334
H. И. Куликов.
Театральные воспоминания
[...] Остается привести два рассказа Марьи Дмитриевны Львовой-Синецкой о затруднительном положении Мочалова при первой постановке на сцене московского театра комедии «Горе от ума». [...]
Когда раздали роли из комедии Грибоедова, Павел Степанович подходит к Синецкой с озабоченным видом.
— Знаете, сударыня, Марья Дмитриевна, мне назначили играть роль Чацкого?
— Знаю, радуюсь и поздравляю.
— Чему, сударыня, радуетесь и с чем поздравляете?
— С величайшим успехом комедии при таком исполнителе главного действующего лица.
— А знаете ли, что из всех моих ролей я ни за одну так не боялся, как за эту?
— Полноте! вы шутите.
— Нет, не шучу. Вот, например, с самого первого действия я чувствую себя не в своем амплуа, не на своем месте: эта развязность Чацкого, игривая болтовня, смех, его язвительные сарказмы, блестящие остротой с неподдельными веселостью и шуткой,— да я никогда подобных ролей не играл и не умею играть!
Хотя Мочалов часто играл в комедиях солидных молодых людей, любовников или интриганов (как Лукавин1), но веселых, легких, беззаботных шалунов, словом, амплуа так называемых повес ему было недоступно.
Синецкая успокаивает его, говоря, что это только одно первое действие комедии, где он если и не сладит с светской развязностью и изысканной веселостью Чацкого, то, во всяком случае, стихи передаст и умно и прекрасно. Зато начиная со второго действия по ходу пьесы характер Чацкого, его серьезные, обличающие речи принимают другое направление, а это лучше вас никто не передаст.
— Вот и ошибаетесь, сударыня: второе-то действие особенно ставит меня в тупик. Ну, как эта тирада: «А судьи кто?» втянет меня в трагический тон? Тоже и в остальных действиях, особенно в четвертом, где Чацкий как угорелый мечется с ругательством на все и на всех; я с моими трагическими замашками могу исказить бессмертное творение Грибоедова.
— Поработайте, подумайте, и я уверена, что вы будете настоящим Чацким.
— Вашими бы устами да мед пить. А нечего делать: поработаю, подумаю... Что-то бог даст!
Прежде чем продолжать рассказ Синецкой, обратимся к собственным воспоминаниям о Чацком — Мочалове и о других Чацких. В. А. Каратыгин, говорят, был ужасен в этой роли. Я видел его подражателя, копию его в А. М. Максимове, который хотя был приличнее своего прототипа во фраке, но декламировал совершенно на его образец.
Приведу, кстати, научный этюд, указанный Максимову, как вести сцену во втором действии «Горя от ума». Входим мы с Алексеем Михайловичем в театральный буфет после антракта напиться чаю и в курительной комнате, не замечая сидевшего в углу человека с нахлобученной на глаза шляпой, продолжаем разговор о дарованном артистам потомственном почетном гражданстве. Когда Максимов с актерским экстазом сказал:
— Теперь мы вполне счастливы! У нас есть будущность, самостоятельность! Нам даны такие права, что...
335
— Какие это вы нашли права? — прервал его незнакомец и с язвительной насмешкой продолжал: — Завтра же вас высекут, вот вам и права!
— Ах, это вы, граф? — сказал Максимов. Это был известный дуэлист, граф Завадовский. Он и продолжал в том же саркастическом тоне насмехаться над разными русскими распорядками того времени и кончил так:
— А вы, милый Алеша, мечтаете о каком-то праве? Что может быть неотъемлемее права, данного человеку самой природой, как ношение усов и бороды? А попробуй, отпусти их, как раз тебя на казенный счет обреют, да еще на барабане.
Я, смеясь над злыми шутками эксцентрика-графа, пресерьезно заметил Максимову:
— Вот, Алексей Михайлович, каким тоном ты должен вести роль Чацкого во втором действии «Горя от ума».
— Аминь,— прибавил, смеясь, Завадовский.
Таким именно тоном и Мочалов обдумал вести сцену с Фамусовым и Скалозубом во втором действии «Горя от ума». Тогда как все почти Чацкие при словах: «А судьи кто?» вскакивали с места, становились в торжественную позу, кончая криком:
«Поют всё песнь одну и ту же,
Не замечая об себе:
Что старее, то хуже»,
что даже и неприлично в отношении к старику хозяину.
Мочалов, напротив, раздосадованный неуместными похвалами Фамусова, все ядовитые свои возражения делает хладнокровно, с иронией и затаенной злобой и желчью. И только раз, увлекшись идеей о науке и вообще об образованности, с искренним чувством говорит:
«Теперь пускай из нас один, из молодых людей (и проч.)
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным...»
Но, видя перед собой не понимающих и не сочувствующих его увлечению господ, он с прежней насмешкой кончает:
«Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывешь у них мечтателем! опасным!!»
В третьем действии разговор с Молчалиным замечателен по игре лица и нескрываемого презрения в острых, несколько резких, но умных ответах, так что зритель заранее уверен в успокоении ревности Чацкого, кончающего весело:
«С такими чувствами, с такой душою
Любим!.. Обманщица смеялась надо мною!»
В том же действии на вопрос Софьи: «Что вас так гневит?» — наш Чацкий откровенно, как с любимой девушкой, не стесняясь, порядочно отделывает светское общество за страсть ко всему французскому и за презрение к родному. И все это высказано актером натурально и прекрасно.
В четвертом же действии, где так отличались многие Чацкие, у публики александринской Мочалов не имел бы успеха и, пожалуй, как прежде от Храповицкого2, получил бы аттестат бесталантливости. Все почти Чацкие, как опытные актеры, с расчетом начинали и кончали последний, такой эффектный монолог: сперва слабо, сдержанно, потом все сильнее и сильнее, наконец последние слова, стуча себя в грудь, произносят трагическим тоном:
«Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!..» —
336
Мочалов же вот как обдумал, расположил и вел эту последнюю сцену. Пораженный происшедшим перед его глазами, он с заметным недоумением на лице говорит: «Не образумлюсь...» Потом, как провинившейся школьнице, отечески или дружески выговаривает [Софье]:
«А вы! о боже мой! кого себе избрали?
Когда подумаю, кого мне предпочли» (и проч.).
Но полагая, что ее не исправишь, начинает как повеса или ветреная подруга фамильярно поощрять подругу:
Подумайте: всегда вы можете его
Беречь и пеленать... (серьезно) и спосылать за делом!
Муж-мальчик» (и проч.).
Потом, обращаясь к Фамусову с торжественным упреком, как власть имеющий: «А вы, сударь отец» (и проч.). Наконец, вспомнив об оскорбившем его обществе, после слов: «Не худо б было... излить всю желчь и всю досаду» — начинает просто ругаться громко, скороречисто, пересчитывая толпу мучителей, врагов, сплетников, нескладных умников, зловещих старух, вздорных стариков и кончая также сильно словами:
«Вон из Москвы! сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь!»
Вдруг, переменив тон и взглянув на Софью с упреком любви, говорит:
«Пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок» —
идет и у дверей стоящему швейцару спокойно и просто приказывает: «Карету мне, карету!»
Несмотря на такое пренебрежение эффектом, интеллигентная московская публика умела ценить умную и обдуманную игру артиста. Да и государь Николай Павлович, вообще чрезвычайно довольный исполнением комедии Грибоедова на московской сцене, особенно отличил Мочалова: «В Петербурге Чацкий гораздо его хуже!» [...]
А Фамусов? Ни в Москве, ни в Петербурге первые таланты, игравшие эту роль, далеко не могли и равняться со Щепкиным. Только И. В. Самарин был превосходным Фамусовым, что и понятно: при его барской физиономии, при образовании и уме, он умел дать новый тон многим стихам, чего не было у Щепкина [...].
П. Г. Степанов по преимуществу был актер-грим. [...] Насчет уменья его гримироваться напомним только его роль князя Тугоуховского в «Горе от ума». Если кто из читателей видал в жизни отставных вельмож, согбенных от лет, с подслеповатыми глазами, с опущенной нижней губой, между тем с замечательно благородным окладом лица, густыми седыми волосами или величественной лысиной, тот удивился бы способности нашего грима воспроизводить множество их в одном своем лице. Недаром государь Николай Павлович, хваля игру Степанова, выразился так: «Он напоминает всех стариков, оставшихся от времен Екатерины». Государь так был доволен постановкой комедии Грибоедова, что тут же пригласил Петра Гавриловича в Петербург, чтобы он поставил «Горе от ума» и там — так же как в Москве.
Степанов исполнил волю государя, был в Петербурге, поставил комедию... Все или многое по наружности было схоже, но внутреннего увлечения и тени не было!3
Московские актеры все, кроме Сосницкого (Репетилова), были — от Мочалова (Чацкого) до гг. N. и D. — не в пример лучше петербургских4. А лучшего Скалозуба (И. В. Орлов) не было до сих пор в обеих столицах. Походка, манеры, фигура, голос, танцы — кадриль, вальс, мазурка — копия с военных танцоров-кавалеров того времени, с прищелкиванием каблуков, с учтивым наклонением корпуса при подавании рук даме и проч. т. п.
337
Вообще бал был замечательно типичен: дамы и кавалеры выделывали все pas: и глиссад, и ансамбре, и pas de Zephire.
Например, Никифоров в маленькой роли г. D., затянутый в мундир, с прической, закрывавшей лысину, с заметными ухватками бурбона, с усердием до поту лица отплясывал кадриль в угоду хозяевам такого важного дома!
А. Богданов, игравший г. N., с его большой головой, взъерошенными волосами, важным лицом и осанкой, одетый во фрак, белые штаны, чулки с башмаками, пресерьезно выделывал все вышеупомянутые pas!
При этом случился такого рода эпизод: маленькие актеры, игравшие лакеев в четвертом действии в холодных ливреях казенного гардероба, в антракте, придя в ложу князя Юсупова, выпросили у него позволения надеть ливреи его гайдуков; сиятельный охотно согласился на их просьбу ради присутствия его императорского величества при представлении комедии; театральное начальство сделало тогда то же, взяв зимние ливреи от слуг у знакомых бар-зрителей, сидевших в театре, и одело таким образом статистов. Зато при поднятии занавеса в четвертом действии эффект был небывалый и поразительный! Особенно когда два гайдука в красных до пяток ливреях с светлыми пуговицами, подбитых шкурами белых медведей, и в трехугольных с позументами шляпах, сидя против зрителей на последней ступени парадной лестницы, играли в карты в так называемую игру носки и один другого лупил картой по носу! [...]