ж!
   Тайная для нас она эгира...
   Кто забыл про первого кумира,
   Про души восторженную блажь?
  
   Довольно сказать, что Лиза влюбилась в приезжего из Москвы и что
  
   Душу ей он волновал до дна.
  
   Алексей -- так звали приезжего, -- впрочем, всё более ухаживал около тетки, чем около племянницы. Он с теткой "клал" (не раскладывал ли?) пасьянс. Так тянулась зима, и Лиза замечает:
  
   Тетки злость мне шла невнятно мимо (?),
   Как броней алмазной херувима,
   Грудь моя была охранена...
  
   И, охраненная этой броней, она прислушивалась
  
   ...не проскрипели ль сани
   По снегу замерзлого двора (?),
  
   Раз тетка призвала ее к себе,
  
   И встретил странный уж ее привет.
  
   Тетка объявила Лизе, что на ней готов жениться майор Шенков. Лиза молчала.
  
   Что ж стоишь на месте, как чурбак? (не чурбан ли?)
  
   Лиза собралась с духом "кое-как" и отвечала:
  
   Не хочу идти я за Шенкова,
   Тетушка. -- Не хочешь? вот те на!
   Так тебе какого ж нужно хвата?
   Ты не слишком для него ль знатна,
   Мать моя! иль чересчур богата?
  
   Отвернулась Лиза и сказала тетке:
  
   ...Как вам угодно,
   Тетушка, не буду никогда
   Ни за что женою я Шенкова.
   <. . . . . . . . . . . . . .>
   Алексей приехал в час обеда,
   <. . . . . . . . . . . . . .>
   Как ему уж тетка начала
   Говорить про нового соседа
  
   и о том, что Лиза
  
   ...надменна и упорна,
   Как сам враг людской, и несносна...
  
   Во время чаю Лиза вошла в гостиную.
  
   ...в ней один, угрюм,
   Он (т. е. Алексей) ходил в волненье тайных дум
   Быстрым шагом и, ее встречая,
   Отвернулся. -- Чай бог весть какой
   Стала делать я (Лиза), на Алексея
   И взглянуть украдкою не смея.
  
   Однако он быстро схватил ее руку и поцеловал, причем Лиза воскликнула:
  
   ...Я счастье это
   Заплатила б всем богатством света,
   Радостями жизни, кровью жил!
   <. . . . . . . . . . . . . .>
   Так во мне забилось сердце громко
   В этот миг, что я ждала, что вдруг
   Разорвет его восторг. Но емко
   Для блаженств оно, как и для мук.
  
   Надо отдать справедливость этой Лизе, что она выражается так, как едва ли выражаются девицы.
   Наконец тетка ее умерла, или, как выражается г-жа Павлова, "закон свой понимая, плоть сдалась", и завещает:
  
   ...наличных денег
   Сумму, сохраненную в казне,
   Пятьдесят семь тысяч...
  
   И Лиза рада, что может Алексею
  
   Жертвовать фортуною своею.
  
   Эти пятьдесят семь тысяч она выслужила
  
   Горькой жизни кабалою лютой,
   Мукою двадцатигодовой...
  
   Она бежит в сад обрадовать Алексея. Алексей был в эту минуту в саду:
  
   Длинная шумела уж аллея,
   И мелькал стан гибкий Алексея.
  
   Лиза говорит ему:
  
   Я свободна наконец, я ваша,
   Цепь моя распалась и вполне;
   Тетушка отказывает мне
   В завещанье, -- этого нисколько
   Не ждала я, -- весь свой капитал,
   Тысяч до шестидесяти...
  
   Лиза прибавила три тысячи рублей; но, несмотря на это, Алексей восклицает:
  
   -- Только!
   <. . . . . . . . . . . . . . . . .>
   -- Может быть, вам это слишком мало?
   Верно, больше ожидали вы? --
  
   возражает Лиза. Он ничего не отвечал, и они
  
   ...прошли аллею до конца.
   Он не повернул идти обратно
   Вновь по ней.
  
   Они шли
  
   ...не говоря ни слова
   И боясь душевного чутья,
   Каждая во мне (в Лизе) дрожала жила...
  
   -- Скоро ли вы едете в Москву? -- спросила она его.
  
   -- Завтра! отвечал он ей жестоко,
   На лошадь вспрыгнув...
  
   Алексей женился в Одессе.
  
   За женою взял он, вероятно,
   Более, чем тысяч шестьдесят.
  
   В заключение Лиза говорит:
  
   ...едва ли
   Мы вполне друг друга понимали.
  
   Мы то же думаем. Тем и оканчивается поэма. Прочитав ее, мы подумали: уж не оттого ли отказался Алексей от Лизы, что она употребляла такие странные слова в своем разговоре: "мясоед", "единый", "всеминутный", "эгира", "блажь", "чурбак", "емко" и проч., пересыпая эти слова неблагозвучными, при частом употреблении, частицами "чтоб" и "уж". Мы еще не успели выпустить из рук книги, в которой напечатана поэма г-жи Павловой, как к нам вошел Новый поэт.
   -- Что это за книга у вас? -- спросил он. -- Какая-нибудь литературная новость?
   -- Это новый альманах, изданный в Москве...
   -- А стихи в нем есть? -- перебил нас Новый поэт.
   -- И очень много! Даже, между прочим, целая поэма. Глаза у Нового поэта сверкнули.
   -- Чья поэма?..
   -- Г-жи Павловой.
   -- Г-жи Павловой! -- воскликнул Новый поэт. -- Это чрезвычайно интересно. Я очень люблю стихи г-жи Павловой: что бы вы ни говорили, господа, а у нее стих эффектный, громкий, звучный. Ее рифмы решительно приводят меня иногда в восторг, например: "утро -- перламутра"... Богатые, чудесные рифмы! Это только можем ценить мы, поэты... Прочтите мне, пожалуйста, эту поэму.
   Новый поэт обнаруживал большое беспокойство и нетерпение, и мы должны были тотчас же удовлетворить его желание. Во время чтения лицо его часто хмурилось и беспрестанно выражало то удивление, то сомнение.
   Когда мы кончили чтение, он сказал решительно:
   -- Ваша мистификация неуместна. Меня обмануть трудно. Это стихи не г-жи Павловой. Они напоминают несколько г. Кукольника.
   И вдруг Новый поэт начал импровизировать стихами, приняв позу, какую обыкновенно принимал при своих импровизациях г. Джустиниани.
   Я убежден, что г-же Павловой:
  
   ...И стих и смелое созвучье
   В ущерб другим даны, --
   Что нет ее созданий в мире лучше, --
   Что в дар принесены
   Ей блага все от самой колыбели...
   <. . . . . . . . . . . . . . . .>
   Что все души высокие движенья
   Изведала она
   И что окрест ее всё -- вдохновенье,
   Любовь и тишина!
  
   Когда Новый поэт замолк, мы подали ему альманах г. Сушкова и сказали:
   -- Не угодно ли вам удостовериться, что мы не думали вас мистифицировать и что "Рассказ Лизы" сочинен действительно г-жой Павловой.
   Новый поэт несколько минут рассматривал подпись, как бы не веря собственным глазам; потом он подошел к письменному столу и начал писать. Через четверть часа он подал нам пол-листа, исписанные кругом.
   -- Вот, -- сказал он, -- стихи, которые я написал сейчас. Я никогда не воображал вступать в соперничество с г-жой Павловой: эта гордая мысль была слишком далека от меня; но после "Рассказа Лизы" я вас прошу напечатать это стихотворение, написанное мной при вас, здесь, в четверть часа. Я написал это стихотворение тем же трудным, по уверению издателя "Раута", размером, каким написана поэма г-жи Павловой, и пусть теперь публика будет судьею между "Моим разочарованием" и "Рассказом Лизы":
  
   Мое разочарование
  
   Говорят, что счастье наше скользко, --
   Сам, увы! я то же испытал!..
   На границе Юрьевец-Подольска
   В собственном селе я проживал.
   Недостаток внешнего движенья
   Заменив работой головы,
   Приминал я в лето, без сомненья,
   Десятин до двадцати травы;
   Я лежал с утра до темной ночи
   При волшебном плеске ручейка
   И мечтал, поднявши к небу очи,
   Созерцая гордо облака.
   Вереницей чудной и беспечной
   Предо мной толпился ряд идей,
   И витал я в сфере бесконечной.
   Презирая мелкий труд людей!
   Я лежал, гнушаясь их тревогой,
   Не нуждаясь, к счастию, ни в чем,
   Но зато широкою дорогой
   В сфере мысли шел богатырем;
   Гордый дух мой рос и расширялся,
   Много тайн я совмещал в груди
   И поведать миру собирался;
   Но любовь сказала: погоди!
   Я давно в созданье идеала
   Погружен был страстною душой.
   Я желал, чтоб женщина предстала
   В виде мудрой Клио предо мной.
   Чтоб и свет, и танцы, и наряды,
   И балы не нужны были ей.
   Чтоб она на всё бросала взгляды,
   Добытые мыслию своей!
   Чтоб она не плакала напрасно,
   Не смеялась втуне никогда,
   Говоря восторженно и страстно,
   Вдохновенно действуя всегда;
   Чтоб она не в рюмки и подносы,
   Не в дела презренной суеты,
   Чтоб она в великие вопросы
   Погружала мысли и мечты...
   И нашел, казалось, я такую.
   Молода она еще была
   И свою натуру молодую
   Радостно развитые предала.
   Я читал ей Гегеля, Жан-Поля,
   Демосфена, Галича, Руссо,
   Глинку, Ричардсона, Декандоля,
   Вольтера. Шекспира, Шамиссо,
   Байрона, Мильтона, Соутея,
   Шеллинга, Клопштола, Дидеро...
   В ком жила великая идея.
   Кто любил науку и добро.
   Всех она, казалось, понимала,
   Слушала без скуки и тоски
   И сама уж на ночь начинала
   Тацита читать, надев очки.
   Правда, легче два десятка кегель
   Разом сбить ей было, чем понять,
   Как велик и плодотворен Гегель,
   Но умел я вразумлять и ждать!
   Видел я: не пропадет терпенье, --
   Даже мать красавицы моей,
   Бросивши варенье и соленье.
   Философских набралась идей.
   Так мы шли в развитье нашем дружно,
   О высоком вечно говоря...
   Но не то ей было в жизни нужно!
   Раз, увы! в начале сентября,
   Прискакал я поутру к певесте.
   Нет ее ни в зале, ни в саду.
   Где ж она? "Они на кухне вместе
   С маменькой", -- и я туда иду.
   Тут предстала страшная картина...
   Разом столько горя и тоски!..
   Растерзав на клочья Ламартина,
   На бумагу клала пирожки
   И сажала в печь моя невеста!!!
   Я смотреть без ужаса не мог,
   Как она рукой месила тесто,
   Как потом отведала пирог!
   "Вот они, великие идеп.
   Вот они, развития плоды!!.
   Где же вы, поэзии затеи?
   Что из вас, усилье и труды?.."
   Я рыдал. Сконфузилися обе,
   Видимо, перепугались вдруг:
   Я ушел в невыразимой злобе.
   Объявив, что больше им не друг.
   С той поры я верю: счастье скользко,
   Я без слез не проживаю дня,
   От Москвы до Юрьевец-Подольска
   Нет лица несчастнее меня!..
  
   Перевод г. Ф. Тютчева из Шиллера "Поминки" был бы очень хорош, если бы мы не имели перевода Жуковского того же самого стихотворения под названием "Торжество обегите лей..." Из поэтов, после г-жи Павловой, говорливее всех на Рауте оказались гг. фон Лизандер и Долин. Первой, между прочим, объявил, что у него
  
   Льются всё слезы да льются -- сам я не знаю: о чем?
   Льются давно...
  
   Это очень жаль: не страдает ли он слабостию глазных нерв?
   Второй просит одну искусительницу:
  
   Не играй мне так ножкой лукаво.
   <. . . . . . . . . . . . . . . .>
   Не вскрывай же плечей белоснежных...
   Не шепчи...
  
   Потому что, -- говорит г. Долин, --
  
   Я родную мне душу...
   Законной любовью люблю --
   Не встревожусь я страстью греховной:
   Ни себя, ни ее не сгублю.
  
   Мы пройдем молчанием стихотворения гг. Зилова, Котельникова, Берга, Миллера и других, не упомянем ни слова и о "Современном ямбе" г. Щербины, но остановимся на минуту на любопытном стихотворении г. Ф. Глинки... Г. Глинка описывает мастерскую Брюллова во время его сна и восклицает:
  
   Посреди своих творений
   Почивай, наш русский гений,
   Европейский наш (?!) Брюллов! --
   И под чарами видений
   От забот и треволнений
   Отдыхай у сладких снов!
  
   Затем поэт описывает мастерскую "нашего европейского Брюллова" и продолжает:
  
   Дремлешь ты, наш русский гений,
   Европейский наш Брюллов!
   <. . . . . . . . . . . . . . .>
   Дружба -- доброе желанье:
   Почивай к добру, Брюллов!
   И проспав свое страданье,
   Встань к нам весел и здоров!
  
   В прозаическом отделе альманаха первое место занимает "Список с отзыва императрицы Екатерины II к графу Румянцеву-Задунайскому", доставшегося г. Сурикову от г. Храповицкого (А. В.). Мы познакомим наших читателей с этим любопытным историческим материалом:
  
   "Граф Петр Александрович. 14 ноября приехал ко мне в Царское Село отправленной от вас генерал-майор князь Василий Долгорукой с известием о одержанной генерал-порутчиками фон Ун-гарном и князем <...> Долгоруковым поверхности над корпусом Турецким за Дунаем, у Карасу, под командою трехбунчужного Омер-Паши, о взятье сего старика в плен, о занятии Базаржика и о намереваемом оттуда выступлении, по малому отдохновению, вышеупомянутых двух генералов-порутчиков, первому к Варне, а другому к Шумле, для прогнания самого визиря из сего последнего места, и что генерал-порутчик Потемкин упражняется киданием бомб в город Силистрию, а ген<ерал>-порутчик Глебов к нему в сикурс отправлен, причем князь Василей Долгорукой обнадеживал Нас, что дней через шесть о успехе сих предприятий обвещении в получении быть могут. В ожидании оных прошли, однако ж, не шестеры сутки, но целые две недели со днем, ибо Я не прежде как ноября в 29 день получила чрез обыкновенного вашего куриера уведомление, что предприятие на Варну было неудачно; что князь Юрья, по одном марше вперед к Шумле, возвратился вспять к Карасу; что же у Силистрии произошло, о том вовсе вы не упоминаете и оставляете Меня в глубоком неведении, а мысли мои в произвольном волнении, которые, однако ж, более наклонения имеют ни малейший не полагать надежды на бомбардирадку, которою город не возьмется, ниже большой ему вред причинится, хотя генерал граф Салтыков рущукским туркам преградою служить будет для подавания помощи тем, кои в обороне в Силистрии находятся. Но хотя следствия у Карасу произведенного бою не были таковы, как на первом взгляде они обещали быть, однако же не менее сие дело подтвердило, с одной стороны, вкоренившееся мнение о храбрости Наших войск и что в поле сей неприятель поверхности не будет иметь в теперишнем оного состоянии и обстоятельствах, лишь бы где атакован был. а с другой -- не может инако как полезно быть для дел Наших всякое за Дунаем ваше предприятие, и тут, конечно, всякой ваш шаг споспешествует или отдаляет народный покой и тишину, совокупленную с блаженством онаго, и в таком виде с немалым удовольствием услышала Я о Карасуйском деле, сожалея только по позднему годовому времени, что все сие не может иметь толиких польз, как из того произойти могло, есть ли бы предпринималося месяцев с шесть тому назад. Но дабы будущий год так же по-пустому не прошел и дабы недостаток в пропитании опять не служил препятствием действиям, не могу оставить вам сызнова наикрепчайшим образом подтвердить, чтоб вы старались на будущую кампанию наполнить ваши подунайские магазины так, как я к вам писала, дабы действиям вашим на супротивном берегу не могло причиниться остановки и кампания та не прошла без достижения мира сильным употреблением оружия. О сом немедленно от вас ожидаю много уже раз Мною от вас требованного мнения, которое есть ли еще далее замедлится, опасность настоит, что не ко времени приспеет, и, следовательно, на будущей год во всем паки опоздать можем, в чем ни пользы, ни славы, ни чести не вижу. Каково бы усердие и ревность в сердце служащих империи Знаменитых людей, как вы, ни была; каков труд и радение Мною ежечасно прилагаемы ни будут; но свет вас и Меня судит по одним успехам Нашим. Сии нас в мыслях людских оправдают и обвиняют попеременно, а наипаче в теперишнее время, когда после пятилетней щастливой войны подданные ждут мира единственно от действий ваших.
   А как для составления вышеупомянутого мнения вашего желаете видеть положение прочих частей войск Наших, не под ведомством вашим состоящих, то для удовольствия вашего зделаю вам следующее описание, а именно: вторая армия охраняет Крим, а буде случай представится, то помышлять станет о атаке Очакова. Азовская флотилия крейсирует около Крима и старается всякому тамо десанту препятствии наносить до тех пор, пока в силу придет инако действовать. Архипелажский флот тревожит беспрестанно все в его окружности лежащие берега и тем самым сильную диверсию делает в пользу первой армии, ибо удерживает тамошние неприятельские войски усиливать визирскую армию, и под видом охранения своих очагов многие тысячи, каковы наряды от Султана ни бывают, дома остаются. В Польше и в Кизляре, также и на здешней границе, совершенное спокойствие настоит, а что касается до башкирских замешательств около Оренбурга, о которых, может статься, до вас слух дошел, то по наряду, отсюда сделанному, надеяться можно, что вскоре желаемой вид возьмет и все в прежнее состояние придет. О продолжительной слабости вашего здоровья весьма сожалею, а с удовольствием увидела из письма вашего свидетельство, которое вы даете генерал-майору князю Василью Долгорукому, и вы можете уверены быть, что оное в памяти Моей останется, пребывая, как всегда, вам доброжелательна.
  
   6 декабря 1773 г.
   С.-Петербург".
  
   Из всех прозаических отрывков "Раута" лучше всех показался нам отрывок из комедии г. Писемского "Ипохондрик". В нем есть сцены очень забавные и натуральные.
   Об отрывке г. Островского здесь мы не скажем ни слова, потому что о г. Островском вообще говорится в этой же книжке при разборе другого московского сборника -- "Комета".
   Отрывок г. Рамазанова "Римская натурщица" напоминает нам почему-то повести г. Каменского, известного подражателя Марлинского.
   "-- Как, -- говорит художник натурщице, -- ты стоишь сегодня? Как будто тебя в пятки жалят скорпионы! Право, с ящерицы, которая бежит по стене, работать удобнее! <...>
   -- Нет, не в пятки жалят меня скорпионы, -- отвечала натурщица, -- а прямо в сердце..." и проч.
  
   Разве это не похоже, например, на следующий отрывок:
  
   "Фатьма! Фатьма! не прожигай меня молнией очей твоих.
   -- Аслан, -- отвечала грустно фатьма, -- мои молньи уже потеряли для тебя свою огнепалящую силу..."
  
   Замечательно также, что в этом отрывке натурщица всё грозит художнику "кулачком".
   Отрывок из путешествия "Два дня в Байрейте" посвящен весь памяти Жан-Поля Рихтера. Путешественник поклонялся его вдове, поклонялся его прекрасной статуе, поклонялся его могиле и очень сердился на Филарета Шаля за то, что тот сказал где-то, будто Жан-Поль носил сюртук изношенный и очень короткий, тогда как, по уверению его вдовы, он носил сюртук длинный...
   Прозаический рассказ г-жи Глинки "Только три недели" отличается тем, что в нем, в противоположность стихотворному рассказу г-жи Павловой, изображается очень благонамеренная и добрая тетка.
   "Раут" г. Сушкова перенес нас в эпоху альманахов, в лета нашей молодости, когда мы жаждали видеть имя свое под каким-нибудь отрывком в две строки и когда стихи вообще преобладали над прозою. Доброе старое время! Тогда ничего не стоило собрать альманах: всякий наперерыв услужливо вручал свои сочинения; а теперь... мы полагаем, что г. Сушкову стоило немалых трудов составить свой сборник. Мы благодарили издателя за благотворительную цель его альманаха; поблагодарим же его еще за то, что он перенес нас хоть на минуту в невозвратные и счастливые года нашей молодости.
  
  
  
  

Морские войны времен французской Республики и Империи. Соч. Жюрьен де ла Гравьера, капитана французского флота. Перевод с французского. Две части. СПб., 1851.

  
   Благодаря Морскому ученому комитету, по поручению которого переведена книга Жюрьен де ла Гравьера, русская публика в летнюю пору получила сочинение, которое по занимательности может поспорить с любым романом. Этим оно обязано сколько интересу своего предмета, только же и таланту автора, который умел соединить морские войны 1793--1805 годов в картине увлекательной, представляющей стройное и последовательное целое. Положение британского флота и причины его перевеса над союзным, замечательные личности действовавших как с той, так и с другой стороны, наконец, самые морские битвы -- всё обрисовано у автора мастерски; читатель как бы Лично присутствует при развитии страшной драмы и с возрастающим участием следит ее до последней минуты. Его верный такт легко открывает ту дань национальному чувству, которую неизбежно приносит автор, описывая беспрестанные поражения, претерпенные его соотечественниками, и торжества счастливых противников. Но надо признаться, что национальное чувство автора нигде не выходит из границ понятных и извинительных. Из французских адмиралов особенно хорошо удался автору очерк личности Вильнева; этот беспристрастный очерк полон, рельефен и представляет собою определенный характер, ясный для каждого; из английских -- Джервис, Коллингвуд, Нельсон очерчены с особенным тщанием, последний не столько определенно, сколько два первые. Но самая громадность личности Нельсона служит лучшим извинением автору. Не имея возможности проследить в подробности содержание книги Жюрьен де ла Гравьера, которую мы рекомендуем читателям прочесть вполне, остановимся на биографии Нельсона, которому суждено было разыграть главную роль в кровавой борьбе, утвердившей за его отечеством первенство на море.
  
   "Немногие моложе Нельсона начали свое морское воспитание. Сын пастора в графстве Норфолькском, он двенадцати лет оставил Норичское училище и под руководством своего дяди, капитал на Сокклинга (Suckling), поступил на корабль "Ризонэбль". <...> Когда мир, заключенный в 1783 году, дозволил англичанам посещать твердую землю, Нельсон поспешил во Францию, чтобы изучить французский язык, знание которого он считал необходимым для каждого офицера британского флота. Что касается до самого утонченного знания морского дела, то, конечно, никто не обладал им более Нельсона, и он ставил его так же высоко, как Наполеон ставил самые мелочные сведения, неразлучные с благородным званием воина. <...> Совершив плавание в Ямайку, к Северному полюсу и в Индию, Нельсон, на девятнадцатом году, мог держать экзамен в лейтенанты, и аттестат на право получить этот чин был выдан ему, когда он предъявил свидетельство о своем шестилетнем пребывании на море, доставил журналы военных судов "Каркасс", "Сигорс" ("Seahorse"), "Дольфин", "Ворчестер", так же как и аттестации капитанов Сокклинга, Лютвиджа, Фармера, Пигота и Робинсона, и доказал, что умеет брать рифы и делать сплесень. С этим патентом на звание он мог еще долго прождать лейтенантского чина; но, к счастью, дядя его, капитан Сокклинг, был сделан контролером флота и легко выхлопотал племяннику своему чин, о котором многие мичмана английского флота вздыхают напрасно целую жизнь. Таким образом первый шаг был сделан, и обрадованный Нельсон писал в тот же день к своему брату: "Наконец я лейтенант... Теперь от меня зависит продолжать мою карьеру, и, надеюсь, я исполню это с честью для меня и для друзей моих". В то же время Нельсон поступил на фрегат "Лоустофф" и, отправляясь в Ямайку, получил в напутствие назидательные советы своего отца и наставления капитана Сокклинга. <...> Это были последние наставления капитана Сокклинга. Он умер вскоре после прибытия Нельсона в Ямайку; но последний не остался без покровителей. Командир фрегата "Лоустофф" очень полюбил его и упросил вице-адмирала Паркера, бывшего в то время главнокомандующим в этом море, взять Нельсона к себе на корабль "Бристоль". Никакое обстоятельство не могло быть более выгодно для возвышения молодого лейтенанта. Нездоровый климат Антильского моря беспрестанно очищал на эскадре вакансии, и главнокомандующий мог, по своему усмотрению, заменять места выбывших офицеров. Посредством этих назначений адмирал мог давать чины, соответственные очистившимся вакансиям. <...> Вскоре война возгорелась между Англией и Францией и явилась на помощь вест-индскому климату, для очищения новых вакансий. Капитан фрегата "Гинчинбурк", содействуя овладению одним французским фрегатом, был убит 2 июня 1779 <года>,и Нельсон, командовавший уже бригом "Баджер", был, по расположению к нему адмирала, призван к этой новой должности, которой и обязан чином капитана корабля. <...> Нельсон получил чин капитана корабля на двадцать втором году от рождения, и с этой минуты военная будущность его казалась обеспеченною".
  
   Двадцати двух лет он исполнил весьма важную экспедицию. "В начале 1780 года пятьсот человек, посланные из Ямайки под прикрытием его фрегата, были высажены на берег на мысе Грасиас-а-Диос, в провинции Гондурас". При осаде Сен-Жуанского замка Нельсон заболел местного болезнию. "Только одно счастливое обстоятельство могло спасти Нельсона. <...> Корвет, пришедший с подкреплениями из Ямайки, привез Нельсону известие, что адмирал сэр Петер Паркер назначил его командиром корабля "Янус", и Нельсон оставил эту губительную землю накануне сдачи Сен-Жуанского замка". Но "он не мог оставаться командиром корабля "Янус": расстроенное здоровье заставило его возвратиться в Англию. Около исхода сентября 1780 года он переехал на корабль "Ляйон" ("Lion"), которым командовал капитан Корнваллис, и сейчас же по прибытии в Европу отправился к Батским водам. Еще в молодости здоровье Нельсона было потрясено индейскими лихорадками, а это новое испытание окончательно его расстроило. Но, одаренный сильными нервами, он нисколько не утратил своей деятельности и в расслабленном, больном теле сохранил сильную душу. Батские воды в первое время помогли ему столько, что он почел долгом съездить в Лондон и хлопотать о новом назначении на службу. Просьба его была исполнена. На фрегате "Альбемарль" он посетил берега Дании и принял деятельное участие в военных предприятиях у залива Святого Лаврентия и на водах Северной Америки. Жаждая деятельности на сцене более обширной, Нельсон выпросил у лорда Гуда позволение следовать за ним в Антильское море, как вдруг мир, заключенный в 1783 году, остановил на время его стремление". 1 февраля 1793 года Франция объявила войну Англии и Голландии. Здесь кстати приведем любопытные подробности о наборе войск в Англии:
  
   "В Англии нет закона, который бы разрешал насильственный набор для удовлетворения потребностям армии и флота. В обыкновенное время экипажи военных судов составляются из добровольных наемщиков, служба которых редко продолжается более трех лет, и каждый капитан, назначенный командовать судном, вынужден в некоторой степени исправлять должность вербовщика. Но лишь только парламент разрешит насильственную вербовку, набор начинают производить вооруженною рукою. Во всех приморских местах являются вооруженные отряды, под названием вербовальных партий (press-gangs), состоящие из служащих уже матросов или из морских солдат. Под начальством офицера или мичмана эти отряды отправляются в ночные экспедиции, имеющие целию забирать силою в питейных домах и на улицах всех праздношатающихся и бродяг. Странное стеснение воли в стране свободной! Странное злоупотребление власти в классической земле законности! Благодаря этому сильному средству в течение последней войны на английских судах было почти столько же беглых, сколько и матросов; но тем не менее оно доказывает, какою энергическою властью облечено бывает в критические минуты грозное правительство, пружин которого не могли ослабить самые либеральные постановления!"
  
   Нельсон назначен был командиром корабля "Агамемнон". Десять лет мира не остались бесплодными в его карьере. Три года сряду он командовал на фрегате "Борей" станцией у Наветренных островов в Антильском море. Несмотря на то что он исполнял эту обязанность в мирное время, Нельсон уедал, однако, положить основание своей репутации и выказать решительный и непреклонный характер. Желающие ближе познакомиться с деятельностью его в этот промежуток времени должны адресоваться к книге г. Жюрьен де ла Гравьера:
  
   "В пять лет невольного отдыха в нем накопилась такая потребность деятельности, что он с трудом удерживал свое нетерпение. Тогда он был в цвете лет, общее мнение указывало на него как на одного из лучших офицеров целого флота, и жажда славы была в нем так велика, что он, конечно, не упустил бы ни одного случая приобресть ее на той арене, на которой вторично сходились Англия и Франция. Первым делом его было набрать экипаж. Тогда это было нелегко; но благодаря своей деятельности, а также и репутации, -- потому что английские матросы не с одинаковою охотою идут служить ко всем командирам, -- Нельсон, мечтая уже о славе и почестях, о битвах и призах, скоро успел набрать на "Агамемнон" экипаж, один вид которого приводил его в восторг. "У меня под начальством, -- писал он к своему брату, -- лучший 64-хпушечный корабль в целой Англии, мои офицеры все достойные люди; экипаж храбрый и здоровый; пусть посылают меня в какую хотят часть света". К счастью для его будущей славы, он был назначен в Средиземное море. Впоследствии, под начальством адмирала Джервиса, станция эта сделалась лучшею школою для английских моряков. Нельсону суждено было провести здесь большую часть своей службы. Под руководством лорда Джервиса, в продолжение четырехгодового деятельного крейсерства, приобретал он те специальные сведения, которым со временем был обязан командованием эскадрой при Абукире".
  
   Пока англичане очищали Тулон, Нельсон деятельностью, оказанною в исполнении различных возложенных на него поручений, успел заслужить уважение и расположение лорда Гуда:
  
   "...лорд Гуд давно уже предлагал Нельсону променять маленький 64-хпушечяый корабль на семидесятный. Предложение было обольстительно, но Нельсон не мог решиться оставить своих офицеров. Он очень любил их и всегда относился об них с особенною похвалою. Странно, что человек, в котором некоторые случаи печальной известности выказали настойчивость неумолимую, был одарен большою чувствительностью и сердцем, способным любить. Даже та деспотическая, неограниченная власть, какою он был облечен, не могла изменить в нем ровности расположения духа и свободы обращения, отличавших его в частной жизни и в самых мелочных служебных отношениях. Достаточно прочесть его переписку, чтобы совершенно в этом убедиться. Там, в самых искренних его излияниях, не найдется ни одного места, где бы он жаловался на своих офицеров, на свои корабли и их команды: все прекрасны, преданны, исполнены рвения; и действительно, все делались такими под влиянием его любезного, внимательного обращения. В этом, впрочем, и заключалось великое искусство Нельсона. Он так умел со всеми обходиться, так понимал способности каждого, что не было такого дурного офицера, из которого бы он не сделал ревностного, часто даже способного служивого".
  
   "Нельсон лично распоряжался осадой Бастии и принимал деятельное участие в осаде Кальви. На одной из батарей, устроенных против этого города, он лишился правого глаза. Эта рана заставила его просидеть дома только один день; однако ж, как он сам тогда писал, на волос ближе, и ему бы снесли голову". Сражение при Сан-Винценте наконец доставило Нельсону достойный случай отличиться: общее мнение единогласно приписало его смелому маневру причину взятия четырех неприятельских кораблей.
  
   "Некоторые завистники пытались, правда, уменьшить цену подвигов Нельсона, заметив, что он уклонился от того плана атаки, какой предписан был адмиралом. Это обстоятельство могло иметь некоторое влияние на мнение такого строгого начальника, каков был сэр Джон Джервис, и капитан Кальдер взялся было обратить на это его внимание. "Я очень хорошо это видел, Кальдер, -- сказал адмирал, -- но если вам случится когда-нибудь сделать подобный проступок, будьте уверены, что я и вам прощу"".
  
   "20 февраля 1797 года, тридцати девяти лет от роду, Нельсон, по старшинству, был произведен в контр-адмиралы. Все еще находясь под начальством адмирала Джервиса, он едва только положил основание своей славе; однако ж он часто повторял с наивною уверенностью пророческие слова: "Вступивши однажды на поле чести, я вызываю кого угодно удержать меня"". При неудачном покушении на остров Тенерифу 24 июля 1797 года Нельсон был ранен в локоть. "Принужденный раною на некоторое время к спокойствию", Нельсон был принят в Англии "с теми же знаками уважения и отличия, какие бы оказали победителю. Однако ж страдания его от раны были долги и мучительны, и, несмотря на его нетерпение, хирурги не прежде 13 декабря 1797 года дозволили ему возвратиться в море".
  
   "От начала службы своей до того времени Нельсон, как он сам писал в докладной записке королю, успел участвовать в двух морских сражениях, из коих одно, в марте месяце 1795 года, продолжалось два дня; выдержал три сражения против фрегатов, шесть против береговых батарей; содействовал взятию или истреблению 7-ми линейных кораблей, 6-ти фрегатов, 4-х корветов, 11-ти корсаров и почти 60-ти купеческих судов. К своим заслугам он причислял еще две правильные осады, а именно осады Бастии и Кальви: десять лет на гребных судах, опаснейших из всех родов военных действий, дел, которыми Турвилль наиболее гордился в подобном же докладе, и, наконец, сто двадцать встреч с неприятелями.
   В этих различных битвах Нельсон потерял уже правый глаз и правую руку; но отечество, по выражению короля Георга III, еще кой-чего от него ожидало".
  
   Со второго мая 1798 года начались погони Нельсона за французским флотом. Наконец настало 1 августа этого года -- день Абукирского сражения, гибельный для морских сил Франции. "Из 13 кораблей и 4 фрегатов, атакованных Нельсоном в Абукирском заливе, 9 кораблей досталось в руки англичанам". Имя Нельсона покрылось бессмертною славою. Ост-Индская компания, "в знак своей признательности, ассигновала победителю при Абукире сумму в 10 000 ф<унтов> стер<лингов> (около 70 000 руб<лей> сер<ебром>). За этою первою наградою последовало множество других. Турецкая компания {Компания, составившаяся в Лондоне для торговли с Левантом. <Примечание автора книги>.} предложила ему серебряную вазу, Патриотическое общество -- сервиз в 500 ф<унтов> стер<лингов>. Лондонский Сити, взамен шпаги контр-адмирала Дюшайла, присланной Нельсоном, подарил ему шпагу в 500 ф<унтов> стер<лингов>. Император Павел I, султан, короли сардинский и неаполитанский, даже остров Зант, наперерыв осыпали его отличиями и подарками. Герцог Кларенский, ветераны английского флота: Гуд, Гау, Сент-Винцент, Петер Паркер, который произвел его в капитаны, Гудалл (Goodall), сэр Роджер Кортис, который, так же как сэр Джон Орд и Уильям Паркер, мог завидовать ему в командовании эскадрой, -- все эти адмиралы, видевшие в нем кто воспитанника, кто соревнователя, поспешили присоединить свои поздравления к тем, какие сыпались к нему от всех иностранных государей. Коллингвуд прибавил к этому дань своей старинной и верной дружбы. <...> Одно английское министерство, казалось, отстало от общего увлечения. Входя в Абукирский залив 1 августа 1798 года, Нельсон сказал окружавшим его офицерам: "Завтра, еще не наступит этот час, и я заслужу или лордство, или Вестминстерское аббатство". Он действительно заслужил лордство; но адмирал Джервис за Сан-Винцентское сражение получил графа и пенсию в 3000 ф<унтов> с<терлингов>; но Дункан 8а сражение при Кампердауне был награжден титулом виконта и такою же пенсиею; Нельсон же получил за свою победу только титул барона и пенсию в две тысячи фунтов, простиравшуюся на двух первых его наследников мужеского пола. Он был побалован званием лорда под именем барона Нильского и Борнгамторнского". Абукирская победа, по замечанию автора, имела гибельное влияние на Нельсона. "Тогда, среди упоения торжества, в нем произошел род нравственного переворота, раздражения, которое многие, не колеблясь, приписали полученной им ране в голову и потрясению, какое эта рана произвела в мозговой системе". Но автор приписывает эту перемену влиянию неаполитанского двора и связи Нельсона с леди Гамильтон:
  
   "Нельсон первый раз познакомился с сэром Виллиамом Гамильтоном и женою его в 1793 году, когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Виллиам был для командира корабля "Агамемнон" не более как дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил деятельность и усердие, а леди Гамильтон любезною молодою женщиною, которой он ценил изящный тон. Притом Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.
   Сэр Виллиам был молочный брат короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилии, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении не без спекулятивных целей, однако этого было довольно, чтоб заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в коротких сношениях с двумя главами государства. Сэр Виллиам был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный насчет всех заблуждений и обаяний мира, английский эпикуреец, которого неистощимые шутки, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 году отправился лечиться в Неаполь, вместо того чтоб ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Виллиам, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы, в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойствен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.
   Шестидесяти лет от роду сэр Виллиам, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника. {В 1791 году; леди Гамильтон было тогда около тридцати лет. <Примечание автора книги>.} Если верить свидетельству современников и портрету ее, работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт (Harte), была одною из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Виллиаму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и, обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лот с женою и с лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений и называл Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а большую часть своего состояния отказал племяннику и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается до леди Гамильтон, то она, с удивительною гибкостью, свойственною женщинам, вскоре стала наравне с своим новым положением. Ее представили к неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило позора ее прошлой жизни и ее низкого происхождения".
  
   Пребывание Нельсона при неаполитанском дворе, где он находился постоянно под влиянием леди Гамильтон и королевы, заключилось поступком, не делающим чести его великому имени. Этот поступок был казнь князя Караччиоло:
  
   "Это был семидесятилетний старец, происходивший от младшей отрасли одной из самых благородных фамилий Неаполя. Он долго и с отличием служил в неаполитанской морской службе и командовал кораблем "Танкреди", под начальством адмирала Готама. Почтенный благосклонностью своего государя, заслуживший большую народность, Караччиоло в 1798 году был произведен в адмиралы и снискал уважение и любовь всех английских капитанов в то время, когда английская эскадра, забытая адмиралтейством, приветствовала, как благоприятное событие, появление двух неаполитанских кораблей в заливе Сан-Фиоренцо. Когда королевская фамилия бежала в Палермо, Караччиоло на своем корабле провожал ее и возвратился в Неаполь не прежде, как получив на то разрешение короля, но вскоре, увлекаясь обстоятельствами, он допустил себя принять начальство над морскими силами республики и не однажды с несколькими плохими канонерскими лодками, какие ему удалось собрать, нападал на английские фрегаты. Нельсон сначала не очень сурово отзывался о безрассудстве, с каким Караччиоло оставил своего государя, и, казалось, готов был допустить, что в душе неаполитанский адмирал не был настоящим якобинцем. Как только капитуляция была подписана, Караччиоло, лучше своих товарищей понимавший дух междоусобий, скрылся в горы. Голову его оценили; один из слуг изменил ему, и 29-го июня в девять часов вечера он был привезен на корабль "Фудройан". Капитан Гарди (Hardy) поспешил защитить его от негодяев, его выдавших, которые на самых шканцах английского корабля продолжали осыпать его ругательствами и делать ему оскорбления. Адмирала уведомили о взятии Караччиоло, и пленник был поручен надзору старшего лейтенанта корабля "Фудройан".
   Нельсон был в эти минуты под влиянием сильного нервического раздражения. Он чувствовал себя рабом пагубной, неодолимой страсти, которая должна была разрушить его семейное счастие. Нередко в эту эпоху он изображал друзьям свое душевное уныние и желал спокойствия могилы. "Кто прежде видал меня таким радостным, таким веселым, -- писал он леди Паркер, -- едва ли бы теперь узнал меня". Такое состояние души часто бывает предтечею больших преступлений. И действительно, кажется, что под влиянием таких грустных сознаний и таких сильных внутренних упреков сердце наполняется горечью и становится восприимчивее для внушений злобы и ненависти. Нельсон решился немедленно судить Караччиоло. Приказано было собраться на корабль "Фудройан" военной комиссии под первенством графа Турна (Thurn), командира неаполитанского фрегата "Минерва". В полдень над несчастным старцем произнесен был смертный приговор; ни седины, ни прежние заслуги не могли его спасти.
   Как только Нельсону сообщили это решение суда, он отдал приказание, чтобы приговор был выполнен в тот же вечер. Караччиоло присудили быть повешенным на фока-pee фрегата "Минерва". Что побуждало Нельсона так ревностно содействовать планам злобы и низкой мстительности? Прежняя ли настойчивость его, с какою он провозглашал необходимость укрепить королевскую власть сильными мерами? Увлекался ли он усердием, доходившим до фанатизма, или внимал коварным внушениям? Известно только то, что сэр Виллиам и леди Гамильтон были в этот момент на корабле "Фудройан", что они оба присутствовали при свидании Нельсона с кардиналом Руффо, что они служили переводчиками и принимали деятельное участие в переговорах. Однако ж можно предполагать, что если бы и не были при Нельсоне подобные советники, то всё-таки он поступил бы не иначе. Провозглашенный тогда во всей Европе поборником законной власти, Нельсон был в упоении от собственной своей славы. Рассудок его поколебался среди стольких обольщений и следовал внушению какого-то слепого изуверства. Притом он всегда оказывал уважение к этому роду мужества, которое называл мужеством политическим и которое, по его мнению, состояло в принятии смелых и чрезвычайных мер каждый раз, как обстоятельства того требовали. Он гордился своим уменьем принимать в подобных обстоятельствах быстрое и энергичное решение и хвалился тем, что, в случае надобности, может быть вместе и человеком с головой и человеком с характером. Соединяя с этою безрассудною опрометчивостью упорную настойчивость, Нельсон, будучи однажды увлечен на гибельный путь, где должна была помрачиться его слава, уже не хотел отступать.
   Несчастный Караччиоло дважды просил лейтенанта Паркин-сона, под надзором которого он находился, ходатайствовать за него у Нельсона. Он просил второго суда, он просил, чтобы по крайней мере его расстреляли, если уж ему суждено непременно подвергнуться казни. "Я стар, -- говорил он, -- у меня нет детей, которые бы меня оплакивали, и нельзя во мне предположить сильного желания сберечь жизнь, которая и без того уже должна скоро кончиться; но меня ужасает бесчестный род казни, к какой я приговорен". Лейтенант Паркинсон, передав эту просьбу адмиралу, не получил никакого ответа; он хотел настаивать, хотел сам защищать бедного старца. Нельсон, бледный, молчаливый, слушал его. Внезапным усилием воли он превозмог свое волнение. "Ступайте, милостивый государь, -- отрывисто сказал он молодому офицеру, -- ступайте и исполняйте вашу обязанность". Не теряя еще надежды, Караччиоло просил лейтенанта Паркинсона попытаться упросить леди Гамильтон; но леди Эмма заперлась в своей каюте и вышла для того только, чтоб присутствовать при последних минутах старика, тщетно взывавшего к ее человеколюбию. Казнь совершилась, как предписал Нельсон, на фрегате "Минерва", стоявшем под выстрелами корабля "Фудройан", и граф Турн рапортовал об ней адмиралу, как бы желая свернуть на кого следует ответственность в этом деле. "Честь имею уведомить его превосходительство адмирала лорда Нельсона, -- писал он, -- что приговор над Франческо Караччиоло был выполнен сообразно предписанию". Тело Караччиоло висело на фока-рее фрегата "Минерва" до заката солнца. Тогда веревка была обрезана, и труп, недостойный погребения, брошен в волны залива. Свершив этот акт жестокости, Нельсон вписал его в свой дневник, между прочим, как бы самое обыкновенное обстоятельство:
   "Суббота. 29 июня. Ветер тихий. Облачно. На рейд пришли португальский корабль "Рэнья" ("Rainha") и бриг "Баллон" ("Balloon"). Созван военный суд. На неаполитанском фрегате "Минерва" судим, осужден и повешен Франческо Караччиоло".
   Какое странное заблуждение заглушало тогда в Нельсоне чувства человека? Какая обманчивая призма могла превратить для его взоров это убийство в акт военного правосудия? Кто понуждал его взять в свои руки суд и расправу неаполитанского двора? Кто разрешил ему лишить королевского милосердия старика, которого оно, может быть, пощадило бы? К чему такая опрометчивость, такая пагубная поспешность; к чему это бесполезное убийство? Бесчестные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы; но этот печальный эпиэод более всех прочих омрачает участие Нельсона в неапольских происшествиях. Фокс первый указал парламенту на эти злоупотребления власти, которых стыд, вследствие беспримерного нарушения доверия, пал даже на британский флаг. Нельсон чувствовал, на что метил Фокс, и хотел оправдаться, но его друзья задержали и не пустили в ход его оправдания".
  
   Между тем "в Англии начали уже гласно осуждать поведение адмирала Нельсона":
  
   "Вице-адмирал Гудалл, один из его самых старинных друзей, писал ему: "Говорят, любезный мой лорд, что вы уподобились Ринальдо в объятиях Армиды и что нужна вся твердость Убальдо и его товарища, чтобы исторгнуть вас из очарования". Слухи эти сделались наконец так гласны, что леди Гамильтон сочла нужным сама на них отвечать. Лицемерные жалобы ее адресовались прежде всех к бывшему ее любовнику, сэру Чарльзу Гревиллю, племяннику сэра Уильяма Гамильтона. "Мы более счастливы и согласны, чем когда-нибудь, -- писала она ему 25-го февраля 1800 года, -- несмотря на все возгласы гнусных якобинских журналов, которые так завидуют славе Нельсона, сэра Виллиама и моей. Лорд Нельсон в полном смысле слова великий и добродетельный человек, и вот чего мы дождались за наши труды и пожертвования. За то, что мы потеряли наше здоровье, служа делу справедливости, нужно теперь, чтоб тайно чернили наше доброе имя. Сперва говорили, что сэр Виллиам и лорд Нельсон дрались на дуэли, -- они живут, как братья. Потом утверждали, что мы играли и проиграли: я вам клянусь честью, что лорд Нельсон никогда не играет. Нрошу вас, будьте так добры, обличите эту низкую клевету. Сэр Виллиам и лорд Нельсон над этим смеются, но меня это трогает, хотя меня осуждают и они, и сама королева за то, что я однажды вздумала этим оскорбиться". <...> Наконец сэр Уильям отозван был в Англию, и Нельсон выпросил себе позволение последовать за ним. Тогда-то услышал он от первого лорда адмиралтейства, графа Спенсера, следующие строгие слова: ,Я желал бы, милорд, чтобы ваше здоровье позволило вам остаться на Средиземном море; но я думаю, согласно с мнением всех друзей ваших, что вы скорее поправитесь в Англии, чем оставаясь в бездействии при иностранном дворе, как бы ни были вам приятны уважение и благодарность, внушенные там вашими заслугами".
   10 июня 1800 года Нельсон отправился из Палермо на корабле "Фудройан". Королева неаполитанская, которой нужно было ехать в Вену, сэр Виллиам и леди Гамильтон находились на том же корабле. В Ливорно они вместе оставили корабль и проехали до Анконы берегом, несмотря на опасность встретить какой-нибудь отряд французской армии, уже победившей при Маренго. В Анконе сели они на русский фрегат, на котором сделали переход до Триеста, и наконец прибыли в Вену. В Вене королева осталась, но Нельсон, сэр Виллиам и леди Гамильтон продолжали свой путь и через Гамбург 6-го ноября прибыли в Ярмут. Там победитель при Абукире встречен был теми почестями, какие внезапно изобретает народный энтузиазм. -- почестями, впрочем, более лестными для него, чем все официальные отличия. Всё путешествие его от Ярмута до Лондона было непрерывным торжеством. Толпа от чистого сердца, из глубины души, приветствовала своими восклицаниями израненного героя, который в продолжение восьми лет сражался постоянно в первых рядах, и предприимчивого начальника, которого смелость увенчалась таким успехом. Другие, высшие классы общества, хотя и присоединяли свои рукоплескания к общему восторгу, но тем не менее их более развитое чувство деликатности осуждало уже заблуждения и соблазн частной жизни воина, ослепленного счастием. Сэр Виллиам и леди Гамильтон не расстались с Нельсоном до самого Лондона. Эта чета расположилась под тою же кровлею, где леди Нельсон и почтенный отец адмирала ждали возвращения супруга и сына. Не прошло трех месяцев после этого нетерпеливо ожиданного возвращения, и Нельсон, увлекаемый своею безрассудною страстью, отталкивал от себя жену, которую прежде так нежно любил. "Беру небо в свидетели, -- писал он ей, -- что нет ни в вас, ни в вашем поведении ничего такого, что я мог бы судить или принять предлогом к раздору". Таково было его прощание, благородное, но вместе жестокое по своей откровенности. В это-то время Нельсон и Коллингвуд встретились в Плимуте. Произведенный в чин вице-адмирала синего флага, Нельсон 1-го января 1801 года поднял свой флаг на корабле "Сан-Джозеф". Контр-адмирал коллингвуд имел свой на корабле "Бафлер"".
  
   Сражение при Копенгагене 2 апреля 1801 года прибавило новые лавры к славе Нельсона.
  
   "Этот блестящий эпизод кампании трудной и опасной не сиял тем светом, каким озарены были победы при Сан-Винценте и Абукире. Он, правда, доставил Нельсону титул виконта, но лондонский Сити не благодарил победителей, тогда как в ту же эпоху экспедиция несравненно более легкая и безопасная, которая под начальством лорда Кейта отправилась от берегов Карамании и заставила французов очистить Египет, удостоилась благодарности Сити.
   "Я терпеливо ждал (писал Нельсон лорду-мэру через год после своего возвращения из Балтики), пока чьи-нибудь меньшие заслуги отечеству обратят на себя внимание лондонского Сити, прежде нежели решился изъявить то глубокое огорчение, какое чувствую, видя, что офицеры, служившие под моим начальством, люди, участвовавшие в самом кровопролитном сражении и одержавшие самую полную из всех побед, одержанных в течение этой войны, лишены чести получить от великого Сити одобрение, которое так легко досталось другим, более счастливым. Но лорд-мэр поймет, что если бы адмирал Нельсон мог забыть заслуги тех, которые сражались под его начальством, он был бы недостоин, чтобы они содействовали ему так, как это всегда бывало".
   Несмотря на такое благородное заключение, надо признаться, что недостойно было величия Нельсона требовать так открыто благодарности от народа и заставлять его насильно удивляться. Но нужно заметить, что эта пылкая нескромность, неприличная государственному человеку, была несколько извинительна в военачальнике. Правда, она скорее обнаруживает любовь к славе, нежели патриотизм, скорее пылкость, нежели истинную возвышенность душевную; но в наше время военный героизм по большей части бывает движим темя же началами.
   Вместо Нельсона главнокомандующим Балтийской эскадры назначили вице-адмирала Поля. 19 июня 1801 года новый начальник поднял свой флаг на корабле "Сент-Джордж"; а Нельсон, отказавшись от предложенного ему фрегата, оставил Кеге-бухту на небольшом бриге и 1 июля прибыл в Ярмут. Первым делом его в этом городе было обойти госпитали и посетить матросов и солдат, раненных при Копенгагене. Исполнив эту священную обязанность, он в тот же вечер отправился в Лондон, где его ожидали сэр Виллиам и леди Гамильтон. <...> Новые узы связывали Нельсона с хитрой женщиной, которая, омрачив его славную карьеру, должна была впоследствии, изменив его памяти, пройти самые трудные и унизительные испытания и умереть 6 января 1814 года в окрестностях Кале, покрытая долгами и бесславием. В феврале месяце 1801 года таинственный ребенок был принесен в церковь Сент-Мери-ле-Бон и записан в приходские реестры под именем Горации Нельсон Томсон. Горация, которую Нельсон всегда выдавал за своего приемыша и которой он старался устроить независимое состояние, была, без всякого сомнения, дочь леди Гамильтон. Рождение этого ребенка связало еще теснее преступные узы и навсегда отторгло адмирала от леди Нельсон. Он полагал, что достаточно сделал, назначив пенсион в 1800 фунтов стерлингов жене, которой, несмотря на свое заблуждение, никогда не мог сделать ни малейшего упрека. Сам он признавал, что такое огорчение может ускорить кончину отца его, удрученного летами, и между тем все усилия отца обратить его к оскорбленной супруге остались тщетны.
   Нельсон поручил сэру Виллиаму купить на свое имя хорошенькую дачу Мертон-Плес в 8 милях от Лондона. Покупая этот загородный дом, Нельсон думал оставить его в наследство леди Гамильтон, а до тех пор жить в нем с своими друзьями в самой тесной связи".
  
   Но вскоре Нельсон назначен был начальником оборонительной эскадры. Пропустим последовавшие затем события его жизни, менее резкие, и спешим к торжественному заключению этой жизни -- Трафальгарской битве. Вот некоторые приготовления к ней, сделанные Нельсоном. Он разделил флот свой на две эскадры, "имея в виду дать вместе два отдельные сражения. Одно, наступательное, он предоставлял Коллиигвуду, за другое, оборонительное, брался сам. С этою целью он рассчитывал прорезать линию Вильнева, которая, по всей вероятности, должна была растянуться на пять или шесть миль, так, чтобы разделить ее надвое и потом, дав Коллингвуду численное превосходство над неприятелем, самому, с меньшими силами, удерживать натиск большей части неприятельского флота. <...> Что наиболее достойно внимания в этом замысловатом проекте,-- говорит автор,-- так это не тактическая сторона его, а нравственная; не искусное разделение сил, придуманное Нельсоном, но благородная доверенность, побудившая его к этому". Во многих местах своей инструкции он повторяет: "Как только я уведомлю командующего второю колонною о моем намерении,-- колонна эта предоставляется ему в полное, независимое распоряжение. Пусть он ведет атаку по своему усмотрению, пусть как хочет пользуется своими выгодами до тех пор, пока не возьмет или не уничтожит всех окруженных им судов. Я сам позабочусь о том, чтобы прочие неприятельские корабли не помешали ему. Что же касается до капитанов, то пусть они не тревожатся, если во время боя не заметят или не поймут сигналов их адмирала: они не сделают ошибки, если поставят корабль свой борт о борт с неприятельским".
  
   "Как только уверился Нельсон, что его приказания выполнены, что эскадра его выстроена в две колонны и идет под всеми парусами на французские корабли, он сошел в каюту. Там, взяв дневник свой, в который еще в то же утро занес последние движения своей эскадры, он стал на колени и написал следующую краткую молитву:
   "Да благоволит бог всемогущий даровать Англии, ради общего блага всей Европы, полную и славную победу. Да не позволит ей ни одной частной слабости помрачить блеск ее и да не допустит британский флот забыть священный долг человеколюбия! Что касается меня самого, -- моя жизнь в руках того, кто ее даровал мне. Да благословит он мои усилия на верную службу отечеству! Его воле предаю себя и справедливое дело, защита которого мне вверена".
   Выполнив эту благочестивую обязанность, Нельсон, как нежный отец, считал долгом еще одно: к духовной своей он прибавил статью, в которой завещал леди Гамильтон и дочь ее Горацию Нельсон признательности Англии. {Это двойное завещание было отвергнуто Англией, несправедливо смешавшей в этом случае невинного ребенка, единственную отрасль героя, с женщиною, омрачившею его славу; но законные наследники победителя при Трафальгаре получили блистательные доказательства благодарности отечества. По просьбе министерства парламент назначил вдове лорда Нельсона 50 000 франков (около 13 000 рублей серебром) ежегодной пожизненной пенсии. Старшему из братьев адмирала пожалован был титул графа и назначено в потомственное пользование 125 000 франков дохода, переходящих к тому из наследников, который наследует графство Нельсон. Кроме того, ассигнована сумма в 2 475 000 франков на приобретение поместьев, нужных, чтоб придать более блеска этому новому титулу. Две сестры Нельсона получили каждая по 375 000 франков. Предположив все эти доходы 5-типроцентными, увидим, что щедрости парламента составили бы капитал в шесть миллионов франков. <Примечание автора книги>.} <...> Был полдень. Англичане подняли белый флаг св. Георгия. При повторенных кликах "Да здравствует император!" трехцветный флаг взвился над кормами французских кораблей. В то же время испанцы, под флагом обеих Кастилии, подняли длинный деревянный крест. Вильнев подает сигнал к бою, и корабль "Фуге" посылает первое ядро в "Ройяль-Соверень"; батальный огонь сопровождает этот выстрел, но английский корабль молчит. "Ройяль-Соверень" находится в одной миле впереди "Белльиля" и почти на траверзе "Виктори", в расстоянии от него около двух миль. Без повреждений, среди этого дурно направленного огня, он идет к кораблю "Санта-Анна" <...> ни на одно мгновение не уклоняясь от своего пути, молчаливый, бесстрашный, будто охраняемый какою-то невидимою силой. Несколько ядер, попавших в корпус судна, не причинили вреда команде, которой приказано было лечь у пушек в батареях, а снаряды, пролетающие между рангоутом, обрывали только несколько неважных снастей. Выдерживая в продолжение десяти минут огонь соединенного флота и готовясь врезаться во французский арьергард, Коллингвуд обратился к своему флаг-капитану: "Ротерам! Чего бы не дал Нельсон, чтоб быть на нашем месте!" "Смотрите, -- восклицал в то же время Нельсон, -- как благородно Коллингвуд ведет в дело свою эскадру!" И точно, Коллингвуд указал путь английскому флоту и пожал первые лавры этого дня.
   Тщетно "Фуге" старался удержать его: тройной ряд орудий, унизывающих бока "Ройяль-Совереня", извергает потоки дыму и чугуна; каждое орудие, заряженное двойным или тройным снарядом, направлено в корму "Санта-Анны". 150 ядер пронизывают корабль от штевня до штевня и на пути своем кладут на месте 400 человек убитых и раненых. Тогда "Ройяль-Соверень" приводит к ветру рядом с испанским вице-адмиралом и сражается с ним, почти касаясь реями. Вскоре, однако ж, он видит новых врагов. "Сан-Леандро", "Сан-Жусто" и "Индомтабль" спешат окружить его; "Фуге" бьет его диагонально. Паруса "Ройяль-Совереня" уже висят клочьями; но среди этого вихря ядер, которые видели сталкивавшимися на воздухе, он не перестает поражать противника, которого себе избрал. Огонь испанского корабля начинает утихать, и беспокойный взор Нельсона может еще распознать флаг Коллингвуда над облаком дыма, покрывающим эту геройскую группу.
   Но ветер уже изменил английскому флоту. Пока Коллингвуд один среди соединенной эскадры удерживает атакующие его корабли, "Викторы", имея не более полутора узла ходу, медленно приближается к кораблям "Сантиссима-Тринидад" и "Буцентавр". Наконец в двадцать минут первого часа он подходит на пушечный выстрел к французской эскадре. Первое ядро, пущенное "Буцентавром," не долетает до "Виктори"; второе ложится вдоль борта, третье пролетает над сетками. Еще ядро, более счастливое, попадает в грот-брам-стеньгу. Нельсон подзывает к себе капитана Бляквуда.
   "Поезжайте на ваш фрегат, -- говорит он ему, -- и напомните всем нашим капитанам, что я надеюсь на их содействие. Если назначенный ордер удержит их слишком долго вне выстрелов, пусть они не задумываются изменить его по произволу. Лучший способ атаки тот, который вскоре поставит их борт о борт с неприятельским кораблем". Говоря таким образом, он проводит до конца юта командира фрегата "Эвриал". Бляквуд взял за руку адмирала и дрожащим голосом изъявил свою надежду видеть его вскоре обладателем 20 французских и испанских кораблей. "Благослови вас господь, Бляквуд, -- отвечает Нельсон, -- но в этом мире нам не суждено более свидеться".
   Грозное молчание следует за последним выстрелом "Буцентавра"; оно продолжается не более двух минут. Канонеры поверяют свои прицелы, и вдруг, как бы по мгновенному знаку, 6 или 7 кораблей, окружающие Вильнева, открывают вместе огонь по "Виктори". Боковая качка, давая кораблям неправильное движение, увеличивает неверность французских выстрелов. Часть снарядов не достигает до корабля, остальные пролетают над ним или теряются в его рангоуте. "Виктори" без повреждений подошел уже почти на два с половиною кабельтова к "Буцентавру". В эту минуту одно ядро попадает в его крюйс-стеньгу, другое разбивает штурвал; цепное ядро поражает на юте 8 морских солдат, потому что Нельсон не взял предосторожности Коллингвуда и, вместо того чтобы приказать экипажу лежать на палубе, позволил ему стоять. Новое ядро пролетает между Нельсоном и капитаном Гарди. "Дело жаркое, -- говорит Нельсон с улыбкой, -- слишком жаркое, чтобы ему долго тянуться". Уже сорок минут "Виктори" выдерживает огонь целой эскадры, и этот корабль, которого, при более верной пальбе французов, ничто в мире не могло бы спасти, имеет покуда только 50 человек убитыми и ранеными. 200 орудий громят его и не могут удержать. Величаво приподнимаясь на волнах зыби, толкающих его к французской линии, он медленно подходит к кораблю Вильнева. Но при его приближении линия плотно смыкается: "Редутабль" уже несколько раз касался своим утлегарем гака-борта "Буцентавра", впереди которого "Сантиссима-Гринидад" лежит в дрейфе; близко под ветром у него держится "Нептун"; абордаж кажется неизбежным. Бильнев берет штандарт своего корабля и доказывает его стоящим вблизи матросам. "Друзья мои, -- говорит он, -- и брошу его на неприятельский корабль. Мы возьмем ею обратно или умрем". На эти благородные слова матросы отвечают громкими восклицаниями. Полный уверенности в успехе рукопашного боя, Вильнев, пользуясь минутой, пока дым не скрыл еще "Буцентавр" от эскадры, делает последний сигнал своим кораблям. "Всякий несражающлйся корабль, -- говорит он, -- находится не на своем месте и должен занять такую позицию, которая скорее введет его в дело". Роль адмирала теперь для него кончена -- ему остается еще показать, что он храбрейший из капитанов.
   Между тем Гарди заметил невозможность прорезать линию, не свалившись с одним из французских кораблей. Он предуведомляет об этом Нельсона. "Мы не можем избежать абордажа, -- отвечает Нельсон, -- сходитесь с которым хотите из кораблей; я предоставляю вам выбор". Гарди ищет среди этой непроницаемой группы соперника, менее других грозного. Тщедушная наружность плохого 74-пушечного корабля "Редутабль", незадолго перед тем тимберованного в Ферроле, доставляет ему честь, которой желают "Буцентавр" и "Сантиссима-Тринидад". <...> На него-то Гарди направляет свой корабль. В час старый корабль Кеннеля и Джервиса, корабль Нельсона, проходит в расстоянии пистолетного выстрела под кормою "Буцентавра". 68-фунтовая носовая коронада первая посылает сквозь кормовые окна французского корабля ядро и 500 пуль. Новые выстрелы бегло следуют один за другим в равных промежутках; 50 орудий, заряженных двойными и тройными снарядами, потрясают и разрушают корму "Буцентавра", сбивают 20 орудий и наполняют батареи убитыми и ранеными. "Виктори", прорезав линию, медленно проходит ее, не отвечая на убийственный огонь "Нептуна". Смертельно поразив "Буцентавр", он направляет свой огонь на "Редутабль". "Нептун" поворачивает, чтобы соединиться с ариергардом, но "Виктори" за ним не следует. В дыму Гарди вдруг приводит на правый галс и сваливается с кораблем "Редутабль". Сцепившись борт о борт, оба корабля дрейфуют за линию. Экипаж "Редутабля" выдерживает без страха неравный бой; с марсов, из батарей этого корабля отвечают на огонь английского адмирала, и в этой схватке, где более действуют ружьями, нежели артиллерией, французские моряки успевают взять некоторый перевес. В несколько минут шкафуты, бак и ют "Виктори" покрываются трупами. Из 110 человек, находившихся на шканцах этого корабля до начала сражения, едва только 20 еще могут сражаться. Кубрик наполнен ранеными и умирающими, которых поминутно туда приносят.
   При виде стольких жертв английские лекаря, подавая им наскоро недостаточную помощь, начинают сомневаться в успехе сражения. Священник с ужасом и отвращением бежит от этого страшного места, от этой бойни, как он еще много лет спустя называл это мрачное, душное и облитое кровью пространство. Он выскакивает на шканцы и среди дыму и общей суматохи видит Нельсона и капитана Гарди прохаживающихся на юте. Невдалеке от них несколько человек бегло перестреливаются с марсами французского корабля. Вдруг адмирал покачнулся и падает на палубу. Пуля с крюйселя "Редутабля" ударила адмирала в левое плечо пробила эполет и, пройдя в грудь, остановилась у позвоночного хребта. Священник спешит к нему, но его опередили один сержант и двое из рулевых. Они поднимают адмирала, обагренного кровью, которою облита палуба. Гарди, не слыхавший его падения, оборачивается в эту минуту и, испуганный, бледнее самого Нельсона, говорит ему: "Надеюсь, милорд, что вы ранены неопасно?" -- Для меня всё кончено, Гарди, -- отвечает адмирал. -- Наконец им удалось! Мне раздробило хребет". Матросы, поднявшие Нельсона, берут его на руки и кладут на кубрике, среди кучи раненых".
  
   Так кончилась славная карьера Нельсона. Вот последняя минута его:
  
   "С своего смертного одра Нельсон слышит восклицания, которыми экипаж "Внктори" приветствует взятие "Буцентавра". Он просит, чтобы позвали капитана Гарди. "Гарди, -- говорит он, вопрошая его взором, -- как идет сражение?.. Победа за нами?" -- "Без всякого сомнения, милорд, -- отвечает Гарди, -- мы уже овладели 12-ю или 14-ю неприятельскими кораблями, но 5 кораблей авангарда поворотили и, кажется, намерены напасть на "Виктори". Я собрал около нас 2 или 3 еще не тронутые корабля, и мы готовим им хорошую встречу". -- "Надеюсь, Гарди, -- прибавил адмирал, -- что из наших кораблей ни один не спустил флага?.." Гарди спешит его успокоить. "Будьте уверены, милорд, -- говорит он, -- с этой стороны нечего опасаться". Тогда Нельсон привлекает ближе к себе командира "Виктори". "Гарди, -- шепчет он ему на ухо, -- я уже мертвец... еще несколько минут, и всё будет кончено. Подойди поближе... послушай, Гарди... когда меня не станет, обрежь у меня клок волос и передай его моей леди Гамильтон... да не бросай в море мое бедное тело". Гарди с чувством пожимает руку адмирала и спешит наверх. <...> Победа английского флота полная, решительная. Гарди, освободившись от всех опасений, хочет лично уверить в этом адмирала. Еще раз, сквозь окровавленную толпу раненых, он пробирается к ложу Нельсона Среди этой жаркой и удушливой атмосферы герой лежал, тревожимый последнею заботой. Уже холодный пот выступал на его челе, оконечности членов его уже охладели, и он казалось, удерживал последнее дыхание на губах своих затем только, чтобы унести с собою в могилу отраду нового торжества. Рассказом о славном окончании великой битвы Гарди кладет предел ужасным мучениям и тихо развязывает крылья этой энергической душе. Нельсон отдает ему еще несколько приказаний, шепчет прерывающимся голосом еще несколько слов, потом, последним усилием приподнявшись до половины, "благодарение богу,-- говорит он. -- я исполнил мой долг!" -- и, упавши снова на постель, через четверть часа отдает душу богу спокойно, без потрясений, без конвульсий".
   Выписки, сделанные нами, достаточно показывают интерес сочинения Жюрьен де ла Гравьера. Перевод безукоризненно хорош. К изданию приложены планы и чертежи сражений, описанных в книге. Вообще достоинство издания соответствует прекрасному выбору сочинения.
  

Награда за откровенность. Сочинение Андрея <О>вчинникова. СПб., 1853.

  
   Учено-литературный журнал "Отечественные записки", в последней книжке которого находится ровно двадцать выходок против "Современника", этот учено-литературный журнал говорит неизвестно с какой целию, что "Современник", находя "нужным печатать на целых страницах разборы какого-нибудь перевода "Фауста" г. Овчинникова или "Жезла правоты" г. Анаевского, не счел даже полезным уделить несколько страничек на рецензию "Повестей и рассказов" г. Писемского" ("Отечественные записки", 1853, No XI, "Библиографическая хроника", стр. 54). Читатели! это не так, ибо первый из русских журналов, обративший на г. Писемского внимание публики, был "Современник", напечатавший подробный отзыв о "Тюфяке" месяц спустя после появления этой повести в "Москвитянине". Затем в обозрении русской литературы за 1850 год повестям и рассказам г. Писемского посвящено более 20 печатных страниц (см. "Современник", 1851, No II); наконец, о каждой новой повести г. Писемского говорилось в фельетонах "Современника". К чему же относится замечание учено-литературного журнала? Разве к отдельному изданию тех же самых повестей, о которых "Современник" давным-давно говорил и о которых только в нынешнем году по выходе этого издания собрались говорить обстоятельно "Отечественные записки"? Но "Современник" имел доныне и надеется сохранить впредь обычай говорить о литературных произведениях тогда, когда эти произведения интересуют публику и когда мнение о них, печатно высказанное, может в свою очередь кого-нибудь интересовать, а не тогда как эти произведения потеряют интерес новости. Итак, желание "Отечественных записок" доказать, что "Современник" отдает предпочтение г. Овчинникову пред г. Писемским, не увенчалось успехом. Но мы должны сознаться (и к этому вело начало нашей статейки), что, отдавая справедливость даровитым нашим писателям, мы в то же время не считаем, с своей стороны, справедливым умалчивать о таких явлениях, как г. Овчинников. Мы уделяли и будем уделять "по целым страницам" г. Овчинникову, и читатели, конечно, не будут на нас в претензии. Один из любимых русских современных писателей серьезно утверждал, что давно уже никакая книга не доставляла ему такого удовольствия, как "Фауст" в переводе г. Овчинникова, и мы сами бывали свидетелями его живого, добродушного, счастливого смеха, который иногда оканчивался тем, что этот высокорослый человек падал с дивана на ковер или, как говорится, хохотал до упаду. Так смеются только дети. И этот прекрасный детский смех умел извлечь из души возмужалого человека г. Овчинников! Неужели после этого проходить молчанием его сочинения? Это может делать только такой серьезный учено-литературный журнал, как "Отечественные записки". Мы же, с своей стороны, откровенно сознаемся, встретили повое произведение г. Овчинникова с живейшей радостью. И оно не обмануло нас. Едва заглянули мы в него, как с первых же строк: "Чики-чики, бух-трах -- и музыка закипела!.." Да ведь какая музыка! Послушайте:
  
   "Вот я вам скажу, как покончили мировое дельцо, вот тут бы вы поглядели, какое чудо закипело! Просто поднялся пир горою, что твоя свадьба Бувы Королевича! просто пошли званые и непрошеные... Откуль ни взялась, прилетела Шишчиха, откуль не ждали, прискакала Фирсиха, а там, откуль не просили, пришла и наша милость -- сам-друг со Степашею, а там пошли, а там поехали, просто как на даровую комедию: глядишь наперед -- выступает Ванюх; глядишь назад -- скачет Курсик; <глядишь справа -- катит Юркина управитель>; глядишь слева -- жалует Сазончик... А там пошли сбираться купцы, пошли сходиться мещане, а там прибежали бургомистры и повытки... Вот тут и ну себе потешаться, и ну себе колесить; просто дым столбом пошел, просто донское полилось ручейком... Шишка целует Фирсиху. Фирсик пожимает ручки Шишчихи; глядишь, Степириха обнимается с зваными и незваными бабочками. А там чики-чики, и пошли небылицу в лицах городить; а там бух-трах, и музыка закипела, и пошли кузнечики прыгать, и пошли бабочки летать. Просто, я вам скажу, потешились на славу нашего Степирька!
   -- Он же какую роль разыгрывал? -- спросил я.
   -- Да такую, я вам скажу, что наш Степирек своим и чужим бобыли в глазки пустил да и без церемонии говорит нашим мужичкам: "А что, -- говорит, -- ребятушки, будете ль наперед умней? Шуточное ли дело, пятналпать лет тянули ябеду, а всё-таки делу конца не дали! Я же, -- говорит, -- в неделю дельно сладил, да и нам и вам угожденьице сделал: вы без тяжбы и вражды, а мы без хлопот и с музыкою... Спасибо, -- говорит, -- ребятушки, право, спасибо... Не знаете ли, -- говорит, -- кто у нас еще враждует, кто еще наушничает? Авось, -- говорит, и того добру научим, да уж заодно, -- говорит, -- и подстрекателям головку почешем..." Вот, я вам скажу, Степирек распевает да ручки потирает, а мы слухаем да на ус мотаем, а Ванюхин да Курсик прижались себе в уголок да хоть бы словечно пикнули".
   Признаемся, мы не успели прочесть книжку г. Овчинникова, а только перелистовали ее и потому не можем высказать о ней определенного мнения, если только оно кому-нибудь нужно после вышеприведенного отрывка. Но мы непременно прочтем ее и тогда возвратимся к ней, -- разумеется, в таком случае, если найдем в ней что-нибудь замечательное. Но как не найти? Уже и при поверхностном взгляде видно, что здесь что ни страница, то "чики-чики, и пошли небылицы в лицах городить; а там бух-трах, и музыка закипела, и пошли кузнечики прыгать и бабочки летать..."
  
  
  

Дамский альбом, составленный из отборных страниц русской поэзии. С десятью рисунками, гравированными в Лондоне. СПб., 1854.

  
   На днях редакция "Современника" получила следующее письмо:
   "Вот уже лет пятнадцать, как я, нижеподписавшийся, почитаю себя человеком отсталым, принадлежащим к отживающему поколению (мне перевалило за пятьдесят лет), и с болью в сердце повторяю эти прекрасные четыре стиха, так понятные нам, старикам:
  
   Как грустно полусонной тенью,
   С изнеможением в кости,
   Навстречу солнцу и движенью
   За новым племенем брести!
  
   Да, грустно! И было бы еще грустнее, если б на днях я не пришел к заключению, что, в сущности, не весело принадлежать и к этому новому племени, -- и знаете ли почему? -- потому, что новейшее время не только не произвело ни одного великого поэта, но даже гонит тех, которые у него есть, что оно стремится во что бы то ни стало, наперекор человеческой природе, стать во враждебные отношения к поэзии. Да, наперекор человеческой природе! потому что в душе каждого человека есть клапан, отворяющийся только поэзией, -- и что же делает настоящее время? Оно рискует сократить восприимчивость души, лишая ее одной из вопиющих ее потребностей: клапан зарастет наглухо, и тогда не отворите его -- явись хоть второй Пушкин! Я в пример могу привести моего близкого соседа, человека отменно умного и мягко-сердого, у которого, к сожалению, процесс зарастания уже совершился, так что едва ли бы и новый Гомер помог горю!.. Перестаньте же, господа, преследовать поэтов и поэзию. Обращайте больше внимание на то, что в настоящей русской поэзии есть истинно хорошего, и даже... мое требование вас удивит... не слишком накидывайтесь на посредственность. Не все люди развиты в одинаковой степени: поэтический клапан одного отворяется только образцовыми произведениями первой силы, тогда как другому достаточно каких-нибудь стансов Туманского, Трилунного, Бороздны, не говоря уже о Бенедиктове... вы сами, господа, вспомните свою молодость: разве не восхищались вы Бенедиктовым... пусть восторг ваш имел иногда ложную основу, но разве он оттого был менее благодатен и разве это помешало вам в лета более зрелые наслаждаться произведениями истинно гениальными?.. На этом основании я нахожу, что и посредственные стихи не должно гнать безусловно... Вспомните: двадцать, тридцать лет тому назад великий русский поэт был окружен целыми десятками маленьких поэтов, а ныне... где они?., увы! нет ни больших, ни малых! И если нет больших, то малые непременно были бы, если б не вы, неумолимые гонители поэзии... если б не ты, Новый поэт! Милостивые государи! сознаюсь: я сам принадлежал к числу маленьких поэтов того счастливого времени... и сознаюсь, что они были, за исключением Баратынского, Языкова, Подоли некого, действительно маленькие, посредственные поэты (и я тоже), но всё-таки они оживляли литературу, они наполняли тогдашние альманахи, доставляли разнообразием имен своих приятную глазам пестроту... И, право, сердце мое сжимается сожалением:
  
   Мне жаль, что нет теперь поэтов,
   Какие были в оны дни. --
   Нет Тимофеевых, Бернетов.
   (Ах, отчего молчат они?)
   С семьей забвенных старожилов
   Скорблю на склоне дней моих,
   Что лирой пренебрег Стромилов,
   Что Печенегов приутих,
   Что умер бедный Якубович,
   Что дремлет Константин Петрович,
   Что о других пропал и след,
   Что нету госпожи Падерной,
   У коей был талант примерной,
   И Розена барона нет;
   Что нет Туманских и Трилунных,
   Не пишет больше Бороздна,
   И нам от лир их сладкострунных
   Осталась память лишь одна...
  
   Нет старых поэтов, и нет новых, которые должны были явиться на смену им. Есть один Новый поэт... но он-то и виновник бедственного состояния современной поэзии... Нет! не один он (я спешу оговорить это как можно скорее, частию потому, что знаю близкие отношения Нового поэта к "Современнику", в котором желаю поместить мое письмо): виноваты все русские журналы, виновато пренебрежение журналов к поэзии, перешедшее в публику... Да! для меня всего удивительнее, что те же самые журналы, которые с ожесточением преследуют плохих и посредственных поэтов, в то же время проходят убийственным молчанием и те немногие хорошие произведения поэзии, которые иногда встречаются в нашей литературе. Полтора года ждал я, не промолвит ли хоть один журнал доброго словечка об "Анакреоне", стихотворении г. Майкова, которое, если не ошибаюсь, можно без преувеличения поставить рядом с удачнейшими антологиями Пушкина... ждал, разумеется, преимущественно от "Отечественных записок" {Здесь мы должны оговориться, что нам весьма неприятно, что автор письма назвал именно "Отечественные записки", так как этот журнал в последние месяцы преимущественно наполнялся в критическом отделе своем выходками на наш журнал, но мы не нашли возможности выключить это место, так как на нем вертится весь смысл письма. Прим<ечание> ред<акции "Современника">.} -- и не дождался! {К "Современнику" эти ожидания не могли относиться, потому что "Анакреон" напечатан в нем. Прим<ечание> авт<ора> письма.} "Отечественные записки", уделяющие в своей "Хронике", в своем обзоре журналов сколько-нибудь места каждой печатной прозаической строчке, даже иногда по два раза (вторично в своих ежегодных обзорах литературы), -- эти "Отечественные записки" ничего не сказали о лучшем стихотворении, явившемся в русской литературе в "течение нескольких последних лет! Почему это? Неужели этот журнал вместе с некоторыми мудрецами порешил уже раз навсегда, что поэзия вздор и что лучше отдавать отчет любознательной публике о прозаических произведениях гг. Зряховых и Николаевичей, чем о стихотворениях г. Майкова... неужели? Это было бы весьма прискорбно... Или, может быть, молчание произошло оттого, что стихотворение г. Майкова ростом не вышло: в нем всею, помнится, шестнадцать строк... Должно быть, так, если взять в соображение, что на разбор поэмы г-жи Хвощинской {Эта поэма -- "Деревенский случай", напечатанная в каком-то сборнике (кажется, в "Пантеоне"), недавно вышла отдельной книгой, и читатели наши найдут отчет о ней в настоящей книжке "Современника". Прим<ечание> ред<акции "Современника">.} употреблено теми же "Отечествеными записками около печатного листа. Но хоть эта поэма и расхвалена "Отечественными записками", я смею утверждать положительно, что в одном стихе названной пьесы г. Майкова больше поэзии, чем во всей тысячестишной поэме г-жи Хвощинской. Как бы то ни было, я убежден в одном, что это молчание не случайность, ибо такой же участи подвергся и недавно напечатанный "Алкивиад" г. Майкова; тем же молчанием пройдены в этом журнале и несколько других более или менее заметных (если не замечательных) стихотворений, появившихся в последние годы. Обо всем говорилось в "Отечественных записках" -- об этих стихотворениях ни слова, ни худого, ни доброго. Как поразмыслишь об этом, и не рад, а невольно приходишь к прискорбному заключению, что этот серьезный и важный журнал (который некоторые называли даже мрачным) признает для себя унизительным снизойти до поэзии... но пусть бы он подумал о том, что сам же он на своей обертке ежемесячно напоминает своим читателям, что он журнал учено-литературный... а ведь литература не исключает поэзии, в литературе поэзия едва ли не первое дело, и если в настоящее время поэтических произведений мало или они малы, то из этого еще не следует, что их не нужно замечать... пусть бы вспомнил, что и сам он иногда, хоть, правда, редко-редко, печатает стихи... или это только холодная и неохотная дань отживающей, по мнению журнала, потребности?.. Нет, смею уверить, что эта потребность не отживает своего века и никогда не отживет, и "Отечественные записки", устремляющие свой пытливый и мрачный взгляд на Зряхова с таким глубокомыслием и сосредоточенным вниманием, что не замечают в нашей литературе Майкова, едва ли не находятся в некотором заблуждении... По крайней мере я, на месте господ журналистов, именно в настоящее бедное поэзиею время поставил бы своим долгом обращать внимание читателей на каждое хорошее стихотворение, появляющееся где бы то ни было, -- в журналах, в отдельных книгах, в сборниках, -- с любовью останавливался бы даже на тех стихотворениях, которые, не будучи выдержаны в целом, обнаруживают в авторе не лишенное поэзии намерение или две-три черты удачного исполнения... и я бы предложил такому автору мои замечания, мой посильный совет... И если б этот совет и не принес ему пользы, то всё-таки был бы для него доказательством внимания, а внимание журнала, такого солидного, как "Отечественные записки", я полагаю, должно иметь на поэтов действие поощрительное? И я думаю, что такого обращения с поэзиею, какое я предлагаю, требует не только польза, но и самая справедливость. Ибо, преследуя всё, что есть в поэзии ложного и посредственного, не ставите ли вы этим самих себя в обязанность замечать и то, что в ней прекрасно и истинно? Без этого вы рискуете прослыть преследователями не плохих стихов, а поэзии... Я высказал свое мнение, господа, и прошу вас подумать о нем..."
   Нетрудно догадаться, что первая половина приведенного письма направлена против "Современника", точно так же как вторая -- против "Отечественных записок". О первой, к нам относящейся половине мы скажем после; что же касается до второй, то, прочитав ее, невольно хочется воскликнуть: "О провинциальное добродушие! О золотая наивность!" -- или что-нибудь в этом роде. Удивленный и опечаленный тем, что "Отечественные записки" не обратили внимания на немногие поэтические произведения последних лет, автор приведенного письма, при всей очевидной доброте своей, почти положительно обвинил их в том, будто они изгнали поэзию из области искусства, -- обвинение, страшное для журнала, на котором рядом с титлом ученого стоит титло литературного! А дело, в сущности, очень просто, и мы спешим пояснить его, чтоб снять с "Отечественных записок" это несправедливое обвинение. Почти все стихотворения, о которых говорит автор письма, помещены в "Современнике". И в этом вся разгадка. Бранить... но совместно ли с достоинством такого солидного журнала бранить хорошее за то, что оно помещено в "Современнике"?.. Хвалить... но хвалить -- тоже несовместно... не с достоинством, так с чем-нибудь другим. "Отечественные записки" во всем прошлом году рискнули похвалить в "Современнике" роман г. Григоровича "Рыбаки", да и то поспешили прибавить, что роман для журнала писан наскоро, а вот он скоро выйдет отдельно, вероятно, в исправленном виде, -- так тогда-де его заодно и прочесть... {И вышел роман отдельно, но исправлений в нем никаких не сделано, потому что роман писан с тою обыкновенного у г. Григоровича отчетливостию, после которой исправления, может быть, и возможны, по уже не самому автору или по крайней мере не тотчас, как он написан.} Явись эти стихотворения не в "Современнике" (а хоть в "Пантеоне", как "Деревенский случай"), -- и о них, может быть, у "Отечественных записок" нашлось бы доброе слово; впрочем, не о всех: есть между ними такие, которые этот журнал всё-таки прошел бы молчанием, где бы они ни были напечатаны, да и то ему стоило бы некоторого благородного усилия. Вот и вся разгадка!..
   Разъяснив это наивное недоумение, мы не должны сказать, что согласны с мнением автора письма касательно отношений современной нашей критики к современной поэзии (почему и дали этому письму место в нашем журнале) ; но никак не можем согласиться с сожалением его о том, что посредственные поэты выводятся. Кажется, нечего жалеть! Если они выводятся, значит, так тому и быть должно. В поэзии наша публика представляет нечто, особенное; требовательность ее в этом отношении превосходит требовательность других, даже более образованных европейских публик. В то время как в Германии и во Франции, за неимением сильных поэтических талантов, посредственные поэты издают целые тома бледных и вялых стихов (а если издают, то, стало быть, и находят читателей), у нас издание книги посредственных стихов -- дело убыточное и даже бросающее на автора какую-то нелестную тень... И с некоторых пор подобные книги вовсе вывелись (произведения гг. Овчинникова, Анаевского и др. сюда нейдут: это явления особенные, которые всегда были и всегда будут). Этого не могла сделать одна критика. Критика преследует же дюжинные французские романы, но они всё-таки выходят. Причины этого лежат в самой публике, и мы положительно убеждены, что те же самые гг. Стромиловы, Трилунные, Якубовичи, Соколовские и легион других, которые писали гладенько и наполняли альманахи двадцатых и тридцатых годов, явись они теперь, не были бы и настолько замечены, как были замечены в свое время, а в их время писал Пушкин. Но что отношение нашей журналистики к поэзии слишком односторонне и обнаруживается почти с одной отрицательной стороны, это и справедливо и прискорбно. Тем более что русская современная поэзия не до такой же степени жалка, в самом деле, как вошло в обычай утверждать в журналах и повторять в литературных разговорах, -- мы это давно думали и если не высказали ранее наших мыслей по этому предмету, так по той же причине, по которой мы часто бываем лишены удовольствия говорить с публикой о лучших произведениях современных прозаиков. Причину эту понимают наши читатели... Конечно, сильного деятеля-поэта, равного Пушкину или даже Лермонтову, наша литература теперь не имеет; но такие явления, как Пушкин и Лермонтов, всегда были и будут в мире поэзии явлениями редкими, исключительными. При этом еще напомним читателям, что поэтические таланты вообще являются реже, чем прозаические: это условие не одной нашей литературы, не одного нашего времени. Взяв всё это в соображение и пристально вглядевшись в дело, окажется, что обвинять современную нашу поэзию в бедности и ничтожности есть чистая неблагодарность со стороны критики, а может быть, отчасти и публики (заимствовавшей от критики несколько враждебный взгляд на свою поэзию). Наша поэзия дает нам немного; но то, что она дает нам, действительно стоит названия поэзия (балласта мы не хотим сами, как уже было замечено выше). Не говоря уже о г. Майкове, которого первостепенный поэтический талант, к счастью, пользуется известностью, у нас есть г. Фет, поэт с дарованием в высшей степени самобытным и симпатичным. Что-то сильное и свежее, чисто поэтическое, без всяких посторонних примесей, ярко пробивается во всем, что создает этот талант. Четыре стихотворения г. Фета, напечатанные в этой книжке "Современника", лучше всего могут сказать читателям, почему мы многого и ждем от этого поэта. {При этом мы не можем отказать себе в удовольствии довести до сведения наших читателей, что с наступившего года г. Фет будет постоянным сотрудником нашего журнала.} И таким талантом, как у г. Полонского, нельзя пренебрегать, потому что этот талант, несмотря на малую его производительность и частую невыдержанность в целом, всё-таки дарит нас иногда прекрасными стихотворениями, полными истины, простоты, грации, -- словом, поэзии. Читателям "Современника" известно прекрасное дарование г. А. Жемчужникова, автора "Странной ночи" и "Сумасшедшего". Наконец, хотя г. Щербина и далеко не оправдал надежд, которые возбудил при своем появлении, в нем всё-таки нельзя отрицать некоторого поэтического таланта, и к тому, что он дал нам, и теперь еще прибавляет он иногда произведения, не лишенные достоинств. Назовем еще двух литераторов, посвящающих свои дарования поэзии: это г. Мин, переводчик Дантова "Ада", и г. Л*, переводчик двух стихотворений Байрона (одно помещено в "Современнике" 1853 г., No I, другое -- в этой книжке "Современника") и автор превосходного стихотворения "Данте в Венеции" ("Современник" 1853 г., No III). Мы назвали семь имен, из которых с каждым соединяется идея о большем или меньшем поэтическом даровании. Неужели это ничего не значит, когда дело идет о поэзии?
   Остается сожаление, что поэты наши мало производят, но это обстоятельство, действительно прискорбное, может быть точно так же случайным, как и неслучайным, и -- кто знает? -- после долгого молчания поэты наши, быть может, вдруг блистательно выкупят свое бездействие. {По крайней мере нам известно, что г. Майков написал в последнее время очень много (и превосходных) стихотворений и пишет комедию. Г. Фет также вручил нам запас стихотворений, которые все не уступают помещенным в этой книжке. Кроме того, г. Фет совершил труд, который, по нашему мнению, должен дать его имени прочную и завидную известность в русской литературе: он перевел "Оды" Горация (см. "Литературные новости" в этой книжке "Современника").} Этого мы от души желаем на пользу и удовольствие читателей, на славу русской литературы!
   Мы очень рады, что приведенное выше письмо дало нам случай сказать несколько слов о нашей современной поэзии, о нашем на нее воззрении. Не знаем, как смотрит публика на пренебрежение к поэзии, замеченное в наших журналах автором этого письма... Но если это пренебрежение действительно существует и если оно хоть сколько-нибудь перешло в публику, хуже этого ничего не могло случиться И если мы сами (относясь, по выражению автора письма, к поэзии исключительно с отрицательной стороны) сколько-нибудь содействовали такому влиянию, то спешим оговориться: мы были дурно поняты, мы преследовали ложь в поэзии, но никогда самую поэзию. Поэзия -- лучшее украшение всякой литературы, поэзия -- венец возможного человеку творчества, поэзия -- источник самых высоких, прекрасных и чистых наслаждений, какие когда-либо испытывал и будет испытывать человек. Мы всегда давали и готовы давать ей первое место в нашем журнале, как ей принадлежат наши самые горячие и искренние литературные симпатии...
   Однако ж мы совсем забыли о книге, которой заглавие выписали в начале нашей статейки; но мы сочли самым удобным сказать несколько слов о поэзии вообще по поводу книги, в которой встречаются имена всех или почти всех старых и новых русских поэтов (за исключением, впрочем, Ф. Тютчева и А. Фета, которых составитель, видно, не счел достойными украшать его сборник). Оставляя в стороне явно спекулятивную цель "Дамского альбома", заметим, что подобный сборник мог бы прекрасно разойтись и принести большое удовольствие любителям поэзии, если б был составлен с большим умением и лучшим выбором. При составлении подобного сборника дело не в том, чтоб надергать как можно более отрывков у Пушкина и Лермонтова, которых сочинения у каждого читателя есть, но в том, чтоб выбрать хорошее у поэтов второстепенных и третьестепенных, которых невозможно да и не стоит иметь в библиотеке; часто даже поэтам совершенно плохим и давно забытым удалось обмолвиться прекрасным стихотворением... и вот из таких-то пьес, с примесью, конечно, и образцовых произведений русской поэзии, сборник мог бы иметь и смысл и значение... До какой степени он мог бы быть интересен, мы отчасти уверились даже на "Дамском альбоме", встретив в нем два-три стихотворения поэтов забытых или вовсе никогда не бывших известными; вот одно из таких стихотворений, принадлежащее какому-то г. Н. Н.:
  
   Розы
  
   Как хороши, как свежи были розы
   В моем саду, как взор пленяли мой!
   Как я молил весенние морозы
   Не трогать их холодною рукой.
  
   Как я берег, как я лелеял младость
   Моих цветов заветных, дорогих;
   Казалось мне, в них расцветала радость,
   Казалось мне, любовь дышала в них.
  
   Но в мире мне явилась дева рая,
   Прелестная, как ангел красоты;
   Венка из роз искала молодая.
   И я сорвал заветные цветы.
  
   И мне в венке цветы еще казались
   На радостном челе красивее, свежей:
   Как хорошо, как мило соплетались
   С душистого волной каштановых кудрей.
  
   И заодно они цвели с девицей.
   Среди подруг, средь плясок и пиров.
   В венке из роз она была царицей.
   Вокруг ее вилась и радость и любовь.
  
   В ее очах -- веселье, жизни пламень;
   Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.
   И где ж она?.. В погосте белый камень,
   На камне -- роз моих завянувший венок.
  
   Несмотря на устарелость некоторых слов и преувеличенный драматизм окончания, это стихотворение до сей поры прекрасно. Его тихий и сердечно-грустный тон невольно трогает, как прекрасная и печальная музыка.
   Наткнулись мы в "Дамском альбоме" на два стихотворения г. Бенедиктова. Удивительный поэт г. Бенедиктов! Непостижимое сочетание дарования (не подверженного ни малейшему сомнению) с невероятным отсутствием вкуса... Как вы думаете, читатель: что такое любовь? Любовь -- это "Кровавый разговор Слепой мечты с огне-мятежной кровью", -- таково определение поэта. Нужно ли ему сказать, что любимая им красавица читала его стихи, он не скажет этого просто: он скажет, что она
  
   Трепетала над тетрадью
   Гармонических затей...
  
   Вы смеетесь, -- и нельзя не смеяться, -- и чем более будет проходить времени, тем более будут стихи г. Бенедиктова смешить читателей (а еще не более десяти лет тому назад, вспомните, нужно было доказывать, что они смешны); но к этому смеху невольно примешивается грустное чувство: у г. Бенедиктова есть талант, несомненный и прекрасный; искры его блестят даже в этом стихотворении, из которого мы взяли определение любви...
  
   Холодное признание
  
   Нет, милая, не тем мой полон взор;
   Он не горит безумною любовью, --
   И что любовь? -- Кровавый разговор
   Слепой мечты с огнемятежной кровью.
   Я пережил дней юношеских жар,
   Я выплатил мучительные дани.
   Ты видела мой бешеный разгар
   Перед тобой, звезда моих желаний!
   Ты видела... теперь иной судьбе
   Я кланяюсь, иною жизнью молод, --
   И пред тобой я чувствую в себе
   Один святой, благоговейный холод.
   Снег на сердце, но то не снег долин,
   Почиющий под саваном тумана, --
   Нет, это снег заоблачных вершин,
   Льдяной венец потухшего волкана,
   И весь тебе, как солнцу, он открыт,
   Земля в тени, а он тебя встречает --
   И весь огнем лучей твоих блестит.
   Но от огня лучей твоих не тает.
  
   И не прискорбно ли, что этот прекрасный талант пошел по ложному пути?..
   Большое удовольствие доставило нам встреченное в альбоме стихотворение г. Баратынского "Послание", которое как-то прежде ускользало от нашего внимания при чтении Баратынского:
  
   Послание
  
   Притворной нежности не требуй от меня:
   Я сердца моего, не скрою хлад печальной.
   Ты права, в нем уж нет прекрасного огня
   Моей любви первоначальной.
   Напрасно я себе на память приводил
   И милый образ твой, и прежние мечтанья:
   Безжизненны мои воспоминанья,
   Я клятвы дал, но дал их выше сил.
  
   Я не пленен красавицей другою,
   Мечты ревнивые от сердца удали;
   Но годы долгие в разлуке протекли,
   Но в бурях жизненных развлекся я душою.
   Уж ты жила неверной тенью в ней;
   Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
   И пламень мой, слабея постепенно,
   Собою сам погас в душе моей.
   Верь, жалок я один. Душа любви желает,
   Но я любить не буду вновь;
   Вновь не забудусь я: вполне упоевает
   Нас только первая любовь.
   Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
   Судьбины полную победу надо мной:
   Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
   Подругу, без любви -- кто знает? -- изберу я.
   На брак обдуманный я руку ей подам
   И в храме стану рядом с нею, --
   Невинной, преданной, быть может, лучшим снам, --
   И назову ее моею.
   И весть к тебе придет; но не завидуй нам:
   Обмена тайных дум не будет между нами,
   Душевным прихотям мы воли не дадим:
   Мы не сердца под брачными венцами, --
   Мы жребии свои соединим.
  
   Прощай. Мы долго шли дорогою одною:
   Путь новый я избрал, путь новый избери;
   Печаль бесплодную рассудком усмири
   И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
   Невластны мы в самих себе
   И в молодые наши леты
   Даем поспешные обеты,
   Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
  
   Это одно из лучших стихотворений Баратынского...
   Таким образом, перебирая "Дамский альбом" от первой страницы его, вопрошающей:
  
   Зрел ли ты, певец Тиисский,
   Как в лугу весной бычка
   Пляшут девушки Российски
   Под свирелью пастушка? --
  
   до последней, на которой напечатано следующее стихотворение:
  
   * * *
  
   Когда из мрака заблужденья
   Горячим словом убежденья
   Я душу падшую извлек.
   И, вся полна глубокой муки,
   Ты прокляла, ломая руки,
   Тебя опутавший порок, --
  
   Когда забывчивую совесть
   Воспоминанием казня,
   Ты мне передавала повесть
   Всего, что было до меня, --
  
   И вдруг, закрыв лицо руками,
   Стыдом и ужасом полна,
   Ты разрешилася слезами,
   Возмущена, потрясена, --
  
   Мне луч божественный участья
   Весь темный путь твой осветил.
   Я понял всё, дитя несчастья,
   Я всё простил в позабыл!
  
   Зачем же тайному сомненью
   Ты ежечасно предана?
   Толпы бессмысленному мненью
   Ужель и ты покорена?
  
   Не верь толпе пустой и лживой,
   Забудь сомнения свои!
   В душе болезненно-пугливой
   Гнетущей мысли не таи!
  
   Грустя напрасно и бесплодно,
   Не пригревай змею в груди
   И в дом мой смело и свободно
   Хозяйкой полною войди! --
  
   мы провели два часа в более или менее приятных воспоминаниях и размышлениях о русских поэтах и русской поэзии, что может повториться со всяким читателем, которому попадется в руки "Дамский альбом".
  
  
  
  

1855

  

Антон Иваныч Пошехнин. Четыре части. Издание Алексея Ушакова. Москва, 1855.

Череп Святослава, дума. Вильно, 1855.

Святки. Соч. Василия Маркова. Вильно, 1855.

  
   Все эти три книги написаны стихами. Две из них довольно тощи, но третья -- "Антон Иваныч Пошехнин" -- состоит из двух объемистых томов: в каждом томе с лишком по двести страниц стихов! Вот до какого времени мы дожили! Сам издатель "Пошехнина", г. Ушаков, по-видимому, был поражен этим и по выходе книги напечатал в одной из московских газет следующее: "Судить о достоинстве самого сочинения издатель просит благосклонного читателя и беспристрастную критику, смело уверяя, что со времени Пушкина и Лермонтова у нас не было издано ничего подобного, принимая последнее слово в смысле размера возможного теперь эпоса" ("Ведомости московской городской полиции", No 65, 1855 г.). Да, в "смысле размера" вряд ли даже г. Ушаков не излишне скромен! Все стихотворные произведения Лермонтова не составят таких двух томов, и весь "Онегин" -- самое обширное стихотворное произведение Пушкина -- уместится в один такой том! Имеет ли что-нибудь похожее на "эпос" книга эта в другом каком-нибудь смысле, скажем ниже. Теперь мы заговорили о стихотворном нашем богатстве в последнее время. Это богатство изумительно! Может быть, читатели "Современника" помнят напечатанный в нашем журнале полтора года тому назад "Плач" одного из старых, замолчавших поэтов, который сетовал на бездействие русской музы (см. "Современник" 1854 года, No I, "Новые книги"). Теперь, через полтора года, этот "Плач" был бы ужасным анахронизмом, и мы рады случаю утешить почтенного старожила следующим посланием, которого справедливость, конечно, признает каждый читатель:
  
   Послание к поэту-старожилу
  
   В крылах отяжелевший грач,
   Когда-то на Парнас летавший!
   Давно ли нам прислал ты "Плач"
   О русской музе -- задремавшей?
  
   И что же? не прошло двух лет,
   Как всё вверх дном перевернулось!
   И поднял голову поэт,
   И вновь поэзия проснулась!
  
   Нам Музу новую свою
   Представил автор "Арлекина",
   И тот, кто равен соловью,
   Природу нам воспел, -- Щербина!
  
   Никитин, мещанин-поэт,
   Различных пробует Пегасов,
   Как птица распевает Фет,
   Стихи печатает Некрасов,
  
   Ленивый даже Огарев --
   И тот пустил в печать отрывок,
   Стахович нам поет коров
   И вкус густых и свежих сливок.
  
   Поэтов новых всех родов
   Фаланга целая готова,
   И даже старых голосов
   Два-три услышали мы снова.
  
   Чту ж? в добрый час! смелее, марш!..
   Проснулись Солоницын, Греков
   И, может быть, проснется Шарш
   И отзовется Печенегов!..
  
   Всё это очень хорошо. Стихотворному движению последнего года обязаны мы некоторыми прекрасными явлениями, которые при прежнем охлаждении к поэзии, может быть, пролежали бы в портфелях своих авторов; но пишущий эти строки осмеливается напомнить, что крайность во всяком деле вещь опасная. Не хорошо было безотчетное гонение на стихи, но и безотчетное покровительство им едва ли может привести к чему-нибудь хорошему. Конечно, хорошее стихотворение, напечатанное рядом с дурным, выигрывает по крайней мере вдвое; но зачем печатать дурное стихотворение? Если цель журналов состоит в том, чтоб распространять в большинстве настоящие понятия об искусстве и очищать вкус (а в чем же она у нас и может еще состоять?..), то с этой точки зрения всякое плохое стихотворение, появляющееся в журнале которого мнение имеет кредит, противоречит его пели. Давая место в вашем журнале слабому стихотворению и таким образом поддерживая его кредитом вашего мнения, вы вводите в недоумение и можете сбить с толку тех из ваших читателей, у которых вкус недостаточно развит, кто не доверяет собственному суду или вовсе лишен самостоятельного взгляда. Иное дело проза: там многое извиняет необходимость; но какая необходимость печатать плохое стихотворение в несколько строк, не наполняющее и страницы? Да, я решительно такого мнения, что журнал должен печатать только хорошие стихотворения; исключение допускается в одном случае: если стихотворение принадлежит автору, которого имя известно; в таком случае это имя само отвечает за достоинство стихотворения, а журнал не лишен права впоследствии высказывать о нем свое мнение. Всё это очень старые вещи, но отчего и не повторить их, если их позабывает наша журналистика? Наблюдайте, как в эти полтора года журналы наши постепенно уступали влиянию моды, переходя от хороших стихов к посредственным, от посредственных -- к едва сносным и, наконец, к плохим, -- и вы, может быть, согласитесь, что это старое замечание именно теперь кстати. Смешно видеть, что уже теперь ни одна книжка ни одного журнала не появляется без стихов. Не такая ли же это крайность, как и та, в которой находились наши журналы полтора года назад, когда во всех четырехстах листах годового издания журнала нельзя было отыскать двух рифмованных строк и журнал поставлял в этом свою гордость?..
   Иное дело отдельные книги стихов -- за них никто не отвечает перед публикой, кроме авторов, а эти авторы, ободренные возникшей модой на стихи, может быть, столько же, как и уверенностию в своих дарованиях, сделались опять довольно смелы, и мы чаще и чаще видим появление отдельных книжек стихотворений с неизвестными, начинающими именами. С грустию должно признаться, что русская поэзия до сей поры от этого ничего еще не выиграла, ибо ни в одном из этих начинающих не обнаружилось и тени дарования. Итак, видно, после полуторагодового опыта придется возвратиться к печальному, но верному заключению: как гонение на стихи не может убить поэзии, точно так же никакая благосклонность к стихам не создаст даровитых поэтов!
   После этих общих замечаний можем перейти к трем стихотворным произведениям, которыми подарила нас Москва. Мы будем очень кратки, потому что говорить о них серьезно не стоит, а шутить над плохими стихами теперь уже стало так же старо, как рассказывать анекдот о двух купцах, которые ехали в одном и том же вагоне, -- один в Москву, а другой в Петербург, что, впрочем, до сей поры непременно услышите в каждый проезд по железной дороге.
   "Эпос", изданный г. Ушаковым, состоит из таких стихов:
  
   Мною избранный герой
   Имел и цели, и надежды,
   Без себялюбия невежды,
   Решимость, твердость, стойкость, ум
   И много чистых, светлых дум,
   К тому ж сноровку жить на свете,
   Что, право, очень мудрено
   И без чего, хотя имейте
   Богатство Креза, всё равно
   Не в помощь будет и оно,
   Как и именье родовое.
   Копейка -- дело наживное.
   Копейка бережет рубли...
   И он сберег -- и впрок пошли.
   Во-первых, приобрел он знанье,
   Необходимое для всех.
   Потом карьер для пропитанья,
   Потом по службе свой успех;
   То есть он с толком и с познаньем
   Добился до всего, потом
   Вдобавок к этому трудом.
   Уменьем, скромностью, стараньем
   Немного далее шагнул
   И в службе классного ученья
   Потусклый светоч не задул,
   Затеплил искрой просвещенья,
   Пытался в ученый свет;
   Но не для славы, для карьера
   и проч.
  
   И таких стихов с лишком четыреста страниц. О жаркие и благородные покровители поэзии! Таких ли результатов ждали вы?
   Виленский поэт г. Василий Марков поспевает "Святки"; но, впрочем, так кажется только при первом взгляде на его брошюру; прочитав же ее, увидишь гораздо более тонкую, так сказать философическую, цель автора; небольшая выписка покажет читателю, в чем дело:
  
   Как красно солнышко весь мир живит и греет.
   Так всё под деньгами растет, цветет и зреет,
   И кто не хочет гнуть подчас своей спины,
   Тот прозевает всё -- и место, и чины.
   Старухи что творят! так мой язык немеет --
   Иная в один день не раз помолодеет!
   В уборной у нее вся фабрика чудес --
   Бух! двадцать лет с костей -- не углядят с небес!
   Морщины сгладятся, и обведется бровка,
   Румянец загорит -- ну хоть куда красотка!
   Вот так-то век живи да век же и учись:
   Все люди с масками, куда ни обернись!
   Ты говоришь, мой свет: не рядятся чертями;
   Взгляни-ка на мужей... большая часть с рогами.
   На белом свете кто по-светски хочет жить,
   Так нужно где льстецом, а где нахалом быть.
   Ну, словом, без души совсем должно родиться
   И знать, когда и где и как принарядиться!..
  
   Теперь читатель сам видит, "куда метнул" автор, и, конечно, отнесет его к людям тонким. Должно заметить вообще, что в брошюре г. Маркова найдут для себя кое-что люди, любящие пофилософствовать на тему: "Деньга, батюшка, всему голова" (а таких много). И то уже хорошо, если вспомним, что в 400 страницах "Пошехнина" никакие люди ничего для себя не найдут!
   Прочитав первую пьесу, "Святки", читатель сюрпризом находит еще в брошюре басню "Прошлогодние календари". Басня эта недурна.
   Одинаковая со "Святками" по формату, по бумаге и по обертке и также изданная в Вильне брошюре "Череп Святослава" написана вот в каком роде:
  
   Я зрел его (Святослава) -- он дик и мрачен,
   И зноем солнца опален,
   И дымом брани окурен,
   Был строг -- не знал пиров, ни брашен;
   Он спал на поле боевом,
   И княжеским пуховиком
   Был войлок, зелень луговая...
  
   Будет! скучно выписывать. В конце этой брошюры уже нет никакой басни, но опять есть-таки сюрприз: подпись "В. Н. Марков" -- та же, что и на заглавном листке "Святок". Итак, автор "Святок" и "Черепа" -- одно и то же лицо. Вот самое важное открытие, которое мы сделали, перелистовав эти брошюры.
  
  
  

Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах, С. Аксакова, с прибавлением статьи о соловьях И. С. Тургенева. Москва, 1855.

  
   Превосходная книга С. Т. Аксакова "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" облетела всю Россию и в короткое время достигла второго издания -- честь, которой в последние годы весьма редко достигали русские книги. Этот успех именно и побудил автора, как он сам говорит, "написать и напечатать все, что он знает о других охотах, которыми некогда горячо занимался". И за это, конечно, поблагодарят его читатели. "Рассказы и воспоминания" -- прекрасная книга, исполненная дельных охотничьих заметок и наблюдений, живописных картин природы, интересных анекдотов и поэзии, а статья г. Тургенева "О соловьях" есть новый образец той художественной передачи простонародных рассказов, которая так пленительна в "Записках охотника". Мы прежде всего познакомим читателей с этой статьей, которую по краткости ее можем выписать целиком:
  

О соловьях

  
   "Посылаю вам, л<юбезный> и п<очтеннейший> С<ергей> Т<имофеевич>, как любителю и знатоку всякого рода охот, следующий рассказ о соловьях, об их пенье, содержанье, способе ловить их и пр., списанный мною со слов одного старого и опытного охотника из дворовых людей. Я постарался сохранить все его выражения и самый склад речи.
  
   Лучшими соловьями всегда считались курские; но в последнее время она похужели; и теперь лучшими считаются соловьи, которые ловятся около Бердичева, на границе; там, в пятнадцати верстах за Бердичевом, есть лес, прозываемый Треяцким; отличные там водятся соловьи. Время их ловить в начале мая. Держатся они больше в черемушнике и мелком лесе и в болотах, где лес растет; болотные соловьи -- самые дорогие. Прилетают они дня за три до Егорьева дня; но сначала поют тихо, а к маю в силу войдут, распоются. Выслушивать их надо по зарям и ночью, но лучше по зарям; иногда приходится всю ночь в болоте просидеть. Я с товарищем раз чуть не замерз в болоте: ночью сделался мороз -- и к утру в блин льду на воде намерзло; а на мне был кафтанишко летний, плохонький; только тем и спасся, что между двух кочек свернулся, кафтан снял, голову закутал и дыхал себе на пузо под кафтаном; целый день потом зубами стучал. Ловить соловья дело немудреное: нужно сперва хорошенько выслушать, где он держится, а там точек на земле расчистить поладнее возле куста, расставить тайник и самку пришпорить, за ножки привязать -- а самому спрятаться да присвистывать дудочкой -- такая дудочка делается вроде пищика. А тайничок небольшой из сетки делается -- с двумя дужками; одну дужку крепко к земле приспособить надо, а другую только приткнуть -- и бечевку к ней привязать: соловей сверху как слетит к самке -- тут и дернуть за : бечевку -- тайничок и закинется. Иной соловей очень жаден, так сейчас сверху пулей и бросится, как только завидит самку, -- а другой осторожен: сперва пониже спустится да разглядывает -- его ли самка. Осторожных лучше сетью ловить. Сеть плетется сажен в пять: осыпешь ею куст или сухой дром -- а осыпать надо слабо: как только спустится соловей -- встанешь и погонишь его в сеть -- он всё низом летит -- ну и повиснет в петельках. Сетью ловить можно и без самки, одною дудочкой. Как поймаешь соловья, тотчас свяжи ему кончики крылышек, чтобы не бился, и сажай его скорее в куролеску -- такой ящик делается низенький, сверху и снизу холстом обтянут. Кормить пойманных соловьев надо муравьиными яйцами -- понемножку и почаще; они скоро привыкают и принимаются клевать. Не мешает живых муравьев в куролеску напустить: иной болотный соловей не знает муравьиных яиц -- не видал никогда -- ну, а как муравьи станут таскать яйца -- в задор войдет, станет их хватать.
   Соловьи у нас здесь {Во Мценском. Черненом и Белевском уездах. <Примечание автора статьи "О соловьях">.} дрянные: поют дурно, понять ничего нельзя, -- все колена мешают, трещат, спешат; а то вот еще у них самая гадкая есть штука: сделает эдак ту_у_ и вдруг: ви! -- эдак визгнет, словно в воду окунется. Это самая гадкая штука. Плюнешь и пойдешь. Даже досадно станет. Хороший соловей должен петь разборчиво и не мешать колена, а колена вот какие бывают:
   Первое: Пулькание -- эдак: пуль, пуль, пуль, пуль...
   Второе: Клыкание -- клы, клы, клы, как желна.
   Третье: Дробь -- выходит примерно как по земле разом дробь просыпать.
   Четвертое: Раскат -- трррррр...
   Пятое: Пленканье -- почти понять можно: плень, плень, плень...
   Шестое: Лешева дудка -- эдак протяжно: го-го-го-го-го. а там коротко: ту!
   Седьмое: Кукушкин перелет. Самое редкое колено: я только два раза в жизни его слыхивал -- и оба раза в Тимском уезде. Кукушка, когда полетит, таким манером кричит. Сильный такой, звонкий свист.
   Восьмое: Гусачок. Га-га-га-га... У малоархангельских соловьев хорошо это колено выходит.
   Девятое: Юлиная стукотня. Как юла, -- есть птица, на жаворонка похожая, -- или как вот органчики бывают. -- эдакой круглый свист: фюиюиюиюию...
   Десятое: Почин -- эдак: тии-вить, нежно, малиновкой. Это по-настоящему не колено -- а соловьи обыкновенно так начинают. У хорошего, нотного соловья оно еще вот как бывает: начнет -- ти_и_-вить, а там: тук! Это оттолчкой называется. Потом опять -- ти_и_-вить... тук-тук! Два раза оттолчка -- и в пол-удара, эдак лучше; в третий раз ти_и_-вить -- да как рассыплет, сукин сын, вдруг дробью или раскатом -- едва на ногах устоишь -- обожжет! Эдакой соловей называется с ударом или с оттолчкой. У хорошего соловья каждое колено длинно выходит, отчетливо, сильно: чем отчетливей, тем длинней. Дурной спешит: сделав колено, отрубил, скорее другое и -- смешался. Дурак дураком и остался. А хороший -- нет! Рассудительно поет, правильно. Примется какое-нибудь колено чесать -- не сойдет с него до истомы, проберет хоть кого. Иной даже с оборотом -- так длинен; пустит, например, колено, дробь, что ли, -- сперва будто книзу, а потом опять в гору, словно кругом себя окружит, как каретное колесо перекатит -- надо так сказать. Одного я такого слыхал у мценского купца Ш...ва -- вот был соловей! В Петербурге за 1200 рублей ассигнацией продан.
   По охотницким замечаньям, хорошего соловья от дурного с виду отличить трудно. Многие даже самку от самца не узнают. Иная самка еще казистее самца. Молодого от старого отличить можно. У молодого, когда растопыришь ему крылья, есть на перушках пятнышки, и весь он темный, а старый -- серее. Выбирать надо соловья, у которого глаза большие, нос толстый и чтобы был плечист и высок на ногах. Тот-то соловей, что за 1200 рублей пошел, был росту среднего. Его Ш...В под Курском у мальчика купил за двугривенный.
   Соловей, коли в береже, до пяти зим перезимовать может. Кормить его надо зимою прусаками или сушеными муравьиными яйцами; только яйца надо брать не из красного леса, а из чернолесья, а то от смолы запор сделается. Вешать надо соловьев не над окнами, а в середине комнаты под потолком, и в клетке чтоб было нёбко мягкое, суконное или полотняное.
   Болезнь на них бывает: вдруг примутся чихать. Скверная это болезнь. Какой и переживет -- на другую зиму наверное околеет. Пробовал я табаком нюхательным по корму посыпать -- хорошо выходило.
   Петь начинают они с рождества -- и ближе, сперва потихоньку; с великого поста, с марта месяца, настоящим голосом, а к Петрову дню перестают. Начинают они обыкновенно с пленка-пия... так жалобно, нежно: плень... плень... Не громко -- а по всей комнате слышно. Так звенит приятно, как стеклышки, -- душу всю поворачивает. Как долго не слышу -- всякой раз тронет -- по животику так и пробежит, волосики на голове трогаются. Сейчас слезы -- и вот они. Выдешь, поплачешь, постоишь.
   Молодых соловьев хорошо доставать в Петровки. Надо подметить, куда старые корм носят. Иной раз три-четыре часа -- полдня просижу -- а уж замечу место. Гнезда они вьют на земле -- из сухой травы и листочков. Штук пять в гнезде бывает, а иногда и меньше. Молодых возьмешь да посадишь в западню -- сейчас и старые попадутся. Старых надо поймать, чтобы молодых кормили. Посадишь всю семейку в куролеску да муравьиных яиц насыплешь и живых муравьев напустишь. Старые сейчас примутся молодых кормить. Клетку потом завесить надо, а как молодые станут клевать сами, старых принять. Молодые, которых в Петровки из гнезда вынешь, живучее и петь скорее принимаются. Брать надо молодых от длинного голосистого соловья. В клетке они не выводятся. На воде соловей перестает петь, как только детей вывел, а о Петровки он линяет. Сделает на лету коленце -- и кончено. Всё только свистит. А поет он всегда сидя; на лету, когда за самкой нырнет, курлычет.
   Молодых соловьев хорошо к старым подмешивать, чтобы учились. Повесить их надо рядом. И тут надо примечать: если молодой, пока старый ноет, молчит и сидит, не шелохнется, слушает -- из того выйдет прок -- в две недели, пожалуй, готов будет; а какой не молчит, сам туда же вслед за стариком бурли! -- тот разве на будущий год запоет, как быть следует, да и то сомнительно. Иные охотники секретно в шляпах приносят молодых соловьев в трактир, где есть хороший соловей; сами пьют чай или пиво, а молодые тем временем учатся. Оттого лучше завешивать молодых, когда их к старому приносят.
   Первые охотники до соловьев -- купцы: тысячи рублей не жалеют. Мне белевские купцы давали двести рублей и товарища -- и лошадь была ихняя. Посылали меня к Бердичеву. И должен был две пары представить отличных соловьев, а остальные -- хоть пятьдесят пар -- в мою пользу.
   Был у меня товарищ, охотник смертный до соловьев, -- часто мы с ним ездили. Подслеповат он был -- много ему это мешало. Раз, под Лебедянью, выслушал он удивительного соловья. Приходит ко мне, рассказывает -- так от жадности весь трясется. Стал его ловить, -- а сидел он на высокой осинке. Вот, однако, спустился -- погнал его товарищ в сеть; ткнулся соловей в сеть -- и повис. Стал его товарищ брать, -- знать, руки у него дрожали -- соловей вдруг как шмыгнет у него между ног, свистнул, запел и улетел. Товарищ так и завопил. Он потом божился, уверял меня, что он явственно чувствовал, как кто-то соловья у него из рук силой вы дернул. Что ж1 Всяко бывает. Принялся он опять манить его -- нет! не тут-то было! Оробел, знать: смолк. Целых десять дней товарищ потом за ним всё ходил. Что же вы думаете! Соловей хоть бы чукнул -- так и пропал. А товарищ чуть не рехнулся, насилу его домой притащил. Возьмет, шапку оземь грянет да как начнет себя кулаком по лбу бить... А то вдруг остановится и закричит: "Раскапывайте землю -- в землю уйти хочу. -- туда мне дорога, слепому, неумелому, безрукому..." Вот как оно бывает чувствительно.
   Случается, что друг у друга норовят <хороших> соловьев отбить, пораньше зайти на место. На всё нужно уменье -- да и бея счастья тоже нельзя. Случается также, что отводят, колдовством то есть; а против этого -- молитва. Раз я таки страху набрался. Сижу я ночью под лесом, выслушиваю соловьев -- а ночь такая темная-претемная... И вдруг мне показалось, что будто уж это не по-соловьиному что-то гремит, словно прямо на меня идет... Жутко мне стало, так что и сказать нельзя,., вскочил да и давай бог ноги. Мужики -- те" не мешают; тем всё равно; еще смеются, пожалуй. Мужик груб; ему что соловей, что зяблик -- всё едино. Не их разума дело. Их дело -- пахать да на печи лежать с бабой А я вам теперь всё рассказал.
  
   С. Спасское.
   6-го ноября 1854 года.

Ив. Тургенев."

  
   Теперь мы сделаем несколько небольших выписок из сочинения г. Аксакова. Нам очень понравились следующие соображения автора о том, что охотники первые положили начало фантастическому миру, существующему у всех народов:
  
   "Первый слух о лешем пустил в народ, вероятно, лесной охотник; водяных девок, или чертовок {В Оренбургской, а равно Казанской и Симбирской губерниях народ не знает слово "русалка". <Примечание автора книги>.}, заметил рыбак; волков-оборотней открыл зверолов. Я уже говорил в моих "Записках ружейного охотника", что в больших лесах, пересекаемых глубокими оврагами, в тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета, в безмолвии глубокой ночи -- крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверков. Весьма естественно, что какой-нибудь охотник, застигнутый ночью в лесу, охваченный чувством непреодолимого страха, который невольно внушает темнота и тишина ночи, услыхав дикие звуки, искаженно повторяемые эхом лесных оврагов, принял их за голос сверхъестественного существа, а шелест приближающихся прыжков зайца -- за приближение этого существа. Крик филина и маленьких сов особенной породы, который он слыхал, может быть, и прежде, но который не походил на слышимые им теперь звуки в лесу, -- не мог ли показаться ему и хохотом, и стоном, и воем, и чем угодно? Если же он, дрожа и потея от страха, но подавляемый усталостью, как-нибудь засыпал или хотя задремывал, то, без сомнения, грезил во сне тем же, чем был полон и волнуем наяву; дремота даже могла придать более определенности образу неизвестного существа. С первыми лучами солнца, отыскав дорогу и возвращаясь домой, он чувствовал себя как будто изломанным, исщипанным, и, увидя свое тело, покрытое пятнами, он легко мог приписать их щипанью или щекотанью того же сверхъестественного существа. Бедняка искусали крупные лесные муравьи или другие насекомые; но такое простое объяснение не приходит ему в голову. А как событие происходило в лесу, то и дает он имя лешего его таинственному обитателю. Дома рассказывает он свою чудную повесть, показывает красные и синие пятна на своем теле; воображение рассказчика и слушателей воспламеняется, дополняет картину -- и леший или лесовик получает свое фантастическое существование! Постепенно укрепляясь в народном ведении и веровании, принимает он определенный образ и черты, иногда очень подробные и разнообразные.
   Вода, преимущественно большая, в поздние сумерки и ранний рассвет, особенно в ночное время, производит на человека такое же действие невольного страха, как и дремучий лес. Внезапное движение и плеск воды, тогда как производящей его рыбы или зверя, за темнотою, хорошенько разглядеть нельзя, могло напугать какого-нибудь рыбака, сидящего с удочкой на берегу или с сетью на лодке. Шум и движение в камыше или осоке, производимые уткой с утятами, даже прыгающими лягушками, -- могли показаться устрашенному воображению чем-то похожим на движение существа несравненно большего объема. Выпрыгнувшая из воды на берег или спрыгнувшая с берега в воду поречина мелькнувшая неясным, темным призраком, могла отразиться в его воображении чем-то похожим на образ человеческий. "У страха глаза велики", -- говорит пословица, и почему же круглому, тупому рылу сома, высунувшемуся на поверхность воды и быстро опять погрузившемуся, -- не показаться за человеческую голову, которая всплывала на одно мгновенье? Почему остроконечный нос и голова щуки или жереха не могли показаться локтем руки или каким-нибудь человеческим членом? Точно так же как рассказывал лесной охотник о своих ночных страхах и видениях в лесу, рассказывает и рыбак в своей семье о том, что видел на воде; он встречает такую же веру в свои рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод, называет их русалками, водяными девками или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы, немы, то и водяные красавицы не имеют голоса".
  
   Бог знает, много ли в этих предположениях правды, но сколько в них поэзии!
   Вот маленькая охотничья повесть:
  

Счастливый случай

  
   "Часто случается в охоте, что именно того не находишь, чего ищешь, и наоборот: получаешь драгоценную добычу там, где об ней и не помышляешь. Много раз езжал я с другими охотниками на охоту за волками с живым поросенком, много раз караулил волков на привадах, много раз подстерегал тех же волков из-под гончих, стоя на самом лучшем лазу из острова, в котором находилась целая волчья выводка, -- и ни одного волка в глаза не видал! Но вот что случилось со мной в молодости: это было в 1811 году, 21 сентября. Поехал я рано утром стрелять тетеревов и вальдшнепов. День был пасмурный, и по временам моросил мелкий дождь. Я убил трех вальдшнепов и пять тетеревов, которые еще не состаились, мало садились и недолго сидели на деревьях, да к тому же и ветер сгонял их. Проездив часов до одиннадцати и возвращаясь домой, я хотел выстрелить во что-нибудь, чтоб разрядить ружье, заряженное средней утиной дробью, то есть четвертым нумером. Несколько раз подъезжал я к беркуту (стенной орел), необыкновенно смирному, который перелетал с сурчины на сурчину; два раза подъезжал я в меру, но ружье осекалось (оно было с кремнем); наконец у самой деревенской околицы вздумал я завернуть на одно маленькое родниковое озерцо, в котором мочили конопли и на котором всегда держались утки. Только что я своротил с дороги и стал спускаться к уреме. как вдруг кучер мой. как-то оглянувшись назад, закричал: "Волки! волки!" -- и осадил лошадей. Я обернулся: два волка неслись прямо на нас за двумя молодыми собаками, которые были со мною на охоте. Я сидел верхом на дрожках, но проворно перекинулся назад, лицом к запяткам: снял ружье, висевшее у меня за спиной, и развязал платок, которым был обернут замок, потому что шел мелкий дождичек. В самую эту минуту передний волк, гнавшийся по пятам за собакой, наскакав на самые дрожки, отпрыгнул и шагах в двадцати остановился, почти ноком ко мне. Я мгновенно прицелился и выстрелил: волк взвизгнул, подпрыгнул от земли на аршин и побежал прочь, другой пустился за ним, собаки спрятались под дрожки; лошади почуяли волков и подхватили было нас; но кучер скоро их удержал. Волки исчезли в небольшом, но крутоберегом вражке, называющемся и теперь "Антошкин враг". Остановив лошадей, я зарядил поскорее своего испанца (так называлось мое любимое ружье) картечью, заряд которой как-то нашелся у меня в патронташе, и поскакал вслед за волками. Шагах в пятидесяти, в глубине вражка, один волк лежал, по-видимому, мертвый, а другой сидел подле него; увидев нас, он побежал прочь и, отбежав сажень сто, сел на высокую сурчину. Я удостоверившись, что стреленный волк точно издох, лег подле него во вражке, а кучеру велел уехать из виду вон, в противоположную сторону; я надеялся, что другой волк подойдет к убитому, но напрасно: он выл как собака, перебегал с места на место, но ко мне не приближался. Я вышел из моей засады, кликнул кучера и попробовал подъехать к волку; но он, не убегая прочь, держался в дальнем расстоянии. Делать было нечего, я остановился, положил ружье на одно из задних колес и выстрелил; мера была шагов за полтораста. Вероятно, картечь слегка задела волка, потому что он сделал прыжок и скрылся. Я воротился к убитому волку. Всё это время я был в каком-то забытьи, тут только опомнился и пришел в такой восторг, какого описать не умею и к какому может быть способен только двадцатилетний горячий охотник. Убить волка, поехав стрелять вальдшнепов и тетеревов, возвращаясь домой, у самой околицы, без всяких трудов, утиной дробью, из ружья, которое перед тем осеклось два раза сряду... только охотники могут понять все эти обстоятельства и оценить мою тогдашнюю радость! И какой волк! Самый матерый, даже старый! Трудно было взвалить убитого зверя на дрожки, потому что лошади не стояли на месте, храпели и шарахались, слыша волчий дух; но наконец кое-как <я> перевалил волка поперек дрожек и привез в торжестве домой мою добычу. Полдеревни и вся дворня сбежались на такое зрелище, потому что мы с кучером кричали как сумасшедшие и звали всех смотреть застреленного волка. Рассказав не менее ста раз, всем и каждому, счастливое событие со всеми его подробностями, я своими руками стащил волка к старому скорняку и заставил при себе снять с него шкуру. Я положил волку 24 дробины под левую лопатку. Волк был необыкновенно велик и сыт; в одной его ноге нашли два железных жеребья, давно заросшие в теле. Очевидно, что он был стрелян. Желудок его оказался туго набит свежим свиным мясом вместе с щетиной. По справке открылось, что в это самое утро эти самые волки зарезали молодую свинью, отбившуюся от стада. И теперь не могу я понять, как сытые волки в такое раннее время осени, середи дня, у самой деревни могли с такою наглостью броситься за собаками и набежать так близко на людей: все охотники утверждали, что это были озорники, которые озоруют с жиру. В летописях охоты, конечно, можно назвать этот случай одним из самых счастливейших".
  
   И, наконец, вот:
  

Необыкновенный случай

  
   "Вдобавок к рассказам о странных происшествиях на охоте я расскажу случай, который самому мне показался сначала каким-то сном или волшебством. Будучи еще очень молодым охотником, ехал я в исходе июля со всем моим семейством на серные Сергиевские воды: в тридцати пяти верстах от нашего имения находилось, и теперь находится, богатое село Кротково, всеми называемое Кротовка. Проехав село, мы остановились у самой околицы ночевать на прекрасной родниковой речке, текущей в высоких берегах. Солнце садилось; я дошел с ружьем вверх по речке. Не про шел я и ста шагов, как вдруг пара витютинов, прилетев откуда-то с поля, села на противоположном берегу, на высокой ольхе, которая росла, внизу у речки и вершина которой как раз приходилась на одной высоте с моей головой; близко подойти не позволяла местность, и я, шагах в <пятидесяти>, выстрелил мелким бекасинником. Для такой дроби расстояние было далеко; оба витютина улетели, а с дерева упала крестьянская девочка. Всякий может себе представить мое положение: в первое мгновение я потерял сознание и находился в переходном состоянии человека между сном и действительностью, когда путаются предметы обоих миров. По счастью, через несколько секунд девочка с большим бураком {Бураком называется круглая кадушечка из бересты с дном и крышкой. В низовых губерниях отлично делают бураки от самых крошечных до огромных и употребляют их преимущественно для собирания ягод. <Примечание автора книги>.} в руках вскочила на ноги и ударилась бежать вниз по речке к деревне... Не стану распространяться в описании моего испуга и изумления. Бледный как полотно, воротился я к месту нашего ночлега, рассказал происшествие, и мы послали в Кротовку разведать об этом чудном событии; через полчаса привели к нам девочку с ее матерью. По милости божией, она была совершенно здорова: штук тридцать бекасиных дробинок исцарапали ей руку, плечо и лицо, но, по счастью, ни одна не попала в глаза и даже не вошла под кошу. Дело объяснилось следующим образом: двенадцатилетняя крестьянская девочка ушла тихонько с фабрики, ранее срока, и побежала с бураком за черемухой, которая росла по речке; она влезла за ягодами на дерево и, увидев барина с ружьем, испугалась, села на толстый сучок и так плотно прижалась к стволу высокой черемухи, что даже витютины ее не заметили и сели на ольху, которая росла почти рядом с черемухой, несколько впереди. Широко раскинувшийся заряд одним краем своего круга задел девочку; конечно, велик был ее испуг, но и мой не меньше. Разумеется, мать с дочерью ушли от нас очень довольные этим происшествием".
  
   Эти выписки могут дать некоторое понятие о характере книги -- легком и простодушном. Впрочем, мы не коснулись главного в ней -- рассказов о разных охотах, которым посвящено двенадцать глав. Эти главы пробежит с живым любопытством даже и тот, кому нет дела ни до каких охот. А для охотников чтение их будет приятнейшим занятием после самой охоты.
  
  
  
  

Шамиль в Париже и Шамиль поближе. Сочинение Е. Вердеревского и Н. Дункель-Веллинга. Тифлис, 1855.

  
   Кто хочет узнать содержание и цель этой брошюры, помещенной первоначально в газете "Кавказ", того приглашаем прочесть первую страницу:
  
   "Ничто так не забавно, как уверенность французов в том, чего они не знают. В Париже однажды давалась драма, в которой Петр Великий является в чалме с пером и в бархатном халате с галунами. Бессмертный преобразователь России, всегда отличавшийся строгой простотой своего платья, на парижской сцене обращался к своему любимцу Меншикову и жаловал его не только в князья, но даже в Долгорукие... И что же? Французская публика, в самодовольном чувстве собственной образованности и превосходства своих познаний, не только не находила нелепым подобное представление, но внимала ему с радостным сожалением о северных варварах! Французское воображение так игриво, что из одного слова строит целую историю, иногда не лишенную занимательности. Если же эта игривость воображения соединяется еще с сердечным нерасположением к народу и подкрепляется менее чем поверхностным знанием его нравов и истории -- тогда горе истине! Она приносится в жертву минутному увлечению пристрастия, служит предметом для памфлетов, носящих почтенное название ученых монографий, и даже унижается до того, что делается основой театральных эффектов самого спорного достоинства. Примеры того, другого и третьего у нас перед глазами. Шамиль занял место между политипажами французской "Иллюстрации"; Шамиль одраматизирован для сцены одного из парижских театров; наконец, о Шамиле написаны большие и многоумные диссертации в лучших французских учено-литературных журналах.
   Каждому просвещенному русскому, каждому беспристрастному иноземцу, конечно, должно было показаться до крайности странным такое усиленное иллюстрирование предводителя скопищ кавказских дикарей. Каждый, кому попадались в руки французские периодические издания 1854 года, конечно, с улыбкой перелистывал страницы многочисленных монографий о Шамиле... Но не каждый в состоянии себе представить, в какой степени все эти ребяческие произведения французского озлобления и незнания забавны здесь, на Кавказе, для нас, живущих не за морями, а в какой-нибудь сотне верст от поприща деятельности героя, так полюбившеюся в нынешнем году парижанам!
   С свойственным славянскому племени равнодушием всегда взирали русские на клеветников своих, редко давая себе труд заниматься опровержением выдумок, обличавших только незнание России или озлобление против нее. Но самонадеянное незнание и слепое озлобление, эти две жалкие принадлежности ныне враждебного нам Запада, никогда еще не проявлялись с такой забавной энергией, в таких недобросовестных размерах, как в настоящее время, так что самое устойчивое славянское равнодушие готово вооружиться опровержениями, и, быть может, не вследствие одного только суетного желания ратоборствовать на бумаге, а вследствие сознания своего долга скромное и неизвестное в Европе периодическое издание Кавказского края принимает ныне на свои страницы несколько правдивых слов, высказанных жителям Кавказа в обличение вымысла западной шамилемании".
  
   Итак, брошюра сообщает настоящие сведения о Шамиле и опровергает ложные, существующие в Париже, и исполняет то и другое удовлетворительно.
  
  
  
  

Осада Севастополя, или Таковы русские. Москва, 1855.

  
   Осада Севастополя! Тот темный именем и не блистающий талантом автор, который выставил это громкое заглавие над несколькими страницами плохих виршей, вероятно, и не подозревал всего величия избранного им заглавия. Этим только можно извинить смелость бедного писаки, который рассказывает в своей брошюре один из эпизодов этой колоссальной эпопеи -- смерть адмирала Корнилова,-- эпопеи, развязка которой находится еще в руках судеб.
   Нет надобности говорить, что стихи неизвестного сочинителя нисколько не соответствуют предмету. Но это было бы и тогда, если б он имел дарование; можно сказать утвердительно, что ни один из существующих ныне талантов, не в одной России, но и во всей Европе, не в состоянии произвесть что-либо равняющееся величию совершающихся перед нами событий. Несколько времени тому назад корреспондент газеты "Times" сравнивал осаду Севастополя с осадою Трои. Он употребил это сравнение только в смысле продолжительности осады, но мы готовы допустить его в гораздо более обширном смысле, именно в смысле героизма, которым запечатлены деяния защитников Севастополя, в смысле громадности борьбы и великих неожиданных случайностей и катастроф, наконец, в смысле того глубокого и страстного интереса, с которым приковано к этой борьбе внимание целого света. "Илиада", содержание которой составляет осада Трои греками, не принадлежит к временам историческим; время, в которое совершаются эти события, -- время мифическое, когда еще боги принимали явное участие в делах смертных... Можно думать, что эта отдаленность эпохи, это участие богов невольно увеличивают в глазах читателя колоссальность событий "Илиады"; но совершающееся ныне перед нами, и без участия богов, и без того покрова таинственности, которую сообщает предметам дальность времени, -- разве всё это лишено величия и колоссальности? Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий -- и эта книга "Илиада". В обыкновенное, так сказать будничное, время не всегда и не вдруг возбуждает она в читателе сочувствие к своим воинственным событиям; но теперь, когда внимание всех трепетно приковано к театру войны, когда каждая удача, каждая неудача отзываются во всех сердцах радостию или скорбию, в это великое время "Илиада", как полнейшее выражение героического настроения, читается с наслаждением и сочувствием невыразимым. В какое иное время, как не теперь, когда воображение поневоле наполнено представлениями адского бомбардирования, кровавого поля, усеянного трупами, в какое иное время можно сильнее почувствовать, например, следующую сцену:
  
   ...Ахиллес Демолеона там же
   В брани противника сильного, славную ветвь Антенора,
   Пикой в висок поразил сквозь шелом его медноланитный:
   Крепкая медь не сдержала удара; насквозь пролетела
   Пика могучая, кость проломила и, в череп ворвавшись,
   С кровью смесила весь мозг и смирила его в нападенье.
   Вслед Гипподама, который, на дол соскочив с колесницы,
   Бросился в бег перед ним, поразил он копьем в междуплечье;
   Он, испуская свой дух, застонал, как вол темночелый
   Стонет, кругом олтаря Геликийского мощного бога
   Юношей силой влекомый, и бог Посидон веселится:
   Так застонал он, и дух его доблестный кости оставил.
   Тот же с копьем полетел на питомца богов Полидора,
   Сына Приамова. Старец ему запрещал ратоборство;
   Он из сынов многочисленных был у Приама юнейший,
   Старцев любимейший сын; быстротою всех побеждал он,
   И, с неразумия детского, ног быстротою тщеславясь,
   Рыскал он между передних, пока погубил свою душу.
   Медяным дротом младого его Ахиллес быстроногий,
   Мчавшегось мимо, в хребет поразил, где застежки златые
   Запон смыкали и где представлялася броня двойная:
   Дрот на противную сторону острый пробился сквозь чрево;
   Вскрикнув, он пал на колена; глаза его тьма окружила
   Черная; внутренность к чреву руками прижал он. поникший.
   <. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
   Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям,
   Окрест сухой горы; и пылает лес беспредельный;
   Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень:
   Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон;
   Гнал, поражал; заструилося черною кровию ноле.
   Словно когда земледелец волов сопряжет кретткочелых
   Белый ячмень молотить на гумне округленном и гладком;
   Быстро стираются класы мычащих волов под ногами:
   Так под Пелидом божественным твердокопытные кони
   Трупы крушили, щиты и шеломы; забрызгались кровью
   Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы.
   В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
   Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,
   Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки.
  
   Или смерть Астропея, погибшего также от руки Ахиллесовой:
  
   ...налетел и мечом у надменного душу исторгнул:
   Чрево близ пупа ему разрубил, и из чрева на землю
   Вылилась внутренность вся; и ему, захрипевшему, очи
   Смертная тьма осенила; Пелид же на грудь его бросясь,
   Пышные латы срывал и вещал, величаясь победой:
   "В прахе лежи! Тебе тяжело всемогущего Зевса
   Спорить с сынами!" <...>
   Рек и из брега стремнистого вырвал огромную пику,
   Бросил врага, у которого гордую душу исторгнул,
   В прахе простертого; там его залили мутные волны;
   Вкруг его тела и рыбы, и угри толпой закипели,
   Почечный тук обрывая и жадно его пожирая.
  
   Или эту мольбу о жизни сына Приамова Ликаона к Ахиллесу:
  
   ...тот подходил полумертвый,
   Ноги Пелиду готовый обнять: несказанно желал он
   Смерти ужасной избегнуть и близкого черного рока.
   Дрот между тем длиннотенный занес Ахиллес быстроногий,
   Грянуть готовый; а тот подбежал и обнял ему ноги,
   К долу припав; и копье, у него засвистев над спиною.
   В землю воткнулось дрожа, человеческой жадное крови.
   Юноша левой рукою обнял, умоляя, колена,
   Правой копье захватил и, его из руки не пуская,
   Так Ахиллеса молил, устремляя крылатые речи:
   "Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!
   Я пред тобою стою, как молитель, достойный пощады!
   Вспомни, я у тебя насладился дарами Деметры
   В день, как меня полонил ты в цветущем отца вертограде.
   После ты продал меня <...>
   Брата уже ты сразил в ополчениях наших передних;
   Острым копьем заколол Полидора, подобного богу.
   То ж и со мною несчастие сбудется! Знаю, могучий!
   Рук мне твоих не избегнуть, когда уже бог к ним приблизил.
   Слово иное скажу я; то слово прими ты на сердце:
   Не убивай меня; Гектор мне брат не единоутробный,
   Гектор, лишивший тебя благородного, нежного друга!"
  
   Так говорил убеждающий сын знаменитый Приамов,
   Так Ахиллеса молил; но услышал не жалостный голос:
   "Что мне вещаешь о выкупах, что говоришь ты, безумный?
   Так, доколе Патрокл наслаждался сиянием солнца,
   Миловать Трои сынов иногда мне бывало приятно.
   Многих из вас полонил и за многих выкуп я принял.
   Ныне пощады вам нет никому, кого только демон
   В руки мои приведет под стенами Приамовой Трои!
   Всем вам, троянам, смерть, и особенно детям Приама!
   Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?
   Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
   Видишь, каков я и сам, и красив и величествен видом;
   Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
   Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть;
   Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
   Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,
   Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука".
   Так произнес, и у юноши дрогнули ноги и сердце.
   Страшный он дрот уронил н, трепещущий, руки раскинув,
   Сел; Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши,
   В выю вонзил у ключа, и до самой ему рукояти
   Меч погрузился во внутренность: яиц он по черному праху
   Лег, распростершися; кровь захлестала и залила землю.
   Мертвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил,
   И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
   "Там ты лежи, между рыбами! жадные рыбы вкруг язвы
   Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
   Тело твое, чтоб оплакать, положит; но Ксанф быстротечный
   Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское.
   Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби
   Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом".
  
   Более трех тысяч лет прошло с создания "Илиады", но найдется ли в настоящее время хоть одно сердце, которое не сочувствовало бы следующему превосходному прощанию Гектора с Андромахой?
  
   Он (Гектор) приближался уже, протекая обширную Трою,
   К Скейским воротам (чрез них был выход из города в поле);
   Там Андромаха, супруга, бегущая ввстречу, предстала,
   Отрасль богатого дома, прекрасная дочь Гетиона:
   Сей Гетион обитал при подошвах лесистого Плака,
   В Фивах Плакийских, мужей Киликиян властитель дерягавпый:
   Оного дочь сочеталася с Гектором меднодоспешным.
   Там предстала супруга; за нею одна из прислужниц
   Сына у персей держала, бессловного вовсе, младенца,
   Плод их единый, прелестный, подобный звезде лучезарной.
   Гектор его называл Скамандрием; граждане Трои
   Астианаксом: единый бо Гектор защитой был Трои.
   Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.
   Подле него Андромаха стояла, лиющая слезы;
   Руку пожала ему, и такие слова говорила:
   "Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! Ни сына
   Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
   Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,
   Вместе напавши, убьют! а тобою покинутой, Гектор,
   Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,
   Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой
   Горести! Нет у меня ни отца, ни матери неяшой!
   Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий,
   В день, как и град разорил Киликийских народов цветущий,
   Фивы высоковоротные. Сам он убил Гетиона,
   Но не смел обнажить, -- устрашался нечестия сердцем:
   Старца он предал сожжению вместе с оружием пышным,
   Создал над прахом могилу; и окрест могилы той ульмы
   Нимфы холмов насадили, Зевеса великого дщери.
   Братья мои однокровные: семь оставалось ах в доме;
   Все и в единый день, преселились в обитель Аида:
   Всех злополучных избил Ахиллес, быстроногий ристатель,
   В стаде застигнув тяжелых тельцов и овец белорунных.
   Матерь мою, при долинах дубравного Плака царицу,
   Пленницей в стан свой привлек он, с другими добычами брани;
   Но даровал ей свободу, приняв неисчислимый выкуп;
   Феба ж и матерь мою поразила в отеческом доме!
   Гектор, ты всё мне теперь -- и отец, и любезная матерь,
   Ты и браг мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
   Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне,
   Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою,
   Воинство наше поставь у смоковницы: там наипаче
   Город приступен врагам и восход на твердыню удобен:
   Трижды туда приступая, на град покушались герои,
   Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый;
   Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин:
   Верно, о том им сказал прорицатель какой-либо мудрый
   Или, быть может, самих устремляло их вещее сердце".
   Ей отвечал знаменитый шеломом сверкающий Гектор:
   "Всё и меня то, супруга, не меньше тревожит; но страшный
   Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,
   Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.
   Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,
   Храбро всегда, меж троянами первыми, биться на битвах,
   Доброй славы отцу и себе самому добывая!
   Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
   Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
   С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
   Но не столько меня сокрушает грядущее горе
   Трои. Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,
   Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
   Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
   Сколько твое! как тебя Аргивянин, медью покрытый,
   Слезы лиющую в плен повлечет и похитит свободу!
   И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
   Воду носить от ключей Мессеиса или Гигшерея
   С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
   Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
   Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
   Всех конеборцев троян. как сражалися вкруг Илиона!
   Скажет; и в сердце твоем пробудится новая горесть:
   Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
   Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
   Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!"
   Рек и сына обнять устремился блистательный Гектор;
   Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону
   С криком припал, устрашася любезного отчего вида;
   Яркою медью испугал и гривой косматого гребня,
   Грозно над шлемом отца всколебавшейся конскою гривой.
   Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.
   Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,
   Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши
   Милого сына, целует, качает его и, поднявши,
   Так говорит, умоляя и Зевса, и прочих бессмертных:
  
   "Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет
   Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан;
   Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно.
   Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя:
   Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью
   Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!"
  
   Рек и супруге возлюбленной на руки он полагает
   Милого сына, дитя к благовонному лону прижала
   Мать, улыбаясь сквозь слезы. Супруг умилился душевно,
   Обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей:
  
   "Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
   Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
   Но судьбы, как я знаю, не избег ни один земнородный
   Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
   Шествуй, любезная, в дом; озаботься своими делами;
   Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
   Дело свое исправлять; а война -- мужей озаботит
   Всех, наиболе ж меня, в Илионе священном рожденных".
  
   Речи окончивши, поднял с земли бронеблещущий Гектор
   Гривистый шлем; и пошла Андромаха безмолвная к дому,
   Часто назад озирался, слезы ручьем проливая.
  
   Мы заключим наши выписки отрывком из посещения Приамом неприятельского лагеря, с целью выпросить у Ахиллеса труп убитого им Гектора, напомнив при этом читателям, что вся эта сцена -- одна из величественнейших в самой "Илиаде":
  
   ...если муж, преступлением тяжким покрытый в отчизне,
   Мужа убивший, бежит и к другому народу приходит,
   К сильному в дом, -- с изумлением все на пришельца взирают:
   Так изумился Пелид, боговидного старца увидев;
   Так изумилися все, и один на другого смотрели.
   Старец же речи такие вещал, умоляя героя:
  
   "Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,
   Старца, такого ж, как я, на пороге старости скорбной!
   Может быть, в самый сей миг и его окруживши, соседы
   Ратыо теснят, и некому старца от горя избавить.
   Но по крайней он мере, что жив ты, и зная и слыша.
   Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждой
   Милого сына узреть, возвратившегось в дом из-под Трои.
   Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносных
   В Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!
   Я пятьдесят их имел при нашествии рати Ахейской:
   Их девятнадцать братьев от матери были единой;
   Прочих родили другие любезные жены в чертогах;
   Многим Арей истребитель сломил им, несчастным, колена.
   Сын оставался один, защищал он и град наш и граждан;
   Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро,
   Гектора! Я для него прихожу к кораблям Мирмидонским;
   Выкупить тело его приношу драгоценный я выкуп.
   Храбрый, почти ты богов! над моим злополучием сжалься,
   Вспомнив Пелея родителя! я еще более жалок!
   Я испытую, чего на земле неиспытывал смертный:
   Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!"
  
   Так говоря, возбудил об отце в нем плачевные думы;
   За руку старца он взяв, от себя отклонил его тихо.
   Оба они вспоминая: Приам знаменитого сыпа,
   Горестно плакал, у ног Ахиллесовых в прахе простертый;
   Царь Ахиллес, то отца вспоминая, то друга Патрокла,
   Плакал, и горестный стон их кругом раздавался по дому.
   Но когда насладился Пелид благородный слезами
   И желание плакать от сердца его отступило, --
   Быстро восстал он и за руку старца простертого поднял,
   Тронут глубоко и белой главой, и брадой его белой;
   Начал к нему говорить, устремляя крылатые речи:
  
   "Ах, злополучный! много ты горестей сердцем изведал!
   Как ты решился, один, при судах Мирмидонских явиться
   Мужу пред очи, который сынов у тебя знаменитых
   Многих повергнул? В груди твоей, старец, железное сердце!
   Но успокойся, воссядь, Дарданион; и как мы ни грустны,
   Скроем в сердца и заставим безмолвствовать горести наши.
   Сердцу крушительный плач ни к чему человеку не служит:
   Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
   Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны..."
  
   Многие даже из образованного класса гораздо более уважают "Илиаду" по преданию, нежели любят читать ее. Если эти люди и в настоящее время не поймут величия ее, то с сожалением скажем, что значение ее навсегда останется для них закрытым.
  
  
  
  

Стихотворения Виктора Красницкого. Москва, 1855.

  
   Таких стихов, какие пишет Виктор Красницкий, много уже на Руси написано, много еще пишут теперь и, вероятно, много будут писать в грядущие времена. От них никому не было, нет и не будет ни теплее, ни холоднее на свете. Они, собственно, похожи на тот сорт грибов, который не употребляется ни на пользу и удовольствие людям, ни на погибель мухам, то есть никуда никем не употребляется. И, однако ж, природа их производит. Участь стихов сходного с ними качества бывает не всегда похожа на участь подобных грибов. Если стихи принадлежат человеку, доказавшему двумя-тремя пьесами, что у него есть талант схватывать черты природы или оттенки чувства, -- в таком случае они называются "менее удачными, хотя в своем роде прекрасными, произведениями грациозной музы такого-то" и печатаются в изданиях тех журналистов, которым не дано отличать дурного стихотворения от хорошего, если на том и на другом стоит одинаковое клеймо. Завидная участь! В противном случае, то есть в случае, если автор не представил ни однажды положительных признаков таланта, а пишет всё такие только стихи:
  
   Ранняя весна
  
   На дворе весною веет,
   Солнце радостно сияет,
   И широкими ручьями
   Быстро снег с земли сбегает...
  
   Снова солнце утром рано
   Шлет лучи в мое окошко;
   На лучах его горячих
   Снова стала греться кошка...
  
   В листья фуксия оделась,
   Стала пальма зеленее,
   И покрылись пышным цветом
   Рододендр и азалея...
  
   Всюду новое движенье,
   Всюду новые картины...
   У реки народ толпится,
   Смотрит, как несутся льдины...
  
   Вот петух, весну почуя,
   Быстро крыльями махает.
   И веселой, звонкой песней
   Пору он любви встречает...
  
   Вот и бабочка мелькает
   Бледно-желтыми крылами,
   И за ней следит ребенок
   Темно-карими глазами... --
  
   в таком случае участь стихов уже нисколько не разнится с участью произрастения, о котором мы говорили. И если какой-нибудь рецензент серьезно посердится на такие стихи, это уже много! Автор их должен считать себя счастливым. Случается, однако ж, всегда наоборот. Встречая у поэтов так называемых известных стихотворения ничуть не лучше своих, поэты неизвестные, поэты, ищущие известности, обыкновенно восклицают: "Да чем же моя Ранняя весна" хуже "Осени" такого-то или "Весенней поездки в Парголово" такого-то?" -- "Так, господа,-- могут отвечать им известные поэты,-- ваша "Ранняя весна" ничем не хуже нашей "Поездки" и нашей "Осени"; может быть, даже лучше, по... где у вас что-нибудь подобное нашей "Зиме"?.. Опомнитесь, господа, вы забываете стихи Крылова:
  
   Орлу случается и ниже кур спускаться,
   Но курам никогда до облак не подняться".
  
   И "неизвестные" должны будут умолкнуть. Впрочем, если они люди находчивые, то могут в утешение себе и в пику "известным" воскликнуть не без основания нечто в таком роде: "Мы не куры, да и вы не орлы, господа!"
   А мораль сей рецензии такова: если мы видим, что даже и даровитейшим теперешним поэтам, описывающим исключительно природу и тонкие движения чувства, из десяти стихотворений удается только одно, то браться за такой род, не имея больших и дознанных сил, дело неблагодарное: самое большее, чего можем достигнуть, -- это произвесть несколько подражаний слабейшим произведениям образцов. Так и случилось с г. Красгшцким.
  
  
  

Говор простого народа. Написал А. Месковский (1. Петушинцы). СПб., 1855.

  
   "Петушинцами" автор называет, собственно, французов. Не можем сказать, чтобы прозвание это было народно у нас, но то, что автор называет "говором простого народа", отразилось в его книге довольно верно, ибо убеждение, что французы вообще пустой и пропащий народ, довольно у нас распространено, хотя, собственно, и не в простом народе. А это именно убеждение о французах развивается в книжечке, носящей название "Говор простого народа", и развивается не без искусства.
  
  
  

Стихотворения Я. П. Полонского. СПб., 1855.

  
   Издание полного собрания стихотворений такого поэта, как г. Полонский, в настоящей нашей литературе составляет явление редкое и приятное. Никто не станет оспоривать у г. Полонского таланта; но при таланте он обладает еще другим очень замечательным качеством: с течением времени он не подается с большей или меньшей стремительностию назад, как весьма часто случается с отечественными талантами, но хотя медленным, но твердым и верным шагом идет вперед -- совершенствуется. Почти каждое его позднейшее стихотворение лучше предыдущего; каждая позднейшая повесть в прозе -- непременно лучше написанной перед нею. Тайна этого лежит, конечно, в страстной, не охлаждаемой ни годами, ни терниями избранного поприща любви к искусству, -- любви, соединенной с благородной и бескорыстной преданностью ему. В наше время писателю, чтоб достойно проходить литературное поприще, недостаточно одного таланта; самая личность его много значит. Любовь к истине, превосходящая всякую другую любовь, вера в идеал как в нечто возможное и достижимое, наконец, живое понимание благородных стремлений своего времени и если не прямое служение им, то по крайней мере уважение и сочувствие к ним -- вот что спасает талант от постигающей его нередко апатии и других спутников упадка и вот в чем скрывается загадка того, почему иногда б_о_льшие таланты перестают развиваться именно тогда, как все ждут полнейшего их цветения, и наоборот: таланты сравнительно меньшие удивляют нас своим как бы неожиданным развитием. Безнаказанно нельзя закрывать глаза на совершающееся вокруг нас. Нет спора, много обольстительного в теории служения "искусству как искусству"; но не слишком ли много в ней также самонадеянности? Впрочем, вопрос, которого мы коснулись, слишком важен, чтобы говорить о нем мимоходом; мы хотели сказать только, что произведения г. Полонского кроме достоинства литературного постоянно запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности, что придает им ту внутреннюю прелесть, чистоту и теплоту, которые, независимо от степени дарования, располагают читателя к ним и к автору их. Читайте стихотворения г. Полонского, собранные теперь в одну книгу, чтоб убедиться в наших словах. Мы намерены посвятить этим стихотворениям особую статью и потому теперь скажем только о составе книги и ее внешности. В состав книги вошли все стихотворения, написанные г. Полонским в течение его поэтического поприща (до ста пьес), разумеется кроме тех, которые автор откинул как наименее удачные. Таким образом составилась довольно объемистая книга (в 200 с лишком страниц), -- книга, изданная изящно, как и следует издавать стихи -- этот изящнейший род произведений словесности. Мы смело рекомендуем эту прекрасную и по наружности, и по содержанию книгу вниманию наших читателей, которые давно знают г. Полонского как поэта даровитого. Для тех же, кому в деле литературы необходим авторитет, напомним, что талант г. Полонского как поэта был признан уже давно, при самом начале его поприща, тем замечательным русским критиком, который редко ошибался в своих литературных приговорах и которого эстетическому вкусу, беспристрастию, энергическому заступничеству за всё истинное и прекрасное и еще более энергическому протесту против всего фальшивого и мишурно-блестящего русская публика много обязана в деле очищения вкуса и развития понятий об искусстве. Но вот и еще свидетельство авторитета. Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему нравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственною рукою, мы нашли стихотворение г. Полонского. Вот оно для любопытных:
  
   Пришли и стали тени ночи --
   На страже у моих дверей!
   Смелей глядит мне прямо в очи
   Глубокий мрак ее очей;
   Над ухом шепчет голос нежный,
   И змейкой бьется мне в лицо
   Ее волос моей небрежной
   Рукой измятое кольцо.
   Помедли, ночь! густою тьмою
   Покрой волшебный мир любви!
   Ты, время, дряхлою рукою
   Свои часы останови!
  
   Но покачнулись тени ночи,
   Бегут, шатаяся, назад.
   Ее потупленные очи
   Уже глядят и не глядят;
   В моих руках рука застыла;
   Стыдливо на моей груди
   Она лицо свое сокрыла...
   О солнце, солнце! Погоди!
  
  
  

О жизни и трудах Дорджи Банзарова. Соч. П. Савельева. СПб., 1855.

  
   Очень дельная, интересная и хорошо написанная брошюра, знакомящая публику с весьма замечательной личностью.
  
   "В последних числах февраля 1855 г. скончался в Иркутске ученейший из монголов и один из примечательных европейских ориенталистов, буддист по вероисповеданию и европеец по идеям, кандидат Казанского университета и чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири, корреспондент Археологического общества, сотрудник Сибирского отдела Географического общества, сын полудикого забайкальского бурята Банзара, по прозвищу Дорджи (что по-тибетски значит "алмаз").
   Банзаров сын, Дорджи, несмотря на вицмундир, физиономией обличал свое происхождение от одной "кости" с Чингисханом и Батыем; форма головы, цвет лица, выдавшиеся скулы, узкие глаза указывали на чисто монгольскую породу. <...>
   Возможностью приобрести европейское образование Дорджи обязан следующему случаю.
   В 1834 году <...> тайша селенгинских бурятских родов <...> прислал прошение, в котором, изъясняя необходимость для Степной думы основательного знания русского языка, ходатайствовал о принятии в казанскую гимназию пяти малолетних бурят и с ними одного ламу. "Тем охотнее согласился я, -- писал министр народного просвещения граф С. С. Уваров, -- на удовлетворение сей просьбы, что, при поддержании сего первого порыва, можно ожидать многочисленного прилива азиатцев в наши учебные заведения".
   В числе бурятских мальчиков, предназначенных тайшою в будущие писаря Степной думы, находился и Дорджи.
   Вместе с земляками своими, по прибытии в Казань, он принят был, на казенном содержании, в первую гимназию. Степные мальчики, его товарищи, не вынесли нового образа жизни и непривычного климата, чахли и умерли; один исключен был из гимназии. Остался только Дорджи, дарование которого вскоре обратило на него внимание учителей. Он с успехом кончил полный гимназический курс и переведен был в 1842 году в университет. <...>
   В университете Банзаров продолжал ревностно заниматься восточными языками и в 1846 году получил ученую степень кандидата, написав диссертацию "О черной вере, или шаманстве, у монголов"".
  
   В 1847 году Банзаров прибыл в Петербург и здесь посвятил полгода на сближение с ориенталистами и на ученые занятия. (Мы не приводим довольно длинного списка сочинений Банзарова, ничего не говорящего неспециалистам, и ограничиваемся кратким изложением его биографии.) Из Петербурга Банзаров отправился снова в Казань, где также не оставался праздным, а из Казани 1849 году прибыл в Иркутск, с назначением состоять по особым поручениям при сибирском военном губернаторе. После жизни в Петербурге и Казани, в кругу ученого сословия, жизнь в Иркутске не была благоприятною для развития дарований и деятельности Банзарова. Приводим собственные слова биографии:
  
   "Банзаров от природы был добр до бесхарактерности и мягок до слабости. В обществе ученых, в Казани и Петербурге, он был ученый, преданный своему делу, и по идеям космополит с монгольскою физиогномией. В Иркутске, ни с кем еще не знакомый, не встречая, может быть, того сочувствия, которое составляет необходимую поддержку личностей слабых, он стал дичать, брататься лишь с грязными бурятами, к которым влекло его чувство национальности, чуждаться всякого общества и знакомства. Любопытно было бы, в психологическом отношении, проследить этот обратный переход из европейца в бурята... Оставленный в европейской сфере, наш бурят окончательно перешел бы в европейца, образование вошло бы в кровь и плоть. Вступив же в соприкосновение с людьми полудикими, но родными ему по лицу, по языку, по вере, по преданиям, дорогим по неизгладимым воспоминаниям детства, Дорджи невольно увлекся чувствами. К понятному сочувствию к своим родичам примешивались, конечно, и сознание собственного достоинства, и чувство самолюбия, потому что соплеменники смотрели на него как на чудо, уважали и чтили его, несмотря на его европейскую одежду и стриженую голову без косы.
   К казанским и петербургским друзьям своим он в течение пяти лет едва написал несколько коротеньких писем, несмотря на их запросы и побуждения. <...>
   Здоровье Банзарова было давно расстроено. Страдая какою-то скрытою болезнью, он перемогался, не доверял врачам и сам составлял для себя лекарства по бурятским рецептам. Таким образом он часто прихварывал и выздоравливал, и никто не подозревал, чтобы он носил в себе зародыш преждевременной смерти. В последних числах февраля (1855) один из членов Сибирского отдела зашел к нему с разными учеными запросами и был поражен, увидев его мертвого на кровати. Кончина его была скоропостижная".
  
   Банзарова похоронили по-буддийски, воротив для того с дороги недавно отбывшего из города начальника буддийского духовенства хамбо-ламу. Гроб поставили на печальную колесницу; "колоссальная фигура хамбо-ламы и находившиеся при нем простые ламы, в желтой одежде, читая молитвы, сопровождали тело за город. Весь Иркутск стекся на похороны". Вот заключительные строки брошюры г. Савельева:
  
   "С Банзаровым рушились надежды ученых на скорое объяснение монгольских древностей южной Сибири, с каждым годом более и более истребляемых временем. Много мог бы он сделать для науки: почтим память даровитого и ученого монголиста и за то, что он успел совершить.
   Как исследователь среднеазийской древности, он заслужил себе место между европейскими ориенталистами; как бурят, показал, что дарования и просвещение могут быть уделом и этого поколения, которое с гордостью может приводить его имя как представителя своего в области науки.
   Блеск примечательной личности отражался и на народе, и буряты отныне приобрели право на большее внимание, потому что из среды их вышел Дорджи Банзаров".
  
   Нельзя в заключение не поблагодарить г. Савельева за его брошюру. Он сделал ею хорошее дело -- совершенно бескорыстно, потому что она немного найдет покупателей. Но подобные случаи и не должны служить предметом спекуляции; тут дело не в покупателях, а в сохранении в литературе следа замечательной личности. Конечно, так! Но когда же у нас это бывает? Кто об этом думает? Живет человек -- пишет, печатает, даже известностью пользуется; если он, грехом, дает свои статьи в журналы, так журналисты имя его печатают в своих объявлениях такими крупными буквами, что сам он иной раз недоумевает, а умер -- не отдадут и должного. Хорошо еще, если напишут где-нибудь на заднем столбце какой-нибудь газеты, в углу между объявлениями о приехавших в сию столицу и выбывших в Динабург и другие города, -- хорошо еще, если напишут, что умер, а то обходится и так. {Вспомним резкий пример -- Лермонтова. Не только до сей поры в литературе не раздалось слова о нем, но даже сочинения его издаются так. как непростительно издавать и сочинения Федота Кузмичева. Особенно последнее (третье) издание (в 2-х книгах) превосходит внутренним безобразием всё, что можно вообразить. Оно наполнено опечатками, искажениями, пропусками, бессмыслицами, лишено всякого порядка и приписывает Лермонтову такие пьесы, которых автором он никогда не был. Мы со временем поговорим об этом издании подробнее.} А умри какой-нибудь посредственный французский фельетонист, напишут (или, точнее, переведут из французских газет) гору анекдотов, случаев из жизнb, замечательных слов и доведут наконец равнодушного и скучающего читателя до того, что он в самом деле начнет жалеть: зачем умер этот человек!
  
  
  

О новоизобретенном способе отделения извести из свеклосахарных сыропов посредством стеариновой кислоты, по привилегии, выданной в 1855 году В. Подвысоцкому, свеклосахарному наводчику, помещику Черниговской губернии. Киев, 1855.

  
   Решить удовлетворительно, в какой степени полезен "новоизобретенный способ", можно было бы в таком только случае, если б свеклосахарные заводчики в России, приобретя брошюру господина Подвысоцкого, испытали его способ и напечатали бы известия о результатах своих опытов. Но такого обычая у нас не водится. Однако ж на всякий случай сообщаем объявление автора, где можно купить его брошюру: "Желающие иметь руководство это могут адресоваться за получением оного ко мне по почте в город Борзну, Черниговской губернии, с препровождением за каждый экземпляр по одному рублю серебром".
  
  
  
  
  
  

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

  

"АНТОН ИВАНЫЧ ПОШЕХНИН" А. УШАКОВА

Части первая -- четвертая;

"ЧЕРЕН СВЯТОСЛАВА", "СВЯТКИ" В. МАРКОВА

  

Варианты ГБЛ

Послание к поэту-старожилу

   С. 114
   7-8 Давно ли написал я плач,
   Что дремлют русские поэты
   1-12 Поэты русские проснулись
   Вновь без стихов журнала нет
   5-16 И он -- подобный соловью --
   Природу восхвалил Щербина
   24 И вкус густых холодных сливок
   29 Вперед, друзья! Смелее -- марш!
  

Варианты наборной рукописи ИРЛИ

  
   С. 113
   7 в каждом томе / и в каждом томе
   10 был поражен/удивлен был
   18 вряд ли даже г. Ушаков не излишне скромен! / вряд ли даже не слишком г. Ушаков скромен.
   18 После: скромен! -- начато: Удивительно
   21 уместится /составит
   22-23 Имеет ли ~ скажем ниже, вписано на полях
   22-26 Теперь мы заговорили ~ Это богатство изумительно! / И вообще стихотворное богатство изумительно!
   27-29 "Плач" одного из старых, замолчавших поэтов, который сетовал на бездействие русской музы / "Плач" одного из старых и замолчавших поэтов, сетова<вших> на без<молвие> русской музы. Далее начато: Теперь этот "Плач"
  
   С. 114.
   3-4 Заглавие: Послание к поэту-старожилу вписано
   15-16 И он -- подобный соловью --
   Природу восхвалил Щербина
   33-35 Все это очень хорошо, ~ прекрасными явлениями / Всё это прекрасно. Стихотворному движению последних лет обязаны мы некоторыми прекрасными сти<хотворениями>
   41-42 Конечно, хорошее стихотворение ~ по крайней мере вдвое / Начато: Конечно, хорошее стихотворение выиграет вдвое , напечатанное рядом с дурным, едва
  
   С. 115.
   6-7 После: противоречит его цели. -- начато: Не у всякого вкус одинаково развит
   8 поддерживая / как бы поддерживая
   9 в недоумение / в заблуждение
   11-12 или вовсе лишен / или настолько лишен
   12-13 там многое извиняет необходимость / там часто вынуждает необходимость
   17 в одном случае / в одном только случае
   23 Перед: Наблюдайте -- начато: Затем
   23-28 Наблюдайте ~ теперь кстати, вписано на полях
   29 не появляется / не является
   31-32 во всех четырехстах листах / во всех пятистах листах
  
   С. 116.
   48-47 о жаркие и благородные покровители поэзии! Таких ли результатов ждали вы? / О жаркие и благородные покровители стихов! Таких ли результатов ждали вы от ваших действий!
   49 но, впрочем, так кажется / Начато: но, впрочем, это
  
   С. 117.
   23 Перед: Должно заметить -- начато: Но
   27 если вспомним, что в 400 страницах "Пошехнина" / ибо в 400 страницах "Пошехнина"
  
   С. 118.
   2 Вот самое важное открытие / Вот единственное открытие
  

"РАССКАЗЫ И ВОСПОМИНАНИЯ ОХОТНИКА О РАЗНЫХ ОХОТАХ" С. АКСАКОВА

  
  

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

   С. 118.
   10 в последние годы / особенно в последние годы
  
   С. 123.
   10 Бог знает, много ли в этих предположениях правды / Сколько бы ни было в этих предположениях правды
  
   С. 125.
   41-42 Эти выписки могут дать некоторое понятие о характере книги / Эти выписки если и не могут познакомить с книгой г. Аксакова, то могут дать некоторое понятие о характере этой книги
   43-44 рассказов о разных охотах, которым посвящено двенадцать глав./и рассказов о разных охотах, которые занимают с лишком двадцать глав.
   46 А для охотников чтение их будет / А для охотника это будет
  

"ШАМИЛЬ В ПАРИЖЕ И ШАМИЛЬ ПОБЛИЖЕ" Е. ВЕРДЕРЕВСКОГО И Н. ДУНКЕЛЬ-ВЕЛЛИНГА

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

  
   С. 126.
   4 узнать / познать
  
   С. 127.
   8 сообщает / хочет распространить
  

ОСАДА СЕВАСТОПОЛЯ, ИЛИ ТАКОВЫ РУССКИЕ

  

Варианты наборной рукописи ИРЛИ

  
   С. 127.
   17 в руках судеб / в руках судьбы
   21 если б он имел дарование / если б он не был лишен дарования
   22 не в одной России, но и во всей Европе / во всей Европе
   27 но мы готовы / Начато: но его можно
   31 случайностей и катастроф / и случайностей, и катастроф, которыми запечатлена она
   35-36 не принадлежит к временам историческим ~ время мифическое / не принадлежит к временам историческим, но к временам мифическим
   36 совершаются эти события / совершаются изображенные в ней события
  
   С.127-128.
   38-2 Можно думать, что эта отдаленность ~ лишено величия и колоссальности? / Эта отдаленность эпохи, это участие богов невольно, может быть, сообщают событиям "Илиады" вместе с мастерством Гомера величие и колоссальность вечного <не закончено>
   40-2 но совершающееся ныне перед нами ~ лишено величия и колоссальности? / но то, что на глазах читателя совершается ныне перед нами, без <нрзб> на отдаленность от нас времен, без участия мифологических богов, разве это не [так же велико] лишено величия и колоссальности [величия]?
  
   С. 128.
   3 Мы решительно утверждаем / Можно сказать смело
   3-4 Мы решительно утверждаем ~ величию настоящих событий / Да, переживаем великое, чудное время, как будто вновь воротились времена героические... И теперь мы знаем одну только книгу, достойную величия совершающихся событий
   6-9 В обыкновенное, так сказать будничное, время "а приковано к театру войны / Начато: В обыкновенное, так сказать будничное, время содержание "Илиады" дается сердцу не всегда вдруг и не всегда <2 нрзб>, и не вдруг возбуждает она в читателе сочувствие к своим простым воинственным событиям; но теперь, когда все сердца прикованы <не закончено>
  
   С. 130.
   26 Более трех тысяч лет / Может быть, более трех тысяч лет
  

СТИХОТВОРЕНИЯ В. КРАСНИЦКОГО

  

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

  
   С. 133.
   36 Красницкого / Красницева
   37 Красницкий / Красницев
   39 После: в грядущие времена. -- начато: Они, собственно, похожи
   44 После: И, однако ж, природа их производит. -- [Стало быть] Лучшее в участи таких грибов, идеал возможного для них счастья, так сказать, пафос их [бытия] существования -- это если проходящий человек пнет их ногою. Но большая часть подобных грибов сгнивает на своем корню даже без этого вожделенного события. И, однако ж, природа их производит. Поэтому не должно сердиться и на то, что некоторые [поэты] люди на этом свете производят подобные стихи.
  
   С. 133--134.
   45-2 бывает не всегда похожа ~ Если стихи принадлежат / бывает иногда другая. Если они принадлежат
  
   С. 134.
   6-9 и печатаются в изданиях тех журналистов ~ стоит одинаковое клеймо. / Начато: и печатаются в этих журналах с платою (иногда даже платят по 5 или 10 или 15 целковых за стихотворную штучку), потому что не всякий же различит хорошее и дурное стихотворение с [одним] одинаким клеймом на обоих даже и для
   10-12 не представил ни однажды ~ всё такие только стихи / Начато: а. представил сплошь только такие стихи не проявил себя ни однажды б. не проявил ни однажды
   38-39 нисколько не разнится с участью произрастения, о котором / ничем не разнится с участью грибов о которых
   39-41 И если какой-нибудь рецензент ` это уже много! Автор / Начато: И если какой-нибудь рецензент [на них серьезно посердится] посердится на такие стихи, то он сочтет это за великое благо, сделает более, чем они заслуживают. А между тем [поэты] авторы
  
   С. 135.
   2 "Ранняя весна" хуже "Осени"/"Ранняя весна" хуже "Весны" или "Осени"
   5 ничем не хуже нашей "Поездки" и нашей "Осени" / ничем не хуже нашей просто "Весны" или "Осени"
   19-20 Дело неблагодарное/неблагоразумно 21-22 слабейшим произведениям образцов./ слабейшим произведениям нашим.
  

"ГОВОР ПРОСТОГО НАРОДА" А. МЕСКОВСКОГО

  

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

  
   С. 135.
   26-27 чтобы прозвание это было народно / чтобы это было [особенно удачно или] народно
   47-28 то, что автор называет "говором простого народа" ~ довольно верно, ибо / то, что [он] автор называет "говором простого народа" в его книге верно, ибо у нас
   29 что французы вообще пустой и пропащий народ / что французы глупы, ветрены, неспособны к развитию, непочтительны к начальству, хвастливы и вообще пустой и пропащий народ
   31 убеждение / мнение
   33 и развивается не без искусства./ и развивается с искусством, достойным г. Григорьева 1-го и некоторых других драматургов наших.
  

СТИХОТВОРЕНИЯ Я. ПОЛОНСКОГО

  

Варианты наборной рукописи ИРЛИ

  
   С. 136.
   15 После: Любовь к истине -- начато: более чем
   15-6 Превосходящая всякую другую любовь / превосходящая даже любовь к самому себе 21 апатии и других спутников упадка / апатии, косности и других [явлений] признаков разложения
   2526 Как бы неожиданным развитием./ как бы постоянным и неожиданным развитием.
   29 После: также самонадеянности? -- начато: по крайней
   33-34 запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности / Начато: запечатлены колоритом чистой и симпатичной
   34-35 придает им ту внутреннюю прелесть / придает им в целом ту внутреннюю прелесть
   35-37 которые ~ и к автору их. вписано на полях
   36-37 располагают читателя к ним и к автору их./ располагают читателя к поэту и его произведени<ям>.
   37-38 Читайте стихотворения г. Полонского, собранные теперь / Читайте его стихи, собранные ныне
   38-39 Мы намерены посвятить этим стихотворениям / Мы намерены посвятить им
  
   С. 136--137.
   44-3 Таким образом ~ род произведений словесности. / Таким образом составилась довольно объемистая книжка стихов (до 200 страниц), содержащая в себе до 100 стихотворений, изданная чрезвычайно изящно, как и нужно <3 нрзб>.
  
   С. 137.
   3-6 Мы смело рекомендуем ~ как поэта даровитого. / а. Начато: Книга г. Полонского вполне достойна внимания читателей, которым мы и рекомендуем ее. Когда нужно <нрзб> С. Мы смело рекомендуем книгу г. Полонского вниманию читателей, которые давно знают его как поэта с даров<анием>. Для тех же, кому в деле литературы необходим авторитет / Для тех же, кому в деле литератур< ном> [может] нужен исключительный авторитет
   4-15 против всего фальшивого и мишурно-блестящего / против всего дурного, фальшивого и безвкусного
   15-16 в деле очищения вкуса и развития понятий об искусстве./ в деле развития понятий своих об искусстве.
   17-18 Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. / Начато: Не далее как [ныне] нынешним летом нам случилось рассматривать собственные бумаги Гоголя: черновые рукописи его многих неизданных сочинений, планы, выписки и проч. В числе этих бумаг довольно
   9-20 каждое / всякое
  

"О ЖИЗНИ И ТРУДАХ ДОРДЖИ БАНЗАРОВА" П. САВЕЛЬЕВА

  

Варианты наборной рукописи ИРЛИ

  
   С. 138.
   4-5 с весьма замечательной личностью./ с жизнеописанием ученого.
   43-44 и здесь посвятил полгода/Начато: и здесь началось его ученье. Как предполагалось
   45 не приводим / не приводим здесь
   46 После: списка сочинений Банзарова -- напечатанного в конце брошюры г. Савельева и <несколько нрзб>
   48 Перед: Из Петербурга -- начато: Через полгода
  
   С. 139.
   2 с назначением / назначенный
   40-42 воротив для того с дороги недавно отбывшего из города начальника буддийского духовенства хамбо-ламу. / а. Начато: К счастью б. На его счастье в то время находился в городе начальник буддийского духовенства хамби-лама
  
   С. 140.
   16-18 Потому что она немного найдет покупателей. ~ тут дело не в покупателях / потому что немного найдет<ся> покупателей такой книги. Но в настоящем случае дело не в покупателях
   17-18 Но подобные случаи ~ предметом спекуляции; тут вписано на полях
   17-18 предметом спекуляции / делом спекуляции
   21 даже известностью / даже славою
   22 свои статьи / свои труды
   23 так журналисты имя его печатают в своих объявлениях / так журналисты даже имя его наперебой печатают в своих объявлениях, как будто он и бог знает что такое
   24 такими крупными буквами / с такой торжественностью
   24-25 такими крупными буквами ~ недоумевает вписано на полях
   27-29 B углу между объявлениями ~ если напишут, что вписано на полях
   36 Вспомним резкий пример / Укажем на самый резкий пример
  

О НОВОИЗОБРЕТЕННОМ СПОСОБЕ ОТДЕЛЕНИЯ ИЗВЕСТИ ИЗ СВЕКЛОСАХАРНЫХ СЫРОПОВ ПОСРЕДСТВОМ СТЕАРИНОВОЙ КИСЛОТЫ

  

Варианты наборной рукописи ЦГАЛИ

  
   С. 141.
   6 Перед: Решить -- начато: Мы не
   9-10 испытали его способ / испытали бы предлагаемый ею способ
   12 сообщаем объявление автора / сообщаем адрес автора
   12 объявление автора / следующее объявление автора
  
  
  
  
  

КОММЕНТАРИИ

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА. БИБЛИОГРАФИЯ.

1847-1869

1847

"МОСКВА" Н. СУШКОВА Части первая -- пятая;

"СЛАВА О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ" Д. МИНАЕВА;

"СТРАШНЫЙ ГОСТЬ"

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1847, No 4 (ценз. разр. -- 31 марта, выход в свет -- 1 апр. 1847 г.), отд. III, с. 99--104, с подписью: "Н.".
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова предположительно установлено В. Е. Евгеньевым-Максимовым (см.: Евгеньев-Максимов В. Е. "Современник" в 40--50-е гг. От Белинского до Чернышевского. Л., 1934, с. 193). В "Современнике" подпись "Н." могла принадлежать Некрасову или А. В. Никитенко, но Никитенко обычно подписывал свои статьи полным именем или публиковал их без подписи (см.: Масанов. т. 4, с. 337), в то время как Некрасов постоянно пользовался подписью "Н." и разными ее модификациями ("Н.Н.", "Н--в", "Н.А.Н." и т. п.-- см.: там же, с. 334; Ботрад Совр., с. 790). В пользу авторства Некрасова свидетельствуют также структура и стиль рецензии: анекдотические бытовые примеры, пародии в стихах и прозе, беллетристическая манера изложения. Прямое свидетельство авторства Некрасова -- содержащийся в тексте рассказ о знакомом помещике-пьянице, ранее изложенный в фельетоне Некрасова "Письмо петербургского жителя в провинцию к приятелю" (ЛГ. 1844, 2 марта, No 9, с. 171--172: см.: наст. изд., т. XII). Обращает на себя внимание смысловая и стилистическая параллель между рецензией на поэму Н. В. Сушкова "Москва" и началом главы II части третьей романа "Жизнь и похождения Тихона Тростникова", впервые обнаруженная А. Ф. Крошкиным. По его мнению, отрывок из романа: ""Чудак!" -- повторил Тростников ~ Ты называла чудаком и Шекспира, ты уморила с голоду Камоэнса, потому что он, по-твоему, был чудак..." (наст. изд., т. VIII. с. 247) -- вошел в несколько переработанном виде в текст рецензии (см.: наст. кн., с. 11). Анализ чернового автографа романа противоречит этому выводу. Указанный отрывок вписан на л. 23 рукописи позднее -- другими чернилами и более мелким почерком. По-видимому, Некрасов заимствовал этот отрывок из рецензии и перенес его в текст романа (см.: наст. изд., т. VIII, с. 711--712). По мнению А. Л. Гришунина, принадлежность комментируемой рецензии Некрасову представляется бесспорной (см.: Вопросы текстологии. Сб. статей. Вып. 2. М., 1960, с. 164). Ее можно оценить как наиболее значительное из антиэпигонских выступлений Некрасова.
   Осмысление эпигонского романтического идеализма как явления. противостоящего реалистической литературе, -- характерная особенность русского демократического сознания 1840-х гг.. нового литературного направления -- "натуральной школы". Превращение былого романтика в заурядного обывателя или преуспевающего дельца, намеченное в качестве одной из возможностей еще А. С. Пушкиным (рассуждение о возможной судьбе Ленского, если бы он не погиб на дуэли), в 1840-е гг. считалось неизбежной частью каждого романтического идеалиста (см. стихотворение И. С. Тургенева "Человек, каких много" (1843), очерк А. Я. Кульчицкого "Непризнанный поэт" из альманаха Некрасова "Первое апреля" (СПб.. 1846), рассказ А. Ф. Писемского "Нина" (1848) и особенно роман "Обыкновенная история" И. А. Гончарова (1847)). В. П. Майков называл "комический период романтизма" одним из "умственных и нравственных чудовищ" (Майков В. Н. Соч., т. 2. Киев, 1901, с. 97, 236; ср.: там же, т. 1. с. 13). Критическое отношение к романтической пассивности высказывал в 1840-е гг. В. Г. Белинский в своих статьях о Пушкине, в статье "Русская литература в 1845 году", "Взгляд на русскую литературу 1847 года" и других (см.: т. VII, с. 472; т. X. с. 332--341, а также: Гинзбург Л. Я. Белинский в борьбе с романтическим идеализмом. -- ЛН, т. 55, с. 185-202).
   Образы романтических мечтателей проходят через все художественное творчество Некрасова 1840-х гг.: Зорин из рассказа "Макар Осипович Случайный" (1841), Белопяткин из стихотворного фельетона "Говорун" (1843), Текла из стихотворения "Женщина, каких много" (1845). Ср. также стихотворения "Я за то глубоко презираю себя..." и "Стишки! Стишки! Давно ль и я был гений?.." (1845).
   Б. Я. Бухштаб отметил текстологическую перекличку характеристики идеального романтика в комментируемой рецензии со стихотворением Тургенева "Человек, каких много" (см.: Бухштаб В. Я. Сатира Некрасова в 1846--1847 годах. -- Некр. сб., III, 13-14). В критике "романтиков жизни" Некрасов был близок и Белинскому. Об этом свидетельствуют смысловые и стилистические совпадения в статье Белинского "Взгляд на русскую литературу 1847, года" (С, 1848, No 1, отд. III) и в рецензии Некрасова на "Москву" Н. В. Сушкова. Некрасов почти дословно повторяет то, что уже пиcал о "романтиках жизни" Белинский, и как бы предваряет то, Что он скажет о них при разборе романа И. А. Гончарова "Обыкновенная история" в обзоре "Взгляд на русскую литературу 1847 года". И хотя Некрасов не упоминает в рецензии о Гончарове, однако в ней нашли отражение впечатления от романа (первая половина романа была опубликована в No 3 "Современника" за 1847 г.. вторая половина -- в No 4, в котором напечатана рецензия Некрасова). По мнению М. М. Гина, характеризуя героя "Обыкновенной истории" Адуева-младшего, Белинский, возможно, опирался на многие положения рецензии Некрасова (см.: Белинский, т. X, с. 343: Гин НЛК, с. 75-77).
   Н. В. Сушков (1796--1871), основной объект рецензии Некрасова, -- писатель славянофильской ориентации, драматург, поэт, чиновник, в 1838--1844 гг. минский губернатор; автор поэмы "Москва", нескольких пьес, стихотворного сборника "Книга печалей" (М., 1855), издатель трех альманахов "Раут" (М., 1851, 1852, 1854), на два из которых Некрасовым написаны рецензии (см.: наст. кн., с. 66--80; наст. изд. т. XII). В молодости был близок с Г. Р. Державиным, Н. М. Карамзиным, И. А. Крыловым, Н. И. Гнедичем. В 1840--1850-х гг. литературный салон Сушкова и его жены Д. И. Сушковой посещали многие московские литераторы и ученые, в том числе близкий им с 1836 г. Ф. И. Тютчев, И. С. Тургенев, Л. H. Толстой и др. По словам Тютчева, "Москва без Сушкова не Москва: это словно большой колокол без языка" (см. письмо Д. И. Сушковой к Н. В. Сушкову от 5 августа 1855 г. -- ЛН, т. 97, кн. 1, с. 487-- 488).
   О предстоящем выходе в свет поэмы "Москва", написанной Сушковым к 700-летию Москвы по предложению редакции журнала "Москвитянин", в благосклонных тонах известила "Северная пчела" (1847, 3 янв., No 2, с. 6; ср.: МГЛ, 1847, 27 янв., No 22, с. 89); критические рецензии на поэму появились в "Отечественных записках" (1847, No 3, отд. VI, с. 49--58, автор -- В. Н. Майков) и "Финском вестнике" (1847, No 4, отд. V, с. 49--51, анонимный автор). Сушков ответил рецензентам, в том числе и Некрасову, специальной брошюрой "Несколько слов на отзывы журналов о поэме "Москва"" (М.. 1847), в которой назвал рецензию, опубликованную в "Современнике", "ругательной". По-видимому, Сушков догадывался о том, кто был ее автором, так как писал о нем: "...что же диковины, если г. Н. обращается с мужами косматыми, нечесаными, небритыми" (с. 3, 16). Косвенную поддержку антикритика Сушкова получила со стороны Ап. Григорьева, осудившего рецензию Некрасова за "малопристойный топ" (МГЛ, 1847, 11 июня, No 126, с. 506).
   Д. И. Минаев (1808--1876) -- автор "Славы о вещем Олеге" -- стихотворец, отец поэта-искровца Д. Д. Минаева, автор вольного стихотворного перевода "Слова о полку Игореве" (1847) и фольклорных стилизаций, которые он именовал "баянками" и "былинами"; был близок к Н. В. Кукольнику, печатался в его изданиях. Критика относилась к нему иронически (см.. например: С, 1847. No 8, отд. III, с. 138). По поводу его "Славы о вещем Олеге" рецензент "Финского вестника" писал: "Вещайте, почтеннейший автор, что вам угодно, только вот в чем дело: вещать-то надобно получше" (ФВ, 1847, No 3). В. Н. Майков в "Отечественных записках" (1847. No 3) назвал творение Минаева "разводянением пушкинской "Песни о вещем Олеге"". К его оценке присоединился Ап. Григорьев (МГЛ, 1847, 1 апр.. No 69, с. 277; 7 апр., No 74, с. 296). Это, однако, не помешало Л. В. Бранту восхвалять "баянку" Минаева, противопоставляя ее произведениям "натуральной школы" (см.: СП, 1847, 24 февр., No 43. с. 170--174).
   Сборник "Страшный гость", изданный в Варшаве в 1844 г., имеет цензурную историю. Разрешительная помета цензора Шиллинга относится к 13 (25) января 1844 г.; обязательный экземпляр книги поступил в Главное управление цензуры в конце мая 1844 г. (ЦГИА, ф. 772, оп. 1, 1844 г., No 1709, л. 4). 6 августа 1844 г. в Петербургский цензурный комитет пришел запрос харьковского гражданского губернатора следующего содержания: "Харьковская губернская почтовая контора препроводила ко мне для освидетельствования найденную в оной при отношении Брестской пограничной конторы посылку под литерою R на имя Анны Карпинской. По снятии с оной пломб я нашел там две книги, изданные в Варшаве в сем 1844 году под заглавием "Страшный гость. Литовская поэма, взятая из народных поверий. Соч. В. фон Роткирха". Уведомляя об этом Цензурный комитет, я имею честь просить покорнейше уведомить меня, не находится ли оная книга в числе запрещенных". Петербургский цензурный комитет ответил, что упомянутая книга им не рассматривалась и что "требуемое о ней сведение можно получить от того Цензурного комитета, с дозволения которого она выпущена в свет" (ЦГЙА. ф. 777, оп. 1. 1844 г., No 1783, л. 1--2).
   В Императорскую Публичную библиотеку экземпляр этого издания поступил в 1845 г. и был зарегистрирован под No 475 (ГПБ, 18. 145.2.145), а в книжные лавки Петербурга -- не ранее начала 1847 г.
   Из запроса харьковского губернатора явствует, что часть тиража сборника была издана с именем В. А. фон Роткирха (1821--1891) -- драматурга, переводчика, занимавшегося, в частности, литовской мифологией и выступавшего в печати под псевдонимом "Теобальд" (см. его мемуары: Воспоминания Теобальда, ч. 1--5. Вильна, 1890).
   Первую часть сборника (с. 1--79) составляла поэма, давшая ему название, вторую -- слабые "юнкерские" стихотворения, объединенные названием "Первые опыты".
   Поэма "Страшный гость" представляла собою первый русский перевод части IV поэмы "Дзяды" А. Мицкевича, произведения которого было запрещено публиковать в русской печати. Перевод обнаруживает преемственную связь с ранним переводом В. Г. Бенедиктова, напечатанным под его именем лишь через 20 лет (см.: Мицкевич А. Поминки. Пер. В. Бенедиктова. СПб., 1865 (Классические иностранные писатели в русском переводе, кн. 2)). По-видимому, "Страшный гость" -- первоначальная редакция перевода Бенедиктова, о котором сообщалось в 1841 г. в "Литературной газете" (1841. 21 янв., No 9, с. 33). Попытка напечатать перевод в Петербурге с помощью Никитенко оказалась неудачной (см. письмо Бенедиктова к Никитенко от 9 дек. 1841 г. -- ИРЛИ, 18425. л. 7). Бенедиктов мог передать свой перевод в Варшаву через композитора С. Монюшко. который приезжал в Петербург осенью 1842 г Стихотворения, вошедшие в книгу "Страшный гость", -- явные поражения Бенедиктову ("Русский генералитет, или Слава России" "Временщикам". "К зеркалу", "Верочке", "Ф. К. Т--ну", "Ответ И. Ф. М--ру" и т. д.). Кроме оригинальных в сборник вошло несколько переводных стихотворений (с польского) и драматических переложений польских легенд.
   Пространная неодобрительная рецензия на сборник "Страшный гость" была напечатана в "Отечественных записках" (1847, No 4 отд. VI, с. 62--64). Рецензент "Библиотеки для чтения", наоборот, весьма высоко оценил поэму из "народных поверий" (БдЧ, 1847. т. 81, No 3, отд. VI, с. 1--7). Однако и эти рецензенты, подобно Некрасову, не узнали в "Страшном госте" поэму Мицкевича. Нераскрытый намек нf это обстоятельство прозвучал несколько лет спустя в одном из фельетонов А. В. Дружинина на страницах "Современника": "Несколько времени, три или четыре года тому назад, издана была на русском языке поэма в стихах под названием "Страшный гость". Появление поэмы в стихах, да еще и с таким странным названием, обрадовало наших рецензентов: со всех сторон атаковали они "Страшного гостя", в котором действительно было нечто странное. Содержание поэмы было осмеяно: оно было ниже всякой критики, ниже своего изложения. Многие читатели прочли эти рецензии: никто не обратил на них внимания. А между тем каждая из рецензий была одним громадным промахом. "Страшный гость" был плохим переводом из одного писателя, мало известного в России, но во всей Европе, без исключения, признанного за одного из поэтических гениев! Имя его слишком известно; пусть его ищут сами рецензенты; я же не назову этого имени" (Дружинин А. В. XIII письмо Иногороднего подписчика.-- С, 1850, No 4. отд. VI, с. 186--187; ср.: Дружинин А. В. Собр. соч.. т. VI. СПб., 1865, с. 316--317).
  
   С. 7. ...читая не только "Чернеца" и "Наталью Долгорукую"... -- "Чернец" (1-824) и "Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая" (1828) -- романтические поэмы И. И. Козлова, широко известные в 1820-е гг. Особенную популярность, которой пользовался "Чернец", Белинский сравнивал с успехом первых поэм Пушкина (т. V с. 69).
   С. 7. ...пел заунывным голосом "Черную шаль"...-- "Черная шаль" (1820) --романс А. Н. Верстовского на слова Пушкина.
   С. 7. ...принимал живое участие в одной преступной деве, которая "под вечер ненастной осенью шла в пустынных местах"... -- Неточное цитирование первых строк "Романса" (1814) Пушкина. У Пушкина:
  
   Под вечер, осенью ненастной
   В далеких дева шла местах
   И тайный плод любви несчастной
   Держала в трепетных руках.
  
   С. 7. ...он бескорыстно уносился за поэтом, туда... -- Слово "туда", выделенное Некрасовым курсивом, -- усеченная цитата из стихотворения И.-В. Гете "Миньона" (1784). У Гете: "Dahin, dahin, wo die Zitronen bliihen" ("Туда, туда, где цветут лимоны"),
   С. 7. ...с самоедским аппетитом... -- Самоеды -- устарелое название самодийцев: ненцев, энцев и других северных народов; слово "самоедский" употреблено в значении: "огромный".
   С. 8. И мистерилось тогда поэтам... -- К слову "мистерилось" Некрасов прибегает для иронической характеристики представления романтиков и их эпигонов о поэтическом избранничестве.
   С. 8. ...тайна, которую унесла они с собою... -- Перефразированная скрытая цитата из "Евгения Онегина" Пушкина (гл. 6, строфа XXXVII), где о Ленском говорится:
  
   Его страдальческая тень,
   Быть может, унесла с собою
   Святую тайну...
  
   С. 8. ...они громили проклятиями толпу, презренную, тупую чернь ~ никаких битв, кроме карточных, бильярдных и шахматных, они не вели)...-- Реминисценция из стихотворения Пушкина "Поэт и толпа" (1828). У Пушкина:
  
   И толковала чернь тупая
   "Зачем так звучно он поет?
   <. . . . . . . . . . . .>
   Не для житейского волненья,
   Не для корысти, не для битв,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.
  
   С. 8. ...горячо любили свои страдания ~ для того, чтоб не дать очерстветь душе... -- Возможно, здесь содержится намек на стихотворения В. Г. Бенедиктова "Скорбь поэта" (1835), "К М<ейсне>ру" (1835), ""Когда настанет страшный миг" (Отрывки (Из книги любви))" (1837).
   С. 9. ...друг, по их понятиям, был такой человек, которому безнаказанно, даже с несомненной надеждой на участие, позволялось всегда и во всякое время пересказывать (переливать в душу) мелкие досады и неудачи свои, огорчения и ропот раздражительного самолюбия. -- Ср. у Ф. М. Достоевского в "Петербургской летописи" (1847): "Если этот человек заведет себе друга, то друг у него тотчас же обращается в домашнюю мебель, во что-то вроде плевательницы. Всё, всё, какая ни есть внутри дрянь, как говорит Гоголь, всё летит с языка в дружеское сердце. Друг обязан всё слушать и всему сочувствовать. Обманут ли этот господин в жизни, обманут ли любовницей, проигрался ли в карты, немедленно, как медведь, ломится он, непрошеный, в дружескую душу и изливает в нее без удержу все свои пустяки, часто вовсе не замечая того, что у друга у самого лоб трещит от собственной заботы, что у него дети померли, что случилось несчастье с женой, что, наконец, он сам, этот господин с своим любящим сердцем, надоел как хрен своему другу и что, наконец, деликатным образом ему намекают о превосходной погоде, которою можно воспользоваться для немедленной одинокой прогулки" (т. XVIII, с. 13). Об этом писал и В. Г. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года": "Их тянет к дружбе <...> потребность иметь при себе человека, которому бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе. Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей, надежд, мечтаний и т. д., тогда как в самом-то деле в их глазах друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия" (т. X, с. 336).
   С. 10. В стихах воспевали свои страдания ~ бранили землю, вались к небу... -- Некоторые из перечисленных тем и образов, ставших общими местами в романтической поэзии 1830--1840-х гг.. нашли отражение в стихотворениях Некрасова "Изгнанник". "Встреча душ", "Незабвенная", "Сомнение" (см.: наст. изд., т. I, с 196, 207, 219, 224). Некрасов иронизировал по поводу близкого перечня поэтических тем в романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: наст. изд., т. VIII, с. 62, 727).
   С. 10. Мой жребий. -- Стихотворение, возможно, представляет собой автопародию Некрасова на его стихотворение "Моя судьба" (см.: наст. изд., т. I, с. 193).
   С. 11. "Пленной мысли раздраженье!" -- Цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Не верь себе" (1839):
  
   Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
   Как язвы бойся вдохновенья...
   Оно -- тяжелый бред души больной
   Иль пленной мысли раздраженье.
  
   С. 11. ...Новый поэт... -- Этим псевдонимом в "Современнике" подписывались стихотворные пародии на эпигонов-романтиков; чаще других им пользовался И. И. Панаев, иногда Некрасов и другие авторы (см.: Бухштаб Б. Я. Некрасов в стихах Нового поэта. -- Некр. сб., II, с. 434--444; Боград Совр., с. 478; Мельгунов Б. В. Некрасов, Панаев -- Новый поэт. (К истории создания журнальной маски). -- РЛ, 1986, No 3, с. 153--170).
   С. 11. Сердце у него билось ускоренным, неровным биением ~ Как же ему было сомневаться в своем призвании? -- Этот текст с незначительной правкой перенесен Некрасовым в роман "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: наст. изд., т. VIII, с. 152-153).
   С. 11. "...Меня зовут чудаком ~ все чудаки, сумасброды!.. -- Этот отрывок с некоторыми изменениями перенесен Некрасовым из комментируемой рецензии в текст романа "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: наст. изд., т. VIII, с. 246--247, 711--712).
   С. 11--12. В нем сказалась ты вся, тупая, близорукая чернь! ~ Бедный поэт! Жалкий избранник! -- "Тупая, близорукая чернь", "жалкий избранник" -- реминисценции из стихотворения Пушкина "Поэт и толпа". У Пушкина:
  
   И толковала чернь тупая
   <. . . . . . . . . .>
   Но если ты небес избранник...
  
   С. 11. ...Шекспир для тебя -- пьяный дикарь... -- Широко распространенное выражение, восходящее к Вольтеру, который в предисловии к своей трагедии "Семирамида" (1748) заметил по поводу "Гамлета": "Можно подумать, что это произведение -- плод воображения пьяного дикаря" (см. об этом: Кагарлицкий Ю. И. Шекспир и Вольтер. М., 1980, с. 49). Ср. в статье А. В. Дружинина "Критика гоголевского периода русской литературы и паши к ней отношения" (1856): "Нет ста лет с тех пор как имя Шекспира в первый раз было произнесено французом как имя дикаря, не лишенного дарования..." (Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1985, с. 142).
   С. 11. ...и Камоэнс, которого уморила ты с голоду... -- Камоэнс (Камоинш) Луиш ди (1524 или 1525--1580) -- португальский поэт, представитель литературы Возрождения. Потеряв во время кораблекрушения свое состояние, последние годы жизни прожил в нищете, умер в больнице от чумы. Упоминается Некрасовым в рассказе "Без вести пропавший пиита" и в романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (ср.: наст. изд., т. VII, с. 62, 546; т. VIII, с. 247, 749).
   С. 11. ...с печатью тайны на челе... -- Цитата из стихотворения Д. В. Веневитинова "Последние стихи" ("Люби питомца вдохновенья...") (1828), использованная впоследствии в поэме Некрасова "Суд" (1867) (см.: наст. изд., т. III, с. 30, 405).
   С. 13. ...сложившись по красненькой... -- Красненькая -- разговорное обозначение ассигнации достоинством в 10 рублей.
   С. 14. Но большая часть идеальных юношей ~ оканчивает деревнею и халатом. -- Эта формула восходит к пушкинским стихам о возможной судьбе Ленского в "Евгении Онегине" (гл. 6, строфа XXXVIII, XXXIX):
  
   В деревне, счастлив и рогат,
   Носил бы стеганый халат...
  
   С. 14--15. Я знал одного помещика ~ В юности он был романтик. -- Ср. анекдот, рассказанный в фельетоне Некрасова "Письмо петербургского жителя в провинцию к приятелю" (1844): помещик-пьяница "взял несколько десятков графинчиков, каждый наполнил водкой и на каждом прилепил ярлык с названием какой-нибудь губернии": он умер, пытаясь "объездить в один день всю Россию" (ПСС, т. V, с. 386--387).
   С. 15. ..."Москвитянин" "взывал" ~ о приготовлении на семисотлетний юбилей Москвы "возможных" произведений. -- Имеется в виду статья М. П. Погодина "Семисотлетие Москвы" (М, 1846, No 1, с. 287--289), в которой содержался обширный перечень будущих трудов по истории памятников московской древности, московских монастырей, воспитательного дома. Английского клуба, работ по истории театра, литературы, живописи и т. д. В заключение Погодин восклицал: "Но можно ли все это приготовить?" (там же, с. 289). Семисотлетие Москвы отмечалось 28 марта 1847 г.
   С. 15. ..."развило вполне чувство благоговейной любви к отечеству в детях коренного дворянства"... -- Здесь и далее Некрасов цитирует "Предисловие" Сушкова к его поэме (с. III, IV, V).
   С. 15. ..."быть или не быть?"... -- Начало монолога Гамлета из одноименной трагедии Шекспира в переводе Н. А. Полевого (1837): "Быть или не быть -- вот в чем вопрос" (д. III, явл. 2).
   С. 18. Русс -- богатый властелин! ~ Лес -- приют и в зной и в хлад!--Цитируется поэма Сушкова "Москва" (с. 109).
   С. 18. ...тот жалкий и странный патриотизм, ~ у некоторых русских сочинителей, особенно драматургов... -- Намек на Н. А. Полевого, драматические сочинения которого, по мнению Некрасова, было бы "всего приличнее назвать так: Патриотические чувствования Н. А. Полевого. Оригинальные и переводные, изложенные в приличных разговорах" (наст. том, кн. I, с. 64).
   С. 19. У Кольцова есть стихотворение "Урожай" ~ У него же есть другое стихотворение... -- Цитируются стихотворения А. В. Кольцова "Урожай" (1836) и "Косарь" (1836). Оба они входили в изданный Некрасовым сборник "Стихотворения Кольцова, с портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях, писанною В. Белинским" (СПб., 1846, с. 16, 23).
   С. 19. Как Великая Понадулася ~ Некрещеные!.. -- Цитируется поэма Сушкова "Москва" (с. 45).
   С. 19--20. И такие странности случаются даже с сочинителями ~ Право, бывали и такие примеры... -- Возможно, имеется в виду" следующий факт, о котором 4 марта 1847 г. В. П. Боткин писал из Москвы А. А. Краевскому: "...славянский мир чуть было не сделался "зрителем трагического происшествия. Бывший губернатор, а ныне поэт, Сушков, разъезжая всюду, объявлял и жаловался каждому, что Ф. Н. Глинка украл у него мысли (из его рукописной поэмы о Москве) и представил эти мысли в сцене, написанной им для шарады "Столица", что здесь значит: Москва. Поэт ездил к митрополиту, и к Щербакову, и к Строганову и, наконец, просил одного полицмейстера распространить даже между купечеством, что мысли и сцене Глинки принадлежат ему, Сушкову. Наконец он решительно объявил, что хочет бить Глинку, "этого щенка", как он назвал его. Глинка принужден был обратиться к Щербатову и просить у него защиты. Тот призвал к себе Сушкова и уговорил его дать ему слово, что он Глинку бить не будет. Этим все и прекратилось" (Отчет Публичной библиотеки за 1889 год. Прил.. с. 134--135). Сушков не оставил замечание Некрасова без ответа в названной выше брошюре: ""Современник" заключает свою выпадку вообще на писателей, ему не современных <...> очень благородным пустяком -- сплетнями... На это будет с него стиха Озерова: "Презренье -- мой ответ на дерзкие слова"" (Сушков Н. В. Несколько слов на отзывы журналов о поэме "Москва". М., 1847, с. 19-20).
   С. 20. ...особенно удачными почитаем мы подражания Тредьяковскому... -- Об отношении Некрасова к русской литературе XVIII в. и, в частности, к В. К. Тредьяковскому см.: наст. том, кн. I, с. 111, 138 и 401, 408--409.
   С. 20. Однажды, солнцу воссиявшу ~ Стремясь, восторженный и сладкий... -- Цитируется поэма Сушкова "Москва" (с. 27).
   С. 20. Здесь родилась она, цвела ~ Идеализм переняла...-- Цитата из стихотворного предисловия к поэме Д. И. Минаева "Слава о вещем Олеге" (с. VI).
   С. 21. "Баянка. Если вы, г. критик ~ в своих исследованиях о русской истории в первом томе, на стр. 102, говорит..." -- Цитируется полемическая глава "Два-три слова", помещенная Минаевым в текст поэмы (с. 73, 74, 77).
   С. 21. Сожрут седые времена ~ Потомки добрые прочтут!..-- Цитата из стихотворного предисловия к поэме (с. XI, XII).
   С. 21. ...надолго, навсегда, быть может! -- Неточная цитата из "Евгения Онегина" Пушкина (гл. 8, строфа XLVIII). У Пушкина:
  
   И здесь героя моего,
   В минуту, злую для него,
   Читатель, мы теперь оставим,
   Надолго... навсегда.
  
   С. 21--22. Скажи, Зефир ~ Ты поспешил? -- Цитируется стихотворение "Ураган и Зефир", опубликованное в разделе "Первые опыты" сборника "Страшный гость" (с. 87).
  

МУЗЕЙ СОВРЕМЕННОЙ ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Выпуски 1 и 2

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1847, No 4 (ценз. разр. -- 31 марта, выход в свет -- 1 апр. 1847 г.), отд. III, с. 127--131, без подписи. В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Автограф не найден.
  
   Авторство установлено М. М. Гином на основании связи рецензии с романом Некрасова "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (см.: Гин М. М. Новонайденные рецензии Некрасова. -- НБ. 1947, No 16--17, с. 19--23). Дополнительным аргументом, свидетельствующим о принадлежности этой рецензии Некрасову, является указанная А. Н. Лурье соотнесенность рецензии с незаконченной повестью Некрасова "Сургучов" (ПСС, т. VI. с. 318, 565).
   Комментируемая рецензия посвящена защите "натуральной школы".
   "Музей современной иностранной литературы" -- альманах, состоящий из переводных произведений чаще всего второстепенных авторов. В течение 1847 г. вышло шесть выпусков этого издания. В рецензируемых первых двух выпусках были опубликованы следующие романы, повести и рассказы: "Домашний сверчок" Ч. Диккенса, "Заговор в Лувре" Ж. Мери, "Глаз. Рассказ доктора Редигера", "Хозе-Хуан" Г. Ферри, "Букет желтых роз" и "От добра добра не ищут" А. Карра, "Хлыст" М. Экар, "Сатисфакция" М.-М. Альтароша, "Цена жизни" Э. Скриба, "Боа" Я. Араго. "Нет больше женщин" Э. Гино. В предисловии к изданию сообщалось: "Предлагаемое издание <...> будет "Библиотекою избранных современных произведений иностранной литературы". Под наименованием современных редакция не может и не должна разуметь одних тех сочинений, которые напечатаны вчера и сегодня: современность не ограничивается днями и месяцами. В "Музей" будут входить утвердившие за собой, по суду достойных ценителей, почетную известность произведения как новые, так и появившиеся в свет хотя бы и за несколько лет перед сим. В нем могут иногда встретиться сочинения уже переведенные. "Музей", как "Библиотека избранных романов и повестей", не имея никакой надобности руководствоваться указанием и направлением журналов, справляться с появившимися в них или отдельно переводами, будет вмещать в себя все. по мнению редакции, достойное быть избранным. Между переводами, для "Музея" изготовляемыми, и теми, которые могли уже быть где-либо напечатаны, не может быть ничего общего, издание это не журнал, не обозрение и не имеет надобности торопиться, хватать для перевода сочинения мгновенно по их выходе. <...> "Музей" будет собранием произведений, которые в приятном чтении должны сообщать только благородное, доброе, встречающееся в литературе известной эпохи; избранное, как по художественности, так и по интересу или по направлению, желаемому и признанному полезным. "Музей" не хочет принимать на себя грустной обязанности следить за заблуждениями ума человеческого в наше время и наполняться без разбора сочинениями, знаменующими лишь упадок чистого вкуса и жалкое потворство ложному направлению вместо исправления оного...".
   В. Н. Майков в своей рецензии на выпуск 1 отметил, что в "Музее" "нет решительно никакого направления" (ОЗ, 1847, No 3. отд. VI с. 21). С аналогичной оценкой этого издания выступил Ап. Григорьев (см.: МГЛ, 1847, 14 апр., No 80, с. 322). "Сын отечества" напротив, опубликовал восторженный отзыв о первых трех выпусках "Музея" (1847, No 6, отд. VI, с, 6-13).
   С. 22. Умные люди утверждают ~ Русская литература поумнела и быстро вступает в период зрелости... -- По-видимому, имеется в виду высказывание В. Г. Белинского в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года": "Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный характер современной литературы, мы отвечали бы: в более и более тесном сближении с жизнью, с действительностью, в большей и большей близости к зрелости и возмужалости" (т. X, с. 7).
   С. 22. ...Звонские, Лирские, Гремины совсем вывелись в ней...-- Имеются в виду герои повестей Марлинского ("Испытание" (1830). "Второй вечер на биваке" (1823) и др.). чрезвычайно популярных в 1830 -- начале 1840-х гг. Ср. у II. В. Гоголя в "Мертвых душах" (1842): "Герой наш поворотился в ту ж минуту к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно, ничем не хуже тех. какое отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Лидины. Гремины. <...> Чичиков так смешался, что не мог произнести ни одного толкового слова и пробормотал черт знает что такое, чего бы уж никак не сказал ни Гремин, ни Звонский, ни Лидия" (т. VI. с. 166). Ср. у Белинского в рецензии на "Физиологию Петербурга" (1845): "... "Омнибус" для нас всё-таки лучше множества произведений с изображением великих и колоссальных предметов, а купец-борода и герой в тысячу рая интереснее Греминых, Звонских, Лидиных. Зоричей и тому подобных так называемых "идеальных созданий"" (т. IX, с. 221).
   С. 22. ...мещанская слабость изображать большой свет с графами и графинями, мебелью от Гамбса и Тира, духами от Марса и мороженым от Резанова... -- Гамбс и Тур -- петербургские мебельные мастера. Марс -- владелец галантерейного магазина в Петербурге. А. П. Резанов -- петербургский кондитер. Ср. у А. С. Пушкина:
  
   Надо помянуть, непременно помянуть надо:
   <. . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
   Резанова, славного русского кондитера,
   <. . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
   И Марса, питерского помадника...
   (т. III, с. 486--488)
  
   С. 23. Мир старух желтых и страшных ~ и она приподняла ее... -- Этот отрывок связан с незаконченной повестью Некрасова "Сургучов" (1844--1847): "...я хочу ввести читателя <в мир людей> обыкновенных и бедных, каких всего больше на свете и которые всегда останутся такими, если мы будем пробегать мимо них. зажав нос и отвернувши лицо; я хочу ввести их в интересы тех желтых и костлявых старух, которые целый день просиживают над десятком гнилых яблоков, чтоб взять на них грош барыша; посвятить их в тайны их сетований, их радостных осклаблений, которые даже нельзя назвать улыбками; в страдания и радости тех увечных и сгорбленных, убогих и морщинистых стариков, которых глубокие и частые вздохи наполняют воздух неблаговониями простой водки, которых радости грубы, страсти дики <...> тех оборванных и отвратительных женщин, которые сначала с подавленными слезами украдкой протягивают к вам руки и краснеют, потом хохочут и пьянствуют, потом пьянствуют и воруют; тех бледных и болезненных мальчиков, которые с протянутыми ручонками дрожат на улице от холода, но боятся идти домой, потому что там ждут их побои голодной и пьяной старухи, увечного, ожесточенного нищетою отца" (наст. изд., т. VIII, с. 294).
   С. 23. ...она не смущается позорными упреками ~ за то, что занимается Она предметами ничтожными и унизительными для нее, роется в грязи... -- Имеются в виду постоянные нападки "Северной пчелы", "Библиотеки для чтения", "Маяка", "Москвитянина" на "натуральную школу" за внимание к социальным низам, за так называемую низкую тематику (см. об этом: Мордовченко Н. И. Белинский и русская литература его времени. М.--Л., 1950, с. 213-- 283; наст. изд., т. VII, с. 586--588 (комментарий Н. Н. Мостовской к "Петербургским углам")).
   С. 23. Деликатных и благовоспитанных порицателей ~ взялась возмущать их спокойствие... -- Ср. текстуально совпадающий отрывок из романа Некрасова "Жизнь и похождения Тихона Тростникова" (ч. III, гл. 1): "...того только и требуете от книги! Забвения подавляющей действительности, обмана хотите вы, но его-то, предупреждаю вас, и не найдете в моей правдивой истории. Киньте же ее поскорей, читатель деликатный и благовоспитанный!" (наст. изд.. т. VIII. с. 229).
   С. 24. ...мы говорим о романе г. Искандера "Кто виноват?" и о романе г. Гончарова "Обыкновенная история"... -- Искандер -- псевдоним А. И. Герцена; его роман "Кто виноват?" (ОЗ, 1845 No 12, 1846, No 4; полностью: С, 1847. No 1, Прил.; отд. изд. -- СПб.. 1847) и роман И. А. Гончарова "Обыкновенная история" (С, 1847. No 3--4) были значительными произведениями "натуральной школы", получившими высокую оценку Белинского (см.: т. IX с 396318-344).
   С. 24. Музей современной иностранной литературы" говорит ~ чтение постоянное, избранное, разнообразное, приятное ~ не совращающее понятий... -- Здесь и далее Некрасов, по-видимому, перефразирует предисловие к "Музею современной иностранной литературы".
   С. 25. ...роман "Домашний сверчок" -- худший из четырех святочных романов Диккенса)... -- "Святочными романами" Некрасов называет "Рождественские сказки", или "Рождественские рассказы", которые Диккенс издавал к рождественским праздникам (святкам) в 1843--1846 гг. Это "Рождественский гимн" (1843), "Колокола" (1844), "Сверчок на печи" (1845), названный Некрасовым "Домашний сверчок", и "Битва жизни" (1846). См. аналогичную оценку романа в статье А. И. Кронеберга "Святочные рассказы Диккенса" (С, 1847, No 3, отд. III, с. 1--18; No 4, отд. III, с. 19--34).
  

"ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ" Т. Ч.

<Выпуск 1>

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1847, No 8 (ценз. разд. - 31 июля; выход в свет-8 авг. 1847 г.), отд. III, с. 101-105, без Подписи. В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова установлено М. М. Гином на основании связи рецензии с фельетоном Некрасова "Современные заметки" (С 1847, No 7, отд. IV, с. 57--70; наст. изд., т. XII), прямым продолжением которого она является (см.: НБ, 1847, No 16--17, с. 19--23).
   Рецензируемая книга -- литературный дебют писательницы А. Я. Марченко (1830--1880), подписывавшейся криптоннмом "Т. Ч.", а также псевдонимом "А. Темризова". Ее повести "Поздно" (1848), "Тернистый путь" (1849) и др. были примечательным явлением в 1840-е гг., когда русская литература не знала еще романов И. С. Тургенева и Л. II. Толстого. Они встретили доброжелательный прием со стороны прогрессивной критики, увидевшей в авторе сторонницу идеи эмансипации женщин. В. Г. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" писал; "Из отдельно вышедших в прошлом году книг по части изящной словесности замечательны только "Путевые заметки" Т. Ч.". Однако, характеризуя современных русских беллетристов, "к менее замечательным произведениям" 1847 г. он относит новые повести А. Ф. Вельтмана, П. Н. Кудрявцева, рассказы П. В. Анненкова, А. Д. Галахова и А. Я. Марченко (Т. Ч.) (т. X, с, 351--352). С враждебной рецензией на "Путевые заметки" выступил "Сын отечества" (1847, No 7, отд. VI, с. 25--30); благоприятно отозвались о них "Финский вестник" (1847, No 8, отд. V, с. 50) и "Библиотека для чтения" (1847, No 11, с. 28--34). В дальнейшем А. Я. Марченко стала сотрудницей "Отечественных записок" и "Библиотеки для чтения", но в 1850--1860-е гг. ее произведения уже не привлекали к себе внимания критики (см. о ней: Некрасова в. Анастасия Яковлевна Марченко. -- Киевская старина, 1889, No 11), Последующие повести Марченко: "Умная женщина" (1853), "Горы" (1856), "На почте" (1857), "Мыльные пузыри" (1858), "Разлучники" (1869) -- имели известный успех у публики. Однако в "Заметках о журналах за март 1856 года", не называя А. Я. Марченко, но явно имея ее в виду, Некрасов писал: "...почти у всех наших писательниц лучшие произведения их -- первые повести; остальные -- вариации на одну и ту же тему" (наст. кн., с. 244).
   С. 26. ...вышла книжка, заключающая в себе два рассказа ~ О первом мы упомянули уже в прошедшей книжке нашего журнала... -- Имеется в виду фельетон Некрасова "Современные заметки", в котором в разборе рассказа "Три вариации на одну тему" Фигурируют подзаголовки -- "Леля", "М-г Alexis", "Алексей Петрович". "Сколько помнится, -- писал Некрасов, -- г-жа Т. Ч. в первый раз появляется в нашей литературе, и я спешу поздравить публику с явлением очень приятного таланта. Что в г-же Т. Ч. есть талант писать рассказы легкие, живые, увлекательные, в том, конечно, никто не станет спорить: доказательство налицо! <...> В книжке г-жи Т. Ч. есть и другая повесть, под названием "Гувернантка", но она так замечательна, что надо поговорить о ней на досуге. Удовлетворив своему желанию поскорей поздравить г-жу Т. Ч. с прекрасным талантом, а публику с прекрасными повестями, я отлагаю разбор "Гувернантки" до следующего нумера" (С, 1847, No 7, отд. IV, с. 69). Ср. с аналогичной оценкой Белинского в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года": "...первая повесть больше понравилась всем, нежели вторая. В обеих виден талант, от которого можно надеяться хороших результатов, если он будет развиваться" (т. X, с. 352).
   С. 28. ...критику "Сына отеч<ества>" показалось, что можно предложить в гувернантки русской провинциальной барышне или купеческой дочке Жорж Санд. -- Некрасов имеет в виду рецензию "Сына отечества" на появившийся в качестве приложения к No 1 "Современника" за 1847 г. роман Жорж Санд "Лукреция Флориани". Критикуя Жорж Санд, рецензент писал: "Можно ли с чистою совестью рекомендовать эту любезную, талантливую, очаровательную француженку -- в компаньонки нашим уездным барышням и купеческим дочкам? Без сомнения, нет! <...> Писательница, подобная Жорж Занд, могла возникнуть и прославиться только в такой земле, где горькие исторические события разрушили почти все дотоле существовавшие формы; буря утихла, но море еще волнуется, сшибаются фантастические валы: сенсимонизм, социализм, коммунизм, эмансипация жен -- да кто сочтет эти патогномические признаки потрясенного мозга, эти странные исчадия уже минувшей бури и еще не устроившегося порядка? В такое смутное время и самое искусство заблуждается, вмешиваясь не в свое дело" (СО, 1847, No 2, отд. VI, с. 19--20).
   С. 29--30. "Мы, женщины, можем и решимся полюбить сердцем ~ от малейшего толчка, данного самолюбию"...---Здесь и далее цитируются "Путевые заметки" А. Я. Марченко (с. 129--130, 91).
   С. 30. ....недосозданность повести скрывается в случайности столкновения таких, а не других событий жизни ~ из задуманной идеи должны необходимо вырастать определенные лица и события. -- Ср. высказывание Белинского в рецензии на "Уголино. Драматическое представление. Сочинение Н. Полевого" (1838): "Всякое произведение искусства только потому художественно, что создано по закону необходимости, что в нем нет ничего произвольного, что в нем ни одно слово, ни один звук, ни одна черта не может замениться другим словом, другим звуком, другою чертою" (т. II, с. 438).
   С. 30. ...какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма... -- В 1845 г. в Париже появилась брошюра Э. Мирекура "Фабрика романов, фирма Ал. Дюма и компания", обличавшая Дюма в том, что романы, которые выходят под его именем, пишутся безвестными секретарями. Об этой брошюре упоминал А. И. Кронеберг в статье "Последние романы Жорж Санд", иронизируя над плодовитостью А. Дюма: "Пока <...> на фабрике какого-нибудь господина Александра Дюма (многие не без основания подозревают, что романы его произведения фабричные; читатели, конечно, помнят вышедшую в 1845 году французскую брошюру об этом предмете) выходят штук двадцать бесконечных романов, Жорж Санд успевает издать одно-два творения" (С, 1847, No 1, отд. III с 87) Дюма подал на Мирекура в суд, обвиняя в клевете и требуя извинений. Мирекур принес извинения через печать.
  

1849

РУССКИЕ ВТОРОСТЕПЕННЫЕ ПОЭТЫ

   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1850, No 1 (ценз. разр. -- 31 дек. 1849 г.), отд. VI, с. 42--74, с подписью "Н. Н." (в содержании: "Н А. Н--в").
   В собрание сочинений впервые включено: Собр. соч. 1930, т. III.
   Автограф не найден.
  
   Об авторстве Некрасова имеется свидетельство его самого, сообщенное А. А. Буткевич в письме к С. И. Пономареву от 12 мая 1878 г. (см.: ЛН, т. 53--54, с. 173). Последний, по указанию Буткевич. включил статью "Русские второстепенные поэты" в список произведений Некрасова в первом посмертном издании его стихотворений (см.: Ст 1879. т. IV, с. CXLVIII).
   Комментируемая статья -- одно из лучших литературно-критических выступлений Некрасова. Завершая его критику 1840-х гг.. она в то же время "явилась прологом его деятельности следующего десятилетия" (Манн Ю. "Верность, мягкость и разнообразие тонов". (О Некрасове-критике). -- ВЛ, 1986, No 8, с. 138). В ней он стремится восстановить в истории поэзии крупное поэтическое имя и тем самым оказать услугу "будущему историку литературы"; дать свою оригинальную интерпретацию творчества Ф. И. Тютчева и вместе с тем пробудить угасший в начале 1840-х гг. интерес к поэзии, к стихам. Из содержания статьи видно, что "Некрасов-критик чутко ощущал необходимость нового подъема в русской поэзии, возможность такого подъема и энергично готовил такой подъем, даже предваряя Некрасова-поэта" (Скатов Н. Н. Н. А. Некрасов -- литературный критик. -- И. А. Некрасов. Поэт и гражданин. Избр. статьи. М., 1982, с. 13). Главной заслугой Некрасова является то, что он своей статьей привлек внимание читателей к поэзии Ф. И. Тютчева, едва замеченной в 1830-е и почти забытой в 1840-е гг. Не случайно статья "Русские второстепенные поэты" воспринималась современниками как статья о Тютчеве. Некрасов-критик исследовал и систематизировал все стихотворения поэта, напечатанные в "Современнике" за пять лет (см. об этом: Пигарев К.В. 1) Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева. -- ЛН, т. 19--20, с. 373; 2) Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962, с. 131-140; ГИН НЛК, с. 86-115; Дарвин М. Н. Некрасов и Тютчев в литературной жизни "Современника" первой половины 1850-х годов. -- Н. А. Некрасов и русская литература. Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 4. Ярославль, 1977, с. 57--76; Скатов И. 1) О "двух тайнах" русской поэзии (Некрасов и Тютчев). -- В кн.: Скатов Н. Литературные очерки. М., 1985, с. 213--216; 2) Еще раз о "двух тайнах" русской поэзии (Некрасов и Тютчев). -- В кн.: Скатов Н. Некрасов. Современники и продолжатели. М., 1986, с. 101--105; Манн Ю. "Верность, мягкость и разнообразие тонов". (О Некрасове-критике), с. 138--143). Открыв Тютчева для себя, Некрасов одним из первых увидел в нем поэта мысли, назвал его талант самобытным (проблема самобытности в это время занимала самого Некрасова-поэта и потому в комментируемой статье ей уделено так много внимания), отнес его творчество к блестящие явлениям в русской поэзии. Спустя четыре года эти наблюдения, будут продолжены и развиты Тургеневым в статье "Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева" (С, 1854, No 4, отд. III, с. 23--26; Тургенев, Соч., т. V, с. 423--427).
   Название статьи Некрасова многопланово и полемично. В нем отражено стремление автора расширить границы "последнего литературного периода", в который входили Пушкин, Крылов, Лермонтов, Кольцов (см.: наст. кн., с. 44). Завершая статью, Некрасов назвал Тютчева "первостепенным поэтическим талантом" (с. 60) и тем самым как бы опровергнул ее название. Об этом свидетельствовала и А. А. Буткевич, пояснявшая в письме к С. И. Пономареву от 12 мая 1878 г. не дошедшую до нас заметку Некрасова "Статья о Тютчеве. Русские второстепенные таланты": "Об ней он мне говорил и еще жалел, ч-то назвал второстепенными. "Талант, как бриллиант, -- говорил он, -- не может быть второстепенным: вся разница в величине -- и осколок дает свой блеск"" (ЛН, т. 53--54, с. 173). Некрасов писал о Тютчеве как о второстепенном лишь по степени известности, а не по подлинному поэтическому значению.
   Первый биограф Тютчева И. С. Аксаков назвал статью "Русские второстепенные поэты" "замечательной статьей", посвященной Тютчеву, в которой "Некрасов является истинным знатоком и ценителем поэтической красоты" (Аксаков И. С. Федор Иванович Тютчев. (Биографический очерк). М., 1874, с. 47). Он же отметил, что статья Некрасова вернула Тютчева в поэзию. По наблюдению И. С. Аксакова, "Тютчев, хоть и на 47 году жизни, дождался наконец оценки своему таланту; статья Некрасова, напечатанная в журнале, пользовавшемся тогда большим успехом, произвела в публике сильное впечатление" (там же, с. 48). Откликнулась на статью Некрасова и критика. В. П. Гаевский писал о ней в "Письмах о русской журналистике" в связи с обозрением июльской книжки "Москвитянина" за 1850 г., назвав при этом имя Тютчева полностью: "В ней напечатаны три стихотворения Ф. И. Тютчева (Ф. Т.), произведения которого уже очень давно не появлялись в журналах. Считаем излишним распространяться о талантливости автора, потому что читатели имели возможность ближе познакомиться с его талантом и деятельностью из напечатанной в первой книжке "Современника" нынешнего года статьи о Ф. Т -- ве" (С. 1850, No 8, отд. VI, с. 312). Анонимный автор "Отечественных записок" также обратил внимание на "статью о Тютчеве, написанную Н. А. Н--м (No 1)", отметив при этом в ней "взгляд на поэтов, взгляд исключительный, с одной только эстетической стороны" в ущерб историческому (ОЗ, 1850, No 12, отд. VI, с. 145). См. также другой отклик "Отечественных записок" (1850, No 12, отд. VI, с. 128, анонимный автор).
   В текстах стихотворений Тютчева, приводимых Некрасовым, имеется ряд отличий от предыдущих журнальных публикаций. Впоследствии они вошли в первое отдельное издание произведений поэта (СПб 1854), подготовленное по инициативе редакции "Современника" главным образом Тургеневым и Некрасовым (под редакцией Тургенева), без участия автора. Предположение А. Я. Максимовича о том, что Некрасов располагал каким-либо авторизованным списком, легшим в основу издания, не подтвердилось (см.: ЛН, т. 19--21, с. 371--418). В распоряжении Некрасова находились только тексты, опубликованные в "Современнике", которые он подверг некоторой правке (см. об этом: Пигарев И. В. Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева, с. 371--418; ср.: Николаев А. А. К истории подготовки сборника стихотворений ф И Тютчева (1854), изданного редакцией некрасовского "Современника". -- Некр. сб., VIII, с. 36--54). Статья Некрасова "Русские второстепенные поэты" открыла цикл статей в "Современнике", задача которого заключалась в возрождении интереса к поэзии в русской читающей публике. Как видно из письма Некрасова к Д. Н. Майкову от 19 апреля 1850 г., задуман был цикл очень широко. Отдельные статьи предполагалось посвятить самым различным поэтам (В. Г. Бенедиктов, Е. А. Баратынский, Н. М. Языков, А. А. Дельвиг, А. И. Подолинский, И. И. Козлов) и отдельным эпохам, периодам, направлениям в русской поэзии. Однако появилось всего четыре статьи: Некрасова о Тютчеве, В. П. Боткина об Огареве (С, 1850, No 2), П. Н. Кудрявцева о Фете (С, 1850, No 3) и подписанная инициалами "А. Л." статья о Веневитинове (С, 1850. No 7).
  
   С. 32--33. ...времена гг. Марлинского и Бенедиктова ~ той вычурности, которою отличались оба эти писателя. -- Подобные суждения о "фразистых повестях" А. А. Бестужева-Марлинского, о "вычурности" поэзии В. Г. Бенедиктова высказывались Некрасовым в рецензии на "Дамский альбом" и в "Заметках о журналах за сентябрь 1855 года" (см.: наст. кн., с. 109--110, 166--167,184). Ср. с аналогичной оценкой В. Г. Белинского: "О достоинствах и значении г. Бенедиктова спор уже кончен; самые почитатели его согласятся, что он то же самое в стихах, что Марлинский в прозе. <...> Они гениально выразили, один в стихах, другой в прозе, крайность внешнего блеска и кажущейся силы искусства, чуждой действительного содержания, а следовательно и действительности жизненной. Отсюда проистекают эти блестящие, пестрые, узорочные миражи образов, столь обольстительные для неопытных глаз, поражающихся одною внешностию..." (т. VI, с. 493).
   С. 33. ...написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий ~ проза, более доступная по форме, представляет более простора его уму... -- Мысль об особенностях и различии прозы и поэзии развивается Некрасовым в ряде статей, наиболее полно -- в рецензии на "Деревенский случай" Н. Д. Хвощинской (см.: наст изд., т. XII).
   С. 33. ...нет поэтических талантов о" и они также обратились к прозе. Это явление тоже нередко. -- На страницах "Литературной газеты" не раз отмечалось, что "стихов теперь не читают", что читатель "круто повернул на прозу" (см. рецензии на "Стихотворения И. Бочарова" (ЛГ, 1841, 13 дек., No 141, с. 540), "Стихотворения Вл. Бенедиктова" (ЛГ, 1842, 22 нояб., No 46, с. 940), "Стихотворения Милькеева" (ЛГ, 1843, 18 июля, No 28, с. 533--534), "Сенсации и замечания г-жи Курдюковой..." И. Мятлева (ЛГ, 1844, 15 янв., No 3, с. 56), а также фельетон "Падающие звезды" (ЛГ, 1844, 20 июля, No 28, с. 484), который, очевидно, принадлежал Некрасову (см.: наст. изд., т. XII) и в состав которого вошло стихотворение "Послание к соседу" (см.: наст. изд., т. I, с. 436, 694)). Некрасовский "Современник" последней трети 1840-х гг. также критически относился к стихам (см., например, редакционное примечание: С, 1847, No 6, с. 137-138).
   С. 33. В этой самой книжке "Современника" в обозрении литературы определили мы до некоторой степени разницу между направлением нынешней литературной эпохи и той, которая си предшествовала. -- Имеется в виду запрещенное цензурой "введение" к "Обозрению русской литературы за 1849 год" (см.: наст. изд., т. XII). В следующем номере "Современника" содержится редакционное примечание по этому поводу: "...в первой статье о "Второстепенных поэтах" есть ссылка (стр. 43, "Смесь") на "Обозрение". Она осталась по ошибке, ибо вступление, к которому относилась эта ссылка, не вошло в текст" (С, 1850, No 2, отд. VI, с. 104). См. об этом: Боград Совр., с. 500--501.
   С. 33. ..."из чести лишь одной"... -- Цитата из поэмы В. Л. Пушкина "Опасный сосед" (1811; опубл. 1855).
   С. 34. ...только поэтический талант, равный пушкинскому, мог бы доставить автору и Славу и Деньги... -- Намек на стихотворение А. С. Пушкина "Разговор книгопродавца с поэтом" (1824). У Пушкина: "Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать".
   С. 34. ...поэтическую искру свою разводит он на множество прозаических статей; он пишет повести, рецензии, фельетоны...-- Возможно, автобиографическое признание Некрасова, активно занятого в эти годы журнальной работой.
   С. 36. ...два следующие стихотворения г. Н. Сп. -- Имеется в виду Н. Спиглазов, автор нескольких стихотворений, напечатанных в "Современнике" в 1850 г. В "Современнике" кроме впервые опубликованных в статье Некрасова стихотворений "Я всё еще стараюсь как-нибудь..." и "Как птичка, весь день распевая..." публиковались и другие стихи Спиглазова (см.: С, No 2, отд. VI, с. 207--208; No 5, отд. VI, с. 139). Н. Г. Чернышевский в одном из своих писем упоминает их среди стихов, которые "не следовало помещать" (т. XIV, с. 339). Г. П. Данилевский, напротив, писал Я. П. Полонскому 4 февраля 1850 г. по поводу этих стихотворений: "....у Спиглазова замечательное дарование, на него обращено уже внимание (см. первую статью "Современника" "Р<усские> второст<епенные> поэты", два стихотворения)..." (ИРЛИ, 12050/2 XIX6. 8, л. 9 об.).
   С. 38. ...два стихотворения, принадлежащие г. Сол--ну.-- Имеется в виду поэт и переводчик В. А. Солоницын (ум. после 1863), в молодости близкий А. Ы. Майкову, сотрудничавший в "Библиотеке для чтения" и других журналах. О нем см.: PC, 1888, No 5, с. 533. Стихотворения "Пока неопытен, покамест сердцем молод..." и "Ты молода еще, покамест не буди..." в статье Некрасова публикуются впервые.
   С. 39. ...влияние Пушкина и автора нескольких стихотворений ~ который теперь уже стихов не пишет... -- Намек на самого Некрасова, стихов в 1848--1849 гг. не печатавшего.
   С. 39. ...г. Лизандер, поэт, пишущий уже давно и уже издавший книжку стихов... - Д. К. фон Лизандер (1824-1894), поэт-элегик, автор поэмы "Запорожцы" (1840) и сборника "Стихотворения фон Лизандера" (М., 1845). Его более поздний сборник стихов "Лучи и тени. Сорок пять сонетов" (М., 1859) был высмеян Добролюбовым в "Современнике" (1859, No 8) в рецензии на этот сборник (т. V, с. 190-194).
   С. 41. ...две небольшие пьесы автора "Старого дома", "Сторожа" ~ которые всегда останутся памятны любителям стихов...-- Стихотворения Н. П. Огарева "Fatum" и "Забыто" в статье Некрасова публикуются впервые.
   С. 42. ...стихотворение, дорогое нам по личным нашим воспоминаниям. ~ Один, опять один я. Разошлась ~ Т. Л. -- Стихотворение И. С. Тургенева публикуется в статье Некрасова впервые, псевдонимом "Т. Л.", т. е. Тургенев-Лутовинов, в котором использована девичья фамилия его матери В. П. Лутовиновой, Тургенев подписывал свои ранние произведения. Позднее Некрасов включил это стихотворение в сборник: Для легкого чтения. Повести, рассказы, комедии, путешествия и стихотворения современных русских писателей, т. 3. СПб., 1856, с. 252.
   С. 45. ...даже заслужил от одного критика титул гения г. Бенедиктов... -- Речь идет, очевидно, о С. П. Шевыреве, объявившем Бенедиктова первым русским "поэтом мысли" (МП, 1835, ч. III, авг., кн. 1, с. 439--459). См. полемику с ним в статьях Белинского "Стихотворения Владимира Бенедиктова" (1835) (т. I, с. 355--371) и "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"" (1836) (т. II, с. 148--151).
   С. 45. В 1836 году Пушкин основал новый журнал "Современник". -- А. С. Пушкин выпустил в 1836 г. четыре тома основанного им журнала и успел частично подготовить первый его том за 1837 г. В пушкинском "Современнике" принимали участие Н. В. Гоголь, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, В. Ф. Одоевский и др. Журнал издавался в тяжелых цензурных условиях, подвергался нападкам со стороны враждебной журналистики. См. об этом в статье В. Ф. Одоевского "Несколько слов о "Современнике"" в защиту Пушкина от нападок О. И. Сенковского (напечатана анонимно в "Северной пчеле", 1836, 17 апр., No 86) и в его же статье "О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина" (1836; напечатана лишь в 1864 г. в "Русском архиве". No 7--8, с. 824--831). См. также: Максимов Д. "Современник" Пушкина (1836--1837). -- В кн.: Евгеньев-Максимов В. Е. "Современник" в 40--50 гг. От Белинского до Чернышевского. Л., 1934, с. 369--418; Березина В. Г. Из истории "Современника" Пушкина. -- В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. 1. М. -- Л. 1956, с. 298-305.
   С. 45. Основание этого журнала ~ сопровождалось в нашей литературе весьма замечательными толками, спорами и событиями, о которых мы скоро будем иметь случай говорить в особой статье.-- Обещанная статья о "Современнике" Пушкина не появилась.
   С. 45. ...под ними весьма четко выставлены были буквы "Ф. T." ~ Подпись "Ф. Т--в" ~ окончательно подтвердила, что автор их наш соотечественник. -- Тот факт, что в комментируемой статье подпись "Ф. Т." не раскрывается, имя поэта полностью не названо, свидетельствует лишь о следовании Некрасовым воле Тютчева, который во второй половине 1830-х и в 1840-х гг. подписывался только криптонимом, но не о незнании имени поэта. В свое время В. Н. Майков, говоря о "Стихотворениях, присланных из Германии", тоже не раскрыл подписи Тютчева, соблюдая журнальную этику: в его рецензии на "Стихотворения А. Плещеева. 1845--1846" Тютчев назван "одним русским поэтом, которого никто не помнит, хотя <...> лет десять назад его стихи и обратили на себя внимание людей со вкусом и поэтическим тактом" (ОЗ, 1846. No 10, отд. VI. с. 42; ср.: Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985, с. 278). Белинский же, заметив ранние тютчевские публикации с полной подписью, упомянул имя поэта (т. IV, с. 342). Подпись Тютчева была раскрыта также в "Указателе содержания "Современника" за десятилетие с 1836-го по 1845-й год" (СПб., 1846) и в статье В. П. Гаевского "Письма о русской журналистике" (С, 1850, No 8, отд. VI, с. 312).
   С. 46--47. Вот несколько стихотворений ~ В пещере нимф спокойно дремлет. -- Стихотворения Тютчева "Утро в горах", "Снежные горы", "Полдень" цитируются Некрасовым по "Современнику" (1836, т. 3, с. 5, 7, 10) с несколькими разночтениями: "Над усыпленною землей" вместо "Над издыхающей землей" ("Снежные горы"); "В пещере нимф спокойно дремлет" вместо "В пещере нимф покойно дремлет" ("Полдень").
   С. 47. Песок сыпучий по колени. ~ Глядит из каждого куста.-- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1837, т. 6, с. 397).
   С. 48. И миллионом темных глаза ~ Сквозь ветки каждого куста... -- Неточная цитата из поэмы М. Ю. Лермонтова "Мцыри" (1839). У Лермонтова: "Сквозь ветви каждого куста".
   С. 48. Осенний вечер. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1840, т. 19, с. 187) с одним разночтением: "Возвышенной стыдливостью страданья" вместо "Божественной стыдливостью страданья".
   С. 48--49. Что ты клонишь над водамиое И смеется над тобой. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (С, 1836, т. 4, с. 34).
   С. 49. Весенние воды. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. 6).
   С. 50. Весна. -- Стихотворение А. А. Фета цитируется по первой публикации (ОЗ, 1844, No 6, с. 147). Критика Некрасова была учтена Фетом в издании "Стихотворения А. Фета" (СПб., 1856). Окончательный текст "Весны", помещенный здесь:
  
   Уж верба вся пушистая
   Раскинулась кругом;
   Опять весна душистая
   Повеяла крылом.
  
   Станицей тучи носятся,
   Тепло озарены,
   И в душу снова просятся
   Пленительные сны.
  
   Везде разнообразною
   Картиной занят взгляд,
   Шумит толпою праздною
   Народ, чему-то рад...
  
   Какой-то тайной жаждою
   Мечта распалена --
   И над душою каждою
   Проносится весна.
  
   См. также пародию Некрасова в стихотворении "Лето" (1854) цикл пейзажной лирики Фета и на это стихотворение (наст. изд., т. I, с. 139).
   С. 50. Со временем мы будем подробно говорить здесь о г. Фете.--- Имеется в виду статья из цикла "Русские второстепенные поэты", принадлежащая П. Н. Кудрявцеву. Об авторе этой статьи см.: Боград Совр, с. 502. Отзывы Некрасова о стихотворениях Фета см. также в рецензиях на "Дамский альбом", в "Заметках о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года" (наст. кн., с. 106, 233) и в "Литературных новостях" (1856) (наст. изд., т. XII).
   С. 50--51. Весна. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1839, т. 13, с. 169) со следующими разночтениями: "Как ни браздят чела морщины" вместо "Как ни браздят чело морщины"; "В условный час слетает к нам" вместо "В условный час слетает к вам"; "И страх кончины неизбежный" вместо "И страх кончины неизбежной".
   С. 51--52. Давно ль, давно ль, о юг блаженный ~ Доходит до души моей. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1838, т. 9, с. 131) с таким разночтением: "Родные призраки скользят" вместо "Святые призраки скользят". Разночтением является также написание Некрасовым с маленькой буквы слов "Юг" и "Север".
   С. 52. Как океан обьемлет шар земной ~ Со всех сторон окружены. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. 19).
   С. 52--53. Я помню время золотое ~ Над нами пролегала тень. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. И) с одним разночтением: "С холмом, и с замком, и с тобой" вместо "С холмом, и с замком, и тобой".
   С. 53--54. Не то, что мните вы, природами голос матери самой! -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. 21) со следующими разночтениями: "Не их вина: пойми, коль может" вместо "Не их вина: пойми, коль можешь"; "Увы! души в нем не встревожит" вместо "Души его, ах, не встревожит". В статье Некрасова третья и четвертая строки первого четверостишия были опущены и заменены строками точек. В настоящем издании строки восстановлены по тексту "Современника" 1836 г.
   С. 54. ...Гейне под пером наших переводчиков явился публике в самом непривлекательном виде. -- Среди переводчиков стихотворений Г. Гейне в 1830--1840-е гг. могут быть названы М. Н. Катков (ОЗ, 1839, No 6, 7, 11; 1840, No 1), К. К. Павлова (ОЗ, 1839, No 7), К. С. Аксаков (ОЗ. 1840. No 9). А. Я. Кульчицкий (ОЗ, 1840, No 12; 1841, No 10; 1842, No 5), А. И. Кронеберг (ОЗ, 1840. No 12),В. И. Краков (ОЗ, 1841, No 12), А. А. Фет (ОЗ, 1842, No 6, 12; 1843, No 2); А. Н. Струговщиков (1844, No 9). В "Современнике" стихотворные переводы Гейне стали публиковаться позднее, в 1850-е гг. (см: Гордон Я. И. Гейне в России (1830--1860-е годы). Душанбе, 1973). Кого конкретно имел в виду Некрасов, судить трудно. По-видимому, Некрасову не было известно, что стихотворения Гейне переводились и Тютчевым (см., например, "С чужой стороны" (Северная лира на 1827 год, с. 338), "(Из Гейне). Как порою светлый месяц..." (Галатея 1830, No 8), "(Из Гейне). Друг, откройся предо мною..." (Галатея, 1830, No 41, с. 191)).
   С. 54 С какою негою. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1840, т. 20, No 4, с. 299).
   С. 55. И гроб опущен уж в могилу ~ В воздушной бездне голубой...-- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 4, с. 36).
   С 55. Итальянская villa. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1838, т. 10, с. 184).
   С. 56. Silentium! -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. 16).
   С. 56--57. Как птичка раннею зарей ~ За новым племенем брести!.. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 4, с. 38) с одним разночтением: "Сей шум, движенье, говор, клики..." вместо "Сей шум, движенье, говор, крики...".
   С. 57. ...мы можем только указать на другого замечательного нашего поэта, князя П. А. Вяземского (мы со временем к нему обратимся)... -- Обещанная статья в "Современнике" не появилась.
   С. 57. ...встречается подобное стихотворением начинается стихом: "Что день, то новые утраты...". -- Ни стихотворения, так начинающегося, ни такой строки у Вяземского обнаружить не удалось. Речь может идти о стихотворении "Смерть жатву жизни косит, косит..." (1840) (Некрасов уже говорил о нем: наст. том, кн. 1, с. 137), которое в статье "Русская литература в 1844 году" упоминал и Белинский (т. VIII, с. 436).
   С. 57. Как над горячею золой ~ Я просиял бы -- и погас! -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3, с. 15).
   С. 58. Душа моя -- Элизиум теней ~ И сей бесчувственной толпою?.. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 4, с. 41). По представлениям античной древности, Элизиум -- то место в царстве теней, где пребывают праведники, получившие бессмертие от богов.
   С. 58--59. В душном воздухе молчанье ~ Зачинающей грозы?..-- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 4, с. 32) с таким разночтением: "Чу! за белой душной тучей" вместо "Чу! за белой дымной тучей".
   С. 59. Через ливонские я проезжал поля ~ Про них и днем молчание хранит. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1837, т. 6, с. 396).
   С. 60. О чем ты воешь, ветр ночной? ~ Под ними хаос шевелится!.. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836. т. 3, с. 18) со следующим разночтением: "То глухо жалобный, то шумный?" вместо "То глухо жалобный, то шумно?".
   С. 60. Душа хотела б быть звездой ~ В эфире чистом и незримом. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1836, т. 3 с. 14).
   С. 60. Так здесь-то суждено нам было ~ Декабрьский воздух разогрет. -- Стихотворение цитируется по "Современнику" (1838, т. 9, с. 138), где оно было напечатано с ошибочным заглавием "1 декабря 1827". У Тютчева: "1-е декабря 1837" (см. об этом - Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1957, с. 351).
   С. 61. Беседующий теперь с читателями крепко не любит педантических разделений и подразделений писателей на гениев, гениальных талантов, просто талантов и так далее. -- Возможно, здесь скрытая полемика с Белинским, выдвинувшим в статье "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846) понятие "гениальный талант" в качестве промежуточной ступени между гением и таланом (т. IX, с. 526--531). Впоследствии от этого определения отказался и Добролюбов (см. об этом: Соловьев Г. В борьбе за "партию народа" в литературе. - ВЛ, 1963, No 9, с. 98-99). Высказывалось предположение, что комментируемые слова -- отзвук спора между Некрасовым и Белинским о Тютчеве, о месте и роли поэзии в обществе (см.: Скатов Н. Н. 1) Н. А. Некрасов -- литературный критик. -- В кн.: Н. А. Некрасов. Поэт и гражданин. Избр. статьи. М., 1982, с. 14; 2) О "двух тайнах" русской поэзии (Некрасов и Тютчев). -- В кн.: Скатов Н. Литературные очерки. М., 1985, с. 214).
   С. 61. Выбрал же он это заглавие потому, что нужно же какое-нибудь заглавие, а лучшего он не нашел... -- См. об этом выше, С 316.
   С. 61. ...не можем сказать наверное, печатал или нет г. Ф. Т -- в где-нибудь свои стихотворения, прежде чем начал издаваться "Современник". -- Первое печатное стихотворение Тютчева "Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду", являющееся вариацией на тему Горация, было опубликовано в "Трудах Общества любителей российской словесности" (1819, ч. 14). Затем были напечатаны стихотворения "Урания" ("Речи и отчеты императорского Московского университета" за 1820 г.) и несколько стихотворений ("Труды Общества любителей российской словесности", 1822, ч, 1). В 1826--1835 гг. стихотворения Тютчева появились в "Телескопе", "Русском зрителе", в альманахах "Урания", "Северная лира", "Галатея", "Денница" и др.
   С. 61. Заключим нашу статью желанием, чтобы стихотворения г. Ф. Т. были изданы отдельно... -- Первое отдельное издание стихотворений Тютчева было осуществлено редакцией "Современника" ("Стихотворения Ф. Тютчева". СПб., 1854).
  

1851

<ИЗ СТАТЬИ "КОМЕТА, УЧЕНО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬМАНАХ..." >

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1851, No 5 (ценз. разр. -- 30 апр, 1851 г.), отд. III, с. 21--25, без подписи.
   В собрание сочинений включается впервые.
   Автограф не найден.
  
   Авторство установлено М. Я. Блинчевской на основании обнаруженного ею свидетельства фольклориста А. Н. Афанасьева сотрудника некрасовского "Современника". В неопубликованном Дневнике А. Н. Афанасьева сказано: "...разбор "Идеалиста" в "Современнике" писан Н. А. Некрасовым, приятелем Станкевича" (цит. по: Блинчевская М. Я. "Это, увы, современный герой...". Неизвестная статья Некрасова. - ЛГ, 1971, 26 мая, No 22, с. 7). Идейная перекличка и текстуальная связь с другими произведениями Некрасова, в частности с пародией "Мое разочарование" (1851), опубликованной в этой же книжке "Современника", и поэмой "Саша" (1855), также свидетельствуют в пользу авторства Некрасова (см.: Лазутин С. Г. К истории создания романа "Тонкий человек" и поэмы "Саша". -- В кн.: Вопросы литературы и фольклора. Воронеж, 1972, с. 22--23). Н. Б. Алдонина в статье ""Современник" в борьбе за передовую драматургию. (Об анонимной рецензии на альманах "Комета")" (в кн.: Жанровое своеобразие русской поэзии и драматургии. Межвуз. сб. Куйбышев, 1981, с. 90--111 (Учен. зап. Куйбышевского пед. ин-та; Т. 256)), не упоминая названные публикации М. Я. Блинчевской и С. Г. Лазутина, стремится доказать, что вся статья о "Комете" может быть атрибутирована одному автору -- Некрасову. (Ср.: Мельгунов Б. В. Некрасов-журналист (малоизученные аспекты проблемы). Л., 1989, с. 111). Однако этот тезис не представляется убедительным. Статья, по-видимому, составлена из текстов, написанных разными авторами. Возможно, что Некрасову в ней принадлежит не только разбор "Идеалиста" А. В. Станкевича. Во всяком случае отдельные суждения в письмах и статьях Некрасова (о Тургеневе. Щепкине) перекликаются с аналогичными высказываниями об этих авторах в статье об альманахе "Комета". Однако такой переклички все-таки недостаточно, чтобы приписать всю статью Некрасову.
   Изданный Н. С. Щепкиным в Москве в 1851 г. альманах "Комета" был заметным явлением в литературе. В нем публиковались статьи А. Н. Афанасьева, Т. Н. Грановского, С. М. Соловьева, И. Е. Забелина; кроме "Идеалиста" Станкевича здесь были напечатаны "Разговор на большой дороге" И. С. Тургенева, "Неожиданный случай", драматургический этюд А. Н. Островского, "Первое апреля, сцены из светской жизни" и "Эпизод из романа" Е. Тур.
   Почти все журналы откликнулись на него статьями в отделе "Критика", в которых речь шла и о повести А. В. Станкевича "Идеалист". "Москвитянин" дважды обращался к этому альманаху в этой повести (М, 1851, No 9--10, с. 169--178 -- статья Ап. Григорьева; 1851, No 11--12, с. 339--340 -- статья "Еще о "Комете"" за подписью: "У"). "Отечественные записки" (1851, No 5. отд. V, с. 10--20) откликнулись статьей, принадлежавшей, по-видимому, А. Д. Галахову (см.: Егоров Б. Очерки по истории русской литературной критики середины XIX века. Л., 1973, с. 46). О повести также писал В. П. Гаевский (БдЧ, 1851, т. 107, No 6, отд. V, с. 17--43). Одобрил ее и Ф. В. Булгарин (СП, 1851, 19 мая, No 111, с. 442-- 443).
  
   С. 62. Нам особенно приятно было встретить под такою прекрасною повестью имя г. Станкевича... -- А. В. Станкевич (182! -- 1912) -- литератор, младший брат философа и поэта Н. В. Станкевича, близкий знакомый Белинского и Некрасова, впоследствии автор книги "Тимофей Николаевич Грановский. Биографический очерк" (М., 1869), которую Некрасов упомянет в заметке о стихотворении "Я за то глубоко презираю себя..." (см.: наст. изд. т. I., с. 583).
   С. 62. Эти немногочисленные произведения помещены были в разное время в "Современнике" ~ под ними автор не подписал полной своей фамилии, выставив только первую букву. -- В "Современнике" были опубликованы следующие произведения Станкевича: "Из переписки двух барышень" (1847, No 2, отд. IV, с. 153--164, подпись: "***") и "Ипохондрик. Письма к приятелю" (1848, М 3, отд. I, с. 26--46, подпись: "А. С--ч").
   С. 63. Нам кажется, что автор вовсе не понял характера своего героя... -- Аналогичная оценка этой повести дана в письме В П. Боткина к П. В. Анненкову от 16 апреля 1851 ): "Повесть Станкевича в "Комете" замечательна по таланту автора, но лицо Левина неопределенно и туманно. Автор не отдал себе ясного отчета в характере этого лица" (П. В. Анненков и его друзья. СПб., 1892. с. 568). Ср. также в указанном выше отзыве Ап. Григорьева: "Везде виден в авторе человек мысливший, живший и глубоко чувствовавший, везде прекрасные цели и нигде артистичности исполнения <...> для него самого еще неясны многие странные черты в его Левине" (с. 176--178). Автор второго отзыва "Москвитянина" также считал, что тип Левина "неясен" (с. 340).
   С. 63. Левин, по нашему мнению, не "идеалист": с этим словом мы привыкли соединять совсем другое понятие. -- Идеалистами Некрасов считал людей типа Рудина. стоявших в 1840-е гг. "во главе умственного и жизненного движения" (наст. кн., с. 238). Их Некрасов отличал от героев вроде Левина, которых после появления повести Тургенева "Дневник лишнего человека" (1850) стали называть лишними людьми. Позже, в 1860-е гг., граница между этими понятиями в сознании Некрасова в известной мере стерлись (ср. в "Сценах из лирической комедии "Медвежья охота"" (1866--1867) образ "диалектика обаятельного", "либерала-идеалиста", которого в литературе "прозвали "лишним"", -- наст. изд., т. III, с. 17). См. об этом: Гин НЛК, с. 158--159.
   С. 63. Эти кружки удивительно способны развивать в человеке самолюбие... -- Ср. в романе Некрасова "Тонкий человек" (1853-- 1855) о кружке, в который входил и молодости "тонкий человек" Грачов: "Этот кружок, между прочим, имеет свойство быстро развивать самолюбие каждого, кто прикоснется к нему..." (наст. изд., т. VIII, с. 302).
   С. 63. Вообще Гамлет Щигровского уезда имеет много общего с Левиным ~ первый дошел до самосознания и "смирился"... -- Реминисценция из повести И. С. Тургенева "Гамлет Щигровского уезда" (С, 1849, No 2, отд. I, с. 275--292). У Тургенева: "...я вам уже сказывал, что я смирился" (Тургенев, Соч., т. IV, с. 293).
   С. 63. Отнимите у Левина богатство, средства к жизни, и тогда вы ясно увидите, что это за человек. -- Ср. у А. И. Герцена в романе "Кто виноват?" (1845--1846) слова доктора Крупова о Бельтове: "Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для других: так-то всё на свете и делается" (т. IV, с. 155). При явной перекличке суждений здесь и существенное отличие: Герцен еще верит, что Бельтовы при определенных обстоятельствах могут работать, Некрасов на "глубокого эгоиста и труса" Левина (аналогичный тип) уже никаких надежд не возлагает.
   С. 64. Любовь эта ~ более находилась в голове "бесстрастного созерцателя", чем в сердце. -- Ср. в поэме Некрасова "Саша" (1855) об Агарине:
  
   Да говорят, что ему и любовь
   Голову больше волнует -- не кровь!
   (наст. изд., т. IV, с. 25)
  
   "Бесстрастный созерцатель" -- перефразированная цитата из повести Станкевича "Идеалист", в которой Левин назывался "наблюдателем и созерцателем", "бесстрастным холодным идеалистом" (с. 522, 609).
   С. 64. Сны, в которых орлы адресуют к Левину полные пророческого значения речи... -- Этой деталью сюжета повести Станкевича, обратившей на себя внимание и других критиков (ОЗ, 1851. No 5, отд. V, с. 14, 18; М, 1851, No 9-10, с. 176-178), Некрасов впоследствии воспользовался для характеристики Агарина в поэме "Саша", где, однако, она приобрела ироническую окраску:
  
   На пароходе в Кронштадт я пришел,
   И надо мной всё кружился орел.
   Словно пророчил великую долю...
   (наст. изд., т. IV, с. 20)
  
   В традиции агиографической литературы орел -- символ Христа: "Я -- орел, который полетом своим указывал тебе дорогу" (Памятники литературы Древней Руси. XII век. М., 1980, с. 159--160).
   С. 64. "Вдали показался остров ~ и он услыхал ее мощный призыв". -- Цитируется повесть Станкевича "Идеалист" (с. 609).
   С. 65. Левин -- это один из героев нашего времени. -- Ср. об Агарине в поэме "Саша":
  
   Это не бес, искуситель людской,
   Это, увы! -- современный герой!
   (наст. изд., т. IV, с. 24)
  
   С. 65--66. ...грязный и запыленный после долгой дороги, он прямо кидается обниматься с дядей ~ А приключение на пути к тетке? А штрипка? -- Некрасов пересказывает содержание главы 6 повести Станкевича (с. 553--559).
  

РАУТ <НА 1851 ГОД>

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1851, No 5 (ценз. разр. -- 30 апр. 1851 г.), отд. V, с. 1--15, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова установлено М. М. Гином на основании того, что в рецензию включено стихотворение поэта "Мое разочарование" (см.: наст. изд., т. I, с. 80--82, 601--602) -- пародия на "Рассказ Лизы" К. К. Павловой, представляющий собой отрывок из ее поэмы "Кадриль". Эта атрибуция отвергнута Н. М. Гайденковым (Павлова К. Полн. собр. стихотворений. М.--Л., 1964, с. 580 (Б-ка поэта. Большая сер.)). Приписывая рецензию И. И. Панаеву, Н. М. Гайденков делает это категорично, без какой-либо мотивировки: поэтому его мнение не может служить основанием для пересмотра указанной атрибуции.
   Первый альманах под заглавием "Раут" (как и второй и третий выпуски этого издания) отличался обилием авторов, пестротой и разнородностью содержания. Уже в первом выпуске наряду с известными писателями (Н. М. Языков, Ф. И. Тютчев, К. К. Павлова, М. Ю. Лермонтов, А. Ф. Писемский, А. П. Островский, С. П. Шевырев, Е. П. Ростопчина, И. И. Панаев, Н. Ф. Щербина, Ю. В. Жадовская, А. Ф. Вельтман, П. В. Берг) широко публиковались третьестепенные стихотворцы и прозаики, которых даже не всегда можно было назвать профессиональными литераторами (А. Реймерс, М. Котельников, Н. Арсеньева, В. Головина и др.). Широко здесь представлен и сам Сушков, что не осталось незамеченным Некрасовым. Не случайно, выделив несколько значительных литературных имен, он отметил старомодность альманаха и сосредоточил свое внимание на пародийном анализе произведения К. К. Павловой. Упомянутый отрывок из ее поэмы преподносился как одно из значительных произведений сборника, что подчеркивалось примечанием издателя "Раута": "Этот отрывок из повести в стихах "Кадриль" не отрывок, а целая поэма, написанная пятистопным хореем, очень редко встречающимся у нас, особенно в полных пиэсах..." (с. 313). Некрасов иронически обыгрывает это примечание (см.: наст. кн., с. 68--69).
   К замечаниям Некрасова Павлова вынуждена была прислушаться: по свидетельству Е. Казанович, некоторые строки, подчеркнутые в рецензии, были Павловой "переработаны или исключены вовсе" (Павлова К. Полн. собр. стихотворений. Л., 1939, с. 438).
   Хвалебная рецензия на "Рассказ Лизы" была опубликована в "Москвитянине" (1851, т. III, "Критика и библиография", с. 157--158); ответ на нее см.: С, 1851. No 7, отд. VI, с. 42--44.
  
   С. 67. Мы начнем с Лермонтова. Отрывок из его стихотворения "Моряк" доставлен издателю гг. Павловыми. -- Поэма М. Ю. Лермонтова была напечатана в "Рауте" под заглавием ""Моряк". Отрывок из стихотворения М. Лермонтова" (с. 197--199) и сопровождалась примечанием издателя: "За стихи Лермонтова и следующие за ними стихи Языкова читатели должны благодарить К. К. и Н. Ф. Павловых".
   С. 69. ...после поэмы "Двойная жизнь" (1848), которой некогда "Современник" посвятил особую статью в отделе критики... -- См. анонимную статью в "Современнике" (1848, No 3, отд. III, с. 47-- 60).
   С. 69. в дом была взята я к старой тетке... -- Здесь и далее цитируется "Рассказ Лизы" К. К. Павловой (с. 313--327).
   С. 74. ...к нам вошел Новый поэт. -- О Новом поэте см.: наст. кн., с. 307.
   С. 74. ...приняв позу, какую обыкновенно принимал при своих, импровизациях г. Джустиниани. -- Д. Джустиниани (1810--1866) -- итальянский поэт и импровизатор, юрист по образованию. С 1840 г. жил в России, в 1851--1859 гг. был лектором Петербургского университета. Автор книги импровизаций "La muse italienne en Russie" (СПб., 1841). Некоторые стихотворения Джустиниани были переведены на русский язык С. П. Шевыревым.
   С. 74. И стих и смелое созвучье ~ Любовь и тишина! -- Строки из стихотворения Нового поэта "Отрывок", включенного в издание: [Панаев И. И.] Собр. стихотворений Нового поэта. СПб., 1855, с. 37--38. Пародия на стихотворение К. К. Павловой "Три души" (1845). См.: Ямпольский И. Литературная деятельность И. И. Панаева. -- Панаев, с. XXV.
   С. 77. Перевод г. Ф. Тютчева из Шиллера "Поминки" был бы очень хорош, если бы мы не имели перевода Жуковского... -- Перевод Тютчева баллады Ф. Шиллера (на сюжет, заимствованный из "Илиады" Гомера) "Праздник победы" впервые опубликован в "Рауте" (с. 103) с примечанием издателя: "Мы имеем два прекрасных перевода этой поэмы: один <А. М.> Мансурова, другой Жуковского под названием "Торжество победителей". Знатоки немецкой литературы удостоверяли нас, что этот новый перевод -- самый близкий к подлиннику. "Поминки" случайно попались нам, и мы решились поместить их в нашем "Сборнике" без ведома автора, да уж, видно, такова участь его: князь И. С. Г<агарин> собрал стихотворения Ф. Т<ютчева>, и Пушкин напечатал их в "Современнике"; а Т<ютчев>, живя тогда в Баварии, и не подозревал, что Петербург читает его произведения". Перевод В. А. Жуковского "Торжество победителей" впервые напечатан в альманахе "Северные цветы на 1829 год" (СПб., 1828, с. 3). См. также: Прийма Ф. Я. Некрасов и русская литература. Л., 1987, с. 84--85.
   С. 77. Из поэтов ~ говорливее всех на Рауте оказались гг. фон Лизандер и Долин. -- А. Долин -- псевдоним издателя "Раута" Н. В. Сушкова, его стихи были напечатаны в сборнике в большом количестве и за его подлинной подписью.
   С. 77. Льются всё слезы да льются -- сам я не знаю: о чем? -- Цитируется стихотворение фон Лизандера (с. 105).
   С. 77. Не играй мне так ножкой лукаво... -- Здесь и далее цитируются стихи Сушкова (с. 59--60).
   С. 77. ...пройдем молчанием стихотворения гг. Зилова, Котельникова, Берга, Миллера и других... -- В "Рауте" были опубликованы три стихотворения А. Зилова ("6 декабря 1850 года", "Она", "Сибирский цветок"), стихотворение Ф. Б. Миллера "У няни моей, у старушки..." (см. рецензию на его "Стихотворения. 1841--1848" (М., 1849) -- С, 1849, No 10, отд. III, с. 81--87, анонимный автор), стихотворение М. Котельникова "Падучие звезды", стихотворения Н. В. Берга "Конь (с персидского)", "Из Анакреона". К "другим", по-видимому, относились В. Головина, И. Кушнеров, А. Андреев, Е. Судовщиков.
   С. 77. ...не упомянем ни слова и о "Современном ямбе" г. Щербины... -- В рецензии на "Дамский альбом" (1853) Некрасов писал: "...хотя г. Щербина и далеко не оправдал надежд, которые возбудил при своем появлении, в нем всё-таки нельзя отрицать некоторого поэтического таланта" (наст. кн., с. 107). Отдельные стихотворения Н. Ф. Щербины, в том числе и названное здесь, Некрасов не раз расценивал как слабые (ср.: наст. том, кн. I, с. 126: см. также письмо Некрасова к И. С. Тургеневу от середины ноября 1852 г.).
   С. 77. ...остановимся на минуту на любопытном стихотворении г. Ф. Глинки ~ мастерскую Брюллова во время его сна... -- Стихотворение Ф. Н. Глинки сопровождается в "Рауте" примечанием: "Эти стихи написаны наскоро при осмотре мастерской Брюллова, когда он, одержимый тяжкою болезнию, забылся сном, который не хотелось нарушать" (с. 58).
   С. 78--79. "Граф Петр Александрович. 14 ноября ~ 6 декабря 1773 г. С.-Петербург". -- Некрасов приводит полностью текст списка, опубликованный в "Рауте", где он сопровождался примечанием издателя: "Это одна из любопытнейших бумаг, доставшихся мне после моего дяди А. В. Храповицкого" (с. 201--205). А. В. Храповицкий (1758--1819), поэт и переводчик, автор сатиры "Разговор уездных дворян о выборах в судьи" (М., 1790).
   С. 79. ...лучше всех показался нам отрывок из комедии г. Писемского "Ипохондрик". -- Об "Ипохондрике" А. Ф. Писемского Некрасов писал в "Петербургских известиях" (С, 1855, No 10, отд. V, с. 186--194; наст. изд., т. XII).
   С. 79. ...о г. Островском вообще говорится в этой же книжке при разборе другого московского сборника -- "Комета". -- Анонимный автор рецензии на "Комету" (в которой Некрасову принадлежит разбор повести А. В. Станкевича), оценивая "Неожиданный случай" Островского, опубликованный в этом альманахе, резко критикует и отрывок из "Бедной невесты", напечатанный в "Рауте" (С, 1851, No 5, отд. III, с. 10--21). На отношение критиков "Современника" к Островскому накладывала определенный отпечаток его тогдашняя близость к славянофильски настроенной молодой редакции "Москвитянина" (А. А. Григорьев, Б. Н. Алмазов, Т. И. Филиппов, Е. Н. Эдельсон и др.).
   С. 79. Отрывок г. Рамазанова "Римская натурщица" напоминает нам почему-то повести г. Каменского... -- Скульптор Н. А. Рамазанов (1815--1867) и литератор П. П. Каменский (1810--1870) сотрудничали в издававшейся студентами Академии художеств рукописной "Домашней художественной газете". Некрасов высмеивает высокопарный стиль этих авторов.
   С. 80. "-- Как, -- говорит художник натурщице ~ а прямо в сердце...". -- Некрасов с незначительным разночтением цитирует "Римскую натурщицу" Рамазанова (с. 51).
   С. 80. Разве это не похоже, например, на следующий отрывок: "Фатьма! Фатьма! ~ мои молньи уже потеряли для тебя свою огнепалящую силу...". -- Возможно, приведенный отрывок -- пародия Некрасова на подражателей Бестужева-Марлинского. Ср. пародии "Ермак и Зюлейка", "Итальянские страсти" в "Бедных людях" Ф. М. Достоевского (1847) (т. I, с. 52--53).
   С. 80. Отрывок из путешествия "Два дня в Байрейте" посвящен весь памяти Жан-Поля Рихтера. Путешественник ~ и очень сердился на Филарета Шаля... -- Автор очерка "Два дня в Вайрейте. (Листки из дорожного дневника)", опубликованного в "Рауте" за подписью "...й", -- И. Е. Бецкий (1818--1890), издатель альманаха "Молодик". Имеется в виду следующий отрывок из очерка: "Жан-Поль голову имел большую, широкий прекрасный лоб. глаза голубые, волосы темно-русые. Все черты лица и самая поза статуи, как уверяют, схожи с натурою. Он обыкновенно одевался хотя не модным щеголем, но в одежде его видна была провинциальная изысканность. По белому вязаному весьма странной формы жилету вилась гирлянда зеленых кораллов <...> шея открытая a la Hamlet, без галстука, сюртук изношенный и очень короткий (а Филарет Шаль уверяет в своих "Caracteres et Paysages". что Жан-Поль носил длинный сюртук, что совсем не согласовалось с модою того времени)..." (с. 245). Ф. Шаль (1798--1873) -- французский критик, автор статьи "Очерк литературного характера Жан-Поля", в 1844 г. переведенной на русский язык И. Е. Бецким. См. отзыв В. Г. Белинского об этом переводе в рецензии на "Антологию из Жан-Поля Рихтера" (1844) (т. VIII, с. 233).
   С. 80. Прозаический рассказ г-жи Глинки... -- А. П. Глинка (1795--1863), поэтесса и переводчица, жена поэта Ф. Н. Глинки.
  

"МОРСКИЕ ВОЙНЫ ВРЕМЕН ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ И ИМПЕРИИ" Ж.-П.-Э. ЖЮРЬЕНА ДЕ ЛА ГРАВЬЕРА

Части первая и вторая

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1851, No 8 (ценз. разр. -- 8 авг. 1851 г.), отд. V, с. 23--42, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. XII.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова установлено В. Э. Боградом на основании обнаруженного им в ЦГИА ответа И. И. Панаева от имени редакции "Современника" на запрос канцелярии Петербургского цензурного комитета об авторе комментируемой рецензии. Письмо Панаева датировано 6 сентября 1851 г.: "Имею честь уведомить канцелярию С.-Петербургского цензурного комитета, на запрос оной от 3 сентября 1851 г. за No 650, что вступление к разбору книги "Морские войны времен французской Республики и Империи" (VIII книж<ка> "Совр<еменника>" 1851 г.) писано г. Некрасовым, а остальное взято им все из самой книги, изданной Ученым морским комитетом, без всяких прибавлений" (ПСС. т. XII, с. 454).
   Действительно, текст рецензии в основном представляет собой монтаж выписок из рецензируемой книги (цитаты взяты со с. 5, 8--11, 14, 15, 22--23, 27--28, 41, 43, 109, 125, 130--131, 150, 158, 159, 162, 164--165, 199--203, 208, 209, 211--213 первой части книги, со с. 40--41, 113, 135--140, 149--150, 151 второй части; приводятся с редкими незначительными разночтениями). Упомянутое Панаевым вступление к рецензии -- это ее первый абзац ("Благодаря Морскому ученому комитету ~ утвердившей за его отечеством первенство на море"). Некрасову принадлежат также заключительный абзац ("Выписки, сделанные нами ос прекрасному выбору сочинения") и некоторые реплики, предваряющие большие цитаты В. Э. Боградом был опубликован, кроме того, отзыв чиновника особых поручений В. Кузнецова о комментируемой рецензии: "В этой статье "Современника" меньшая часть заключает в себе замечания рецензента, большая же часть состоит из выписок означенной книги. В замечаниях рецензента я не нашел ничего, на что бы можно было обратить внимание цензуры. Посему я ограничусь рассмотрением выписок из самого сочинения Жюрьен де ла Гравьера. Желая дать понятие о книге, рецензент счел достаточным представить извлечение из биографии адмирала Нельсона. Кроме военной карьеры этого адмирала столь прославившей его, описываются два события, бросающие тень на великого человека, именно: любовная связь его с леди Гамильтон и казнь неаполитанского адмирала Караччиоло. Картина безрассудной страсти Нельсона поражает неприятно читателя, но так как автор называет эту страсть преступною и постоянно ее осуждает, то и изображение ее законам нравственности удовлетворяет. Рассказ о казни неаполитанского адмирала (на с. 31--34-й) может подать повод к размышлению. Князь Караччиоло изменил своему государству, и когда он был схвачен англичанами, то Нельсон, следуя собственному произволу, приказал повесить его. Автор сильно порицает Нельсона за этот акт военного правосудия, объясняя, что, в усердии своем поддержать законное правительство, английский адмирал дошел в этом случае до фанатизма, употребил во зло свою власть и лишил королевского милосердия старика, которого оно. может быть, пощадило бы. Автор, столь безусловно обвиняя Нельсона за несоблюдение формальностей при казни изменника, конечно, не остался в пределах беспристрастия, заплатив дань предубеждениям своих соотечественников и национальной вражде к счастливым соперникам" (ПСС, т. XII, с. 455).
   Некрасов, явно одобряя тенденцию французского автора, в своем монтаже подбирает цитаты так, чтобы, характеризуя карьеру адмирала Г. Нельсона (1758--1805), отметить компрометирующие его факты. Придав особое значение рассказу о жестокой расправе Нельсона над Ф. Караччиоло (1752--1799), республиканским адмиралом и патриотом, Некрасов тем самым выразил, в известной море, сочувствие к противнику монархии. В. Э. Боград заметил по этому поводу: "Возможно, что Некрасов лишь затем и привел столь обширные выдержки из других глав рецензируемой книги, чтобы отвлечь внимание цензуры от этого рассказа, обличающего дикую и ненужную жестокость защитников самодержавного строя" (ПСС, т. XII, с. 454).
   Жан Пьер Эдмон Жюрьен де ла Гравьер (1812--1892) -- французский вице-адмирал и морской писатель, академик (первое издание рецензируемой Некрасовым: книги: Guerres maritimes sous la Republique et l'Empire, par<...> E. Jurien de la Graviere. Paris, 1847).
   C. 80. Благодаря Морскому ученому комитету... -- Морской ученый комитет входил в состав Морского министерства, заведовал учебными заведениями Министерства и собирал сведения об успехах и открытиях в области мореходных наук. Упразднен в 1891 г.
   С. 90. Бесчестные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы... -- В книге Жюрьена де ла Гравьера этот фрагмент звучит несколько иначе: "Бесчисленные казни, последовавшие затем в Неаполе, возбудили негодование всей Европы..." (ч. 1. с. 203). Замена определения "бесчисленные" на "бесчестные" в рецензии выглядит не случайной. По-видимому, она связана с отмеченной В. Э. Боградом тенденциозностью подборки цитат и фактов биографии Нельсона. Остальные разночтения в цитатах представляют собой скорее следствие стилистической правки перевода.
  

1853

"НАГРАДА ЗА ОТКРОВЕННОСТЬ" А. <О>ВЧИННИКОВА

  
   Печатается по первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1853, No 12 (ценз. разр. -- 30 нояб. 1853 г.), отд. IV, с. 68--70.
   В собрание сочинений включается впервые.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова устанавливается на основании свидетельства А. Н. Пыпина. по которому Некрасову в "Современнике" "принадлежали сполна или частично <...> полемические статьи против "Отечественных записок"" (Пыпин, с. 243). Эта атрибуция подтверждается также присутствием иронической скрытой цитаты из рецензируемой книги в письме Некрасова к Тургеневу (см. ниже, с. 334) и близостью характеристики A. M. Овчинникова (1811--1872) и А. Е. Анаевского (1788--1866) к той, которая дана этим авторам в рецензии Некрасова на "Дамский альбом" 1853 г. (см.: наст. кн., с. 105--106; Мельгунов Б. В. Некрасов-журналист (малоизученные аспекты проблемы). Л., 1989, с. 159--162).
  
   С. 98. Учено-литературный журнал "Отечественные записки", в последней книжке которого находится ровно двадцать выходок против "Современника"... -- В ноябрьском номере "Отечественных записок" нападки на "Современник" сосредоточены в фельетоне "Журналистика" (ОЗ, 1853, No 11, отд. V, с. 44--64). Кроме "невнимания" "Современника" к А. Ф. Писемскому фельетонист возмущается отзывами о Писемском в статьях Нового поэта, обвиняя критический отдел "Современника" в том. что его авторы пишут с оглядкой на статьи "Отечественных записок", и иронизируя по поводу похвал "Современнику" со стороны "Северной пчелы".
   С. 98. ...разборы какого-нибудь перевода "Фауста" г. Овчинникова или "Жезла правоты" г. Анаевского... -- Книга "Фауст. Полная трагедия Гете, вольнопе ре данная по-русски А. Овчинниковым" (Рига, 1851) явилась первой попыткой перевода второй части трагедии И.-В. Гете. "То, что получилось в результате этой работы. -- пишет В. М. Жирмунский,-- обнаруживает в авторе преждевременного и неудачливого предшественника В. Хлебникова: сочетание архаизмов, фольклорных элементов и новообразований в стиле тех и других создает своеобразный поэтический язык, отличный не только от сглаженного языка 50-х годов, но и от всего вообще известного нам в литературном языке XIX века. Так, у него встречаются такие слова, как например: щалберь, глупиндяй, дошляк, добутуситься, прокукситься, очухать, укурнуть, подсластуля, подсвистуля, хрустье, неубопмка, сотворимка, неглядимка, злобраз. зломордка, каплю га, облыжнорылый, жарынь, перетур, звездня. взмазня, терня, любня, деваха..." (Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981, с. 426--427).
   Приветствие Фалеса Океану в "Вальпургиевой ночи", например, передано в переводе следующим образом:
  
   Какие прелести!.. я возъюнел...
   Вдруг усладительно оторопел...
   Я совершенство лепоты узрел!
   Да! мир живучий порожден водой --
   Живет и движется лишь мокротой
   И истекает, что воды застой...
   Ты, Океан, источнике живой!
   Когда б ты облаков не рассылал,
   Тяжелых туч водой не раздражал
   И топей множество не разжижал,
   Когда б ты реки не разводенял --
   Да быстрины им не определял,
   Нигде бы, о! не капало нам с крыш --
   Что был бы мир без Океана?.. шиш!
   Ты, синий, всё живишь и всех свежишь.
   Эхо (целым хором)
   Ты, сыне, всё живишь и всех смешишь.
   (Фауст. Полная трагедия Гете.
   вольнопереданная по-русски
   А. Овчинниковым, с. 69)
  
   Перевод Овчинникова вызвал множество насмешливых откликов (см., например: ОЗ, 1851, No II, отд. VI, с. 37-40; С, 1851, No 11, отд. V, с. 13--23, рецензент -- В. П. Гаевский). О нем речь идет в сатирическом обозрении Некрасова и Панаева "Литературный маскарад накануне нового (1852) года (Заметки Нового поэта)" (С. 1852, No 1, отд. VI, с. 153--173; наст. изд., т. XII). На глазах у всех литературных героев 1851 г., собранных на фантастический маскарад, "Новый год торжественно возложил лавровый венок на голову Фауста -- героя Гете в интерпретации Овчинникова, и поздравил его с литературной победой". "Знаменитый, никогда довольно не восхвалимый Фауст г. Овчинникова из Риги" упоминается также в анонимных рецензиях на книги "Потемкин как казак Войска Запорожского" и "Стихотворения Иосифа Неудачева" (С, 1852, No 1, отд. IV, с. 8-9, 29).
   Рецензия неустановленного автора на книгу А. Е. Анаевского "Жезл правоты" (СПб., 1852) напечатана в "Современнике" (1852. No 3, отд. V, с. 43--52).
  
   С. 98. ...на рецензию "Повестей и рассказов" г. Писемского"... -- Имеется в виду издание: Писемский А. Ф. Повести и рассказы: В 3 ч. М., 1853.
   С. 98. ...первый из русских журналов, обративший на г. Писемского внимание публики, был "Современник", напечатавший подробный отзыв о "Тюфяке" месяц спустя после появления этой повести в "Москвитянине". -- Повесть "Тюфяк", открывающая ч. 1 указанных выше "Повестей и рассказов" Писемского, напечатана в "Москвитянине" (1850, т. 57--58, No 19--21, окт.--нояб.). Первым критическим откликом на повесть действительно был весьма доброжелательный отзыв "Современника", принадлежавший А. В. Дружинину, который говорил о ней в письмах XX и XXI из "Писем Иногороднего подписчика в редакцию "Современника" о русской журналистике" (С, 1850, No 11, отд. VI, с. 71; No 12, отд. VI, с. 198--225). Высокая оценка повести содержалась и в статье второй "Обозрения русской литературы за 1850 год", написанной В. П. Гаевским при возможном участии Некрасова (С, 1851, No 2, отд. III, с. 33--74; наст. изд., т. XII).
   С. 98. ...о каждой новой повести г. Писемского говорилось в фельетонах "Современника". -- См. отзывы А. В. Дружинина о повести "Сергей Петрович Хазаров и Мари Ступицына. (Брак по страсти)" (С, 1851, No 4, отд. VI, с. 213--216) и Нового поэта (И. И. Панаев и Некрасов) о произведениях "Тюфяк", "Комик", "Сергей Петрович Хазаров...", "Ипохондрик", "Богатый жених", "М-г Батланов" (С. 1851, No 5, отд. VI, с. 54; No 12, отд. VI, с. 153; 1852, No 2. отд. VI. с. 289: 1853, No 1, отд. VT, с. 105. 121). Ср. также: С 1851, No 5, отд. V, с. 15: наст. кн.. с. 79 и С, 1855, No 10, отд V, с. 186--194; наст. изд., т. XII.
   С. 99. Один из любимых русских современных писателей ~ хохотал до упаду. -- Имеется в виду, очевидно, И. С. Тургенев -- знаток немецкой литературы и творчества Гете, автор рецензии на книгу "Фауст, трагедия. Соч. Гете. Перевод первой и изложение второй части М. Вронченко" (СПб.. 1844), напечатанной в No 2 "Отечественных записок" за 1845 г. (Тургенев, Соч., т. I. с. 214--256). Овчинииковский перевод "Фауста" был темой для шуток в разговорах Некрасова с Тургеневым. Так. в письме it Тургеневу от 16 мая 1852 г. Некрасов, имея в виду предстоящую охоту, замечает: "Жаль только, что теперь вся дичь на гнездах, остались одни закадычные холостяки, как говорит Овчинников". Ср. слова Испитого из овчинниковского перевода "Фауста", относящиеся к неверной жене:
  
   Послаще ест и чивится малагой
   В охоту с закадычным холостягой.
   (Фауст. Полная трагедия Гете
   вольнопереданная по-русскн
   А. Овчинниковым, с. 43)
  
   С. 99. "Чики-чики, бух-трах -- и музыка закипела!.." -- Здесь и далее цитируется "Награда за откровенность" Овчинникова (с. 224--225).
   С. 100. ...и пошли небылицы в лицах городить... -- Намек на название одного из водевилей И. Аничкова "Небылицы в лицах" (1849).
  

ДАМСКИЙ АЛЬБОМ

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1854, No 1 (ценз. разр. -- 31 дек. 1853 г.), отд. VI, с. 10--12, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. ТХ.
   Автограф не найден.
  
   Авторство Некрасова предположительно установлено А. Н. Пыпиным на основании связи со статьей "Русские второстепенные поэты" (см.: Пыпин, с. 233), а также свидетельства Некрасова в автобиографической заметке 1877 г. о принадлежности ему стихотворения "Мне жаль, что нет теперь поэтов..." (ПСС, т. XII, с. 21--22), вошедшего в рецензию. Существенным аргументом в пользу авторства Некрасова следует считать и то обстоятельство, что в рецензии процитировано его стихотворение "Когда из мрака заблужденья..." (1845) в редакции, близкой к опубликованной в "Стихотворениях" 1856 г. и в последующих прижизненных изданиях. В "Дамском альбоме" воспроизведена редакция "Отечественных записок" (1846, No 4) (указано М. Я. Блинчевской). В частности, в "Дамском альбоме" строки 15--18 читаются так:
  
   Я разделял твои мученья,
   Я горячо тебя любил,
   Но жалкой мыслью отчужденья.
   Клянусь, на миг не оскорбил!.. (с. 257)
  
   В комментируемой рецензии вместо этих стихов процитированы следующие:
  
   Мне луч божественный участья
   Весь темный путь твой осветил.
   Я понял всё, дитя несчастья,
   Я всё простил и позабыл!
  
   С небольшим изменением в последней строке ("Я всё простил и всё забыл") этот вариант строфы будет воспроизводиться во всех прижизненных изданиях стихотворений Некрасова. Вариант текста из рецензии на "Дамский альбом" не учтен в литературе о Некрасове и в данном издании (см.: наст. изд.. т. I, с. 579--580). Косвенно в пользу авторства Некрасова свидетельствует также тот факт, что только это стихотворение в рецензии цитируется без упоминания имени автора, названного в альманахе (см.: ПСС, т. IX, с. 736). Альманах "Дамский альбом", задуманный как антология русской поэзии, издавался петербургским книгоиздателем К. Кругом в виде книжек карманного формата. Первый выпуск (номера выпусков на сборниках не проставлены) был издан в 1844 г. В предисловии к нему издатель оповещал: "...мы составили для наших прелестных соотечественниц полную русскую анфологию". В. Г. Белинский в рецензии на первый выпуск альбома, приводя обширную цитату из предисловия к нему, писал: "Выбор пьес -- верх безвкусия: большая их часть никуда не годится. <...> "Дамский альбом" только в типографском отношении выше серобумажных изданий в этом роде, а по содержанию, по достоинству выбора он относится к категории песенников, которые выходят у нас ежегодно с искаженными стихотворениями Пушкина, перемешанными с изделиями поэтов пятнадцатого класса" (т. VIII, с. 224--225). Столь же неразборчиво был составлен и второй выпуск, изданный в 1853 г. (ценз. разр. -- 12 декабря 1852 г.; на титульном листе: 1854). В нем рядом с крупными поэтами были представлены поэты второстепенные и третьестепенные, что сближало его со сборником "Раут". Некрасов воспользовался выходом этой книги для продолжения разговора о состоянии русской поэзии, начатого в статье "Русские второстепенные поэты" (см.: наст. кн., с. 32--61). Рецензия отличается характерным для Некрасова-критика стилистически-композиционным приемом. В ней создан полушутливый-полуиронический образ "поэта-старожила" (так он назван в отклике на "Антона Ивановича Пошехнина" -- см.: наст. кн.. с. 113--114). выражающего сожаление, что забыты многие из его собратьев -- представителей запоздалого романтизма. Они перечислены в письме, якобы полученном редакцией "Современника", и во включен ном в него стихотворении "Мне жаль, что нет теперь поэтов...".
  
   С. 100. Как грустно полусонной тенью ~ За новым племенем брести! -- Процитированы заключительные строки стихотворения Ф. И. Тютчева "Как птичка раннею зарей..." (1836), приведенного в статье Некрасова "Русские второстепенные поэты" (см.: наст. кн., с. 56--57).
   С. 101. ...вы сами, господа, вспомните свою молодость: разве не восхищались вы Бенедиктовым... -- К восхищавшимся в молодости В. Г. Бенедиктовым относился и сам Некрасов: этому поэту он подражал в своем первом сборнике "Мечты и звуки" (1840) (см.: наст. изд., т. I, с. 652--655).
   С. 101. ...я сам, принадлежал к числу маленьких поэтов того счастливого времени... -- Автобиографическое признание: имеется в виду период работы над сборником "Мечты и звуки".
   С. 101--102. Мне жаль, что нет теперь поэтов ~ Осталась память лишь одна... -- Ср. строфу VIII неоконченной поэмы А. С. Пушкина "Езерский" (1832--4833):
  
   Мне жаль, что сих родов боярских
   Бледнеет блеск и никнет дух.
   Мне жаль, что нет князей Пожарских,
   Что о других пропал и слух...
  
   Некрасов в своем стихотворении "отталкивался" от двух последних пушкинских строк (см. об этом: Эльзон М. Д. Об источнике стихотворения "Мне жаль, что нет теперь поэтов..." -- Некр. сб., IX, с. 111--112). Первые четыре строки стихотворения Некрасова процитированы с незначительными разночтениями и дополнены новым четверостишием в принадлежащей, по-видимому, М. Л. Михайлову рецензии "Аксель. Повесть И. Тегнера, в русском переводе Д. Ознобишина. СПб., 1861" (С, 1861, No 8, отд. II, с. 309-- 317; см.: Боград Совр., с. 402, 512).
   С. 101. Нет Тимофеевых, Бернетов. -- А. В. Тимофеев (1812-- 1883) -- поэт и беллетрист, его стихотворные "Фантазии" и песни в народном духе пользовались популярностью во второй половине 1830-х гг. "Е. Бернет" -- псевдоним поэта А. К. Жуковского (1810--1864).
   С. 102. Что лирой пренебрег Стромилов ~ Что умер бедный Якубович... -- С. И. Стромилов (1813--1860; сообщено Б. Л. Бессоновым), А. Печенегов -- третьестепенные поэты, печатавшиеся в "Библиотеке для чтения", "Сыне отечества". Л. А. Якубович (1805--1864) -- поэт, сотрудник многих журналов и альманахов.
   С. 102. Что дремлет Константин Петрович... -- Константин Петрович -- К. П. Масальский (1802--1861). поэт и беллетрист. А. Н. Пыпин писал по поводу этой строки: "Нам припоминается и цензурный вариант в 10-м стихе элегии: вместо "дремлет" было -- "запил"" (Пыпин, с. 234). В ПССт 1967, т. I, с. 499 на основании свидетельства Пыпина эта поправка внесена в текст стихотворения. Редколлегии настоящего издания представляется правомерным отметить этот вариант как возможный, само же стихотворение публикуется без изменений названной строки, как это было сделано и А. Н. Пыпиным.
   С. 102. Что нету госпожи Падерной... -- М. Падерная -- автор стихотворений, публиковавшихся в "Сыне отечества" и "Библиотеке для чтения".
   С. 102. И Розена барона нет ~ Не пишет больше Бороздна...-- Е. Ф. Розен (1800--1860) -- поэт и драматург; В. И. Туманский (1800--1860) -- поэт-лирик; "Трилунный" -- псевдоним Д. Ю. Струйcкого (1806--1856) -- поэта, композитора, музыкального критика; И. П. Бороздна (1803--1858) -- поэт и беллетрист.
   С. 102. Есть один Новый поэт... -- О Новом поэте см.: наст. кн., С. 11, 74--77 и 307.
   С. 102. Полтора года ждал я ~ доброго словечка об "Анакреоне", стихотворении г. Майкова... -- Стихотворение А. Н. Майкова "Анакреон" ("В день собранья винограда...") было опубликовано в "Современнике" (1852, No 3).
   С. 102. ...этот журнал ~ наполнялся в критическом отделе своем выходками на наш журнал... -- С 1847 г., когда "Современник" начал издаваться под новой редакцией, редактор "Отечественных записок" А. А. Краевский стал видеть в нем опасного конкурента. На этой почве не раз возникала полемика, особенно острая в конце года -- в период подписки. В частности, незадолго да появления комментируемой рецензии, в ноябрьской книжке "Отечественных записок" за 1853 г., Краевский пытался убедить читателей в "постоянной благосклонности" Ф. В. Булгарина к "Современнику", создавая впечатление о близости "Современника" направлению булгаринской "Северной пчелы" (см. об этом: Собр. соч. 1965--1967, т. VII, с. 461). Не осталась без полемического отклика и настоящая рецензия. Отождествляя "поэта-старожила" с автором рецензии на "Дамский альбом", анонимный критик "Отечественных записок" предлагал: "Если угодно, мы можем выписать еще из "Современника" 1854 года <...> обозрение всех возможных стихотворцев, где рецензент вздыхает, зачем в наше время нет Якубовичей, Трилунных и г-жи Падерной..." (ОЗ. 1855, No 8. отд. IV, с. 106). См. также: наст. кн., с. 98, 332.
   С. 103. Неужели этот журналов порешил ~ что лучше отдавать отчет любознательной публике о прозаических произведениях гг. Зряховых и Николаевичей... -- Н. И. Зряхов (1782 или 1786 -- конец 1840-х гг.) -- автор "Битвы русских с кабардинцами, или Прекрасной магометанки, умирающей на гробе своего мужа" (1840; выдержала до 1861 г. 17 изданий), повести "Геройство и любовь, или Замок на берегах Дона" (1845), романа "Дагестанский пленник, или Неумолимый мститель" (1852) и др. (см. о нем: Лубочная книга. М., 1990, с. 13--14); И. Николаевич (псевдоним; наст. имя -- И. Н. Меч) -- автор рассказов и нравственно-исторических романов ("Чигиринский лес", "Жид-островитянин" (оба -- 1853) и др.). Некрасов иронизирует по поводу внимания "Отечественных записок" к произведениям незначительных писателей, хотя книги названных авторов встречались здесь насмешливыми отзывами (см., например: ОЗ, 1853, No 6, отд. V. с. 92, 103-104; No 12, отд. V, с. 86).
   С. 103. ...на разбор поэмы г-жи Хвощинской употреблено теми же "Отечественными записками" около печатного листа.-- Н. Д. Хвощинская (по мужу Зайончковская; псевдоним -- В. Крестовский) (1824--1889) была постоянной сотрудницей "Отечественных записок". Рецензию на ее поэму "Деревенский случай" см.: ОЗ, 1853, No 6, отд. V, с. 108--116.
   С. 103. Эта поэма -- "Деревенский случай" ее читатели наши найдут отчет о ней в настоящей книжке "Современника". -- Поэма Хвощинской впервые была опубликована в "Пантеоне" (1853, No1-- 3), в том же году она вышла отдельным изданием в Петербурге. Рецензия на эту поэму (С, 1854, No 1) предположительно атрибутируется Некрасову (см.: наст. изд., т. XII).
   С. 103. ...недавно напечатанный "Алкивиад" г. Майкова...-- Стихотворение А. Н. Майкова "Алкивиад" впервые опубликовано в "Современнике" (1853, No 11, отд. I, с. 5--6).
   С. 105. "Отечественные записки" ~ рискнули похвалить в "Современнике" роман г. Григоровича "Рыбаки"... -- Роман Д. В. Григоровича "Рыбаки. Простонародная повесть. (Посв. К. Н. Ильиной)" опубликован в "Современнике" в No 3--5 и 9 за 1853 г.; отдельное издание вышло в Петербурге в том же году. Отклик "Отечественных записок" на роман: ОЗ, 1853, No 10, отд. V, с. 109-124.
   С. 105. ..есть между ними такие, которые этот журнал всё-таки прошел бы молчанием, где бы они ни были напечатаны... -- Имеются в виду стихи самого Некрасова.
   С. 106. ...гг. Стромиловы, Трилунные, Якубовичи, Соколовские... -- О Стромилове, Трилунном, Якубовиче см. выше, с. 336; В. И. Соколовский (1808--1839) -- поэт 1830-х гг.
   С. 106. ...мы часто бываем лишены удовольствия говорить с публикой о лучших произведениях современных прозаиков. Причину эту понимают наши читатели... -- Речь идет о произведениях писателей, печатавшихся на страницах "Современника".
   С. 106. Не говоря уже о г. Майкове ~ у нас есть г. Фет...-- Здесь и далее называются наиболее значительные поэты, сотрудничавшие в конце 1840-х и в 1850-е гг. в "Современнике" (А. Н. Майков -- с 1847 г., А. А. Фет -- с марта 1852 г., Я. П. Полонский -- с ноября 1851 г.), за творчеством которых Некрасов внимательно следил. В начале 1850-х гг. после успеха "Греческих стихотворений" Н. Ф. Щербины (Одесса, 1850) Некрасов и его привлек к сотрудничеству в журнале (см. письма Некрасова к Щербине от 24 июля 1850 г. и 2 января 1851 г.). Позже связи этих поэтов с "Современником" становятся слабее и в конце концов сходят на нет. См. отзывы Некрасова: о поэзии Фета -- "Литературные новости" (наст. изд., т. XII); о поэзии Полонского -- "Стихотворения Я. П. Полонского" (наст. кн., с. 135--137; см. также: Теплинский М. В. Я. П. Полонский и "Отечественные записки" (письмо Полонского к Г. З. Елисееву). -- Некр. сб., IX. с. 136--139); о поэзии Майкова -- наст. кн., с. 242--244.
   С. 107. ...прекрасное дарование г. А. Жемчужникова, автора "Странной ночи" и "Сумасшедшего". -- Эти драматические произведения А. М. Жемчужникова были опубликованы в "Современнике": "Странная ночь. Комедия в одном действии, в стихах" (1850, No 2, отд. I, с. 249--282), "Сумасшедший. Комедия в одном действии, в стихах" (1852. No 11. отд. I, с. 29--60).
   С. 107. ...хотя г. Щербина и далеко не оправдал надежд ~ и к тому, что он дал нам, и теперь еще прибавляет он иногда произведения, не лишенные достоинств. -- В начале 1850-х гг. Щербина опубликовал в "Современнике" ряд стихотворений: "Дополнение к "Греческим стихотворениям"" (1850, No 8, отд. I, с. 141 -- 146); "Эпилог к "Греческим стихотворениям"", "Счастье" ("Благодарю судьбу за бури и борьбы...") (1850, No 9, отд. I, с. 5--6, 43); "Свидание с морем" ("Я не прошу покоя у судьбы...") (1851. No 1, отд. I, с. 115--116): "Музам" ("Не счастья молю, не покоя."), "Notturno" (1851. No 3. отд. I, с. 141--142).
   С. 107. ...г. Мин, переводчик Дантова "Ада"... -- Д. Е. Мин (1818--1885) --врач, поэт и переводчик. Имеется в виду "Ад Данта. Перевод Д. Е. Мина", опубликованный в "Москвитянине" (1853, т. 2-6, No 6, 7, 10, 12, 14. 16, 19, 21-24); отд. изд.: М., 1855.
   С. 107. ...г. Л.,* переводчик двух стихотворений Байрона ~ и автор превосходного стихотворения "Данте в Венеции" ("Современник" 1853 г., No III). -- Речь идет о А. В. Дружинине.
   С. 107. ...г. Майков написал ~ очень много (и превосходных) стихотворений и пишет комедию. -- Возможно, имеется в виду работа А. Н. Майкова над давним замыслом -- лирической драмой "Три смерти", законченной в 1851 г. и опубликованной и "Библиотеке для чтения" (1857, No 10). В начале 1850-х гг. ее первоначальная редакция, распространявшаяся в списках, воспринималась как протест против тирании. П. А. Плетнев писал Я. К. Гроту 29 сентября 1851 г. по этому поводу: "Майков написал превосходное стихотворение "Выбор смерти". <...> Это что-то небывалое в новейшей поэзии нашей" (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. III. СПб., 1896, с. 559). Ср. отзывы современников о стихотворениях Майкова этого периода: Майков А. И. Избр. произведения. Л., 1977, с. 841--846. В декабре 1854 г. драма была разыграна в доме архитектора А. И. Штакеншнейдера (см.: Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки. М.--Л., 1934, с. 44). О какой комедии идет речь, установить не удалось.
   С. 107. Кроме того, г. Фет совершил труд ~ он перевел "Оды" Горация (см. "Литературные новости" в этой книжке "Современника").-- Оды Горация "К Лидии" (книга III, ода IX) и "К ключу Бандузию" (ода XIII) в переводе А. А. Фета были опубликованы в "Современнике" за 1854 г. (No 1, отд. I. с. 77--78; No 4, отд. I. с. 144). "Литературные новости" -- отклик на публикацию, о которой говорит Некрасов, см.: С, 1854, No 1, отд. V, с. 103-- 105.
   С. 108--109. ...вот одно из таких стихотворений, принадлежащее какому-то г. Н. Н. ~ На камне -- роз моих завянувший венок. -- Имеется в виду поэт И. П. Мятлев, автор стихотворения "Розы" (1835), впоследствии процитированного И. С. Тургеневым в стихотворении в прозе "Как хороши, как свежи были розы..." (1879) (Тургенев. Соч., т. XIII, с. 192--193). Стихотворение Мятлева приводится со следующим разночтением: "... как взор пленяли мой" вместо "...как взор прельщали мой" ("Дамский альбом", с. 104--105).
   С. 109. Наткнулись мы в "Дамском альбоме" на два стихотворения г. Бенедиктова. -- Имеются в виду стихотворения В. Г. Бенедиктова "Холодное признание" (1837) и "Та ли это?" (1852).
   С. 109. ..."Кровавый разговор Слепой мечты с огнемятежной кровью"... -- Цитата из стихотворения Бенедиктова "Холодное признание" ("Дамский альбом", с. 68--69).
   С. 109. Трепетала над тетрадью Гармонических затей...-- Цитата из стихотворения Бенедиктова "Та ли это?" ("Дамский альбом", с. 233).
   С. 109. ...(а еще не более десяти лет тому назад, вспомните, нужно было доказывать, что они смешны)... -- Имеется в виду статья В. Г. Белинского "Стихотворения Владимира Бенедиктова" (1842), сыгравшая решающую роль в изменении отношения читающей публики к Бенедиктову (т. VI, с. 493--496). Ср. также отзыв Тургенева об этой статье Белинского в "Воспоминаниях о Белинском" (1869) (Тургенев, Соч., т. XIV, с. 23--24).
   С. 110. Большое удовольствие доставило нам ~ стихотворение г. Баратынского "Послание"... -- Стихотворение Е. А. Баратынского "Признание" (1823), помещенное в "Дамском альбоме" (с. 129--130), ошибочно озаглавлено в нем "Послание".
   С. 111. Зрел ли ты, певец Тиисский ~ Под свирелью пастушка? -- Первая строфа стихотворения Г. Р. Державина "Русские девушки" (1799). опубликованного в "Дамском альбоме" (с. 3).
   С. 111--112. Когда из мрака заблужденья ~ Хозяйкой полною войди! -- О разночтении, касающемся строк 15--18 этого напечатанного в "Дамском альбоме" стихотворения Некрасова, см. выше, с. 335. Еще одно разночтение: "И в дом мой смело и свободно" вместо "И в дом мой гордо и свободно".
  

1855

"АНТОН ИВАНЫЧ ПОШЕХНИН" А. УШАКОВА

Части первая -- четвертая;

"ЧЕРЕП СВЯТОСЛАВА", "СВЯТКИ" В. МАРКОВА

   Печатается по первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 6 (ценз. разр. -- 31 мая, выход в свет -- 1 июня 1855 г.), отд. VI, с. 23--28, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с правкой, пометами на полях Некрасова ("Корректуру пришлите к г-ну Чернышевскому. Некрасов"; "Библиогр<афия>") и наборщиков, -- ИРЛИ, 21.197/СХLУб.20, л. 1--2. Первоначальный набросок "Послания к поэту-старожилу" -- ГБЛ (Зап. тетр., No 1).
  
   Авторство Некрасова установлено А. Н. Пыпиным на основании обнаруженного и изученного им автографа (см.: Пыпин, с. 240-241).
   Комментируемая рецензия посвящена современной поэзии. По своему содержанию и пафосу она примыкает к статье Некрасова "Русские второстепенные поэты", его рецензиям на "Раут" и "Дамский альбом" (см.: наст. кн., с. 32--61,66--80, 100--112).
   В 1854--1855 гг., после кризиса, пережитого в 1840-е гг., в русской поэзии обозначилось явное оживление. Стали печататься давно молчавшие поэты: Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, Я. П. Полонский, А. К. Толстой, сам Некрасов. Стихотворения публиковались в каждом журнальном номере. Этот процесс имел и свою негативную сторону: в "толстых" журналах и сборниках появлялось немало посредственных стихотворений, против которых направлена рецензия Некрасова.
   В рецензии упомянуты авторы именно таких, к тому же стародавних, произведений, отважившиеся опубликовать их в обстановке оживления в поэзии. "Антон Иваныч Пошехнин" -- многословный роман в стихах (11000 строк) А. С. Ушакова, эпигона Пушкина, создавался еще в 1840-е гг., отрывки из него печатались в "Литературной газете" в 1848 г. (см. информацию о нем: П, 1856. No 2, отд. IV, с. 17). Ср. отрицательную анонимную рецензию: ОЗ, 1855, No 6, отд. IV, с. 105--111. В разное время были опубликованы прозаические сочинения Ушакова, печатавшегося под псевдонимом "П. Скавронский": "Были и повести" (М., 1838), "Из купеческого быта" (М.. 1862), "Очерки Москвы" (М., 1862--1868, вып. 1--3).
   Рецензируемые Некрасовым произведения В. Н. Маркова относятся к еще более раннему времени. Первое издание сатиры "Святки, иле Нынешний свет" появилось в 1818 г., второе -- в 1821; книга, о которой идет речь в рецензии, представляет собой третье, переработанное издание. Дума "Череп Святослава" -- подражание К. Ф. Рылееву, создавалась, по-видимому, в 1820-х гг. Ср. другой иронический отзыв о ней: "Великолепное издание! Дума самая мрачная: ни зги не видно" (ОЗ, 1855, No 6, отд. IV, с. 47--
   Рецензия Некрасова вызвала полемические отклики. Явно извращая ее смысл, критик "Библиотеки для чтения" писал: "Стихи мало-помалу подействуют и на прозу, но подействуют здоровым образом. Пусть Новый поэт продолжает пародии свои на поэтов серьезных; пусть пишет он посильные рифмованные послания к поэту-старожилу; пусть издевается над поэтом-мещанином, "пробующим различных пегасов", и вспоминает, ради тяжкой рифмы, имена господ Шарша и Печенегова, которых мы решительно не помним. <...>Пусть "Современник" покровительствует, как он наивно выразился в июньской книжке своей (стр. 25). только стихотворениям известных авторов или решительно хорошим: ему одному остаться в ущербе" (БдЧ, 1855. No 7, отд. VI, с. 10--11). Фельетонист "С.-Петербургских ведомостей", цитируя эту рецензию, утверждал, что ""Современник" не следует сам тому, что проповедует", ибо печатает плохие стихи (СПбВ, 1855, 5 июля, No 145).
  
   С. 113. ...напечатанный в нашем журнале полтора года тому назад "Плач"... -- Имеется в виду стихотворение Некрасова "Мне жаль, что нет теперь поэтов...", написанное от имени вымышленного "поэта-старожила" и включенное в его рецензию на "Дамский альбом" (см.: наст. кн., с. 101--102).
   С. 114. Послание к поэту-старожилу ~ И отзовется Печенегов!.. -- Пародийное стихотворение Некрасова. Ср. у А. С. Пушкина в стихотворении "Мордвинову" (1827): "В крылах отяжелев, он небо забывал..." (см. об этом: Чуковский К. Мастерство Некрасова. Изд. 4-е. М., 1962, с. 43). Стихотворение "Мордвинову" приведено в приписываемом Некрасову "Post scriptum'e" к первой статье Н. Г. Чернышевского о Пушкине (см.: наст. изд., т. XII).
   С. 114. Нам музу новую свою Представил автор "Арлекина"... -- Речь идет об А. Н. Майкове, авторе поэмы "Арлекин" (С, 1855, No 1) и стихотворения "Коляска" (1854; при жизни не печаталось), воспринимавшихся современниками как верноподданнические. Некрасов высмеял их в "Послании к М. Н. Лонгинову" (1854):
  
   А Майков Аполлон, с гнилой своей улыбкой,
   На днях оподлился -- конечно, не ошибкой...
   (наст. изд., т. I, с. 430)
  
   Ср. также приписываемую Некрасову эпиграмму "На Майкова" (1855; там же, с. 458), эпиграммы Н. Ф. Щербины "Он Булгарин в "Арлекине"...", "Он в "Арлекине" воспевал Нам Третье отделенье..." (1854?; Щербина Н. Ф. Избр. произведения. Л., 1970, с. 267) и более поздние пародии Н. А. Добролюбова "Неаполитанские стихотворения (написанные на австрийском языке Яковом Хамом)" (1860). См. также анонимную рецензию на стихотворение "Арлекин" в "Отечественных записках" (1855, No 2, отд. IV, с. 119). Отвечая своим критикам, Майков утверждал, что он осмеял в поэме "Арлекин" не "начала" революции, а "спекуляторов на эти начала" (см.: Майков А. Н. Избр. произведения. Л., 1977, с. 859).
   С. 114. Природу нам воспел, -- Щербина!-- Имеются в виду стихотворения Щербины из цикла "Песни о природе", публиковавшиеся в 1850--1855 гг. в различных журналах, преимущественно в "Отечественных записках" (1855, No 1).
   С. 114. Никитин, мещанин-поэт, Различных пробует Пегасов... -- Поэта И. С. Никитина (1824--1861) не раз упрекали в критике 1850-х гг. за эклектизм и подражательность. Ср. рецензию Чернышевского "Стихотворения Ивана Никитина" (С. 1856, No 4; Чернышевский, т. III, с. 495--501), отзывы "Москвитянина" (1856, т. 1, кн. 2, с. 311), "Отечественных записок" (1855, No 8, с. 117) и более позднюю рецензию Добролюбова "Стихотворения Ивана Никитина" (С, 1860, No 4; Добролюбов, т. VI, с. 155--178). См. также: Гин М. М. Отзыв Некрасова о Никитине. -- Некр. сб., IX, с. 118-- 121.
   С. 114. Ленивый даже Огарев -- И тот пустил в печать отрывок... -- Редко печатавшийся Н. П. Огарев в No 12 "Отечественных записок" за 1854 г. (с. 213--214) опубликовал стихотворение "Отрывок из письма".
   С. 114. Стахович нам поет коров И вкус густых и свежих сливок. -- М. А. Стахович (1819--1858) -- поэт и беллетрист, переводчик, собиратель произведений народного творчества, близкий к молодой редакции "Москвитянина"; сотрудничал и в "Современнике". Имеются в виду его сцены из народного быта "Ночное" (М., 1855).
   С. 114. Проснулись Солоницын, Греков ~ И отзовется Печенегов!..-- Н. П. Греков (1810--1866) -- поэт и переводчик, сотрудничавший в "Современнике". Некрасов относился к его творчеству критически. В письме к И. С. Тургеневу от 25 ноября 1850 г. он писал: "Напиши Панаеву, что не один я бешусь, зачем он пачкает "Современник" стишонками Гербеля и Грекова". Н. Шарш -- поэт, печатавшийся в 1842--1844 гг. в "Маяке". О Печенегове см.: наст. кн., с. 336.
   С. 115--116. ...после полуторагодового опыта придется возвратиться к печальному, но верному заключению ~ точно так же никакая благосклонность к стихам не создает даровитых поэтов! -- Возможно, имеется в виду аналогичный обзор современной поэзии, предпринятый Некрасовым почти полтора года назад в рецензии на "Дамский альбом" (см.: наст. кн., с. 100--112).
   С. 116. ...можем перейти к трем стихотворным произведениям, которыми подарила нас Москва. -- Некрасовым допущена неточность: в Москве издан только "Антон Иваныч Пошехнин", книги В. Н. Маркова напечатаны в Вильно, и об этом говорится в самой рецензии.
   С. 116. Мною избранный герой ~ Но не для славы, для карьера...-- Цитата из поэмы А. С. Ушакова (ч. 1, с. 12--13).
   С. 117. Как красно солнышко весь мир живит и греет ~ И знать, когда и где и как принарядиться!.. -- Цитата из "Святок" Маркова (с. 12).
   С. 117. ...читатель сам видит, "куда метнул" автор... -- "Куда метнул" -- слова Городничего из комедии Н. В. Гоголя "Ревизор" (1836): "О, тонкая штука! Эк, куда метнул!" (д. 2, явл. 8). Ср. в стихотворении Некрасова "Поэт и гражданин" (1856) (реплика Поэта): "А! знаю: "Вишь куда метнул!"" (наст. изд., т. II, с. 6).
   С. 117. ...отнесет его к людям тонким. -- Ср. ироническое заглавие романа Некрасова "Тонкий человек, его приключения и наблюдения" (С, 1855, No 1; наст. изд., т. VII, с. 434-467, 613).
   С. 117. Я зрел его (Святослава) -- он дик и мрачены Был войлок, зелень луговая... -- Цитата из "Черепа Святослава" Маркова (с. 8).
  

"РАССКАЗЫ И ВОСПОМИНАНИЯ ОХОТНИКА О РАЗНЫХ ОХОТАХ" С. АКСАКОВА

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 6 (ценз. разр. -- 31 мая, выход в свет-- 1 июня 1855 г.), отд. IV, с. 55--64, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с довольно значительной правкой, пометами Некрасова ("Поместить в No 6 или 7. Некр<асов>"; "Библиогр<афия>"), его указаниями наборщикам относительно цитат ("No. Набирай статью о соловьях, боргезом No 1"; "No 2. NB. Наб<ирай> "Первый слух" и пр.": "Счастливый случай No 3": "Наб<ирай от> Z до Z"; "Набирай от Z до Z, No 4"), -- ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 40.
  
   Охотничьи книги С. Т. Аксакова пользовались большим успехом в 1850-х гг. О предыдущей его книге -- "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" (М., 1852) -- Некрасов писал И. С. Тургеневу 16 мая 1852 г.: "Мы с Масловым перечитываем здесь книгу Аксакова, и я в новом от нее восхищении". Этой книге были посвящены две рецензии Тургенева: "О "Записках ружейного охотника" С. Т. Аксакова" (С, 1852, No 4) и ""Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" С. А--ва. (Письмо к одному из издателей "Современника")" (С, 1853. No 1) (см.: Тургенев, Соч., т. V, с. 397--422; изд. 2-е, т. IV. с. 500--522). Вторая рецензия была написана по настоятельной просьбе Некрасова (см. об этом: Тургенев, Соч., т. V, с. 407). В "Современнике" комментируемой рецензии предшествовали высокие оценки опубликованных в "Москвитянине" (1854, т. 1 и 5) отдельных очерков из книги "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах" (см.: С. 1854, No 12. отд. V, с. 59--60; ср.: С, 1854, No 1, отд. V, с. 74--75). Один из этих очерков, "Охота с ястребом за перепелками", вызвал восторженный отзыв Н. Г. Чернышевского, который писал в статье "Журналистика" (ОЗ, 1854, No 4): "Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г-н Аксаков обессмертил их своими рассказами!" (т. XVI, с. 25). Ср. оценку этого же рассказа Тургеневым в письме к С. Т. Аксакову от 10 (22) февраля 1854 г.: "Это превосходная вещь -- и написана тем сланным русским языком, которым Вы один владеете" (Тургенев, Письма, т. II, с. 216).
  
   С. 118. Превосходная книга С. Т. Аксакова ~ в короткое время достигла второго издания... -- Второе издание книги Аксакова, "с несколькими новыми заметками", -- М., 1856.
   С. 118. ..."написать и напечатать все ~ некогда горячо занижался". -- Цитата из предисловия к книге Аксакова (с. 5).
   С. 118--121. О соловьях ~ Ив. Тургенев". -- Некрасов цитирует очерк Тургенева из книги Аксакова (с. 179--191) с небольшими разночтениями: "сделав колено" вместо "сделал колено"; "подмешивать" вместо "подвешивать".
   С. 122. "Первый слух о лешем пустил в народ ~ не имеют голоса".-- Цитата из книги Аксакова (с. 196--199).
   С. 123--124. Счастливый случай ~ одним из самых счастливейших". -- Цитируется полностью очерк из книги Аксакова (с. 203--213).
   С. 125. Необыкновенный случай ос этим происшествием".-- Цитируется полностью очерк из книги Аксакова (с. 223--225).
   С. 125. ...мы не коснулись главного в ней -- рассказов о разных охотах, которым посвящено двенадцать глав. -- В состав книги Аксакова входило четырнадцать самостоятельных очерков.
  

"ШАМИЛЬ В ПАРИЖЕ И ШАМИЛЬ ПОБЛИЖЕ" Е. ВЕРДЕРЕВСКОГО И Н. ДУНКЕЛЬ-ВЕЛЛИНГА

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 6 (ценз. раэр. -- 31 мая, выход в свет -- 1 июня 1855 г.), отд. IV, с. 64--65, без подписи.
   В собрание сочинений включается впервые.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с правкой и указанием Некрасова наборщикам относительно цитаты ("No. Наб<рать> боргезом No 5"), --ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 40.
  
   Авторство Некрасова впервые установлено А. Я. Максимовичем на основании автографа (см.: ЛН, т. 49--50, с. 290). Как рецензия, принадлежащая Некрасову, опубликована А. М. Гаркави: Некр. сб., III, с. 270--271. Комментируемая рецензия соотносится с "Заметками о журналах за март 1856 года", где подробно анализируется повесть Е. А. Вердеревского "Плен у Шамиля" (ОЗ, 1856, No 3), оцененная Некрасовым в целом положительно (см.: наст. кн., с. 247-248).
   Шамиль (ок. 1798--1871) -- глава государства мюридов в Дагестане и Чечне (1834--1859). В борьбе народов Северною Кавказа против колонизаторской политики царизма и местных феодалов Шамиль прославился своей храбростью, искусством, с каким он вел войну в горах. Все это создало ему популярность не только в России, но и на Западе (см.: Руновский А. Шамиль. Биогр. очерк. (Посвящается победителю Шамиля).-- Кавказский календарь на 1861 г. Тифлис. Б. г.; Гаджи-Али. Сказание очевидца о Шамиле. -- В кн.: Сборник сведений о кавказских горцах, вып. 7. Тифлис. 1873).
   Рецензируемая брошюра, в которой Шамиль изображался как предводитель кавказских дикарей, первоначально печаталась в газете "Кавказ" (1854, 4, 8, 11, 15, 18, 22 декабря, No 95--100). Е. А. Вердеревский, поэт и журналист, был в 1850-х гг. редактором этой газеты, Н. Дункель-Веллинг -- сотрудником. Кроме повести "Плен у Шамиля" Вердеревскому принадлежат поэтические сборники "Октавы" (вып. 1--2. СПб., 1847; см. рецензии В. Н. Майкова -- С, 1847, No 9, и анонимного автора -- С, 1847, No 10) и "Стихотворения первой молодости. Песни. Думы. Послания" (М., 1857; см. рецензию Н. А. Добролюбова - С, 1857, No 11; Добролюбов, т. I, с. 295-299).
   Данная рецензия не отражает отношения Некрасова к Шамилю в котором поэт видел "человека бесспорно замечательного" (наст. кн., с. 247), хотя и не склонен был его идеализировать. В рецензии цитируется текст брошюры (с. 1--2).
  
   С. 126. В Париже однажды давалась драма, в которой Петр Великий является в чалме с пером и в бархатном халате с галунами. -- О какой драме идет речь, не установлено.
   С. 126. Шамиль занял место между политипажами, французской "Иллюстрации"... -- Ср. в рецензируемой брошюре: "Перед нами страница французской "Иллюстрации" ("L'Illustration journal universel"), та самая страница, на которой прекрасный политипаж изображает витязя, одетого кольчугой, препоясанного мечом древней рыцарской формы и увенчанного остроконечным шлемом" (с. 3). "L'Illustration journal universel" -- французская газета, основанная в Париже в 1843 г.
   С. 126. Шамиль одраматизирован для сцены одного из парижских театров...-- Французская пьеса о Шамиле неизвестна. В России ему посвящена стихотворная драма "Ночь перед свадьбой" В. А. Соллогуба (напечатана в издававшемся Вердеревским альманахе "Зурна" (Тифлис, 1855); см. о ней рецензию Н. Г. Чернышевского (С, 1855, No 7; Чернышевский, т. II, с. 718--719)). О Шамиле -- герое пьес и стихотворений см. также: Искра, 1859, No 40, с. 403--404, 426; No 47, с. 469.
   С. 126. ...о Шамиле написаны большие и многоумные диссертации в лучших французских учено-литературных журналах. -- Первый раздел рецензируемой брошюры представляет собой обзор отзывов французской прессы о Шамиле. Ср. также: Sollogub W. А. Le Caucase dans la question d'Orient. Reponse aux biographes parisiens de Schamyl. St.-Petersbourg, 1855.
  

ОСАДА СЕВАСТОПОЛЯ, ИЛИ ТАКОВЫ РУССКИЕ

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 8 (ценз. разр. -- 31 июля, выход в свет -- 20 авг. 1855 г.), отд. IV, с. 33--41, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с довольно значительной правкой и указаниями Некрасова наборщикам относительно цитат ("Набирай из "Илиады". Песнь 20-я, 2 часть, 2-го издания, стих 395, от слов: "...Ахиллес Демолеона там же" -- и далее до стиха включительно: "Черная; внутренность к чреву <руками> прижал он, поникший". Затем поставить две строки точек и набирать песнь 20. стих 490 (страница 246), от стиха "Словно как страшный..." и проч. до стиха "Храбрый Пелид...""; "Песнь 21 (стр. 256) начиная со стиха 179-го: "...налетел и мечом У надменного душу исторгнул" -- до слов (стих 185-й): "Спорить с сынами!" <...> -- т. е. после этих двух слов поставить две строки точек и набирать со следующей страницы -- песнь 21, стих 200 (стр. 257): "Рек, <и> из брега стремнистого вырвал..." и проч.-- до стиха включительно: "Почечный тук обрывая и жадно его пожирая""; "Песнь 21 (стр. 251), стих 64: ,,...<тот> подходил полумертвый" -- до стиха включительно: "После ты продал меня". После этого стиха поставить две строки точек и набирай до следующей страницы: песнь 21 (стр. 252--253) -- стих 90-й: "Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом" включительно"; "Набирай: часть 1-я (стр. 184) -- песнь VI, стих 393-й: "Он (Гектор) приближался уже..." -- и далее всё сплошь до стиха 496 включительно: "Часто назад озираяся, слезы ручьем проливая""; "См. часть II-ю, песнь 24 (стр. 361), стих 480: "...если муж преступлением" и проч. -- набирай сплошь до стиха 256 включительно: "боги одни беспечальны...""), -- ИРЛИ, 21.196.СХLУб.20, л. 1--3.
   Комментируемая рецензия связана с осадой Севастополя в период Крымской войны. Она отражает патриотические настроения поэта, собиравшегося отправиться на театр военных действий (см. об этом в его письме к И. С. Тургеневу от 30 июня--1 июля 1855 г.). В качестве редактора "Современника" он усиленно хлопотал о разрешении перепечатывать из "Русского инвалида" военные известия (см.: Евгеньев-Максимов В. Е. "Современник" в 40--50-е гг. От Белинского до Чернышевского. Л" 1934, с. 321--322). Августовская книжка "Современника" за 1855 г., где опубликована настоящая рецензия, была первой книжкой, содержавшей отдел "Военные известия". В этом же номере "Современника" были опубликованы "Заметки о журналах за июль месяц 1855 года", в которых уделено внимание статье Н. В. Берга "Десять дней в Севастополе" (М, 1855, No 9) (см.: наст. кн., с. 156--162). Ощущение грандиозности совершающихся событий, осмысление их в ряду "великих зрелищ, мировых судеб" (ср. стихотворение "14 июля 1854 года", 1854; "Внимая ужасам войны...", 1855; поэма "Тишина", 1857) обусловило повышенный интерес Некрасова к "Илиаде" и усиленное цитирование ее в рецензии. Ср. свидетельство В. П. Боткина в письме А. В. Дружинину от 27 июня 1855 г.: "Иногда вспоминаю Вас, читая Некрасову "Илиаду"" (XXV лет. Сборник Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884, с. 481).
   С. 127. Тот темный именем и не блистающий талантом автор "э над несколькими страницами плохих виршей...-- Имеется в виду И. И. Башмаков (ум. в 1865), который под псевдонимом "Иван Ваненко" в 1830--1840 гг. выпустил ряд лубочных книжек для народа. Он был знаком с Некрасовым (см. его письмо к Некрасову от 12 марта 1840 г. (ЛН, т. 51--52, с. 109) и письмо Некрасова к Н. X. Кетчеру от 13 января 1847 г.). В годы Крымской войны издал несколько верноподданнических брошюр: "Святая Русь и враги ее" (М., 1855): "Обхождение русских с врагами, подвиг донских казаков на Черном море 2-го ноября 1854 года" (М" 1855) и др. "Осада Севастополя, или Таковы русские" -- одна из подобных брошюр, содержание которой составляют несколько стихотворений этого автора. Брошюра была встречена критикой с одобрением (см., например, рецензию на нее: ОЗ, 1855, No 3, отд. IV, с. 37).
   С. 128. ...Ахиллес Демолеона там же... -- Здесь и далее "Илиада" цитируется по изданию: Гомер. Илиада. Пер. с греч. в стихах, размером подлинника, Н. Гнедича. 2-е изд. Ч. 1--2. СПб., 1839. Цитируются ч. 2, с. 242, 243, 246, 251, 253, 256, 257; ч. 1, с. 184-- 188; ч. 2, с. 361, 362.
  

"СТИХОТВОРЕНИЯ" В. КРАСНИЦКОГО

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 9 (ценз. разр. -- 31 авг., выход в свет -- 7 сент. 1855 г.), отд. IV, с. 26--28, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с довольно значительной правкой и указанием Некрасова наборщику относительно цитаты ("Набирай стих<отворение> "Ранняя весна""), -- ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1. ед. хр. 41.
  
   Вскоре после появления комментируемой рецензии и рецензии "Отечественных записок" (1855, No 9) В. Красницкий опубликовал в "Северной пчеле" "Несколько слов о рецензиях "Отечественных записок" и "Современника" на "Стихотворения" Виктора Красницкого". где заявил, что его не удивило отрицательное отношение этих журналов к сборнику его стихотворений, ибо они "убеждены, что поэзия в наше время анахронизм". "Но, -- писал Красницкий, -- я никак не ожидал встретить в этих журналах вместо рецензий на мое издание какие-то памфлеты, где подвергаются разбору не стихотворения, а сам их автор, где его личность осыпается насмешками и сарказмами" (СП, 1855. 15 дек., No 276, с. 1461).
  
   С. 134. Ранняя весна. -- Стихотворение Красницкого цитируется по рецензируемому изданию (с. 16--17).
   С. 135. Орлу случается ~ до облак не подняться". -- Неточная цитата из басни И. А. Крылова "Орел и куры" (1808). У Крылова: "Орлам случается и ниже кур спускаться".
  

"ГОВОР ПРОСТОГО НАРОДА" А. МЕСКОВСКОГО

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 9 (ценз. разр. -- 31 авг.. выход в свет -- 7 сент. 1855 г.), отд. IV, с. 28--29, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с правкой, -- ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 37.
  
   Об А. Месковском, авторе рецензируемой брошюры, сведений найти не удалось.
  
   С. 135. "Петушинцами" автор называет, собственно, французов. -- Петух -- одна из национальных эмблем Франции. Отсюда, видимо, насмешливое наименование, изобретенное Месковским.
   С. 135. А это именую убеждение о французах развивается в книжечке ~ и развивается не без искусства. -- В первоначальной редакции эта фраза заканчивалась явной насмешкой: "...и развивается с искусством, достойным г. Григорьева 1-го и некоторых других драматургов наших" (наст. кн., с. 286).
  

"СТИХОТВОРЕНИЯ" Я. ПОЛОНСКОГО

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 10 (ценз. разр. -- 30 сент., выход в свет -- 6 окт. 1855 г.), отд. IV, с. 31--33, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. [X.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с правкой и карандашной пометой Некрасова на полях л. 1 ("Библ<иография>"), -- ИРЛИ, P. I, on. 20, ед. хр. 138, л. 1--2.
  
   К моменту появления рецензии Некрасова Я. П. Полонский был уже автором поэтических сборников "Гаммы" (М., 1844), "Стихотворения 1845 года" (Одесса, 1846), "Сазандар" (Тифлис, 1849), писал прозу, статьи и очерки этнографического содержания, драматические произведения ("Дареджана Имеретинская", 1852), занимался переводами. Публиковался в журналах и газетах самых разных направлений: "Отечественные записки", "Москвитянин", "Кавказ" и др. В "Современнике" Полонский печатался с 1851 г., наиболее активно -- в 1852--1856 гг.; затем в конце 1850-х и в 1860-е гг.
   Первый отзыв Некрасова о поэзии Полонского, весьма благожелательный, относился к 1854 г. (см.: наст. кн., с. 107). Комментируемая рецензия написана на итоговый сборник стихотворений Полонского. В ней Некрасов дал высокую оценку особенностей таланта поэта. Одним из первых он отметил такие существенные черты его поэтической индивидуальности, как "любовь к истине, превосходящую всякую другую любовь", "веру в идеал как в нечто возможное и достижимое", "живое понимание благородных стремлений своего времени" (наст. кн., с. 136). Одновременно он говорил о присущей Полонскому половинчатости убеждений: "...если не прямое служение им <стремлениям своего времени>, то по крайней мере уважение и сочувствие к ним..." (там же). Полонский писал по этому поводу М. М. Стасюлевичу в 1872 г.: "Я сам наполовину сочувствую отрицателям, сам не могу освободиться от их влияния -- и нахожу, что в том есть своя великая законная причина, обусловившая наше развитие" (Стасюлевич, т. III, с. 499, 500). Особенности литературной позиции Полонского (см. об этом: Полоцкая Э. А. Письма Я. П. Полонского к И. С. Тургеневу. -- ЛН, т. 73, кн. 2, с. 195--211) побудили Некрасова высказать критическое отношение к "теории служения "искусству как искусству"" (наст. кн., с. 136).
   Суждения Некрасова о творчестве Полонского (в том числе его раздумья о назначении поэзии, личности художника), высказанные в рецензии, в известной мере перекликались с более поздними оценками этого поэта И. С. Тургеневым (см.: Письмо к редактору <"С.-Петербургских ведомостей">, 1870, 3 янв., No 8; Тургенев, Соч., т. XV, с, 157--159).
   Своей рецензией Некрасов стремился поддержать Полонского, так как сборник его стихотворений 1855 г. вызвал в печати разноречивые отклики. Многие журналы видели в поэте мягкого лирика, далекого от злобы дня (см.: ОЗ, 1855, No 11, отд. IV, с. 1--7; РВ, 1856, февр., кн. 2, "Современная летопись", с. 214--219; БдЧ, 1856, No 5, отд. V, с. 35--39). Критик "С.-Петербургских ведомостей" не отрицал таланта Полонского, но считал, что "вдохновение его слишком мелко, преимущественно же страдает у него мысль" (1855, 8 окт., No 219, с. 1149--1150). Сдержанно-снисходительно отозвался о книге Полонского К. Л. Полевой (СП, 1855, 31 окт., No 239, с. 1263--1246). Критик О. Колядин (А. И. Рыжов) отметил в поэте "теплоту общественного чувства", противопоставив его в атом отношении Некрасову (БдЧ, 1856, No 1, отд. VI, с. 9).
   Как оказалось позже, разные точки зрения прозвучали даже на страницах одного журнала, в частности в "Современнике". В своей рецензии Некрасов упоминает о намерении редакции посвятить стихотворениям Полонского особую статью. В следующей, ноябрьской, книжке "Современника" действительно была опубли кована большая статья А. В. Дружинина об этом же сборнике Полонского, в которой, рассматривая Полонского как "скромного, но честного деятеля пушкинского направления", критик советует ему отказаться от "дидактики в новом вкусе" (С. 1855, No 11, отд. III, с. 1--20). По наблюдению М. Я. Блинчевской, к моменту, когда писалась рецензия, Некрасову уже было известно содержание статьи Дружинина; не исключена возможность, что Некрасов заранее полемизировал с ней (см.: Блинчевская М. Я. Некрасов и молодой Чернышевский (по страницам "Заметок о журналах" 1855 года). -- РЛ, 1972, No 3, с. 107).
  
   С. 136. В наше время писателю ~ недостаточно одного таланта... -- Ср. у В. Г. Белинского: "Для успеха в поэзии теперь мало одного таланта: нужно еще и развитие в духе времени. Поэт уже не может жить в мечтательном мире: он уже гражданин царства современной ему действительности; всё прошедшее должно жнть в нем. Общество хочет в нем видеть уже не потешника, но представителя своей духовной, идеальной жизни..." (т. VI, с. 9).
   С. 136. Мы намерены посвятить этим стихотворениям особую статью... -- См. выше.
   С. 137. ...талант г. Полонского как поэта был признан уже давно ~ тем замечательным русским критиком... -- Речь идет о Белинском. Однако содержание отзыва Белинского о Полонском не соответствует этому утверждению. В статье "Русская литература в 1844 году", например, Белинский говорил о "чистом элементе поэзии" в стихах Полонского, но отметил и недостаток в них "направления и идей" (т. VIII, с. 474, 485; т. IX, с. 598--600). Очевидно, Некрасов, как и многие его современники, приписывал Белинскому рецензию на первый сборник Полонского "Гаммы" (ОЗ, 1844. No 10, отд. VI, с. 37--45), автором которой был не Белинский, а П. Н. Кудрявцев. Сам Полонский вспоминал по этому поводу: "...и теперь еще думают и печатают, что статья обо мне принадлежала перу Белинского, что это он так благосклонно приветствовал мое вступление на литературное поприще <...> статью обо мне писал вовсе не Белинский, а П. Н. Кудрявцев" (Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. -- Нива. Ежемесячные литературные приложения, 1898, No 12, с. 677).
   С. 137. Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя. -- Этот эпизод, возможно, относится к июлю 1855 г., когда накануне сдачи в печать "Сочинений Н. В. Гоголя, найденных после его смерти ("Похождения Чичикова, или Мертвые души", том второй (5 глав), "Авторская исповедь")" Некрасов вел переговоры с племянником Гоголя Н. П. Трушковским (готовившим эту книгу) по поводу публикации одной из глав т. 2 "Мертвых душ" в "Современнике" (см. письмо Некрасова к Трушковскому от 16 июля 1855 г.).
   С. 137. В числе стихотворений, выписанных его собственною рукою, мы нашли стихотворение г. Полонского. ~ О солнце, солнце! Погоди! -- Текст стихотворения приводится Некрасовым по рецензируемому изданию (с. 58). Гоголь мог пользоваться другой, более ранней редакцией, опубликованной в "Отечественных записках" (1844, No 6, отд. I, с. 336).
  

"О ЖИЗНИ И ТРУДАХ ДОРДЖИ БАНЗАРОВА" П. САВЕЛЬЕВА

  
   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 10 (ценз. разр. -- 30 сент., выход в свет -- 6 окт. 1855 г.), отд. IV, с. 44--47, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с правкой и указаниями Некрасова наборщикам относительно цитат ("Набирай из книги корпусом сподряд всё отмеченное красным карандашом, стр. 5, 6, 7"; "Набирай боргезом, стр. 33, 34, 37"; "Стр. 38, боргез), -- ИРЛИ, P. I, on. 20, ед. хр. 138, л. 2 об. -- 3.
  
   Д. Банзаров (ок. 1822--1855) -- монголовед, первый бурятский ученый. В 1846 г. окончил Казанский университет; в 1850--1855 гг. -- чиновник особых поручений при сибирском генерал-губернаторе в Иркутске; поддерживал знакомство и связи со ссыльными декабристами. Основной труд Банзарова -- "Черная магия, или шаманство, у монголов" (1846). Безвременно скончавшийся ученый стал объектом внимания со стороны русской общественности. В консервативных кругах разговор о нем служил поводом для восхваления политики самодержавия в отношении национальных меньшинств. В подобном духе была написана и брошюра археолога-ориенталиста П. И. Савельева (1814--1859). В ней, в частности, сообщалось об исходившей от правительства инициативе подготовки переводчиков-бурят, определившей судьбу Банзарова, о "высочайшем внимании" к отцу Банзарова при известии о зачислении его сына в университет, о присутствии на похоронах Банзарова сибирского генерал-губернатора и его канцелярии. Подчеркивая прежде всего эти факты, рецензент "Москвитянина", например, писал в полном соответствии с официальной точкой зрения: "Кроме ученого своего значения, Банзаров замечателен и потому, что представляет собою живой пример благодетельного влияния России на подвластных ей инородцев. <...> А укажите мне в Англии просвещенных ею индейцев или в Париже -- ученых алжирцев" (М, 1855, No 19--20, кн. 1 ж 2, отд. I, с. 162). В противоположность ему Некрасов, пересказывая брошюру Савельева, тщательно обходит все детали, послужившие основанием для подобных выводов, и уделяет особое внимание трагической участи замечательного ученого. Ср. аналогичную по тону рецензию анонимного автора в "Отечественных записках" (1855, No 10, отд. IV, с. 89-92).
  
   С. 138. "S последних числах февраля 1855 г. скончался... -- Здесь и далее цитируется брошюра Савельева (с. 5, 7, 33, 37, 38).
   С. 138. ...тайша селенгинских бурятских родов... -- Тайша -- старшина.
   С. 139. ..."колоссальная фигура хамбо-ламы и находившиеся при нем простые ламы... -- Имеются в виду высшее духовное лицо у буддистов-ламаитов (тибето-монгольская форма буддизма) и рядовые монахи-священники.
   С. 140. Вспомним резкий пример -- Лермонтова, ~ до сей поры в литературе не раздалось слова о нем... -- Первые попытки осмысления творчества М. Ю. Лермонтова начались с выходом в свет его "Стихотворений" (1840) и "Героя нашего времени" (1840). В 1840-е гг. наиболее значительными явились статьи В. Г. Белинского о Лермонтове (см.: т. IV, с. 145--147, 173, 175, 193--270, 371 -- 378, 479--547; т. V, с, 451--456; т. VII, с. 33--38). До конца 1850-х гг. изучение Лермонтова опиралось на неполные собрания сочинений, не дававшие представления о его творческой эволюции. Подлинная причина смерти поэта замалчивалась, а творческий облик его искажался (см. об этом: Герштейн Э. Судьба Лермонтова. М., 1964, с. 380--459).
   С. 140. ...сочинения его издаются так, как непростительно издавать и сочинения Федота Кузмичева ~ (третье) издание (в 2-х книгах) превосходит внутренним безобразием всё, что можно вообразить. -- Некрасов имеет в виду "Стихотворения Лермонтова" (ч. 1--4. СПб., 1842--1844; изданы И. И. Глазуновым) и "Сочинения Лермонтова" (т. 1--2. СПб., 1847; изданы А. Ф. Смирдиным). Он отметил особенную неряшливость издания: Сочинения Лермонтова, т. 1--2. Изд. 3-е. СПб., 1852; несовершенным было и издание: Сочинения Лермонтова, ч. 1--2. СПб., 1856 (оба также выпущены Глазуновым). Издания Глазунова носили коммерческий характер. Тексты публиковались в них произвольно, с цензурными искажениями. Первая попытка издать критически выверенное собрание сочинений Лермонтова принадлежала С. С. Дудышкину: Сочинения Лермонтова, приведенные в порядок и дополненные С. С. Дудышкиным. С портретом поэта, гравированным проф. Ф. Иорданом и двумя снимками с почерка Лермонтова, т. 1--2. СПб., 1863. О Федоте Кузмичеве и изданиях его сочинений см.: ЛГ, 1842, 9 авг., No 31; 1843, 10 окт., No 40; наст. том, кн. 1, с. 13, 81.
   С. 140. Мы со временем поговорим об этом издании подробнее. -- Намерение Некрасова написать о третьем издании "Сочинений" Лермонтова не было осуществлено. О ч. 1--3 издания 1842--1844 г. см.: наст. том, кн. 1, с. 142--145.
  

О НОВОИЗОБРЕТЕННОМ СПОСОБЕ ОТДЕЛЕНИЯ ИЗВЕСТИ ИЗ СВЕКЛОСАХАРНЫХ СЫРОПОВ ПОСРЕДСТВОМ СТЕАРИНОВОЙ КИСЛОТЫ

   Печатается по тексту первой публикации.
   Впервые опубликовано: С, 1855, No 10 (ценз. разр. -- 30 сент., выход в свет -- 6 окт. 1855 г.), отд. IV, с. 78, без подписи.
   В собрание сочинений впервые включено: ПСС, т. IX.
   Беловой автограф (одновременно наборная рукопись), с довольно значительной правкой и пометой Некрасова ("Библиогр<афия>"), - ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 39.
  
   С. 141. "Желающие иметь руководство это ~ за каждый экземпляр по одному рублю серебром". -- Цитируется рецензируемая брошюра (написано на обложке).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru