Армен
Джигарханян
Дыхание великого города
Я вырос в Ереване, но
мечтал о Москве. Мой отец был родом с Северного Кавказа, то есть из России.
Мама — из Тбилиси. Семья — армянская, но не замкнутая в своем “армянстве”:
русский язык, русская культура всегда присутствовали в моей жизни и сознании.
В 1954 году, окончив в
Ереване школу, я поехал в Москву, намереваясь поступить в ГИТИС. Я был влюблен
в театральную Москву.
В коридоре ГИТИСа я
увидел, как идет пара: два красивых, высоких человека, пожилой и молодая — в
шортах, с теннисными ракетками. Вслед кто-то сказал: “Вот он набирает курс”. Я
не узнал, кто это, я до сих пор не знаю, кто это был.
В ГИТИС меня не приняли.
Я думаю, что на самом деле не был готов. Я не был готов по такой дисциплине,
как энергия, сейчас я могу этот
диагноз поставить точно. Я растерялся. Плохо помню факты, но хорошо помню
ощущения. Например, запахи. Запах метро. Запах круглых калорийных булочек.
Я вернулся в Ереван и
через год поступил там в институт. Учась, стал работать в русском театре.
Снимался в кино. Жизнь была насыщенная, я с удовольствием ее вспоминаю. Но
по-прежнему стремился в Москву, хотя ничего для этого не делал; не показывался,
не “предлагался”. Правда, ездил в столицу регулярно. Ходил по театрам. Ездить
было удобно по путевкам ВТО я же был театральный работник. Провинциальным
актерам по таким путевкам обеспечивалось в Москве пристанище, оплачивались
дорожные расходы. Я использовал всякую возможность побывать в столице.
Думал ли переехать на
постоянное жительство? Нет, не думал. Я вообще не люблю слова “постоянное”. В
этом мире нет ничего постоянного. Все временное. Для меня это принципиально.
Один мой приятель,
восьмидесяти лет от роду, как-то попросил меня достать ему антикоррозийное
покрытие для машины. Говорит: в городе Чехове это делают лучше, чем в
Северянине. Я спрашиваю: а чем лучше? Он объясняет: в Северянине дают гарантию
двадцать лет, а в Чехове — тридцать. Человеку
восемьдесят лет, а он хочет гарантии! Двадцати лет ему мало!
Все временно, ничего
постоянного нет.
Но возвращаюсь к теме.
Случилось так, что в 1965
году в Ереван на гастроли приехала Ольга Михайловна Яковлева, тогда — прима
эфросовского Ленкома. Великая актриса. За день до собственного спектакля она
пришла в театр — поосмотреться. А как раз шел “Ричард III”, и я играл там
заглавную роль. Она посмотрела. Я ей приглянулся, и она в Москве рассказала обо
мне Анатолию Васильевичу Эфросу. Он проявил интерес, и так начался наш с ним
творческий роман.
Через некоторое время наш
ереванский театр гастролировал в Одессе, а Ленком — в Киеве. И вот я вытащил
Анатолия Васильевича на один день в Одессу, чтобы он посмотрел мою игру. В
результате — пошло-покатилось: он позвал меня в свой театр.
В 1966 году, в январе, я
переехал в Москву и сразу поступил к Эфросу в Ленком.
Стала ли Москва “своей”?
Не знаю... Я по-прежнему люблю Москву, хотя за треть века многое понял: Москве
надо соответствовать. В Москве
надо не потерять себя. Москва —
достаточно жесткий город. Наверное,
это вообще признак великих городов. Я думаю, это обратная сторона мощи: все
великие города очень жестоки. Иначе не бывает. У великих городов свой ритм, они
не могут остановиться и посмотреть, отчего человек плачет. Нет времени!
Нью-Йорк — такой же. Я видел в Нью-Йорке, как упал человек, потеряв сознание.
Лежит. Мимо идут люди. Один из них делает несколько шагов к телефонной будке,
вызывает “скорую помощь” и, не оборачиваясь, уходит дальше. И вокруг лежащего
не собирается толпа, давая советы. Ритм не позволяет! Что было бы в Москве?
Наверное, то же самое. Разве что до “скорой помощи” не дозвонились бы так
быстро.
Жестока Москва, но я ее
люблю. Могу сказать более определенно: я люблю Москву лужковскую. Яркую, светлую, очень русскую.
В этом отличие лужковской Москвы от Москвы советской — серой, мрачной,
напуганной. Сегодняшняя Москва — русский
город. С традиционным широким, “купеческим” размахом. Я не согласен с теми, кто
считает, что теперешняя Москва — “европейский” город. Нет! Это если считать
Новый Арбат... но это уродство. Хотя Сити мне нравится.
Другое дело, что для
жилья мне больше по душе нечто тихое, одноэтажное. С годами я все больше к
этому стремлюсь — к тишине и одноэтажности. Чтобы было где притулиться,
спрятаться. Но — чтобы Москва дышала рядом!
Я считаю, что другого
такого великого города в стране нет. Питер пока
еще — нечищеная провинция. В Питере все-таки есть что-то искусственное, не
“рожденное”, а... сочиненное. Словно кто-то пришлый создал город. Например,
храм Исаакия. Конечно, и московский Храм Христа Спасителя создан “немцем”. Но
этот храм по внутреннему содержанию — очень русский. Очень! Он — коленопреклоненный. А Исаакий — нет.
Говоря коротко, Москва гармонична, а Питер — нет. Аура!
Хотя и в Ереван тянет.
Ностальгии никакой, но езжу туда с удовольствием. Между ереванской и московской
“половинками” души никакого противоречия. Дружба народов? Конечно. Да ведь тут
главное — не завраться. Дружба, я думаю, не предполагает того, чтобы лазить
друг к другу за пазуху. Дружба предполагает непреложное уважение друг к другу.
Никто никого не должен учить.
“Старший брат”, “младший брат” — не надо! Когда я говорю, что армяне любят
русских, я говорю это с гордостью, потому что знаю: это действительно так.
У меня был случай в этом
убедиться, когда в начале девяностых годов президент
Армении Левон Тер-Петросян взял меня в поездку по Штатам. Американские армяне —
богатые люди. Супербогатые! Вы даже не можете себе представить, насколько
богатые! Они говорили: мы через пять лет сделаем из Армении второй Гонконг. Это
будет богатейший край. Но у нас одно условие —Армения должна порвать с Россией.
Я эту проблему обсуждал с
Левоном.
Армяне поняли: нет!
Только с Россией! Это — длинная история. Очень длинная. Можно построить
Гонконг, открыть рабочие места. Но Россия — фактор, со всем этим несоизмеримый.
Она действительно всегда была другом, всегда приходила на помощь. При разности
быта и всего, чего угодно. Вот мы недавно ездили в Ереван на гастроли. У нас
русский театр. Но интерес у армян был колоссальный.
Бог у нас один.