477

Г. А. ГУКОВСКИЙ

Об источнике „Рославлева“

Пушкинский „Отрывок из неизданных записок дамы. 1811 год“, т. е. напечатанный Пушкиным кусок задуманной им повести на тему „Рославлева“ Загоскина, начинается так: „Читая «Рославлева», с изумлением увидел я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном...“ и т. д.

Так же писал и Загоскин в предисловии к своему „Рославлеву“: „Интрига моего романа основана на истинном происшествии; теперь оно забыто; но я помню еще время, когда оно было предметом общих разговоров, и когда проклятия оскорбленных россиян гремели над главою несчастной, которую я назвал Полиною в моем романе“.

Эти указания и Загоскина и Пушкина — не только обычный в их время литературный прием. За „Рославлевым“ стояла короткая, но характерная традиция сюжета, легшего в его основу, традиция патриотически реакционного освещения этого сюжета, наконец, традиция, выводящая нас и за пределы литературы. Первоосновой сюжета „Рославлева“ явился действительно факт или даже факты, которые могли дать повод к литературной обработке их, — или, по крайней мере, разговоры, слухи, сплетни о подобных фактах.

В „Сыне Отечества“, 1813, № XXVI, стр. 301—305, в отделе „Смесь“ помещена следующая статья:

СМЕСЬ

I 1

Нет сомнения, чтоб благоразумные люди, движимые истинною любовью к отечеству, следственно к чести и славе русского народа, могли слышать без душевного прискорбия, как обходятся с военнопленными французскими в некоторых наших губерниях — к крайнему же сожалению многих благомыслящих людей должно к тому прибавить: даже и здесь, в столице — француз, а может быть и другой иностранец, которому сии начальные строки переведут, не дав еще речи докончить, несомненно скажет: можно ли было ожидать доброго с пленными обхождения от необразованного народа. Не судите так скоро и так строго, дайте докончить: вы увидите совсем другое.

Достоверные свидетели сказывали нам, что в разных губернских городах, где пленные находятся, не токмо они в пище, платье и в прочем нужном содержании ни малейшего недостатка не имеют, как то несомненно и должно быть согласно человеколюбивым христианским правилам, которые в сих случаях русскими весьма твердо наблюдаются; что не бывает ни одного собрания, ни одного бала, куда бы французы преимущественно приглашены не были, что они имеют вход во все домы, что некоторые русские дворяне

478

с ними о России рассуждают, слушают их, любуются их красноречию, и даже берут их в учители к детям своим, уверяют и, без ужаса повторить сего не можно...

Говорят что несколько благородных девиц сбираются выдти за них замуж; что, забыв честь, долг родства и любви к отечеству, не погнушались они руку свою предложить — кому? Тем, у которых кровь свойственников или ближних, нещастным сим девицам принадлежавших, не успела еще на руках обсохнуть, тем, от которых, может быть, вкусили тяжкую смерть отцы, братья, сродники их, друзья, не говоря уже о соотечественниках, ибо для мудрых космополиток, или обитательниц вселенной, ни сего звания, ни сей связи не существует. Говорят даже утвердительно, называя и по имени, что две из сих несчастных уже вступили в таковый отвратительный союз, который не токмо по коренным нашим установлениям и законным признать нельзя,1 но даже и французским правительством за действительный не признается.2

Мнимо-человеколюбивые Космополиты и Филантропы нынешнего века скажут читая сии строки: „какое варварское понятие о любви к отечеству. Почему невыходить замуж за иноплеменного, за честного иноземцеа, за чуждого храбраго воина, сражавшегося за честь своего народа и законного своего государя, но побежденного силою и плененного на ратном поле“. На сие возражение мы дадим следующий ответ: крепчайший союз образующий народы, и отделяющий их один от другого, есть без сомнения брак между иноземцами; на сем начале основан коренной закон, выше сего приведенный. Но есть ли встречаются случаи, где браки с иноплеменными и могут быть терпимы то конечно не с теми, которые были пойманы, как тати, на пепелище нашем, в прошлом 1812 году, и коих за обыкновенных военнопленников признавать никак нельзя; ибо истинный воин сражаясь с оскорбителями веры, царя и отечества своего, будет поражать неприятелей мощною рукою, но никогда не поругается святынею воюющего с ним народа, не станет рук своих осквернять грабежем и убийством беззащитных жен и младенцев. И после содеяния нынешними пленными в отечестве нашем неслыханных святотатств и насилий русския благородные девицы не постыдятся вступить в супружество с участниками сих злодейств!3 О горе! О вечный стыд и срам!“

Вот достойная награда родителям, столь много пекущимся о том только, чтобы дети их болтали по-французски; вот плоды воспитания, введенного у нас в осмнадцатом столетии, воспитания, в котором отцы и матери, отрекшись от священной обязанности своей, от должного присмотра за своими детьми слепо их предают в руки инопленных; ибо без

479

сего коварного условия ни один французский гувернер или гувернантка в русской дом не вступает“.

Не привожу конца статьи. Помечена она: „С.П.бург. 19 июня 1813 года“. Затем в 1815 г. тема „Рославлева“ снова всплывает в литературе. Теперь это уже не статья, а небольшая повесть, намечающая очертания будущего романа Загоскина. Это — „Письмо к издателю“, напечатанное анонимно в журнале Мерзлякова „Амфион“, 1815, январь, стр. 113—127, с пометкой в конце статьи „Продолжение впредь“. Автором „Письма“ был Ф. Ф. Иванов, известный в начале XIX в. драматург.

Повесть ведется от первого лица, как и „Рославлев“, и именно от лица героя, соответствующего самому Рославлеву, — так же как у Загоскина. Самый ход событий в повести Иванова весьма близок к изложению романа Загоскина. В 1824 г. эта повесть была перепечатана в „Сочинениях и переводах Ф. Ф. Иванова“, ч. I, стр. 44—51 („Письмо к издателю Амфиона“).

_______