В 1999 году в Россию был возвращен уникальный архив — многолетняя переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной, более тысячи писем¹.

Ольга Александровна Бредиус-Субботина (1904—1959) — писательница и художница, ученица, «осенняя любовь» Ивана Шмелева. Письма к ней приоткрывают завесу над последним десятилетием жизни писателя, до настоящего времени почти неизвестным литературоведам. Предельно искренние высказывания самого Шмелева меняют сложившееся представление о нем, проясняя его отношение к православию (очень далекое от детской веры Вани «Богомолья»), нацизму и коммунизму, Второй мировой войне.

Переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной — это не только «роман в письмах», но и история непростых взаимоотношений талантливого, самобытного писателя и его единственной ученицы. В письмах воссоздается «творческая лаборатория» Ивана Шмелева: писатель поясняет и комментирует свои произведения, раскрывая замысел и автобиографическую сторону романов и рассказов. В переписке постоянно идет речь о наследии русской классики и литературных современниках (а иногда и соперниках) писателя. Война, история России, русской литературы, судьбы Православной Церкви, интеллигенции становятся основными темами переписки.

Скоро эти уникальные материалы будут доступны исследователям и ценителям творчества И. С. Шмелева. В издательстве «РОССПЭН» подготовлен к публикации двухтомник «И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах»² . Выдержки из этой книги³ мы предлагаем вниманию читателя.

 

 

 

² Составление Л. В. Хачатурян. Предисловие, подготовка текста и комментарий Н. А. Герчиковой, О. В. Лексиной, С. А. Мартьяновой, Е. А. Осьмининой, Л. В. Хачатурян. В подготовке второго тома принимали участие также И. М. Богоявленская, А. А. Голубкова.

³ Здесь приведены некоторые высказывания И. С. Шмелева о литературе и писательском мастерстве. В подборке сокращены фрагменты писем, не затрагивающие указанную тему. При публикации сохранены грамматические особенности писем И. С. Шмелева, авторские разрядки  и пунктуация. Подчеркивания переданы жирным шрифтом (одинарные)  и курсивом (двойные).

 

 

1

22.X/4.XI.41               

7 ч. вечера

6.XI — 4 ч. дня

 

Милый Олёчек, — здорова ли ты? Я не спал ночь, пишу с тяжелой головой, несвязно. Перечитал «Даму с собачкой». Не знаю, вырос ли я, — в 38 г., помню, в Швейцарии¹  читал последний раз: да, Чехов, но... до чего неважные «герои»! Влеченье — не обосновано. Гуров дан полупустым — и Анна Сергеевна — как бледна содержанием! Не срастаются с читателем. Совершенно неверна психо-физически сцена «у нее». И этот «арбуз» — штрих-то удачный, да не здесь: ну, у «девицы» — ну, допустим. Обстановки Крыма, «экзотики», — а она много помогла бы! — неслышно, ибо — цикады, море, кипарисы — все из папье-маше, не срощено со страстью. Да и страсти нет. Чехов в этом хладен, inepuissance!²  Она т у т очень нужна. Чехов в этом (страсти и любви) — не  с а м, а по-наслышке. Умный читатель (ты, например) дополнит все воображением. «Лакей» — хорошо, но как м а л о: ибо е е-то не дано! Чтобы почувствовалось, — о, страдающая душа, г о л о д н а я! Словом — рассказ «наспех», и все в нем — наспех. Т а к трактовать огромную тему — слабым художественным зарядом, — недопустимо. Поднес Чехов ко рту твоему ложечку варенья, а распробовать не дал. А тут все дело — в распробовании. Эскизно. Человечек-то (Гуров) пошловатый, без «зернышка». И выходит — «забавное приключение», не жаль их, гг. домовладельцев.

А теперь — к важному. Не изволишь ли испытать себя? Я предложу тебе очень трудный «творческий акт»³. Выполни — и будет твое «крещение». Не трусь только, — одолеешь, тебя хватит. Я давно собирался дать один жестокий рассказ-очерк — «Восточный мотив». Не очень мне нравится заглавие⁴. Ну, «Восточный напев». «Пляс». «Пляска», «Пляски». Нет, лучше — «Восточный напев». Не важно. Я знаю, что его  н и г д е не напечатали бы, «страха ради иудейска»⁵. Нынче — можно и — н у ж н о. Размер — самый малый, странички на 3—4. Газетных строк — 200 — 250 — 300, самое большое. Видишь, как легко! <…> В случае печатания — поставишь псевдоним, например, Оля С. Теперь — маленький предварительный совет позволю себе дать тебе, — как о б щ е е (для  в с е г о дальнейшего твоего искусства). Не нажимать, не подчеркивать, скрыть совсем  с в о ю  душу. Самый спокойный тон. Ничего лишнего, что не идет к  с у т и.  К р а с и в о с т и — ни-ни! Чтобы — «слову тесно, чувству — простор» — (читательскому и твоему-укрытому), без крика. Полная искренность — будто любимому рассказываешь, интимно. Ненужных — лишних — «пейзажей» избегать, чего часто, — почти всегда! — не делает Бунин, очень часто Тургенев (ни к селу, ни к городу) — и  н и к о г д а  — Достоевский. Помни: «пейзаж» нужен, когда он связан с душой действующего лица, что-нибудь уяснить помогает, а не для любования и — отвлечения. Самый лучший пример «пейзажа» — гениальнейший прием! — у Чехова — в повести «В овраге» — когда Липа (ах, ка-ка-я! лучшая во всех творениях его! — ) несла своего ошпаренного мальчика: дорога, ночь, месяц, кукушка, выпь, соловьи, лягушки. Здесь — высота — эта VIII глава рассказа — выше которой Чехов не подымался. Это — лучшее во всей мировой художественной прозе. И — какая простота! Бунину здесь до чеховской щиколотки не подняться: ему трагическое — никогда не удается. На этом, детка моя, учись. Можешь найти и у .... — поищи в «Про одну старуху»⁶ . Но я свято склоняюсь тут перед А. П. Чеховым. Есть и — в «Солнце мертвых»...⁷  — но там — крик трагизма,  д р у г о е, — так  н а д о. Тут, у Чехова, на таких контрастах построено! Радость ночи — и всего в сте-
пи, — и — прибитость каменная бедной человеческой души. Дай, Олёк, щечку, — хочу поцеловать, в радости, что в тебе все это есть, сила сердца, и художественная умность. Сестричку свою целую и з б р а н н у ю Господом! Будь смела.

Предстоит тебе труд огромный, но какой сладостный, какой — во-Имя! Помни: всегда у ч и с ь. Чехов верный (большей частью) водитель. Еще шедевры: «Архиерей», «Ночью» (в поле бабы на [страстной неделе] — и студент, — Чехов выделял этот рассказ). Помни: н а ч а л о всегда должно быть — смелым, простым, как бы вводом в суть. В рассказе — общая окраска — голод, смерть. И в этом страшном (фон этот в с е время должен чувствоваться, даже в «пейзаже», — как в музыке — музыкальный фон — тон, р е к а, — на чем и разыгрываются лейтмотивы. Тут — самое страшное, — какой контраст будет!)⁸ — «песня, танцы». Ты — умная, — все пой-
мешь <…>

Вот как ты любишь! Я тебя засыпал письмами, памятуя, что тебе тяжело. А мне?! Или — «чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей»?⁹  Оля, я не хочу быть навязчивым. Это мое письмо — последнее, пока не получу твоих. Чем я тебя обидел? Что — в безумии был? И как все это мелко… — я видел (и — ви-жу!!) в тебе большое сердце... Разве все мои письма не сказали тебе в с е г о? Моя Алушта свободна от большевиков¹⁰ . Уеду... скоро. Ты меня у д а л я-
е ш ь (а сам не верю, что написал!)¹¹  (никуда не уеду без тебя, з н а ю). Ну, я спокоен (вовсе нет). Я тебя нашел, я тебе
дал — (мало дал!) что мог — из отдаления. Будь здорова! (да!) Будь счастлива (со мной!), Оля. Бог да благословит тебя (и меня!). Не бойся писать. Пиши, рви, правь, пиши — добьешься. С а м а  в с е поймешь. Тебе д а н о.

Твой Ив. Шмелев

 <…> Я... живу… ?! — только тобой. Т о л ь к о. Ты все
з а п о л о н и л а. Ибо ты сама великое искусство. Даже — мое искусство!

Я вчера случайно раскрыл «Историю любовную»¹²  и — до 3 ч. ночи! Сказал себе: молодец, — Тонька!¹³ 

Я прав: ты была бы Величайшей Актрисой! Ты — (еси) — есть она.

Можешь воплотить  в с е.

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 1, 2. Рукопись.

 

¹ В 1938 году И. С. Шмелев по приглашению переводчицы его произведений Р. Б. Кандрейи провел несколько месяцев (январь — 23 апреля) в Швейцарии (замок Haldenstein).

² Бессилен (фр.).

³ Термин И. А. Ильина.

⁴ Позднее И. С. Шмелев дал рассказу другое название – «Пурим». Рассказ не был завершен. О замысле рассказа см. также письмо И. С. Шме­лева А. В. Амфитеатрову от 17 ноября 1928 года (Слово. 1992. № 11/12).

⁵ Ин. 20, 19.

⁶ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Современные записки. 1925. № 23. Отдельное издание: Про одну старуху: Новые рассказы о России. Париж, 1927.

⁷ Роман-эпопея И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Окно. 1923. № 2—3. Отдельное издание: Солнце мертвых. Париж, 1926.

⁸ В оригинале скобки не закрыты.

⁹ В оригинале: «Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей…» (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 4).

¹⁰ 8 мая 1942 года немецкими войсками был оккупирован Керчен­ский полуостров. Шмелев связывал с наступлением немецких войск возможность вернуться в Россию. Впервые И. С. и О. А. Шмелевы приехали в Алушту летом 1917 года по приглашению С. Н. Сергеева-Ценского. С ноября 1918-го по февраль 1922 года И. С. Шмелев и его семья жили в Алуште, где в 1920 году писатель купил дом (ул. Горная, 19). см.: Попова Л. Н. Шмелев в Алуште. Алушта, 2000; Сорокина О. Н. Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева. М., 2000. С. 104—106, 109—112.    

¹¹ В этом абзаце все фразы и слова в круглых скобках дописаны
И. С. Шмелевым между строк.

¹² Роман И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Современные записки. 1927. Кн. 30—35. Отдельное издание: История любовная. Париж, 1929.

¹³ Антон (Тоня, Тонька) — главный герой романа «История любовная».

2

12.XI.41   1 ч. дня

13.XI —   11 ч. дня  

 

Милая Олёль, какая ты большая стала, — «девушка с цветами»¹. И — портрет-«гримаса»²  увеличил. Чудесная! Все новый образ, новая загадка. Я разгадал тебя. Узнаешь, почему — т а к а я <…>

Письмо твое — рассказ о жизни³  — потрясло меня:  т а к  ты написала! Да, и эта сцена, с И. А. ⁴ , — ты и его  о ч а р о- в а л а,  в и ж у.  Всех чаруешь. Кто — ты? Знаю: этой ночью вдруг осветилось мне. Слушай, дива: ты — от Храма, от Святых недр. Моя Дари⁵  — тоже, от Церкви, но не вся. В ней — «Божья золотинка», чуяние миров иных. Дари влечет неизъяснимо, всех. Тебя — всю, до восторга. Да, ты узнала в ней сестру. Я дал тебе ее. Быть может, для тебя ее искал, писал, — и вот, Тебя нашел, ж и в у ю. Дари — сложна. Но ты — сложней: тебя века лепили. Этого тебе никто не говорил, никто не скажет. Богом дано мне было — узнать тебя. Дари — твоя предтеча. Слушай, Оля.

В каждом — две сущности, известно это: душа и страсти. Не ново это. Гениальный поэт говорит об этой «двойне» глубже и точней. Вот, Тютчев: «О, вещая душа моя, — О, сердце полное тревоги, — О, как ты бьешься на пороге — Как бы двойного бытия… — Так, ты жилище двух миров, — Твой день — болезненный и страстный, — Твой сон — пророчески-неясный, — Как откровение духув... — Пускай страдальческую грудь — Волнуют страсти роковые, — Душа готова, как Мария, — К ногам Христа навек прильнуть»⁶. Красиво, четко, ярко, глубоко. Огромное — в немногом: свойство великого таланта. Я иду от того же, «двойственного», и даю с в о е наполнение. Отсюда — Дари, как проявление б у н т а в человеке, двух основ его. Кто победит? Это н е р в «Путей Небесных»⁷. Они остановились⁸, я умирал духовно, ты знаешь теперь все. И вот, на крик отчаяния — явлена мне ты. Кто — ты? Теперь я знаю. Да, Дари т в о я предтеча! В тебе течет лучшая из кровей, — земно-небесная. Ты — как чудотворная Икона, «обмоленная». Даже невер Герцен, говоря об Иверской, признает силу этой «обмолённости»⁹. Ты таишь в себе, от многих поколений — «Свете тихий», «Тебе поем», «Святый Боже...»¹⁰ — все зовы, все моления, все  г о р е н и я  сердца твоих отшедших, миллионы очей народных, молящих все Святое... — все людские скорби, все грехи, все боли, все восторги, всю близость к Богу, все-все, поведанное на-духу твоим отшедшим... все, к Богу вознесенное в молитвах твоих творцов, (все от них — в тебе!). Ты в своих очах таишь их слезы, и слезы миллионов глаз, стоны миллионов душ, слезы скорби, покаяния, благоговения, радости... в сердце твоем — свет Таинств. В слухе тво-
ем — благовест немолчный... в ручках твоих, поющих, — неисчислимость крестных знамений, благословений... в устах твоих — святое целование Ликов, Креста, святого Праха Преподобных. В девственной чистоте твоей —  н е у п и в а е-
м а я   ч и с т о т а  Пречистой светит, освящает  в с е. В порывах сердца — величание сущего, в с е г о, — святое ликование, — Небо. Вот откуда вся сложность, вся неопределимость, — все к тебе влечение! От веков, от предков, — все от Храма. В с е принимает Храм: и чистоту, и грех... и взлеты духа, и души томленья. Все в тебе. Вот — тайна Божия, ве-
ков — наследство. Прирожденность¹¹. Так в тебе сказалось, тайно-сложно. Ты — усложненная моя Дари. Вот откуда многоцветная игра, — от лучшей, от высокой крови! от крови, осиянной Храмом, св. Тайнами, Господней Благодатью.

Религия — Искусство... — это две дочери Господни, две сестры. Старшая — Религия. Ты в с е охватишь, старшая. Мое — тобой живет. Пою тебе, святая девушка от Храма. Цветы мои, из лучшего во мне возросшие, хотел бы возложить на милую твою головку. Перекрести меня, родная! самая родная, в веках зачатая! Ты меня ждала? искала? Этого не знаю... может быть. Но з н а ю, как я ждал, искал — и в снах, и в грезах, и в томлениях, и в облаках, и на земле, в тенях, скользящих от облаков, и в солнечных закатах, и в звезде вечерней, и в пении звезд... — помнишь — ночь в Кремле?¹²  Я плакал с моей Дари, в исканиях, в тоске, не сознавая — кого ищу... Так смутно было, так скучно, пусто... еще до т ь м ы. Мои метания, этот страшный год, 36-ой… — боль в сердце, самоистязание, крик, никому не слышный! И что же, Го-споди... ты, ты была т о г д а... живая, так близко¹³,  в с я  с в о я,  с в о б о д н а я!.. Так трудно, так о к о л ь н о... таким зажатым стоном вызванная... Ольга! Если бы подошла т о г д а... 6 окт.! я знаю, — я тебя узнал бы, Оля... я чуткий, Оля... я у з н а л бы. Неужели мои глаза не останавливались на тебе, т о г д а..? Но почему мне было так тепло?.. — я смутно помню. Ты была с в о б о д- н а... Сколько рук ко мне тянулось там, везде... и — не было твоей! Не было дано нам встретиться. Что помешало? кто?! Свет? тьма? Не знаю. Ласточка моя, не создавай лишних «потемок» для себя, молю, родная, Оля! Я весь твой, все тобой закрыто. Мне ничего, никого, кроме тебя, не надо: Ты неверно представляешь, что кто-нибудь может нам мешать. Все будет от нас зависеть, если будем вместе. Мои «почитатели» — все далеко. Здесь меня мало беспокоят. Друзей немного. И все будут чтить тебя! Я  з н а ю: ты  с а м а, с о б о й, — заставишь, — своей необычайной  с и л о й  и — чарованием. Никто не посягнет на м о ю Олюшу! — Она — Святыня <…>

Детка, я всю нежность, до слез жгучих, до боли в сердце, отдаю тебе... Олька моя, сладость и боль моя... слушайся меня, лечись, верь, что мы сольем наши сердца и наши муки, и наши желания, и в с е наше... — хоть бы миг с тобой! Ольгунка, Олёль, Ольгунок, Олюнчик мой — слушайся! Все слезы твои высушу, в свои глаза волью, только бы ты была хоть чуть счастлива! Я страшусь, что окажусь недостойным твоей любви, что ты, увидя меня, подумаешь — как я ошиблась! Какой я некрасивый, рядом с тобой! Оля, молюсь о тебе, как умею (не умею!) — и знаю, что ты мне д а н а — Ее молитвами¹⁴. Она охранит тебя. Оля, целую тебя, бедняжка моя, страдалица. Господи, помоги ей узнать хоть лучик счастья! Твой Ива — Тоник.

Ив. Шмелев

[На полях:] Давно-давно Оля подарила мне колечко: черная эмаль с бриллиантом. И — сама носила. Я хочу надеть его тебе <…>

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 8. Л. 10, 11. Рукопись.

 

¹ Фотография О. А. Бредиус-Субботиной (октябрь 1941 года). В настоящее время находится в Российском Фонде Культуры (Архив И. С. Шме­лева. Свидетельство о дарении 1053). Опубликована в сб.: Венок Шмелеву. С. 350.

² Указанный фотопортрет О. А. Бредиус-Субботиной не сохранился.

³ Автобиографический рассказ О. А. Бредиус-Субботиной «Повесть жизни». В ноябре-декабре 1941 года был отправлен Шмелеву в семи письмах. Шмелев отвечает на первое письмо из этого цикла.

⁴ Имеется в виду Иван Александрович Ильин (1883—1954) — религиозный философ, правовед, литературный критик. В 1922 году выслан из советской России. Писал о творчестве И. С. Шмелева в ряде статей и книге «О тьме и просветлении». С 1927 года — в переписке с Шмелевым (Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. Тт. 1—3). М., 2000. Во время Второй мировой войны переписка неоднократно прерывалась из-за цензуры. В 1930-х — нач. 1940-х годов Ильин был «духовным руководителем» О. А. Бредиус-Субботиной.

⁵ Главная героиня романа И. С. Шмелева «Пути небесные». Прототип — Дарья Ивановна Королева (см.: Кутырина Ю. А. Пути небесные // Возрождение. 1957. № 66, 70; Осьминина Е. А. Последний роман // Шме-
лев И. С. Собр. соч. в 5 тт. М., 1998—1999. Т. 5. С. 3—14; Любомудров А. М. Оптинские источники романа И. С. Шмелева «Пути небесные» // Русская литература. 1993. № 3).

⁶ Стихотворение 1855 года.

⁷ В современной орфографии «Пути небесные». Последний, незавершенный роман И. С. Шмелева. Из предполагаемых четырех томов закончены только два (т. 1 — 1936, т. 2 – 1947). Опубликованы: т. 1 — Париж, 1937; тт. 1—2 — Париж, 1948.

⁸ После смерти жены Ольги Александровны Шмелевой (июнь
1936 г.) И. С. Шмелев прервал работу над романом. Только после знакомства с О. А. Бредиус-Субботиной (июнь 1939 г.) писатель вернулся к работе над рукописью второго тома.

⁹ В первой части книги А. И. Герцена «Былое и думы» описан эпизод у Иверской часовни, где находилась Иверская икона Богоматери (копия с афонского оригинала).

¹⁰ Начальные слова православных молитв.

¹¹ Род Субботиных известен с сер. XVIII века и насчитывает пять преемственных поколений священнослужителей, последним из которых был отец О. А. Бредиус-Субботиной А. А. Субботин (1876—1914).

¹² Эпизод из гл. IX «Прозрение» романа «Пути небесные».

¹³ 6 октября 1936 года И. С. Шмелев выступал на литературном вечере Союза русских журналистов и литераторов в Берлине, где присутствовала О. А. Бредиус-Субботина.

¹⁴ Здесь: молитвами О. А. Шмелевой.

3

4.XII.41                                       

11 ч. дня

 

Письма твоего, конечно, не сжег,

а поцеловал, не боясь никакого гриппа.

Да от тебя, — бояться!

Бедная моя детулька, Олёль родная, — Господи, ты больна! <…> Для меня ты — сама жизнь, больше, чем моя жизнь: моя вера, упование, вера в тебя, в  т в о е,  а это за пределами моей жизни. Ольга, все силы сердца, веры вкладываю в мольбу за тебя: будь здорова! да не будет ужасного, что было с тобой! <…>

Странное со мной: живость воображения такая, будто я все тот же Тоник, — ни ущербления, ни на йоту! Я т а к о й живости образов н е  ч у в с т в о в а л  и  30 лет тому! Я в с е мог бы  н а п и с а т ь  — и скоро! Единственное, чего не мог бы, — это — «Солнце мертвых»! Такой му-ки не повторится. Силу его я знаю. Да, не писали — и не напишут. И знаешь — недавно, я взял... и я прочел себе, вслух, мой шепот «Торпедке»... — курочке,  у х о д и в ш е й... Там — в с е открылось мне. Но я все ужасы, все смерти — закрыл... — ты знаешь? — песенкой — такой простой, и такой грустной... — песенкой... дрозда. Конец, сведение всей э п о п е и (это —  э п о п е я, ибо захватывает эпоху, в е с ь народ, скажу — мир!) я дал очень т и х о, p i a n i s s i m o... Да, голубка... не в с е это всё поймут, как ты, я, Оля отшедшая... читатели из очень чутких. Но все знают, что это. Когда я, вечерами (2—3 вечера) впервые читал маленькому кругу понимающих, в Грассе (Alpes Maritimes), у Буниных¹,  (мы тогда с июня по октябрь жили вместе, тогда Бунин настоял, чтобы мы приехали на их виллу, в огромном парке, — «Mont Fleury», — я согласился, но... на общие расходы по хозяйству), читал только что написанную эпопею, — чтение потрясло. Бунин не мог сдержать себя (эта работа резала его, я знаю) — слишком он большой художник! — (а в искусстве п р а в д а повелевает, пусть — на миг!) — и вскрикнул, когда кончилось: «Э т о... будет переведено на все языки!»²  Я  з н а л  это... сверхчувством. Но они-то не знали, ч е г о мне э т о стоило! Этот страшный акт творческий. Только один я знал. Да, Оля знала. И я — ты видишь — все — личное — обошел, укрыл, сколько мог, н а ш у боль неизлечимую. Т а м  о Сережечке³  — только г д е-т о — в молчании — в ту-нах! Книга, конечно, делала свое в душах... и будет.            Но «бесы» и иже с ними... они корчились от злобы. Они прятали это «Солнце». Они называли его «книгой злобы и ненависти!»⁴  Да, большинство левых, масоны, и — евреи (большинство). И т а м было решено: ты понимаешь, что было решено. «Собрашеся архиереи и старцы…»⁵  И травля на­чалась... о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел, д е- л а я, вскрывая для мира язву — ужас красный — бесов! Ны-не я могу — я вправе — сказать облегченно молитву св. Симеона⁶.

О, как я счастлив, что эта моя книга о т к р ы л а с ь твоей светлой, нежной, глубокой, чуткой, прильнувшей к  м о е- м у — душе! Как счастлив, видит Господь! — Господи, благодарю Тебя! — что я встретил и узнал тебя, Оля! счастлив, что ты з н а е ш ь меня — и любишь. Это — за в с е — награда мне, за в с е. Благоговейно припадаю к твоим коленям, обнимаю, прячу слезы, — слезы боли за прошлое, боли утрат, непереносные... слезы нежности к тебе, слезы любви к тебе, радости тобой и слезы муки... тобой и за тебя. Оля, Ольга, Ольгуша... — губки дай, ну поцелуй глаза мне, — так много они плакали... но теперь и радостно могут смотреть на с ч а с т ь е — в отдалении... и в каком же! и — к а к  же! Ты все почувствуешь. И боль, и любовь, и — вскрик.

Целую. Твой, только, и всегда. И. Ш. <…>

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 9. Л. 9, 10. Рукопись.

 

¹ В 1923 году И. А. Бунин пригласил И. С. Шмелева во Францию. С 6 июня по 5 октября 1923 года И. С. и О. А. Шмелевы гостили на вилле Бунина в Грассе. О пребывании Шмелевых в Грассе см.: Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и др. архивные материалы в 3 тт. Т. 2. Франкфурт-на-Майне, 1981. С. 103—116; Кузнецова Г. Н. Грасский дневник. М., 1995. С. 225. Опубликованы письма Бунина к Шмелеву («А Париж Вам может быть полезен всяче­ски…»: Письма И. А. и В. Н. Буниных к И. С. и О. А. Шмелевым // Москва. 2001. № 3. С. 175—195); Черников А. П. И. С. Шмелев и И. А. Бунин (по материалам переписки) // Русская литература. 1980. № 4.

² Роман-эпопея «Солнце мертвых» был переведен на английский, немецкий, французский, чешский и сербский языки (см. библиографию в кн.: Сорокина О. Н. Московиана. С. 377—382; И. С. Шмелев: Библиография. Сост. Д. М. Шаховской. Paris, 1980. С. 30).

³ Сергей Иванович Шмелев (1896—1921) — единственный сын И. С. Шме­лева, студент естественного отделения физико-математического факультета Московского университета, во время Первой мировой войны прапорщик 5-го легкомортирного артиллерийского дивизиона, был мобилизован в Добровольческую армию под командованием генерала А. И. Деникина, служил в комендатуре Алушты. 3 декабря 1920 года арестован комбригом 3-й стрелковой дивизии Райманом, с 11 декабря находился в Виленских казармах Феодосии. Дата смерти точно не установлена, предположительно — начало 1921 года. Смерть сына стала тяжелым испытанием в жизни писателя и определила его отъезд из России. Более подробно см.: Волкова Н. Б. «Последний мой крик — спасите!» (Подборка писем И. С. Шмелева к В. В. Вересаеву) // Встречи с прошлым. М., 1996. Вып. 8.

⁴ Имеется в виду оценка романа-эпопеи Шмелева «Солнце мертвых» в советской печати. Был опубликован ряд отрицательных отзывов, в том числе И. Аксенова (Печать и революция. 1923. № 3. С. 256), Н. Смирнова (Красная новь. 1924. № 3. С. 256), А. Воронского (Прожектор. 1925. № 13. С. 21).

⁵ Мф. 26, 3-4.

⁶ Имеется в виду молитва св. Симеона Богоприимца «Ныне отпущаеши…» (Лк. 2, 34—35).

 

4

17.I.42                    1 ч. дня

2-ое письмо с «Куликовым полем»¹ 

 

Милая Ольга, продолжаю «Куликово поле» — для тебя: хвостик I-й главы и II-ю. Рассказ постепенно становится углубленней, как увидишь, — парижские жидки и «левые» — безбожники пришли от него в ярость: как смел Шмелев так «кощунственно» ввести в литературу ч у д о! Идиоты: ч у д о вошло  с а м о  в литературу русскую, ибо, во-I-х, она сама — чудо, а, во-2-х, это ч у д о моего рассказа д а н о Жизнью. В основе — неоспоримый «случай», сообщенный мне под клятвой, людьми чистыми, проверенный мною до бесспорности. Этот «случай» был мне сообщен у могилки Оли, человеком культурным² , которому передал о «чуде» — видевший участников этого «чуда», со слезами ему — тайно — открывшихся. Я два года таил этот «случай», — он был мне дан в 2—3 словах, — я  в с е  наполнил сам, т. е. сам как бы «повел следствие», внес, конечно, много из своего личного опыта, — разговор с профессором, «абсурд», и — самое трудное! — я з ы к Преподобного. Сколько я тут положил души — это только я знаю: без  п о м о щ и  свыше я не мог бы одолеть трудностей <…> Моя главная цель — показать, что — для Духа — нет ограничений во времени и пространстве:  в с е  е с т ь, и  в с е г- д а  б у д е т, — нет границы между з д е с ь  и — т а м. Этот рассказ заставил плакать И. А. и — поставил вопрос: не сомневается ли сам писатель³, как его все же несколько скептиче­ский «следователь».  Нет: ни «следователь», ни писатель, как увидишь, н е сомневаются. Конечно, этот  о п ы т — вообще, единственный в литературах, если не считать «Путей Небесных», «Милости преп. Серафима»⁴ , также.

Любопытно, какие чувства вызвал бы этот рассказ у европейцев! П о н я т ь  и  п р и н я т ь его может, конечно, вполне, лишь очень простая или уж очень т о н к а я — в религиозно-философском смысле! — р у с с к а я Душа. Я счастлив, что могу о т д а т ь этот мой, «самый заветный»! — т р у д. Люблю тебя! — Кому — отдать? — Тебе, Оля, — чуткому сердцу твоему, — ты сохранишь память  о  с в я т о м, непрестанно наполняющем ж и з н ь, только редко чувствуют это люди. Милая, всегда чувствуй это, всегда верь в это, — и будешь радостна и благодарна Богу за то, что вызвана к жизни, что принимаешь ее — как Дар⁵.

 [На полях:] Целую мою дружку, единственную мою,   ж и з н ь  мою, — тебя, моя Олюша, о, моя трепетная! И ка-к же люблю! Нет меры этому чувству. Твой Ваньчик

Оля, я о-чень хочу писать «Пути» и... любить Тебя! Я —   г о т о в.

Прости, Олёк: эти пятна от духов!

Знай, Олёк: переписываю и чуть иногда правлю: это по­следняя редакция, самая окончательная,  д л я  т е б я  и  п е- ч а т и. Сохрани же. II книга «Путей» — будет посвящена Тебе, и — 3-я. Твой Ванёк

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 12. Л. 1, 2. Mашинопись.

 

¹ Рассказ И. С. Шмелева. Был неоднократно переработан автором в 1939—1947 годы. Впервые опубликован: Возрождение. 1939. Январь—март. № 4168, 4172, 4173. В сб.: Шмелев И. С. Куликово поле. рассказ следователя. Старый Валаам.

² Сюжет рассказа 20 марта 1937 года писателю сообщил Павел Александрович Васильчиков. О встрече с П. А. Васильчиковым на кладбище Сен-Женевьев де Буа Шмелев писал И. А. Ильину: «Васильчиков <…> рассказывает случай. Вы его знаете <…> Происходит в двух важнейших исторических местах и участником, главным — ! — Святой <…> Это же мне — так ясно! — от Оли моей — дарок <…> Рассказ будет называться — “Куликово Поле”» (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 185).

³ В отзыве о рассказе «Куликово поле» И. А. Ильин высказал мнение, что в произведении И. С. Шмелева выражены сомнения самого автора в отношении чудесного явления преп. Сергия Радонежского (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 261—262).

⁴ Рассказ И. С. Шмелева (1935). Впервые опубликован: Православная Русь. 1935. № 1—3. Отдельное издание: Шмелев И. С. Избранные рассказы. Нью-Йорк, 1955.

⁵ Далее следует текст рассказа «Куликово поле», гл. 1—2.

5

24.I.42    8 утра

 

Милая Моя Ольгуна, я написал тебе и в ответ на твое письмо «без личного обращения», и на последующее. Написал также и по поводу разрешения самого главного — как нужно поступить, чтобы покончить нам с тяжелым для нас положением неопределенности твоей и моей  ж и з н и <…> В твоей «повести» много «призраков», они стали давить меня, и — чтобы от них избавиться, я писал «чумовые письма». Слишком ты дорога мне, слишком предельно, вернее: беспредельно! тебя люблю, возношу, смотрю на тебя снизу вверх, и все, что тебя коснулось, — уже осквернение тебя в моем сердце, уже попытка тебя снизить, и я начинаю тобой томиться, я начинаю эту борьбу с призраками, тебя во мне темнящими. Как же, значит,  я р к о  твое изображение их даже в сжатом виде, в этом конспекте-рассказе! Ч т о  бы со мной сделала, если бы стала давать «сцены»! Ты, твои «призраки» задушили бы меня. То же, м. б. только в меньшей степени, было бы и с другими, — читателями. Суди же сама, Олюша, до чего ты сильна в изображении, в творчестве — начальном! — твоем. Есть закон психологии творчества: когда что-нибудь начинает загромождать душу, художник  д о л ж е н,  чтобы избавить себя от этого бремени, — излить его в творческом порыве. Так Гоголь, угнетаемый «тоскою жизни», и з б а в л я л с я от этой тоски, от ее призраков, творя свои «Мертвые души». И так — со всеми. Так и со мной, от твоей «повести». Теперь, «сотворив» «чумовые письма», я избавился от бремени. Ты — свет мой и чистота, ты — Икона мне, и я на тебя молюсь. Оля, это н е слова. Бывает и другое: душа начинает изнывать по… с в е т у, по чистоте, по красоте, по идеальному…  и  н а д о, повелительно надо избавить ее, душу, от этого «изнывания». Тогда создаются, н е в о л ь н о, великие шедевры-идеалы. Я — несомненно! — изнывал по идеалу-женщине, я его в и д е л пусть несовершенным — в отсвете моей Оли¹:  и я взывал к жизни мой идеальный «призрак» — мою Анастасию². И — повторилось это обременяющее душу изнывание, в ы з ы в а н и е идеала-женщины! Разве я мою Дари з н а л? Почти не знал. Я некое лишь отражение ее в и д е л… и я стал звать ее, я стал лепить ее… — и вот, повелительно-волшебно, о н а явилась, моя Дари… — «Пути»! Задолго до встречи с тобой, моя Царица! Я вызвал ее к жизни… и она, пройдя через мою душу в книгу, явилась,  в с я  ж и в а я, — Ты, моя Олюша! ты!! Явилась, как увенчание исканий призрачных… — из мира идей, платоновского мира, — и оказалась… я в ь ю! От этого я никогда не отойду. Ты пришла, т ы — е с т ь, ты станешь моей реальностью. Вот она, моя правда, вот мое толкование самому себе — моего искусства. Ты, вечно ты… и до конца — Ты! Тебя дала мне Жизнь, не мной ты создана, ты создана Господом, но вымолена, выстрадана мною. Я т е б я чувствовал, искал, и, поскольку сил хватило, — создал словом, из призрачного мира моего, в силу душевной моей потребности, моей жажды, моих исканий. Это — чудо: И это чудо, — явь, ты — е с и! Ну, теперь тебе все понятно. Теперь ты поймешь, с  к а к о й  же силой я могу любить тебя! как н е могу без тебя? Веришь? Я в тебя крепко верю, я тебя люблю неизведанной еще любовью, я же создал тебя, из с е б я, я вызвал тебя, — и ты воплотилась в жизни, Ты — явилась, ж и в а я! Веришь? Чувствуешь, как же люблю тебя? Мало этого: ты — мое дитя, ты — моя сила, вера, любовь, страсть, творческая воля, — в с е! Веришь, Оля? Верь. Это — сама живая правда моего сердца, мысли, воли. «Напишу тебя, не бывшая никогда, и — бу-дешь!»³  Помнишь? Вот. «Напишу тебя, моя Дари… и ты придешь ко мне, и станешь — м о е ю, м н о ю!» И вот — ты пришла. Не буковками-словами, а всею своею сущностью, чистотой, красотой, душой, —    в с е м! Как же ты можешь испортить мою Дари?! (безумец, писал когда-то..!) Ты ее дополняешь, ты ее во мне, во всей полноте и свете… рождаешь. Вот тебе моя правда… о тебе! Ну, утихни, девочка моя мятежная… ну, улыбнись светло… ну, дай же нежно, чисто поцеловать твои глаза… дай же слить твои чистые и грустные такие слезы с моими, горестными, мучительными и облегченно-озаряющими душу слезами. Смотри, разве это не чудо… — звать, творить, и — н а й т и, — не только в ускользающих ликах от искусства, а и — ж и в у ю, трепетную, истинную, как созданный Богом — Свет! Как же не быть счастливым! Как же не петь хвалу! И я пою тебя, и буду петь тебя, буду Господа петь з а тебя! и так будет — пока не остановилось сердце. Ты в нем и даешь ему жить собой. Да сохранит тебя Бог! <…> Я за тебя боролся с призраками, и не отдал им тебя на поругание, во всей чистоте нетленной хранил и храню в сердце. Верь, Оля, незаменимая, неизменяемая, 10-летка-Оля, всегда о д н а! Ну, гуленька, прими же свечки, длятебя искал, для моей чудесной, 10-летки-Оли-Ольги, — глупенькой, маленькой и такой  б о л ь ш о й! Твой, с ч а с т л и- в ы й Ваня

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 12. Л. 39—41. Машинопись.

 

¹ Ольга Александровна Шмелева (Охтерлони, 1875—1936) — жена Шмелева. О ней см.: Ни Е. А. Предки и родственники О. А. Шмелевой, урожденной Охтерлони // Венок Шмелеву. С. 324—331. И. С. Шмелев был убежден, что знакомство с О. А. Бредиус-Субботиной произошло «по молитвам О. А. Шмелевой». Помимо многократного упоминания об этом в переписке с О. А. Бредиус-Субботиной (И. С. Шмелев и
О. А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах: в 2 тт. М., 2003—2004) и И. А. Ильиным (Переписка двух Иванов. Тт. 1—3), известны свидетельства современников писателя (см.: Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. М., 1994. С. 39).

² Анастасия Ляпунова — главная героиня повести И. С. Шмелева «Неупиваемая Чаша» (1918).

³ Слова Ильи Шаронова из повести И. С. Шмелева «Неупиваемая Чаша».

6

27.IV.42      7 вечера

 

Милая моя Олюша, светик... прости, что невольно доставил тебе беспокойство. Милая тревожка, со мной ничего неприятного, а страдание твое я переживал, им переполнен был, и свет потемнел для меня <…> Весь в очаровании твоим рисунком, твоей мыслью. И все, кому ни показываю. Бриллиантовая ты россыпь, чудесная! В тебе — и великое сердце, и огромная душа, и умище незаурядный! Все, что надо для всякого творчества исключительного по з а р я д у, по калибру. Когда же ты сознбешь это?! Оглядись — и увидишь, какая же относительная мелочь большинство мастеров кисти! Разве  т а- к и м был бы Репин, при его техническом даре, если бы был он духовно глубок и остро чуток, и — более образован?!
Ж и т ь  в веках не будет. Как и Коровин. Не говорю уже о маленьком Малявине с его яркой «глупостью» — дурак с писаной торбой! — «Бабами»! Насколько же выше их всех Врубель, — хоть и не люблю я его больной символизм, — но у него великое воображение, он т в о р и л, а не списывал, у него мысль пылала, у него сердце трепетало. Хоть и больная мысль. Всякое подлинное искусство — творчество воображением, умом и сердцем. Умом лучше на последнее место. Помнишь, Пушкин: «поэзия, прости Господи, должна быть немножко  г л у п о в а т а»¹. Конечно, дурак ничего не сотворит, но в искусстве  ч у в с т в а м — почет. Страстная кипучесть чувств, пылкость воображения, нежность сердца... ограненные умом острым, — способность постигать жизнь в е щ е й — не только всего живого! — вот Пушкин. У тебя  в с е,  в с е,  что надо. Милый ты мой гений, глу-пый, трусливый, нет — робкий, так лучше, точней... трепыхалочка ртутная... Олюша... — «познай самое себя». И помни: краскам уделено малое, СЛОВУ — бес­предельность. Ты в  с л о в е  сильна необычайно, я повторяю тебе это, я  о б я з а н  неустанно внушать тебе. Я не смею допустить, чтобы затерялся дивный алмаз. Потому и надоедаю, — знай.

Ты вся религиозна, — не в церковном — узком смысле разумею! — для тебя жизнь, мир — т а й н а, та-инство, и потому ты подлинного теста, ты — истинный художник. Этим признаком, как пробирным камнем, испытываются «призванные». Почему современные евреи ничего не дали в творчестве? Для них нет ни «тайн», ни таинств: они в с е знают, и все в’умеют. Далекие их предки иными были и потому оставили в е ч н о е: я не знаю более глубокого, чем «Псалмы». Евангелие в н е сравнений, понятно: тут — Божие. Наглецы и умники никогда не станут художниками, в широком понятии. Только — «смиренные», трепетно вглядывающиеся в «Тайну». Сухостой душевный не может творить, может лишь скрипеть надоедно. Неспособный воображать может только копировать, — таких большинство. И. А. Ильин умница, острый аналитик, остряк, творец схем, но... не образов. Он мыслит понятиями. И потому его «пробы»², — я их знаю, — и это я тебе только говорю! — неудачные потуги, неудачные до... стыда. При этом он то-нкий критик, острый... я бы сказал — единственно-настоящий в наше время. Подумай: критики никогда не были творцами. И потому — но тут и «верная цель»! — евреи очень набивались в критику, — «локти» и тут вывозят! Художник видит и в неживом живое, и в неорганическом — игру жизни, как дети: между ними знак тождества. И те, и другие строят свое не из понятий и логики, а из воображения — образами, а оно всегда логики бежит. Логика — враг «тайны», но тайна имеет с в о ю логику — иного измерения. Когда однажды Бунин сказал мне, посмеиваясь: «у Сергеева-Ценского, вашего любимца³,  д а ж е  у лимона — д у ш а!» — я  п о- т е р я л Бунина, хоть он и большой мастер, но только «без изюминки» глубокого искусства. Толстой был бы неизмерим, если бы понимал Тайну: он был слишком «из земли», — чудеснейшей, правда... но Достоевский, в  э т о м («из зем-
ли»-то) коротковатый, буйно творил «из себя», мучительно пронзая «тайны». Толстой был суховат и сердцем, пуская в оборот «ум» и «глаз». Чудесное сочетание — Пушкин. Подумай, на 38-м  у ш е л!  Самая-то «рабочая пора», жатва-то... не наступила, к горю нашему. Дети из чурбачков создают чудеса. Твоя Лавра⁴ из детской вошла в твою жизнь, ж и в а я, — вот оно творчество! Да, она л у ч ш е всех Лавр, даже и посадской. И твоя Богоматерь⁵  «конкурса» — творчество несомненное.

 <…> Олюна, прошу... держи в сердце, что Ваня твой — тот же все к тебе, с тобой, только для тебя живет-томится. Свет ты мне ж и в о й... не буду жить без тебя! не могу! з н а ю. И ты живи надеждой, Оля... я нежен к тебе, моя святыня, моя Жизнь! Даю слово — всегда, как могу, в храме буду... с тобой. Больше мне нет дороги. О, какая же тоска без тебя... места не нахожу. Перемогаюсь, не живу. Ухожу в цифровые выкладки, это меня покоит. Если бы тригонометрические задачи решать, да таблицы логарифмов нет под рукой. Люблю. Покоит. И я отправляюсь в... Монте-Карло. Беру «Ревю рулетки», столбики №№№... — и — комбинирую. Это — идиотизм, конечно, но я начинаю забываться. Так всегда бывало, когда не пишу, не читаю... — как Оля мучилась таким моим «опустошением». Когда кончал работу, ставил последнюю точку... — тоска! «Миг вожделенный настал, Окончен мной труд многолетний... Что ж непонятная грусть Тайно тревожит меня?..»⁶  Сейчас заходил Евреинов, режиссер, драматург... — мечтал поставить на экране в России «Человека»... ⁷  Выпросил «Няню»⁸  и «Пути» — пенял Нобелевскому комитету, что не дал Шмелеву премии⁹.  А я глазами хлопал. Принесли при нем твое письмо. У меня заныло сердце. Я увял. А он что-то болтал о Рамоне Наварро Пиранделло, о постановке своих пьес в Америке, Италии... А я мечтал о... тебе, родная детка моя. Кроме тебя — ни-чего, ни-кого не надо. Что с тобой, как ты лежишь, — думаю... как «калачиком» спишь... какая ты бледненькая, прозрачная... — и слезы, слезы... как больное дитя ласкаю,    
с в о е... <…> Оля, ты всегда изыскиваешь самые горькие причины замедления писем! Не надо так. Помни, что жизнь ныне тяжела, многое мешает. И я не из железа. Целую тебя, детка, Христос с тобой. Твой Ванёк

[На полях:] Люблю свободу и независимость, потому и живу один в квартире. Вот каждый день и надо думать — чего же есть? И еще диета!.. И это разбивает. Вот тут  и  п и-
ш и <…>

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 17. Л. 34, 35. Машинопись.

 

¹ В оригинале: «А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Фраза из письма А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому (май 1826 г.).

² Имеются в виду сказки из цикла «Десять политических, или невинных сказок», написанных И. А. Ильиным в 1930-е годы. РукописьсказокнаходитсявархивеИ. А. ИльинавМичигане (Courtesy of Special Collections, Michigan State University Libraries). Опубликованы: Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 434–467. Автор планировал напечатать их в газетах под псевдонимом Петр Стрешнев. В письме к Шмелеву от
30 августа 1935 года Ильин предложил ему высказать свое мнение о посланной ему сказке «Жертвенная овца» и ее возможной публикации (Указ. соч. Т. 2. С. 95—96). В письме к Ильину от 25 сентября 1935 года Шмелев дает свой отзыв на сказку, отличный от приведенного в письме к О. А. Бредиус-Субботиной: «С игривым любопытством стал читать про Жертв<енную> овцу — и съел ее за 2 минуты, косточки только хрустнули. Ма-ло! Шпарьте их и в хвост, и в гриву! Здорово. Не жалейте подливки! Вы може-те, и зле-й» (Указ. соч. Т. 2. С. 98). При жизни Ильина из десяти сказок были опубликованы две: «Вонючая гора» (Возрождение. 1935. 2 ноября) и «В дураки» (Русский голос. 1935. 1 декабря).

³ Друг и корреспондент И. С. Шмелева, автор воспоминаний о нем. В 1918—1922 годах С. Н. Сергеев-Ценский был соседом Шмелева в Алуште (см.: Попова Л. Н. Шмелев в Алуште).

⁴ Цикл иллюстраций О. А. Бредиус-Субботиной к рассказу
И. С. Шмелева «Куликово поле». Работа не была завершена.

⁵ Имеется в виду работа О. А. Бредиус-Субботиной, выполненная на экзамене в Высшей художественной школе (I и II Свободные художест­венные мастерские, впоследствии ВХУТЕМАС).

⁶ Из стихотворения А. С. Пушкина «Труд» (1830).

⁷ Повесть И. С. Шмелева «Человек из ресторана» впервые опубликована: Знание. 1911. № 36. Отдельное издание: Шмелев И. С. Рассказы.  Т. 3. М., 1912. В СССР по мотивам повести был снят одноименный фильм (1927, режиссер Я. А. Протазанов, в главной роли М. А. Чехов). Экранизация была сделана без согласия автора, причем сюжет повести был значительно изменен. И. С. Шмелев опубликовал свой протест по этому поводу (Заявление Ив. Шмелева // Возрождение. 1928. 29 января). см.: Сорокина О. Н. Московиана. С. 166—167.

⁸ Роман И. С. Шмелева «Няня из Москвы». впервые опублико-
ван: Современные записки. 1934. Кн. 55-57. Отдельное издание: Шме-
лев И. С. Няня из Москвы. Париж, 1936.

⁹ В 1932 году Шмелев был одним из кандидатов на получение Нобелевской премии. Вместе с ним были номинированы И. А. Бунин и Д. С. Мережковский. Премия была присуждена И. А. Бунину (1933). см.: Марченко Т. В. Иван Шмелев и Нобелевская премия // Венок Шмелеву. С. 163—171; Сорокина О. Н. Московиана. С. 196—201; Бонгард-Левин Г. М. Кто вправе увенчивать? // Наше наследие. 2001.
№ 59-60.  С. 140—150.

7

8.V.42 2 ч. дня

 

Ольгуночка, милая, как я тебе благодарен за твой автопортрет!¹  Это, должно быть, труднейшая задача — дать себя. Я мало понимаю в этом искусстве — рисовании, но чувствую твою силу. Ты ш у т я даешь высокое искусство, — высоту техники и я, невежда, вижу. Но вышла ты слишком напряженной, и глаза… нет, это не твои милые глаза! Тут — жесткость, а ты — в с я  д р у г а я,  живая, в моем сердце. Но это твоя работа, и она дорога мне <…>

Теперь, о работе  в  с л о в е. Ольгуна, не страшись, не топочи на месте, как испуганная девочка, отдайся рассказу с полной верой в себя. Рассказывай п р о с т о  и совсем  о т- к р о в е н н о, как бы рассказывала самому близкому тебе человеку, его душе. Понимаешь, самое-то важное — п р о с т о и свободно. Пусть «форма» рассказа тебя не останавливает, — она потом явится, потом все поправишь, — главное: как душа хочет, так и начинай рассказ, повествование. Непременно форма сама подыщется, если душа хочет рассказывать. Нет, искусственного приема не вводи, никаких там «спасенных чемоданов», не думай — Боже храни! — что ты навязываешь себя читателю: наплюй на все. Читателю тоже наплевать,
к т о  это рассказывает: ему нужно, чтобы было «интересно». А дневник ли, записка ли, воспоминания ли… — ничего этого не надо навязывать, а просто… — так и начинай, как хоте-
ла… — чудесным прошлым, когда на тройках… через деревни, радостно... околицы, мальчишки, леденцы, «барин-барин, дай копеечку…» — орали, бывало! — все это светлое подыми, покажи, введи в него слушателя, не бойся, что длинно, всегда можно сократить. И вот, после этого «света», резче почувствует читатель  н о в о е,  томительное… — и я вижу эту лошаденку, бабу, войну, пустоту полей… и печаль прежнего дома, и твое сердце… (Я знаю, что суть твоего повествования очень трудная, душевное состояние девочки! о «Лике»!²) Оля, — все, все рассказывай, освобождай душу… потом будешь править, а теперь дай самому повествованию т е б я самое захватить, и тогда ты не отстанешь, пока всего не исчерпаешь, и увидишь, с к о л ь к о  же  в с е г о, и такого чудесного, в твоей головке милой, в твоем живом сердечке, в твоей, страшным богатством переполненной Душе! Я уже теперь вижу, к а к глубок и захватывающе интересен твой рассказ. Пусть это будет повесть… — не задумывайся: тебе некуда спешить, ты не по заказу работаешь… — облегчай же себя, в тебе слишком накоплено!  С а м о   в с е  уложится в форму. Когда будешь просматривать, — много после! когда в с е закончишь! — только тогда будешь сокращать, — прикидывая на себя, ч т о может быть неинтересно, излишне — для читателя. Но ты так сложна душевно, так особлива, исключительна, так чутка, духовно-тонко одарена, что — в с е  в твоем будет захватывать. Я тебе предрекаю это: я тебя  в с ю   с л ы ш у, как если бы это я сам был, стал т о б о й. Олюша, к а к я тебя люблю! как ты мне близка… — ты — во мне живешь, ты… я тобой становлюсь… я весь в тебе тону, и я всю тебя несу в себе: вот он, наш дивный с о ю з. Ты — е с т е с т в е н н о — м о я, для меня, ибо ты — и я — мы — из одного куска  г л и н ы, — так случилось. Я уже владею тобой — во мне, — и не видя тебя живой даже! — так я тебя  б л и з к о  слышу, так ты во мне дышишь… — это куда сильнее мгновенного телесного слияния… Правда, порой бывает недостаточно этого чувствования такой «близости издалека», хочется полной близости… такой, такой… ах, как это неизъяснимо чудесно! и — т а к  ч и с т о,  при всем греховном!..

Олёчек, пиши именно так… «выключись из жизни дня сего», «забудь себя», перенесись в далекое… и увидь с е б я! т у, Олю-детку, 10-летку! — и ее глазками смотри, и ротиком ее дыши, ее грудкой… и губки облизывай, и радуйся всей,
т о й  полнотой и радостью жизни детской, стань наивкой, 
т о й,  полной той, как порой удавалось стать маленькому Ване в «Богомолье»³. Ничего не страшись, никаких «влияний»: помни: это все — с а м о с т о я т е л ь н о,  в каждом из нас. Перечитай «Детство» и «Отрочество» — Толстого, — увидишь. Но у Толстого срывается порой непосредственность, и он делает отступления. Надо  в с е г д а,  на всем протяжении рассказа — остаться т о й, малюткой, славкой… и не бойся чувствительности… — если сумеешь стать 10-леткой, не будет ни слащавости, ни «истерии»: будет девочка Оля… порой «скандалистка» — как за ужином с «яичком»! Ольга, тебя ждет великая радость в этом творчестве! Уви-дишь! Если бы ты была сейчас здесь!.. как я хочу много-много тебе насказать, как писать — в письме и десятой не скажешь.

Нет, Цвейга не читал — и не стану. Немецким я не владею, а переводов нет хороших. И ничего он мне не даст. Вот попробуй достать Эрнста Вихерта⁴, и потом скажи мне, — он глубже всех этих… Из области «чувственного» мне ничего не надо, я з н а ю больше их всех… не опытом, конечно, а постижением. Да и область эта — чувственности! — какая же малая и невысокая — о чувственном, в специфическом понятии. А в с я область — чувств… — да она неохватна, и разбираться в ней хватит на миллионы лет для миллиардов писателей. И это ты сама для нас всех и обнаружишь, когда вложишься в творчество: ты дашь особенное, чего, м. б., никто еще не давал. Я же не побоялся, после сто-льких мастеров, давать с в о е! И мое «Богомолье», и, м. б. — и «Лето Господне»⁵  — о с т а н у т-
с я, как родное, хотя бы по искренней непосредственности рассказа,  по  д е т с к о с т и,  всякой душе  с в о е й,  близкой <…>

[На полях:] Целую и тянусь к тебе. Крещу, голубка. Твой Ваня <…>

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 17. Л. 44, 45. Машинопись.

 

¹ Имеется в виду автопортрет О. А. Бредиус-Субботиной, сделанный в апреле 1942 года. На обороте надпись: «Милому моему Ване. Нарушая обещание, данное самой себе, сделала эту “пробу” пера. Оля» (РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 123).

² Автобиографический рассказ О. А. Бредиус-Субботиной. Был завершен в 1947 году (под заглавием «Заветный образ»).

³ Роман И. С. Шмелева. Впервые опубликован в газете «Россия и славянство», 1930—1931 годов. Отдельное издание: Шмелев И. С. Богомолье. Белград, 1935. Ваня — главный герой романа.

⁴ Эрнст Вихерт (1887—1950) — немецкий прозаик и литературный критик. Друг и корреспондент И. С. Шмелева, автор ряда статей о нем.

⁵ Роман И. С. Шмелева. Отдельное издание 1-й части: Лето Господне. Праздники. Белград, 1933; полностью — Лето Господне. Праздники. Радости. Скорби. Париж, 1948. В 1928–1947 годах роман публиковался в газетах «Возрождение», «Россия и славянство», «Руль», «Сегодня», «Парижский вестник», «Русская мысль».

 

8

15.V.42     12-30 дня

 

Гулька моя радостная, ну, до чего я сейчас весь в з я т тобой! Сейчас письмо твое, 5-го мая, — так весь и объят тобой, и твои духи, — «После ливня» (чудесные!) — так они меня волнуют, открывают тебя! — вдыхаю от пролитой капли, и зацеловал «детку»-тюльпанчик, и яблонный цветочек-поцелуй твой, и… — ну, тебя всю исцеловал, тобой причастился, радостная моя, здоровенькая Ольгунка… — видишь, жизнь льется в тебя, и из тебя в меня льется! Олька-упрямка, не пиши мне смешных сомнений, — я бессильно и досадно смеюсь на тебя… — это болезненно-напряженный смех, смех с досады, и потому «смех», что в нем, под ним — радостная уверенность, з н а н и е точное, что ты в с е можешь и все преодолеешь из твоих «глупых страхов»! <…>

Зная себя и свои средства, — знание это — как бы лишь ощущение, знание верхним чуянием, — как у охотничьих собак! — я  в и ж у  и глубоко постигаю тебя, твои средства, твой нюх, твои движения сокровенные…  и  з н а ю,  что ты мо-жешь! Выкинь из головы, что ты д о л ж н а давать с в о е… — это приходит с а м о, без твоего «должна», — и только тог-
да! — оно — пугливо, оно свободно и никаких «должна» — не признает, — оно — вылетает нежданно и бессознательно, когда ты вся в очаровании твоих грез — в писании! — твоего острого и огненно-страстного воображения, оно — становится — оно начинает б ы т ь, как в таинственный миг какой-то… становится — «есть»-ем, зачатое дитя, в страсти зачатое, о чем зачавшая и не помышляет… — но подсознание-то ее, зачинающей — з н а е т  и уже тайно ликует, причем уже «понесшая» только дремлет в неге, далекая от всякой тени сознания. Поняла, гулька? Пишу, а во мне все клокочет, так я вдруг это твое «зачатие» страстно переживаю, будто я… вот сейчас… вместе с тобой. Поняла? Так и в творчестве… кажется… пишу «кажется», потому что сознанием никогда не воспринимал, ч т о  я написал,  ч т о  получилось…  м о е  или не мое… — я просто наслаждался, писал — жил в воображении… а как оплодотворялось… — да кто это может знать? Это только вдолге после, услышит мать, когда э т о в ней дрогнет первым движением жизни… — и, должно быть, это «трепетанье под сердцем» — один из сладчайших мигов! От него вдруг затаится сладостно о н а… сомлеет в этом миге от благовения¹, от счастья, которого нельзя сознать, можно лишь — пережить его. И потом эти миги станут длящимся счастьем — н о ш е н и я жизни новой… — но я не женщина, мне не дано это пережить. Но я помню… подробное… его отражение, слабейшее, чем у  н е е… о, помню… — Оля как-то сказала, шепнула мне: «нет, ты послушай… дай руку… вот сюда…» — она взяла мою руку, приложила ее к себе… — и я… я вдруг услыхал рукой… под теплотой ее тела, на твердой, напряженной ткани его… — д в и ж е н ь е… чего-то другого, чем ее тело… — легкое «волнение», мягкое трепетанье… — два-три толчка… Это было почувствованное мною — п е р в о е движение его, нашего с ней… о б щ е г о — Сережечки… Я до сих пор так остро это помню. Ну, — так и с в о е  в творчестве… учувствуется — а  м. б. и не учувствуется, хоть и есть, — лишь вдолге после зачатия, после уже рождения в слове, — и ни-когда не раньше! И потому — не задавай себе заданий, не пугай себя, не отступай, еще не приступив к работе. А ты только себя отпугиваешь, у тебя твои колебания опережают самое действие, попытку… У тебя так кипят чувства, воображение, «нервы», что ты начинаешь себе наворачивать всего, чего и нет (как и свои сомнения во
мне — к тебе! и сколько муки, а для чего?! Ведь ты же знаешь, что  в с е  во мне  з а п о л н и л а!  брильянт выдумывает страхи — стекляшки! Смешно?..), и чего не будет… как одна — это раз мне мой доктор²  пошутил на мои тревоги, слушай: …как одна баба, бездетная, — и, очевидно, этим всегда томившаяся! — стряпала перед печкой, и вдруг из чела печи упал на шесток кирпич! И разахалась тут баба та: «Господи милосливый… ну, хорошо, Миколиньки тут не было, у шестка! а если бы он тут играл!.. … да ему бы его головеночку прошибло, помер бы мальчишечка… а мучился бы как… Го-споди!..» — и слезы у нее, слезы, ревет баба коровой, белугой… Слушал-слушал мужик — и говорит: «Настасья, будет блажить-то… одурела… и Миколеньки нет… а ты вон какой сырости-то навела… чего ты ахаешь-воешь… душу тревожишь… да потому-то Господь и не посылает дитю… ты его уж эна когда в гроб-то укладываешь… еще и нет его… а ну-ка будет… да ты тогда и житья-то никому не дашь… вся истекешь от своей дури!..» Смеешься, гулька? И пока ты будешь загодя себя оплакивать и то, что могло бы зажить от тебя, до тех пор — так ничего и не будет, — одно лишь трепетанье и топотанье, — паралич силы творящей, дающей жизнь! Вдумайся, перекрестись, и с Господом, не озираясь, начинай. Вершия! Н е  д у м а я,  ч т о 
в ы й­ д е т. Иди и иди, пиши и пиши, — и родится о б р а з. А техника сама придет, увидишь. Пока дети боятся ходить — и матери за них боятся! — никогда не пойдет ребенок. Он пойдет в д р у г, и сам этого мига не почует; как вмиг начинают плавать, уметь плавать, ездить на велосипеде… творить, — и… любить также… и тоже бывает в м и г — физическое сближение между любящими… — это все — одного порядка. Эх, договорился до!.. «Голодной куме — все хлеб на уме». Хлеб — ты, конечно, вся, живая-огневая! <…>

Ваня. Твой.

Ну, хоть призрачного, выдуманного — люби! Не могу, не смею обманывать себя.

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 17. Л. 62, 63. Машинопись.

 

¹ Так в оригинале.

² Имеется в виду Сергей Михеевич Серов (1884—1960), лечащий врач и друг И. С. Шмелева. Учился в Военно-медицинской академии в Петербурге, в эмиграции работал в госпитале Ляонек (Париж).

9

 

4.VI.42   5 вечера

 

Дорогая моя Ольгуна, пишу наскоро, очень сегодня замотался, с 8 утра и до 4 ч. был в хлопотах, — и в связи с моим чтением¹, и по поводу моей деловой поездки. А сегодня жарища еще… хоть я и люблю жариться, но лишь при полной беззаботности-неспешке. Эх, хорошо в такую пору в березовой роще — лежать и слушать усыпляющее жужжанье пчел, дремотное бульканье в овражке… — вспоминаю, как в Крыму, бывало, баюкали арыяки!.. Что за воздух в такую пору, в полдень, когда накрепко припекает, и в этом густом припеке — такие пряники, такие струйки, каких и сам твой любимец «Герлен» не выдумает! Ах, Ольгуночка моя далекая, — и какая же близкая-близкая! — вспомнил сейчас эту чудесно-пряную затень березовых наших рощ в жару… — и глаза сладко щурятся от истомы, и лень мне думать, и чувствовать даже лень. Помешали, непрестанные посетители сегодня… — только отмахиваюсь. Как мне порой мешают!.. И часто — из пустого в порожнее. До завтра.

5.VI 1 ч. дня. Вечером вчера зашла Марина Квартирова²  с каким-то провожатым, — поразился я, до чего она изменилась, исхудала! <…> Говорил ей о том из нашего, что не поддается решению рассудком, на чем сбивается большинство, — как вести себя перед лицом событий. Для меня в этом нет прет­кновений: для меня — п е р в е й ш е е — борьба с воплотившимся в большевизме з л о м, борьба в н е всяких историче­ских, географических и — вообще всех «относительных»,
з е м н ы х  соображений: мы — и это не впервые в жизни земли, — лицом к лицу с вне-временным, а извечным, — в необъяснимой для нашего рассудка т я ж б е (так мы, м. б. судим — т я ж б е!) — перенесенной из «оттуда» — в земную ограниченность. Подобное проявление «вечного-потустороннего» — да зрят земнородные! — было две тысячи лет тому, и лишь избранные это постигали т о г д а. (Ныне постигают это верующие.) Творящееся ныне для большинства так же темно, и потому много душевной и умственной смуты и разброда. Мир ныне — в «р о к о в ы х  м и н у т а х»³, а зрители и участники действа меряют на свой аршин привычный. Отсюда невероятный хаос непонимания и ошибок, — у всех. Говорю о включенных в «надмирный поединок». Думается мне, что в с е дано Волею — для испытания, для как бы нового чекана более совершенной земной Души, для углубленнейшего постижения Божественного Плана, — это этап в эволюции мира и драгоценнейшего в мире — ч е л о в е к а — Господнего дитяти: приблизься же к познанию твоей сущности! Так чувствуется мне. А почему и зачем, — конечная-то ц е л ь! — это невнятно мне, — это еще не открывшаяся божественная тайна. Одно несомненно: — это — для блага, для наполнения человеческо-божественной сущности в нас… — это продолжение тайны Вифлеема и Голгофы. Это новый шаг — к сближению тварного с Творцом. И потому мы все должны быть готовы к возможному новому О т к р о в е н и ю. Не о «последних временах» говорю я, а лишь о новом этапе в жизни мира, — о «самораскрывании Бога и его Воли». Посему и должны как бы со светильниками бодрствовать⁴, а не смотреть через муть близоруких глаз, через ребячью «хронику событий». Тут «божественная трагедия» — для новой выучки нас, маленьких, а мы все еще продолжаем смотреть, как на бесследно проходящий очередной «водевиль» с историко-социальным содержанием. Нет, тут содержание глубочайшего масштаба, тут космическое касается нашего микрокосма, вечное — временности нашей. Если бы жив был Достоевский, Тютчев, Пушкин!.. Они нашли бы форму — выразить ныне совершающееся глубинно и… упростить для нашего мелкодушия. Да, э т о может быть внятым только в формах высокого искусства: в образах, — не в словах-понятиях. Я чувствую это чем-то, что за пределами моих пяти чувств. А найду ли способ постичь и  в н я т ь… — не знаю. Но я так остро и так — пока — невыражаемо — воспринимаю!

Счего⁵  (наречие!) я так расписался?.. Очевидно, стого⁶, что это во мне бродит, это меня томит, искушает… Ну, оставлю. К «часу сему» перейду лучше <…>

Мне сказали в эмигрантском комитете, что предпримут шаги в помощь мне⁷, дадут ход моей просьбе, — словом, будут содействовать. Что из этого выйдет, — не знаю. <…>

4-ый день нет писем от тебя, мне грустно, но я не пеняю, — очевидно, ты ездила на Троицу, а там гости… — ты без гостей, ведь, не можешь, опять вертишься с хозяйством… Я не стану платить той же монетой, — я пишу тебе почти каждый день, хотя меня и очень донимают болтовней… и тревогами. Не знаю, — удастся ли закабалить себя в писание «Путей», как было с 1-ой частью⁸, когда я начал печатать, не написав и трех глав: вопрос в том, будет ли в Париже издаваться газета⁹. Это должно решиться на днях.

Родная детка, целую тебя, жду увидеть тебя… ах, если бы устроилось! Тоскую по тебе, сникаю порой… и — борюсь
с наплывающим безволием. Особенно ранят дни, когда
нет весточки твоей… — и тогда — будто выпал тот день из жизни.

Твой всегда Ваня. Господь с тобой, моя бесценная детка!

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 18. Л. 45, 46. Машинопись.

 

¹ Творческий вечер И. С. Шмелева состоялся 21 июня 1942 года в здании Русской консерватории в Париже. Были прочитаны рассказы «Небывалый обед», «Орел», фрагмент главы «У креста» романа «Богомолье».

² Марина Александровна Квартирова (р. 1916; в замужестве Дерюгина), ученица И. А. Ильина, корреспондентка И. С. Шмелева.

³ Образ из стихотворения Ф. И. Тютчева «Цицерон» (1830).

⁴ Отсылка к евангельской притче о неразумных девах (Мф. 25, 1—13).

⁵ Так в оригинале.

⁶ Так в оригинале.

⁷ В течение 1942—1944 годов Шмелев неоднократно обращался в Управление делами русской эмиграции во Франции с просьбой оказать содействие в получении визы в Голландию.

⁸ Во время работы над первым томом романа Шмелев публиковал завершенные главы в газете «Возрождение» (март 1935 — июнь 1936 г.).

⁹ Речь идет о газете «Парижский вестник», выходившей с 14 июня 1942 года по 12 августа 1944 года. Газета издавалась Управлением делами русской эмиграции во Франции и поддерживала режим нацистской оккупации. В газете были напечатаны главы романа «Лето Господне», рассказы и статьи Шмелева («Голос совести», «Чертов балаган», «Именины», «Торжество», «Певец ледяной пустыни», «Почему так случилось», «Рождество в Москве»). Поскольку эти произведения не имели политической направленности, писателю дали понять, что для получения визы в Голландию он должен опубликовать произведения, более соответствующие направлению газеты (то есть против СССР). Шмелев отказался и визу в Голландию не получил.

10

31.VIII.42 1 ч. дня

 

Любимка, Олюночка-ю-ночка… твое письмо 25—26, ми-лая! Отвечу ниже, а вот… — в субботу ездил дышать. Чудесный день, и все чудесно. Юля¹  встретила «дядю-Ваничку» на вокзале… — ви-згнула даже! Прошлой субботой не дождались. Сытно завтракали в ресторане, долго гуляли. «Маленькая Швейцария», и да-ли!.. — три долины там и холмы-горы. Рябиной восхитился!.. — вся горела, сочными кистями глаза ласкала-целовала — в темной перистой зелени. Под раскидистыми кривыми яблонями — стадо вдали! лежало. — Заметила ты, как яблони похожи — своим «станом» — на дебелых, отяжелевших, важных гранд-дам? — очень покойно-увесистых и со спокойной совестью..? И вот ответ тебе — «как ко мне “Юля”»? Я нарочно захватил твое письмо об «Яйюшке»², — читая, изменял, конечно, местоимения личные… и прочее. Она была поражена..! Она знает народный говор, выступала по фольклору в радио, но большей частью напоминает мне оперных пейзан, в новых лапотках, пахнущих лачком игрушечным… но это не значит, что она не чувствует  ж и в о г о говора. Рассказом она была захвачена, как и ее муж³  — между прочим, отличный, своеобразный поэт, только недавно мною открытый и — мною же признанный!⁴  Как-нибудь выпишу какие-нибудь его стихи, — все крайний Север. Вот как — к тебе! Очень сердечно, раз лю-бят «Дядю-Ваничку». Теперь — с восторгом. «Ка-кой язык!!» Олька моя, ты — бо-о-о-ольшая! у тебя все в этюде говорят  с в о и м  языком. У меня ухо строгое, я-то  в с е  с л ы ш у. Да, необычайно. Как… — это отметил Толстой, сам мастер, — (н о  н е  в с е г д а) — в языке народном. Он отлично знал деревенский, хорошо — мещан­ско-уездный, слабо — купеческий, губернский… — как у Эртеля, — несправедливо мало-знаемого! — «Семья Гардениных»⁵, например... Там девчонка дворовая свой язык-тон имеет, старик-кучер — свой, баба, приказчики, конюха, повара, нищие… — в с е — с в о й. Это — чудо «языка». Так вот, в твоей передаче, — и это после 20 лет «европы»!..⁶  — в с е — с в о и. Это — такой дар твой, — граничит с чудесным. Да, мы с тобой одного теста, одной души и дара. Я признан — в частности — в «языкочуткости-меткости», ты — будешь признана. Солнышко мое золотое, жаркое… — не налюбуюсь на тебя. Ка-ак твой дедушка говорит… ка-ак… «отец жениха»..! ка-ак «Яйюшка»-девочка, девушка, женщина, пожилая… — все — разные оттенки!  В с е  в передаче — метко! Достигнут предел качественности, сжатости, то-чности… — о б р а з ы! В и ж у,  в с е  вижу. Потому что была свободна, не озиралась, не старалась  л у ч-
ш е  дать. Это по-сле… когда написалось — делается отбор, вымарка, вставка-наполнение, «чистка», словом — отделка-обдумка. Пушкин сделал 18 вариантов «Жил на свете…»! Ну, будя… захвалишь еще <…> Об И. А. свойствах твой больной, друг семьи, — правильно сделал вывод. В И. А. почти все, всегда — рассудочность, диалектика, схема. Он понимает искусство, но сам творить его н е может. Он не полоняет, а та-щит читателя, втаскивает. Он о-чень умен, мудр, образован страшно широко и глубоко… он пылок в мыслях и в чувствах, остроумен, шутлив умно, даже с огромным, — не всегда со вкусом, — юморе, скорей в мальчишничестве, — как, например, Владимир Соловьев, но  с а м  он не  т в о р е ц. Ну, как, например — видишь, на тарелке чудесные сочные груши, тают во рту, даже через кожицу слышно, как они сладки, как они нежны-сочны, в комнате слышно — дюшес! Это художественное произведение Жизни. Это один из ее «очерков». Еще, видишь? Вон, на стене «натюр-морт», чудесные груши, почти т е  ж е… — но ж и з н и нет, лишь ее отражение. Это «мысль», чувственная даже, о… о… о  г р у ш а х-дюшес. Красочкой пахнет. И еще — видишь, на картоне — без расцветки — тушью — нанесена «проекция» груш, «штрихи» их, схема… — это «схематизация» груш, все стерилизовано, у них  в с е  отнято: лишь «идея груши». Может быть, о-чень четкая, но — это только «диалектические груши». Вот как «рай» и «лекция о рае». Иван Александрович ч е г о-то лишен… — знай, я его люблю, чту, и ни-чего тут не примешано, клянусь! Он может в с е понимать, чувствовать, но… сам н е может дать так, — он лишь теоретик, эстетик, мыслитель… вдохновенный даже, пророк даже, но не… художник. Он «диалектик» и в любви, но… н е  л ю б о в н и к,  н е  муж,  н е  о т е ц ! Он может любить возвышенно и тонко, но… ни «жасмина», ни «черемухи», ни «малины» не даст, и сам н е услышит — полностью <…>  И без-оглядным, самозабвенным не сможет быть. Глу-постей никогда не совершит. Он давно н а ш е л — строго логично и безупречно-диалектически, что он си-ла, гениальный мыслитель и политик, непогрешим… — все это правильно с формальной стороны — и м. б. не совсем правильно по сущности, — ну, кажется же, что камбала однобока-одноглаза, а на самом деле… только вы-вихнута! — не то! Так и тут — кажется е м у, что и т. д. — и — в сущности — неверно. Он себя «определил», и отсюда — самоценение, «приидите-поклонимся», противоречить? — ни-ни!!! — он — яркая «самость», — «я-я-я-Я..!» — ради Бога, не подумай, что я разношу, хватаю через край,
л и ч н о,  пристрастно… нет-же! — я очень хочу  н а й т и  его сущность — и посильно — только! — нахожу. Олюнка моя, — скажу-шепну тебе: я имею д а н н ы е. Я знаю его «опыты в художественном творчестве». Подробно — при встрече. Не хочу доверить бумаге. Он — очень великий талант, разнообразный, но в нем 9 частей — от Ума, одна — от — сферы чувств, души. Я предпочту простую грушовку-спелку, даже с червоточинкой-зрелью, чем… — даже того греческого живописца, который изобразил на полотне фрукты, которые клевали слетавшиеся птицы. Птиц-то, глаз-то можно обмануть, но прочие чувства — между ними чувство я в и — нет, не обмануть! Большинство обманется; пожалуй, 99 из слушателей «рассказа» — скажут — хорошо! а сотый — нет, фальшиво, наду-мано… из папье-маше. Ты… ты сотворена двойственно, и потому необычайна! — ты и художник, подлинный и большой! — и духовная сторона в тебе сильна: ты — о т Х р а м а… девушка от Церкви, от Духа Свята, и потому так многогранна. Это не акафист: это мое в и д е н и е, мой ощуп тебя, — и потому я растаю, сгорю вмиг, если не увижу тебя, если потеряю, утрачу тебя… твоею волею — еще убийственней! Я — полная противоположность И. А. — по-люсы, хоть он и настаивает, что я — мыслитель, бо-льшой даже! Нет, «мысли» мои — воплощены в  ж и в о е,  живущее, — это мысли-чувства, в них ходит-бьется ж и в а я кровь. Мне не надо исписывать сотни страниц, чтобы дока-зать и д е ю, внушить осмысливание вещей и соотношений их: это дается искусством и  я в н о! — в миг один, жестом, словом ж и в ы м, действием принятого в серд­це лица… словцом, ибо этот «эссенс»⁷  вытекает из сущности характера, положения… Можно дать об искусстве, о жертве во имя его, о любви… — целые томы… — и все будет забыто, останется труха с редкими зернами, и это все; ну «развития» прибавится — уму. Но вот кто-то написал «Неупиваемую…» — она в с я останется в сердце, наполнит его и обогатит  в с е г о человека… как-то (??) — да еще и в расцветке, в разнообразных дозах, по слову: «могий вместити…»⁸. Не думай — какое «я»-канье! Нет, у меня тоже «вывод» о себе, только не… «диа­лектический», а… «от образа»: это вся моя сущность в «Неупиваемой» — и мой «ум» — м. б. очень малый! — и мои «чувства», страстные и укрощенные, мое сердце, моя любовь… — и все эти «силы» — очень в большой дозе, в огромном потенциале: ну, раскрывай сам, читатель, копайся… да и не надо тебе копаться, а вы-пьешь… в с е, и — опьянишься ли, или освежишься — зависит от твоего «аппетита», уменья смаковать, опробовать до… последнего, самого потаенного движения сердца-тела-души-духа Анастасии и Ильи. Почти уверен, что И. А. в  м о е м воспринимает большой дозой — что — от участия в творческом — от  и д е и, и меньшей — от «образа», воплощения. Но он очень умен, и умственно очень глубок, и — в «чувствах» теоретически умело может разбираться, и потому ему п о ч т и все в творческом доступно, только… через телескоп или микроскоп  у м с т в о в а н и я.

Ну, ты меня знаешь, мне веришь, любишь меня, и потому верю, не обиделась за И. А. <…>

Вот, ты привыкла к длинным письмам моим, но пишу тебе — в е с ь  с  тобой, ж и в у… — а  п о с л е — письма… не гожусь для м о е й работы, трудно перестроиться, отрешиться, «охладиться», да и отдача нервной силы, — ведь это некая растрата. В работе, я буду писать короче, но ты-то не лишай меня — с е б я. Ты моя Муза, мой свет, солнце мое! Д а н н а я, воистину — Дар. Люблю тебя не ж а д н о, не алчно, — люблю светло, нежно — ведь ты моя детка-Оля, мой Оль, Олюна. Господь с тобой <…>

 

 

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 21. Л. 13, 14. Машинопись.

 

¹ Юлия Александровна Кутырина (1891—1979) — племянница
О. А. Шмелевой, актриса, сказительница, автор книги (Иван Сергеевич Шмелев. Париж, 1960), статей о жизни и творчестве И. С. Шмелева.

² Очерк О. А. Бредиус-Субботиной (август 1942 г.).

³ Иван Иванович Новгород-Северский (наст. имя и фамилия Ян Пляшкевич; 1893—1969) — второй муж Ю. А. Кутыриной, поэт, прозаик.

⁴ И. С. Шмелев был автором статьи о творчестве И. И. Новгород-Северского «Певец ледяной пустыни» (1939—1943). Вариант 1939 года вошел в сборник стихотворений И. И. Новгород-Северского «Заполярье». Полностью статья опубликована: Парижский вестник. 1943.
23 октября. №71.

⁵ Имеется в виду роман «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» (1890).

⁶ О. А. Бредиус-Субботина эмигрировала в 1923 году.

⁷ «Сущность» (от фр. essence).

⁸Мф. 12, 34.

11

24.I.44

 

Дорогая Ольгуночка, очень удручен твоей болезнью и тревогой за маму¹. Рок какой-то... одно за одним! Передай Александре Александровне, как я горячо хочу, чтобы в с е мучительно-тревожное разрешилось благодатно, и верится мне, что — м. б. — будет так <…> Мое состояние «тревоги», подавленности, думы о конце... — конечно, следствие пережитого,  3-го сентября², вот когда отозвалось! Кто сам не испытал т а- к о г о, посвистывает. Разве я не вижу это на наших «парижанах»! Жители нашего испытавшего столько округа, когда каждый день на глазах — разбитость, — «помпеи» — совсем особливо  ж и в у т  и несут, чем сторонние. А у меня п е р е д глазами каждый миг — вот, за окнами, — какие с л е д ы! И это зажигает вновь и вновь во мне «утро 3-го сент.». И вот, все же, стараясь, что ль, подавить это, я писал... и, на час-другой, забывал... 16-го, в воскресенье я начал новую работу³, представшую передо мной еще в декабре прошлого года, во время болей и рвот, ночью... Я писал, кажется, тебе... разговор с «чертом»! Рискованная работа, тем более, что «ситуация»-то такая у Достоевского в «Карамазовых» — Кошмар Ивана Карамазова, черт. Это меня не остановило. И я преодолел сомнения. Я написал большой рассказ, в 13 моих страниц. — «Почему так случилось». Юля была ошеломлена, з н а ю. Я работал 2 дня, и правил, пройдя — т р и! — редакции, вновь переписывая, еще 5 дней. Закончено. Столько затронуто... такой «склад всего»... — на полсотню бы рассказов кому хватило... и — каких! Думаю, тебя бы захватило... — в с е  острое, самое страшное... тронуто... — «чертом». Это не галлюцинации, как у Достоевского, а  с о н. И надо было все обосновать. Мой вышел ку-да злей-ехидней, чем у Достоевского... О, ско-лько грязи! сколько правды в неправде! Эта работа меня хлестнула и... повергла. Я ее не напечатаю... теперь: половина читателей н е совладает, в другой... — отведут «воду» на свои «мельницы»... — и только смутишь... а  т а  масса,  о т т у д а,  — а ее здесь есть, много, — просто, или не поймет — сколь же  в с е другое и непонятное... — надо быть в курсе русской «общественности» и даже истории русской литературы, знать хоть немного музыку... — у меня и «симфонии»! — или злорадно станет потирать руки, — а, что? у н а с-то не то, мы-то... и проч. Я не хочу — для глупцов — «добивать» уже поверженное. Мой собеседник — профессор, старик... ни дурной, ни чистый, а... «замешан на водичке». Между прочим, у Трубецкого Евгения, в его работе, очень интересной об «иконе» — упоминается о Страшном Суде, где иконописец  п р и в я з а л  кого-то к дереву⁴, посередине, — ни туда, ни сюда... Так «черт» издевается над этим — «похожим-вы-литым»... — «привязал, как вот кобелька мужик, ве-ревкой, драть способней». — Похихикают дурачки, а всей «сути» не поймут. Нет, не напечатаю, не таков час теперь... До чего несчастны, все, все люди, до аннамитов и китайцев! Все в «петле». И эту петлю сплел «черт», это итог всей человеческой «чертовщины». Найди-ка правых и виноватых! Шли по т а к о й дорожке... и до-шли, до-шлые! — И т а к дошли, что выбраться  н е л ь з я. Как ни суди, отчего, почему, все это «частное» будет... временное-условно-историческое. Тут — неизмеримо глубоко, в  э т о м — в с е! Тут не Иовово «испытание», тут — уже подлинный Суд  з а — в с е. И русская литература... — ждала и предупреждала: Достоев­ский! И Толстой, пу-та-ясь. И... — святые наши. Близорукие и ныне будут повторять зады: в итоге вот таких вот «политических-эгоистических и проч. фактов» — вот э т о случилось. Пусть их... — мы-то знаем, как и отчего мир сошел с ума. Маленькие глаза видят маленькое... что поделать! И этим маленьким дано было затянуть петлю. И не кончится это «удавление», пока не будут глаза — и ум, и душа! — большими!
В с е  было дано... — и это в с е — легкомысленно кинуто на ветер. Ну, будя <…> Хотел бы уехать из Парижа, но — куда?! Так это сложно с моим режимом... с моей работой... а для «Путей» — сколько спра-вок надо, столько тащить... и —
н а   ч т о поедешь! Не в смысле денег, это — второстепенное, и у меня нашлось бы... а — на какое неизвестное?! Когда изо всего условного покоя-тиши, теперь, кажется, лишь одно Монте-Карло еще — по чертовой думке — ?! — крутит шарик... вот где бесы-то крутятся! Я бы хоть на денек желал очутиться там, чтобы… поглядеть... «пир чумный». Ах, какие были дни в Ментоне⁵, когда мы с доктором... — я почти больной, в 38 г. полеживали под эвкалиптами на солнечной поляне в парке герцогского имения — живала сама Виктория! и наша императрица М[ария] Ф[едоровна] — а под моими окнами тёмно зеленели купы мандариновых деревьев... с дождем [бутонов], ярких... И было... скучновато! Ослы!! И как ели мороженое на набережной... перед уже осенней голубизной средиземной! Мало было в кармане, — хоть я и угощал компанию, — в пути на автокаре завтраками... и меня выдавали за американского «короля». По каким стремнинам мчались, по Эстерелю... над Каннами и проч. ... дух занимало, и было — мне-то! — все равно: уйти бы от  п у с т о т ы... Я был опустошен. И где-то уже томилась — снова и снова, после мытарств! — ты, моя [светлая]. И я... не знал. Но... все так, как предуказано... <…> А знаешь, наши «демокрытики» убили бы меня одной ненавистью за мой — «Почему так случилось»! Да ведь мой «Человек из ресторана» ко-гда еще их высек! но там было смягчающее... некий запашок. А теперь... Между прочим, «черт» так говорит по поводу пушкинского «Демона». «Х-ха... ох, жале-тели эти... “...и дар невольный умиленья...”!⁶  Ну, что я могу к... пятнадцатилетней невинности, с душком просвирки!.. Нет, я люблю с горчи-чкой... » Рассказ идет в мажор... и разряжается... у д а р о м. Откуда я нашел в душе столько «чертова яда»?! Мне мерзко стало... Ну, выплюнул… все. Холодею, думая, как ты теперь... Боже, вся израненная! и надо крутиться... надрываться. Бедная... Олюнка горевая моя... чем тебя утешу, чем обогрею, приголублю?! Вот этим, сердцем, которое бьется так далеко от тебя... — бессилен. Унестись бы на ковре-самолете... но эти «сказочные экипажи» заняты иным. Все в голове смешалось... о чем бы приятном написать?.. И не поворачивается язык сказать — работай! Ты — в с я — на каторге. Поцелуй бедную маму, и благослови... — вся — вера! Целую тебя, голубка, Господь с тобой. Твой Иван-Ваня

 

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 29. Л. 1, 2. Машинопись.

 

¹ Александра Александровна Овчинникова (урожд. Груздева, в первом замужестве Субботина, 1881 — ?) — мать О. А. Бредиус-Субботиной (см.: Добровольский Г. Ф. О роде Субботиных на Ярославской земле (семейная хроника). Ч. II. М., 2003. С. 82—83).

² 3 сентября 1943 года квартира И. С. Шмелева (rue Boileau, 91) пострадала от англо-американской бомбардировки.

³ Имеется в виду рассказ «Почему так случилось». Впервые опубликован: Парижский вестник. 1944. 15 и 22 апреля. № 95—96. В сборнике: Свет вечный. Посмертное издание рассказов 1895—1950. Париж, 1968.

⁴ В очерке «Два мира древнерусской иконописи» (1916) Е. Н. Трубецкой пишет: «Эта фигура олицетворяет тот преобладающий в человечестве средний, пограничный тип, которому одинакова чужда и небесная глубина, и сатанинская бездна. Не зная, что с ним делать и как его рассудить, иконописец так и оставил его прикованным посередине к пограничному столбу» (Трубецкой Е. Н. Три очерка о русской иконе. М., 1991. С. 65).

⁵ С 12 сентября по 30 октября 1938 года вместе со своим другом врачом С. М. Серовым и племянником О. А. Шмелевой Ивом Жантийомом И. С. Шмелев совершил поездку по Ривьере, выступал с чтениями в Ментоне и Ницце.

⁶В оригинале: «И жар невольный умиленья» (А. С. Пушкин, «Ангел», 1827).

12

3.VIII.1945 

 

Голубонька, светлая моя Олюшенька, наконец-то пришло от тебя письмо, дня три тому, писано 20 июля, а почтовый штемпель — 23, — шло 8 дней, это еще довольно быстро! <…> Страшно подавлен всеми ужасами, что ныне обнаружилось в «подвигах» проклятых наци-социалистов, — «обновите-
лей»-то! Конечно, — дьяволово действо! Не обольщаюсь и «национальной гордостью», и все же — душа моя — т а м, в родном. Да и всегда была... — ты знаешь каждую мою строчку, где моя душа! Нет, не пиши мне о зверствах, — переполнен, и как это мешает равновесию в духе, для творческой работы! Дивлюсь, как я нашел силы одолеть 2-ю кн. «Путей Небесных»! Но надо еще 3-ю, — и, кажется, — 4-ую! У меня не хватит сил. Не зная, что с тобой, в течение целого месяца, больше, — я написал тебе по-французски открытку недавно. Ты не томи, не забывай меня... мне очень тяжко. Почему?.. — по всему. Этого не выскажешь <…> Ночью проснусь — помолюсь  в  т а й н е. О, какая была тоска и пустота! И теперь еще... вдруг навалится... до отчаяния. Молюсь... Зверства раздавили мою душу... о, если бы заглушить в с е — в работе! Я не вижу у г л у б л е н н о с т и  духа, после в с е г о, что было, что длится в мире... Какие искры из духа человеческого должны бы брызнуть и опалить-очистить?! Но я не вижу. Зло сеет зло, чертополох разрастается... и что бы там ни пытались делать очищающего... если не отыщут в себе «главы угла», — все на песке, все шатко, и обрушится. И оторопь берет — для кого, к чему пишу я свои — такие «старомодные» — «Пути»?.. Да, «Тоничка» договорен французским издательством, в переводе. И еще — переиздается «Человек из ресторана». «Пути», I книга — должна выйти в ноябре-декабре. В Цюрихе ищут отменного переводчика для «Богомолья», — это благодаря Ивану Александровичу, одна богатая американка дала слово, что перевод будет под досмотром профессора¹. В Швейцарии, следовательно, должны выйти три книжки... Теперь немецкий издательский рынок переходит к Швейцарии, ибо — «пусто место». Не знаю, где нежный Эрнст Вихерт², писатель, меня понимавший и любивший, — противник наци! Его уже до войны арестовывали... — был под сильным моральным влиянием Достоевского. Погиб?.. Если бы мог всю душу тебе открыть!.. Тебе, только. Ослабление сердца... — как будто прошло, но чувствую,  к а к   ж е  я устал! Состояние «эсхатологическое» — как бы перед «концом всего». По-гречески «эсхатос» — крайний, последний, в смысле «конца». Нечто — жутко-мистическое. Эти «шамбр-а-газ»!³  Это — «баба-яга»: «покатаюсь-поваляюсь на косточках»... — повалялась-покаталась,  у с л а д и л а с ь,  проклятая! И это при соучастии «Науки»?! Садизм, психоз, отупение... откуда такое каменно-сердие?!! — опустошение? Мое «Солнце мертвых», мое «На пеньках»⁴... — лишь предвещания. Нашел в своем рассказе «Чудесный билет»⁵, в книге «Про одну старуху», — вначале почти — «губить пойдут, а мы спасемся»... — писано в 25 году! Но я все еще не вижу п у т е й... «спасения» полного, желанного, в свободе. Свобода — бывает разная. Нам нужна не только «внутрен-
няя», — «Я сделаю вас свободными»⁶, но и внешняя, наружная, обиходная... — она как компост для первой. Человечест-
во — в трагическом тупике. Обилие «вещей мира сего», следствие материального изобильного прогресса, создало предпосылки для буйного расцвета алчбы, зависти, безоглядности, душевно-духовного отупения, сверх-дерзости... до возведенного в государственный масштаб принципа — «грабь, обдирай, сдирай, пакости, круши, дави, кровь точи, смейся над стонами, стирай жалость, милосердие, любовь, нежность, лас-
ку»... — чудесную п е с н ю Бытия! «Древо познания» заглушило «древо Жизни»⁷. Вчитайся в чеховский «Дом с мезонином»! У целого мира отнята чудесная, нежная «Мисюсь», куда-то увезена, упрятана... Думается, Чехов сам не постигал, что можно вывести из его рассказа. Упрятали «Мисюсь»... —
с е р д ц е,  чуткость, душу глубокую...⁸ 

<…> Запиши все, что видели глаза, что взято сердцем, с болью... — н а д о! О, сколько ты видела! Священный долг
твой — не дать пропасть с е м у! Вспоминай, вызывай воображением, заноси. Какая же в мире — з а с у х а! Не чувствуешь ли ты, где «корень» сего? Чувствуешь, «почему так случилось»? где — гнойник?.. доппинг — откуда?.. эти «крематории», эти «Фос комюн»?!⁹  этот... эта — «чертова механи-
ка»?! — все в человеке вытравившая, все оголившая?! Давно, издалека — сия зараза... эти «потемки»... Чудесное письмо, историко-философское написал мне профессор милый. И оно принято мною без единого «но»! Олюночка, дай же мне света и тепла, — темно мне и холодно, — лишь ласковое твое словечко — жизнь мне. Господь с тобой, родная, чистая, вся — для других. Ах, какое это укрепление — ты, такая! Давно не был на могилке, — слабость, и трудности в дороге. Служил панихиду здесь, 22.VI и 24.VII. Родная моя, в глазки твои гляжу, душу хочу увидеть и — окрепнуть. В материальном нужды не знаю, хоть и в с е трудно. Но если бы жить в свободе! — все высказывать! Не знаю ваших «общественных» условий. Рад, когда достаю «Gazette de Lausanne»¹⁰. Целую тебя и крещу. Твой Ваня

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 37. Л. 26, 27. Машинопись.

 

¹ Имеется в виду Шарлотта Барейс. И. А. Ильин сообщил об этом в письме И. С. Шмелеву 2 июля 1945 года: «… я перевел сам одну страницу и прочел Шарлотте Максимилиановне. Она сразу почувствовала ткань и дала мне слово, что “Богомолье” будет переведено под моим надзором» (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 316).

² В1938 году Эрнст Вихерт был арестован и на два месяца заключен в концлагерь Бухенвальд, после чего ему было запрещено печататься. С 1948 года жил в Швейцарии.

³ «Газовые камеры» (от фр. chambre а gas).

⁴ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Современные записки. 1925. №26. Отдельное издание: Въезд в Париж. Рассказы о России зарубежной. Белград, 1929.

⁵ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Про одну старуху. Новые рассказы о России. Париж, 1927.

⁶ Неточная цитата из Евангелия (Ин. 8, 31—36). Шмелев использовал ее в своей статье «Пути мертвые и живые»: «Христос учил: “Я сделаю вас свободными”!» (Шмелев И. С. Собр. соч. в 5 тт. Т. 7 (доп.). С. 328).

⁷ Быт. 2, 9.

⁸ В письме изложен замысел статьи И. С. Шмелева «“Мисюсь” и “рыбий глаз”. Письмо о русских женщинах» (Русская мысль. 1947.
19 июля. № 14).

⁹ «Братская могила» (от фр. fosse commune).

¹⁰ «Лозаннскую газету» (фр.).

13

25.IX.45

 

Дорогая моя, светлая, душа-Ольгуночка, твои последние
2 письма — радость, свет мне, перечитываю и переживаю их. Чувствую, что ж и в а душа твоя, прошла через а д, и он не коснулся ее чумным своим угаром. А сколько всячески надломлено, сломлено и заражено! С е р д ц е — было тебе щитом, ж и в о е, страдающее о всех и за вся сердце. Это — самая моя большая радость за эти тяжкие годины. Сильная душа твоя живит и свое жилище, ты  — слава Господу! — здорова, слышу — п о е ш ь, бодра, крепка... Буди, буди и впредь. Милая, голубка... что же ты не отвечаешь, — а я так жду! — чту? последнее из «Путей» получила? Надо мне, чтобы дослать
в с е.  Теперь можно заказным, бандеролью. Эти две неде-
ли... — боли оборвались, я могу писать, — я прорабатывал последнюю треть 2-й книги романа. Поверишь ли? Последняя глава меня истомила: чуть не 7—8 редакций-вариантов! А всего в ней 5 стр. Кончил, у с т а н о в и л. Как только получу от-
вет — немедленно отправлю тебе. Думаю, что с 201 страницы у тебя не имеется дальше. Никогда так горячо, — «до дро-
жи!» — не желал так, как ныне, завершить «Пути»! Чувствую, что «крушение» — а это так и есть — «погром Духа в ми-
ре» — гонение на Высшее в мире... (все пережитое,  д и-
к о е!) — повлияет к а к-то и на дальнейшее развитие рабо-
ты... — ты это почувствуешь. Не могу по м е л я м влачиться... в з ы с к у е т дух высот, по ним томится, хоть я и бренный... Помоги, Господи! К концу жизни глубже постигаешь, какая огромная ответственность на писателе. Если уж и «творчество» сникнет, офабрикуется... — ч т о  ж е  останется?! Разумею под «творчеством» — все от духа, — В е р а — во главе. А «провал»-то и есть [в] этом «гонении», умерщвление, и —
у м и р а н и е.  В твоих письмах я встретил ободряющие черты жизни: не оскудевает еще человеческое с е р д ц е <…>
В и ж у  в с е.  И — тебя! Довольно ужасов! Умоляю:  н а-
п о л н и  дневник! в с е воссоздай. Н е о б х о д и м о. Бездарные журналисты и прочие «герои» — дают лишь «грязь», «плесень», вонь... — надо давать п р а в д у, — пусть запытанную, изнасилованную, растленную  ж и з н ь,  а не скверный и себялюбивый «репортаж». Помнишь, сколько раз советовал тебе «взять центром темы ферму»! Видишь, что м о-
ж е т  получиться?!.. Эпопе-я... «Распинаемой Жизни», трагедия-мистерия, ибо в с е пронизывается борьбой двух извечных сил: Неба и ада. Оля, я говорю с болью: с д е л а й. Твое сердце поведет тебя, твоя м е р а укажет — к а к. Не с п е-
ш и.  Скоро только — лишают жизни. Все творческое требует глубокого, долгого дыхания. —

Сколько в с е г о, в мыслях!.. не хватит сил сказать. А  ч т о видим? Читаю газеты... частью и иностранные, швейцарские. Н и ч е г о! п у с т ы н я. Выхолостились. Ну, кажется, камни возопиют... а «писцы» по мели, в тине и грязи плещутся. Будто все «вечные вопросы» живьем зарыты, про-биты, искалечены... брошены, как падаль в «общие ямы». Новое «На пеньках» писать?.. Дыхания уже не хватит, голос сорван... кляп воткнут в глотку...

Как существую? Никак не существую. В з и р а ю. А прочее — о чем тут думать? Я знаю, родная, твои тревоги, думы... Мой «быт» — прежний, лишений нет, да я и не считаюсь с этим. Ни-чего не посылай мне, все есть. Вот, из Холливуда получил отличную посылку, да куда же мне?.. Помаленьку растрясываю. А то вдруг... 4 — из Швейцарии. Там ведь у меня и издательства есть... и свое. И — ч и т а т е л и, как ни странно н ы н е! Вспоминают!.. На свете, воистину, с т р а ш н о. Не «бомбы», не «бухенвальды»... а:  п о ч е м у  э т о?!  Вот.

Ну, так можно до беспамятства «задаваться». Оставим.

Чудесно, что — в музыке ты, рисуешь, пишешь. Пи-ши. Буду рад, если пришлешь как-нибудь т в о й акварельный цветок. Вереск! Совет: оставь и думать — писать статью в газеты. Не твое это дело — «злоба дня». Воздержись, про-шу! Долго объяснять. Ты не журналистка. А что напишешь — н е для «оберток» и подтир. Боже избави тебя думать — ехать на родину, хотя бы на один день! По-мни: Б о ж е избави. П р о н- з и ш ь с я. Не делай больно мне... — это добьет меня, м о е. Мало было ужасов? надо пополнить, чтобы сердце разорвалось?.. Помни: поезд слетел с путей, и теперь прыгает по шпалам, в судорогах, чтобы свалиться в прорву! Это же так ясно... — только е щ е толчок — и... никакие S.O.S. не помогут. И сие скоро будет, б л и з и т с я. Такая «серия», счастливая выпала... — и так будет до... к о н ц а-небытия или — до... Пришествия, либо м. б. по-след-него Откровения. Ведь так ясно, что в ы х о д а нет из рокового тупика! Бессилие. Устроение Жизни потугами у м а, расчета, — и только этими средствами... привело и дальше еще приведет... — к смерти, концу. Дожить до... «уколов»! до такой «химии»!.. Заставлять врачей!.. А немецких врачей не надо было и заставлять... не всех, понятно... но — «первую песенку зардевшись поют», а там — распо-ются! М. б. и бывшие сослуживцы по клиникам и лабораториям... — жили такой «химией»? И будут еще поигрывать на гитарах и «рвать струны»? Тебе не странно, что нигде не слышно о «конгрессах педагогов международных»? а?! ... философов и моралистов? а? Папа лепечет нечто... а, ведь, на какой ка-федре-то!.. Кажется, деятели протестантизма оказались на некоторой высоте, в сравнении с прочими церковниками... а уж о близких и не говорю: авиацией увлекаются, поле-тывают, а другие пере-ле-тывают¹. Знай крепко: н и ч е г о  н е  и з м е н и л о с ь.  Близится пора, когда опять начнут поливать грязью «эспас жеографик»²  и «исторический нонсенс», этих «кочевников без истории, культуры...» это «историческое недоразумение». И какой-нибудь обсосанный хлыщ задаст тебе вопрос: «а скоро ли вы, сударыня... станете настоящей... “иностранкой”?» М. б. близко время, когда все будет потеряно, что ныне о к р у г л и л о с ь. Потеряно... подлинно, исторической!.. Помни: «уже секира у корня дерева лежит...»³.  Вспомни «О рыбаке и рыбке»...

Опять я съехал на «пред глазами». Довольно. Не прими эти пени за ворчанье старика, всеми и всем недовольного: это — д а в н о болевшее, ныне — ан фламасьо⁴ . Еже писах — писах. Вот оно, настоящее-то, обмолвленное Грибоедом: «горе от  у м а»! Ну, если бы уж от... глупости! А то ведь от «точного расчета»! Отнято «сердце» — и уже не в силах вернуться к — «будьте, как дети»⁵. Утеряно и воображение. «Прометей»... без штанов! Промотавшийся «прометей»! Полез за огнем, схватил и... прогорел. Врачи со шприцами, митроносцы с самолетами, б о г и-Салманассары⁶  с... циан-кали!и... что еще? Это ли не бедлам всесветный?! И вокруг всего этого — журналисты-юбиляры, и орет все-лгун XX века — радио, и «разлагается» атомический всемертвец. В былое время такой «ансальб»⁷  завершался или потопом, или серным ливнем, тонула Атлантида... — все-таки масштабчик космического представления, а ныне... — капсюль с циан-кали, — тарантелла людо­­-
е­дов на морде своего Вождя с его метрессой под гром руко-
плесканий... чертям тошно! О-пять 25! Будя. — Могу ли доверить девице Б.⁸  твои духи — душистый горошек? Истомил он меня. Мысли кипят, а руки в кармашках, — вот и делай вывод, как  я  ж и в у. Темка: выбрать заповедник, какой-нибудь приятный островок. Поискать днем с огнем мудрых воспитателей... ну, хоть даже 19 века... чистых девушек... Таню, Лизу...⁹  штук пяток подвижников «живой жизни», старца Варнаву¹⁰, Амвросия Оптинского¹¹, еще там... с полсотни Арин Родионовн... и сотни три-четыре трехлеток, Ванёнков и Олёнков...
и — «оставить их в покое», в н е промететчиков... лет так... ну, на 15—20. Была бы закваска. Ведь миллионы тратились на зоологические сады! Почему не рискнуть? Такая бы милая выставка была чудесных «старосветских помещиков»! В назидание издыхающему потомству. Скостить бы годков двадцать... написал бы преинтереснейший фантастический роман. В развлечение заскучавшему потомству творцов газовых шамбров и фуров¹²  для «жареных баранов», — по рецепту Полифема XX века...

Но пока «жизнь жительствует»... — дыши, молись, «играй, дитя, не знай печали...»¹³  з а б у д ь  о страшном сне... и — согревай озябших жаром сердца, но... «не уезжай, голубчик мой...»¹⁴.

Ах, Олёк... горько мне, родная... По-думай, ско-лько в с е- г о — на-смарку. Окинь воображением: ка-кие  б ы л и  дости-же-ния! Ведь, бы-ли!.. Какие чувства, думы, песни, упованья, взлеты, образы... по-двиги!!! ... не «рекорды», а — в о с х о ж- д е н и я! Дочего  к р а с и в  был  ч е л о в е к!.. И все это не в архив сдано, а... промотано на ветер! вывернуто, вы-вихнуто, о-плевано и всячески растлено..! Вот как твою любимку-птичку... дикий-Фриц там, или как еще... для сме-ха... м. б. ткнул в глазок цыгаркой... Как твою «Жанну»... Что я говорю!.. Десятки миллионов испепелили, отравили, сгноили, истомили... и все сие «покрыли»... капсюлькой с циан-кали! Правда, и х, гноителей, жестоко покарали... браво и хвала! Но... дальше?.. Мы — в тупике?.. Дорог не видно, тьма.

Бросил читать газеты. Да, Голландия — мно-го испытала, страшно испытала. Но...  з а б ы л и,  ч т о  и с п ы т а л а Святая Русь!.. Сему нет слова. О чем тут говорить? П р о ш л о... 
б ы л о — поросло быльем. Твержу себе: «читай, осел, Экклезиаста!»

Прости, голубка, за «отходную». Я тот же... ищу  у с т о я — и не нахожу. Томлюсь. Твои письма, когда светла ты, когда они наполнены т о б о ю... твоей душой, твоими в с е м и чувствами... когда  я  у з н а ю  в тебе — р о д н о е,  дорогое мне, дар Божий... — приносят воздух, я дышу, живу...

Целую дорогой твой образ, светлая. Будь же светла — н а- п е р е к о р  в с е м у! И — моему «ворчанью». Крещу тебя, голубка. Твой В.

 

РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 37. Л. 41, 42. Машинопись.

 

¹ Имеется в виду поездка (авиаперелет) митрополита Крутицкого и Коломенского Николая (Ярушевича, 1892—1961) во Францию в 1945 году (24 августа – 5 сентября), связанная с присоединением к Московской Патриархии евлогианских приходов. В ноябре 1944 года (после освобождения Парижа) митр. Западноевропейский Евлогий написал патриарху Алексию о желании пересмотреть свой статус и восстановить связь с Московской Патриархией. В марте 1945 года планировался его приезд в Москву, который не состоялся ввиду болезни. В результате поездки митр. Николая к Московской Патриархии было присоединено 75 приходов.

² «Географическое пространство» (от фр. espace gйographique).

³ Мф. 3, 10.

⁴ Здесь: воспалившееся (от фр. enflammй).

⁵ Мф. 18, 3.

⁶ И. С. Шмелев использует имя ассирийских царей (XIII—IX вв. до н. э.), подразумевая Адольфа Гитлера (1889—1945) и Еву Браун (1912—1945).

⁷ «Комплект» (от фр. ensemble).

⁸ Имеется в виду Беатрис Шлюссер, знакомая О. А. Бредиус-Субботиной.

⁹ Здесь – героини романов Пушкина («Евгений Онегин») и Тургенева («Дворянское гнездо»).

¹⁰ Преп. Варнава Гефсиманский (В. И. Меркулов, 1831—1906), старец Троице-Сергиевой лавры. Шмелев писал о нем в романе «Богомолье», рассказе «У старца Варнавы».

¹¹ Преп. Амвросий Оптинский (А. М. Гренков, 1812—1891), старец Оптиной пустыни, канонизирован в 1988 году.

¹² Печь (от фр. four).

¹³ И. С. Шмелев неточно цитирует стихотворение Пушкина «Адели» (1822). В оригинале: «Играй, Адель, / Не знай печали».

¹⁴ Романс XIX века «Не уезжай ты, мой голубчик!». Автор романса неизвестен.

14

25 сент. / 8 окт. 1945

 

Сегодня День ангела моего светлого Сережечки! — как мне тяжело, Олюша… горько. И, будто, и примиренно, как-то, порой — не знаю, что и сказать. Трудно выразить. Да, он — со мной.

Дорогая, светлая, добрая моя Олюша, девочка ты моя дорогая... Отвечу сперва на твое письмо от 17.IX, полученное 24. А, чтобы не забыть, скажу: последние дни я бросил текущую работу и правил последнюю треть «Путей Небесных», чтобы дослать тебе, хоть этим, моим, делиться с тобой. В субботу,
6-го окт. я, наконец, собрался в Сен-Женевьев, на могилку. По пути на вокзал отправил тебе — было 9 ч. утра, — рукопись, с 201 по конец — 294 страницу. М. б. ты получишь в  м о й День ангела! Сейчас занят правкой, основной, в с е й рукописи. Решил хоть часть работы — в с е й! — окончательно завершить, и вижу, как много правки. Я очень строг к себе, нельзя иначе. Был на могилке, служили панихиду, как всегда — и в память сыяночки. Чудесный был день, почти жарко. Бедная могилка... давно не был, но она не запущена, уход всегда. Только бедно убрана, одни бархатцы, цветы церковные. А какие бегонии там!.. На будущую весну, если буду жив — всегда так заканчивал Толстой! — попрошу убирать краше, Оля любила светлые краски, белые цветы... и — лиловые, голубые... — гелиотроп, например.

Вернулся, — удивительно — свежий! А пришлось туда и обратно, где раньше возил автобус, пешком до 10 км. Береза — не узнал, красота. Нет, не сменю крест дубовый с накрытием на каменный, как огромное большинство. Кладбище — до 1000 могил. Теперь увеличивают. Церковь кладбищенская¹  — прелесть, возвели ограду, характер храмика — новгородской стройки, колоколенка-звонница, отдельно. Две краски: белая, основная, и голубая — куполок. Место — ровень. Видно издалече. Это Женевьевское кладбище — усыпальница русской эмиграции, «отборной», к сожалению, — дорого! Да... встретишь в романе — из твоего письма... — вскочило! и очень кстати. Спасибо, дружок. Это — о «рае»... и о «докладе о “рае”»².

А теперь к твоему письму <…>       Ах, милая... я рад, что ты бодрая, так и надо, понимаю. Ты тоже — с п а с е н н а я. Так и считай. В тебе — радость ж и з н и. Мое — все прожито. И к концу — видеть а д! Видеть падение, — это же почти крушение  в с е г о, во что верил... нет, идет к умиранию Духа. Ясно. Да, есть добро, в людях, но оно сникает, оно на пути умирания, исчезания. Причина? Я писал. «Умишка», «расчет», кому место служебное должно быть в жизни, на 2 плане, стал бездушным властелином, душит  с е р д ц е.  Мудрость — другое, не «ум». Править жизнью должно  с е р д ц е, умное сердце, — Мудрость: вера, любовь... весь комплекс, составляющий Дух. А он — в загоне. Гениальный символ в книге Бытия: «древо познания добра и зла» и «древо Жизни». «Если вкусишь — смертию умреши»³. Какая глубина-тайна! как в е р н о. Вкушают лишь от «познания». Смешно! Горе от... ума! Можно договориться до фамусовского: «Уж если зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь!» Это, конечно, парадоксально, абсурд. «Книги», конечно важны и нужны, но при них должен быть страж: «умишка, знай свое место!» Перечитай чеховский «Дом с мезонином». Там дан убийца Жизни: хладная Лида. Она
у б и л а  Мисюсь... — всю прелесть Жизни. Возвращаясь из Сен-Женевьев, я видел копны на лугу... гусей, огненный свет заката. Я до слез почувствовал красоту человеческого т р у д а, естественного... — добывают в поте лица хлеб. И в красоте это делают, и  в и д я т  красоту Божию, и живут ею, пусть даже не сознавая. Но наш мужик — сознает красоту, он трудится, как поэт. Да, милая...  з н а ю,  видал. Есть теперь страны — богатые! — где э т о уже не существует, а... «фабрики пшеницы». «Пота» нет уже... радоваться? Нет, надо плакать. В Канаде, например, ферма... — «фабрикация хлеба». Ни петушка, ни овцы, ни гусей, ни деревца... ни-чего. Фабрика. И «фермер» удивится, если ему сказать — ду-рак ты! деревяшка, алтынник! все свел к машине... Идиоты... не нашли средства согласовать красоту с освобождением ч е л о в е к а от непосильного труда. Но вот нашли, средство — уничтожать миллионы вмиг. Прогресс? Да, дьявола, автомата, робота. Надо — не ужас ли?! — уни-что-жить все машины! Довести человека до «изначала», и начать уже верный путь устроения. Иного  т е п е р ь пути излечения не найти. Поздно. Отравлено в с е, умишком, расчетом. Опошлено, обуднино. Гаснет воображение, гаснет Дух. Не будет никакого возрождения:  н е  м о ж е т быть. Абсурд, скажешь? Сам знаю, что абсурд. Но  д о ж и л и  и до абсурда. Вдумайся. Вот почему я так хотел, чтобы ты дала жизнь фермы!  ж и в о й  фермы, святого труда: радостей и болей. Ну, в 3 кн. если Бог даст сил и дней, наверное э т о отзовется. Попытаюсь воспеть гимн  в с е м у — от Господа — человеку. Отпою Красоту. «Со святыми упокой... » Ты права: надо быть бодрым, «надо собрать на весы все крупинки Добра». «Нельзя ретироваться». Теперь особенно, да. Дай же Бог тебе сил — найти — где и как ты можешь быть полезной.
В е з д е,  где будет твое с е р д ц е. Нет, родная, ты не «философствуешь»: это — истинное в тебе, оно должно быть в каждом. Ты же  т в о р и л а  благое, знаешь, в чем дело. Продолжай. Но не раскидывайся на многое. Сосредоточивайся  в  о д н о м. Говорю о творческом в тебе.

И. А. Ильин — сужу по последнему письму⁴, — тяжело все переживает. Почти в отчаянии, утрачивает способность — видеть с м ы с л. И приходит к тому же, что и я: надо все пронизать... с е р д ц е м! Наши письма разминулись. Они — одно.

Понимаю тебя: «бойни нет»! оттого и радостна. Но... — прости, не хочу омрачать тебя, но не могу закрывать глаза: «бойня» е с т ь. Не стану распространяться. Читаешь газеты? свободны они? Читала, что говорилось на парижском конгрессе социалистов, травайистов, синдикалистов?⁵  Миллионы — томятся, в тисках. А десятки миллионов зарыты...

Все относительно: ты радуешься: «керосин давали»! Вот, до чего можно довести человека! Будет рад и лошадиному копыту <…>   

Какой рассказик ты написала, — «напели пчелки»? Пришлешь? Нет, ты редко отзываешься на просьбы. Когда-то просил я «картинку», ты меня и понудила... писала об «акварельках», кто-то написал «Татарник»? чертополох..? Ты пишешь скетчи, акварельки, даришь. Конечно, это твое право.

Да, ты могла бы — уверен — быть отличным, первоклас­с­ным врачом. Вот такие-то... — святые люди. Но ты, — к счастью — не врач: ты бы истекла кровью, сердце твое: ты истерзалась бы больными, истомилась, изошла страданьем. Надо носить броню... у нас с тобой ее нет: обнаженность сердца, без «сумки». Всегда пронзено. У тебя, думаю, в тысячу раз сильнее эта «пронзенность», хотя и у меня достаточно. Я не мог бы быть врачом. Прочти «Последний выстрел»⁶, как я, терзаясь, прикончил ястребка. Не прикончи его, я бы... не знаю.

Да, хорош «пансиончик», вроде «Бухенвальдского»! Что за бесы проклятые! О т к у д а  о н и  т а к и е?!! И все эти — эс-эсы..? Атрофия «духа», сердца, — как размагни-тились-то!.. И это будет  р а с т и!.. От Шиллера к... Хитлеро-Химлеру и прочим! П о ч е м у? Да ясней же ясной копеечки — почему. Утрачен — Дух. Без Него — смерть, вселенская «шамбр-а-газ». Впрочем, я уже  о б р а з а м и  давным-давно в с е выложил... — и в «Лике скрытом»⁷, и в «На пеньках»... и в «Это было»...⁸ — во всем м о е м. И. А. все н а ш е л в работе обо мне. Ты ее знаешь? Стой, я вышлю тебе его «лекции» о Шмелеве. Ты мне вернешь, они — единственны у меня. Должны были войти в книгу его, — так и не вышла книга⁹. И не выйдет — долго. После меня, может быть. Это для меня — не важно. Эх, не надорвись, Ольга... как «Мери»...¹⁰ — «выполняя долг». Страшусь за тебя, за твое здоровье. Сырость — ужас, яд для тебя. Не могла ли бы ты на холодное время перебраться... где топливо, тепло, покой? Если бы тебе понадобились... Да что говорю... у тебя, конечно, найдется возможность «спасти себя» для тебя же, твоего «дела» во-имя Господа, во имя — Света. Ах, как хорошо, в летний жаркий день, в солнце, в вереске!.. Да если бы и сосны еще... Я люблю вереск... осенью под ним много рыжиков... Оля, родная... как я хочу природы Божией!.. думать, вбирать... — и — отдать в образах в с е! Господи, дай мне сил пропеть Тебя! Это я мог бы в «Путях». Я только начал «песню»... — сколько  н е  д о п е т о!..  Как я жду моей «фермы» — «Уютова», его «песни»... монастырей... светлых людей!.. Как я хотел бы «пойти на богомолье», как моя Даринька... Я вижу тебя в вереске, я слышу пчел и сорочье стрекотанье... я  с л ы ш у,  как солнце  д ы ш и т  теплом и смолой... дышится солнцем — во всем. Как все дивно, какая гармония... — о, цветы... их мир — тайна, да, символы того «там-там»... да, права ты. О сем должно быть в «Путях», я думал о «симфонии»... писал. Ах, цветы какие были в скиту Оптинском!.. ка-кие цветы!.. Какая краса — женских обителей!.. Надо детей воспитывать,  д е р ж а т ь  в цветниках!
и — петь им: «вся премудростию сотворил еси...»¹¹.  Только тогда обновится человечество. А при фабриках пшеницы — ни-когда! Только животный страх помешал применить газы,
н е  гуманность, конечно:  с т р а х. Не нравственное начало, а рабье. Страх, ярмо, бич. Тьфу!.. Что бы сталось с миллионами... когда «с газу» стали бы отваливаться кусками, разваливаться «оболочки» — телб! Есть такие газы, у гадов, — у всех есть... вытекают глаза, разжижается мозг и течет... — и газ 
т е ч е т... Газ — и — «Хвалите имя Господне»...¹² и вереск под солнцем... и иволга... — «хрустальная водичка»... льется... Какие противоположности! И ведь в с е это могут люди понимать... и — совмещать?! ... Воистину, Диавол¹³  обмолвился, сознательно: «будете, как боги»...¹⁴ — з н а л:  к а к  б е с ы. Чи-тай Библию! Там много «наростов», но много и «откровений». Жаль, у меня нет с нормальным набором, а — библейского общества, мельчайший набор, трудно читать долго <…> Нет, не сравнивай голод в «Солнце мертвых» — там был ад. Что я не помер? Помер бы... еще бы один месяц — и померли бы... Бог помог. Оля, худшей муки, как наша, в Европе разве только в Аушвицах и Бухенвальдах... да и то... относительно. Надо было бы тебе видеть, что я  в и д е л!..  Ну, не стану возражать... у вас был тоже ад, кошмар <…> Ольга, помни: грех твой незамолимый — «уйти от себя», зарыть талант. Нельзя так... Помни: гений ничего не создаст путного, если не будет  р а-
б о т а т ь.  Всякое гениальное создание состоит из: 20 процентов вдохновения г е н и я  и — 80 — р а б о т ы  и упорной воли! Ты, м. б. гениальна. Молю: сосредоточься на одном, по твоему выбору. Остальное — играй, как на отдыхе, чем угодно. Хоть полюби глазно, как... кого-то... заглазно. Но — о т д а й с я,
о д н о м у  отдайся, в с я. Тогда — будет  и т о г.  Я вижу: по твоим письмам, ч т о ты м о ж е ш ь, и ско-лько! Поверь мне, я не слепец, не глухой, не ту-пой. Ты... отрицаешь — Духа! Прости, родная детка, ты — детка еще... а я старик, и — имею опыт. Много потрудился, нажил право понимать дело. Если бы ты видела, как  я  б ь ю с ь, порой, над страницей... — имею волю перемарывать до 20 раз, чтобы «поймать» синюю птицу. Гений наш, Пушкин... дал 18 вариантов... «Жил на свете рыцарь бедный»... Выше сего гения мир не знал. Т. е. мир и теперь не знает, ибо Пушкин — не передаваем. Я его только начинаю постигать. Он неисчерпаем. И он — на 80 процентов — труженик. И если бы ты смогла дать «ферму» — это было бы — гениально. Да, это была бы, для тебя, му-у-у-ка-а-а..! знаю... но она н у ж н а, во имя Добра. Служи.

Я восхищаюсь тобой, пою тебя душой, я чту тебя, моя благая, моя чуткая. И молю Господа дать тебе сил и воли. И — главное — здоровья. Поберегись. Как ты будешь зимой... ?! Уезжай, вздохни: ты имеешь право на это. Ты его дорогой ценой купила¹⁵. Ты уже завоевала высокую «обитель». Т а м. Ты... я так чту тебя, что вот, слезы вскипают... Свет, не меркни! Не тай, не гасни. Тебе необходим  у х о д. Окрепни. Тогда начнешь вплоть работать <…> Да ты упряма... никогда не послушаешься, хоть кол тебе теши на голове! Ты — пушкинская «кобылица»... и узды вот нет... необузданная ты... как тебя немец не сглотал?! А как твои амстердамцы и гаагинцы? Все целы?.. Ты помнишь — писал тебе когда-то об адвокате¹⁶, у которого сын был убит на войне¹⁷, под Бельфором, единственный? Еще тот адвокат сравнил женщину — с котлеткой. Он все же был, думаю, чище... хоть и «любитель». Так вот, его сглотали. Был он у меня в последний раз в январе 44-го. А недели через три я узнал: захвачен, и в гестапо должен был — растерялся? — признать, что он — с «бабушкой»... т. е. — еврей. Угрозили. «Пять минут на размышление!» Сознался. Провокация была. Мог бы отпираться... — с д а л. Выслали. Ни слуху... — про-пал! Сожгли или — провели через «газ». Мне больно за него. Он был очень... ну, деликатный, воспитанный. И добрый. И моего скульптора — неудачно меня лепил — Синаева-Бернштейна¹⁸, старика 80 л. — угазили, конечно.
Н а д о  было — высылать... Его работы есть в музее Александ­ра III. И — сколько замучено! Ну, устал. Целую дорогую. Крещу. Твой Ваня

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 37. Л. 50, 51. Рукопись.

 

¹Церковь Успения Богородицы в Сен-Женевьев де Буа. Архитектор —Альберт Александрович Бенуа (1888—1960). Освящена митр. Евлогием в 1939 году (см.: Носик Б. М. На погосте ХХ века. СПб., 2000. С. 14—16; Смирнова Н. Достопримечательные русские церкви и кладбища. Paris, 2001. С. 168—171).

² В письме от 25 августа 1942 года О. А. Бредиус-Субботина приводит слова своего знакомого немца: «<…> Если бы после смерти и попав на небо, мы увидели 2 двери с надписями: на одной – “Рай”, а на другой “Лекция «О Рае»”, то наш народ пошел бы во вторую дверь <…>» (РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 110. Л. 36). И. С. Шмелев почти дословно воспроизводит указанный фрагмент во второй части романа «Пути небесные» (см.: Шмелев И. С. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. С. 401).

³ Быт. 2, 17.

⁴ Упоминаетсяписьмо И. А. Ильина от 9 сентября 1945 года (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 352—355).

⁵ Вероятно, И. С. Шмелев имеет в виду съезд Французской социалистической партии, который состоялся 12 августа 1945 года.

⁶ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: М., 1912.

⁷ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Лик скрытый. Рассказы 1915—1916 гг. (Т. 8). М., 1917.

⁸ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Россия. 1922.
№ 2. Отд. изд.: Берлин, 1923.

⁹ Шмелев имеет в виду книгу И. А. Ильина «О тьме и просветлении. Книга художественной критики», работа над которой была завершена в 1939 году. Книга была опубликована только в 1959 году.

¹⁰ Рассказ И. С. Шмелева. Впервые опубликован: Друг детей. 1907. №11-12. В сб.: Они и мы. Вторая книга рассказов. М., 1910.

¹¹ Пс. 135, 5.

¹² Пс. 134, 1.

¹³ В публикации сохранена прописная буква оригинала.

¹⁴ Быт. 3, 5.

¹⁵ Образ из Евангелия (1 Кор. 6, 19—20).

¹⁶ Имеется в виду О. С. Трахтеров (?—1943?), присяжный поверенный округа Петербургской судебной палаты, глава Союза русских адвокатов в Париже, автор книги «Мысли и судьбы». Погиб в Освенциме.

¹⁷ А. О. Трахтеров (ок. 1909—1940), артиллерист, похоронен на военном кладбище Бетанкур (г. Монбейло).

¹⁸ Имеется в виду Леопольд Бернштейн-Синай (1867—1944), скульп­тор. Погиб в одном из концентрационных лагерей.

 

15

6.III.46 9 ч. вечера

 

Голубочка-Олюша, вчера к вечеру получил твою «трубку» с акварелями, а сегодня отослал, в 4 ч.! <…>

Ты запрашивала о «Дневнике писателя». Да, страстный Д[остоевский] может быть и противоречит иногда себе... но ведь во всех романах он многолик и — противоречив. А в полемике — всегда страстен... Я не имею под рукой его «Дневника», но главное помню. По-моему, от всего «Дневника», — не говорю о его вкрапленных в «Дневник» «рассказах», как «Бобок» или «Кроткая», или «Мальчик у Христа на елке»... — от всего «Дневника» доселе ярка и важна — и будет жить — Р е ч ь  о Пушкине. Остальное — злободневное. Романы его не совершенство: они — великое искусство, страстно захватывающее, но не в ы с ш е е искусство. Это — о п ы т ы его, — в его душевной лаборатории, — не отстоявшееся вдохновенное... и потому не от Пушкина, не от Толстого. Те — п е в ц ы, а он — п р о р о к, и страстный, и потому с м у т е н. Всегда после чтения его романов — да и статей — тяжкий осадок, как после кошмара. Он  с т а в и т  с е б е  задание, всегда. Страшно субъективен, горяч, сам в себе бунтует. Все его «герои» — он, — все, и женщины его. И всегда — проблемы! Всегда во­прос, возмущение,  б у н т. Мучается и мучает. Решает... — и его «герои» — его  м ы с л и, им облеченные в плоть. И потому они — н е р е а л ь н ы. Возьми «Идиота»... — задание: а ну-ка, что сделает в жизни, какое влияние на людей?.. «если я выпущу персонаж — “д и т я”»? Исходя из... — «если не будете, как один из малых сих... если не будете, как это дитя, не войдете в Царство Небесное»¹. Но «дитя»-то — ненормален, от клиники... «падучник», юродивый, блаженный... Искусство имеет дело с  н о р м о й,  с  ч е л о в е к о м, который может быть на сто голов выше среднего человека, но это должен быть не пациент патологической клиники. Более высокое достижение, где тоже «дитя» — «Братья Карамазовы», там — Алеша... Достоевский не завершил своего, он рано кончился. Его «Преступление и наказание» при всех достоинствах иных жизненных положений — про-вал! Никто не поверит в перерождение Раскольникова. Соня — да, само естество. А Раскольников — неврастеник, мятущийся, — сам Федор Михайлович. Бушующий внутренний, сокрытый, мир человеческих страстей и мыслей... — его показывание — вот, что дал Д[остоевский] —  б о л е з н е н н о е  в человеке. Иное — просто гениально, по мыслям, по «взрывам»: возьми хоть «Легенду о Великом Инквизиторе». В Достоевском — мятущийся общечеловече­ский и — главное — русский х б о с! А искусство — преодоление хбоса, облечение в  ф о р м у,  по слову — «да будет!» Тво-ре-ние. И подлинное произведение высшего искусства — всегда подымает душу, поет ей, баюкает, ласкает, манит прекрасным миром. Это не значит, что оно дает что-то ясно ощутимое. Оно дает — ж и в о е, лица, дела, картины... — а в душе слагается ч т о-то, родится прекрасный, манящий, неопределимый часто... о б р а з: происходит наполнение души, душа обретает н о в о е ощущение, новое богатство, и не знаешь, как назвать это новое, и ч т о оно: чувствуешь, что одарили тебя... ты — п о з н а л чувствами, сердцем — не рассудком, никогда рассудком! — то, чего не знал... От Достоевского никогда такого не почувствуешь. Достоевский — лишает, а не дает. Он перерывает души, взрывает в них хаос, и потому тревога после него и томленье. Если это «искусство»... — то — мучительное, мучающее... — м ы т а р с т в а. В Достоевском привлекает массы — особенно европейцев... что? Трагическое,  с т р а ш-
н о е  в человеке, бунтующее... а никак не мучающие его, Достоевского, думы, тревоги, мысли, вопросы... а — с к а н-
д а л  жизни, дерзанья, до кощунства. Не его, — Достоевско-
го, — кощунства, о, нет, конечно, а каждого из нас, в каждом из нас способность к переступлению дозволенного. Это поджигает. И для масс Достоевский — так упрощенно понимаемый — конечно — яд, поджиг, толканье: а, могу переступить? Мо-гу! Идиотики не постигают, что Д[остоевский] мучается этим «могу»... и раскапывается — почему я — т а к о й? Но —
рок! — он не вполне все высказал художественно, так рано, 60 лет! — умер. Какие у него были планы!.. «Карамазовы» лишь первая ступень — почти узренного п у т и... Такова Воля Господня. Как и с Пушкиным... как и с К. Леонтьевым...
Н е  д а е т с я... Я благословляю Господа, что дано было хоть «Чашу»²  сотворить... «Богомолье»... «Лето Господне»... Но дастся ли завершить «Пути»? Сомневаюсь... Хотя и теперь, две книги, уже н е ч т о, ибо показано  в о с х о ж д е-
н и е, — особенно — II книга. Ты много нового найдешь и... м. б. приласкаешь твоего Ванюшу. О, как было трудно!.. дальше — легче будет. Виктор Алексеевич³  уже почти г о т о в. В этом-то и был самый гвоздь! Я знаю, что дано мне было д а т ь русскому человеку. Все яснее вижу, убеждаюсь... Иные книги из сих стали — с в о и м и  у многих. Ждут II кн. «Лета Господня», «Путей»... На днях один культурный русский человек, бывший царский эмигрант явился ко мне... «посмотреть на меня»... И вдруг сказал, когда я заметил — «зачем он себя беспокоил», — он принес мне каталог одной русской редкой библиотеки... — «Да как же... ведь вы для меня с женой... — Бог!» Я сжался и попенял ему... — «за-чем это... кощунство?» И перекрестился. Потом он объяснился: «Вы сохранили для нас Россию. Вы ее творите в нас». Обжигающее безумие. Ты думаешь, мне это приятно было? Нет, мне было дико и — тяжко. Но я счастлив и пою Его, что дал мне силы творить... В «Чаше» — как там ни судить ее — я удостоен был дать — на нашем  н а в о з е  два непостижимо-редкостных
ч и с т ы х  цветка... две лилии... — Илью и Анастасию... Подумай: к а к,  н а  ч е м  они выросли?! И — увяли...
о т  ч е г о  увяли?! ... Я дал «Богомолье»... Помнишь ли ты статьи о нем и «Лете» — Ивана Александровича Ильина? «Православная Русь» и «Святая Русь»⁴. Если нет, я вышлю тебе — освежить в памяти. Если не помнишь, я пришлю тебе. Иван Александрович  п о н я л  в с е, разгадал, раскрыл до глубины в с е. Самому мне открыл. И, м. б., этим заставил продолжать. Я  в с е  сделал. Или — почти все. И потому — «Ныне отпущаеши... » И какая скорбь, что я не могу дать их читателям! II книга «Лета» лежит втуне. Нет издательства, а у меня нет средств издать хотя бы 1000 экз. Скоро появится французское издание 1 кн. «Путей»...⁵  — уже вторая корректура... но что мне это! Ч т о возьмут иностранцы? Только — амурное и «экзотичное». Они и «метели» не почувствуют, а ведь метель занимает почти в с е!..

Как мне грустно, что мы так и не свидимся и не почувствуем — глаза в глаза — друг друга… не скажем, не выскажемся о многом... Правда, мы хорошо понимаем друг друга. И можем вообразить высказывания...

Глаз мой, слава Богу, прошел. Я часто получаю посылки, из разных стран. Вот вчера, сразу, две посылки с платьем... бельем... — из Лос-Анджелеса одна, от «Общества русских женщин». Хороший костюм, халат, бельевой комбинезон, и... пакет — фунт... гречневой крупы, называется французскими литерами — «Каша». Чай, какао, манная... Я порой завален, и раздаю кому могу, кому надо... — это укрепляет мою веру в благостное в людях. До слез. Нет, ж и в Господь! Хоть на глазах — а д... Олюша милая... н е т России!.. Бойня и каторга. Ничто н е переменилось... М. б., еще хуже. Обман и ложь бесовская. И страшнее еще, что остатки будут развеяны... ибо бесы все сожгут... предадут... Я не верю ни в какие сладкие демократичные слова «штампованных демократов»... страшащихся России... Сознательно заменят Россию большевиками... лишь бы с ней покончить... И нечего утешаться, что Россия с о б р а н а: все может разлететься! — дымом удушливым. Да и помимо «третьих»... — еще одно поколение... — и  ч т о останется! Такой России мне не надо. Что толку! Земля-то? мне важно, к т о на ней, и — к а к  на ней <…>

Милая... ты очень даровита... прошу, в последний раз: дай «ферму», как я давал Крым, «Солнце мертвых». Это —
н а д о.  Там в с е выложишь... И не смущайся, как писать.
А... — как напишется... Возьми формой — как бы «журнал», «записи»... — какая свобода тебе! В с е дашь. И «угрей», и тину, и — свет в человеке... И — з в е р я... Ты умна. Тебе ведомы движения человеческого сердца. А это — почти в с е, что н а д о. Тут и почтарь вскочит. И — гусынька, и твоя птичка... и «сапожищи», и страстишки... и взрывы, и смерти... (и — «весь свет»). Пусть хоть «мемуары» останутся об этом пред-апокалипсическом... Начни же. Не теряй, пока свеже... не заслоняй, выскажись, и  с е б я  обнаружь. Не разбрасывайся, не затеривайся в паутине житейской <…>

Милая моя дружечка, не томись, не раскидывайся... собери себя и храни! для д о б р о г о и светлого делания... Какого? Что мы знаем! Советую тебе — вздохни, оглядись... отдохни. Тогда найдешь в себе. Из встречи с Иваном Александровичем многое уяснишь... О себе и не мечтаю... Я никуда не двинусь... поздно. Не соберу себя для начала 3-ей кн. «Путей»: так, почитываю разное... вот, Леонтьева... — да мало искусства... Феофана Затворника, письма...⁶  — глубоко и явственно... но... душа не готова к принятию... я же очень требователен к ф о р- м е... а рассуждения... закрыто для них сердце. Да и все знаю. Лучше Евангелия не скажешь. Хочу «Откровение» перечитать... В газетах... о, хлам и грязь... и тошно. Все то же... зло и кровь... и... и накал на злое. И полное бездорожье... И как же летят кумиры!.. Французский герой... д-Г...⁷  — где он?! Безвыходно, под надзором... не у дел... И что будет... — черт не разберет. А у вас вон открытки скоро будут величиной в конфетную бумажку... — шилом море нагревают. Проигрались все игроки. Все без штанов. Я завален корреспонденцией. Скоро появится Чехов швейцарский с моим отбором и предисловием⁸. М. б. к Пасхе. Кажется, оставлю пока 3 кн. «Путей», а снова возьмусь за переписку и отделку «Лета Господня» 2 кн. У меня только один экземпляр. Надо привести в окончательный порядок. Это займет два-три месяца. Делать — так делать <…> Ну, Господь над тобой, дружочек. Целую тебя, акварелька! Твой Ваня

[На полях:] (Продолжено 7. III в 4 ч. дня.) После большого, н е б ы в а л о г о, снегопада — туманно и холодно. Солнца не вижу больше месяца-двух.

Послал вчера тебе и «Am Meer»⁹  — с приемлемым, для других, надписанием. Надо было кой-что сократить — требовал формат серийного издания, 80 стр. Напиши, должно быть перевод  л и х о й?

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 38. Л. 54, 55. Машинопись.

 

¹ Неточная цитата из Евангелия (Мф. 18, 3).

² «Неупиваемая Чаша», повесть И. С. Шмелева. Впервые опубликована: Отчизна. Симферополь, 1918. Отдельное издание: М., 1922.

³ Виктор Алексеевич Вейденгаммер, главный герой романа
И. С. Шмелева «Пути небесные». Прототип – В. А. Вейденгаммер (1844—1916), дядя О. А. Шмелевой, инженер, в 1900 году стал послушником в скиту Иоанна Предтечи Оптиной пустыни. Сохранились письма В. А. Вейденгаммера к О. А. Шмелевой (НИОР РГБ. Ф. 387. Карт. 10. Ед. хр. 10), — см.: Любомудров А. М. Оптинский монах Виктор Вейденгаммер – персонаж романа И. С. Шмелева «Пути небесные». Материалы к жизнеописанию // Любомудров А. М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья. СПб., 2003. С. 244—267.

⁴Упоминаются статьи И. А. Ильина «Православная Русь. “Лето Господне” Шмелева» (Возрождение. 1935. 18 апреля) и «Святая Русь. “Богомолье” Шмелева» (Возрождение. 1935. 2 мая).

⁵ Вероятно, имеется в виду издание: Les Voies Celestes. Paris, 1946.

⁶ Вероятно, И. С. Шмелев читал «Письма о христианской жизни» (1862) или «Письма к разным лицам о предметах веры и жизни» (1882). Шмелев писал Ильину 12 января 1946 года: «В час отдыха вбираю кое-что из славных писем Феофана-Затворника… и – внимаю, и… — нахожу своим!» (Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 378).

⁷ Имеется в виду Шарль де Голль (1890—1970).

⁸ Речь идет об издании: Anton Tschechow. Meisten novellen. Zьrich, 1950.

⁹ Немецкое издание рассказа И. С. Шмелева «На морском берегу»: Am Meer. Zьrich, [1945].

16

21.III.47

 

Милая Олюша, перерыв все, — и сколько дней! — нашел в «копиях» пакет, где, с письмом от 5.I.47, оказались отрывки твоего «Заветного образа». Слава Богу <…> А ты, небось, всякое надумывала… чу-ю.

Посылаю и  м о й экземпляр (с рукописью на оборотах) «Куликова поля», твой оставил себе, выверен, — спасибо. Приложил, заменив, «дополнения». Твои замечания… По существу, (вне этого рассказа!), они справедливы, в теории, но н е для сего «рассказа». Моя цель была иная, — е с т ь  иная. Это, ведь, в сущности, не столько «рассказ» — беллетристика, сколько — более или менее художественное «исповедывание» — в а ж н о г о  для русской души. Я, просто, почувствовал, что х о ч у быть свободней… открытей… Дело не только в «чуде»… — а и в исторической и нравственной обстановке, — эпоха! — при которой, в которой это чудо проявилось. Дело и в попытке изображения н а д р ы в а страждущей н а- ц и о н а л ь н о й, русской, — в данном случае — и н т е л л и- г е н т с к о й души, души оглушенной, опустошенной, не оплодотворенной в е р о й вообще и — в свое, родное, в «духовную мощь нашу». Мне необходимо было это вскрыть и показать. Эпоха исключительная, и переживания — ох, как же исключительны! Н е л ь з я было бы мне ограничиться голым изображением «ч у д а». На  к а к у ю  почву упало оно? ..! И я должен был заставить русскую душу — в данном случае — интеллигентов — раскрыться,  п у с т о т у  и  ж а ж д у свою показать — жажду упования и наполнения… показать  с м у т у, поиски оплота, вечного, незыблемого, на силе национальной души построенного. Отсюда — глубокая заинтересованность «рассказчика», личная. Необходимо было п о д г о т о в и т ь «орошение души ч у д о м». Отсюда — н е о б х о д и м о с т ь сцен — «Иова», беседы — о, сколь важной! — с профессором на лавочке, экскурс в «апокалипсис» и  и с т о р и ю. Ведь эта работа — исповедывание  н а ц и о н а л ь н о й  сущности, зазвучавшей и в опустошенных, казалось, душах. Я  д о л ж е н был сделать это не «мельком» — слишком это важно! — раз представился т а к о й случай! — хоть чуть коснуться такого огромного, — нашей национальной трагедии, которая не может быть разрешена без вмешательства с в ы ш е. И вот — о н о: в лике выразителя нашей и духовной, и человеческой-просто, и исторически-государственной сущности — более яркого выразителя, носителя — н е т! не вижу. Таким его признал народ, Сердцем —  ч у д о  преп. Сергия! Он несет в духе своем — в с е наше, как в искусстве  с л о в а — Пушкин и прочие большие. Только ли  с в я т ы м  был — этот сын  Н е б а? Нет, не только: он был и русский человек, пастырь, участник родной истории, человек масштаба государственного, защитник и предстатель За Русь Православную — в земной жизни. Учитель нравственного русского порядка, русской Правды. Антипод — потомков — русских неверов-интеллигентов. И вот, от него — свет. Его — народ — ч у е т, несет в душе. З д е с ь — его воспринимают, с каким усилием и потом восторгом — русские бывшие никакие, безнациональные… — с у д приходящего в себя следователя над самим собой! Мне кажется, что этот суд, «многоглаголание»-то, по-твоему, з д е с ь не-об-ходи-мы — иначе — обмелел и не дал бы важнейшего — рассказ. Как преподобный не только — Святой, небожитель, но был при жизни — р у с с к и м, духовным учителем и водителем Князя¹, его крепителем, так и мой рассказ, — не только художественный — в основе-то! — но и  в е д у щ и й рассказ, оздоровляющий, н а п о м и н а ю щ и й… вскрывающий главнейшую сущность нашу! И потому мне тесно было в узких — сухих тогда! — чисто «художественных рамках». Так я почувствовал. И сильней чувствовал, с годами, с л ы ш а голос — ответственности. Пусть рассказ затронет не только чувства многих — сколь мало знающих русских читателей! — особенно — о т т у д а! — но и мысли: пусть покажет, ч е м жив русский человек. А услышанное мною о «чуде» — просто краткий отчет о т т у д а — может быть даже очевидца! — из «случаев», как например «обновление» куполов, икон, — раздвинулся во мне, и все эти годы потаенно ширился и углублялся. М а л о — «чуда», как бы оно ни было разительно. Надо больше: во-имя чего — чудо, для к о г о — чудо? заслужено ли чудо? не для «сушек» же подается чудо! Оно подается п о заслугам. Чудо, конечно, произошло не д л я Среднева — он и есть — «среднев», — н е для его выпрямления, это между прочим. Ч у д о  д а н о — для верующей у ж е души, и, очевидно, для готового испытаниями принять возрождение следователя… — оттого-то он так и вскипает, при всем его «анализе». Ч у д о  р а д и ведущего тяжбу с Богом русского тронувшегося «Иова», который — «за всех и за в с я»! Чудо дается вот для этой «четы», лучших русских людей — из интеллигентов, — связанных такой чуткостью и нежностью друг с другом — «такого и в народе много»! Да это был бы огромный про-вал — выкинь я эту сцену, для ускорения с «чудом»! Помнить надо: тут дается — все время — изображение процесса возрождения, и кипучие и укорительные слова «следователя» — не «публицистика», а наболевшее, ветхое, что надо сбросить. Чудо дается для этих мужиков с кнутьями, ж д у щ и х!..

Чудо дается «по заслугам»… Чудо дано и для тех, лучших из искавших, что терлись под стенами Лавры!.. — Булгаковы, Розановы, и проч. ².  Чудо, наконец, явилось для н а р о д а — символ! — как явление лесному дозорщику! — простому серд­цу, — для т а к о й России, во-имя такой России, для такой интеллигенции, — хоть и путем мучительным неверия продиравшихся к  в е р е! У русских интеллигентов, лучших — ! — само неверие даже принимало содержание как бы их «в е р ы неверия»! — до страстности — отсюда мучительные колебания, искания, пытания, падения, до самоубийств, и — обращения! Пример Булгаков! Как раз только что выпущены в свет его «посмертные» «Автобиографические заметки»³  — очень знаменательные места там, те, что читал, читаю, важно для «Путей»! Говоришь — «Куликово поле, т о событие так велико и неоспоримо, что все ссылки на авторитетность и какие-либо “бумажки” следователя — излишни и даже вредны».
Ч т о  э т о?!… Обмолвилась? Куликово поле — б ы л о — в веках! Важно, как обстоит теперь, что люди русские, достойны ли они н о в о г о Куликова поля — ч у д а?.. Сам следователь ведь все время о  с е б е, — себя щупает — «а ты, как?.. ты-то достоин, можешь приять, достоин ч у д а?» — а через себя щупает с в о и х, и — вместе с профессором — исследует н а р о д: «а он к а к? достоин приять чудо,  ж и т ь  о т 
ч у д а  и — с а м… может сотворить чудо?! …» А что же это за пустое провождение времени — поведать, даже очень рельефно и художественно выпукло, т о л ь к о… о «чуде»?.. Не стал бы писать. Чудес в Четьях-Минеях — и в прошлом — сколько угодно!.. Тут прощупывание психологически-художественное нужно, и оно происходит, только ты не вдумалась в него и, в нетерпении «добежать до чуда» — говоришь — «ах, когда же кончится… эта — “публицистика”»! Нет, Оля: я 
в с е  примеряю, о-чень внимательно, и когда мне надо — не щажу, безжалостно вышвыриваю — вот, из «Путей» — больше 100 стр. выхерил. Моему духу, моей внутренней мере «голого чуда»  н е  надо, пусть попы пишут о сем. И вот, исследуя самого себя, следователь, а м. б. и аз, — да, беря в подкрепление себе и читателям — особенно — массовым — и «бумаж-
ки», — вечные слова-мысли. Великих наших. Я содрогнулся, прочтя, что, по-твоему, — сцена с милой четой — лишнее! Ты доброго ученого, — несомненно ч и с т о г о, называешь «болт­ливым». Стыдно. Он большевикам именно таким и покажется. А чуткому читателю он — в а ж е н. И в его старушке ты увидала  т о л ь к о  «заботливую жену»…*⁴  Что с тобой, откуда такое короткодушие и презрительность?! — ах, скорей к «чуду». Меня поразила твоя… нечуткость. Всякий может, конечно, промахиваться, ошибаться, я — тоже. Но  н е  на
т а к о м.  Тут  в с е  я с н о.  Содержание «Куликова по-
ля» — огромное, — внутреннее-то его значение, — и я жалею, что у меня уже нет времени наполнять его. Ты могла бы подобное — о «болтливости»**  сказать и в отношении «На пеньках»! Уж там ли н е «болтливость», а никто не посмел этого сказать. Ибо и там — о  в а ж н е й ш е м. А в «Куликовом поле» — о  с а м о м важном — о — в о з р о ж д е н и и,  о возвращении блудных сынов в отчий дом!.. Только потому и произошло чудо, что — его достойны. Господь давно мог бы потрясти человечество своим ч у д о м — и обратить! Нет ты за-слу-жи-и!.. приготовься — и получишь: да еще вы-страдай себе чудо обновления! А то, разве трудно было бы Преподобному — оказать себя… публично? да еще в массовой бы манифестации!.. Но это подходит лишь для «вершочкам и меряющих»  в с е. От чуда — ярчайший свет в душу — души — и при этом ослепившем свете должно многое открыться. По теме рассказа мне не до сего, я лишь чуть намекнул на последних полутора страницах… Мне неважно что читатель «ждет», — разные бывают читатели, пусть его ждет: мне важно самого читателя подготовить к сознанию, что он именно готов для приятия чуда, а что он нетерпелив — картинку чуда уви-
деть! — это — мимо. Да разве я мог пройти мимо «Иова»? мимо «четы»?! … мимо мужиков с кнутьями? мимо простолюдинов, которые так наивно хотят «прикрытия» этого — «в неопрятном положении»! Чу-ткость-то какая! жаленье! «Да он не вредный». Вот ради таких-то — и тех же красноармейцев, «дающих хлеб», и творится ч у д о. «По народу ходит»! — вот для т а к и х-то. Ибо Господь готовит с о с у д — Россию-мученицу — для с в о и х ЧУДЕС! Она должн-б быть достойна. Но она должна вы-жить… и ей подается укрепление.

Разные бывают читатели, бывают и нетерпеливые… — многие ли сумели прочесть и понять «Кроткую»? «Записки из подполья»?.. о, сколько непрочтенного, непосильного, которое никогда не прочтется, как  н а д о.  Я  н е  о тебе говорю: ты чуткая... но тут ты впадаешь в теоретическое, прыгая от трамплина «теории искусства», самой по себе — верной. Я сто раз отмерю, — один — отрежу. Я могу погрешать, да, как все… — но тут я не вижу оступки, ни-как. Мне важно, — не разжевывая, конечно, — захватить в полон мно-гих, малоискушенных. И для таких-то — как и для себя, коря себя! — «болтает» следователь, себя приуготовляя, с е б е толкуя. Схватив «случай “Куликова поля”», я не мог пройти мимо главного, чтобы «ускорить». Иначе я, выплескивая из корыта воду, выплеснул бы — д и т я! Нет, оно мне о-чень дорого, я п л а ч у — сердцем — над ним, и потому я так, порой, неистово-непримирим. И ни-когда не примирюсь, никогда бесовское божьим не назову! У меня — ч у т ь е, я его слушаю… Я могу ошибаться, но  р а б о т а ю  над стекающим в душу, и если вижу правду — всегда готов отказаться от прежних заблуждений. Но бес далеко и остро воняет. В нем не прошибешься.

Писал ли тебе: И. А. — а он очень прям и требователен, з н а ю: он ни тени замечания не сделал, напротив: «три дня видели преподобного, до слез…». «Простота и убедительность повествования — первоклассны»⁵. Оставим о «классе» — я ставлю «точку», когда н и ч т о меня не тревожит, или когда я смогу учувствовать тревоги. Но в этом «повествовании» — именно! — «сказ» — порой — особой трудности мне не встретилось, это н е «Пути»…

Из «Журнала Московской Патриархии» — не приводи мне⁶, все знаю и уже не читаю. Бумага все стерпит, да тут кроме хваления обер-прокуроров бесовской выделки — ни-чего. А о Сергии⁷  я тоже знаю, он — чистый. Ну, не хватило силы на исповедничество? суди его Бог. Он и т а м будет чистый, пока потерпят. Но о сем не в письме, что знаю… <…>

[На полях:] Итак: очевидно, «Куликово поле» до твоей души не дошло. Значит, я ошибся в твоем «потенциале»? <…>

Плохо сплю. Сегодня, ночью, в 4 часа, встал, (очень — мысли! и — порой — негодование!) и пришло в голову, — увидел Евангелие «божественным загадать». Криком души напрягся, загадал — где на какой странице — о С у д ь б е России! — и открыл… Луки, гл. I, стихи 57—71⁸. — !.. — да-а-вно не загадывал, не помню. Всю душевную силу собрал: «Господи, укажи мне, изнемогла душа!..» — И вот. У п о в а ю. Бу-ди! бу-ди!.. Да… и м. б. — «время близко». Кто что может знать? — у тебя хорошо вышло начало письма — о  в е с н е — и переход от бури, — и — буря!.. Помни, — п р о щ е!.. И не растекайся — гони рассказ так, чтобы взять читателя сразу, за-ма-нить! В.

Господь с тобой. Я тебя  н е  жду.

Я написал тебе очень жестокое письмо, по поводу твоей «критики»… — и заменил этим. Зачем я буду строго судить тебя?! … Ты  н е  в г л я д е л а с ь,  не вдумалась.

Досылаю мою копию, с «добавлением» — новые «загромождающие д е к о р а ц и и» и «болтовня».

Но разве в письме в с е скажешь!

Надо г о в о р и т ь. А этого уже не придется.

Ну, хоть куцым ограничусь.

Ш.

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 48. Л. 43—46. Рукопись, машинопись.

 

¹ Имеется в виду Дмитрий Иванович Донской (1350—1389), великий князь Владимирский и Московский, духовным наставником которого был преп. Сергий Радонежский.

² В. В. Розанов жил в Сергиевом Посаде с конца августа 1917 года до своей смерти в феврале 1919 года. С 1904 года в Сергиевом Посаде жил П. А. Флоренский, к которому неоднократно (до июня 1918 года) приезжал из Москвы С. Н. Булгаков.

³ Книга вышла в 1946 году в Париже в издательстве YMKA-Press. В числе других воспоминаний в книгу включены размышления о. Сергия Булгакова о трех событиях, послуживших толчком к возвращению в Церковь: созерцание Сикстинской мадонны в Дрездене и заката на Кавказе, беседа со старцем в Зосимовой пустыни, смерть трехлетнего сына в 1909 году.

 * почему у тебя так у с о х л о сердце?.. Или это — временное, «по настроению» и от раздражения, как и наивное возражение: «не могли выдавать в “праздник”»..! А вот и выдали! Так н а д о было — для документа — для чуда!.. Где же твой вкус? Это же — помимо всего, главного, — буколики! — Или — не видала таких? Это же — интеллигентские «Филемон и Бавкида» Овидия, «Старосветские помещики» Гоголя! (Здесь и далее под звездочкой — примечания И. С. Шмелева.)

⁴ Сюжет античной мифологии, использован Публием Овидием Назоном (43 г. до н. э. — ок. 18 г. н. э.) в поэме «Метаморфозы».

 ** где — о важном и священном, — там нет «болтливости»: и болтают на базарах, да — с трибун.

⁵ И. С. Шмелев цитирует письмо И. А. Ильина от 28 февраля 1947 года (Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 48).

⁶ Речь идет о статье Б. Л. Черкеса «Пребывание Г. Г. Карпова в Чехословакии», опубликованной в № 8 «Журнала Московской Патриархии» за 1946 год.

⁷ Имеется в виду архиепископ Сергий (Аркадий Дмитриевич Королев, 1881—1952). После перехода в юрисдикцию Московской Патриархии (1946) возведен в сан архиепископа и назначен архиепископом Венским.

⁸ Рождение пророка Иоанна Крестителя, пророчество Захарии о спасении Израиля.

17

29.XI.48 Женева

 

Милая моя Олюша, едва в силах писать. Лежу. Эти 2 мес. лежу по 18—20 ч. в сутки. То крайняя слабость, то напряженное дрожание в руках-ногах. Почти все время головокружение, как легкое онемение <…> Никакой охоты — ни читать, ни писать. Но ночами — много дум. Мучила бессонница, не спал по 2 суток. День в ночь, ночь в день. 6 недель аккуратно принимал гомеопатические крупинки <…> Словом, я — ни-ку-да! И гнетет неопределенность. Визы не дали¹. Ни-ку-да теперь не хочу, только — в свою квартиру, на Boileau. Я уже распорядился: никак не сдавать квартиру! Я ее держу вот 11 мес. Она меня съедает. За эти 11 мес. я истратил на все свыше 3 тыс. швейцарских франков, т. е. более 300 тыс. французских. Долго так не могу. Все гонорары за издания в Париже съедает квартира и налоги. Здесь месяц обходится 240—250—260 франков швейцарских. Что же мне тут?! Возвращаюсь, что Бог даст, в начале марта. Так и написал Юле. Она бьется. Я не могу жить здесь, наотшибе, все запустил. А временами так хочется работать. Надо закончить скорей, в с е. Написать письмо — большое усилие, а и на свет Божий не хочется смотреть. Если бы ты п о н я л а мое физическое и душевное состояние, ты бы не пеняла бы, что не пишу тебе. Ни-кому не пишу, даже деловых писем. Все стоият! Очертело. Помирать хочу  у   с е б я. До-воль-но! Многое во мне рушится, страшно  н а п и с а т ь. С а м  в с е  р о ю,  подрываю… самое основное! Трагедия!.. Не уйму своего — «Скальпеля», режу… да еще себя задорю. И
в с е  летит… Страшно! К т о же это  п и с а л  в с е  мое?!
З а меня?.. Другой я?.. Ты ужаснулась бы моего «оголения». Бога в себе рушу! И — не страшно. Страшно, когда думаю: 
ч т о  же останется-то?! ... А тут, как нарочно, читатели шлют признанья! Если бы они знали!.. О, как одинок я!.. Но — терплю. Вот, и т ы… — кто, что я тебе?! … Но я уже привык. Так, один и завершу путь. Конец близко. И мне совсем  в с е  рав-
но — д а л ь ш е.  Нуль? Пусть. Да, кажется, и нет ничего, кроме обмана. Самообмана. Люди изловчились на этот «самообман», привыкли. Но я его разоблачаю в себе. Неужели я разломаю и «Пути»? Они — тоже самообман? Искренний, но… самообман. Мигами в и ж у, что  н и  в о  ч т о  не  верю. И — плевать. Не могу иначе, значит. Я поставил резко-прямо вопросы Карташеву…²  и — получил… ужасающее письмо: он должен был раскрыться — и — ничем не мог прикрыть «голоты своей».

Иван Цолликонский… тот… отшутился, пессимистическим афоризмом-софизмом…³  — не-че-го ответить! Возится со своей депрессией, давлением. — У лучших нет ни-чего! Что же говорить о..? Вера детская?.. Она мне не-ну-жна!.. Сколько лжи накручено! назолочено пилюль! Я пойду до конца. Все раскромсаю в себе. Не смогу найти? Значит — этим и утрусь. Вот те и «образ-подобие»!..⁴  Прощай, сказки!..

Прости, не могу, устал. Если будет воля — окончательно-то не порывай… с… «пришедшим» к  Z E R O… хуже: к полному о п р о к и д о н у* .

Живи, дерзай, если можешь. В.

И все-же — я для чего-то  т я н у с ь… л е ч у с ь…

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 53. Л. 1—2. Рукопись.

 

¹ В декабре 1947 года И. С. Шмелев принял решение о переезде в США. В течение 1948 года писатель пытался получить въездную визу. Поскольку в это время в прессе возобновились обвинения Шмелева в коллаборационизме, в визе было отказано.

² Антон Владимирович Карташев (1875—1960) — богослов, историк Церкви, публицист, член ЦК партии кадетов. Был близким другом  Шмелева, именно ему незадолго до смерти писатель передал на хранение переписку с О. А. Бредиус-Субботиной.

³ Имеется в виду письмо И. А. Ильина от [14 ноября] 1948 года: «Очень огорчен и удручен Вашим письмом. Сочувствую от всего сердца, ибо сам нахожусь в аналогичном состоянии, хотя недуги и иные. Давление крови: 215 вверху, 130 внизу; пульс 90; глубокая, ноябрьская и нервная прострация; отвращение к современности, превышающее всякие силы <…> Из этих состояний я понимаю многое: Напр<имер> 1) почему наши древние предки так ликовали во время зимнего солнцеворота
2) почему наши мужики “саввятся, и варварятся, и последний грош прониколивают” <…> 3) почему в ноябре так много бывает самоубийств» (Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 374).

⁴ Быт. 1, 26.

* но небытия – не страшусь. При-нял.

18

17.I.50 Париж 53 дня по операции, 43 дня по твоей. До чего же наши судьбы — общи, как мы дружны!

Дорогая моя Олюшечка, я так стосковался по тебе! мое сердце, прямо, переполнено нежностью к тебе, такой кроткой ласковостью, такой тихой любовью, такой светлой-светлой!.. Пиши мне открытой душой, не на Вы, это коробит… теперь я всегда сам смотрю свою почту, уже недели три, как не в постели, и каждое твое письмо тотчас же убираю и запираю. О родненькая моя! Напиши, как ты себя чувствуешь, как прибывают силы, как в душеньке у тебя? Думаю, что ты отдыхаешь в санатории. Если еще нет, Олюша, поезжай, голубка… окрепнешь, соберешь себя!.. Как я хотел бы с тобой уехать в Ланды, в Капбретон… Я оправляюсь, начал очищать свою корреспонденцию… — вороха за 5 месяцев!.. <…> Правда, мне в клинике сказал хирург: «у вас  в с е  органы — молодые, теперь можете через полгодика… — не раньше! — писать… склероза нет, серд­це очень хорошее (ну, сравнительно!), оно и помогло вам уйти от почти верной смерти»… — «Сознаюсь, я боялся, что операция не удастся… худшее предполагал, а она идеально удалась, о чем я только мог мечтать!..» Не знал, милый чудак, к т о был у него невидимым ассистентом!.. Олюша, я вынес огромный духовный опыт изо всего, что со мной было, и — главное —
н е т   с м е р т и! Я мысли о ней не чувствовал, а только: «интересно, а дальше — что?» Под ножом, при местном наркозе, причем чувствовал лишь отражения болей, я думал о тебе, как увижу летом тебя, как буду в с е есть, что 3 декабря н. ст. должен быть дома, — это на 8-й-то день!.. канун Введения, дата для меня важная. И только раз помолился — призвал преп. Серафима: «ты однажды помог мне¹, помоги, родной… мне надо закончить “Пути Небесные”». Было как-то радостно под ножом! А все ждали катастрофы, как я узнал после. Говорят, во время операции, продолжавшейся 58 мин., мне сделали вливание физиологического раствора, я не слыхал, задремал? Только звон инструментов слышал. И — ни одного слова, все происходило молча. Когда услыхал — «фини»², — переспросил. «Фини». Но еще хирург возился надо мной, должно быть зашивал живот. «Довольны мной, доктор?» — «Вполне! вы — молодец, как жен-ом!³ »… А три часа тому, когда Юля на заре привезла ему рентгеновский снимок, он сказал: «кут-кэ-кут…⁴ я вынужден тотчас же оперировать, каждый час — смертелен, понимаете?..  д в а грамма мочевины в крови!.. не могу ни за что ручаться… надо было бы дней десять укреплять его, а я мог сему уделить лишь 30 часов!» <…> На 8-ой день — как редкость небывалую, как мне сказали, меня отпустили, в амбюлансе⁵, домой, — 3 дек., канун Введения. Швы снимали у меня на квартире, 8 дек. С каким наслаждением я выпил две чашки кофе со сливками и съел чуть ли не полфунта сливочного масла, а перед сим, еще в клинике, чудесный бифштекс!.. И стали меня питать. Стали приходить посылки, деньги… — о-чень отозвался мой верный читатель <…> Запрашивают, от одного американского издательства, книги для издания на англо-американском языке. Думаю дать, с моим предисловием, «Человека из ресторана» — как раз исполняется 40 л. его  ж и з н и,  с моим введением: «история этого романа». Американское издательство найдет в нем существенное для рекламы: 1 — этот роман спас жизнь автору, 2 — за этот роман автор получил небывалый гонорар и проч. Как раз только по-английски не переведен⁶  роман, м. б. т а к  и надо было… м. б. будет иметь успех..? Выдержал испытание временем: знаю, что он и ныне читается, будто только что написан. Это потому, что н р а в ы остались те же, — ресторан — жизнь, да еще и похуже… и социальный вопрос, поставленный романом, — путем ли насилия — революционно или нравственным совершенствованием решается вопрос о социальной справедливости, — все еще не решен, все еще ста-вится… а для России решен совсем не в пользу насилия… В Америке нравы, думаю, куда грязней, чем в свое время у нас. И слова Скороходова — для Америки — будут очень кстати!.. Дал бы Бог!.. Поверь, голубка: не гонорар меня тут занимает, главным образом, а… — воздействие своим трудом на жизнь!.. никогда не лишнее — ткнуть в нос обществу его преступление. Гонорар⁷ же — дело второстепенное. Запросил меня о книгах Толстовский фонд⁸, поддержавший меня в беде и поддерживающий… я жду решения правления на мое предложение принять мои авторские права:  н е к о м у  мне передать в наследство мои права! нет достойного наследника, который озаботился бы судьбой книг моих. Это меня очень заботит. На тебя возлагать такой ответственный и сложный труд не смею — все я взвесил, и ты можешь судить, как меня это заботило, когда повезли меня в клинику! — все висело на волоске. Олюночка, я страшно тоскую по тебе!.. я хочу видеть тебя, держать твою ручку, смотреть в твои любимые глаза… Я молюсь о тебе, да избавит тебя Господь от недугов и сохранит! Верь, Олюночка: ты  д о л ж- н а  жить, и ты будешь жить! уповай, молись!.. Когда я тебя увижу?! ... Как хочу этого!.. Напиши о себе, как ты себя чувствуешь, как поправляешься, как в санатории, удобно ли, что читаешь, как кормишься, все, все… Скорей бы приходила теплая пора!.. не дождусь. Солнца хочу и — церкви!.. Хочу, окрепнув, продолжать «Пути Небесные». Надо торопиться. О-ля… на тоненьком волоске висела жизнь моя… — только теперь 
в с е  узнал. Ни-кто не верил в благой исход! даже сам извест­ный хирург, Масмонтей!.. И так все обернулось!.. Спокойствие не обмануло меня: Господь отсрочил мой  о т х о д  от земной жизни. Я еще н е готов, и я должен выполнить 
у р о к. Так я верю <…>

Ах, как хочу помолиться в укромной церковке!.. н е на людях… с тобой хотел бы вместе говеть!.. Олюночка, если бы это случилось!.. Как хочу быть ч и с т ы м  и  более достойным!.. я же знаю, какой я плохой православный… Оля, что бы б ы-ло, если бы я попал в Америку!.. — верная гибель. И вот, вышло все так, по Воле Господа, — м. б. по молитвам моих отшедших. Была у меня, еще до моего решения переменить врачей, в октябре или начале ноября Мария Фоминична Карская⁸, внезапно застала меня неприбранным, я чуть не падал от слабости… а она, милая, курила и тараторила… — и потом пошло стремительно: я, увидав себя в зеркале, ужаснулся… — тень моя. И потом — ч у д о… чудо Милосердия Господня. Ах, Олёчек… какой мне у-рок!.. и как наглядно!.. Е с т ь  Бог и  н е т с м е р т и!.. Я слышу, как во мне бьется и вскипает творческая волна, скорей бы за работу!.. но — пока мне запрещено.

Молю тебя, напиши о себе, все, все, твои письма храню бережно, будь покойна!.. Как ты давно не пишешь… а я завален корреспонденцией и могу едва одно-два письма в день писать, по нескольку строчек, а большей частью — открытки.

Обнимаю тебя, родная моя, и нежно смотрю в твои добрые и, порой,  р а д о с т н ы е  глаза. Господь да сохранит тебя! Когда лягу в постель — молюсь за тебя, как умею. Напиши поскорей, очень тоскую по тебе, не зная, что с тобой.

Твой неизменный Ваня (Ив. Шмелев)

 

 РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 54. Л. 31, 32. Машинопись.

 

¹ И. С. Шмелев считал, что в декабре 1934 года исцелился по молитве преп. Серафиму Саровскому.

² «Окончено» (от фр. fini).

³ Молодой человек (от фр. jeune homme).

⁴ Во что бы то ни стало (от фр. cфute que cфute).

⁵ Машина «скорой помощи» (от фр. ambulance).

⁶ Повесть была переведена на французский, немецкий, испанский, итальянский, голландский, шведский, венгерский, латышский, сербский, словацкий, чешский языки.

⁷ В оригинале: гонор.

⁸ Фонд основан в 1939 году Александрой Львовной Толстой (1884—1979) для поддержки русских эмигрантов. В 1949 году Шмелев предложил Толстовскому фонду купить у него все авторские права за ежемесячную ренту в 75—100 долларов, которая выплачивалась бы ему пожизненно, но фонд отказался.

⁹ Знакомая И. С. Шмелева. В 1949—1950 годах корреспондентка
О. А. Бредиус-Субботиной.

 

Вступительная заметка, публикация и комментарии

А. Голубковой, О. Лексиной, Л. Хачатурян.

¹ Переписка содержит 638 писем И. С. Шмелева и 513 писем
О. А. Бре­диус-Субботиной за 1939—1950 годы. Все указанные материалы — подлинники. После смерти О. А. Бредиус-Субботиной, с 1937 года жившей в Голландии, архив хранился в ее семье. В 1999 году протоиерей Григорий Красноцветов, выполняя волю последней представительницы голландской ветви семьи Субботиных (М. Ф. Постниковой-Субботиной), безвозмездно передал письма в Российский государст-
венный архив литературы и искусства (РГАЛИ. Ф. 1198. Оп. 3. Ед. хр. 1—164). Об этом см.: Красноцветов Г. П. Как была обнаружена переписка И. С. Шме­лева с О. А. Бредиус-Субботиной // Венок Шмелеву. М., 2001. С. 278—284. В 2000 году было завершено научное описание этих материалов, в 2001—2003 годах письма подготовлены к публикации.