Андреев Леонид Николаевич
В поезде

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:




---------------------------------------------------------------------------
     Источник: Леонид Андреев. Повести и рассказы в двух томах. М: Худ.
     литература, 1971.
     Электронная версия: В. Есаулов, март 2005.
---------------------------------------------------------------------------

     
     Нам  не  спалось.  Мы  вошли  в  вагон  с  желанием  отдохнуть.  В  его
призрачных  потемках  под  говор  колес,  под  ритмическое  колыхание мягких
диванов,  когда  дремотная  мысль  точно плывет по волнистому безбрежью, - а
случилось  так,  что мы о чем-то заговорили, о каких-то совсем далеких людях
и  пещах,  и  проговорили  полночи.  Не  знаю  отчего,  но все люди в дороге
становятся  философами:  оторванные  от  обычного, они точно просыпаются и с
удивлением  смотрят  назад  и вперед, и вспоминают очень далекое, и грезят о
таком  же  далеком грядущем. Если бы человеческая мысль могла стать образом,
то  каждый стремительно бегущий поезд окутался бы роем теней, и не слышно бы
стало  его  грохота  за  тысячами их протяжных и глухих голосов. Для людей в
вагоне  нет настоящего, проклятого настоящего, что в тисках держит мысль и в
движении руки - быть может, оттого люди в вагоне и становятся философами. 
     И  мы  говорили  -  о  людях,  говорили  мы  и  о жизни, о ее красоте и
богатстве,  о глубинах ее бездонных, над которыми беззаботно и слепо плавают
люди-щепки.  Одну  поверхность ее знают они, и легки, слишком легки, никогда
не  опускаются  на  дно. Случается, накроет их земная волна и на миг откроет
им  жизнь  свои  загадочные  недра  и  ослепит  и  напугает  - а потом опять
поверхность,  опять голубой шатер, как для уютности называют они небо, опять
сонное слепое колыхание, и так до конца - пока не сгниют. 
     Так  долго  говорили  мы  - в призрачных сумерках вагона под тихий звон
колес,  не  видя  друг  друга,  но  чувствуя,  как  растет близость и нежная
приязнь.  Оторванные  от  обычного,  люди  в  вагоне  становятся чутки вечно
одиноким  сердцем  своим  и  жадно пьют тихую мимолетную иску - как в засуху
цветы пьют дождевую воду. 
     - Надо спать, - сказал он. 
     - Пора бы, - ответил я. 
     Улыбаясь,  мы  закрыли  глаза, а через полчаса, выйдя ни купе, стояли в
коридорчике  и глядели в окно. Вероятно, где-нибудь за облаками стояла луна,
и  ночь  была  светла,  и  снежная  муть земли неприметно сливалась с лунной
мутью  зимнего  ночного  неба.  Под толстым слоем снега сглаживались бугры и
неровности,  но мы часто проезжали по этой дороге и все, что проходило мимо,
казалось знакомым и виденным. 
     - А ведь это неправда, - сказал я. - Мы ничего не видим и не знаем. 
     Он  понял  меня и, не отрываясь от окна и только ближе прижавшись своей
головой к моей, ответил: 
     - А кажется знакомым. Глаза обманывают. 
     -  Глаза  обманывают.  Когда я еду по этой дороге, и постоянно смотрю в
окно,  и  взгляд мой охватывает все, что до горизонта. И мне кажется, много,
а  это  -  только  до горизонта. Когда я проеду несколько раз, в памяти моей
останутся  кое-какие  дома  и  станции,  и  некоторые  лица,  и  лес, и даже
отдельные  деревья.  И  мне  кажется,  что это все, - а это только некоторые
дома,  некоторые  лица  и  отдельные  деревья. Я знаю здесь одну березу. Она
стоит  у  опушки  леса, отдельно от других, и имеет такой вид, как будто она
выбежала  из  леса  и  жадно  смотрит  и поле. Но если ее срубят, я не найду
места, где она жила, и, вероятно, даже не вспомню о ней. 
     - Я знаю эту березу. Она как будто кричит. 
     - Да. А ты помнишь, где стоит она? 
     - Где-то здесь. Не знаю. Не помню. И давно уже и не видел ее. 
     - Кажется, ее срубили. 
     Прошел  мимо  русский  зимний  лес  и  дохнул  на  нас холодом, ночью и
одиночеством.  И  снова снежная муть и такое же мутное небо. И оттого что мы
часто   ездили  по  этой  дороге,  самое  небо  казалось  знакомым  и  давно
известным,  и  не  верилось,  что  это  новое  небо,  которого мы никогда не
видали.  Мелькнул  зеленый  огонь,  какие-то крыши, покрытые снегом, и поезд
остановился. 
     - Станция Белево, - сказал кондуктор. 
     Так  как  поезд  всегда  стоит здесь пять минут, то мы хорошо знали эту
станцию, но почему-то ничего не сказали об этом. 
     -  Белево?  -  повторил  кто-то  сзади  нас. - Здесь хорошие пирожки. Я
знаю. 
     И  хлопнул  дверью.  Наш  вагон остановился как раз против телеграфа, и
сквозь  широкое  окно  видны были работающие люди- Они но знали, что за ними
наблюдают,  и  равнодушно делали снос дело, и было немного похоже на сцену с
поднятым  занавесом. Один телеграфист, молодой, с усами, был обращен лицом к
нам  и  раз  даже  встретился  со  мною  взором,  -  но в глазах его не было
выражения.  Стекло  в  большом окне слегка отражало огни станции, и от итого
ясно  видна  была  только  освещенная часть его лица, а то, что находилось в
тени, пропадало - точно не существовало совсем. 
     - Получше вглядись в телеграфиста, - сказал мне товарищ. 
     Я  смотрел.  Телеграфист  все  так  же равнодушно работал, потом сказал
что-то  в  сторону, закурил папиросу и встал. Отошел на один шаг и тотчас же
пропал  в  блестящем  стекле.  И  снова  показался,  и  снова сел за работу.
Папироса  в зубах, видимо, мешала ему, он морщился освещенной половиной лица
и, наконец, положил папиросу на край стола. 
     И  все.  Поезд  тронулся,  и  станция  прошла  мимо в обратном порядке;
фонари,  какие-то  крыши,  покрытые  снегом,  зеленый огонь - и сини:! поло,
снова  снежная  муть,  и такое же мутное небо. Так должны являться призраки:
войдет  в одну дверь и уйдет и другую, а комната все та же - тот же стол, те
же  кресла,  то  же  молчаливое  мигание  свечи. И только в глазах останется
бледный, словно тающий, образ, да сердце говорит, о чем-то замирая. 
     - Вот и Белево, которое мы знаем, - сказал товарищ. 
     - А если поехать назад, оно снова явится. 
     - И снова исчезнет! 
     - А если в нем остаться! 
     -  Надолго?  -  спросил  он  тихо.  -  Надолго? - повторил он, улыбаясь
только мыслью. 
     И  снова  мы  стояли прижавшись и глядели в окна, а за ними по снежному
полю  точно  гнался  тот  - равнодушный телеграфист за блестящим стеклом. Но
это казалось. Он был в наших глазах - только в наших глазах. 
     - У него хорошее лицо, - сказал я, припоминая. 
     -  Он  молод. Вероятно, ему лет двадцать пять. И уже лет шесть или семь
он  работает  на  телеграфе,  на  этом  телеграфе: что-то привычное и долгое
чувствуется  в  движениях  его  рук,  в выражении его лица, в этой папиросе,
положенной на край стола. 
     - Он не видел нас. Там у них светлее, и он не видел нас. 
     -  Вероятно,  он  видел  только силуэт вагона. Он видит только вагоны и
силуэты  их.  Каждые  сутки  он  дежурит  на телеграфе, и мимо него проходят
десятки  -  сотни  вагонов.  По этой дороге много ездят, и каждые сутки мимо
него  проходят  в  ту  и  другую  сторону  тысячи  людей.  Быть  может,  уже
пол-России  прошло - и все только мимо него. И он ничего не знает о тех, кто
прошел. 
     - По этой дороге часто ездит Лев Толстой. 
     -  По  этой  дороге  ездит  Лев Толстой. Ездят по ней министры, князья,
великие   художники,   писатели  и  певцы.  И  уже  тысячи  глаз  равнодушно
останавливались  на  нем, а он так же равнодушно сидел и работал. Кто знает,
-  быть  может,  на  него  смотрел  Толстой, а он в это время разговаривал с
кем-то,  курил  и жадно затягивался скверным табаком. Он видит только вагоны
и  силуэты  их. Вот на пустые пути из мрака или из солнечного света приходят
вагоны  и  останавливаются, и стоят так, как будто это на всю жизнь. А через
пять  минут уходят, и снова пусты молчаливые пути, как будто никогда и никто
не  стоял  здесь.  Летом  в  окнах  мелькают  лица,  а зимою вагоны заперты,
заморожены инеем и так глухи, как будто к них нет живого человека. 
     Глухо  проходят и глухо, не раскрываясь, уходят, - а он сидит, работает
и  ничего не знает о тех, кто проехал. Он работает - это значит, он передает
слова.  Пусть  как  день ясны эти слова для него, они заперты, как вагоны, -
он  ведь не знает ни тех, кто говорит, ни тех, кто слушает. И мимо него, как
вагоны,  проходят  слова  -  чья-то  радость  и  чье-то  горе, чьи-то мысли,
соображения,  приказы.  Он  только передает. И у него есть уши и глаза, а он
глух и слеп, как будто не было у него никогда ни слуха, ни зрения. 
     - У него есть своя жизнь. 
     -  Он  живет  в  Белеве у какой-нибудь мещанки в трехоконном домике над
оврагом,  -  если  только на миг сойти с протоптанной тропинки, то с головой
провалишься  в  снег. Единственные темные пятна перед глазами - кучка золы и
застывших  помоев  да  голый,  корявый ствол ракиты. И его маленькая, жаркая
комнатка  с  лежанкой, и на этой лежанке он сидит на праздниках, по утрам, и
играет  на  гитаре.  Он  любит вышитые русские рубашки, которые ему дарят на
именины,  мечтает  о  новой форменной тужурке и лакированных сапогах. Он еще
не  пьет,  он  молод  и  мечтателен,  и  оттого в комнатке его чисто, платье
завешано  простыней  и  на  окне  кисейные  занавески.  И  когда  он  читает
какую-нибудь  старую  разорванную  книгу, у которой не хватает страниц, и не
подозревает,  что  эту книгу тоже написал человек, - она существует для него
самостоятельно,  как  корявая  ракита,  на которую он смотрит, и так же мало
вызывает  размышлений.  Когда  ночью  он  возвращается с дежурства, то очень
боится  собак,  а  дома быстро раздевается и, посмотрев на потертые на пятке
носки,  засыпает с мыслями о носках и телеграфе. Все, что совершается в мире
великого,  громкого,  ослепительного,  проходит  где-то  стороною,  и  он не
подозревает  и  не  думает, что автор той разорванной книги пассажир и вчера
проехал,  быть  может, мимо него. Богатая человеческая душа его, как скрипка
Страдивариуса,  отданная уличному музыканту: на ней играют дрянные польки, и
она  никогда  не  узнает  самой себя, своего настоящего голоса, так как тот,
кто   мог   извлечь  его,  жизнь-артист,  жизнь-художник,  жизнь  -  великий
музыкант,  проходит  где-то мимо, и он никогда не узнает о ней. И, пропуская
мимо  себя  глухие, замкнутые вагоны, он проходит и мимо себя самого, такого
же  замкнутого,  такого же глухого и проходящего. - Так сказал мой товарищ и
задумался, и щека его, прижавшаяся к моей, похолодела. 
     - Но, быть может, он вовсе не такой, и ты все это выдумал. 
     - Быть может. Ведь мы проехали только мимо. 
     Вагон  покачивался, и проплывали снежные поля. Они казались знакомыми и
обманывали:  я  никогда  не видал этих полей! Рядом со мною стоял он, и щека
его  прикасалась  к моей щеке, и он обманывал меня этим прикосновением: я не
знаю  его!  Завтра  мы  расстанемся,  и  образ  его  останется только в моих
глазах,  а мимо меня пойдут другие люди, - и я пойду мимо других людей. Быть
может, мимо себя. 
     
     
     
                             Примечания: 
     
     Рассказ  впервые  напечатан  в газете "Неделя" (воскресное приложение к
газете  "Известия"),  Љ  13, 21-27 марта 1965 г. по автографу, хранящемуся в
"Архиве  А.  М.  Горького"  (Фонд  издательства  "Знание").  Время написания
относят к началу 1900-х годов. 


     


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.
Рейтинг@Mail.ru