К. Пигарев |
|||||||||||||||||||||||||
Судьбы ужасным приговором Твоя любовь для ней была, И незаслуженным позором На жизнь ее она легла. |
Художественно-поэтическим выражением этой душевной драмы и является любовная лирика Тютчева пятидесятых- шестидесятых годов. Сам поэт, как. видно по его стихам и письмам, сочетал в своем сердце эту "последнюю любовь" с привязанностью к жене, которую он называл своим "земным провидением".
Выход в свет в 1854 году первого издания стихотворений Тютчева был несомненно крупным событием тогдашней литературной жизни. Недаром Чернышевский собирался написать об этих "прекрасных" стихах отдельную статью20. Сам поэт. однако, отнесся к своему литературному успеху в достаточной мере безучастно. Появление сборника совпало с грозными днями Крымской войны.
Теперь тебе не до стихов, О слово русское, родное! - |
Крымская война 1853-1856 гг. в полной мере обнаружила "гнилость и бессилие крепостной России"21. Болезненно переживая дипломатические и военные поражения, понесенные в это время его родиной, поэт убеждается в том, насколько пагубна была для государственных интересов России вся внутренняя и внешняя политика царского правительства-та самая политика, которой он в конечном счете служил как дипломат и публицист. Еще недавно Тютчев обольщал себя мыслью, что самодержавная Россия - это "Великан - и Великан, хорошо сложенный"22. Теперь он не может отделаться от ощущения человека, запертого в карете, которая "катится по все более и более наклонной плоскости", и вдруг замечающего, что "на козлах нет кучера". Тютчев потрясен "глупостью, подлостью, низостью и нелепостью" правительственных кругов, их несостоятельностью перед лицом испытания, постигшего страну. Он негодует на антипатриотическую беспечность петербургского общества, на его настойчивое стремление быть "изнанкой" Запада. Склонный ранее идеализировать личность Николая I, поэт провожает его в могилу гневной эпиграммой-эпитафией, в которой дает резкую оценку его деятельности ("Не богу ты служил и не России..."). Тупости и бездарности высшего военного командования Тютчев с нескрываемым восхищением противопоставляет героизм, "воодушевление и самопожертвование простых солдат"23. Тревожными думами о героических защитниках Севастополя и о будущем России проникнуты стихотворения "Вот от моря и до моря..." и "На Новый 1855 год". Славянофильская окраска не лишает подлинного лиризма и такие стихи Тютчева, как "Эти бедные селенья..." и "Над этой темною толпой...". В первом по-своему проникновенно и тепло прозвучала тема угнетенной рабством родины, во втором выразительно запечатлены те беды, которые принесло русскому народу крепостное право. Однако критическое отношение к русской социально-политической действительности, так ярко проявившееся в многочисленных письмах поэта, все же не нашло соответствующего отражения в его поэтическом творчестве.
В 1858 году Тютчев был назначен председателем Комитета иностранной цензуры. Незадолго до своего назначения он подал министру иностранных дел Кн. А. М. Горчакову "Записку о цензуре в России"24 Оглядываясь на недавнее прошлое, на цензурный гнет николаевского царствования, он писал: "...Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма". В правительственных кругах, по мнению Тютчева, всегда существовало "какое-то предвзятое чувство сомнения и нерасположения" к писателям. Между тем Тютчев ставит в заслугу русской художественной литературе пятидесятых годов то, что "к живому сознанию современной действительности и часто к весьма замечательному таланту в ее изображении она присоединила не менее искреннюю заботливость о всех положительных нуждах, о всех интересах, о всех язвах русского общества". В создавшихся условиях, как полагал Тютчев, задачи правительства должны заключаться не в подавлении, а в направлении печати. Реальная действительность, однако, не замедлила показать поэту, что для правительства Александра II, как и для правительства Николая I, единственно приемлемым методом "направления" печати был метод полицейского преследования. Тютчев однажды очень образно определил сущность этого метода, сказав по поводу запрещения "Современника", что такой способ расправы напоминает ему "лечение зубной боли посредством удара кулаком"25. Поэт не раз имел возможность убедиться в том, что, кроме явно официозных изданий, все органы печати, даже печати консервативной, не были застрахованы от подобных методов "лечения".
Занимая до конца своих дней должность председателя Комитета цензуры иностранной, Тютчев стремился, "не выходя из пределов закона ...постоянно соображаться с разумом закона, требованиями века и общества"26. Отчеты Тютчева свидетельствуют о постепенном из года в год сокращении числа запрещенных книг. Конечно, в понятие "требование века и общества" поэт вкладывал свое содержание. И тем не менее деятельность Тютчева-цензора (еще недостаточно изученная исследователями), принимая во внимание те условия, в которых она протекала, оправдывает характеристику, данную поэтом себе и своим сослуживцам, "державшим" при мысли "не арестантский, а почетный караул" ("Веленью высшему покорны...").
Пользуясь своим положением (в качестве председателя Комитета Тютчев являлся членом Совета Главного управления по делам печати) и связями (главным образом дружескими отношениями с Горчаковым), он не раз выступал в роли заступника изданий, подвергнутых цензурной каре или находившихся под угрозой преследования. Правда, издания, за которые ратовал поэт, были органами охранительного лагеря, но для поэта не было сомнения в том, что царская цензура вообще представляет собою не что иное, как "лицемерно-насильственный произвол". И борьба с таким произволом не раз приводила его к открытым столкновениям с начальством. Вот почему, несмотря на то, что вся общественно-политическая деятельность поэта отнюдь не была направлена на потрясение - основ самодержавного строя, в правительственных кругах он пользовался репутацией фрондера и "либерала". Еще во время Крымской войны гр. Д. К. Нессельроде, сын канцлера, в разговоре с братом жены поэта осуждал Тютчева за "оппозицию правительству". Позднее, когда министр народного просвещения Е. П. Ковалевский предложил Александру II назначить в Комитет по делам книгопечатания Тютчева, Тургенева и нескольких других литературных деятелей, царь отклонил это предложение словами: "Что твои литераторы? Ни на одного из них нельзя положиться"27. И если Александр II терпел "литераторов" в рядах цензоров, так это потому, что он мог вполне "положиться" на следивших за ними Тимашевых и Шуваловых.
Сам Тютчев порою задыхался в окружавшей его придворно-бюрократической и светской среде. Л. Н. Толстой был прав, говоря о поэте, что он "хотя и был придворным (поэт имел звание камергера.- К. П.), но презирал придворную жизнь". В этом нетрудно убедиться, прочитав в настоящем издании те письма поэта, в которых он с нескрываемой иронией отзывается о своих обязанностях придворного. Э. Ф. Тютчева, жена поэта, писала впоследствии его биографу И.С.Аксакову, что, несмотря на кажущуюся любовь Тютчева к светскому образу жизни, "он все же никогда не был светским человеком в точном значении этого слова". В письмах поэт не раз жалуется на пустоту той жизни, которую он ведет. Однажды, с чувством горькой иронии, он признается: "...Третьего дня был вечер у княгини Юсуповой, где все, в том числе и я сам, разогорчили меня избытком невероятной глупости"28.
Зоркий наблюдатель окружающей действительности, Тютчев остро ощущал гнилость и нравственную растленность старого мира. "...Если бы для государств и для отдельных личностей можно было ставить одинаковый диагноз, - пишет он в одном из писем, - то следовало бы опасаться, судя по некоторым симптомам изнуряющей нас болезни, что это начало размягчения мозга"29 Характеризуя придворно-аристократические круги как "накипь русского общества", как "подделку под истинный народ", поэт неизменно противопоставлял им "настоящий народ". Он верил в то, что русский народ, несущий на своем теле многовековые "рубцы насилий и обид", таит в себе могучие нравственные силы - залог великого будущего.
Тютчев принадлежал к числу тех русских писателей, которых, при всем их различии между собой, объединяло, по словам Горького, "одно упорное стремление-понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, об ее роли на земле"30. Но, пытаясь представить себе это будущее, он глубоко ошибался в своих исторических прогнозах. Слабость Тютчева заключалась еще и в том, что он не пробовал искать для себя "животворной, воодушевляющей среды"31 за пределами презираемого им самим общества.
В творчестве Тютчева шестидесятых-начала семидесятых годов преобладают политические стихотворения и мелкие стихотворения "на случай". Как бы иронически ни отзывался порою поэт о "бесполезном и смешном пережевывании общих мест"32 панславизма, его политические стихотворения по-прежнему носят реакционно-славянофильский характер, чем и определяется их весьма относительное литературное значение. Исключением являются несколько стихотворений, объективный смысл которых шире вызвавшего их повода. Так, например, в стихотворном обращении к Вяземскому "Когда дряхлеющие силы..." (1866) Тютчев по-своему откликается на острую в то время проблему "отцов и детей". Из его поздних политических стихов одно - "Славянам" ("Они кричат, они грозятся..." - 1867) - не случайно цитировалось и перепечатывалось в годы Великой Отечественной войны: в нем поэт выражает уверенность в том, что братские славянские народы во главе с Россией смогут оказать отпор растущему германскому милитаризму. В этот же период Тютчевым создан был и ряд превосходных лирических стихотворений: "Как хорошо ты, о море ночное..." (1865), "Ночное небо так угрюмо..." (1865), "Как неожиданно и ярко..." (1865), "От жизни той, что бушевала здесь..." (1871).
Последние годы жизни Тютчева были омрачены тяжелыми утратами. В 1870 году умерли его старший сын Дмитрий и брат Николай, в 1872 году - младшая дочь Мария. Физические силы самого Тютчева слабели с каждым годом. Но вопреки его собственному горькому признанию: "Живая жизнь давно уж позади", - не угасал в нем острый интерес к окружающей действительности.
События, совершающиеся в Западной Европе (франко-прусская война, объединение Германии, гражданская война 1871 года во Франции), привлекали к себе пристальное внимание поэта. С таким же интересом относился он и к русской общественно-политической жизни. В 1872 году Тютчев целыми днями просиживал на так называемом "нечаевском" процессе. Весной следующего года, прикованный к постели тяжелым предсмертным недугом, он диктовал пространные письма на политические темы. "Сделайте так, чтобы я хоть немного чувствовал жизнь вокруг себя" - с такими словами обращался поэт к своим близким, когда уже не дни, а часы его были сочтены33.
Умер Тютчев 15 (27) июля 1873 года в Царском Селе и похоронен в Петербурге на кладбище Новодевичьего монастыря.
Узнав о смерти Тютчева, Тургенев писал Фету: "Милый, умный, как день умный Федор Иванович, прости-прощай!"34.
Внешне жизнь Тютчева казалась мало связанной с литературной жизнью его времени. Не примыкая ни к какому литературному течению, он, видимо, гораздо больше интересовался вопросами политики, чем вопросами литературы. Однако было бы ошибочным думать, что судьбы русской литературы были ему чужды. Ведь, по собственному его признанию, он одинаково горячо любил "отечество и поэзию".
По свидетельству мюнхенского сослуживца Тютчева И. С. Гагарина, за границей поэт часто беседовал с ним о Пушкине и его месте в русской поэзии. В сознании Тютчева Пушкин был лучшим выразителем "русского ума", стоящим "намного выше всех современных ему французских поэтов". Смерть Пушкина он пережил как общественное, народное горе ("И осененный опочил хоругвью горести народной") и в чеканном и образном афоризме запечатлел не только свое, но и наше отношение к великому национальному поэту:
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
("29-ое января 1837")
|
Насколько дороги были Тютчеву судьбы русского просвещения вообще, можно судить и по его стихотворению памяти М. В. Ломоносова ("Он, умирая, сомневался...") (1865).
В Ломоносове поэт чтил самоотверженного борца за национальную самобытность русской культуры.
Отлично владевший французским языком, который в значительной степени был для него, как и для многих представителей светско-аристократического круга, бытовым, домашним языком, Тютчев, русский поэт, умел понимать и ценить богатые возможности своего родного языка. Однажды, обращая внимание жены на стихи Вяземского "Ночь в Венеции", поэт писал: "Своей нежностью и мелодичностью они напоминают движение гондолы. Что это за язык-русский язык!" "Чуткостью к русскому языку" поразил Тютчев молодого Л. Н. Толстого, разговаривая с ним в 1856 году о только что вышедших "Севастопольских рассказах"35. Та же чуткость к многообразным оттенкам родной речи сказывается в тех поправках, подчас на первый взгляд незначительных, которые Тютчев вносил в собственные стихи.
Долгое время было широко распространено совершенно неверное представление о Тютчеве как о приверженце теории "чистого искусства". Это представление находится в противоречии с фактами творческой биографии поэта и основано на одностороннем понимании отдельных мотивов его творчества.
Глубоко знаменательно, что в своей борьбе с этой реакционной теорией великие революционно-демократические критики Чернышевский и Добролюбов никогда не относили Тютчева к числу представителей "чистой" поэзии. Мало того: "чистому" лирику Фету Добролюбов противопоставлял именно Тютчева как поэта, чей талант раскрывается отнюдь не в "уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы", но которому "доступны, кроме того, - и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни"36.
В этой оценке тютчевского творчества Добролюбов подчеркнул основное, что отличало Тютчева от ревнителей теории искусства для искусства, - острое чувство социально-исторической действительности, пронизывающее его раздумья, склонность к философским обобщениям, тонкий психологизм и лирический пафос.
Ощущение того, что мир находится накануне грандиозных исторических потрясений, несущих с собой крушение привычных социальных устоев и религиозных верований, с особенной силой овладело Тютчевым после 1830 года, явившегося в его глазах началом революционной эры в Европе. Исторические катаклизмы приковывали к себе настороженное внимание поэта. Ему принадлежат знаменитые строки:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель...
("Цицерон")
|
Всю жизнь Тютчев не уставал быть жадным зрителем этих "высоких зрелищ", настойчиво пытавшимся разгадать исторический смысл происходящего.
Эпоха "бурь гражданских и тревоги" и была той социально-исторической почвой, на которой развивалось лирическое творчество Тютчева.
Поэзия Тютчева полна мысли, это философская поэзия. Однако Тютчев прежде всего был художником. В поэтические образы он облекал лишь то, что было передумано и перечувствовано им самим. Сущность его творческого процесса прекрасно определил И. С. Тургенев: "...каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно"37.
В 1836 году Тютчев писал о стихах Бенедиктова: "В них есть вдохновение и, что служит хорошим предзнаменованием будущего, наряду с сильно выраженным идеалистическим началом, наклонность к положительному, вещественному и даже чувственному. Беды в этом нет... Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле"38.
Эти строки важны для нас не оценкой творчества поэта, значение которого Тютчев, конечно, преувеличил, а выраженной в них мыслью о том, что составляло в его глазах основную сущность поэзии, залог ее роста и процветания.
Поэзия самого Тютчева, раскрывающая "целый мир" мыслей и чувств, корнями своими связана с "землей" - ив этом ее сила. Тютчев недаром называл себя "верным сыном" "матери-Земли" и в пламенных стихах высказывал свою любовь к ней ("Нет, моего к тебе пристрастья..."). Эта любовь к жизни, любовь к "настоящему" прошла через всю жизнь и через все творчество поэта. Ему были ведомы минуты "земного самозабвения", почти физическое ощущение "преизбытка" жизни. Не случайно так много стихов - и притом самых радостных, самых жизнеутверждающих из всего им написанного - посвятил он весне. Таково проникнутое бодрым, мажорным настроением "Весеннее приветствие стихотворцам"-"Любовь земли и прелесть года...", таковы с детства знакомые каждому из нас ликующие строфы "Весенней грозы" и "Весенних вод", поэтическое описание пробуждения природы и одновременного пробуждения души человека в стихотворении "Еще земли печален вид...", изображение победы весны над зимою, нового над старым, жизни над смертью - в стихотворении "Зима недаром злится...", такова торжественная ода "Весна" ("Как ни гнетет рука судьбины...").
Но ни в одном из стихотворений Тютчева "жизни преизбыток" не нашел, пожалуй, такого ясного и светлого выражения, как в стихотворении "Я помню время золотое...". На нем лежит яркий отблеск того молодого, быть может впервые пробудившегося чувства, под влиянием которого чистый облик возлюбленной поэта совершенно естественно приобретает в его воображении воздушные черты "младой феи". Стихи проникнуты большой психологической и художественной правдой. Впечатления от внешнего мира органически слиты в них с душевными ощущениями лирических героев:
И солнце медлило, прощаясь С холмом, и замком, и тобой. |
То, что вспоминается в этом стихотворении, происходит весной, когда яблони осыпаны цветом, когда день долог, а ночи коротки. Но поэту кажется, что солнце нарочно "медлит" зайти, чтобы дать себе время налюбоваться на юную красавицу.
Все стихотворение дышит "настоящим", "счастливым днем", не затуманенным мыслью о будущем. Даже упоминание в последних строках о скоротечности жизни не омрачает общей безмятежной настроенности этих стихов:
И сладко жизни быстротечной Над нами пролетала тень. |
Тот же образ-жизнь-тень-возникает впоследствии в другом стихотворении Тютчева, но уже лишается прежней, ничем не нарушаемой беззаботности:
Как дымный столп светлеет в вышине! - Как тень внизу скользит неуловима!.. "Вот наша жизнь, - промолвила ты мне, - Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма..." |
И, сколь ни парадоксальным может показаться такое утверждение, - чем сильнее испытывал поэт любовь к "матери-Земле", тем острее и мучительнее осознавалась им мимолетность человеческого бытия.
Сам поэт настолько любил "землю", что ему хотелось бы остановить время: "О время, погоди!" ("Так в жизни есть мгновения..."). Для романтика Жуковского и поэтов его школы воспоминание было источником сладостных душевных переживаний, заменой утраченного. Иным было воспоминание для Тютчева:
Усопших образ тем страшней, Чем в жизни был милей для нас. |
Надежда на "лучший, неизменный свет", на свиданье "там" с теми, кого потерял "здесь", примиряла Жуковского с жизненными несчастиями. Не таков был Тютчев. В душе поэта, по собственному его образному выражению, клокотал настоящий "бунт против смерти". "Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то", - писал он после смерти Е. А. Денисьевой. Страшнее всего кажется поэту то, что самые дорогие воспоминания постепенно теряют свою остроту, "вымирают" в душе:
Минувшее не веет легкой тенью, А под землей, как труп, лежит оно. |
Тютчев знает: жизнь торжествует над увяданием, над старостью, над смертью. Даже в минуты сокрушающего его горя, у постели умирающей любимой женщины ("Весь день она лежала в забытьи, //и всю ее уж тени покрывали..."), "убитый, но живой", он различает за окном "веселый" (не унылый, а именно "веселый") шум летнего дождя:
Лил теплый летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
|
Среди стихотворений Тютчева заграничного периода есть одно, которое представляет собою как бы поэтическую зарисовку с натуры - "И гроб опущен уж в могилу...". В этом стихотворении раскрытой могиле, "пристойной" речи "сановитого" пастора, толпе, "различно" занятой происходящим, поэт противопоставляет голубую бездну неба и "голосистый" хор птиц, славящий жизнь.
В сравнении с мимолетностью человеческого существования единственной живой реальностью представлялась Тютчеву природа-"Великая Мать". Каждая новая весна так же молода, как и ее предшественница: "Бессмертьем взор ее сияет //И ни морщины на челе". Перед лицом этого постоянно обновляющегося внешнего мира человек, на каждом шагу своего бытия сталкивающийся с непреложным законом времени, не более как "злак земной", "мыслящий тростник", "беспомощное дитя", "греза природы". Эти настроения звучат не только в стихах Тютчева, но и в его письмах, порою как бы объединяя их общностью тона.
Поэт не раз признается своим близким, что его неотвязно преследуют и стали для него "привычными" ощущения "внутренней тревоги" и "чувство тоски и ужаса". Время, кладущее неизгладимые морщины на любимые черты, пространство, разделяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть-равно могущественные и враждебные человеку силы в глазах Тютчева. Именно они заставляют его "с такой болезненной живостью и -настойчивостью" испытывать "сознание непрочности и хрупкости всего в жизни". Это возраставшее с годами ощущение скоротечности бытия сочеталось у поэта с отчетливым сознанием обреченности действительности, чреватой потрясениями и бурями. Бросается в глаза близость образов, которыми в своих стихах и письмах пользуется Тютчев для передачи подобных настроений (бездна, пропасть, вулкан, оторванная от берега льдина и т. п.).
Поэтическое творчество Тютчева отражает "страшное раздвоение" человека, посетившего "сей мир в его минуты роковые". При этом тревожное, мятущееся мироощущение поэта как бы противостоит его консервативному мировоззрению. "Минуты роковые" истории-его стихия. Недаром они отражались в его поэзии резкими творческими взлетами. Так было и в 1830 и в 1848-1849 годах. И речь здесь идет не о непосредственных откликах Тютчева на политические события этих лет, но о том, что именно грозы современности вызывали в нем творческий подъем.
"Обломок старых поколений", обреченный уступить дорогу "новому младому племени", поэт не испытывает малодушного желания бежать от "бурь гражданских и тревоги". Наоборот, когда прежняя "твердая и непоколебимая почва" содрогается от гула социальных землетрясений, он - говоря его же словами -
...чутким ухом
Припав к растреснутой земле,
Чему-то внемлет жадным слухом...
("Безумие")
|
Но это чувство истории не мешало поэту переживать настроения человека, идеологически еще крепко связанного со старым миром, не мешало ему сознавать самого себя человеком "заката", не избавляло его от щемящих мук сиротства и одиночества. С предельной прямотой раскрывает Тютчев, почему именно тягостны и "ненавистны" ему "багровые" лучи "младого пламенного дня":
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..
("Как птичка, раннею зарей...")
|
Но, как бы ни было тягостно сознавать себя "полусонной тенью", поэт предостерегает себя и своих сверстников
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;
От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед.
("Когда дряхлеющие силы...")
|
Своеобразным отражением социально-исторического мировосприятия поэта, отчетливого ощущения непрочности окружающей действительности, колеблемой "бурями" и "тревогами", и двойственного отношения к ней-притяжения и отталкивания-являются космические темы и образы тютчевской философской лирики.
В основе мироздания, по глубокому убеждению Тютчева, лежит "древний хаос". "Внешний мир"-это только "златотканный покров", накинутый на "безымянную бездну". Ночь, являющаяся в глазах Тютчева разоблачением хаоса, одновременно и страшит и манит к себе поэта. Подобно тому как в "минуты роковые" истории он напряженным взором старается уловить сокровенный смысл ее "высоких зрелищ", так ночью, когда ему кажется, что он стоит "на краю земли", "немощен и гол, лицом к лицу пред пропастию темной", он стремится заглянуть в бездонные тайники космической жизни. И, как пушкинский Вальсингам, герой "Пира во время чумы", Тютчев умел обретать "неизъяснимы наслажденья" в бездумных сетованиях полночного ветра, "в одичалой бездне вод", "Среди громов, среди огней,// Среди клокочущих страстей// В стихийном, пламенном раздоре" - всюду, где оживал, "шевелился" и рвался наружу "родимый хаос". В этом влечении Тютчева к изображению "стихийных споров" в природе и в человеческой душе-одна из отличительных особенностей его лирики, обусловленная все той же привычной для мироощущения поэта "внутренней тревогой".
Многое в поэтике Тютчева на первый взгляд может показаться традиционным. Не он один, например, любил сопоставлять то или иное явление природы с душевным состоянием человека. Но в то время, как у других подобный прием сравнения или уподобления был всего лишь изобразительным средством, и притом одним из многих, у Тютчева он вытекал из самых глубин его мировосприятия и был без преувеличения основным.
Тютчев обладал на редкость живым и непосредственным чувством природы. В некоторых стихотворениях, говоря о ней, он пользуется готовыми мифологическими образами ("Весенняя гроза", "Полдень"). Однако от них не только не веет архаическим холодком, но они даже приобретают под его пером какую-то новую жизненность. Охотно прибегает Тютчев к олицетворениям, нередко переходящим в своего рода мифологизацию образов и явлений природы ("Летний вечер", "Весенние воды"). Но и в тех стихах, где нет ни мифологических образов, ни явных олицетворений, природа рисуется им как некое одушевленное целое. И это опять-таки не просто художественный прием. Только поэт, действительно веривший в таинственную жизнь природы, мог с такой страстностью и убежденностью утверждать:
Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик - В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык... |
Представлением о всеобщей одушевленности природы порождены характерные тютчевские образы. У него полдень "лениво дышит", небесная лазурь "смеется", осенний вечер озарен "кроткой улыбкой увяданья", солнечный луч будит спящую девушку "румяным, громким восклицаньем".
Тютчева принято называть "певцом природы". Таким он предстает перед нами и тогда, когда стремится философски осмыслить жизнь вселенной, и тогда, когда пишет как бы небольшие "этюды с натуры", запечатлевая в них конкретно-зримые приметы внешнего мира ("Вечер", "Утро в горах", "Успокоение", "Песок сыпучий по колени...").
Некрасов поставил в особую заслугу Тютчеву "живое, грациозное, пластически-верное изображение" внешнего мира и указал на умение поэта подмечать в нем "именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собою данная картина"39. Достигает этого Тютчев различными художественными средствами.
Зоркость художника поэт обнаруживает уже в стихах заграничного периода. Зрительное впечатление от сгущающихся сумерек очень точно передается им в строках:
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
("Песок сыпучий по колени...")
|
Но в не меньшей степени обладал он и тонкостью слуха. По мере того как потухает день, отчетливей становятся звуки природы, и поэт подчеркивает это, говоря:
День догорал; звучнее пела
Река в померкших берегах.
("Я помню время золотое...")
|
С годами эта чуткость к конкретным деталям заметно усиливается в лирике Тютчева, отражая общее движение русской поэзии от романтизма к реализму. Наблюдая летнюю бурю, поэт не только видит, как гнутся "лесные исполины", но подмечает и "первый желтый лист", который "крутясь, слетает на дорогу" ("Как весел грохот летних бурь..."). В жаркий августовский день улавливает "медовый" запах, доносящийся с "белеющих полей" гречихи ("В небе тают облака..."). В "короткую, но дивную пору" наступающей осени любуется блестящим на сжатой полосе "тонким волосом" паутины ("Есть в осени первоначальной..."). Поздней осенью, когда небо становится "бледнее", а долы "пасмурнее", ощущает дуновение "теплого и сырого" ветра, напоминающего о весне ("Когда в кругу убийственных забот...").
Усиление внимания поэта к конкретно-зрительной передаче впечатлений от картин и явлений природы с большой наглядностью явствует из следующего примера. У Тютчева есть два стихотворения, в которых описывается надвигающаяся гроза: "В душном воздуха молчанье..." и "Неохотно и несмело...". Первое относится к 1830-м годам, второе - к 1849 году. В обоих упоминается о молнии. Но в первом стихотворении она, в сущности, только называется ("Небо молнией летучей// Опоясалось кругом"), а во втором поэт находит для нее очень меткое цветовое определение:
Вот пробилась из-за тучи Синей молнии струя - Пламень белый и летучий Окаймил ее края. |
Такое усиление внимания к передаче не только зрительной, но и звуковой стороны явления природы может быть прослежено на примере творческой работы поэта над текстом одного из самых прославленных его стихотворений - "Весенняя гроза".
Написано оно в конце двадцатых годов и тогда же напечатано в такой редакции:
Люблю грозу в начале мая: Как весело весенний гром Из края до другого края Грохочет в небе голубом! С горы бежит ручей проворный, В лесу не молкнет птичий гам; И говор птиц и ключ нагорный- Все вторит радостно громам! Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила. |
Через двадцать лет Тютчев подвергает это стихотворение существенной переработке.
Введение в третьей строке окончательного текста метафоры "Как бы резвяся и играя" сделало ненужным в Предыдущей строке эпитет "весело", и поэт устраняет его ("Когда весенний, первый гром").
После первой строфы Тютчев вставляет отсутствовавшие в первоначальной редакции четыре строки:
Гремят раскаты молодые, Вот дождик брызнул, пыль летит, Повисли перлы дождевые, И солнце нити золотит. |
Эти строки обогатили картину грозы теми зрительно-конкретными образами, которых в ней недоставало.
В третьей строфе переработка сводится к уточнению ряда образов, к придаче им большей обобщенности, к подчеркиванию повторами отдельных слов и звуков стремительности ритмического движения строфы:
С горы бежит поток проворный, В лесу не молкнет птичий гам, И гам лесной и шум нагорный - Все вторит весело громам. |
Тютчев по справедливости считается мастером "пейзажа в стихах". Но сравнительно редко пейзаж дается поэтом сам по себе. Поэту в высокой степени доступна передача эмоционального ощущения, вызываемого в человеке явлениями внешнего мира. Именно поэтому каждую весну Л. Н. Толстой повторял тютчевские строфы: "Как ни гнетет рука судьбины...", а Некрасов писал по поводу стихотворения "Весенние воды"; "Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч..."40.
Гораздо чаще образы природы служат поэту для воплощения его дум о человеке. Нередко двойной смысл стихотворения-прямой, связанный с миром природы, и переносный, иносказательный, связанный с внутренним миром человека, - подчеркивается самой композицией. Так, например, в стихотворении "Поток сгустился и тускнеет..." образ застывшего "под твердым льдом" потока, на дне которого продолжает журчать ключ, переносится во второй строфе на "убитую хладом бытия" человеческую душу, "подо льдистой корой" которой по-прежнему бьются жизненные силы. Совершенно так же, в виде своего рода композиционно-смысловой параллели, построены такие стихотворения, как "Еще земли печален вид...", "Фонтан", "Как неожиданно и ярко...". В других стихотворениях оба плана настолько слиты друг с другом, что составляют единое целое ("В душном воздуха молчанье...", "Как дымный столп светлеет в вышине!..", "Дума за думой, волна за волной..."). В некоторых же случаях, когда на первый взгляд Тютчев дает только эмоционально окрашенный "пейзаж в стихах" ("Что ты клонишь над водами...", "Обвеян вещею дремотой..."), аналогии с человеком невольно возникают в сознании читателя. При этом в стихотворении "Обвеян вещею дремотой..." сам поэт последней строфой наталкивает нас на сравнение солнечного луча, озарившего осеннюю "изнуренную" листву деревьев, с "немощной" и "хилой" улыбкой увядающего живого существа. Смысловой подтекст стихотворения "Что ты клонишь над водами..." может быть различным, но символический характер самого образа склоненной ивы очевиден.
Прочитав впервые "Записки охотника" Тургенева, Тютчев дал им такую оценку: "Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией"41. Сказанное в этих строках о Тургеневе с полным правом может быть отнесено к поздней лирике самого Тютчева. Явно усиливается в творчестве поэта "чувство глубокой человечности", или, иначе сказать, гуманистическое начало.
Глубоким сочувствием к людям согреты такие стихотворения Тютчева, как "Слезы людские, о слезы людские..." и "Пошли, господь, свою отраду...". Потоки беспросветного осеннего дождя сливаются в художественном восприятии поэта со столь же "неисчислимыми" и "безвестными" людскими слезами, а вид "бедного нищего", бредущего в летний зной вдоль решетки недоступного для него сада, вызывает по контрасту образ "гостеприимной сени" деревьев и "росистой пыли" фонтана, наводит на мысль о человеческом одиночестве, человеческой отверженности.
В некоторых стихотворениях гуманизм поэта непосредственно связан с реальными историческими условиями и событиями русской действительности.
Таково прежде всего стихотворение "Русской женщине", которое Добролюбов привел в своей статье "Когда же придет настоящий день?", указав на то, что эти "безнадежно-печальные, раздирающие душу предвещания поэта" в мертвящей атмосфере крепостнической России сбываются "так постоянно и беспощадно... над самыми лучшими, избранными натурами"42.
Жизнь человека в представлении Тютчева всегда "борьба", "бой", "подвиг". Эта борьба часто "отчаянна" и "безнадежна", бой "жесток" и "неравен". Однако потому-то и велик подвиг "непреклонных сердец", что они гибнут, не одолев "рока", но внутренно устояв перед ним. В самой гибели их таится для поэта жизнеутверждающее начало ("Два голоса").
Мотив жизни-борьбы с большой трагической силой раскрывается и в любовной лирике Тютчева, через которую проходит ярко индивидуализированный и глубоко человечный образ женщины, "Так пламенно, так горячо любившей// Наперекор и людям и судьбе". Образ этот намечается еще в ранних стихах Тютчева. Уже в стихотворении "К Н." ("Твой милый взор, невинной страсти полный..."), "чистый огнь" женского взора противопоставлен "сердцам, в которых правды нет" и которых этот взор не может "умилостивить". С этими стихами перекликается позднейшее стихотворение "Как ни бесилося злоречье...": здесь опять-таки "безоблачная душа" женщины оказывается сильнее "глупых сплетней, злых речей" и даже самой черной клеветы. Любовь как земная испепеляющая страсть изображается в стихотворениях Тютчева тридцатых годов-"Итальянская villa", "С какою негою, с какой тоской влюбленный..." и "1-ое декабря 1837" ("Так здесь-то суждено нам было..."), которые по своему трагическому тону предвосхищают цикл стихов, навеянных "последней любовью" поэта. Вместе с тем именно в любовных стихах пятидесятых-шестидесятых годов лирический женский образ получает свое наиболее законченное развитие. Он возникает перед читателем во всей сложности своих внутренних переживаний ("Не говори: меня он, как и прежде, любит...", "Чему молилась ты с любовью..."), во всей конкретности своей судьбы ("О, как убийственно мы любим...", "Не раз ты слышала признанье...", "Весь день она лежала в забытьи..."). В этих стихотворениях, заключающих гениальные по своей психологической силе обобщения личного душевного опыта, поэт достигает полного "равновесия" художественной правды и чувства "глубокой человечности", столь ценимого им самим в искусстве.
Человечность, дышащая в стихах Тютчева и находящая в них различные формы художественного воплощения, находится в явном противоречии с представлением о нем как о крайнем индивидуалисте, замыкавшемся в своем внутреннем мире. Стремление уйти от "бесчувственной толпы", от "бессмысленного народа", которое порою испытывал поэт, отнюдь не свидетельствовало о пренебрежении или презрении его к человеку. "Все пошлое и ложное" в людях, "бессмертная пошлость", стирающая в человеке человеческое, - вот что было неприемлемо для Тютчева и от чего подчас он отгораживался в своем молчаливом одиночестве ("Silentium!", "Душа моя, Элизиум теней...").
Часто обращают внимание на неоднократные повторения в творчествеТютчева одних и тех же тем, мотивов и образов. Но стоит лишь сравнить такие близкие по своему содержанию стихотворения, как "День и ночь" и "Святая ночь на небосклон взошла...", "Через ливонские я проезжал поля и "От жизни той, что бушевала здесь...", "Не остывшая от зною..." и "Ночное небо так угрюмо...", как станет ясным, что поэзию Тютчева нельзя назвать ни однообразной, ни монотонной.
Невольно вспоминается то, что писал в своей статье о Тютчеве Фет: "Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало-помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева"43.
Действительно, несмотря на близость между собою отдельных стихотворений Тютчева, исключительная насыщенность мыслью и совершенство ее художественного выражения делают книгу его стихов одним из замечательнейших явлений русской поэзии.
Тонкий мастер, Тютчев не стремится блеснуть внешними эффектами и изысканностью формы. Основным стихотворным размером, которым пользовался поэт, был ямб. Чаще всего это ямб четырехстопный, реже пятистопный, еще реже смешанный; другие виды ямба обнаруживаются у Тютчева лишь в единичных случаях. Наряду с ямбом поэт охотно обращается к четырехстопному хорею. Однако при таком сравнительно ограниченном выборе двухсложных размеров Тютчев придает им большое ритмическое разнообразие. Трехсложные размеры у Тютчева крайне редки. Анапест, например, встречается у него лишь в отдельных строках написанного амфибрахием стихотворения "Сон на море" и в своеобразной метрической ткани стихотворения "Мотив Гейне" ("Если смерть есть ночь, если жизнь есть день..."), где каждая строка делится цезурой на два полустишия, в которых первая стопа - анапест, а вторая - ямб. Тютчев вообще нередко прибегает в своих стихах к метрическим перебоям, во его отступления от основного размера внутренне обоснованы, оправданы смыслом. Так, например, лишние безударные слоги, перебивающие во второй, четвертой и восьмой строках четырехстопный ямб стихотворения "Последняя любовь", придают ему тем большую ритмическую выразительность, что она находится в полном соответствии с содержанием:
О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! . . . . . . . . . . . О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность. |
Чисто смысловое значение приобретает у Тютчева и такой стихотворный прием, как внутренняя рифма. Не определяя собою строфической формы стихотворения, она лишь подчеркивает тот или иной оттенок содержания. В стихотворений "Cache-cache", например, неожиданное появление внутренней рифмы в последней строке четвертой строфы усиливает беспечно-игривый тон стихотворения:
Гвоздики недаром лукаво глядят, Недаром, о розы, на ваших листах Жарчее румянец, свежей аромат: Я понял кто скрылся, зарылся в цветах! |
В стихотворении "Слезы людские, о слезы людские...", не ограничиваясь рифмовкой в смежных строках слов "незримые" и "неисчислимые", поэт вводит еще в качестве дополнительной, внутренней рифмы слово "неистощимые". В результате такого повторения подряд трех многосложных рифм стихотворение приобрело отпечаток безысходной грусти:
Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые... |
Столь же оправдан у Тютчева внутренним содержанием и такой прием художественной изобразительности, как звукопись. Насколько мастерски пользовался Тютчев языком звуков, можно судить, например, по его знаменитому стихотворению "Весенняя гроза", где сами звуки напоминают читателю о резвых раскатах грома, или по замечательному стихотворению "Как хорошо ты, о море ночное...", весь ритм которого, подчеркнутый аллитерациями и ассонансами, вызывает слуховое ощущение грохочущей и движущейся морской стихии. В названных стихотворениях, которым не уступают по мастерству инструментовки и многие другие, например: "Тени сизые смесились...", "Море и утес"-только нагляднее и резче обнаруживаются те приемы звукописи, которые могут быть прослежены и в некоторых отдельных строках тютчевских стихотворений (например, сочетание взрывного "п" и плавного "л" в строке: "Как пляшут пылинки в полдневных лучах").
Поэзия Тютчева, как и многие другие выдающиеся литературные явления прошлого, далеко не сразу получила всеобщее признание. "О Тютчеве не спорят, - заявлял Тургенев, - кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии"44. Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. В высшей степени интересно признание Л. Толстого: "Когда-то Тургенев, Некрасов и К▀ едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта..." Впоследствии раздавались голоса, относившие Тютчева к числу поэтов-дилетантов и даже "посредственностей". Эти голоса сыграли свою роль. Тютчев в последней трети XIX века оказался основательно забытым поэтом. И не кто иной, как тот же Л. Н. Толстой, говоря однажды о Тютчеве, сетовал: "Его все, вся интеллигенция наша забыла... он, видите, устарел, он не шутит с музой, как мой приятель Фет. И все у него строго: и содержание и форма"45.
Из этого забвения в середине девяностых годов Тютчева извлекли символисты. Они подняли его на щит, как "учителя поэзии для поэтов", стараясь "приблизиться к совершенству им созданных образцов"46.
Однако восприятие тютчевского наследия символистами носило в значительной степени внешний характер, ограничивалось вариациями отдельных и далеко не основных мотивов его лирики и заимствованием у него приемов и форм их выражения. В истолковании поэзии Тютчева символистами было немало субъективного, одностороннего и внеисторичного. Глубоко ложное представление о нем как о родоначальнике декадентов показывало, насколько чужда оставалась символистам основная сущность тютчевского творчества.
Внутренне ближе других Тютчеву был только один представитель символизма, сумевший, однако, преодолеть эстетско-формалистическую ограниченность и политическую реакционность этого течения, крупнейший поэт дореволюционной России - Александр Блок. Ему, как и Тютчеву, свойственна была "безумная любовь" к жизни наряду с трагическим восприятием реальной действительности, "неотступное чувство катастрофы", вызванное ощущением непрочности и обреченности старого мира, постоянная "внутренняя тревога", пронизывающая его творчество и в конечном счете обусловленная "революционными предчувствиями".
Блок утверждал, что историческая эпоха внушает поэту, способному ее чувствовать, даже "ритм и размеры стихов". Поэзия Тютчева оправдывает это тонкое замечание. Ее тревожные тона и оттенки с необыкновенной выразительностью отражают тяготение поэта не только к изображению "стихийных споров" в природе и в истории, но и к воспроизведению их ритмов.
Время, отбросив все случайное и наносное в истолковании поэзии Тютчева, оправдало оценку, данную его творчеству Некрасовым, Тургеневым, Добролюбовым. Его стихотворное наследие получило широкое и достойное признание.
Еще в 1918 году, в первый год существования молодого Советского государства, Совет Народных Комиссаров постановил воздвигнуть памятники выдающимся деятелям русской и мировой культуры. В приложенный к этому постановлению и утвержденный В.И.Лениным список имен включено было и имя Тютчева47. Память поэта была ознаменована в 1920 году открытием мемориально-литературного музея его имени в подмосковной усадьбе Тютчевых Муранове.
В наши дни о Тютчеве более "не спорят". Его изучают и - что гораздо важнее - читают. Советский читатель хранит в золотом фонде русской классической литературы лучшие достижения этого лирика-мыслителя, вдохновенного я вдумчивого певца природы, тонкого и проникновенного выразителя человеческих чувств и переживаний. Именно теперь в полной мере подтвердились слова Некрасова, "ручавшегося" за то, что небольшую книгу тютчевских стихов "каждый любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения"48.
- назад "Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. I, Гослитиздат, М., 1955, с. 271-272; "Звенья", кн. 2, М.-Л., 1933, с. 259; Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. IX, М., 1950, с. 205; И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем, т. V, М.-Л., 1963, с. 427.
- назад H.Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XIV, М., 1949, с. 488; А. М. Горький. Собр. соч., т. 13, М., 1951, с. 357-358.
- назад П.Н. Лепешинский. На повороте, М., 1955, с. 112; В. Д. Бонч-Бруевич. Ленин о художественной литературе. "30 дней", 1934. ∙ 1, с. 15.
- назад И.С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, М., 1886, с. 9.
- назад Автобиография Раича. "Русский библиофил", 1913, вып. VIII, с. 24, 25.
- назад Дневник М. П. Погодина. Записи под 9 августа, 6, 13, 15 октября, 1 ноября, 2 и 6 декабря 1820 года. Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (частично приведены в издании Н. Барсукова "Жизнь и труды М. П. Погодина", кн. I, СПб. 1888). Записки Тютчева к Погодину см. во 2-м томе наст. издания.
- назад См. В.Я. Брюсов. Легенда о Тютчеве. "Новый путь", 1903, ноябрь, с. 16-30.
- назад Heine H. Briefwechsel, В. I. Munchen und Berlin, 1914. S. 508.
- назад "Московский телеграф", 1825, ч. I, с. 75.
- назад "Звенья", кн. 2, М.-Л., 1933, с. 259.
- назад "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду", 1838, ∙ 48.
- назад Дневники В.А. Жуковского, СПб. 1903, с. 430.
- назад До 1846 года, числясь чиновником министерства, Тютчев определенной должности не имел. 15 февраля 1846 года он был назначен чиновником особых поручений при государственном канцлере, а 1 февраля 1848 года-старшим цензором при особой канцелярии Министерства иностранных дел.
- назад "Галатея", 1829, ч. 1, ∙ 1, с. 40-43.
- назад Дневник М.П. Погодина. Запись от 20-25 июня 1825 года. Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ср. Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I, СПб., 1888).
- назад Ср. И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, М., 1886, с. 65.
- назад Перепечатаны в "Сочинениях Ф. И. Тютчева" (СПб., 1886; СПб., 1900) и в Полн. собр. соч. Ф. И. Тютчева, изд. А. Ф. Маркса, СПб., 1912. Наброски к трактату "Россия и Запад" приведены в книге: И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева. М., 1886, с. 199-227.
- назад Письмо от 17 августа 1847 года из Франкфурта-на-Майне. Подлинник по-французски. "Старина и новизна", кн. 18, Пг., 1914, с. 24 (курсив мой.-К. П.).
- назад И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем, т. V, М.-Л., 1963, с. 423.
- назад Н.Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XVI, М., 1953, с. 28.
- назад В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 173.
- назад Письмо Тютчева к С. С. Уварову от 20 августа 1851 года. См. 2-й том наст. издания.
- назад Письмо Тютчева к жене от 11/23 декабря 1853 года. "Старина и новизна", кн. 18, Пг., 1914, с. 62 (ошибочно соединено с письмом от 24 ноября 1853 года).
- назад Помещена в "Сочинениях Ф. И. Тютчева" (СПб., 1886; СПб., 1890) и в Полн. собр. соч. Ф. И. Тютчева, изд. А. Ф. Маркса. Подлинник по-французски.
- назад Письмо Тютчева к А. И. Георгиевскому (без даты). Центральный государственный архив литературы и искусства.
- назад Отчет Комитета цензуры иностранной за 1866 год. "Литературное наследство", вып. 19-21, 1935, с. 568.
- назад Георгий Чулков. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева, М.-Л., 1933, стр. 106; "Мурановский сборник", вып. I, 1928, с. 113.
- назад "Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. II, Гослитиздат, М., 1955, с. 221; письмо Э. Ф. Тютчевой к И.С.Аксакову от 20 апреля 1874 года (собр. К. В. Пигарева); письмо Тютчева к жене от 17 июля 1854 года (подлинник по-французски). "Старина и новизна", кн. 19, Пг., 1915, с. 124.
- назад Письмо Тютчева к Е. Ф. Тютчевой от 23 ноября 1868 года. Центральный государственный архив литературы и искусства. Подлинник по-французски.
- назад А.М. Горький. Собр. соч., т. 24. М., 1953, с. 66.
- назад Выражение из письма Тютчева к И. С. Аксакову от 13 марта 1870 года. И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, М., 1886, с. 185.
- назад Письмо Тютчева к жене от 9 октября 1870 года. "Старина и новизна", кн. 22, Пг., 1917, с. 267.
- назад И.С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, М., 1886, с. 316.
- назад А.А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, М., 1890, с. 279.
- назад Письмо Тютчева к жене от 16/28 ноября 1853 года. Подлинник по-французски. "Старина и новизна", кн. 18, Пг., 1914, с. 58; А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого, т. I, М., 1922, с. 182-183.
- назад Н.А. Добролюбов. Собр. соч. в трех томах, т. 2., М ., 1952, с. 176.
- назад "Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева". И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем, т. V, М.-Л., 1963, с. 426.
- назад Письмо к И.С. Гагарину от 3 мая 1836 года. "Русский архив", 1879, вып. 5, с. 120. Подлинник по-французски.
- назад Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. IX, М., 1950, с. 205.
- назад Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. IX, М., 1950, с. 208.
- назад Письмо к Э.Ф. Тютчевой от 16/28 ноября 1853 года. Подлинник по-французски. "Старина и новизна", кн. 18, Пг., 1914, с. 58.
- назад Н.А. Добролюбов. Собр. соч. в трех томах, т. 3, М., 1952, с. 67.
- назад "Русское слово", 1859, февраль, отд. II, с. 67-68.
- назад Письмо Тургенева к А. А. Фету. А. А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, M., 1890, с. 283.
- назад "Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. I, Гослитиздат, M., 1955, с. 413, 273.
- назад В.Я. Брюсов. Ф.И. Тютчев, критико-биографический очерк. Полн. собр. соч. Ф.И. Тютчева, изд. А.Ф. Маркса, с. XI, VI-XI, VII.
- назад "Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и др. городах РСФСР". "Известия" от 2 августа 1918 года.
- назад Н.А. Некрасов. Поля. собр. соч. и писем, т. IX, М., 1950, с. 221.
