![]() Празднества
шестой годовщины революции послужили на пользу музыке в театре, так как внесли
струю оживления в застывший было, после смелого выступления с Младой и Золотым
петушком, репертуар. Правда, оживление это не очень глубокого порядка — опере
Риенци свыше 80-ти лет, а музыкальная ценность ее куда ниже появившегося в
том же 1842 году Руслана Глинки, но все-таки ее появление в репертуаре уместно,
необходимо и в некоторых отношениях ценно. Опера эта, несмотря на устарелость
материала, из которого она сплавлена,— насыщена юным задором, бодрыми призывами,
силой внушения и ярким, вызывающим подъем героическим пафосом. Ценность ее —
в свежести контрастов: того, что можно назвать семенами будущих пышных всходов
вагнеровской мысли, с тем, что уже было разработано на германской почве Вебером,
а вовне — Спонтини и Мейербером: и все время слышно, как Вагнер хочет почерпнуть
воды из живительного источника — народной песни, но пользуется для этого веберовскими
реминисценциями; как он пытается выразить величие духа и силу волевого устремления
своего героя через величавые жесты спонтиниевского empire'а и театральную фразеологию
Мейербера: присутствие воздействия последнего все-таки ощущается, но скорее
в характере и манере ведения действия, чем в самой музыке. Трудно назвать иное
произведение, в котором так ясны были бы следы влияний и корни произрастания
и в котором в то же время так явно чувствовалось бы приближение великого нового
завета. В самом деле, стиль Спонтини — отголосок величавых тенденций империи
Наполеона — весьма подходит к преломлению в нем замыслов римлянина Риенци; наоборот,
стиль Мейербера — как я уже сказал — театральная фразеология июльской монархии
дает зрелищу лишь видимую пышность, убедительность и драматический интерес.
Что остается на долю Вагнера? Один ответ — все, потому что в неуловимых словами
приемах и характере всей концепции, в свойствах звучания, даже в некоторой провинциальной
(в сравнении с мастерами тогдашнего Парижа) неуклюжести развития мысли, в динамике
и в ритмике, в поворотах мелодической линии, в очертаниях будущих вагнеровских
тем, в звуковой насыщенности и напыщенности, даже можно сказать, в милитаристической
окраске музыки, в ее фанфарности и герольдичности (вернее, декларативности)
слышен несомненный Вагнер, но Вагнер — бурш, забияка, еще далекий от эротического
опьянения Тристана (в Риенци нет любовных тем, хотя по сюжету и есть любовная
пара), от пессимизма Вотана, от могучей, мужественной, героической воли Зигфрида
и от мудрых созерцаний и чисто человеческой чуткости Ганса Сакса. |