Общеизвестное свидетельство Белинского о том, что Лермонтов более всего любит роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин» («Без “Онегина” был бы невозможен “Герой нашего времени”»), всегда воспринималось как должное, не требовало доказательств. Достаточно вспомнить значимую фамилию главного героя Лермонтова — Печорин, чтобы увидеть особое место пушкинского романа в художественном мире автора «Героя нашего времени». И все же тот же Белинский имел все основания сказать: «Нет двух поэтов, столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов»¹. И лучше всего это коренное различие видно именно при сопоставлении лермонтовского творчества с «Евгением Онегиным».

В свое время автору этих строк довелось написать работу об отношении Пушкина к романтическому герою, и называлась она «Оставь нас, гордый человек...»². Автор вовсе не считает эту давнюю маленькую статью истиной в последней инстанции и сегодня многое сказал бы иначе. Но вот написать статью с таким названием об отношении Лермонтова к романтическому герою никак нельзя, ибо сам поэт был романтиком по своему мировосприятию и самому трагическому складу могучей личности и мятежного характера, в своих героях явственно отразился и потому не мог к ним и, следственно, сам к себе обратиться с полными трагического пафоса и осуждения словами старого цыгана из пушкинской поэмы. Он так и не смог отделить от себя Демона и Печорина, хотя к этому шел. Но именно в этом суть, самобытность и мировое значение лермонтовского гения.

Разумеется, Лермонтов своим героям не равен, у него тоже есть творческий суд над ними (особенно в романе «Герой нашего времени»), но поэт нисколько не сомневается в силе и правде их романтического демонизма и вечного мятежа против «низкой» реальной жизни и ее жестоких законов, что доказывает, например, очевидное родство пушкинского идеологического преступника-отравителя Сальери и гордого мстителя Арбенина из «Маскарада», подмеченное В. Вацуро³. И не только в персонажах тут дело.

Да, сатирик, мятежный поэт, да, негодовал и бичевал. Но не надо видеть в Лермонтове Салтыкова-Щедрина. Любой внимательный читатель знает, что осужденный Арбенин все же несравненно ближе автору романтической трагедии «Маскарад», нежели тот же Евгений Онегин, меняющийся и развенчанный герой пушкинского романа. Сам уходящий, казалось бы, из русской жизни романтизм возвращен, оправдан и гениально поэтизирован Лермонтовым не только в Мцыри, но и в Арбенине и Демоне, а Печорин продолжает оставаться любимым положительным героем для миллионов молодых русских читателей. Словно не было Алеко, Германна, того же Сальери, Сильвио, словно не нанес молодой Пушкин столь точный и сильный удар романтизму, его капитальным идеям и героям в «Евгении Онегине». Таковы магия и сила лермонтовского гения.

Но в конце 1830-х годов романтизм был уже на излете, и поэтому приход в литературу романтика Лермонтова, к тому же поэта явно непрофессионального и откровенно подражавшего многим кумирам прежних лет (от безнадежно устаревших Шиллера и Байрона до Дениса Давыдова и Бенедиктова), выглядел как явление незаконное и в чем-то запоздалое. Критика забыла даже, что у Лермонтова были такие разные, но несомненные предшественники, как Грибоедов и Д. Веневитинов, и что он спокойно переписывал Байрона и Гейне подобно тому, как Пушкин переписывал Гете. Однако явление это оказалось настолько самобытным и мощным, что Лермонтов сам стал целой литературной школой, с которой мы и сегодня должны считаться. Романтизм, уходя, подарил нам это последнее чудо. «Лермонтов дал много, но едва ли не один он в состоянии был воспользоваться как следует тем, что он дал», — точно сказал поэт и критик Аполлон Григорьев⁴.

Ибо есть уходящий романтизм, есть нарождающийся реализм, есть межеумочная, но необходимая «натуральная школа» — и рядом с ними великий писатель Лермонтов, гениальный поэт и столь же гениальный прозаик, который не равен ни одному из этих близких, родственных ему явлений. И здесь загадочный юноша совершил, казалось бы, невозможное: в лирике своей личной волей продлил жизнь романтизма и одновременно создал произведения огромной реалистической силы и глубины, возродил русский роман («Герой нашего времени») и драму («Маскарад»), заставил уставших от романтических поэм читателей выучить наизусть «Демона» и «Мцыри». И даже в сфере музыкальной драмы лирическим сценам П. Чайковского «Евгений Онегин» противостоит мрачновато-трагический «Демон» А. Рубинштейна. Прав был критик В. Боткин, с изумлением и восторгом писавший Белинскому о Лермонтове: «Титанические силы были в душе этого человека!»⁵

Ключевое слово здесь — «человек». Все главные «романтиче­ские» темы Лермонтова продолжали оставаться частью русской жизни (иначе нам не нужен был бы Достоевский), и он смело об этом напомнил, хотя понравилось это не всем. Мощь и разнообразие лермонтовского гения поразительны, и «сверхзадача» поэта состояла отнюдь не в «творческой полемике» с Пушкиным, онегинской традицией и нарождающимся реализмом. Иначе он не создал бы предсмертное прощальное стихотворение «Родина» с бессмертной «четой белеющих берез» и всем знакомым «говором пьяных мужичков», этот шедевр русской реалистической лири-
ки — если вообще можно говорить о реализме лирики. Столь же непросто обстоит дело с онегинской традицией.

Известно, что Лермонтов сразу увидел и понял те богатые творческие возможности, какие давали автору ироническое повествование, свободная «форма плана», вольные авторские отступления, движущиеся характеры, смелые исторические аллюзии пушкинского романа в стихах. Этот шутливый комизм и веселая сатира вполне соответствовали его шаловливому юношескому характеру. Но и о мировой истории, французской революции и Наполеоне самобытному и серьезному мыслителю Лермонтову было что сказать в «онегинских» авторских отступлениях.

В тематических и жанровых рамках онегинской традиции поэт написал несколько иронических повестей в стихах — «Сашка», «Сказка для детей», «Тамбовская казначейша». И если две первые комические повести отчасти связаны с совсем другой традицией — Баркова и «Опасного соседа» В. Пушкина, то соблазнительный «анекдот» о лихом уланском ротмистре, выигравшем в карты молодую красавицу жену у местного старика-казначея, задуман именно вослед роману в стихах Пушкина:

 

Пишу Онегина размером;

Пою, друзья, на старый лад.

 

Веселая повесть из губернского быта написана на едином дыхании и вся как бы пронизана умело подобранными и стилизованными образами, темами и строками из «Евгения Онеги-
на» — от провинциального бала до «губернских дев», как с «онегинской» добродушно-иронической интонацией Лермонтов именовал пушкинских «уездных барышень»⁶. Он вослед Пушкину пишет сатирический портрет своего самоуверенного, фатоватого героя:

 

К окну поспешно он садится,

Надев персидский архалук;

В устах его едва дымится

Узорный бисерный чубук.

 

И мы слышим в лермонтовском стихе «онегинское» созвучие мелодии и добродушной иронии, сразу вспоминая со школьных лет знакомые строки:

 

Уж темно: в санки он садится.

«Пади, пади!» — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

 

Все здесь вполне прозаическое, то есть неромантическое, пушкинское и «онегинское», а от «байрониста» Лермонтова, его мрачно-демонических тем, спокойного отчаяния и разуверения остались лишь образ тоскующего молодого орла в неволе да красочные картины вольных диких Кавказских гор, неожиданно появляющиеся среди мирного тамбовского быта. Тем не менее «Тамбовская казначейша» не подражание или талантливая стилизация, проба знающего свою силу поэтического пера, а вещь вполне оригинальная, чисто лермонтовская, соответствующая характеру поэта, его многообразным литературным интересам и планам. Эта шутливо-сатирическая повесть в стихах нам представляется одним из лучших его произведений. Так что онегинская традиция становится вполне законной, самоценной частью художественного мира Лермонтова.

В заключение хотелось бы напомнить об одном важном недостающем звене в цепочке этой литературной преемственно-
сти — новонайденной юношеской поэме под условным названием «Евгений» (1829?), с немалыми основаниями приписываемой Лермонтову⁷. Это автобиографическое произведение, рассказывающее о поездках юноши к отцу в его тульское имение Кропотово. Отца Лермонтов любил и жалел, нравилось ему и гостить в его небогатой деревне вдали от властной бабушки. И тему поэмы автор обозначает как «наш быт простой». Здесь есть и «уездные барышни», сестры, в одну из которых неизбежно влюбляется юный герой, и любовное письмо, и сцены охоты с борзыми собаками, напоминающие уже пушкинского «Графа Нулина». То есть название редакторами выбрано обоснованно, это именно «онегинская» поэма.

Но есть здесь и «лермонтовское»: «демон чудный», странно звучащая среди прозаических картин тульского помещичьего быта навязчивая тема инцеста, байроническое борение сильных стра­стей («дикой воли обожатель» — такое можно сказать о пушкин­ском Алеко, но не о Евгении Онегине), совсем не случайно упомянут Барков, главный источник юнкерских эротических опытов Лермонтова. И это не очень светлое и ясное начало борется с «пушкинским», поэма «Евгений» становится двойственной, разностильной, разваливается; юный неопытный автор пытается объ­единить две очень разные традиции — мрачный роковой байронизм с архаическими элементами «черной» готики и шутливо-сатирическое, по сути, антибайроническое направление пушкинского романа в стихах,

Но мы уже знаем, чем эта необходимая борьба заканчивается: обращением молодого поэта к живой онегинской традиции, повлиявшей на все его творчество — от «Тамбовской казначейши» до «Героя нашего времени». Так что прав был ссыльный поэт-декабрист В. Кюхельбекер, когда говорил о Лермонтове: «Он самые разнородные стихи умеет спаять в стройное целое»⁸.

 

В. Сахаров

 

 

 

 

 

 

 

 

¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. VII. М., 1955. С. 36.

² См.: Сахаров В. И. Страницы русского романтизма. М., 1988; его же: М. Ю. Лермонтов. Биографический очерк. М., 2002.

³ Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994.

⁴ Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С. 314.

⁵ Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 242.

⁶ См.: Сахаров В. И. «Любимицы златой моей зари». Пушкин и «уездные барышни»//Русская усадьба. Вып. 6. М., 2000.

⁷ Приписываемая Лермонтову юношеская автобиографическая поэма с условным названием «Евгений» (1829?) опубликована с некоторыми исправлениями в изд.: Лермонтов М. Ю.  Полн. собр. соч.
Т. 5. М., 2000.

⁸ Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979.
С. 417.