В
четверг, 20 марта, в Мариинском театре состоялось первое представление Мейстерзингеров.
Оперой дирижирует Коутс и импонирует большинству слушателей своими постоянными
свойствами: темпераментом, увлечением и энергией. Но, если отбросить в сторону
столь внешние, чисто дилетантские воздействия на толпу, то обнаружится вся непривлекательная
сторона исполнения Коутса: преувеличенность и нарочитость динамических оттенков,
отсутствие единого цельного ритмического замысла, обуславливающего все намерения
дирижера, недостаток связующей логичности и непрерывности развития музыкальных
мыслей. Нельзя подходить к столь тематически спаянному и грандиозному по развитию
лежащего в основании материала произведению, каковым являются Мейстерзингеры,
с мелким чутьем всяких подчеркиваний, выделений, замедлений, ускорений, преувеличенных
sforzando и pianissimo и прочих способов разработки отдельных долей, упуская
из вида целое. Так исполнять — все равно, что проигрывать клавир, наслаждаясь
каждым отдельным кусочком, забывая все, что предшествовало и что следует дальше.
Тогда невольно останавливают на себе внимание те или иные случайно понравившиеся
моменты, а прочее, требующее напряженного внимания, ускользает. Особенно пострадали
1 и 2 акты, где почти все, начиная со вступления, взято в однообразно ускоренном
темпе, среди которого мелькали случайные, не вытекающие из общего замысла, подчас
грубые подчеркивания. И странно, что как раз те сценические положения, на которые
сама музыка заставляет обратить внимание, где бы, казалось, и надо показать
свое умение, искусно к ним подойти и рельефно выделить, проходили вяло, тускло
и неубедительно: так, например, два появления ночного сторожа. В обоих случаях
Коутс как-то смял переход и не задержал внимание слушателей па том, на чем следовало.
Лучше обстояло дело в 3-м акте: чувствовалась разумная сдержанность и обдуманная
фразировка, но вместе с тем и излишняя замедленность (напр., в антракте к 3
картине). Так как в руках Коутса прекрасный оркестр, то звучность, особенно
в местах подъема и напряжения, была чрезвычайно величественна; очень мощно,
полно и выразительно играли струнные, духовые — грубее, должно быть от усвоенной
теперь привычки играть постоянно mezzo forte. Не избавился еще Коутс от некрасивой
манеры подчеркивать и без того ощущаемую неслиянность основных групп оркестра
упорным выделением меди, ударных, форсированием звука у деревянных. Нельзя также
затушевывать фон до крайнего pianissimo, так как самостоятельные голоса при
этом точно висят в воздухе без поддержки и назойливо щеголяют своими тембрами...
Полного одобрения заслуживает хор: даже в труднейшей сцене ссоры сохранялась
четкость и ясность вступлений. Необычайно полно и могуче прозвучали первые аккорды
хорала, заключающего вступление к опере и начинающего первый акт: из-за ff оркестра
выросла почти неуступающая ему по силе и грандиозности, но более мягкая и бархатистая
масса звуков. Точно также пленяла своей мощью звучность ансамблей в последней
картине. Только военные трубачи на сцене портили впечатление своим грубым враньем,
да дикие звуки колес передвигаемых повозок, придуманных режиссером, являли собою
неудачное дополнение к задуманной Вагнером звуковой картине.
Из исполнителей сольных партий выделим Боссе (Сакс) и Лосева (Бекмессер). Больска
(Ева) дала милый, задушевный и ласковый облик немецкой бюргерской девушки, искренней
в своих порывах и чуть лукавой там, где дело идет о любви ее к рыцарю, но голос
артистки, потускневший и потерявший гибкость, резко противоречил своим тембром
жестам и позам молоденькой Fraulein. Опытность певицы отчасти спасала ее. Плох
Ростовский (Вальтер). Это типичное воплощение старого знакомого оперного типа
— Фауста. Слишком не вяжутся с замыслом Вагнера его походка, манеры, жесты,
выражение лица и пение (притом еще голос его недостаточен для этой партии, и
в последней картине у него совершенно не хватало силы). Такой певец никого не
мог бы увлечь своим невдохновенным исполнением! Кроме того, пора бы перестать
смотреть на рыцарей только как на досужих и бестолковых бойцов пли томных любовников
и трактовать их в столь шаблонной и смешной манере. Недурно справился с ролью
Давида Андреев II, чему способствовала ясная дикция этого артиста. Недостаточно
типична Николаева в роли Магдалены. Хорошо исполняется чудесный квинтет в 1
картине 3-го акта, но зато ансамбли мастеров пения * звучали всюду слишком
разноголосно, должно быть, вследствие непримиримой разнохарактерности тембров
исполнителей. ..
Поставлена вся опера (режиссер Боголюбов) в тонах бытовой комедии с явным уклоном
в сторону преобладания личных интересов и отношений действующих лиц над идеальной
сущностью сюжета. Отсюда яркое противоречие: музыка постоянно и упорно твердит
слушателям о чем-то несравненно более важном и глубоком, нежели то, в чем нас
пытались убедить и уверить со сцены. И только один Боссе сумел в едином цельном
характерном образе воплотит!, и Сакса-вдовца, сожалеющего о мелькнувшей перед
ним и дразнящей мечты идиллического счастья с молодой женой возле уютного домашнего
очага, и Сакса-поэта, слегка завидующего молодости и таланту рыцаря-соперника,
которому не нужны цепи старых правил и законов, и Сакса-философа, представителя
разумной традиции, пытающегося примирить тот своеобразный академизм, что представляли
собою цехи мейстерзингеров, с безграничной свободой мощного порыва индивидуального
творчества, черпающего силы из соприкосновения с природой и творящего изо всех
житейских случайностей свой собственный идеальный мир высшего порядка... Фигура
Бекмессера в трактовке Лосева является перед нами совершенно лишенной той ядовитости,
что так упорно подчеркивает музыка. Это — недалекий простофиля, дурашливый парень,
всегда попадающий впросак по своей же глупости: нам становится жалко, а не противно.
Так затушевывается злая насмешка Вагнера над бездарностями, присосавшимися к
искусству ради личных выгод, которых пугает все молодое, талантливое, яркое,
им глубоко чуждое и непонятное. .. Выступлениям масс придан помпезный величественный
характер стиля, так называемой пресловутой grand opera, благодаря чему празднество
(в 3-м акте) получило какой-то официальный оттенок, и вся прелесть наивности,
непосредственности и грубоватости, присущая народным гуляньям, исчезла почти
совсем. Только одна удачно использованная подробность отчасти сгладила впечатление
— это заключительное приветствие Сакса и мейстерзингеров пародом с ветвями березок
в руках. В общем, конечно, видно тщательное и детальное изучение эпохи, затрачено
много труда, но в результате отсутствует то душевное интуитивное творческое
проникновение в старину, которое одно только и приближает к нам дали веков,
и ценно для нас постольку, поскольку в таком проникновении отражается современная
нам душа поэта, художника, режиссера или балетмейстера. Старина имеет для нас
значение не сама по себе, а как импульс к новому живому творчеству, хотя бы
с помощью материалов, заимствованных из минувшего. Излишняя объективность, как
намеченная цель, ведет лишь к сухой археологии, которой не место в театре, где
должен царить творческий, а не воспроизводящий только чужое творчество дух.
Музыка Вагнера не воспроизводит объективно Нюрнберг XVI столетия, она лишь продукт
творческого воображения композитора XIX века, а как убедительно правдиво она
звучит, символизируя все вечно человеческое, что могла таить в себе жизнь средневекового
городка..
Теперь несколько слов о декорациях. Во 2-м акте уютно выглядит маленькая площадь
перед домиками Сакса и Погнера, с аркой, перекинутой через выходящий на площадь
переулок, причем красиво скомпонованы характерные для Нюрнберга наслоение и
наседание черепичных кровель, готических башенок н причудливых фасадов, вся
скученность и пленительная беспорядочность городской архитектуры эпохи немецкого
ренессанса. Зато вовсе неинтересна декорация 3-го акта (2-й картины): с массой
действующих лиц, сконцентрированных на переднем плане сцены, совсем не вяжется
фон с игрушечным картонным замком, с приплюснутыми к нему шаблонно-оперными
небесами со складками. Нет воздуха, нет простора! Вы чувствуете, что подобранный
вверху занавес и рамки кулис не только ограничивают все охватываемое взором
пространство, но что за ними и нет ничего больше. Отсюда впечатление скученности
и театральной лжи...
Конечно, всем и каждому свойственны ошибки — следовательно, отмечая недостатки,
замеченные нами, мы не хотели бы этим вовсе отрицать за постановкой Мейстерзингеров
художественное значение. Кроме того, труд, знание и энергия, вложенные в это
дело всеми участниками, заслуживают большой благодарности. Мейстерзингеры
— единственная интересная постановка в этом сезоне, которую приходится радостно
приветствовать, так как она, хоть отчасти, скрасила унылый и однообразный, чахлый
репертуар казенной оперы. Мы не знаем, чья энергичная воля нарушила медленно
поспешающий ход вещей?— следствием чего явилась столь напряженная деятельность,
что Мейстерзингеры все-таки разучены и поставлены, а не отложены ad calendas
graecas, но будем надеяться, что это — хороший признак, что это начало конца
ленивого прозябания, в какое погружен уже столько времени Мариинский театр.