В 50-60-е годы на Западе было издано большое количество исследований, документальных материалов, мемуаров, в которых значительное внимание уделялось причинам, характеру и результатам второй мировой войны, участникам войны, как со стороны антигитлеровской коалиции, так и со стороны фашистского блока. В некоторых работах уже в те годы делались попытки реабилитировать фашистскую Германию, ее внешнюю и внутреннюю политику, "обосновывалась" правомерность фашистской агрессии по отношению к народам Европы, особая "миссия" национал-социализма в борьбе против СССР как "оплота" большевизма, угрожающего мировой цивилизации. В те годы на Западе, в том числе в ФРГ, появились многочисленные "труды", посвященные Гитлеру, десятки изданий его биографии. В 1961 году в ФРГ была опубликована написанная Гитлером в 1928 году так называемая "Вторая книга".
Среди подобного рода изданий особую известность на Западе получил опубликованный в ФРГ, Франции, Англии и других странах документ, получивший Звание "Завещание Гитлера". Этот документ привлек внимание исследователей потому, что в нем Гитлер накануне краха фашистской Германии питается переосмыслить 12-летнюю историю нацистской диктатуры, доказать, что, развязывая войну в Европе, он хотел только ликвидации несправедливых решений Версальского договора 1919 года в отношении Германии и возрождения былого "величия" немецкого народа; что он не хотел войны, вести которую его "вынудили", и что он не несет ответственности за ее развязывание и за те жертвы, которые принес на алтарь войны немецкий народ и народы других стран "Завещание Гитлера" — это документ, к которому исследователи обращались и в прошлом и к которому они еще не раз будут обращаться в наши дни. Его ценность и важность для ученых, интерес у широкой общественности вызываются тем, что мы "из первых рук", из высказываний фюрера узнаем о том, как хотели реализовать руководители фашистской Германии свои амбициозные, агрессивные планы завоевания мирового господства и до какой степени осознал — или, может быть, не осознал — Гитлер, в чем причины провала этих планов и той катастрофы, в которую он и его окружение ввергли Германию и немецкий народ. Но не только в этом значение названного документа. Он недаром назван "Завещанием Гитлера", Многие мысли, высказывания Гитлера обращены к тем немцам, которые будут жить в Германии после войны, и которые, как он надеялся, учтут его ошибки и сумеют реализовать его агрессивные планы.
К счастью для немецкого народа и других народов Европы, немцы в послевоенные годы извлекли из прошлого совсем другие уроки и сумели превратить Германию в миролюбивое, процветающее государство, свободное от милитаристских доктрин, от идеологии насилия, от нацистских мифов об "избранности", "особой исторической миссии" и "рассовом превосходстве", в государство, которое сегодня по праву занимает достойное место в мировом сообществе. И, тем не менее, как документ своего времени, "Завещание Гитлера", несомненно, представляет интерес для сегодняшнего читателя, которого отделяет от тех дней, когда завершалась битва с германским фашизмом, почти полвека — срок достаточный для того, чтобы еще раз оценить и понять, от какой угрозы был избавлен мир весной 1945 года благодаря усилиям всех демократических, свободолюбивых народов, в том числе в первую очередь советского народа, отдавшего на алтарь свободы жизни миллионов своих граждан.
Отдельные отрывки из "Завещания Гитлера" впервые были опубликованы в 1965 году в журнале "Вопросы истории" в №№ 9 и 10. В данной публикации "Завещание Гитлера" приводится почти полностью, с незначительными сокращениями.
Документ под названием "Завещание Гитлера" стал известен историкам сравнительно недавно, в 1959 году, и увидел свет при необычных обстоятельствах. В феврале 1945 года гитлеровская Германия лежала в развалинах, под мощными ударами Советских Вооруженных Сил рушились последние бастионы вермахта на Восточном фронте. Человечество приветствовало приближавшуюся победу, видя в ней закономерное торжество сил демократии над фашизмом. В Берлине, в подземельях имперской канцелярии, "фюрер германского народа" утратив былую уверенность в себе, пытался понять причины надвигавшегося неизбежного краха. Он обратился к истории фашистского рейха и в длинных речах "перевоевывал проигранную войну". Среди немногих слушателей фюрера оказался преданный ему до конца Мартин Борман, которому Гитлер разрешил вести запись его речей. Практика эта не была новой. Еще в июле 1941 года Гитлер согласился на предложение Бормана стенографировать высказываемые фюрером на досуге мысли по самым разнообразным проблемам. Эти записи получили название "Застольные беседы Гитлера" и были по частям впервые опубликованы в 1951-1952 годах, а в 1953 году появилась книга, в которой они были приведены в "хронологический порядок". В обшей сложности "Застольные беседы Гитлера" составили 1045 страниц, отпечатанных на машинке. Они охватывали период с 7 июля 1941 года по 30 ноября 1944 года, однако основная масса записей оканчивалась осенью 1942 года. В конце 1942 года Гитлер в связи с изменениями в судьбе третьего рейха запретил присутствие стенографа во время своих бесед. Поэтому в 1943—1944 годах самим Борманом было сделано менее десяти записей.
Только перед крахом фашистской Германии Борман возобновил систематическую запись "Застольных бесед Гитлера". Весь февраль 1945 года он тщательно фиксировал все сказанное Гитлером, а в апреле к пачке аккуратно перепечатанных листков добавил еще одну запись — суждения Гитлера, высказанные 2 апреля. Дабы не было сомнений в аутентичности документов, Борман расписался на них. Они хранились у Бормана до двадцатых чисел апреля 1945 года и составляют рассматриваемое ниже "Завещание Гитлера". В западногерманской историографии "Завещание Гитлера" получило наименование "бесед в бункере". Накануне своей смерти, 29 апреля, Гитлер продиктовал два документа, которые формально являлись его завещанием — "политическим" и "личным". Они были перепечатаны в трех экземплярах и вручены трем нацистам, которые должны были доставить их фельдмаршалу Шернеру, назначенному Гитлером главнокомандующим сухопутной армией и гросс-адмиралу Деницу. Ни один из экземпляров не попал к адресатам. Документы и связанная с ними история вскоре стали известны и были опубликованы.
17 апреля, когда Советская Армия замыкала кольцо окружения вокруг Берлина, Гитлер вызвал к себе высокопоставленного нацистского чиновника и приказал ему выехать в Бад-Гаштейн, чтобы заняться перевозкой золотого запаса Германии в соляные копи Тюрингии. Он также сказал чиновнику, что Борман передаст ему секретные документы, о безопасности которых следует позаботиться, после чего Борман вручил чиновнику запечатанный конверт с "Завещанием Гитлера". Чиновник в конце апреля передал конверт на хранение в банк в Бад-Гаштейне.
Тем временем Гитлер покончил с собой. Германия капитулировала, а чиновник был арестован властями западных союзников как военный преступник и приговорен к длительному тюремному заключению. Находясь в тюрьме, он имел время поразмыслить о многом, и в первую очередь о собственной безопасности, резонно рассудив, что если его роль в истории с "Завещанием Гитлера" будет обнаружена, то это повернет к худшему его судьбу. Как водилось тогда, перед судом он изображал себя третьестепенной фигурой, хотя столь деликатное поручение могло быть дано только человеку, высоко стоявшему в фашистской иерархии.
Заключенный нашел способ связаться со своим другом-юристом, поручив ему истребовать из банка и уничтожить документ. Сумев получить его, юрист, к своему удивлению, обнаружил, что является держателем "Завещания Гитлера". Между тем клиент настаивал на выполнении своего поручения до конца. Юрист оказался верным служебному долгу: он сжег "Завещание Гитлера", предварительно сняв, однако, фотокопию с документа и надежно запрятав ее. Шли годы, военный преступник был освобожден из тюрьмы и, к немалой досаде, узнал, что "Завещание Гитлера" сохранено. Встал вопрос о публикации. Бывший фашистский чиновник согласился при условии, что его имя не будет названо. Так в 1959 году во Франции впервые увидело свет "Завещание Гитлера". В 1961 году оно было переведено на английский язык.
В беседах с Борманом в феврале и апреле 1945 года Гитлер неоднократно возвращался к роковым вопросам: "Почему Германия проиграла войну? Кто или что виной тому? Должна была Германия начать войну или нет?" Казалось бы, ответ в эти дни, перед неминуемо надвигавшейся катастрофой, "без четверти двенадцать", мог быть только один — отрицательный. Однако он все еще твердил, что у Германии якобы не было выбора, что война была неизбежна, потому что иным путем нельзя было "объединить всех немцев в одной великой империи". В "политическом" завещании, написанном 29 апреля 1945 года, Гитлер снова и снова повторяет, что он якобы "не хотел войны": "Неверно, будто я или кто-либо другой в Германии хотел войны в 1939 году. Ее хотели и спровоцировали исключительно иностранные государственные деятели — сами евреи или люди, действовавшие в интересах евреев". Гитлера нисколько не смущало, что в ходе войны народы смогли на своем горьком опыте убедиться, как, кого и какими методами германский империализм хотел "объединить" во имя установления своего мирового господства. О том, как он объяснял все, что случилось (сами факты хорошо известны читателю), и пойдет речь ниже. Как мы увидим, Гитлер совершенно произвольно трактовал события, зачастую ставя их с ног на голову, желая оправдаться, свалить вину за случившееся на других.
"Что касается Германии, — гласит запись 4 февраля, — то мы не имели выбора. Как только мы провозгласили свое желание, объединить наконец, всех немцев в одной великой империи и обеспечить им истинную независимость, — другими словами, возможность жить, как они хотят, — так все наши враги немедленно поднялись против нас. Война стала неизбежной хотя бы по одной причине: чтобы избегнуть ее, мы должны были бы предать коренные интересы германского народа. Что касается нашего народа, мы не могли и не хотели удовлетвориться видимостью независимости. Такого рода независимость подходит шведам и швейцарцам, которые всегда готовы поддержать сомнительные и лживые лозунги, при условии, что им удастся в то же время набить себе карманы. По той же причине Веймарская республика не могла выдвинуть более достойных притязаний. Такой образ действий, однако, недостоин третьего рейха.
Таким образом, мы были обречены рано или поздно вести войну, и нашей единственной заботой стало выбрать наиболее благоприятный момент для нее. А как только мы вступили в войну, не могло быть и речи, чтобы выйти из нее".
"Гибельным фактором этой войны, — говорил Гитлер 14 февраля, — оказалось то, что Германия начала ее слишком рано и в то же время слишком поздно. С чисто военной точки зрения нам бы следовало начать войну раньше. Я должен был захватить инициативу еще в 1938 году, а не разрешить втянуть себя в войну в 1939 году; ибо война была в любом случае неизбежна. Тем не менее вряд ли можно обвинять меня, так как Англия и Франция согласились в Мюнхене1 со всеми моими требованиями!
С точки зрения сегодняшнего дня война намного запоздала! Но с точки зрения нашей моральной подготовки она началась намного раньше, чем следовало. Мои ученики еще не успели достичь полной зрелости. Мне, по существу, были бы нужны еще двадцать лет, чтобы сделать зрелой эту новую элиту, элиту юности, погруженную с самого раннего детства в философию национал-социализма. Трагедией для нас, немцев, является то, что нам всегда не хватало времени. Обстоятельства всегда складывались так, что мы вынуждены были спешить. И если сейчас у нас нет времени, то это объясняется главным образом тем, что у нас не хватает пространства. Русские с их огромными просторами могут позволить себе роскошь отказаться от спешки. Время работает в их пользу и против нас. Даже если бы провидение назначило мне жизнь, достаточную, чтобы довести мой народ до полного торжества идей национал-социализма, можно не сомневаться, что враги никогда бы не позволили мне воспользоваться этим. Они бы пошли на все, чтобы уничтожить нас прежде, чем очутиться лицом к лицу с Германией, скрепленной одной верой и национал-социализмом, и которая была бы непобедима..."
"Нам был необходим мир, чтобы выполнить свою программу, и я всегда стремился к сохранению мира. Враги толкнули нас в войну, — сообщает запись 21 февраля. — По существу, угроза войны существовала с января 1933 года, с момента моего прихода к власти... Накануне Мюнхена я понял, вне всякого сомнения, что враги третьего рейха были преисполнены решимости завладеть нашими скальпами, и не было никакой возможности договориться с ними. Когда этот архибуржуа, капиталист Чемберлен, со своим обманчивым зонтиком в руке, взял на себя труд отправиться в Берхтесгаден, чтобы обсудить дела с этим выскочкой Гитлером, он прекрасно знал, что в действительности намеревался вести против нас беспощадную войну. Он был готов говорить мне все, что, на его взгляд, могло рассеять мои подозрения. Единственная цель его поездки заключалась в том, чтобы выиграть время. Поэтому нам тогда оставалось лишь нанести удар. Мы должны были бы начать войну в 1938 году. Это был последний шанс локализировать ее. Однако они уступили по всем пунктам как трусы, каковыми они и были, пошли на все наши требования. В этих условиях было трудно взять на себя инициативу открытия военных действий. В Мюнхене мы утратили единственную возможность выиграть войну, которая была неизбежна в любом случае. Хотя и мы не были полностью подготовленными, мы, тем не менее, были подготовлены лучше, чем наши враги. Самой благоприятной датой был сентябрь 1938 года. А какие возможности для локализации конфликта мы тогда имели!
Нам бы следовало именно тогда решить наши споры силой оружия, не обращая внимания на желание противников удовлетворить наши требования. Стоило нам решить судетскую проблему силой, мы одновременно ликвидировали бы Чехословакию, возложив ответственность за это только на Бенеша2. Решение вопроса в Мюнхене могло было быть только временным, ибо совершенно очевидно, что мы не могли бы терпеть гнойник, хотя и небольшой, в сердце Германии, каковым было независимое чешское государство. Мы вскрыли этот гнойник в марте 1939 года, однако в обстановке психологически менее благоприятной, чем та, которую мы бы имели, если бы решили вопрос силой в 1938 году. Дело в том, что в глазах мирового общественного мнения в марте 1939 года мы были впервые неправы. Мы больше не ограничивались воссоединением Германии, а установили протекторат над не немецким населением.
Война в 1938 году оказалась бы короткой — за освобождение судетских немцев, словаков, венгров и даже поляков, находившихся под господством чехов. Англия и Франция, захваченные врасплох и обескураженные развитием событий, остались бы пассивными, особенно имея в виду, что мировое общественное мнение было бы на нашей стороне. Наконец, Польша, главная опора французской политики в Восточной Европе, была бы на нашей стороне. Если бы Англия и Франция в этих условиях объявили нам войну, то они потеряли бы свое лицо. По существу, я целиком и полностью уверен, что они не пошли бы на войну, но в любом случае потеря лица была бы неизбежна. Стоило заговорить нашим орудиям, мы могли бы отложить на будущее разрешение оставшихся территориальных проблем в Восточной Европе и на Балканах, не опасаясь вызвать вмешательства этих двух держав, дискредитированных в глазах своих протеже. Что касается нас, то, таким образом, мы получили бы необходимое время для консолидации наших позиций и отложили бы мировую войну на несколько лет. Больше того, я сильно сомневаюсь, чтобы при этих обстоятельствах вторая мировая война оказалась неизбежной.
Нет никаких оснований, не заключить, что в глубине души обеспеченных народов вырождение и любовь к комфорту могли бы оказаться сильнее, чем врожденная вражда к нам, особенно если учесть, что они должны были понимать наши действительные устремления — на Восток. Наши противники стали бы даже тешить себя надеждами, что мы, быть может, истощим себя, осуществляя свои намерения на Востоке. В любом случае для них речь шла бы о загребании жара чужими руками, ибо мир на Западе не нарушался, и в то же время они воспользовались бы плодами ослабления России, чья растущая мощь вызывала у них озабоченность, хотя и в меньшей степени, чем наше возрождение".
Попытки Гитлера в 1945 году "обосновать" в "завещании" войну против СССР ссылками на ее "оборонительный", "превентивный" характер обоснованы только с точки зрения временного характера начала агрессии. Поскольку, рано или поздно, если бы Сталин не напал на Германию, то после победы над Англией, Гитлер бы разделался и с Советским Союзом. Это подчеркивает сам Гитлер: "Несмотря на это терпение, что и является становым хребтом их мощи, русские не могли сидеть сложа руки, наблюдая сокрушение Британской империи, ибо в таком случае случилось бы так, что Соединенные Штаты и Япония схватились друг с другом, а русские оказались лицом к лицу с нами, причем в одиночестве. А это, вне всякого сомнения, означало бы, что, в том месте и когда мы сочтем целесообразным, давнишний спор между нами будет решен в нашу пользу".
Тем более Гитлер подчеркивает, что "уничтожение большевизма" было целью всей его жизни, что "движение на Восток" и в будущем является основной задачей для немецкого народа. "На Восток и только на Восток должен устремиться (в будущем. — А. Г.) наш народ, — говорил Гитлер 7 февраля. — Сама природа указывает это направление для германской экспансии. Суровый климат на Востоке позволит немцу сохранить свои качества крепкого и жизнеспособного человека, а резкие контрасты, которые он найдет там, помогут сохранить его любовь и тоску по родине. Переселите немца в Киев, и он останется отличным немцем. Но переселите его в Майами, и вы сделаете его дегенератом, иными словами американцем".
А вот как Гитлер изображал нападение фашистской Германии на Советский Союз.
"Ни одно из решений, принятых мною в течение этой войны, — говорил он 15 февраля, — не было серьезней решения напасть на Россию. Я всегда утверждал, что мы должны любой ценой избежать войны на два фронта, и, будьте уверены, я долго и мучительно обдумывал опыт Наполеона в России. Почему же тогда, спросите вы, случилась война против России, и почему я избрал именно это время для ее начала?
Мы уже оставили надежду закончить войну успешным вторжением в Англию. К тому же эта страна под руководством своих неумных вождей отказалась бы признать утвержденную нами в Европе гегемонию, пока на континенте оставалась великая держава, решительно враждебная третьей империи. Итак, война продолжалась бы без конца, причем в ней за спиной Англии американцы играли бы все возрастающую роль. Размеры военного потенциала Соединенных Штатов, прогресс в вооружениях, как в нашем лагере, так и в лагере противника, близость Британских островов — все это вместе взятое делало в высшей степени нецелесообразным для нас все глубже погружаться в болото затянувшейся войны. Ибо время, заметьте это, во все возраставшей степени работало бы против нас. Чтобы убедить Англию прекратить войну, вынудить ее пойти на мир, было важно отнять у нее надежду на возможность оказания нам сопротивления на континенте силами противника, равного по мощи Германии. У нас не было выбора, мы должны были любой ценой выбросить Россию из европейского баланса сил. Была и другая, в равной степени важная причина для нападения на Россию — смертельная угроза, которую она сама по себе представляла нашему существованию. Так что было совершенно очевидно, что рано или поздно она обрушится на нас.
Наша единственная возможность восторжествовать над Россией заключалась в том, чтобы захватить инициативу, так как было невыгодно вести против нее оборонительную войну. Мы не отважились предоставить Красной Армии свободу маневра, дать ее мобильным танковым частям наши автомобильные магистрали и наши железные дороги для перевозки войск и снаряжения. Но стоило нам выбрать наступление, как мы могли разгромить Красную Армию на ее родной земле, в болотах, на огромных и топких пространствах. В цивилизованной стране мы этого не смогли бы сделать. Ибо в таком случае мы бы просто предоставили Красной Армии трамплин для прыжка на Европу и для нашего уничтожения.
Почему именно 1941 год? Потому что, учитывая неуклонно нараставшую мощь наших западных врагов, если нам суждено было действовать вообще, мы должны были сделать это с минимальной отсрочкой. И, обратите внимание, Сталин не сидел сложа руки. Время опять было против нас на двух фронтах. В действительности вопрос заключался не в том, "почему 22 июня 1941 года", а, скорее, "почему не раньше?". Если бы не трудности, созданные нам итальянцами и их идиотская кампания в Греции, я напал бы на Россию на несколько недель раньше. Наша главная проблема сводилась к тому, чтобы удержать Россию по возможности дольше от выступления, и меня лично терзал кошмар, что Сталин может проявить инициативу раньше меня.
Другая причина заключалась в том, что задерживавшееся Россией сырье было жизненно важно для нас. Несмотря на их обязательства, темпы поставок неуклонно снижались, и существовала реальная угроза, что они вообще могут внезапно прекратиться. Если они не были готовы предоставить нам по доброй воле то, в чем мы нуждались, тогда у нас не было выбора, как самим отправиться за этими вещами и взять их силой. Я принял решение вскоре после визита Молотова в Берлин в ноябре, ибо тогда мне стало ясно, что рано или поздно Сталин покинет нас и перейдет к нашим врагам. Не следовало ли мне выиграть время до более полного завершения нашей подготовки? Нет, если бы я пошел на это, инициатива была бы утрачена, и еще раз нет, ибо возможная короткая и непрочная передышка обошлась бы нам очень дорого. Мы должны были бы уступить советскому шантажу в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Об этом, разумеется, не могло быть и речи. Третий рейх, защитник и протектор Европы, не мог принести эти дружественные страны в качестве жертвы на алтарь коммунизма. Такая политика была бы бесчестной, и мы были бы наказаны за нее. Как с моральной, так и со стратегической точки зрения, то был бы жалкий гамбит... Война с Россией стала неизбежной, независимо от того, что бы мы ни делали, и отсрочить ее означало бы сражаться впоследствии в значительно менее благоприятных обстоятельствах.
Поэтому, немедленно по отъезде Молотова, я решил свести счеты с Россией, как только установится хорошая погода".
"Мы всегда и во всем ошибаемся потому,- Гитлер 25 февраля, — что вынуждены спешить. Для нас действовать быстро значит действовать рискованно. Чтобы приобрести дар терпения, мы должны иметь время и пространство, в данный момент у нас нет ни первого, ни второго. Русские обладают всем этим плюс склонностью к спокойствию, что является отличительной чертой славянского темперамента.
Более того, благодаря марксистской религии у них есть все, чтобы быть терпеливыми. Им обещано счастье на земле (это и отличает марксизм от христианства), однако, в будущем. Еврей Маркс, как и подобает хорошему еврею, ожидал мессию. Он вложил мессианскую концепцию в свой исторический материализм, утверждая, что земное счастье является неотъемлемым фактором почти бесконечного процесса эволюции. "Счастье для вас достижимо, — говорит он, — и это я вам обещаю. Однако дайте возможность эволюции свершить дело, а не торопитесь подталкивать ее". Человечество всегда попадалось на такую приманку... У Ленина не было времени, но Сталин продолжит славное дело и т.д. и т.п. Марксизм — могучая сила. Однако как нам оценить христианство, другое порождение евреев, которое в своих обещаниях не идет дальше предложения великого счастья в загробном мире? Поверьте мне, оно неизмеримо сильнее!"
26 февраля Гитлер говорил: "Мое решение свести счеты с Россией силою оружия было, по существу, принято, как только я убедился, что Британия упорствует. Черчилль оказался неспособным оценить спортивный дух, который я проявил, воздерживаясь от создания непреодолимой пропасти между англичанами и нами. Мы пошли на то, что не уничтожили их в Дюнкерке3. Мы должны были убедить их в том, что согласие с германской гегемонией в Европе, то есть возникновение положения дел, которому они всегда противились, но которое я создал без труда, принесет Англии неисчислимые выгоды.
Даже в конце июля, т.е. через месяц после разгрома Франции, я понял, что мир вновь ускользает из наших рук. Прошло еще несколько недель, и я знал, что мы не сможем вторгнуться в Англию до наступления осенних штормов, ибо нам не удалось добиться полного господства в воздухе. Другими словами, я осознал, что мы не можем успешно вторгнуться когда-либо в Англию.
Политика России летом 1940 года, факт, что она поглотила прибалтийские государства и Бессарабию в то время, как мы были заняты на Западе, не оставили у меня никаких иллюзий насчет ее намерений. И, если бы кое-что и осталось, визита Молотова в ноябре было достаточно, чтобы рассеять последние надежды. Предложения Сталина, переданные мне после возвращения домой его посланца, не обманули меня. Сталин, этот несравненный и хладнокровный шантажист, стремился выиграть время, чтобы укрепить свои передовые базы в Финляндии и на Балканах. Он пытался играть в кошки-мышки с нами.
С моей точки зрения, трагичным было то, что я не мог напасть раньше 15 мая, а для достижения успеха первым мощным ударом было необходимо открыть боевые действия не позднее этой даты. Сталин, однако, мог нанести удар значительно раньше. На протяжении всей зимы 1940 года и особенно весной 1941 года меня мучил кошмар — русские первыми начнут наступление. Тем временем поражения итальянцев в Албании и Киренаике вызвали небольшой бунт на Балканах. Косвенно неудачи итальянцев подорвали веру в нашу непобедимость, которую разделяли как враги, так и друзья.
Только этим объясняется перемена фронта Югославией, что заставило нас втянуть в войну Балканы, между тем именно этого я стремился избежать всеми средствами. Ибо стоило нам устремиться в этом направлении, как появлялся соблазн идти все дальше и дальше. Мне едва ли стоит говорить, что весной 1941 года мы могли бы быстро освободить Ближний Восток, использовав, лишь незначительное количество войск из числа собранных для войны с Россией. Однако взять в то время необходимые для этого войска из соединений, нацеленных на Россию, означало бы подвергнуться косвенной угрозе — дать России сигнал для нападения. Она бы сделала это летом или, в крайнем случае, осенью, причем в таких катастрофических для нас условиях, что мы никогда не смогли бы рассчитывать на победу.
Когда речь идет о подпавших под влияние евреев демократиях, то русские проявляют терпение, достойное слона. Они абсолютно уверены, что рано или поздно и не прибегая к войне, они установят свое господство над ними благодаря внутренним противоречиям, раздирающим эти страны, ряду последовательных экономических кризисов, которых они не могут избежать, и могучей притягательной силе марксизма, перед которым они особенно уязвимы. Однако русские знают, что в отношении третьего рейха дела обстоят совершенно поиному. Они понимают, что во всех областях деятельности, причем больше в мире, чем в войне, мы везде превзойдем их.
Объяснение терпения русских следует искать в их философии, позволяющей им не рисковать и выжидать — год, поколение, столетие и. если необходимо, до тех пор, пока не придет время для выполнения их планов. Время для них ничего не значит. Марксизм, конечно, обещал им рай на земле, однако, не сегодня, не даже завтра, а когда-то в туманном, отдаленном будущем.
Несмотря на это терпение, что и является становым хребтом их мощи, русские не могли сидеть сложа руки, наблюдая сокрушение Британской империи, ибо в таком случае случилось бы так, что Соединенные Штаты и Япония схватились друг с другом, а русские оказались лицом к лицу с нами, причем в одиночестве. А это, вне всякого сомнения, означало бы, что, в том месте и когда мы сочтем целесообразным, давнишний спор между нами будет решен в нашу пользу.
Если я был вынужден решить свести счеты с большевизмом силой оружия и, больше того, пришел к этому выводу как раз в первую годовщину подписания московского пакта, я имею все основания считать, что Сталин вынес аналогичное решение еще до его подписания.
Целый год я надеялся, что может быть достигнуто, по крайней мере, честное сближение, если не установлены безусловно дружеские отношения между третьим рейхом и сталинской Россией. Я полагал, что реалист Сталин, пробыв уже пятнадцать лет у власти, избавился от туманной марксистской идеологии, оставив ее в качестве яда лишь для внешнего использования. Его жестокая расправа с еврейской интеллигенцией, оказавшей ему такую громадную помощь при разрушении царской России, укрепляла меня в моем убеждении. Я полагал, что он не хотел предоставить той же еврейской интеллигенции возможность добиться падения построенной им тоталитарной империи — сталинской империи, являющейся во всех основных чертах духовной продолжательницей дела империи Петра Великого.
В духе бескомпромиссного реализма с обеих сторон мы могли бы создать обстановку, в которой оказалось бы возможным длительное согласие — точно определив зону влияния каждой стороны, строго ограничивая наше сотрудничество сферой экономики, причем таким образом, чтобы обе страны извлекли из него выгоды. Коротко говоря — согласие, при котором стороны зорко следят друг за другом, держа палец на спусковом крючке!"
В беседах с Борманом Гитлер упорно повторял тезис о мнимом "миролюбии" Германии по отношению к Англии, о "единстве" англо-германских интересов и о том, что союзу Германии и Англии помешало лишь одно — политика английского руководства, которое не оценило "англофильство" фашистской Германии. 4 февраля Гитлер говорил: "Черчилль склонен видеть в себе второго Питта4. Что за смехотворные претензии! В 1793 году Питту было 34 года. Черчилль, к сожалению, старик, способности которого не идут дальше выполнения приказов этого сумасшедшего Рузвельта.
Тогдашнюю обстановку нельзя никоим образом сравнивать с нынешней. Перенесемся на минутку в век Питта. С точки зрения интересов Англии он был совершенно прав, отказываясь от любой сделки с Наполеоном. Сохраняя твердую позицию в неимоверно трудных условиях, Питт дал возможность своей стране впоследствии сыграть ту роль, которая выпала на ее долю в XIX столетии. Это была политика, направленная на сохранение существования его страны. Отказавшись прийти к соглашению со мной, Черчилль тем самым осудил свою страну на политику самоубийства. Он повторил ошибку тех генералов, которые ведут данную войну, опираясь на законы предшествующих войн. Однако новые элементы невозможно втиснуть в старые схемы. Решающим новым фактором является существование двух исполинов — Соединенных Штатов и России. Англия времен Питта обеспечивала баланс сил в мире, не допуская гегемонии в Европе одной державы, мешая Наполеону достигнуть своей цели. Англия Черчилля, с другой стороны, должна была способствовать объединению Европы, чтобы сохранить все тот же баланс сил в мире.
В начале этой войны я делал все, как будто я исходил из уверенности, что Черчилль мог понять правильность этой великой политики; в моменты просветления он действительно был способен на это. Но он слишком долго был привязан к Иудейской колеснице. Цель моих попыток договориться с Англией заключалась в том, чтобы избежать возникновения непоправимого положения на Западе. Позднее, когда я нанес удар на Восток и вскрыл коммунистический гнойник, я надеялся тем самым высечь искру здравого смысла в умах политиков западных держав. Я предоставил им возможность, не пошевелив пальцем, внести свой вклад в дело очистки, причем, оставив проведение дезинфекции Запада в наших надежных руках. Но ненависть этих лицемеров к человеку доброй воли сильнее, чем инстинкт самосохранения. Я недооценил степень еврейского господства над черчиллевской Англией. Английские руководители предпочитают погибнуть, бездействуя, но не допустить к себе национал-социализма. Под нажимом они могут примириться с видимостью Антисемитизма с нашей стороны. Но наша твердая решимость повсюду искоренить еврейское могущество оказалась слишком грубой пищей для их изнеженных желудков!
Гений Питта заключался в том, что он проводил реалистическую политику в соответствии с условиями своего времени, что позволило Англии достичь необычайных успехов и обеспечило ее мировое господство в девятнадцатом столетии. Рабское подражание этой политике, что и делает сейчас Черчилль, полностью игнорируя тот факт, что условия коренным образом изменились, — явно абсурдное дело. Мир далеко ушел вперед от дней Питта! Конечно, целое столетие изменения происходили медленно, однако первая мировая война ускорила бег времени, а эта война привела нас к формулированию законов и окончательному решению!
В начале XIX в. только Европа имела значение с точки зрения силы. Великие азиатские империи спали, и их покой был похож на сон смерти. Новый Свет был не чем иным, как наростом где-то в конце Старого Света, и никто не мог с разумными основаниями предвидеть внушительное будущее, ожидавшее тринадцать английских колоний, которые только что получили свою свободу... Тринадцать! Я не суеверен, но сама история заставляет меня быть таковым! Новое государство, насчитывавшее четыре миллиона жителей, выросло столь быстро за сто лет, что в начале XX столетия оно уже стало мировой державой!..
В течение решающего периода — с 1930 по 1940 год — международная обстановка коренным образом отличалась от той, которая существовала во времена Питта и Наполеона. Европа, истощенная великой войной, утратила свое место, которым она гордилась, и ее больше не признавали в качестве руководителя. Она все еще была одним из центров притяжения на земле, но постепенно теряла свою значимость перед лицом растущей мощи Соединенных Штатов Америки, Русско-Азиатского колосса и Империи Восходящего Солнца.
Если бы судьба даровала стареющей и ослабленной Британии нового Питта, вместо этого оевреившегося пьяницы-полуамериканца, новый Питт сразу же понял бы, что традиционную английскую политику баланса сил не следует отныне применять в иных масштабах — на этот раз в масштабах всего мира. Вместо того, чтобы поддерживать, разжигать и подливать масло в огонь европейских раздоров, Англия должна делать все, что в ее силах, чтобы вдохновить и осуществить объединение Европы. В союзе с объединенной Европой она сохранила бы возможность все еще играть роль арбитра в мировых делах.
Все, что происходит сейчас, заставляет предположить, что провидение теперь наказывает Альбион за его прошлые преступления, которые в свое время возвысили его до тогдашней мощи. Приход к власти Черчилля в период, являющийся решающим как для Британии, так и для Европы, и есть орудие наказания, избранное провидением. Для дегенеративной элиты Англии именно он тот человек, которого они хотят, и старческим рукам этого клоуна суждено решить судьбу громадной империи, а в то же время и всей Европы. Я думаю, что остается открытым вопрос о том, сохранил ли английский народ, несмотря на вырождение аристократии, те качества, которые до нашего времени оправдывали мировое господство Британии. Со своей стороны, я сомневаюсь в этом, ибо, повидимому, народ никак не реагировал на "ошибки" совершенные руководителями страны. Между тем представлялось много возможностей, когда Британия могла бы смело встать на путь новой и многообещающей политики.
При желании Британия могла бы положить конец войне в начале 1941 года. В небе над Лондоном нация продемонстрировала миру волю к сопротивлению, и она могла записать в свой актив унизительные поражения, которые потерпели от англичан итальянцы в Северной Африке. Англичанин, верный своим традициям, пошел бы на мир. Но евреи не хотели и слышать об этом, а их лакеи Черчилль и Рузвельт оказались тут как тут, чтобы не допустить мирного исхода. Заключение мира тогда позволило бы нам предотвратить вмешательство американцев в европейские дела. Под водительством рейха Европа была бы быстро объединена. После уничтожения еврейской заразы, это объединение не представляло бы труда. Франция и Италия, потерпевшие поочередно поражение с интервалом всего в несколько месяцев от двух германских держав, покончили бы с еврейским вопросом. Обе страны должны были бы отказаться от своих неуместных претензий на величие. В то же время они должны были бы отказаться от своих претензий на Северную Африку и Ближний Восток, что позволило бы Европе проводить смелую политику дружбы в отношении мира ислама. Что касается Англии, то, освободившись от своих забот в Европе, она смогла бы посвятить себя благополучию собственной империи. И, наконец, Германия, обеспечив свой тыл, могла бы телом и душой посвятить себя цели всей моей жизни, rasion d'etre5, национал-социализма — уничтожению большевизма. Это повлекло бы за собой завоевание обширных территорий на Востоке, а они, в свою очередь, обеспечили бы в будущем благополучие немецкого народа.
Законы природы следуют логике, которая вовсе не обязательно соответствует нашим представлениям о логике. Мы были готовы бросить наши силы на чашу весов в интересах сохранения Британской империи, и это в то время, прошу обратить внимание, когда я лично испытывал больше симпатий к самому жалкому индусу, чем к любому из этих высокомерных островитян. Впоследствии немцы будут испытывать удовлетворение, ибо они не сделали ничего для сохранения устаревшего положения дел, в противном случае будущему миру было бы трудно простить их. Мы можем с уверенностью предсказать: каков бы ни был исход войны, Британской империи пришел конец. Она смертельно ранена. Будущее английского народа — вымереть от голода и туберкулеза на своем проклятом острове.
Британское упрямство и отчаянное сопротивление рейха не имеют ничего общего. Во-первых, Англия имела свободу выбора, и ничто не принуждало ее воевать. Однако она не только начала войну, но, по существу, спровоцировала ее. Мне едва ли стоит напоминать, что поляки, если бы их не подталкивали английские и французские поджигатели войны (которых в свою очередь подстрекали евреи) никогда по доброй воле не пошли бы на самоубийство. Но даже в этих условиях, даже совершив свою первоначальную ошибку, Англия могла бы вытащить свои каштаны из огня либо после ликвидации Польши, либо после поражения Франции. Конечно, для нее это не было бы слишком почетно, однако в вопросах такого рода английское чувство чести не очень развито. Ей нужно было бы сделать лишь одно, — возложить вину за свое дезертирство на плечи своих бывших союзников, как поступила Франция в отношении Бельгии в 1940 году. Больше того, мы бы помогли Англии спасти свое лицо. В начале 1941 года, после того как успехи в Северной Африке восстановили ее престиж, Англия имела еще более благоприятную возможность выйти из игры и заключить с нами мир на основе переговоров. Почему тогда, спросите вы, она предпочла повиноваться приказам евреев и американцев, тех людей, которые куда более алчны, чем ее самые злейшие враги! Я скажу вам: Англия вела не свою войну, а вела войну, которую ей навязали ее же неумолимые союзники".
Не мог Гитлер, конечно, умолчать и о Соединенных Штатах. Запись от 24 февраля гласит: "Эта война против Америки — трагедия. Она нелогична и не имеет под собой никаких реальных оснований. По одному из странных совпадений, какие случаются в истории, в то время как я принимал власть в Германии, Рузвельт, избранник евреев, стал во главе Соединенных Штатов. Без евреев и без этого их лакея развитие событий было бы совершенно иным. Со всех точек зрения, Германия и Соединенные Штаты могли бы, если не понимать и симпатизировать друг другу, то, по крайней мере, оказывать взаимную поддержку, что не потребовало бы никаких усилий от обеих сторон. Следует помнить, что Германия сделала громадный вклад в заселение Америки. Именно мы, немцы, дали самый большой приток северной крови Соединенным Штатам. Является также фактом, что Штейбен6 сыграл решающую роль в исходе войны за независимость.
Последний великий экономический кризис поразил Германию и Соединенные Штаты примерно одновременно и приблизительно с равной силой. Обеим странам пришлось, в общем, одинаково преодолевать шторм. Эта операция, хотя и необычайно трудная, увенчалась успехом у нас. В Америке, где, в конце концов, задача не представляла больших затруднений, успех под руководством Рузвельта и его еврейских советников был весьма посредственным. Провал нового курса в значительной степени объясняет их стремление к войне. Однако если Соединенные Штаты могли жить и процветать в экономической изоляции, для нас это было лишь желанной, но несбыточной мечтой. Они имеют в своем распоряжении обширные земли, достаточные для поглощения энергии народа. Что касается Германии, то я надеюсь когда-нибудь обеспечить ее полную экономическую независимость в рамках территории, соответствующей по размерам ее населению. Великий народ нуждается в большой территории.
Германия ничего не ждет от США, и им нечего бояться Германии. Все в своей совокупности обеспечивает возможность мирного существования каждого из двух народов в своей стране, и двух вместе в полном согласии. Однако все дело портит тот факт, что международное еврейство соорудило свой главный бастион в США. Это и только это изменило отношения между двумя странами и испортило все.
Я готов держать пари, что не пройдет и двадцати пяти лет, как сами американцы поймут, какой вред наносят им паразиты-евреи, крепко присосавшиеся к их телу, питающиеся их кровью. Именно евреи вовлекают их в авантюры, которые со всех точек зрения их не касаются и где вовсе не затронуты сколько-нибудь существенные интересы США. По каким разумным причинам может не еврей американец разделять ненависть евреев и послушно следовать по их стопам? Одно совершенно очевидно — не пройдет и четверти столетия, как американцы либо станут яростными антисемитами, либо будут сожраны евреями.
Если мы проиграем войну, это будет означать, что нас сокрушили евреи. Тогда их победа будет полной. Однако я должен присовокупить, что эта победа будет лишь временной. Борьбу против них возобновит, конечно, не Европа, а Соединенные Штаты. Они являются страной, которая слишком молода, чтобы накопить мудрость, приходящую с годами, и им крайне недостает политической зрелости. Для американцев все было смехотворно просто. Опыт и трудности, однако, наверное, заставят их возмужать. Подумайте только, кем они были, когда родилась их страна — группкой людей, собравшихся со всех концов земного шара в поисках счастья и получивших в свое безраздельное владение обширный континент, чтобы удовлетворить свой голод. Национальное самосознание развивается очень медленно, особенно на столь обширных землях. Не следует также забывать, что эти люди были представителями самых различных рас и еще не были объединены узами национального духа. Вот поистине легкая добыча для евреев.
Эксцессы, которые евреи допускали в нашей стране, ничто по сравнению с их эксцессами в прошлом и настоящем в этом их новом охотничьем угодье. Пройдет немного времени, как американцы, в том числе и единомышленники Рузвельта, находящиеся под контролем евреев, поймут, что Рузвельт, которого они обожествляли как идола на глиняных ногах, в действительности, злоумышленник, как с точки зрения США, так и человечества в целом. Он потащил их по пути, чуждому для них, и в первую очередь заставил принять участие в конфликте, который их совсем не касается. Если бы у них хоть в малейшей степени были развиты политические инстинкты, они бы придерживались своей блестящей изоляции, удовлетворившись ролью арбитра в этом конфликте. Если бы они были чуть-чуть более зрелыми и опытными, они, вне всякого сомнения, поняли бы, что наилучший образ действия в их же коренных интересах — твердо укрепиться перед лицом потрясенной войной Европы, сохраняя позицию бдительного нейтралитета. Вступив в войну, они немедленно сыграли на руку своим еврейским эксплуататорам, а последние очень мудры и знают, что делать, конечно, в специфических еврейских интересах.
Если бы судьбе было угодно избрать президентом США в этот критический период другого человека, а не Рузвельта, он бы мог быть человеком, способным приспособить американскую экономику к нуждам XX столетия и стать величайшим президентом со времен Линкольна. Кризис 30-х годов был вызван растущими затруднениями, прежде всего международного порядка. Стало очевидно, что экономический либерализм лишь пустая фраза. Как только выявились значение и размах кризиса, требовалось лишь найти средства для его лечения. Великий Президент сосредоточил бы свои усилия на решении именно этой задачи и тем самым обеспечил бы для своей страны безупречное место в мире. Естественно, Мудрый Президент поощрял бы интерес своих соотечественников к международным делам, но бросить их в центр грызни собак, как сделал этот преступник Рузвельт, — чистейшее безумие. Он, естественно, цинично воспользовался их невежеством, их наивностью и легковерием. Он заставил их смотреть на мир глазами евреев и повел их по пути, который приведет их к катастрофе, если только они вовремя не опомнятся".
А вот что об Италии. "Когда я берусь судить о прошлом объективно и без эмоций, — говорил Гитлер 17 февраля, — тогда мне следует признать, что мою непоколебимую дружбу с Италией и дуче следует считать ошибкой. Совершенно очевидно, что союз с Италией принес больше нашим врагам, чем нам. Вступление Италии в войну дало выгоды, которые более чем скромны по сравнению с многочисленными трудностями, вызванными этим. Если, несмотря на все усилия, мы не выиграем эту войну, тогда можно сказать, что Италия способствовала нашему поражению.
Величайшая услуга, которую могла бы оказать нам Италия, — остаться в стороне от нынешнего конфликта. Дабы добиться этого, никакие жертвы, никакие дары с нашей стороны не были бы чрезмерными. Если бы Италия твердо придерживалась своего нейтралитета, мы бы осыпали ее благодеяниями. В победе мы бы разделили с ней все плоды и славу. Мы бы от всего сердца участвовали в создании исторического мифа о превосходстве итальянского народа, законного сына древних римлян. Следовало бы предпочесть все, лишь бы не иметь их как товарищей по оружию на поле битвы!
Вступление Италии в войну в 1940 году с единственной целью — подобно ослу, лягнувшему мертвого льва, лягнуть французскую армию, которая уже распадалась, — имело единственное последствие: запятнало победу, которую побежденный к тому времени был готов принять по спортивному. Франция признала, что она была побеждена в честном бою армиями рейха, но она не желала признать поражение от держав оси.
Наш итальянский союзник причинял нам затруднения везде. Этот союз, например, не дал нам возможности проводить подлинно революционную политику в Северной Африке. Самим ходом событий эти территории становились заповедным полем Италии, и как на таковые дуче претендовал на них. Если бы мы были одни, мы могли бы освободить страны ислама, находившиеся под господством Франции, и это вызвало бы громадные последствия на Ближнем Востоке, где господствуют англичане, и в Египте. Когда мы связали свою судьбу с итальянцами, проведение такой политики оказалось невозможным. Весь мир ислама трепетал при известиях о наших победах. Египтяне, иранцы и весь Ближний Восток были на грани восстаний... Однако присутствие итальянцев на нашей стороне парализовало нас, создало болезненное чувство среди наших друзей в странах ислама, которые неизбежно видели в нас соучастников, вольных или невольных, их угнетателей. Ибо в этой части света итальянцев ненавидят, конечно, больше, чем англичан или французов. Все еще живы воспоминания об их зверской расправе над Сенусси. Кроме того, смехотворные претензии дуче, чтобы его считали "мечом ислама", возбуждают поныне те же издевательские насмешки, как и до войны. Этот титул, подходящий для Магомета и великого завоевателя типа Омара7, Муссолини заставил даровать себе, что сделали несколько жалких скотов, либо запуганных, либо терроризированных им. У нас были большие возможности проводить блестящую политику в отношении стран ислама. Однако мы упустили их, как и некоторые другие, в результате нашей верности союзу с Италией!
На этом театре военных действий итальянцы не дали нам возможности пустить в ход наш лучший козырь — освободить французских подданных и поднять знамя восстания в странах, угнетаемых англичанами. Такая политика была бы с энтузиазмом встречена всем миром ислама. Для мусульман от берегов Атлантики до берегов Тихого океана характерно, что они выступают один за всех и все за одного.
С моральной точки зрения результаты нашей политики были вдвойне катастрофичны. С одной стороны, мы ранили, не получив при этом никаких преимуществ, самолюбие французов. С другой — мы были вынуждены поддерживать французское господство над их империей из-за опасения, что пожар может распространиться на Итальянскую Северную Африку, и она может потребовать предоставления независимости. А поскольку все эти территории ныне оккупированы англо-американцами, мое заявление о том, что эта политика привела к катастрофическим последствиям, более чем оправдано. Более того, эта бесполезная политика дала возможность лицемерам - англичанам выступать, если вам угодно, освободителями в Сирии, Киренаике и Триполитании!
С чисто военной точки зрения положение оказалось немногим лучше! Вступление Италии в войну принесло нашим врагам первые победы, что дало возможность Черчиллю вновь поднять дух своих соотечественников и возбудило надежды у англофилов во всем мире. Хотя итальянцы показали себя неспособными удержать свои позиции в Абиссинии и Киренаике, они имели нахальство броситься очертя голову, не спросив нашего совета и даже предварительно не уведомив нас о своих намерениях, в бесцельную кампанию в Греции. Постыдные поражения, понесенные ими в этой стране, дали возможность некоторым балканским государствам относиться к нам с презрением. Здесь, и нигде еще, следует искать причины усилившейся твердости позиции Югославии, и ее перемены фронта весной 1941 года. Это заставило нас вопреки всем нашим планам осуществить вмешательство на Балканах, что, в свою очередь, привело к катастрофической затяжке нашего нападения на Россию. Нам пришлось израсходовать там некоторые из наших лучших дивизий. В результате мы были вынуждены оккупировать обширные территории, на которых, если бы не весь этот глупый фарс, присутствие наших войск было совершенно излишним. Балканские государства, если бы им только позволили это, были бы только рады сохранить благожелательный нейтралитет в отношении нас. Что касается наших парашютистов, то я бы предпочел использовать их против Гибралтара, а не в Коринфе и на Крите!
Ах! Если бы итальянцы остались в стороне от этой войны! Если бы они сохранили свою позицию невоюющей стороны! Учитывая дружбу и общие интересы, связывающие нас, какое неоценимое значение представляла бы эта позиция! Союзники были бы также в восторге, ибо, хотя они никогда не переоценивали боевых качеств Италии, даже они никогда не предполагали, что Италия окажется такой слабой. Они считали бы величайшей удачей, что столь сильная держава, как Италия, а так тогда полагали, остается нейтральной. Но даже при такой позиции Италии они предпочли бы не рисковать и они были бы вынуждены держать в бездействии большие силы, чтобы быть наготове на случай вступления Италии в войну, что было бы всегда возможно, если не вероятно. С нашей точки зрения, это означало бы, что значительное количество британских солдат было не у дел, не получая ни боевого опыта, ни вдохновения от побед. Коротко говоря, шла бы своего рода "странная война", и чем дольше она продолжалась, тем большие выгоды мы бы извлекали из нее.
Затянувшаяся война выгодна стране, участвующей в ней, в том случае, если она приобретает опыт ведения войны. Я надеялся вести боевые действия так, чтобы не дать возможности врагу изучить что-нибудь новое в области военного искусства. В Польше и Скандинавии, в Голландии, Бельгии и Франции мне удалось достичь этого. Наши победы были молниеносными, достигались ценой минимальных потерь с обеих сторон, однако достаточно убедительными и решительными, чтобы привести к полному поражению врага.
Если бы война оставалась войной Германии, а не держав оси, мы смогли бы напасть на Россию около 15 мая 1941 года. Вдвойне сильные осознанием того факта, что наши войска не знали ничего другого, кроме решительных и бесспорных побед, мы смогли бы завершить кампанию до наступления зимы. В этом случае все события развивались бы совершенно поиному!
Из благодарности (я никогда не забуду позиции дуче во время аншлюса) я всегда воздерживался от критики и не высказывал суждений относительно Италии. Напротив, я прилагал громадные усилия к тому, чтобы рассматривать ее как равную сторону. К сожалению, сами законы природы показали, что относиться как к равным к тем, кто не равен вам, — ошибка. Сам дуче равен мне. Быть может, с точки зрения его любви к собственному народу, он даже выше меня. Однако в счет идут не устремления, а факты.
Нам, немцам, следует запомнить, что в подобного рода обстоятельствах лучше быть одним. Мы можем потерять все и ничего не выиграем, связывая себя с более слабыми и беря в компанию партнеров, которые дали многие доказательства своего непостоянства. Я часто говорил, что где вы находите Италию, там вы найдете победу. Мне бы следовало сказать: где вы достигаете победы, там, будьте уверены, вы найдете Италию!
Ни мое личное уважение к дуче, ни мои инстинктивные чувства дружбы к итальянскому народу не претерпели изменений. Однако я виню себя в том, что не прислушался к голосу рассудка, который обязывал меня быть беспощадным в моей дружбе к Италии. И я мог так поступить как к выгоде дуче, так и к выгоде его народа. Я понимаю, конечно. что подобное отношение с моей стороны обидело бы его и он никогда бы не простил меня. Однако в результате моей снисходительности произошли события, которые не должны были бы произойти и которые могут оказаться фатальными. Жизнь не прощает слабости".
"Если между мною и дуче и возникали противоречия, то они объяснялись всецело мерами предосторожности, которые я должен был иногда применять, — говорил Гитлер 20 февраля. — Несмотря на то. что лично я полностью доверял дуче, я был вынужден держать его в неведении о моих намерениях в тех случаях. когда нескромность могла бы поставить под угрозу наши интересы. Если я полностью доверял Муссолини, то он в свою очередь, полностью доверял Чиано, а последний не имел никаких секретов от прелестных дам, как бабочки, порхавших вокруг него. Мы узнали об этом, заплатив дорогой ценой, и поскольку враг был заинтересован в получении информации любыми путями, ему удалось раскрыть немало секретов через этот канал. Поэтому у меня были основательные причины не говорить дуче всего. Я могу только сожалеть, что он не оценил этого должным образом, был недоволен моим отношением и платил мне той же монетой".
Значительное место уделил Гитлер в "завещании" другому союзнику Германии — франкистской Испании. "Я иногда спрашиваю себя, — говорил Гитлер Борману 10 февраля, — не совершили ли мы ошибки в 1940 году, не втянув Испанию в войну. Было чрезвычайно легко сделать это, ибо Испания горела желанием последовать примеру Италии и стать членом клуба победителей... Поскольку, однако, Испания не могла сделать существенного вклада, я пришел к выводу, что ее прямое вмешательство было нежелательным... Франко, конечно, необыкновенно взвинчивал цену за вступление Испании в войну. Тем не менее, я убежден, что, несмотря на систематический саботаж его шурина-иезуита (Серрано Суньера. — А Г.), он бы согласился выступить вместе с нами на довольно разумных условиях — обещания клочка французской территории для умиротворения его гордыни и большого куска Алжира как осязаемого материального вознаграждения. Поскольку, однако. Испания не могла сделать существенного вклада, я пришел к выводу, что ее прямое вмешательство было нежелательным. Правда, ее участие в войне позволило бы нам занять Гибралтар. С другой стороны, вступление Испании в войну на многие километры удлинило бы береговую полосу в Атлантике, которую нам приходилось бы оборонять от Сан-Себастьяна до Кадиса. Затем возникла бы возможность возобновления гражданской войны, раздуваемой Англией. Таким образом, мы оказались бы, плохо это или хорошо, связанными с режимом, в отношении которого ныне я испытываю наименьшие симпатии, режимом спекулянтов-капиталистов, марионеток клерикальной банды! Я никогда не прощу Франко, что он по окончании гражданской войны не примирил испанцев, что он подверг остракизму фалангистов, которым Испания должна быть благодарна за нашу помощь, что он относился как к бандитам ко всем прежним врагам, хотя среди них далеко не все были красными. Поставить половину страны вне закона, в то время как горстка грабителей обогащается за счет остальных с благословения церкви, — это не решение вопроса. Я убежден, что очень немногие среди так называемых красных были в действительности коммунистами. Нас жестоко надули, ибо если бы я знал истинное положение дел, я никогда бы не разрешил нашей авиации бомбить и уничтожать умирающих с голоду людей и в то же время восстановить ужасающие привилегии церкви в Испании.
В целом, обеспечив нейтралитет Иберийского полуострова. Испания оказала нам единственную услугу, возможную для нее в этой войне. Честно говоря, иметь на шее Италию — уже достаточный груз, и каковы бы ни были качества испанского солдата, Испания, учитывая ее нищету и неподготовленность, оказалась бы скорее тяжким бременем, чем приобретением.
На мой взгляд, эта война ясно продемонстрировала, по крайней мере, одно — неисцелимый упадок латинских стран. Они показали, вне всякого сомнения, отсутствие жизнеспособности и поэтому не могут больше претендовать на участие в решении международных вопросов.
Легче всего было бы захватить Гибралтар, силами наших диверсионно-десантных частей, в то время как Франко смотрел бы на эту операцию сквозь пальцы и не объявил бы о вступлении в войну. Я убежден, что Англия не использовала бы это в качестве предлога для объявления войны Испании. Ей было бы слишком выгодно сохранение Испанией статуса невоюющей страны. А с точки зрения наших интересов, это устранило бы любую угрозу английской высадки на побережье Португалии".
"Используя энтузиазм, вызванный нами в Испании, — говорил Гитлер 20 февраля, — и удар, который мы нанесли Англии, нам бы следовало напасть на Гибралтар летом 1940 года, немедленно вслед за поражением Франции. В то время, однако, неудобство заключалось в том, что было бы трудно предотвратить вступление в войну на нашей стороне Испании. Это неудобство было особенно значительным, так как за несколько недель до этого нам не удалось помешать Италии ринуться на спасение нашей победы".
И еще об одном союзнике фашистской Германии говорится в "завещании" — об империалистической Японии. Гитлер очень сдержанно и немногословно характеризует политику Японии. В отличие от Испании и Италии фюрер расточает в адрес Японии неумеренные похвалы. Однако из записи, сделанной 18 февраля, выясняется, что и японский союзник не оправдал надежд фюрера.
"Вступление Японии в войну не вызвало у нас никаких опасений, хотя было очевидно, что японцы подарили железный предлог Рузвельту для вступления Соединенных Штатов в войну с нами. Однако Рузвельт, подстрекаемый евреями, уже решился вступить в войну, уничтожить национал-социализм и не нуждался в каких-либо предлогах. Предлоги, необходимые для преодоления сопротивления изоляционистов, он мог вполне сфабриковать сам. Еще одно небольшое жульничество не затрудняло его.
Громадная катастрофа в Пирл-Харборе, я убежден, пролила бальзам на его душу. Именно в ней он нуждался, чтобы втянуть своих соотечественников в тотальную войну и уничтожить остатки сопротивления в стране. Он сделал все для того, чтобы спровоцировать японцев. Это было лишь повторение, хотя в значительно больших масштабах, тактики, столь успешно примененной Вильсоном в первой мировой войне. Торпедирование "Луизитании", спровоцированное с дьявольским искусством, психологически подготовило американцев для вступления их страны в войну против Германии. Поскольку вмешательство Соединенных Штатов в 1917 году не могло быть предотвращено, совершенно очевидно, что их нынешнее вмешательство, спустя двадцать пять лет, было вполне логично и неизбежно.
Тогда мировое еврейство лишь в 1915 году решило предоставить все свои ресурсы в распоряжение Антанты. Однако, в нашем случае, евреи решили уже в 1933 году, в год рождения третьего рейха, молчаливо объявить нам войну. Более того, влияние, приобретенное евреями в США, последовательно и неуклонно возрастало в последние двадцать пять лет. Поскольку вступление Соединенных Штатов в войну было неизбежно, нам посчастливилось иметь на нашей стороне столь ценного союзника как Япония. Однако это также оказалось удачей для евреев. Они получили предлог, который так долго искали, для того, чтобы прямо втянуть США в конфликт, и они мастерски преуспели, когда американцы единодушно и с энтузиазмом погрузились в войну. Американцы, помнившие о своем разочаровании в 1919 году, никоим образом не желали еще раз принять участие в войне в Европе. С другой стороны, они более, чем когда-либо еще, были обуреваемы идеей Желтой Опасности. Пытаться учить еврея хитрости — все равно, что возить уголь в Ньюкасл. Будьте уверены, они замышляют все свои планы с проницательностью Макиавелли8. Я совершенно убежден, что в данном случае они разработали далеко идущий план, предусматривавший уничтожение руками Белой Державы Империи Восходящего Солнца, которая возвысилась до ранга мировой державы и всегда решительно сопротивлялась еврейской заразе.
Для нас Япония навсегда останется союзницей и другом. Эта война научит нас ценить и уважать ее больше, чем когда-либо еще. Война побудит нас укреплять узы, связывающие обе страны. Конечно, достойно сожаления, что японцы не вступили в войну с Россией одновременно с нами. Если бы они сделали это, сталинские армии сейчас не осаждали бы Бреслау и не вломились бы в Будапешт. Нам следовало бы ликвидировать большевизм до наступления зимы, и Рузвельт поколебался бы перед перспективой иметь двух столь сильных противников, как мы с Японией. Равным образом я сожалею, что Япония не захватила Сингапур в начале 1940 года, немедленно вслед за разгромом Франции. Соединенные Штаты были тогда накануне президентских выборов и сочли бы невозможным вмешаться. Тогда это явилось бы одним из поворотных пунктов войны.
Несмотря на все, мы и японцы верно будем стоять бок о бок. Либо мы одержим верх, либо погибнем вместе. Если мы падем первыми, я не могу представить, чтобы русские продолжали поддерживать миф об "азиатской солидарности" ради Японии!"
Надежда на раскол антигитлеровской коалиции, на сепаратный мир с западными Державами являлась для Гитлера и его ближайшего окружения последним шансом на спасение.
"После пятидесяти четырех месяцев титанической борьбы, ведущейся с несравненной яростью с обеих сторон, — говорил Гитлер 6 февраля, — германский народ остался в одиночестве перед лицом коалиции, поклявшейся уничтожить его. Война бушует везде, на всех наших границах. Она с каждым днем приближается. Наши враги собирают все свои силы для последнего штурма. Их цель состоит в том, чтобы не только разгромить нас на поле брани, но сокрушить и физически истребить нас. Они стремятся уничтожить наш рейх, наше мировоззрение, обратить в рабство германский народ — и все это в наказание за верность немцев национал-социализму. Стрелка часов приближается к двенадцати.
Обстановка серьезна, очень серьезна. Она представляется даже безвыходной. Мы можем легко позволить усталости и истощению овладеть нами, мы можем утратить дух до такой степени, что станем слепы к слабостям наших врагов. Однако как бы то ни было, эти слабости существуют. Перед нами стоит неоднородная коалиция, скованная вместе ненавистью и завистью, сцементированная страхом, который возбуждает доктрина национал-социализма у этого оевреившегося конгломерата. Стоя лицом к лицу с этим аморфным чудовищем, мы имеем лишь одну возможность — полагаться на собственные силы и только на них, биться с этим разнородным сбродом с позиции национального, однородного единства, вдохновляемые мужеством, которое не сможет подорвать ни один враг. Народ, который сражается так, как делает это сейчас германский народ, никогда не сможет погибнуть в этом дьявольском котле. Напротив, он выйдет из испытаний с очищенной душой, более неустрашимый, чем когда-либо еще. Какие бы неудачи мы ни потерпели в ближайшие дни, германский народ почерпнет в них новые силы, и чтобы ни случилось сегодня, немцы доживут до блистательного завтра.
Жажда истребления, которая приводит в бешенство этих собак в погоне за их жертвой, не дает нам выбора, она указывает нам единственный оставшийся путь. Мы должны сражаться с мужеством отчаяния, и, не оглядываясь назад, лицом к лицу с врагом, мы должны шаг за шагом отстаивать нашу родную землю. Пока мы продолжаем сражаться, все еще существует надежда, а уже одного этого достаточно, чтобы заставить нас перестать думать о том, что утрачено. Ни одна игра не проигрывается до последнего свистка. И если вопреки всему судьбой предопределено, что мы должны еще раз в нашей истории быть разгромленными превосходящими силами, тогда давайте падем с высоко поднятыми головами и сознанием того, что честь германского народа не запятнана. Отчаянная борьба останется на веки вечные сияющим примером. Давайте вспомним Леонида и триста спартанцев9! В любом случае мы сделаны не из того теста, как скот, идущий послушно на бойню. Они могут убить нас. Но они никогда не сведут нас на скотобойню! Нет! Не существует безвыходных положений! Посмотрите, какое количество примеров поворота судьбы дает история германского народа! Во время Семилетней войны Фридрих10 оказался в весьма жалком положении. Зимой 1762 года он решил, что, если не произойдет изменений к определенному сроку, намеченному им, он покончит с собой, приняв яд. Теперь обратите внимание — всего за несколько дней до наступления этого дня неожиданно умирает царица, и вся обстановка претерпевает чудесное изменение. Как и Фридрих Великий, мы сражаемся против коалиции, а коалиция, помните это, не являет собой прочного единства. Она существует только по воле горстки людей. Если бы Черчилль внезапно исчез, все бы изменилось с молниеносной быстротой! Английская аристократия, возможно, могла бы понять, какая пропасть разверзлась перед ней, и могла бы испытать серьезное потрясение! О, эти англичане, для которых мы косвенным образом сражаемся, и которые будут наслаждаться плодами нашей победы! ...Мы все еще можем схватить победу в последнем рывке! Хватило бы только нам времени для этого!
Нам нужно только одно — отказаться признать себя побежденными, ибо для германского народа сам факт продолжения независимого существования уже победа. А этого одного будет достаточно для оправдания данной войны, которая окажется не напрасной. В любом случае ее нельзя было избежать — враги германского национал-социализма навязали ее мне еще в январе 1933 года".
26 февраля 1945 года Гитлер говорил:
"Я был последней надеждой Европы. Она оказалась неспособной обновить себя добровольными реформами. Она не отозвалась на ласку и уговоры. Чтобы овладеть ею, я был вынужден прибегнуть к насилию. Европа может быть построена только на развалинах. Не на развалинах в материальном смысле, а на развалинах денежных интересов и экономических коалиций, умственной ограниченности и извращенных предрассудков, устаревшей идиосинкразии и узколобии. Европа должна быть изменена в общих интересах всех, невзирая на интересы отдельных лиц. Наполеон отлично осознавал это.
Я, возможно, лучше, чем кто-нибудь другой, понимаю страдания Наполеона, мечтавшего о торжестве мира и вынужденного вести непрекращавшиеся войны, без малейшего проблеска надежды на их окончание и между тем все еще вынашивавшего последнюю надежду достичь мира. С лета 1940 года я испытывал те же мучения. И всегда Англия создавала препятствия на пути процветания Европы. Однако теперь Англия постарела и ослабела, но осталась такой же зловредной и испорченной. Наконец, ее поддерживают в этой отрицательной и неестественной политике Соединенные Штаты, которых в свою очередь поощряют и подталкивают все силы международного еврейства, а оно процветало и надеется еще долго процветать, используя наши раздоры".
В "Завещании Гитлера" обливаются грязью целые народы, не имевшие "счастья" принадлежать к немецкой "расе господ". Народы латинских стран, славяне, евреи, англичане и американцы — всех их с тевтонской спесью оценивает, как он сам себя характеризует, "свободный от расовых предрассудков" фюрер. И здесь же он твердит об "исторических" заслугах "национал-социализма" в деле воспитания у немецкого народа чувства "расовой гордости".
"Я должен подчеркнуть, — говорил он 13 февраля, — что я совершенно свободен от расовых предрассудков. В любом случае нежелательно смешение рас. За исключением немногих удач в этом отношении, которые я готов признать, систематическое скрещивание рас никогда не приводило к хорошим результатам. Желание пребывать в расовой чистоте — доказательство жизнеспособности и доброго здоровья нации. Гордость собственной расой вовсе не влечет за собой презрением другим расам. Я никогда не считал китайцев или японцев неполноценными по сравнению с нами. Эти народы принадлежат к древним цивилизациям, и я с готовностью признаю, что их прошлое превосходит наше. Они имеют такое же право гордиться своим прошлым, как и мы имеем право гордиться цивилизацией, к которой принадлежим. Больше того, я считаю, что чем тверже китайцы и японцы в своей расовой гордости, тем лете мне будет иметь с ними дело.
Немцы в основном не имеют расовой гордости. Причина этого заключается в том, что в течение последних трех столетий страну раздирали внутренние раздоры и религиозные войны, на нее оказали воздействие различные иностранные влияния, например, христианство. Христианство не является естественной религией для немцев, это импортная религия, которая не вызывает подлинного отклика в их сердцах и чужда внутреннему духу нации. Когда у немца проявляется национальная гордость, как иногда случается и в очень агрессивной форме, это не что иное, как реакция компенсации в связи с комплексом неполноценности, от которого страдает множество немцев. Едва ли стоит говорить, что это не относится к пруссакам. Со времен Фридриха Великого пруссаки обладали спокойной и простой гордостью, являющейся отличительной чертой нации, уверенной в себе и не нуждающейся в чем-либо показном для самоутверждения в глазах других. Благодаря этим качествам, являющимся их неотъемлемой принадлежностью, пруссаки смогли создать объединенную Германию. Национал-социализм пытался придать всем немцам ту гордость, которой до сих пор среди нас обладали только пруссаки.
Австрийцы также имеют в своей крови гордость, очень схожую с гордостью пруссаков, порожденную тем, что в течение столетий над ними не господствовал ни один другой народ, а напротив, длительное время они отдавали приказы и им повиновались. Они имеют накопленный опыт господства и власти, и это объясняется своего рода классицизмом страны, который никто не сможет сбросить со счета.
В тигле национал-социализма расплавятся и сольются все качества, характерные для германской души, и из него появится современный немец — трудолюбивый, сознательный, уверенный в себе, но плюс к тому простой, гордый не собой, а принадлежностью к великому единству, которое вызовет восхищение других народов. Это чувство превосходства корпорации ни в коей мере не означает ни малейшего желания сокрушать и подавлять другие народы. Мы, я знаю, иногда преувеличивали наш культ такого рода устремлений, однако это было необходимо лишь в самом начале, когда нам было нужно основательно встряхнуть немцев с тем, чтобы направить их на путь истинный... Слишком сильное давление в данном направлении неизбежно вызывает равное по силе противодействие. Всего этого, конечно, нельзя достигнуть за один день. Для этого необходимо постепенное давление времени. Фридрих Великий был истинным создателем пруссака. Потребовалось, однако, два или три столетия, прежде чем тип пруссака выкристаллизовался и перед тем как прусский склад характера стал неотъемлемой принадлежностью каждого пруссака.
Наша расовая гордость не является агрессивной, за исключением евреев... Я всегда был абсолютно честен в своей политике в отношении евреев. Накануне войны я выступил с последним предупреждением им. Я заявил им, что если они спровоцируют еще одну войну, то им пощады не будет, и я истреблю заразу по всей Европе раз и навсегда. На это предупреждение они ответили объявлением войны, тем самым подтвердив, что где бы в мире ни было еврея, он является непримиримым врагом национал-социалистической Германии".
10 февраля Гитлер говорил о народах латинских стран: "На мой взгляд, эта война ясно продемонстрировала по крайней мере одно — неисцелимый упадок латинских стран. Они показали, вне всякого сомнения, отсутствие жизнеспособности, и поэтому они не могут больше претендовать на участие в решении международных вопросов". 20 февраля он продолжал в том же духе: "Эти латинские страны не приносят нам счастья. Их высокомерное зазнайство прямо пропорционально их слабости, и это всегда путает карты. Нам целиком и полностью не удалось обуздать желание итальянцев прославить себя на полях сражений, хотя мы даже проявили готовность присвоить им лавры за героизм, даровать им все плоды военных побед и выгоды, проистекающие из победоносной войны, при одном, однако, обязательном условии, что они в ней не приняли бы никакого участия.
Англичане, конечно, по сравнению с нами были куда более сильно введены в заблуждение своим латинским союзником. Совершенно очевидно, что Чемберлен никогда бы не объявил войны, если бы он понимал истинные размеры деморализации и неполноценности Франции. Англичане, несомненно, ожидали, что Франция вынесет на своих плечах все бремя кампании на суше, на континенте. Для Чемберлена не было бы ничего легче, как пролить несколько крокодиловых слез по поводу Польши, а затем предоставить нам полную свободу расправиться с этой страной".
"К физической слабости латинских стран следует добавить поистине фантастические претензии. Между дружественной Италией или враждебной Францией нет решительно никакой разницы. Слабость обеих этих держав имела одинаково фатальные последствия для нас.
Нет никакого сомнения — мы испытывали только несчастья с латинской расой! В то время, как я был занят сначала в Монтуаре, пытаясь наладить бесполезное сотрудничество с Францией, а затем в Хенде (Андее — А. Г.)11, где я был вынужден принять почести из рук неверного друга, третий представитель латинской расы, и то был действительно друг, воспользовался моей занятостью, чтобы начать свою катастрофическую кампанию против Греции".
Особую ненависть Гитлер всегда испытывал к Франции и французам. "Я никогда не любил Францию и французов и никогда не уставал повторять это, — говорил он 15 февраля. — Я допускаю, что среди них есть некоторые достойные люди. Нет сомнения, что в последние годы целый ряд французов поддерживал объединение Европы искренне и с большим мужеством. И жестокость, с которой собственные соотечественники заставили этих людей заплатить за их ясный взгляд, доказательство доброй воли этих людей".
Между прочим, Гитлер, что характерно для всех его высказываний, зафиксированных в "завещании", без конца противоречит сам себе. Так и в данном случае. 15 февраля он снисходит до похвалы французским коллаборационистам, сотрудничавшим с немецкими оккупантами. А всего лишь днем раньше, 14 февраля, он дает совершенно иную оценку этим "достойным людям":
"Поскольку нам не хватало людей, соответствующих нашим идеалам, мы вынуждены были довольствоваться теми, которые у нас были. Результат очевиден. Вследствие разрыва между доктриной и действительностью военная политика революционных государств, таких, как третий рейх, поневоле становится политикой мелкобуржуазных реакционеров. Наши генералы и дипломаты, за редкими исключениями, — люди другого времени. Их методы ведения войны и внешней политики устарели. Это относится как к тем, кто верно служит нам, так и ко всем остальным. Первые служат плохо из-за отсутствия способностей или энтузиазма, а вторые поступают так сознательно и по чистейшей злобе и из злобных побуждений.
Нашей величайшей политической ошибкой была наша политика в отношении французов. Нам бы не следовало вообще сотрудничать с ними. Эта политика оказалась полностью выгодной им, но была невыгодна нам. Абец12 возомнил себя очень умным, когда высказался за сотрудничество и когда он убедил нас проводить эту политику. Он думал, что он руководит развитием событий, тогда как в действительности плелся в их хвосте. Наверное, ему казалось, что мы имели дело с Францией времен Наполеона, с нацией, которая способна оценить важность и далеко идущие последствия благородного жеста. Он был не в состоянии усмотреть очевидный факт, а именно, что за последнее столетие Франция совершенно изменилась.
Очевидно, нам следовало бы освободить трудящиеся классы и помочь рабочим Франции осуществлять собственную революцию. Мы должны были бы отстранить грубо и без сожаления закоснелую буржуазию, лишенную души в равной степени, как и патриотизма. Только взгляните, каких друзей нам сыскали во Франции наши гении с Вильгельмштрассе13 — мелких, расчетливых, жалких спекулянтов, которые торопились подмазаться к нам, когда решили, что мы оккупировали Францию, чтобы сохранить их счета в банках, но которые были готовы предать нас при первой же возможности, если не подвергались при этом опасности!..
Что касается Франции, перед ней открывались два пути. Она могла бы расторгнуть союз с Британией. В этом случае, как верный союзник, она не представляла бы для нас интереса, так как мы знали, что она может предать так же и нас при первой возможности, или она могла бы только притвориться, что обменяла союзников подобным образом, и тогда она представляла бы для нас еще более сомнительную ценность. Необоснованные надежды, возлагавшиеся с нашей стороны на эту страну, просто смехотворны. В действительности можно было проводить только одну политику в отношении Франции — политику сурового и жестокого недоверия. Я знаю, я прав в отношении Франции. Я пророчески правильно оценил Францию в "Майн Кампф". И я очень хорошо знаю, почему, несмотря на все просьбы, я не видел оснований, по которым следовало бы изменить мнение, высказанное мною еще двадцать лет тому назад".
Особенно бросаются в глаза в "Завещании Гитлера" те места, где речь идет об оценке немецкого народа. То он пишет о народе подобострастно, то он проклинает его, заявляет, что это народ, который "недостоин своего фюрера" и который поэтому будто обречен на гибель. Тем не менее, Гитлер продолжал твердить, что в будущем немецкий народ, "сохранив свою расовую чистоту", вновь поднимется только в том случае, если последует его, Гитлера, советам.
"Национал-социализм, — говорил он 21 февраля, — заинтересован в благополучии лишь германской расы и стремится обеспечить счастье только немцам..." "Судьба, — продолжал он утверждать 25 февраля, — уготовила мне долю попытаться осуществить все в течение короткого промежутка человеческой жизни. Мне помогает романтический идеализм, основывающийся на реальных фактах, из которых проистекают обещания совершенно выполнимые, но который запрещает мне обещать луну с неба. В то время, как другие имеют в своем распоряжении вечность, у меня немногие, жалкие годы. Другие знают, что их сменят те, кто продолжит там, где они кончили, точно вспахивая борозду в том же направлении и тем же плугом. Я теперь дожил до такого времени, когда задумываюсь над тем, найдется ли в моем ближайшем окружении человек, избранный судьбой, чтобы поднять и понести дальше факел, когда он выпадет из моих рук.
Судьба также предопределила мне быть слугой народа с крайне трагическим прошлым, столь нестабильного, и столь непостоянного, каким является германский народ, который в зависимости от обстоятельств шарахается из одной крайности в другую. С моей личной точки зрения было бы идеально, во-первых, обеспечить будущее существование германского народа, затем воспитать молодежь на идеях национал-социализма и предоставить ведение неизбежной войны будущим поколениям, если, конечно, наши враги не отступили бы перед лицом вновь обретенной мощи германского народа. Таким путем Германия могла бы хорошо вооружить себя материально и духовно. Она имела бы в своем распоряжении администрацию, внешнюю политику и армию, воспитанные с детства на принципах национал-социализма. Задача, которую я взял на себя — возвысить германский народ до подобающего ему места в мире, — не может быть выполнена одним человеком или одним поколением. Однако я, наконец, открыл глаза германского народа на присущее ему величие и пробудил в немцах мысль о величии объединения их всех в одном несокрушимом рейхе. Я посеял добрые семена. Я заставил германский народ понять значение борьбы, которую он ведет за самое свое существование.
Придет день, когда будет снята жатва и ничто в мире не сможет помешать этому. Немцы — молодой и сильный народ с будущим".
В "Завещании Гитлера" имеется много высказываний по вопросам колониальной политики. Извращая общеизвестные исторические факты, Гитлер утверждал, что Германия якобы никогда не стремилась к колониальным захватам, не проводила империалистической политики. В период фашистского господства Германии также была чужда колониальная политика, демагогически заявлял фюрер, так как он, Гитлер, хорошо знал, исходя из опыта истории, что обладание колониями приводит государства. владеющие ими, к упадку.
"Любой народ, желающий процветать, — говорил Гитлер 7 февраля, — должен быть связан со своей родной землей. Человек никогда не должен порывать со страной, в которой имел честь родиться. Он никогда не должен надолго покидать свою родину и, уезжая, всегда должен думать о возвращении. Англичане, которые по необходимости стали колонизаторами и которые в самом деле были великими колонизаторами, обычно следовали этому правилу.
Что касается континентальных народов, то я убежден, что они должны осуществлять экспансию только в тех направлениях, где земли завоевателей и покоренных соприкасаются друг с другом. Необходимость иметь связь с землей касается всех континентальных народов и в особенности, на мой взгляд, германского народа. И это, по всей вероятности. объясняет, почему мы никогда не испытывали очень сильного желания стать колонизаторами. Даже поверхностное ознакомление с историей, как древней, так и современной, показывает, что заморские предприятия всегда в конечном итоге приводили к обнищанию тех, кто их затевал. Все такие народы в конце концов истощались в результате собственных усилий, и в соответствии с неизбежным развитием событий они все становились жертвами либо порожденных ими сил, либо сил, которые они же вновь пробуждали к жизни. Разве греки не дают наилучший пример в этом отношении?
Что было верно для древних греков, в равной степени справедливо для современных европейцев. Для достижения процветания народ должен сосредоточить усилия в собственной стране. Изучение скольконибудь продолжительного периода в истории убеждает в справедливости сказанного. Испания, Франция и Англия — все они ослабели, утратили жизненные силы и истощили себя в напрасных колониальных предприятиях. Континенты, порожденные Испанией и Англией, созданные ими, шаг за шагом ныне приобрели полную независимость и проводят эгоистическую политику. При всем этом — они искусственные миры, не имеющие ни собственной души, ни культуры, ни цивилизации. С этой точки зрения они всего лишь наросты.
Конечно, можно претендовать на успех в освоении прежде безлюдных континентов. Соединенные Штаты и Австралия — хорошие тому примеры. Успех несомненен, но он носит только материальный характер. Это искусственные постройки, тела без возраста, о которых невозможно сказать, находятся ли они в детстве или их уже коснулась старческая дряхлость. Что касается уже населенных континентов, то неудача еще более очевидна. Здесь белая раса навязывала свою волю силой, и ее влияние на коренных жителей ничтожно: индусы остались индусами, китайцы остались китайцами, а, мусульмане все еще мусульмане. Здесь не произошло глубоких изменений, а существующие изменения наименее всего заметны в религиозной сфере, хотя именно в этом отношении христианские миссионеры приложили громадные усилия. Случаев обращения в христианство было очень мало, а искренность обращенных вызывает серьезное сомнение, за исключением, возможно, тех случаев, когда речь шла о простаках или умственно неполноценных людях. Белые расы, конечно, подарили кое-что туземцам, но самое плохое, именно то, что оскверняет наш собственный современный мир: материализм, фанатизм, алкоголизм и сифилис. Что касается остального, то поскольку эти народы имеют собственные качества, превосходящие все то, что мы могли им предложить, они в общем не изменились. Когда же делались попытки навязать что-то силой, результаты оказывались еще более катастрофичными, и простой здравый смысл, осознание бесполезности этих попыток, должен предотвратить повторение этой практики. За колонизаторами следует признать один единственный успех: везде они преуспели в возбуждении ненависти, ненависти, которая уродует эти народы, пробужденные от сна нами, и толкает их на то, чтобы подняться и вышвырнуть нас вон. Больше того, создается впечатление, что они проснулись лишь для этой цели! Может кто-нибудь утверждать, что колонизация увеличила число христиан в мире? Где эти массовые обращения, отметившие успех ислама? То там, то здесь можно обнаружить изолированный островок христиан, христиан скорее по названию, а не по убеждениям, и вот все успехи прекраснейшей христианской религии, хранителя высшей истины!
Рассмотрев все факторы, нельзя не прийти к выводу, что европейская политика колонизации окончилась полным провалом. Я не забыл одного случая кажущегося успеха, однако, это только материальный успех, и об этом чудовище, которое называет себя Соединенными Штатами, мне бы хотелось поговорить. Единственно возможное название для них — чудовище! В то время, когда вся Европа — их собственная мать — отчаянно борется, чтобы отбросить большевистскую угрозу. Соединенные Штаты под руководством находящегося под контролем евреев Рузвельта не нашли ничего лучшего, как предоставить их сказочные материальные ресурсы в распоряжение этих азиатских варваров, которые преисполнены решимости удушить их. Думая о прошлом, я преисполняюсь глубокой печали при мысли о миллионах немцев, людей доброй воли, которые эмигрировали в Соединенные Штаты и сейчас являются их спинным хребтом. Заметьте, что эти люди не просто хорошие немцы, потерянные для своей страны, скорее они стали врагами, более непреклонными, чем другие. Несомненно, немец-иммигрант сохраняет свои качества прилежного и хорошего работника, но он быстро утрачивает свою душу. Нет ничего более неестественного, чем немец, ставший изгнанником. В будущем мы не должны допускать новых потерь немецкой крови. ...Поскольку колонизация не является той деятельностью, к которой призвана Германия, Германия никогда не должна иметь ничего общего с колониальными странами и должна всегда воздерживаться от поддержки их колониальных устремлений. Нам нужна доктрина Монро14 для Европы: "Европа для европейцев!" Следствием этой доктрины должно быть воздержание европейцев от вмешательства в дела других континентов.
Потомки преступников в Австралии должны вызывать у нас лишь чувство величайшего безразличия. Если они недостаточно жизнеспособны, чтобы увеличивать прирост населения в соответствии с размерами занятой ими территории, это их забота, и им бесполезно искать помощи у нас. Со своей стороны, я вовсе не возражаю, чтобы избыточное население плодовитой Азии устремилось, как к магниту, на их свободные земли. Пусть они сами разработают методы собственного спасения! И я хочу повторить: это не наше дело".
Через неделю. 14 февраля, Гитлер вновь вступил в противоречие сам с собой. Он откровенно сожалел о том, что Германия, для которой "колонизация не является необходимой деятельностью" (как он говорил 7 февраля), не сумела овладеть французскими колониями. Гитлер винит в этом "просчете" германских дипломатов, которые якобы помешали ему "освободить народы Ближнего Востока и Северной Африки". В действительности же для подобной колониальной авантюры у Германии просто не было ни сил, ни средств.
"Мы столь же глупо поступили с французскими колониями, — рассуждал Гитлер 14 февраля. — Это также была работа наших великих умов с Вильгельмштрассе! Дипломаты старой, классической выучки, солдаты режимов, канувших в прошлое, мелкие помещики — таковы были те, кто собирался помочь нам революционизировать Европу! И они заставили нас вести войну так, как они вели бы ее в XIX веке. Никогда, любой ценой не следовало бы нам тратить средства на Францию и против народов, на которых лежало ее ярмо. Наоборот, мы должны были помочь им достичь свободы и, если бы понадобилось, подтолкнуть их к этому. Ничто не мешало нам поступить так в 1940 году на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Вместо этого наши дипломаты приступили к укреплению власти Франции не только в Сирии, но и в Тунисе, Алжире и Марокко. Наши "джентльмены", очевидно, предпочитали сохранить сердечные отношения с французским высшим светом вместо грубых революционеров; с опереточными офицерами, чье единственное желание было обмануть нас, чем с арабами, которые были бы для нас лояльными союзниками. О! Не думайте, что я не вижу замыслов этих профессионалов-макиавеллистов! Они знают свое дело и имеют свои традиции! Они хлопотали лишь о своей грязной игре в отношении англичан, ибо все еще были ослеплены известным, но мнимым антагонизмом между Англией и Францией в колониальной сфере. Все, что я говорю, совершенно верно, они все еще живут в веке Вильгельма II15, в мире королевы Виктории16 и ловких шулеров Пуанкаре17 и Делькассе18! В действительности такое соперничество давно перестало иметь какое-либо значение. Тот факт, что оно, повидимому, существует, лишь доказывает, что в рядах наших врагов также имеются дипломаты старой школы. В самом деле, Британия и Франция являются соучастниками, каждый из которых довольно грубо играет свою роль, но ни один из этих двух партнеров не реагирует на призывы к дружбе, однако оба объединяются против общей опасности. Затаенная ненависть французов к немцам — нечто более глубокое и объясняется иными причинами. Вот урок для нас, вот о чем нам следует поразмыслить в будущем".
На следующий день, 15 февраля, Гитлер высказывал уже сожаление о том, что в 1940 году Германия "не освободила французский пролетариат", Францию от колониального "бремени": "Не освободив немедленно французский пролетариат в 1940 году, мы как не выполнили свой долг, так и пренебрегли собственными интересами. Это в равной степени правильно в отношении французских граждан на заморских территориях. Французский народ, конечно, не питал бы недовольства к нам, если бы мы освободили его от бремени империи. В этом отношении народ проявляет больше здравого смысла, чем вздорная элита, и народ инстинктивно и более правильно судит об истинных интересах страны. Как при Людовике XV19, так и Жюле Ферри20, народ восставал против абсурдных колониальных предприятий. Меня еще нужно убедить, что Наполеон якобы стал непопулярен из-за того, что он по дешевке уступил Луизиану21. Однако, поднялась волна беспрецедентного негодования, когда его недостойный внук пытался выправить дело, ведя войну в Мексике22!"
И, наконец, 24 февраля Гитлер еще раз затронул колониальный вопрос. "Американские дела нас совершенно не касаются, и я был бы безразличен к ним, если бы их позиция прямо не затрагивала нашу судьбу и судьбу Европы. Тот факт, что ни мы, ни они не проводим колониальной политики, — еще одно качество, которое должно объединять нас. Немцы никогда понастоящему не имели империалистических вожделений. Я рассматриваю усилия, предпринятые в этом направлении в конце XIX века, как случайность в нашей истории. Наше поражение в 1918 году имело, по крайней мере, те благоприятные последствия, что поставило точку на пути, на которой Германия поглупому дала увлечь себя под влиянием примера Франции и Англии, испытывая зависть к их успехам, но, не понимая, что они были преходящи.
Достоинством третьего рейха является то, что мы не озираемся с тоской на прошлое, которое мы сами отбросили. Напротив, мы решительно и мужественно устремляем свои взоры к будущему, в направлении создания однородной, единой страны и проведении великой континентальной политики. Между прочим, эта политика целиком и полностью совпадает с американской политикой невмешательства в дела других континентов и запрещения другим вмешиваться в дела Нового Света".
2 апреля 1945 года Гитлер, во время последней речи в присутствии Бормана, изложил основные пункты своего "завещания" в отношении германской "политики будущего".
"Если нам суждено быть разбитыми в этой войне, наше поражение будет полным. Наши враги заявили так о своих намерениях, что не остается никаких иллюзий относительно их намерений. Евреи, русские большевики и следующая за ними стая шакалов, визжащих у их ног, — мы знаем, что никто из них не сложит оружия, пока они не уничтожат национал-социалистскую Германию и не превратят ее в груду руин. В ужасающем нынешнем конфликте, в войне, когда друг другу противостоят столь непримиримые идеологии, спор неизбежно может быть решен только тотальным разгромом одной из сторон. Эту борьбу обе стороны должны вести до тех пор, пока они полностью не выбьются из сил. Со своей стороны мы знаем, что будем бороться до победы или до тех пор, пока не прольем последнюю каплю крови.
Страшно подумать. Я ужасаюсь, представляя себе, как победители раздирают наш рейх на куски, а наш народ становится объектом зверских эксцессов большевиков и американских гангстеров. Однако даже и эта перспектива не подрывает мою непоколебимую веру в будущее германского народа. Чем сильнее мы страдаем, тем более славным будет возрождение вечной Германии! Характерная особенность германского духа — впадать в летаргию, когда представляется несомненным, что на карту поставлено само существование нации, еще раз окажет нам хорошую услугу. Однако, что касается меня, я лично не могу жить в Германии в переходный период после крушения третьего рейха. Позор и предательство, испытанные нами в 1918 году, не могут идти ни в какое сравнение с тем, что мы можем ожидать теперь. Разум отказывается верить, что после двенадцати лет существования национал-социализма все это может произойти. Моя мысль останавливается. Германия, лишенная своей элиты, вознесшей страну на вершины героизма, долгие годы барахтается в грязи.
Что же можем посоветовать, какую линию поведения мы можем рекомендовать тем, кто выживет, сохранив чистую душу и неразбитое сердце? Потерпевший поражение, обреченный в одиночку бороться за свое собственное спасение, живущий только как сторож в темной ночи, германский народ должен сделать все, чтобы повиноваться дарованным ему нами расовым законам. В мире, который все более и более портится еврейской заразой, народ, оставшийся незараженным этим вирусом, в конце концов, возьмет верх. С этой точки зрения национал-социализм может претендовать на вечную благодарность народа за то, что он уничтожил евреев в Германии и Центральной Европе.
Вторая забота послевоенной Германии будет заключаться в том, чтобы сохранить единство союза всех немцев. Только в единстве полностью проявляются наши качества, а именно, когда мы перестаем быть пруссаками, баварцами, австрийцами, рейнцами, а становимся лишь немцами. Пруссаки при Бисмарке первыми собрали всех немцев в единый рейх и тем самым дали возможность немцам показать, что они являются первым народом в Европе. Я в свою очередь, объединив их в третьем рейхе, сделал их архитекторами новой Европы. Каково бы ни было будущее, германский народ должен помнить, что необычайно важно избавиться от всего, вызывающего разлад среди немцев, и неустанно проводить в жизнь все, что способствует сохранению их единства.
Что касается политики в отношении других государств, то нельзя вынести точного суждения, ибо обстановка претерпевает постоянные изменения. Двадцать лет тому назад, я писал, что для Германии в Европе возможны только двое союзников — Англия и Италия. События в течение этого периода развивались таким образом, что оказалось невозможным проводить политику, которая логически проистекала бы из моего заявления. Англичане, конечно, все еще осуществляли власть в империи, однако у них больше нет моральных качеств, необходимых для сохранения своей империи. Казалось, что они доминируют в мире, в действительности над ними самими доминировали евреи. Италия старалась подражать древнему Риму. Она питала все честолюбивые замыслы Рима, но не имела двух важных сопутствующих качеств — твердости духа и материальной мощи. Она имела единственную козырную карту — руководство истинного римлянина. Но какая трагедия для этого человека! Какая трагедия для Италии! Для народа, как и для отдельного индивидуума, трагично питать честолюбивые замыслы и не иметь как необходимых для их достижения средств, так и надежд когда-либо приобрести эти средства.
Остается Франция. Двадцать лет тому назад я писал, что думаю о Франции. Она была и остается смертельным врагом немецкого народа. Ее неуклонное вырождение и частые нервные припадки иногда заставляли нас преуменьшать значение ее действий. Если она и будет продолжать слабеть, что представляется вероятным, это вовсе не дает оснований относиться к ней с доверием. Ныне военная мощь Франции канула в прошлое, и только с этой точки зрения вы можете быть уверены, что никогда она не доставит нам и минутного беспокойства. Каков бы ни был исход этой войны, она по крайней мере поставила Францию на принадлежащее ей место пятиразрядной державы. Однако, благодаря своей безграничной коррупции и несравненному владению искусством шантажа, Франция все еще может стать опасной для нас. Нашими лозунгами, следовательно, должны быть недоверие и бдительность. Пусть немцы позаботятся о том, чтобы никогда больше не быть очарованными голосом этой сирены!
Хотя, следовательно, никогда нельзя придерживаться заранее сформулированных принципов в отношении с другими странами, и следует быть всегда готовым приспособить политику к нуждам момента, тем не менее, можно уверенно утверждать, что Германия всегда найдет верных друзей... Я убежден, что японцы, китайцы и народы ислама будут всегда ближе к нам, чем Франция, хотя с ней мы родственны по крови. Трагично, что Франция столетиями вырождалась, а ее высшие классы были так испорчены евреями. Франция ныне обречена на проведение еврейской политики.
После поражения рейха и до появления азиатского, африканского и, возможно, южноамериканского национализма, в мире останутся только две державы, способные противостоять друг другу — Соединенные Штаты и Советская Россия. Как исторические законы, так и географическое положение вынудят их к пробе сил — либо военной, либо в областях экономики и идеологии. Те же самые законы делают неизбежным, что эти державы станут врагами Европы. Равным образом, очевидно, что рано или поздно они сочтут желательным искать поддержки единственной оставшейся великой нации в Европе — германского народа. Я со всей силой подчеркиваю, что немцы любой ценой должны избежать того, чтобы стать пешкой в игре любой из этих двух сторон.
В настоящий момент трудно сказать, кто с идеологической точки зрения окажется более вредным для нас — подпавшие под пяту евреев американцы или большевизм. Возможно, что под давлением событий русские избавятся от еврейского марксизма, но лишь с тем, чтобы возродить панславизм в самой агрессивной и острой форме. Что касается американцев, то если они быстро не сбросят ярмо нью-йоркского еврейства (которое имеет столько же ума, как и обезьяна, смотрящая через ветви, на которых сидит), тогда они погибнут, даже не достигнув зрелости. Американцы, обладающие громадными материальными ресурсами, при столь же громадном отсутствии ума, напоминают ребенка, страдающего слоновой болезнью. Есть основание спросить: быть может, перед нами цивилизация-гриб, которой суждено погибнуть с той же быстротой, как она и выросла.
Если Северной Америке не удается разработать доктрины менее пустой, чем та, которая ныне служит своего рода моральным Vademecum23 и которая основывается на возвышенных, но химерических принципах так называемой христианской науки, тогда сомнительно, что этот континент остался белым. Скоро станет очевидно, что у колосса на глиняных ногах после его удивительного возвышения осталось силы лишь для того, чтобы дать толчок собственному падению. А что за прекрасные возможности этот внезапный крах откроет перед желтыми расами! С точки зрения, как справедливости, так и истории они имеют столько же аргументов (или отсутствие их), чтобы оправдать свое вторжение на Американский континент, как и европейцы в XVI столетии. Их громадные и голодающие массы дадут им единственное право, признаваемое историей — право голодного народа удовлетворить свой голод, при условии, конечно, что эти претензии поддерживаются силой!
Итак, в этом жестоком мире, в который вновь ввергли нас две войны, становится очевидно, что лишь те белые народы имеют какие-либо шансы выжить и процветать, кто знает, что такое страдание, и все еще сохраняет волю к борьбе, даже когда обстановка безвыходна, к борьбе до самой смерти. И только те народы имеют право претендовать на эти качества, кто показал себя способным уничтожить у себя смертельный еврейский яд". Это были последние слова Гитлера, зафиксированные Борманом в "завещании".
1. 29 сентября 1938 года было подписано Мюнхенское соглашение о расчленении Чехословакии премьерминистрами Великобритании (Н. Чемберлен) и Франции О. Даладье) и фашистскими диктаторами Германии (Гитлер) и Италии (Муссолини). В марте 1939 года гитлеровская Германия захватила всю территорию Чехословакии и ликвидировала чехословацкое государство.
2. Бенеш Эдуард (1884—1948), в 1935—1938 и 1946—1948 годах — президент Чехословакии, в 1921—1922 годах премьер-министр, в 1918—1935 годах — министр иностранных дел.
3. Дюнкерская операция 1940 года — эвакуация свыше 338 тысяч союзных войск (английских и части французских и бельгийских) из района Дюнкерка (Франция) в Англию 26 мая — 4 июня 1940 года в период второй мировой войны 1939—1945 годов. Эвакуация была облегчена "стоп-приказом" Гитлера от 24 мая об остановке немецких танковых групп.
4. Питт Уильям Младший (1759—1806), британский государственный и политический деятель, дипломат. В 1783—1801 и в 1804—1806 годы — премьер-министр Великобритании.
5. rasion d'etre — буквально: "смысл существования", смысл, разумное основание.
6. Штейбен Фридрих Вильгельм (1730—1794), участник Семилетней войны 1756—1763 годов, один из адъютантов прусского короля Фридриха II. С декабря 1777 года в чине генерала принимал участие в войне за независимость североамериканских колоний Англии.
7. Омар I (591 или 581—644), второй халиф (с 634) в Арабском халифате. При Омаре I арабские войска завоевали значительные территории в Азии и Африке.
8. Макиавелли Никколо (1469—1527), итальянский мыслитель, писатель, историк, военный теоретик. Сторонник сильного государства, для упрочения которого допустимы любые средства — насилие, убийство, обман, предательство.
9. Леонид (508—507 — 480 г. до н.э.), спартанский царь в 488—480 годах до н.э. В период греко-персидских войн возглавил объединенное войско греческих полисов против персидского царя Ксеркса. Погиб вместе с отрядом воинов в 300 человек у Фермопил в 480 году.
10. Фридрих II Великий (1712— 1786), прусский король с 1740 года из династии Гогенцоллернов. Участие Пруссии в Семилетней войне 1756— 1763 годов и занятие Берлина русской армией поставило Пруссию перед катастрофой. Спасла Фридриха II смерть царицы Елизаветы и воцарение Петра Ш, прекратившего войну с Пруссией и заключившего с ней союз.
11. В октябре 1940 года состоялись встречи Гитлера с Петеном и Лавалем в Монтуаре и с Франко в Андее.
12. Отто Абец (1903—1958), бригаденфюрер СС, после поражения Франции с ноября 1940 года германский посол при правительстве Петена. Стремился привлечь французов к сотрудничеству с оккупантами, проводил активную антисемитскую политику. В 1949 году как военный преступник был приговорен Парижским военным трибуналом к 20 годам тюрьмы, в 1954 году досрочно освобожден и в 1958 году погиб в автокатастрофе.
13. Вильгельмштрассе — улица в Берлине, где находилось министерство иностранных дел фашистской Германии.
14. Доктрина Монро — внешнеполитическая концепция, провозглашенная 2 декабря 1823 года в послании президента США Дж. Монро конгрессу. Предусматривала, что США будут проводить политику невмешательства во внутренние дела европейских государств, а европейские страны не должны вмешиваться во внутренние дела в Северной и Южной Америке. В XX веке эта доктрина служила основой для претензий США на руководящее положение в Западном полушарии.
15. Вильгельм II (1859—1941), германский император и прусский король в 1888—1918 годах. Свергнут ноябрьской революцией 1918 года, бежал в Нидерланды. 28 ноября 1918 года отрекся от престола.
16. Виктория (1819—1901), королева Великобритании с 1837 года. В 1876 году провозглашена императрицей Индии. Период ее правления получил название "викторианский век".
17. Пуанкаре Раймон (1860— 1934), президент Франции в 1913—1920 годах, премьер-министр в 1912—1913, 1922—1924 и 1926—1929 годах.
18. Делькассе Теофиль (1852— 1923), французский министр колоний в 1894—1895 годах, министр иностранных дел в 1898—1905, 1914—1915 годах, морской министр в 1911—1913 годах. Способствовал расширению французской колониальной империи. Добивался создания Антанты и укрепления франко-русского союза, считал неизбежным столкновение с Германией.
19. Людовик XV (1710—1774), с 1715 года король Франции, из династии Бурбонов.
20. Ферри Жюль (1832—1893) премьер-министр Франции в 1880— 1881, 1883—1885, министр иностранных дел в 1883—1885 годах.
21. Луизиана — обширная территория бассейна р. Миссисипи. В 1803 году США купили Западную Луизиану у Франции за 15 млн. долларов.
22. В 1862—1867 годах Франция совместно с Великобританией и Испанией осуществила интервенцию в Мексику с целью ее превращения в колонию европейских держав. В 1864 году на мексиканский престол был возведен ставленник Наполеона III — Максимилиан I. Авантюра Франции закончилась крахом — в 1867 году французские войска покинули Мексику, а Максимилиан был взят в плен и расстрелян.
23. Vademecum — путеводитель, справочник.
Подготовка текста, вступительная статья и примечания кандидата исторических наук А. С. Гроссмана.