Публикуется
по книге: Ю.В. Лебедев "Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети"", М.: Просвещение,
1982.
Электронная версия подготовлена А.В. Волковой - www.slovesnik.ru
Неудача в любви повлекла за собою тяжелые драматические последствия в судьбе Базарова. Она привела к кризису его односторонние, вульгарно-материалистические взгляды на жизнь. Перед героем открылись две бесконечности, две бездны: одна - загадка его собственной души, которая оказалась глубже и бездоннее, чем он предполагал; другая - загадка мира, который его окружает: любимой женщины, народной России, жизни в ее широких, вселенских пределах. Противник всяческих душевных излияний, он начинает "говорить красиво", пускается в презираемую им философию. Мир, казавшийся ему в спорах с Павлом Петровичем абсолютно "дневным" и разгаданным, становится полным тайн.
Вслед за мучительным одиночеством в любви, столкнувшей Базарова с действительным существованием таинства человеческих чувств, герою открывается драма человеческого познания. От микроскопа героя потянуло к телескопу, от инфузорий - к звездному небу над головой, потянуло неудержимо, вопреки уже беспомощным нигилистическим фразам: "Я гляжу на небо только тогда, когда хочу чихнуть".
(*109) "Черт знает, что за вздор! - признается Базаров Аркадию. - Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь" (с. 306). За восхищением стойкостью человеческого духа тут проглядывает внутреннее смущение перед неудержимой силой нравственных чувств и страстей. К чему придумывать человеку поэтические тайны, зачем тянуться к утонченным переживаниям, если он - всего лишь атом во вселенной, слабое биологическое существо, подверженное неумолимым естественным законам увядания и смерти?
"А я думаю, - продолжает Базаров, - я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!" (с. 323).
Базаров скептичен по-прежнему, но теперь его скептицизм лишен непоколебимой уверенности. Рассуждения героя о мировой бессмыслице при видимом отрицании заключают в себе тайное признание смысла самых высоких человеческих надежд и ожиданий. Если эта несправедливость мирового устройства - краткость жизни человека перед вечностью времени и бесконечностью пространства - осознается Базаровым, тревожит его "бунтующее сердце", значит, есть у человека потребность поиска более совершенного миропорядка. Не случайно же сам Базаров несколько минут спустя признается, что ему хочется возиться с людьми, хоть ругать их, да возиться с ними. Положение песчинки, атома, находящегося во власти безличных стихий природы, Базарова, по-видимому, не удовлетворяет. Гордая сила человеческого возмущения поднимает его над равнодушным муравьем, не обладающим чувством сострадания. И хотя Базаров говорит о бессмыслице высоких одухотворенных помыслов, в подтексте его рассуждений чувствуется сомнение, опровергающее поверхностный, вульгарный материализм.
Конечно, признание своей неправоты не по нутру Базарову, оно до глубины души возмущает его ученую гордость. Базаров пытается и сейчас сладить с миром и c (*110) собой по-иному: с помощью всемогущего естествознания он хочет убить боль проклятых вопросов. Потому Базаров и приводит в пример себе и другим муравья, живущего простыми инстинктами борьбы за существование и не знающего ни мук, ни страданий - "не то, что наш брат, "самоломанный"! С точки зрения физиологии, муки совести, драмы любви, чары искусства, заоблачные полеты фантазии - дичь и пустяки, болезненные отклонения психики.
Не умея ответить на роковые вопросы о драматизме любви и познания, о смысле жизни и таинстве смерти, Базаров хочет, используя ограниченные возможности современного естествознания, заглушить в человеке ощущение трагической серьезности этих вопросов. Масштаб притязаний Базарова здесь головокружительно смел и значителен. Но как незаурядный человек, герой не может с самим собою справиться: данные естественных наук его от этих тревог не уберегают. Он склонен как нигилист упрекать себя в отсутствии равнодушия к презренным аристократам, к несчастной любви, поймавшей его на жизненной дороге; в минуты отчаяния, когда тайными тропами к нему подбирается "романтизм", он негодует, топает ногами и грозит себе кулаком. Но в преувеличенной дерзости этих упреков скрывается другое: и любовь, и поэзия, и сердечное воображение прочно живут в его собственной душе!
Возникшие перед Базаровым вопросы о смысле жизни, опровергающие его прежний, упрощенный взгляд па человека, - не пустяки. Так начинается глубокий кризис антропологизма, веры героя в неизменную, биологизированную природу человека: эта вера бессильна перед открывающейся сложностью человеческого бытия. Сомневаясь в истине старых воззрений и не имея новых, Базаров в своих мыслях о жизни заходит в тупик. Старая вера, что люди подобны деревьям в лесу, давала герою возможность смотреть на мир оптимистически. Она вселяла уверенность в том, что нет нужды ученому и революционеру заниматься каждым человеком в отдельности: самой природой установлена в мире людей некая общность, некий инстинкт общественной солидарности. Исправьте общество в соответствии с голосом этих инстинктов - и социальных болезней не будет. Любовь к Одинцовой поколебала оптимистические, но довольно абстрактные убеждения. В душу Базарова проник разъеда-(*111)ющий яд сомнений: может быть, Одинцова права, может, точно всякий человек загадка. И перед Базаровым открылось два пути: или поиск новой общественной теории, или последовательный индивидуализм на почве старых антропологических взглядов на человека. Базаров - неуступчивая, трагическая личность - выбирает именно второй путь. "Я придерживаюсь отрицательного направления, - говорит он Аркадию, - в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен - и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущений. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу". - "Что же и честность - ощущение?" - "Еще бы" - "Евгений!" - начал печальным голосом Аркадий. "А? что? не по вкусу? - перебил Базаров. - Нет, брат! Решился все косить - валяй и себя по ногам!.." (с. 325).
Новый базаровский взгляд предельно индивидуалистичен и разрушает в конечном счете не только всякие объективные основания для эстетических чувств, но и нравственные законы жизни человечества лишает каких бы то ни было опор. Сколько людей - столько и понятий о прекрасном, а потому долой эстетику как науку и долой искусство как форму общественного сознания. К этому, в сущности, и придет позже Д.И. Писарев в статье "Разрушение эстетики". Но ведь таким же образом, если, "решившись все косить", довести эти мысли до логического конца, можно прийти к отрицанию общих идеалов человечества.
Под угрозою отрицания оказываются не только чувства любви к женщине, но и сыновние, и дружеские. В разговоре под стогом и они подвергаются серьезному испытанию, а спор между Базаровым и Аркадием впервые завершается победой ученика1. Назвав Павла Петровича идиотом, Базаров заявляет в ответ на возмущение Аркадия: "Ага! родственное чувство заговорило... Я заметил: оно очень упорно держится в людях..." - "Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем" (с. 326-327).
(*112) Вслед за отрицанием значимости любовных, родственных и дружеских чувств Базаров действительно начинает терять ощущение простого чувства справедливости. На протяжении всего разговора с Аркадием он грубо обходится со своим учеником, как бы вымещая на нем свою внутреннюю тревогу и боль. "Ты нежная душа, размазня... Ты робеешь, мало на себя надеешься". Ну, а у самого Базарова нет нежности в душе и робости перед красотою и умом Одинцовой? "Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет - ты об этом не догадался до сих пор!" Но разве у Базарова с некоторых пор не появилось принципа, во имя которого он решил сладить с собою, со своим "романтизмом"?
Базаров неоднократно пускается в высокие философские размышления о смысле жизни, о трагизме бытия, но едва лишь Аркадий позволяет себе нечто подобное, следует грубый совет "не говорить красиво". Герой не чувствует того, что все его упреки Аркадию по скрытой иронии жизни обращаются теперь против него. "Э-э! да ты, я вижу, точно намерен пойти по стопам дядюшки. Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя!" Но Павел Петрович, конечно, порадовался бы, услышав и некоторые из философских размышлений Базарова, узнав о рыцарской любви героя к Одинцовой, столь же безответной любви, как и у него к княгине Р. Впрочем, "радости" Павла Петровича еще все впереди. Именно он оценит по достоинству участие Базарова в "рыцарском турнире".
В отличие от молодых деятелей русской революционной демократии Базарову выпало мучительно пережить драматические последствия вульгарно-материалистических воззрений. В речах героя все чаще ощущается нарастающий психологический надрыв. Он излагает свои мысли Аркадию с нескрываемым чувством отчаяния и намеренно взвинченной злобы ("А? что? не по вкусу? Нет, брат!"). Такое он еще пока не раскрывал никому, даже своему близкому другу поведал не сразу, причем сказал- и как будто покаялся ("Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу"). За утверждениями Базарова все чаще слышится сомнение героя в непреложности истины, проявляющееся в напускной резкости некоторых его суждений. Но, сомневаясь, Базаров скорее с вызывающей дерзостью обвинит в заблуждениях все человечество, чем признает открыто несовершенство своих собственных взглядов. "Клевета?, Эка важ-(*113)ность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взведи на человека, он в сущности заслуживает в двадцать раз хуже того". Герой злится, когда человек и человечество не умещаются в его узкие представления о законах природы и общества, но, въяве негодуя, он недоволен самим собой, потому что в глубине скрыта любовь к человечеству, жажда добра.
Проследить за переменами в характере и взглядах Базарова очень важно для правильного понимания романа. Мы убеждаемся, что в разговоре под стогом Базаров начинает подвергать сомнению истины антропологического материализма, высказанные с завидной простотою во время бесед с Одинцовой. Постепенно в романе углубляется разлад живой души Базарова с основными положениями его нигилистической теории. Но и тут ему нельзя буквально верить на слово: утверждая одно, Базаров нередко чувствует другое, и чем энергичнее его отрицания, тем значительнее таящиеся за ними утверждения. Говорить о мировоззрении Базарова вообще, "цитатным" методом, без учета двойственности его характера и духовной эволюции, которая с ним совершается, попросту невозможно.
Обратимся, например, к знаменитой тираде Базарова о "лопухе". "Ненавидеть! - восклицает герой. - Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?" (с. 325).
Проще всего, как это часто и делается, обвинить Базарова в презрении к мужику и одновременно оправдать скептицизм героя ссылками на мелкобуржуазную двойственность психологии крестьянина. Но, по существу, вопрос Базаровым поставлен значительно глубже: речь идет о трагической сущности прогресса, о дорогой и бесчеловечной цене, которой он окупается. Рассуждения Базарова о лопухе над его могилой и о белой избе для Филиппа или Сидора стоят в одном ряду с горькими мыслями Белинского в письме к Боткину от 1 марта 1841 года: "Что (*114) мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы"2.
Такого же рода вопросы будут преследовать героев Достоевского. Стоит ли будущая мировая гармония одной лишь слезинки ребенка, упавшей в ее основание? Кто оправдает бесчисленные человеческие жертвы, которые совершаются во имя блага грядущих поколений? Имеют ли нравственное право будущие поколения цвести и благоденствовать, предав забвению то, какой жестокой и бесчеловечной ценой куплена для них эта гармония? Базаровские сомнения и метания потенциально несут в себе и проблемы, над решением которых будут мучаться герои Достоевского от Раскольникова до Ивана Карамазова.
И конечно же, в рассуждениях о белой избе и лопухе над могилой Базаров не эгоист и не мелкий индивидуалист: не только о себе он тут хлопочет, а о неповторимой ценности человеческой личности, о смысле прогресса, о смысле истории, о мировом смысле, наконец. Жизнь не дает пока Базарову ответа на последние вопросы, но тот факт, что они проснулись в нем, говорит о духовном богатстве его личности. Базарову ясно, что материальные блага жизни - белая изба для Филиппа или Сидора - не могут быть венцом прогресса. Если благоденствие и благоустройство заставят забыть о бесконечных порывах человеческого духа и приведут к царству мещанского благополучия, то и цель бессмысленна и жизнь бессмысленна.
Духовной природе Базарова угрожают, конечно, не эти тревожные вопросы. Напротив, они делают героя богаче, щедрее, человечнее. Слабость Базарова в другом, в усиленном стремлении уйти от них, в презрительной оценке их как романтизма, чепухи и гнили, в попытках согласиться на малое, втиснуть себя и окружающее в узкие границы биологических закономерностей.
Драматизм положения Базарова еще более усугубляется под кровом родительского дома. Мрачному, замкнутому, холодеющему Базарову противостоит рвущаяся к герою великая сила беззаветной родительской любви. Щедрые души, "старички" Базаровы идут на любые (*115) жертвы ради сына, родители готовы исполнить любое его желание, любой каприз. Несчастный Василий Иванович, зная, что Евгений не любит душевных излияний, напускает на себя по прихоти сына такую суровость, какая ему явно не по плечу: "А у самого и губы и брови дергало, и подбородок трясся... но он, видимо, желал победить себя и казаться чуть не равнодушным" (с. 309). Тургенев оставляет теперь Базарова наедине с собою. Герою попросту не о чем спорить со своими родителями: в отличие от "старичков" Кирсановых они - в общественном смысле - действительно люди отставные. Мать Базарова Арина Власьевна - "настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена". Отец как медик безнадежно отстал от современности: "А в Радемахера еще верят в губернии?" - спросил Базаров. Василий Иванович закашлял. - "В губернии... Конечно, вам, господа, лучше знать, где ж нам за вами угоняться? Ведь вы нам на смену пришли" (с. 312-313).
В доме "старичков" Базаровых совершенно исчезает всякий повод для враждебной агрессивности героя. Но тут-то и обнажается во всем трагическом существе его душевное одиночество. "Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать с ним, но Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра" (с. 316). По ряду психологических штрихов, рассыпанных в романе, мы чувствуем, что сын любит своих родителей, но он делает все возможное, чтобы спрятать от себя и от других эту любовь. Ведь любовь, в том числе родительская и сыновняя, по его понятиям, чувство "напускное", отживающее свой век. Он боится "рассыропиться" и дать этому чувству ход. В доме родителей герой начинает пожинать плоды своей жестокой жизненной позиции: "Широко раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания детства не имели власти над ним". Любящий своих родителей, Базаров теряет опыт сердечной общительности, культура сыновних чувств в нем иссыхает, атрофируется. В общении с отцом и с матерью сын угловат и беспомощен: ни приласкать, ни успокоить. Он целый день молчит, не зная, что сказать отцу в оправдание, решившись на очередной отъезд. И наконец, уже прощаясь в кабинете, "он проговорил с натянутым зевком: "Да... чуть было не забыл тебе (*116) сказать... Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу". Не зря глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражают "не одну преданность и нежность": в них "виднелась грусть" и "какой-то смиренный укор".
"Я не понимаю, - писал М. Горький, - почему человек доживает до такого странного состояния, когда ему вдруг оказывается "нечего сказать" отцу и матери. Я не могу думать, что это "нечего сказать" является результатом внутреннего богатства, а не признаком духовной бедности.
Если я умнее, образованнее, что ли, моего отца, я, конечно, найду, что сказать ему. Он со мной не согласится? Может быть. Но ведь я же верю в силу моего знания, верю, что мой опыт организован правильнее, чем опыт другого человека, хотя бы отца в данном случае? Стало быть, разговор между нами возможен. Конечно, если я скажу отцу, что я умница, а он дурак, ну, тогда на этом мы и покончим беседу. Но зачем же я буду называть его дураком, если мне известно, что он по непреложным законам истории и социологии должен смотреть на вещи несколько иначе, чем я.
Старик Базаров лечит крестьян - вот образованный сын и научил бы его, от нечего делать, кое-чему, что помогло бы старику лечить мужиков с большим успехом и энергией"3.
Как и в истории с Одинцовой, Базаров безжалостно давит в себе чувство сыновней любви, и чем больше оно сопротивляется, тем сильнее это раздражает героя. В поведении Евгения с родителями нарушаются извечные и непреложные законы нравственности и культуры. Не случайно в рассказе о жизни стариков Базаровых "в мифологию метнул" не только Василий Иванович, но и сам автор "Отцов и детей". На страницах, посвященных жизни Базарова под кровом родительского дома, ярко выражен колорит античной культуры4.
В трактате Цицерона "О старости" любовно повествуется о прелести земледельческого труда: по нормам античности это занятие наиболее соответствовало образу жизни мудреца, старого человека. Есть особое бескорыстие в том, что старики "участвуют в работах, которые, (*117) как они знают, им самим пользы не принесут: "Для другого поколенья дерево сажает"5. Подобно античным мудрецам, живет в своем имении Василий Иванович Базаров. В ответ на радость сына за подросшую березовую рощу он оживился: "А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы".
Есть в описании отцовских чувств Василия Ивановича скрытый намек на заключительные эпизоды "Одиссеи" Гомера. Престарелый отец Одиссея Лаэрт смягчает тоску по блудному сыну, занимаясь земледельческим трудом:
Тою порой Одиссей и сопутники, вышед из града, Поля достигли, которое сам обрабатывал добрый Старец Лаэрт с попеченьем великим, давно им владея. Сад там и дом он имел; ото всюду широким навесом Дом окружен был; и днем под навесом рабы собирались Вместе работать и вместе обедать; а ночью там вместе Спали; была между ними старушка породы сикельской; Старцу служила она и пеклася о нем неусыпно6.
И при встрече отца с сыном самой верной приметой, уничтожавшей все сомнения старика Лаэрта в том, что перед ним не чужой человек, а его сын, явились следующие слова Одиссея:
Если ж желаешь, могу я тебе перечесть и деревья В саде, которые ты подарил мне, когда я однажды, Бывши малюткою, здесь за тобою бежал по дорожке. Сам ты, деревья даря, поименно мне каждое назвал... ................................................................................. Так он сказал. Задрожали колена и сердце у старца; Все сочтены Одиссеевы признаки были... 7
Совершенно очевидна ссылка на традиции античной культуры в тургеневском описании встречи блудного Одиссея-Базарова с постаревшим отцом, стосковавшимся по любимому сыну. Однако вместо ожидаемой гармонии в жизнь Василия Ивановича Базарова вторгается неожиданный и огорчительный диссонанс: "Потом явился на сцену чай со сливками, с маслом и кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для того чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию: "На сем месте я люблю философство-(*118)вать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием". - "Что за деревья?" - спросил, вслушавшись, Базаров. - "А как же... акации", Базаров начал зевать" (с. 315-316).
Вспоминаются слова Базарова, сказанные в Марьине: "Акация да сирень - ребята добрые, ухода не требуют". Ясно, что глухоту и зевоту Базаров сознательно на себя напускает, чтобы прервать душевные излияния отца. И за недоговоренностью вопроса-удивления Василия Ивановича ("а как же... акации") скрывается, как часто это бывает у Тургенева, тайная, но глубокая жизненная драма. (Уж не дарил ли когда-нибудь несчастный отец любимые Горацием деревья своей единственной надежде - дорогому сыну Евгению?)
Речь о Горации заходит в романе не случайно. Известно, что отец его был человеком незнатного происхождения. Но всеми силами он старался возвысить своего сына. Собрав последнее, старик Гораций отправился со своим сыном в Рим с твердым намерением дать ему такое же воспитание, какое получали дети римских сенаторов и всадников. И Гораций оправдал надежды отца. Более того, в начале своего жизненного пути он был решительным республиканцем и принимал участие в походе Брута, который в глазах римской молодежи был освободителем от тирании. Именно в этом контексте становится ясным обращенный к Аркадию вопрос Василия Ивановича: "Как вы думаете, ...ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите?" (с. 320). Однако, в отличие от Базарова, Гораций так отзывался о своем отце: "Если никто не может справедливо укорить меня ни в корыстолюбии, ни в грязном разврате; если, чтоб сказать в похвалу себе, жизнь моя чиста, безупречна и дорога моим друзьям, то виновником всего этого был мой отец".
Василий Иванович тщетно ждет от любимого сына слова признательности и благодарности. Базаров попадает в историю, аналогичную той, которая с ним случилась в Марьине. Герой смеялся там над мечтательностью Николая Петровича, над его любовью к природе и поэзии, отвергал всякого рода философствования, а теперь у своего отца столкнулся с теми же самыми "болезнями". Но повторяется старая история по-новому. Ведь отец Базарова - плебей. Никакой дворянской изнеженности - (*119) "вся жизнь на бивуаках". Ничего специфически барского в жизни полкового лекаря не было и не могло быть. И в то же время у этого плебея поистине патрицианская гордость ничуть не меньше, чем у Павла Петровича. "Как некий Цинциннат", римский патриций, он трудится в поле, обрабатывает землю сам и очень гордится этим. Известно, что земледелием в Древнем Риме занимались почти все знатные старики, прославленные сенаторы. А Луция Квинкция Цинцинната известили о назначении диктатором, когда он пахал. Об участи Цинцинната Василий Иванович, конечно, не мечтает, но вот в разговоре с Аркадием проявляется в его характере довольно трогательная черта: "А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: "Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания..." - Голос старика перервался" (с. 320).
Таким образом, и мечтательность, и поэзия, и любовь к философии, и сословная гордость - все это возвращается к Базарову в новом качестве и не среди враждебных ему "барчуков", а под соломенной крышей родительского крова, да еще в формах, воскрешающих традиции не вековой, дворянской, а тысячелетней, античной культуры, пересаженной на добрую почву старорусского патриархального быта. А это значит, что и философия, и поэзия - не только праздное занятие аристократов, "развивших в себе нервную систему до раздражения", но и вечное свойство человеческой природы, вечный атрибут культуры. Если в спорах с Павлом Петровичем базаровское отрицание традиций, искусства, философии имело праведный смысл как полемика с очевидными крайностями дворянской культуры, оторвавшейся от демократических основ, то в доме бедных родителей Базарова подчеркнутое равнодушие, холодность и даже презрение героя к "отцам" уже ничем не оправданы, они свидетельствуют о его духовном опустошении.
Базаров вырывается и убегает от преследующей его по пятам родительской любви. Свершается нечто непоправимое, творится какая-то вопиющая несправедливость, внушающая читателю романа чувство скорби и страха: "Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда (*120) лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, - и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, - Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь. "Бросил, бросил нас, - залепетал он, - бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" - повторил оп несколько раз и каждый раз выносил вперед свою руку с отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: "Что делать, Вася! Сын - отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня".
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как в молодости ее не обнимал: она утешила его в печали" (с. 333-334).
Эта сцена - трагический эпилог первого круга духовных странствий Евгения Базарова. В ней уже пробиваются ноты финального реквиема, которым завершается роман. Полдень Базарова под стогом невдалеке от родительского дома явился последним по глубине и силе трагическим взлетом его мятежной личности. Далее в романе наступает спад поэтического напряжения, читатель присутствует при ужасном и возвышенном финале трагедии.
Тургенев еще раз проведет героя по тому же кругу, по которому он совершил один раз свой жизненный путь. Но теперь ни в Марьине, ни в Никольском мы не узнаем прежнего Базарова: затухают его блистательные споры, догорает несчастная любовь.
И лишь в финале, в могучей по своей поэтической силе сцена смерти Евгения Базарова, в последний раз вспыхнет ярким пламенем, чтобы угаснуть навек, его тревожная, изломанная, но любящая жизнь душа.
1 См.: Маркович В.М. Человек в романах И.С. Тургенева. Л., 1975, с. 101.
2 Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1956, т. XII, о. 23.
3 Горький М. История русской литературы, с. 236-237.
4 См.: Батюто А.И. Тургенев-романист.
5 Цицерон. О старости, о дружбе, об обязанностях, с. 13.
6 Цит. в переводе В.А. Жуковского: Жуковский В.А. Собр. соч. в 4-х т., т. 4, с. 357.
7 Там же, с. 360.