Лобач-Жученко Б.Б. «Саратовский дневник» // Лобач-Жученко Б.Б. О Марко Вовчок: Воспоминания, поиски, находки. Киев, 1987. С. 347-360.

 

“САРАТОВСКИЙ ДНЕВНИК”

 

Первый год саратовской жизни, хотя еще и не налаженной, был для Марии Александровны наиболее спокойным и даже радостным благодаря семейным вечерам в обществе сыновей. Наиболее близкой им была семья Дмитревских.

Оказалось, что в Саратове служит однокашник Михаила Демьяновича по Морскому училищу Кон­стантин Николаевич Лазарев-Станищев, занимавший должность начальника службы пути и зданий Рязано-Уральской железной дороги. Богдан ввел в дом Лобачей кое-кого из сотрудников газеты “Саратовский дневник”. Борис учился в последнем классе реального училища и по-прежнему мечтал о Морском техническом училище в Кронштадте, где готовили инженеров-механиков для военного флота.

Мария Александровна продолжала начатую на Украине литературную работу, в чем ее поддерживал старший сын. “Саратовский дневник”, в котором уже третий год сотрудничал Богдан Маркович, сыграл важную роль в литературной судьбе Марко Вовчок.

Богдан писал фельетоны по поводу злободневных саратовских событий, подписываясь псевдонимом “Марк Дивес” (имя одного из героев романа “История крестьянина” Эркмана и Шатриана), а также регулярно публиковал за подписью “Трио” сначала “Летучие заметки”, потом “Заметки праздношатающегося”, а с 1894 года — “Дневник Васи и Кости”. Эти статьи Богдана Марковича пользовались большой популярностью и подняли тираж газеты.

Новый саратовский губернатор князь Б.Б. Мещерский, сын Б.В. Мещерского, прежнего тверского предводителя дворянства, а затем губернатора, был приятелем Богдана в начале семидесятых годов в Тверской губернии. Он благоволил к Марковичу и его газете, что было известно саратовской жандармерии.

В справке Департамента полиции о Б. Марковиче сообщается, что народническое направление “Саратовского дневника” объясняется сотрудничеством в нем врача Марковского и кандидата прав [надо — математических наук — Б.Л.-Ж.] Марковича. “Начальник Саратовского ГЖУ сообщил”, говорится затем в справке, что “направление “Саратовского дневника” агитационное, что такого взгляда на этот орган печати придерживалась и революционная партия”, подтверждением чего служит то, что на имя редактора Марковского и сотрудника Марковича присылают революционные издания. К тому же редакция “Саратовского дневника” систематически нарушала предписания: газета доставлялась для цензурного просмотра не ранее 11 часов ночи, с расчетом, что ввиду позднего времени и утомления цензора не будет тщательно просматриваться. Не пропущенные цензором статьи или корреспонденции помещались в одном из следующих номеров под другим названием или в несколько переделанном виде, причем редакция постоянно запугивала цензора своим влиянием “в высших сферах” и жалобами губернатору.

Начальник Саратовского ГЖУ, как говорится в справке далее, возбудил вопрос об окончательном закрытии “Саратовского дневника” за помещение двух злонамеренных заметок о деятельности Нижегородского охранного отделения. Здесь же отмечено, что фактическим редактором “Саратовского дневника” является Богдан Афанасьевич Маркович, успевший “вкрасться в доверие” начальника губернии, так что его сиятельство князь Мещерский одно время объявил даже, что сам будет держать цензуру “Саратовского дневника”, так как ему очень нравились в нем фельетоны, вышедшие из-под пера Марковича, озаглавленные “Дневник Васи и Кости”. Вот в этом дневнике Маркович осмеивал всё и вся.

В Саратове Богдан Маркович бывал у “неблагонадежных” лиц, например, у секретаря Общества сельского хозяйства С.А. Харизоменова, который, будучи студентом-медиком, принимал участие в организации общества “Земля и Воля”, “ходил в народ”. Встречался Богдан и со знакомым ему по Астрахани начинающим писателем Е.Н. Чириковым, который позднее сблизился с М. Горьким и печатался в реорганизованном издательстве “Знание”.

Б. Маркович, придавший газете откровенно радикальное направление, публиковал в ней и материалы о прогрессивных ученых, писателях, особенно украинских. Здесь появилось несколько рассказов Ивана Франко (в переводе с украинского Сергея Дегена), причем два из них на русском языке появились впервые. “Саратовский дневник” отметил 80-летие со дня рождения Т.Г. Шевченко, столетие со дня рождения К.Ф. Рылеева, сорокалетие со дня смерти Т.Н. Грановского. Симпатии Б. Марковича нашли отражение и в некрологах математика П.Л. Чебышева (университетского руководителя Богдана), французского писателя Л. Биара.

В первую саратовскую зиму Мария Александровна вернулась к незаконченной повести “Лето в деревне”. В ней старые торжковские впечатления пополнились наблюдениями последних лет. Писательница пересмотрела и закончила начатые еще в Париже маленькие вещи, в частности, набросок рассказа “Вор” на украинском языке, который она перевела на русский и завершила как рассказ для детей под заглавием “Воришка”. О давнем происхождении этого замысла свидетельствует относящееся к 1862 году одно из ее писем к Афанасию Васильевичу, где она спрашивала: “Дошла ли до тебя первая глава “Вора”?”

 

БОРИС ПОКИДАЕТ РОДНОЕ ГНЕЗДО

 

Получив аттестат зрелости, Борис стал собираться в давно задуманное плавание по Каспийскому морю. Надо было спешить, чтобы высвободить около месяца на подготовку к вступительным экзаменам в высшее учебное заведение.

Богдан помог ему устроиться юнгой на парусную шхуну “Голубка”, которая отправлялась из Астрахани с грузом в порты кавказского побережья. О начале своей морской карьеры Борис писал родителям: “...я поступил на “Голубку”. Это маленькая двухмачтовая шхуна с трисельным вооружением, парусная, чем меня привлекала, так и своей малостью, сажен девять-десять в длину. Устроился я очень хорошо, команды шесть человек, я помещаюсь в каюте вместе с капитаном и его отцом и буду столоваться с ними, что обойдется рублей в семь в месяц... Завтра на рассвете снимаемся с якоря”[1].

Лазанье по вантам на мачту, работа по управлению парусами, помощь капитану в ведении документации на перевозимые грузы юнге не в тягость. “...Работы у нас тяжелой — только у брашпиля поднимать якорь и выбирать (руками) буксир. Ставить же паруса, стоять у штурвала — это легко, а для выгрузки нанимают крючников”[2].

Затем неполный месяц, проведенный в Саратове за книгами, с поездками в свободные часы на Зеленый остров в компании сверстников-реалистов и знакомых гимназисток,— пролетел еще быстрее, чем плавание на “Голубке”. Борис стремится в Петербург, мечтая о студенческой жизни, о новых плаваниях уже в качестве студента-практиканта.

О своем прибытии в Петербург, подаче прошения о зачислении его в Технологический институт на механическое отделение Борис подробно написал родителям. На всякий случай он сдал копии всех документов и в Путейский институт, где приемные экзамены начинались позже. Но это оказалось лишним: хорошо выдержав экзамен, он был принят в число студентов Технологического института.

Борис был в восторге от всего: института, своих товарищей, привольного студенческого житья. Часто пишет родителям. Освоившись с учебными занятиями в институте, посещает вольнослушателем судоводительское отделение Мореходных классов при Петербургском речном яхт-клубе! А по воскресеньям заходит на иностранные пароходы, стоящие вдоль набережной Большой Невы на Васильевском острове, чтобы попрактиковаться в английском морском жаргоне и познакомиться с судовыми машинами и механизмами.

В Саратове вскоре после его отъезда завершилось дело с покупкой дома на Угоднической улице.

Мария Александровна не может успокоиться в разлуке со своим младшим: “Тебе и не представить,— пишет она ему около 1 ноября 1894 года,— какие иногда осаждают страхи. Просто, кажется, кто-то шепчет, перечисляя всевозможные беды и напасти. Вот этим шепотом и объясняются наши телеграммы, изобретение коих я благословляю. Если я не часто писала тебе, мое милое сокровище, то это потому, что думала, ты поглощен новыми впечатлениями, и не хотела осаждать тебя письмами... Пойди по Фонтанке и между Египетским и Калинкинским мостами увидишь большой кирпичный дом А.И. Ниссена. Он отличается от всех прочих домов своею красивою постройкою. Из этого дома когда-то тебя выносили гулять в голубом капоре, а по вечерам ты смотрел из одного его окна на огни и говорил “кунь”, т. е. огонь”.

В декабре, как и предполагалось, Михаил Демьянович поехал в Петербург “представляться” новому начальнику уделов князю Вяземскому. В Саратов он вернулся вместе с Борисом, приехавшим на зимние каникулы. Мать любовалась красавцем-сыном, таким нарядным в новой студенческой форме, заказывала кухарке его любимые кушанья, сама ему взбивала подушки.

Боря убегал то к Дмитревским, то в театр, а чаще всего на каток, где постоянно встречался с гимназисткой старшего класса Лизой Вальковой и даже побывал у нее дома. Лиза, круглая сирота, жила у своей старшей, замужней сестры.

Свидание с Борей было кратким, и мать по-прежнему тоскует по младшему: “Вчера не кончила письма, потому что помешали,— пишет ему в апреле 1895 года.— Сегодня был Богдан и спрашивал о тебе... В третий раз принимаюсь за письмо и уже сегодня, надеюсь, отправлю. У нас по-прежнему отвратительная погода, жарко, ветер и пыль столбом. О, милая Рось и твои зеленые берега, как легко там дышать!

...До свиданья, милый мой, дорогой мальчик. Обнимаю тебя и целую, целую твои ручки и ножки, как тогда в Абрау, когда они были такие худенькие и бедненькие больные. Твоя мама”.

В мае Боря известил родителей, что не приедет в Саратов, а пойдет в плавание вокруг Европы на пароходе “Трувор” в качестве практиканта-смазчика в машинном отделении. Мать была опечалена, но горда за сына, так уверенно, самостоятельно выбирающегося на морскую дорогу. “Я уже на пароходе,— пишет он родителям 30 мая 1895 года,— устроился с машинистами в каюте... Сейчас взяли лоцмана, пойдем проходом Зунд, верстах в трех от нас виден Копенгаген (с лоцманом пойдет и это письмо). В воскресенье или понедельник будем в Плимуте. В машине стоять не жарко пока: 23°— 25° и устроена хорошая вентиляция. Я очень доволен этим рейсом и большую часть свободного времени провожу на палубе; валы взлетают иной раз и на трубу...”

Ответ матери от 10 июня он получил лишь в Алжире. Михаил Демьянович заболел брюшным тифом, и ей было не до писем. “Милый, дорогой мой Боря, если бы ты теперь попался в руки, то мы бы тебя зацеловали, так мы рады, что все устроилось по твоему желанию и во всех отношениях хорошо... Итак, мой милый строитель “Наутилусов” в Абрау плывет через Гибралтар! Кажется капитан Немо именно около Гибралтара и натворил чего-то удивительного...”

В августе младший сын был уже в Саратове, но дома его почти не видят. Все время он проводит с Лизой Вальковой. Среди молодежи их называют женихом и невестой.

Зимою между Борисом, вернувшимся в Петербург, и Лизой Вальковой шла оживленная переписка. Закончив второй курс и сдав переходные экза­мены, Борис приехал в Саратов и поступил практикантом-машинистом на железнодорожный паром Рязано-Уральской дороги.

Дома — тяжелое объяснение с родителями. Мать категорически возражает против этого брака, Михаил Демьянович, разумеется, поддерживает ее. О мотивах несогласия можно судить по сохранившемуся черновику начала письма Марии Александровны к Борису (апрель 1898 года), где речь идет о старшей сестре Лизы: “Прочитав твое письмо, я сначала пожалела, что тебе написала, но затем нашла, что так вышло лучше, потому что лучше знать самое худшее, чем заблуждаться.

Конечно, очень больно, что мое письмо возбудило в тебе недобрые чувства, и ты мог написать такие жестокие, несправедливые вещи, обернутые в игривую форму.

...Знакомство с г-жей Проскоряковой было нам прямо неподходящее, и если бы состоялось, то скоро бы разорвалось, потому что мы от первого до последнего свидания производили бы друг на друга тяжелое впечатление. Я прожила весь свой век, идя по одной дороге и не свертывая в сторону. У меня могли быть ошибки, слабости, безобразия, как у большинства людей, но в главном я никогда не осквернила себя отступничеством ...г-жа Проскорякова жила и состарилась на иных традициях и всласть собирает доход с своего заведения и ни разу не подумала, что ее профессия — возмутительная профессия. Я не могу отрицать, что, в сущности, она, быть может, имеет хорошие задатки и лучше многих, ей подобных содержательниц, но жизни наши, моя и ее, так различно прожиты, что между нами не только не может быть ничего общего, но всё, до малейшей мелочи, может только отталкивать ее от меня, а меня от нее”.

Сестра Лизы Вальковой Екатерина Николаевна Проскорякова, на иждивении которой Лиза находилась, содержала модную мастерскую. У нее работало по найму несколько мастериц, модисток, как тогда их называли. А эксплуатация труда молодых девушек буквально была больным местом Марии Александровны. Она как раз в это время заканчивала повесть “Отдых в деревне”, одна из сюжетных линий которой сводится к тому, что двое передовых молодых людей пытаются вызволить девочку из лап помещицы-паука, заморившей ее невыносимо тяжелой работой.

Пугал Марию Александровну и неудачный опыт раннего брака старшего сына, в конце концов бросившего первую семью.

Борис получил 21 июня 1896 года из института свидетельство о том, что “к вступлению в первый законный брак препятствий не встречается”, и 1 сен-гября обвенчался с Лизой в Архангельской церкви села Михайловки-Устиновки Саратовского уезда.

Он ушел из дому, и денежная помощь от родителей прекратилась. Борис добыл в Саратовской полиции “свидетельство о бедности”, избавлявшее его от платы за обучение в институте. Молодожены зарабатывали себе на жизнь выполнением курсовых работ и проектов для богатых студентов: Борис составлял расчеты и чертежи, Лиза переписывала и обводила тушью проекты.

Много лет спустя (30 апреля 1912 года), вспоминая свои отношения с Михаилом Демьяновичем (с которым около года тогда была размолвка), Борис Михайлович писал ему: “Мальчиком и юношей я был пылкого и энергичного характера, но ведь эта пылкость не пошла на какое-нибудь дурное, скверное дело и не растворилась в безделье; она выразилась только двумя делами — тем, что я: а) по своей воле женился, на ком хотел, б) избрал себе деятельность, которую хотел. Вот и два главных “преступления” моей жизни”[3].

Заметим, что ссора с Борисом из-за женитьбы усугубилась крупными служебными неприятностями у Михаила Демьяновича, но изжилась, как только Марии Александровне стало известно об ожидаемом молодоженами ребенке. Появление на свет маленькой Лизы в марте 1898 года окончательно восстановило прежние отношения.

 

САРАТОВСКОЕ ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

 

Богдан, памятуя настояния Чернышевского, поставил вопрос об издании полного собрания сочинений Марко Вовчок. Николай Гаврилович писал об этой идее в свое время В.М. Лаврову, редактору журнала “Русская мысль”, а затем издателю Солдатёнкову и его приказчику И.И. Барышеву. Переговоры были прерваны смертью Чернышевского.

Заручившись согласием матери, он договорился об этом с Н.П. Штерцером, владельцем типографии, книжного магазина и издателем газеты “Саратовский дневник”. В июле 1896 года Богдан пишет двоюродному брату Чернышевского историку литературы А.Н. Пыпину, что отправил в Петербургский цензурный комитет формальное прошение о разрешении издания, просит содействовать скорейшему получению предварительного разрешения, и при этом сообщает, что первые два тома (рассказы и сказки из украинского и русского быта) уже отправлены в цензуру, где не должно возникнуть затруднений, разве что со сказкой “Кармелюк”. Маркович излагает и план издания, сообщает о проделанной уже подготовительной работе.

О структуре издания можно судить по объявлению, напечатанному на обратной стороне второго тома:

“Программа издания “Полное собрание сочинений Марка Вовчка”.

Том  I.— Украинские рассказы (Часть первая)

Том II.— Украинские рассказы (Часть вторая), “Маруся”

Том III.— Первые русские рассказы (60-х годов)

Том IV.— Позднейшие рассказы и повести

Том V.— Живая душа

Том VI.— Записки причетника

Том VII.— В глуши

Том VIII.— Повести и рассказы 70-х годов.

Все собрание сочинений составит восемь томов обыкновенного формата. Цена 10 рублей. Отдельные томы от 1 р. до 1 р. 50 к.”.

Это последнее и наиболее полное из прижизненных изданий. Не вошли в него произведения из ранее печатавшихся на русском языке: “Без роду, без племени”, “Лето в деревне”, “Мечты и действительность”, “Письма из Парижа”, “Пустяки”, “Путешествие во внутрь страны”, “Сельская идиллия”, “Скрипка”.

На рассказах “Сельская идиллия” и “Путешествие во внутрь страны” и повести “Мечты и действительность”, не пропущенных цензурой, мы остановимся дальше.

“Отрывки писем из Парижа”, видимо, решено было не помещать, хотя газета “С.-Петербургские ведомости”, где они были напечатаны, имелась в больших библиотеках, да и отдельные оттиски отрывков должны были сохраниться у писательницы, не говоря уже о вошедших в петербургское издание.

Газетные публикации 1863 года — начало повести “Без роду, без племени” (“Северная пчела”), рассказы “Пустяки” (“С.-Петербургские ведомости”) и “Скрипка” (“Очерки”) — можно было найти лишь в Публичной библиотеке в Петербурге.

“Лето в деревне” Марко Вовчок не успела закончить к началу подготовки саратовского издания.

Намеченную программу издания не удалось точно реализовать: “Живая душа” составила третий том, “Записки причетника” — четвертый, первые русские рассказы — пятый, повести 70-х годов — шестой.

Упоминание в объявлениях об отсутствии некоторых повестей дает основание сделать вывод, что первые русские рассказы предполагалось дополнить “Пустяками” и “Скрипкой”. Пятый том, озаглавленный “Повести и рассказы”, повторял содержание второго тома прежнего издания (за исключением “Отрывков писем из Парижа”), хотя и в другой последовательности. В издании 1870 года “Игрушечка” предшествовала “Червонному королю”, а в новом — следовала за ним.

На этот том цензурное разрешение было получено раньше всех — 12 августа 1896 года, а увидел он свет лишь в марте 1898 года, причем вошедшие в него произведения подверглись наибольшей авторской правке.

В рассказ “Маша” писательница внесла дополнение, углубляющее реалистическую мотивировку, усиливающее антикрепостнический протест.

Наибольшей правке подверглась повесть “Жили да были три сестры”, включенная в саратовское издание под названием “Три сестры”.

В сентябре 1898 года пришло известие о полной реабилитации Михаила Демьяновича, и Мария Александровна с головой ушла в творческую работу. 13 декабря того же года она даже жалуется в письме мужу: “Я немножко заработалась и чувствую себя усталой... очень усталой”.

В начале мая 1899 года вышел из печати седьмой, оказавшийся последним, том саратовского издания.

Авторские экземпляры двух последних томов Мария Александровна получила уже в Александровском.

Н.П. Штерцер в прошении, посланном 10 апреля 1898 года в Петербургский цензурный комитет[4], напомнил, что среди других сочинений Марко Вовчок в 1897 году были представлены в цензуру “Путешествие во внутрь страны”, “Сельская идиллия”, “Мечты и иллюзии” и “Из переписки домашнего учителя”, из которых просил вернуть два последних произведения, разрешенные к печати.

Остановимся на них. “Мечты и иллюзии” — без сомнения, повесть. Напечатана в 1878 году в московской “Русской газете” под названием “Мечты и действительность”. В письме к председателю Петербургского цензурного комитета князю Шаховскому от 19 мая 1899 года писательница отмечает, что в 1897 году повесть была разрешена для печати с такими исключениями, которые совершенно изменяли ее характер и смысл.

Рассказ “Из переписки домашнего учителя” вошел в шестой том под новым названием “Похождения домашнего учителя”.

В упоминаемом письме к Шаховскому Мария Александровна просит разрешения на издание “Сельской идиллии”, “Путешествия во внутрь страны” и “Мечты и иллюзии” (без купюр, сделанных два года назад), а также только что опубликованной в “Русской мысли” повести “Отдых в деревне”, которые должны были составить последний, восьмой том собрания сочинений.

В письме к Шаховскому Мария Александровна жалуется на цензора Федорова. На самом же деле, рассказы “Путешествие во внутрь страны. I. От Петербурга до Москвы” и “Сельская идиллия” рассматривались цензором Энгельгардтом. Петербургский цензурный комитет согласился с мнением последнего и отклонил издание.

В конце 1900 года Б.А. Маркович получил разрешение поселиться в Петербурге и покинул Саратов. О восьмом томе он вспомнил в 1905 году, но дальше благих намерений дело не пошло.

Запрещенные произведения увидели свет и стали достоянием широкого круга читателей лишь в наше время — в собраниях сочинений Марко Вовчок, изданных под наблюдением Института литературы имени Т.Г. Шевченко Академии Наук УССР в Киеве в 1955—1956 и 1964—1967 годах. Избранные произведения, в одном, двух или трех томах, издавались много раз в Киеве, Харькове, Львове, Москве и других городах.