Лебедев Ю.В.

Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети"

Публикуется по книге: Ю.В. Лебедев "Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети"", М.: Просвещение, 1982.
Электронная версия подготовлена А.В. Волковой - www.slovesnik.ru

8.
ВТОРОЙ КРУГ ЖИЗНЕННЫХ ИСПЫТАНИЙ ГЕРОЯ РОМАНА

По дороге в Марьино между приятелями царит неловкое молчание: Базаров недоволен собой, Аркадий недоволен Базаровым. Решившись на "глупость" - заезд к Одинцовой в Никольское, - "приятели еще упорнее прежнего молчали и даже казались сердитыми". Холодок отчуждения, пробежавший между героями, ведет к концу их дружеские отношения. Нити, связывающие Базарова с жизнью, начинают обрываться одна за другой. Свидание с Одинцовой не смягчает, а усиливает внутреннее смятение Базарова, остаток пути до Марьина он упорно молчит и все глядит "в сторону, прочь от дороги, с каким-то ожесточенным напряжением".

Старое в романе повторяется по-новому. В Марьине встречают приятелей иначе, чем в первый их приезд. Исчезает аристократическая чопорность и человеческая отчужденность; все им чрезвычайно обрадованы: сияют глаза Фенечки, как ребенок смеется Николай Петрович, сам Павел Петрович, почувствовав "некоторое приятное волнение", снисходительно улыбается, "потрясая руки возвратившихся странников". "Всеобщее одушевление" распространяется и на прислугу. Даже Петр в третьем часу ночи все еще пытается сыграть на гитаре вальс-казак. И хотя далеко не все спокойно в Марьине, жизнь идет своим чередом, заставляя иногда забыть о неприятностях.

Но ни праздники, ни горькие будни не захватывают теперь боевого Базарова. В общем веселье, царящем сейчас в Марьине, о Базарове даже не упоминается. Говорлив и весел Аркадий, Базаров чужд веселью и тем переменам, которые совершаются в усадьбе. "Базаров держался в отдалении от этих дрязгов", а после отъезда Аркадия "уединился окончательно: на него нашла лихорадка работы", с Павлом Петровичем он уже не спорил. "Дрязгами" в конечном счете для Базарова становится вся окружающая его русская действительность, все то, что его когда-то волновало, тревожило, вызывало на споры. И научным занятиям он предается теперь с каким-то угрюмым ожесточением, уходит в них с головой, прячется от подступающих к нему со всех сторон противоречий жизни.

И вот тут-то читатель неожиданно замечает, что в (*122) судьбе Базарова все явственнее проступает черта, которая сближает его с Павлом Петровичем Кирсановым. На крайне левом и на крайне правом полюсе тургеневского романа происходят идентичные, хотя и не тождественные перемены. Павел Петрович тоже замкнут и подавлен, он предпочитает в отношениях с нигилистом сдержанную холодность, вежливость. И в хозяйственных заботах брата он не принимает прежнего участия, а твердит du calme, но при этом мурлыкает и подергивает усы.

Трагедия Базарова, конечно, не тождественна драме Павла Петровича. В судьбе старшего Кирсанова - гибель консервативной стародворянской России, уже прошедшей путь, отмеренный ей историей. Ее угасание смягчается сознанием неотвратимого для всех удела, согласно которому "старое старится, а молодое растет". Иное с Базаровым. В его судьбе - нарушение естественного хода жизни, вопиющая, но спровоцированная самим героем несправедливость. За нею стоит трагически осмысленный Тургеневым максимализм молодой русской демократии, нетерпеливо рвущейся вперед, бросающей дерзкий вызов всему миру, в том числе и России, во имя которой она ратует.

Поэтому и в положении героев при внешней близости удерживается в романе глубокое различие. На сходство их судеб указывает Г.А. Бялый: "Нетрудно заметить, - пишет он, - что в жизненной драме обоих антагонистов есть нечто общее: и тот и другой страдают от неудачной любви, которую не в состоянии вытравить из сердца. Павел Петрович даже к Фенечке чувствует нечто вроде любви из-за ее внешнего сходства с княгинею Р. Для Базарова мимолетное влечение к Фенечке - это тоже некий суррогат его глубокого чувства к Одинцовой"1.

Но истоки неудач того и другого героя абсолютно противоположны. Аристократа Кирсанова привлекает в Фенечке ее демократическая непосредственность. Он задыхается в пустоте призрачного и отвлеченного интеллектуализма, но и в любви к простой женщине груз прошлого довлеет над ним. Любовь Кирсанова слишком бесплотна; она отпугивает Фенечку холодом возвышенных чувств: "Павла Петровича она боялась больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и (*123) руками в карманах. "Так тебя холодом и обдаст", - жаловалась Фенечка Дуняше" (с. 341). "Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так смотрят мудрено" (с. 345), - жалуется Фенечка Базарову.

Симпатия Базарова к Фенечке тоже психологически объяснима. С некоторых пор он оказался наедине со своими тревожными вопросами, пробужденными в нем любовью к Одинцовой. Базаров тщетно старается от них освободиться, демократической его натуре они кажутся избыточными и искусственными. Отсюда инстинктивная тяга к Фенечке, в которой видится герою желаемая бесхитростность и простота, действующая на него исцеляюще: "Даже лицо его изменялось, когда он с ней разговаривал: оно принимало выражение ясное, почти доброе, и к обычной его небрежности примешивалась какая-то шутливая внимательность". Но отталкиваясь от темной бездны любви к Одинцовой, Базаров в отношениях с Фенечкой заходит в крайность простоты и легкости, с которой он смотрел на любовь вообще. Характерны и многозначительны детали, сопровождающие чувство любовного влечения Базарова к Фенечке: "У вас, когда вы читаете, кончик носа очень мило двигается"; "Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит"; и, наконец; "Эх, Федосья Николаевна! поверьте мне: все умные дамы на свете не стоят вашего локотка". Есть в отношении Базарова к Фенечке здоровая, искренняя чувственность, но есть и некоторая бездуховность, которую он тоже, к сожалению, считает признаком душевного здоровья.

Сначала Базаров Фенечку не только не пугает, но даже очень ей нравится: "Она не только доверялась ему, не только его не боялась, она при нем держалась вольнее и развязнее, чем при самом Николае Петровиче... Она бессознательно чувствовала в Базарове отсутствие всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает" (с. 341). Но вот наступил момент, когда "простота" Базарова становится для Фенечки оскорбительной. Повторяется в новых вариациях старая сцена любовного признания. "Грешно вам, Евгений Васильевич",- шепнула она, уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте. Базаров вспомнил другую недавнюю сцену, и совестно ему стало, и презрительно досадно" (с. 346).

Так неожиданно для нашего героя в простенькой Фенечке, с которой, казалось, легко "добиться толку", проснулся глубокий нравственный укор, искренний, непод-(*124)дельный. Неудачу с Одинцовой Базаров объяснял барской изнеженностью, аристократическими предрассудками героини. Но в Фенечке, конечно, нет ни барства, ни аристократизма. В чем же тайна ее духовного сопротивления Базарову? Очевидно, в самой женской природе заложена отвергаемая героем одухотворенность и нравственная красота.

Крайности снова сошлись, страдают и Базаров и Павел Петрович, но причины их поражения противоположны: Павел Петрович удаляется в бесплотную духовность, а Евгений Базаров грешит плотской бездуховностью. Оба героя беспощадны к органической целостности жизни, и жизнь убегает от них. Два рыцаря печального образа, два Дон Кихота сталкиваются друг с другом в поединке из ревности к той, которая покидает их обоих. Вся сцена дуэли, начиная с церемонии вызова и кончая церемонией поединка, имеет какой-то призрачный и безжизненный колорит. Разыгрывается ненужная комедия, которая не дает удовлетворения ни тому, ни другому герою. Мужественный Базаров еще сохраняет остатки живого юмора, но перед бессмыслицею совершающегося дела и он уже бессилен.

Недаром в ночь перед дуэлью ему снится такой беспорядочный сон: "Одинцова кружилась перед ним, она же была его мать, за ней ходила кошечка с черными усиками, и эта кошечка была Фенечка; а Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он все-таки должен был драться" (с. 350). В двоящемся облике Одинцовой - то мать, то любимая женщина - предстает перед Базаровым безжалостно попранная им могучая стихия женственности - любви и материнства. Бессилие Базарова перед тайнами жизни олицетворяется в образе леса, с которым он должен драться. Отмщение потрясает глубинную суть базаровской натуры, преследуя героя даже в сновидениях.

Второй сон, а точнее бред приходит на пороге смерти: здесь образ леса связан уже с русской темой, с законами русской жизни, с которыми не вполне сдружился герой: "Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Я нужен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продает... мясник... постойте, я путаюсь... Тут есть лес..." (с. 396. Разрядка моя. - Ю. Л.) Впоследствии, в романе "Новь" один из героев прямо сравнивает (*125) народную жизнь с темным лесом, в котором легко заблудиться: "В 1862 году поляки уходили "до лясу" - в лес, и мы уходим теперь в тот же лес, сиречь в народ, который для нас глух и темен не хуже любого леса!" (С., XII, 28).

Образ леса символизирует в "Отцах и детях" еще не освоенные Базаровым стихии национальной жизни и истории, слитые, как всегда у Тургенева, с миром природы. Во время дуэли эти силы внезапно предстанут перед Базаровым в образе русского мужика, который посмотрит на него недобрым взглядом: "Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. "Вот этот тоже рано встал, - подумал Базаров,- да по крайней мере за делом, а мы?" (с. 351). Мужик не кланяется, не признает в Базарове барина, пока еще он видит, что перед ним свой человек. Однако не напрасно странен его взгляд: тут и укор, и предупреждение, и угроза.

Но вот закончена комедия дуэли. Противники сидят на траве в ожидании экипажа. И вновь перед ними является этот мужик, но ведет себя совсем по-иному. "Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? - продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, "забочил" и снял шапку при виде господ" (с. 355).

Деталь весьма характерная! Участием в нелепом "рыцарском турнире" Базаров действительно "попадает в феодалы". На этот факт чутко откликается в романе народная Россия. Базаров получает от мужика то, что вполне заслужил: сначала - молчаливый укор, а потом - отчуждение. Это отчуждение тем более естественно, что и Базаров смотрит теперь на мужика равнодушными глазами. Было время, когда он гордился своей связью с народом и считал, что его отрицания отвечают коренным потребностям народной жизни. Теперь Базарову все равно, что о нем думает этот мужик и русский мужик вообще, - "всего вероятнее, что ничего не думает", "кто его поймет? Он сам себя не понимает". Тонким штрихом Тургенев дает понять, что эта перемена не про-(*126)шла незамеченной даже для Павла Петровича. "А! вот вы как! - начал было Павел Петрович..." Писатель предлагает домыслить конец оборванной фразы читателю.

Вообще при чтении этих страниц очень трудно отделаться от странного, на первый взгляд, но, очевидно, предусмотренного Тургеневым впечатления: аристократ и демократ здесь начинают меняться местами. Демократ Базаров ведет себя во время дуэли с таким подчеркнутым благородством, что получает от Павла Петровича похвалу, заслуженную всеми правилами аристократического кодекса: "Вы поступили благородно... сегодня, сегодня, - заметьте". А Павел Петрович, как будто бы неисправимый аристократ и англоман, стыдится своей заносчивости и всего затеянного им дела.

В то время как Кирсанов, оправившись от потрясения, оживленно смеется и шутит, Базаров сидит у себя в комнате "весь желтый и злой". Совершившееся помимо его воли дело пробуждает у демократа Базарова презрение и к братьям Кирсановым, и к жизни в целом. "Небрежно" прощается он с Николаем Петровичем, остается холоден, как лед, с желающим повеликодушничать старшим Кирсановым. Не менее отчужденно относится Базаров и к Фенечке, которая при встрече "с ужасом" отскакивает от него: "Пропадет, пожалуй! - сказал он про себя... - Ну, выдерется как нибудь". "Рассыропившегося" на прощание Петра герой охлаждает вопросом: "не на мокром ли месте у него глаза", а горе Дуняши вообще остается им незамеченным.

"Виновник всего этого горя взобрался на телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: "Барчуки проклятые", плотнее завернулся в шинель" (с. 358). Но в проклятии Базарова нет твердой уверенности в адресате: ведь, в сущности, это проклятие Базаровым пущено (косвенно, разумеется) и по своему адресу. Вспомним его же слова, сказанные Аркадию: "Да, брат, ...вот что значит с феодалами пожить. Сам в феодалы попадешь и в рыцарских турнирах участвовать будешь. Ну-с, вот я и отправился к "отцам"...". Последняя фраза Базарова принимает в контексте романа не только прямой (поехал к родителям), но и переносный смысл...

Вместе с тем, общение с Базаровым не прошло бес-(*127)следно для Павла Петровича. Именно благодаря Базарову в нем вспыхнула в последний раз робким пламенем уходящая от него жизнь. Он проявил на прощание удивившую всех близких и знавших его людей человеческую щедрость: "Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные". И, благословляя брата на брак с Фенечкой, Павел Петрович, бывший неисправимый англоман, говорит: "Да и действительно, что за касты au dixneuvieme siecle?" И вот когда он обнаружил максимум возможного в его положении и характере великодушия, личная жизнь навсегда отлетела от него. "Тяжелая одинокая слеза" скатилась по щеке Павла Петровича, когда он простился с последней надеждой на любовь и на счастье. А потом он удалился в свой кабинет, "помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец" (с. 363). Спокойно и тихо уходит из русской жизни аристократ Павел Петрович Кирсанов. Герой еще жив, но для России он - уже мертвец.

Иной, трагический накал мы увидим в преждевременной смерти мятежного Базарова, хотя и ему перед уходом назначено быть посторонним свидетелем на жизненном пиру. Хорошо об этом сказал в свое время критик Н.Н. Страхов: "Глядя на картину романа спокойнее и в некотором отдалении, мы легко заметим, что, хотя Базаров головою выше всех других лиц, хотя он величественно проходит по сцене, торжествующий, поклоняемый, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однако же, что-то, что в целом стоит выше Базарова. Что же это такое? Всматриваясь внимательнее, мы найдем, что это высшее - не какие-нибудь лица, а та жизнь, которая их воодушевляет. Выше Базарова - тот страх, та любовь, те слезы, которые он внушает. Выше Базарова - та сцена, по которой он проходит. Обаяние природы, прелесть искусства, женская любовь, любовь семейная, любовь родительская, даже религия, все это - живое, полное, могущественное - составляет фон, на котором рисуется Базаров. Этот фон так ярок, так сверкает, что огромная фигура Базарова вырезывается на нем отчетливо, но, вместе с тем, мрачно. Те, которые думают, что ради умышленного осуждения Базарова автор противопоставляет (*128) ему какое-нибудь из своих лиц, например, Павла Петровича, или Аркадия, или Одинцову, - странно ошибаются. Все эти лица ничтожны в сравнении с Базаровым. И, однако же, жизнь их, человеческий элемент их чувств - не ничтожны... Чем дальше мы идем в романе, ... тем мрачнее и напряженнее становится фигура Базарова, но вместе с тем все ярче и ярче фон картины"2.

Почвеннические взгляды критика не дали ему возможность увидеть значительную долю правды в самих базаровских отрицаниях, и потому фигура Базарова в его статье несколько помрачнела и потускнела, получилась обедненной: Страхов слишком резко и круто развел героя с окружающей средой, жизнью. Мы увидим далее, что к этому фону картины герой далеко не безразличен, в его уходе из жизни есть беспримерный трагический накал и какая-то жгучая пламенность ("Не хочу бредить, - шептал он, сжимая кулаки, - что за вздор!" И являются ему в бреду огненные, красные собаки...). Тем не менее пафос романа и движение авторской мысли в нем критик уловил проницательно. В сцене последнего пребывания Базарова в усадьбе Одинцовой фон картины дышит утренней свежестью, красотою чистых, жизнерадостных чувств. Базаровской скробной любви противопоставляется любовь его юного друга Аркадия, легкая и радостная, как утро жизни, утро природы.

И Аркадий, и Катя - люди не выдающиеся. Базаров и Одинцова превосходят их и умом, и жизненным опытом, и знанием людей. Но, свергая деспотизм своих сильных наставников, молодые люди становятся самими собою, отдаются правде своих бесхитростных, но чистых и искренних чувств: "Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: "Катя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек" (с. 378).

Одновременно с молодыми влюбленными и с ними заодно сама природа в тургеневском романе справляет праздник воскресения и освобождения. Молодые души радостно отдаются скрытым ритмам ее жизни, чутко к (*129) ним прислушиваются. "В Никольском, в саду, в тени высокого ясеня, сидели на дерновой скамейке Катя с Аркадием... И Аркадий и Катя молчали... Слабый ветер, шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке, и по желтой спине Фифи бледно-золотые пятна света; ровная тень обливала Аркадия и Катю; только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска. Они молчали оба; но именно в том, как они молчали, как они сидели рядом, сказывалось доверчивое сближение" (с. 363-364).

Вспомним сцену любовного свидания Одинцовой и Базарова. Нам тоже было трудно тогда отделаться от ощущения, что в уединенной комнате присутствует третье существо - стихия ночи, чистая и вольная, зовущая к сближению тянущиеся друг к другу души. Но ни тот, ни другой (она из робости, а он из гордости) не отдались вполне ее "таинственному шептанию". И вот теперь на их долю выпало быть изумленными свидетелями чужого праздника жизни и через силу разыгрывать: ей - роль наставницы и матери, ему - наставника и отца. Странно и противоестественно это преждевременное старение людей молодых, еще полных жизненных сил, но уже не способных на взаимную любовь.

Однако есть в их судьбе и справедливое возмездие. Нельзя безнаказанно подавлять в себе стихию живых чувств, нельзя не прислушиваться к ритмам природной жизни, которая несет любого человека в своих берегах, нельзя безнаказанно превращать храм природы в мастерскую и проводить в нем самоуверенно ремесленные эксперименты. Есть великая правда в той чуткости, с которой человек инстинктивно ловит тайную жизнь природы и предается "тому ощущению полной тишины, которое, вероятно, знакомо каждому и прелесть которого состоит в едва сознательном немотствующем подкарауливании широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих" (с. 374).

Анна Сергеевна Одинцова, и особенно Евгений Базаров, этого чувства тоже не лишены, но они слишком опрометчиво пренебрегают им. А для Тургенева острота чувства природы - признак жизнеспособности в русском человеке национальных начал, мера его связи с русским народом и русской историей. Вспомним маленьких героев "Бежина луга", мир природы в "Записках охотника", вспомним утро Лаврецкого в "Дворянском гнезде": "Он (*130) сидел под окном, не шевелился и словно прислушивался к теченью тихой жизни, которая его окружала, к редким звукам деревенской глуши. Вот где-то за крапивой кто-то напевает тонким-тонким голоском; комар словно вторит ему. Вот он перестал, а комар все пищит: сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега, на деревне скрыпят ворота... "Вот когда я на дне реки, - думает Лаврецкий. - И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь, - думает он, - кто входит в ее круг - покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы; над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, богородицыны слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле..." И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего не ожидая - и в то же время как будто беспрестанно ожидая чего-то; тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, иоблака тихо плывут по нем; кажется они знают, куда и зачем они плывут. В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; ... и - странное дело! - никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины" (С., VII, 190)

Базаров, по Тургеневу, оказался недостаточно доверчивым к скрытым ритмам природной жизни как в окружающем его мире, так и в себе самом, не смог отдаться напору "широкой жизненной волны". Последнее свидание героев в Никольском оставляет у читателя сложное ощущение. Видно, что Базаров по-прежнему глубоко любит Одинцову, и ясно, что он по-прежнему презирает себя за эту любовь. Герой и сейчас делает все, чтобы убить окончательно возможность ответных чувств. Ои слишком торопится успокоить Одинцову в том, что "давно опомнился, (*131) что любовь - это чувство напускное". Но неправда базаровских утверждений дает себя знать: допускаются явно фальшивые ноты. "...Сначала мы заинтересовали друг друга, любопытство было возбуждено, - говорит Одинцова, - а потом..." - "А потом я выдохся", - подхватил Базаров. "Вы знаете, что не это было причиной нашей размолвки",- резонно поправляет его Одинцова.

Нет, не выдохся Базаров, его гордые попытки уверить в этом Одинцову самой настойчивостью своей выдают нечто прямо противоположное. Он любит Анну Сергеевну, ревнует, замечая в ней чувство сердечной симпатии к Аркадию. "Кипенье желчи" слышится в "его спокойном, но глухом голосе" в ответ на эти признания героини. Ему приходится сделать "усилие над собою, чтобы не выказать злорадного чувства, которое мгновенно вспыхнуло в его груди", когда Одинцова сообщила ему о любви Аркадия к Кате.

В минуты последнего свидания героев в Никольском возникает мотив сердечной усталости, касающийся их обоих. "Мы оба уже не первой молодости, - говорит Одинцова. - ...Мы пожили, устали". "Что значит молодость! " - говорит Базаров по поводу юношеской восторженности Аркадия. Торопивший время Базаров получает то, чего добивался: жизнь до времени старит его. По-иному к тому же идет Одинцова: "обломовская" сдержанность и робость оборачиваются душевной дряблостью и утратой живого чувства молодости. Крайности снова сошлись в ощущении прожитой жизни. К тому, что безжалостно задушили в себе эти люди, не может быть больше возврата. И природа в тургеневском романе откликается на это внезапными порывами ветра, разметавшего и слова, и надежды героев:

"- Евгений Васильевич, мы не властны... - начала было Анна Сергеевна; но ветер налетел, зашумел листами и унес ее слова.

- Ведь вы свободны, - произнес немного погодя Базаров. Больше ничего нельзя было бы разобрать; шаги удалялись... все затихло" (с. 377). "Мы не властны" Анны Сергеевны и "ведь вы свободны" Базарова - это, в сущности, лейтмотивы всей их жизни и всех разговоров, - то, что их навсегда разъединяет. Им хотелось взаимной, молодой любви - жизнь в отместку заставила их сыграть роли матери и отца.

"Что вы мне посоветуете?" - спросила Анна Серге-(*132)евна, продолжая смеяться. "Да я полагаю, - ответил Базаров тоже со смехом, хотя ему вовсе не было весело и нисколько не хотелось смеяться, также как и ей, - я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях хорошая..." На лицах Базарова и Одинцовой появляется какая-то неестественная, застывшая улыбка, прикрывающая их жизненную драму.

Лишь в конце, когда Базаров уходит, в последний раз дрогнуло сердце Одинцовой: "Разве вы уезжаете? Отчего же вам теперь не остаться? Останьтесь... с вами говорить весело... точно по краю пропасти ходишь. Сперва робеешь, а потом откуда смелость возьмется. Останьтесь". Есть в этом почти мольба, но явно запоздалая, к тому же сорвавшееся словечко "теперь" возмущает гордость разночинца ("теперь", когда Аркадий перестал быть соперником Базарова?), "Горькая усмешка подергивает "в ответ" его бледное лицо". Отвергает герой и другой подарок Одинцовой - сострадание, соучастие и жалость вместе с протянутой ему рукою. "Нет! - сказал он и отступил шаг назад. - Человек я бедный, но милостыни еще до сих пор не принимал. Прощайте-с и будьте здоровы".

Второй круг жизненных странствий героя сопровождают последние решительные разрывы. Навек порваны связи с семейством Кирсановых, с Фенечкой, увлечение которой не помогло Базарову заглушить романтическое чувство любви. Навсегда прощается Базаров с уходящим от него Аркадием, не приносит ему никакого облегчения очередное свидание с Одинцовой.

Внешне эти разрывы довольно холодны и суровы: Базаров высказывает на прощанье очень резкие, но справедливые вещи. Его правоту, как мы уже убедились, признает даже Павел Петрович, и Одинцова в минуту откровения отдает должное справедливости базаровских характеристик: "Видно, прав Базаров, - подумала она, - любопытство, одно любопытство, и любовь к покою, и эгоизм..." (с. 382).

Другу Аркадию герой тоже произносит беспощадный, но во многом точный приговор: "Ты поступил умно; для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан. В тебе нет ни дерзости, ни злости, а есть молодая смелость да молодой задор; для нашего дела это не годится. Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки... Да что! Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя за-(*133)марает, да ты и не дорос до нас, ты невольно любуешься собою, ...а нам это скучно - нам других подавай! нам других ломать надо!" (с. 380).

Но и здесь в душе Базарова есть другая, гонимая им сердечная правда, которую герой, боясь "рассыропиться", не пускает наружу. Было бы наивно полагать, что следующие один за другим разрывы никак не ранят его чуткое сердце. Ведь прочитав суровый приговор, Базаров говорит Аркадию: "Ну что ж? обняться что ли?" - и этой фразы довольно, чтобы понять, сколь многое приходится герою с великой кровью отрывать от себя, с какими властными силами своей души он пытается сладить, что в себе он хочет беспощадно "обломать". Но Базаров живет и действует, как могучая трагическая личность, чуждая компромиссов и не останавливающаяся перед трагическими ошибками.

Коллизия романа Тургенева с этой точки зрения достаточно сложна. Критик М.В. Авдеев в статье о романе "Отцы и дети", которую Тургенев оценил высоко, писал: "Передовые бойцы, бросающиеся на твердыню, почти всегда гибнут: она сдается только упорным последователям". Вся жизнь Базарова - вызов основам дворянского, самодержавно-крепостнического строя. В его отрицаниях пробивают себе дорогу новые, растущие, социально прогрессивные силы. Но эти силы еще не могут изменить существующий порядок. Возникает "...трагическая коллизия между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления"3. Для такого изображения русской революционной демократии у Тургенева имелись все основания. Оценивая результаты ее деятельности, В.И. Ленин писал: "...революционеры играли величайшую историческую роль в общественной борьбе и во всех социальных кризисах даже тогда, когда эти кризисы непосредственно вели только к половинчатым реформам. Революционеры - вожди тех общественных сил, которые творят все преобразования; реформы - побочный продукт революционной борьбы.

Революционеры 61-го года остались одиночками и потерпели, по-видимому, полное поражение. На деле именно они были великими деятелями той эпохи..."4. В "Отцах и детях" Тургенев показал и революционизирующее воздействие Базарова на все слои русского общества, и по-(*134)трясающий своим трагизмом путь героя к одиночеству и полному поражению, сохраняя в то же время действительное величие его личности.

Однако в гибели Базарова находит непосредственное выражение известная со времен античной трагедии категория "трагической вины". Бросая вызов отживающему строю жизни, герой, в порыве сословной ненависти к "барчукам проклятым", заходит слишком далеко. Отрицание "вашего" искусства перерастает у него в отрицание всякого искусства, отрицание "вашей" любви - в утверждение, что любовь - чувство напускное, отрицание "вашего" отцовства и сыновства - в готовность признать обветшалым само существо семейных чувств, отрицание сентиментально-дворянской любви к народу - в пренебрежительное отношение к мужику вообще и т. д. Порывая с барчуками, Базаров бросает вызов непреходящим ценностям культуры и истории. И в этом заключается источник его трагических ошибок, усиливающих страдания Базарова и ускоряющих его преждевременную гибель. Трагический исход жизни героя связан, таким образом, как с внешними препятствиями, так и с внутренней односторонностью его воззрений на жизнь.

Второй круг жизненных странствий Базарова завершается возвращением под кров родительского дома, где он с головой уходит в работу, пытаясь в ней найти спасение. Любящие родители "только что не прячутся от него", боясь помешать в ученых занятиях. Арина Власьевна видит сына только за столом, но и тут боится надоесть ему своими разговорами: "Енюшенька! - бывало скажет она, а тот еще не успеет оглянуться, как уж она перебирает шнурками ридикюля и лепечет: - Ничего, ничего, я так" (с. 382). Здесь с Базаровым совершаются уже необратимые перемены. Не спасают и научные занятия: "лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась".

В этот момент Тургенев приводит своего Базарова к последнему роковому для демократа разрыву с народом. Вспомним начальные страницы романа. В спорах с Павлом Петровичем Базаров с гордостью говорил о своей близости к народу и нисколько не сомневался, что его отрицательный взгляд на русскую жизнь выражает лучшие и высшие народные потребности. "Спросите любого (*135) из ваших же мужиков, в ком из нас - в вас или во мне- он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете" (с. 244). И как бы в оправдание этих слов народная Россия в первой части романа тянулась навстречу Базарову. Дворовые ребятишки бегали за ним как собачонки, "слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что он все-таки свой брат, не барин" (с. 237). Но затем в романе все более нарастают признаки драматического отчуждения.

Вспомним сцену свидания Базарова с бывшим дядькой своим, Тимофеичем. В неожиданном его появлении в усадьбе Одинцовой накануне решительного события, роковым образом сказавшегося на всей последующей жизни Базарова, чувствуется рассчитанный Тургеневым сюжетный ход. Этот Тимофеич с радостной улыбкой, с лучистыми морщинами, сердобольный, не умеющий лгать и притворяться, как бы олицетворяет собою ту поэтическую Россию, от которой Базаров презрительно отворачивается. В облике Тимофеича "сквозит и тайно светит" что-то вековое, крестьянское: "крошечные слезинки в съеженных глазах" как символ народной судьбы, долготерпения, сострадания. Певуча и одухотворенно-поэтична народная речь Тимофеича - упрек жестковатому Базарову: "Ах, Евгений Васильевич, как не ждать-то-с! Верите ли богу, сердце изныло на родителей на ваших глядючи". Старый Тимофеич тоже ведь один из тех "отцов", к культуре которых молодая демократия отнеслась не очень почтительно. "Ну, не ври", - грубо перебивает его Базаров. "Ну, хорошо, хорошо! не расписывай", - обрывает он душевные признания Тимофеича. А в ответ слышит только укоризненный вздох. Словно побитый, покидает несчастный старик Никольское: "Выйдя из дома, он обеими руками нахлобучил себе картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не в направлении города" (с. 289).

Дорого обходится Базарову это подчеркнутое пренебрежение поэтической сущностью жизни народной, глубиною и серьезностью крестьянской жизни вообще. В подтрунивании героя над мужиками к концу романа появляется умышленное, наигранное равнодушие, добродушную иронию сменяет шутовство: "Ну, - говорил он ему, - излагай мне свои воззрения на жизнь, братец: ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнется новая эпоха в истории, - вы нам дадите и язык настоя-(*136)щий и законы". В ответ на эти сознательные издевки мужик, естественно, или молчит или бормочет какую-нибудь бессмыслицу, а иногда и отвечает Базарову тем же самым шутовством, платит герою той же монетой: "Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир?... и тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?" - "Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, - успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, - а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику".

"Отломав" комедию, Базаров и мужик расходятся. При этом Базаров презрительно пожимал плечами. Он тешит себя правотою своих невысоких мнений о разумности и сознательности русского крестьянства. Но герой глубоко ошибается, он не умеет, да и не хочет всерьез говорить с мужиком: спровоцировав разговор в нужном ему направлении, он получает то, чего добивается. Но то, что Базаров от мужика получает в ответ, далеко не соответствует истине. Народная Россия, потянувшаяся к Базарову в начале романа, теперь чувствует в нем чужого человека из враждебного социального стана.

"- О чем толковал? - спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. - О недоимке, что ль?

- Какое о недоимке, братец ты мой! - отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, - так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?

- Где понять! - отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как он хвалился в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового" (с. 383- 384).

Неотвратимый удар судьбы читается в финальном эпизоде. При всей психологической обусловленности есть в смерти Базарова и другой, социально-исторический и философский смысл. Последние страницы романа, где тургеневский реализм, сохраняя достоверность и психоло-(*137)гическую правду, "возвышался до символа", искренне восхищали А. П. Чехова. Есть, бесспорно, нечто символическое в том, что смелый отрицатель, анатом и физиолог русской жизни губит себя при вскрытии бездыханного тела мужика.

"Демократ до конца ногтей", Базаров вторгался в жизнь смело и самоуверенно, и его естественнонаучный скальпель отсекал в ней слишком много жизнеспособного, пока не поразил самого врачевателя. Гибель Базарова трагична, потому что ею искупается роковая односторонность героя и восстанавливается чистота высоких духовных помыслов, которые лежат в основе его деятельности.

Перед лицом смерти слабыми оказались опоры, поддерживавшие некогда базаровскую самоуверенность: медицина и естественные науки, обнаружив свое бессилие, отступили, оставив Базарова наедине с самим собой и с ощущением неотвратимости конца. Тогда и приходят на помощь герою силы, им когда-то отрицаемые, хранимые на дне его души. Именно их герой мобилизует на борьбу со смертью, и они восстанавливают цельность и стойкость его духа в последнем испытании.

Умирающий Базаров прост и человечен: отпала надобность скрывать свой "романтизм", и вот душа героя освобождается от плотин, бурлит и пенится, как полноводная река. Базаров умирает удивительно, как истинно национальный герой, как умирали у Тургенева русские люди в "Записках охотника". Он много думает теперь не о себе, а о своих родителях, готовя их к ужасному концу. Он объявляет о случившемся не сразу, пытается смягчить удар, ссылаясь на причины незначительные ("Простудился, должно быть"). И лишь когда хитрить уже бессмысленно, Базаров с суровой нежностью, срывающимся голосом говорит любимому отцу: "Старина... дело мое дрянное. Я заражен, и через несколько дней ты меня хоронить будешь". С мужественной сыновней добротою Базаров отвергает уже напрасные надежды Василия Ивановича на силу медицины, подсказывая единственное для стариков утешение: "Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна".

Базаров - атеист, свое спасение он видит лишь в одном: призвать на помощь отрицаемую некогда любовь. Его достоинство и мужество питает и поддерживает любовь к родителям; могучая и властная, она помогает Базарову забыть свое несчастье и думать о страданиях других, (*138) близких ему людей. Когда же силы начинают изменять Базарову, он призывает Одинцову, чтобы перед смертью дать волю своим невысказанным чувствам, чтобы отдать себя во власть бессмертной романтической любви: "Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время", - прощается герой с возлюбленной почти по-пушкински: "Как дай вам бог любимой быть другим". Какая поэтическая мощь прорвалась вдруг в бесстрашном отрицателе, какая бездна бескорыстнейшей любви открылась в нем! "Прощайте, - проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. - Прощайте... Послушайте... ведь я вас не поцеловал тогда... Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет..." "Добрая... великодушная... славная... красивая", - слова совсем далекие от лексикона нигилиста. Умирающий Базаров говорит языком поэта о любви и прощении. И только здесь наглядно проявляется базаровский масштаб, базаровский максимализм, но проявляется уже не в отрицании, а в утверждении тех позитивных ценностей, которые всегда таились за его отрицаниями и которые герой до времени подавлял.

После прощального поцелуя Одинцовой Базаров погружается в глубокое беспамятство ("И довольно!.. Теперь... темнота..."). "Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице" (с. 396-397). Что это? Запоздалое раскаяние? Или, напротив, бунт атеистической души?

Противник всяких затвердевших философских систем и верований, Тургенев постоянно говорил, что человек не должен забывать об ограниченности своих внутренних возможностей. Во время работы над "Отцами и детьми" он убеждал свою корреспондентку Е.Е. Ламберт: "Главное, не желайте никогда и ни в чем ни высказать, ни выслушать последнего слова, как бы оно справедливо и искренно ни было: эти последние слова большей частью бывают началом новых недоразумений" (П., IV, 171). Таково тургеневское понимание ограниченности всяких последних истин и решительных приговоров, по какому бы поводу они ни были высказаны и как бы ни был человек субъективно уверен в их непогрешимости.

На этой почве Тургенев как человек и как художник (*139) последовательно расходился с Львом Толстым. Толстой шел в психологическом анализе до конца, не смущаясь окончательными приговорами. Его писательская дерзость поражала современников как остротой критических высказываний, так и беспримерной смелостью "диалектики души". Писательская и человеческая деликатность Тургенева нередко раздражала Толстого, он видел в ней аристократическую манерность, уклончивость и даже фальшь. "Думает же Толстой, что я и чихаю, и пью, и сплю ради фразы" (П., III, 290), - горько шутил Тургенев в одном из писем Гончарову. Это явилось, в конечном счете, источником серьезного конфликта, на долгие годы поссорившего двух великих писателей.

Но после смерти Тургенева уже умудренный опытом Толстой признал в писательской "стыдливости" Тургенева особый смысл, особую форму веры в добро: "Главное в нем это его правдивость" и "не формулированная, как будто нарочно из боязни захватать ее... двигавшая им и в жизни, и в писаниях, вера в добро - любовь и самоотвержение, выраженная всеми его типами самоотверженных и ярче, и прелестнее всего в "Дон Кихоте", где парадоксальность и особенность формы освобождала его от стыдливости перед ролью проповедника добра"5. Примечательно, что эти строки Толстой написал в годы собственных проповеднических увлечений.

Не формулированная вера в добро и справедливость заставляла Тургенева быть сдержанным в психологическом анализе и не ставить точек над "и" там, где жизнь не давала ему ясных ответов на поставленные вопросы. Тургеневское беспристрастие, "стремление к истине всецелой", сказалось и в изображении последних мгновений жизни Базарова.

Любовь к женщине, любовь сыновняя к отцу и матери сливается в сознании умирающего Базарова с любовью к Родине, к таинственной России, оставшейся не до конца разгаданной загадкой для Базарова ("Тут есть лес"). "Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Это чепуха; но не разуверяйте старика... И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать". И от любимой, от отца и матери чувства и помыслы Базарова вновь обращаются к России: "Я нужен России... Нет, видно, не (*140) нужен..." (с. 396). На этот последний вопрос-сомнение ответит недвусмысленно тургеневский эпилог.

С уходом из жизни Базарова поэтическое напряжение романа спадает, "полуденный зной" сменяет "белая зима" "с жестокой тишиной безоблачных морозов". Жизнь входит в будничное русло, вершатся две свадьбы в доме Кирсановых, выходит замуж "не по любви, а по убеждению" Анна Сергеевна Одинцова.

Отблеск трагической смерти Базарова лежит на последних страницах романа.

Со смертью Базарова осиротела жизнь: и счастье не в счастье, и радость не в радость. Осиротел и Павел Петрович, ему не с кем спорить и нечем жить: "Стоит взглянуть на него в русской церкви, когда, прислонясь в сторонке к стене, он задумывается и долго не шевелится, горько стиснув губы, потом вдруг опомнится и начнет почти незаметно креститься..." (с. 400). Невосполнимы потери, незаменимы утраты. Не Ситникову же быть героем, хоть и "толчется" он в Петербурге, и, по его уверению, продолжает дело Базарова. Так нарастает и ширится в эпилоге скорбная тема сиротства, в бледных, стыдливых улыбках жизни чувствуются еще не выплаканные слезы. Усиливаясь, напряжение достигает кульминации и разрешается строками финального реквиема удивительной поэтической красоты и духовной мощи:

"Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам... Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и поют на заре. Железная ограда ее окружает; две молодые елки посажены по обоим ее концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка - муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки (*141) поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем... Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии "равнодушной" природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной..." 6 (с. 401-402).

Так бессмертные любовь и поэзия, поддержавшие Базарова во время трагической гибели, обещают ему теперь жизнь бесконечную. Восхищаясь финалом романа, А.И. Герцен писал Тургеневу: "Реквием на конце - с дальним апрошем к бессмертию души - хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм" 7. Тургенев отвечал, что в мистицизм он не ударился и не ударится, а в отношениях к богу придерживается мнения Фауста:


          Кто решится его назвать
          Или сказать: "Я верю в него",
          Кто  воспримет  его  своим  чувством
          Или   осмелится   сказать:
          "Я не верю в него"? (См. П., IV, 383) 8

В строках финального реквиема продолжается полемика с отрицаниями любви и поэзии, с вульгарно-материалистическими взглядами на сущность жизни и смерти, с теми крайностями базаровских воззрений, которые он искупил своей трагической судьбой. Ведь с точки зрения (*142) Базарова-натуралиста смерть - дело естественное и простое: всего лишь разложение одних форм вещества и переход его в другие формы, а потому и отрицать смерть, по-видимому, бессмысленно. Обращаясь к Одинцовой, Базаров говорит: "Старая штука смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу... а там придет беспамятство, и фюитъ! (Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать... я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь - форма, а моя собственная форма уже разлагается" (с. 395). Но эти слова оказываются теперь малоуспокоительными - иначе зачем же Базаров призывает к себе любовь и зачем говорит языком поэта?

"Может ли возмущать нас процесс превращения трупов наших в великолепную растительность полей, а полевых цветов в орган мышления? - задавал вопрос один из учителей Базарова Молешотт и отвечал так. - Кто понимает эту взаимную зависимость всего существующего, тому она не может быть неприятной".

Тургенев полемизирует с таким воззрением на жизнь человека, которое сродни "великому спокойствию равнодушной природы". Поэтическое, любящее существо - человек не может смириться с бездушным отношением к гибели неповторимой и незаменимой никем человеческой личности. И цветы на могиле Базарова призывают нас верить всесильной, святой и преданной любви. Эта любовь, эти молитвы и слезы над могилой героя говорят нам о том, что он нужен России, что в глубине своей его помыслы и мечты высоки, благородны. В этом смысл воскрешения русской темы начальных страниц в эпилоге: та же ветхость и запустение, те же черты, что и в пейзаже-символе начала романа, остаются на лице осиротевшей родины Базарова, любимой им и любящей его России. Вспомним слова Тургенева о героях базаровского типа: "Когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать" (С., VIII, 181).

1 Бялый Г.А. Роман Тургенева "Отцы и дети", с. 107.

2 Страхов Н.Н. Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом, СПб., 1895, с. 43-44.

3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 29, с. 495.

4 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 179.

5 Толстой Л.Н. Собр. соч. в 20-ти т. М., 1965, т. 17, с. 553.

6 Показательно, что эпитет "равнодушная" - скрытая цитата из стихотворения Пушкина "Брожу ли я вдоль улиц шумных...":


          И пусть у гробового входа 
          Младая будет жизнь играть, 
          И равнодушная природа 
          Красою вечною сиять.

"Здесь как бы подводится итог теме "Базаров и Пушкин". Базаров недооценивал Пушкина, отвергал его. А в результате... пушкинская мудрость оказалась выше и непреложнее поверхностных суждений Базарова о поэзии". (Гаркави А.М. Заметки о романе Тургенева "Отцы и дети". - Уч. зап. Калининградского ун-та, вып. 5. Калининград, 1970, с. 123).

7 Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти т. М., 1963, т. 27, кн. I, с. 217.

8 О непоследовательности Тургенева-атеиста см.: Курляндская Г.Б. Структура повести и романа И. С. Тургенева 1850-х годов. Тула, 1977, с. 197-198.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Антонович М.А. Асмодей нашего времени. - В кн.: Антонович М. А. Литературно-критические статьи. М.-Л., 1961.

Писарев Д.И. Базаров. - В кн.: Писарев Д.И. Соч. М., 1955, Т. 2.

Писарев Д.И. Реалисты. - Там же. М., 1956, т. 3.

(*143)

Страхов Н.Н. "Отцы и дети". - В кн.: Страхов Н. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом. 3-е изд. СПб., 1895.

Шелгунов Н.В. Люди сороковых и шестидесятых годов. - В кп.: Шелгунов Н.В. Литературная критика. Л., 1974.

Авдеев М.В. Наше общество в героях и героинях литературы. СПб., 1874.

Воровский В.В. Базаров и Санин. - В кн.: Боровский В.В. Литературно-критические статьи. М., 1956.

Фридлендер Г.М. К спорам об "Отцах и детях". - Русская литература, 1959, № 2.

Пустовойт П.Г. Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети" и идейная борьба 60-х годов XIX века. М., 1965.

Петров С.М. И.С. Тургенев. Творческий путь. М., 1961.

Бялый Г. А. Роман Тургенева "Отцы и дети". М.-Л., 1963.

Пустовойт П.Г. Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети". Литературный комментарий. М., 1964.

Браже Т.Г. Целостное изучение эпического произведения. М., 1964.

Курдюмава Т.Ф. Изучение прозаических произведений. - В сб.: Преподавание литературы в старших классах. М., 1964.

Жданов М.М. Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети" в школьном изучении. Л., 1972.

Батюто А.И. Тургенев-романист. Л., 1972.

Курляндская Г.В. Художественный метод Тургенева-романиста. Тула, 1972.

Манн Ю.В. Базаров и другие. - Новый мир, 1968, № 10.

Кулешов В.И. Об одной ситуации в жизни И.С. Тургенева как ближайшем стимуле создания образа Базарова. - В кн.: Проблемы истории и теории литературы. Сб. статей, посвященных памяти профессора А.Н. Соколова. М., 1971.

Маркович В.М. Человек в романах И.С. Тургенева. Л., 1975.

Батюто А.И. Признаки великого сердца (к истории восприятия Достоевским романа "Отцы и дети"),- Русская литература, 1977, № 2.

Сергейчева А.Ф. Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети" в школе. Из практики изучения. Тула, 1973.

Мысляков В.А. Базаров на "rendez-vous". - Русская литература, 1975, № 1.

Мысляков В.А. Чернышевский и Тургенев. ("Отцы и дети" глазами Чернышевского). - В сб.: Н.Г. Чернышевский. Эстетика, литература, критика. Л., 1979.

Винникова Г.Э. Тургенев и Россия. 2-е изд. М., 1977.

Шаталов С.Е. Роман Тургенева "Отцы и дети" в литературно-общественном движении. - В кн.: Литературное произведение в движении эпох. М., 1979.

Троицкий В.Ю. Книга поколений. О романе И.С. Тургенева "Отцы и дети". М., 1979.