Сборник
Рожденная в
боях:
Воспоминания участников гражданских
революционных войн и войны против японских захватчиков в Китае
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Рожденная в боях. — М.: Воениздат, 1961.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/other/sb_rozhdennaya_v_boyah/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Рожденная
в боях: Воспоминания участников гражданских революционных войн и войны
против японских захватчиков в Китае. — М.: Воениздат, 1961. — 304 с.
/ Перевод с китайского Н Бондаренко, Г. Бурова, А. Звонова. Л. Ланского, С.
Ширяева и Н. Яновского. Под редакцией и с предисловием кандидата
исторических наук К. Кукушкина. // Тираж 9500.
Аннотация издательства: Сборник воспоминаний
«Рожденная в боях» посвящен борьбе китайского народа против гоминьдановских
реакционеров и японских захватчиков. Авторы воспоминаний — офицеры,
генералы и адмиралы Народно-освободительной армии, одни из многих, кто
мужественно и героически сражался под руководством Коммунистической партии
Китая за свободу и независимость своей родины.
Содержание
Предисловие
[5]
Генерал-майор
Цао Дань-хуэй. Тысяча девятьсот тридцать первый год [9]
Фэн
Бай-цзюй. Красное знамя не упадет [23]
Генерал-майор
У Хуа-до. Мы стали красноармейцами [37]
Вице-адмирал
Лю Дао-шэн. Лесной Университет Красной армии [44]
Подполковник
Армуцзя. Родная армия [52]
Чжан
Мин. Пленение Юэ Вэй-цзюня [62]
Вице-адмирал
Чжоу Си-хань. Ночные сигналы атаки [68]
Генерал-полковник
Чэнь Си-лянь. Наш комдив [76]
Генерал-лейтенант
Чжан Чжэнь. Оборона высоты «Свечка» [83]
Старший
полковник Юй Бин-хуэй. Ночной налет на Лунянь [89]
Генерал-полковник
Ли Тянь-ю. Заслон у реки Сянцзян [100]
Генерал-майор
Сяо Ин-тан. Форсирование реки Цзиньшацзян [107]
Генерал-лейтенант
Лю Чжун. В нижнем течении Дадухэ [118]
Полковник
Цзян Го-хуа. Переход через гору Цзяцзиньшань [126]
Майор
Тань Цин-линь. Поход в бессмертие через десять тысяч мук [132]
Ян
Синь-сян. Прорыв через ущелье Лацзыкоу [140]
Подполковник
Лю Цян. Подарок [149]
Се
Фу-минь. Ночевка на горе Мяошань [154]
Майор
Кан Чжэн-дэ. Сердечная дружба [158]
Генерал-лейтенант
Цзэн Сы-юй. Накануне форсирования Хуанхэ [162]
Генерал-лейтенант
авиации Цзэн Го-хуа. Форсирование Хуанхэ [168]
Генерал-лейтенант
Цинь Цзи-вэй. Ожесточенные бои за Линьцзэчэн [173]
Генерал-лейтенант
Ли Тянь-хуань. В тупике [181]
Генерал-майор
Сяо Юн-инь. От гор Циляньшань до Восточной Ганьсу [187]
Ян
Шан-куй. Соколиный глаз [209]
Полковник
Цзяо Цзя-фу. По капле крови за крупинку риса [214]
Старший
полковник Ло Ин-чэнь. В лесу у Яолопина [218]
Линь
Чжан-цай. Глубокий рейд по тайге [225]
Дай
Хун-бинь. Как снег на голову [234]
Майор
ФаньДэ-линь. Следы на снегу [238]
Майор
Ван Дэ-цин. Красноармейская фуражка [244]
Полковник
Чжоу Юй-цин. В ночь ликвидации заговора в Шэньси [249]
Старший
полковник Ань Чжэн-фу. Создание партизанской базы в Южной Суйюани [267]
Лай
Вэй-цзи. Материнская забота [294]
Примечания
Эта книга с сайта «Военная литература», также
известного как Милитера. Проект «Военная литература» —
некоммерческий. Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного
прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте,
заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих
страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст
служебной информацией — откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте
хаоса в многострадальном интернете.
Предисловие
Народно-освободительная
армия Китая прошла большой и трудный боевой путь. В течение двадцати двух лет
(1927–1949) она героически боролась за освобождение страны от гоминьдановских
реакционеров и иностранных поработителей. Много жертв понес китайский народ, но
год от году росла его воля к победе, множились ряды революционных бойцов. Под
руководством Коммунистической партии китайский народ, опираясь на свои
вооруженные силы, разгромил многочисленных внутренних и внешних врагов.
1
октября 1949 года в столице освобожденного Китая — древнем Пекине над
площадью Тяньаньмынь взвилось Знамя победы. Гордо реет алый стяг над страной,
свидетельствуя о самоотверженной борьбе китайского народа за свою свободу и
независимость. Отгремели бои, исчезли с лица земли глубокие следы войны, мирный
созидательный труд миллионов людей превращает прежде отсталую полуколониальную
страну в могучую социалистическую державу. Но никогда не изгладятся из памяти
китайского народа героические дела Народно-освободительной армии, которая
родилась и закалилась в огне революционных битв.
Подлинно
революционная Рабоче-крестьянская армия была создана тридцать четыре года
назад. 1 августа 1927 года в городе Наньчане (провинция Цзянси) Коммунистическая
партия подняла солдат и городских рабочих на вооруженное восстание против
контрреволюции. В ходе восстания родилась новая, народная армия, превратившаяся
впоследствии в могучие вооруженные силы китайской революции. Поэтому день 1
августа ежегодно торжественно отмечается в Китайской Народной Республике как
день рождения Народно-освободительной армии. [6]
Наньчанское
восстание явилось началом второй гражданской революционной войны в Китае
(1927–1937 гг.). Вслед за ним компартия организовала вооруженные выступления
рабочих и крестьян во многих районах страны. Из отрядов повстанцев были
сформированы части китайской Красной армии — предшественницы
Народно-освободительной армии. Опираясь на свои вооруженные силы, китайский
народ свергал власть феодалов-помещиков в деревне, устанавливал демократический
режим, превращая освобожденные от гоминьдановского господства районы в опорные
базы революции (советские районы).
Красная
армия непрерывно вела тяжелую борьбу с гоминьдановскими войсками, в несколько
раз превосходившими ее численно. С помощью империалистов различных стран
гоминьдановские войска были оснащены современным оружием. Однако Красная армия
при активной поддержке народа в 1930–1933 годах разгромила четыре «похода»
гоминьдановских войск против революционных баз.
В
конце 1933 года гоминьдановская армия, насчитывавшая около миллиона солдат,
начала пятый «поход» против советских районов. Бойцы и население в течение года
оказывали героическое сопротивление врагу, но отбить натиск гоминьдановцев не
удалось. В октябре 1934 года Красная армия была вынуждена оставить
революционные базы в Центральном и Южном Китае и выступить в легендарный
Великий поход на северо-запад страны.
За
двенадцать месяцев бойцы Красной армии, прорывая окружения, громя заслоны врага
и стремительно уходя от преследований, преодолевая неисчислимые трудности и
препятствия на своем пути, прошли более десяти тысяч километров, пересекли
одиннадцать провинций Китая. В октябре 1935 года главные силы Красной армии, а
в конце 1936 года и другие ее соединения сосредоточились в революционной базе
на севере провинции Шэньси, готовясь к отпору японским агрессорам.
Японские
империалисты, оккупировав в 1931–1932 годах Северо-Восточный Китай и подойдя
затем почти к самым стенам древнего Пекина, 7 июля 1937 года начали войну за
захват всего Китая. По призыву Коммунистической партии китайский народ поднялся
на защиту [7] своей родины.
Началась восьмилетняя война против японских захватчиков (1937–1945 гг.).
Гоминьдановское правительство было вынуждено под давлением широких народных
масс заявить о сотрудничестве с Коммунистической партией в войне против Японии.
Красная армия была реорганизована в 8-ю и Новую 4-ю армии.
8-я,
Новая 4-я армии и другие народные антияпонские войска в ходе войны превратились
в основные и главные силы сопротивления захватчикам, которые освободили от
врага обширные территории в Северном, Центральном и Южном Китае, создали
многочисленные опорные базы.
Народные
вооруженные силы, неся на своих плечах основную тяжесть войны с оккупантами,
должны были одновременно отбивать атаки гоминьдановский армии. Гоминьдановское
правительство, представлявшее интересы крупной буржуазии и помещиков, не могло
примириться с ростом революционных сил в стране и никогда не собиралось
искренне сотрудничать с Коммунистической партией. Однако компартия вопреки
расчетам гоминьдановской реакции смогла создать в ходе войны мощную народную
армию, которая внесла огромный вклад в дело разгрома империалистической Японии.
После
окончания второй мировой войны гоминьдановская армия, опираясь на военную
помощь Соединенных Штатов Америки, начала наступление против народных
вооруженных сил. Народно-освободительная армия, созданная на базе частей 8-й,
Новой 4-й армий и других народных войск, в четырехлетней гражданской
революционной войне разгромила гоминьдановские войска и избавила китайский
народ от господства крупной буржуазии, помещиков и иностранных империалистов.
Революция в Китае одержала великую историческую победу. 1 октября 1949 года
было торжественно провозглашено образование Китайской Народной Республики.
Такова
краткая боевая история славной Народно-освободительной армии Китая, которая в
действительности состоит из многих тысяч жестоких кровопролитных боев,
блестящих с точки зрения военного искусства сражений и операций, из бессмертных
подвигов миллионов героев, отдавших жизнь за свободу и счастье народа.
Много
легенд и песен сложил китайский народ о своих [8] доблестных
защитниках, волнующие произведения создали писатели, поэты и художники. Немало
воспоминаний написали сами участники революционных войн, раскрывая в них
суровую правду о боевых буднях солдат революции, рассказывая о том, что видели,
пережили и навсегда сохранили в памяти.
* * *
Предлагаемая
советскому читателю книга «Рожденная в боях» представляет собой сборник
воспоминаний участников революционных битв, ныне офицеров, генералов и
адмиралов Народно-освободительной армии Китая. В сборнике рассказывается об
отдельных ярких эпизодах двадцатидвухлетней героической борьбы китайского
народа.
События,
описанные в рассказах, разнообразны. Но тем не менее все рассказы внутренне
скреплены воедино благородной идеей беззаветного служения воинов революции
своему народу, идеей верности и преданности бойцов и командиров своему
испытанному вождю — Коммунистической партии.
Все, о
чем повествуют авторы, отмечено чувством большой искренности и правды. Читаешь
рассказы и словно видишь, как сквозь пороховой дым сражений, по заснеженной
тайге, вязким болотам, горным тропам и бескрайним пустыням проходят мужественные
бойцы, талантливые командиры и политработники, герои, отдавшие жизнь за счастье
народа и завоевавшие право навечно оставаться в строю.
Эти
простые рассказы борцов за свободу и независимость Китая живо напомнят
советским людям о героическом прошлом нашей страны. Они помогут нам глубже
понять братское единство двух великих народов, проверенное и закаленное в огне
совместной борьбы за победу социализма.
К.
Кукушкин [9]
Генерал-майор
Цао Дань-хуэй.
Тысяча
девятьсот тридцать первый год (из дневника бывшего радиста Красной армии)
1 января.
Близ Лунгана
Уже
несколько дней идут бои с гоминьдановцами. Вчера 18-я дивизия начала наступление
на Лунган, расположенный в глубоком тылу советского района. Наше командование,
сосредоточив превосходящие силы, предприняло операцию по окружению и
уничтожению врага: 3-й корпус Красной армии наносил удар с фронта, 4-й корпус
наступал на правом фланге, 3-я армейская группа — на левом фланге, 12-й
корпус отрезал гоминьдановцам пути отхода в тыл. Враг был разбит. Командир
дивизии Чжан Хуэй-цзань вместе со своим штабом, а также две бригады
гоминьдановцев — в общей сложности более девяти тысяч человек — были
взяты в плен. Не ушел ни один солдат, не пропала ни одна винтовка. Все оружие
врага оказалось в наших руках. 64-я дивизия Красной армии полностью
перевооружилась, сменив примитивные копья и самодельные ружья на пятизарядные
винтовки — продукцию Ханьянского арсенала.
Бойцы
с воодушевлением говорят: «Нынешний Новый год не то, что прошлый! Чан Кай-ши
прислал нам богатые подарки!..»
2 января. Близ Дуншао
Разгром
18-й дивизии сильно напугал гоминьдановцев. 50-я дивизия Тань Дао-юаня, сразу
же изменив направление, поспешно отступила на восток. Наши войска, преследуя
гоминьдановцев, вышли в район Дуншао. [10]
Вчера
утром, до прибытия главных сил, одна из частей нашей 64-й дивизии более двух
часов вела упорный бой с гоминьдановцами. Кончились патроны. Началась
рукопашная схватка. Штыков было мало, бойцы дрались прикладами и камнями. В
самый напряженный момент боя подоспели молодые бойцы из «отряда копьеносцев».
Гоминьдановские штыки не переломили пики красноармейцев. Когда враг уже был
разбит, подошли и наши главные силы. Жестокий бой закончился нашей полной
победой.
Первый
«поход»{1}
гоминьдановцев против Красной армии окончился провалом. Мы одержали две крупные
победы, можно сказать «проглотили» полторы дивизии гоминьдановцев.
Гоминьдановские войска, действовавшие на других направлениях, также были
вынуждены отступить. Говорят, что общая численность гоминьдановцев в этом
«походе» составляла более ста тысяч человек.
7 января. В городе Нинду
В бою
у Лунгана наши войска захватили невиданный трофей — радиостанцию. Бойцы
Красной армии, в прошлом в большинстве своем крестьяне, не разобрались, что это
за вещь. Они разбили радиопередатчик, динамо-машину и аккумуляторы,
неповрежденным остался только радиоприемник. Его отправили в Главный штаб
Красной армии.
В
Главном штабе обрадовались трофею. Тотчас же войскам была разослана директива:
все захваченные трофеи отныне должны передаваться в вышестоящие инстанции в
целости и сохранности.
Эту
директиву сразу же приняли к исполнению во всех частях. Сегодня услышал, что во
время ожесточенного боя с 50-й гоминьдановской дивизией близ Дуншао захвачена
еще одна радиостанция. Она оказалась совершенно целой. Вместе с шестью взятыми
в плен вражескими радистами ее отправили в Главный штаб Красной армии, в Сяобу.
[11]
8 января. В городе Нинду
Получена
директива из Главного штаба. В целях создания в Красной армии подразделений
радиосвязи, говорилось в ней, Главный штаб решил организовать курсы по
подготовке военных радистов. Всем корпусам предложено отобрать и направить на
курсы в Сяобу политически стойких, развитых, здоровых молодых бойцов.
Во
второй половине дня товарищи Су Юй и Гао Цзы-ли сообщили мне, что партийный
комитет корпуса решил направить меня на курсы радистов при Главном штабе. Они
наказывали мне старательно учиться, упорно овладевать знаниями. «Партия и
командование поручили тебе почетное дело, — говорили они. — Ты
удостоен высокого доверия».
Я был
очень доволен этим назначением, хотя в душу невольно закрадывалось сомнение:
что такое радио, смогу ли я, с начальным образованием, овладеть этой
специальностью? Однако, что бы там ни было, — все равно поеду!
После
ужина я поспешил сообщить своим боевым друзьям: «Завтра отправляюсь в Главный
штаб изучать радиодело...» Товарищи были рады за меня.
10 января. В Сяобу
Во
второй половине дня благополучно добрался до Сяобу и доложил в Главном штабе о
своем прибытии. Начальник оперативного отдела Го Хуа-жо немного побеседовал со
мною, а затем направил меня в отряд радистов, насчитывающий всего двенадцать
курсантов. Командиром учебного отряда является Ван Чжэн, комиссаром — Фэн
Вэнь-бинь.
11 января. В Сяобу
Утром
приступили к занятиям. По случаю начала учебы в штабе состоялся митинг. С
кратким приветственным словом к курсантам обратился главнокомандующий Чжу Дэ.
Он призвал нас не бояться трудностей и настойчиво учиться. Настроение у всех
приподнятое. Впервые в Красной армии созданы и начали работать курсы военных
радистов. [12]
После
ужина курсанты-коммунисты собрались вместе. Была создана партийная ячейка. Меня
избрали членом бюро ячейки по работе с молодежью.
8 марта. В Хуанпи
Прошла
уже неделя, как мы перебрались в Хуанпи. Сегодня Международный женский
день — 8 марта. Было проведено торжественное собрание. Я участвовал в
спектакле, который высмеивал старые обряды. Все говорили, что играл я неплохо.
Мне досталась роль старой матери. Санитарки Чи Хуа и Цзянь Хуа играли моих
дочерей. После спектакля я от души смеялся над собой. Ведь я в таком возрасте,
что самому иногда необходима забота матери.
10 мая. В окрестностях Дунгу
Четыре
месяца прошло с тех пор, как я поступил на курсы радистов. Сегодня памятный
день — я впервые начал работать на ключе. Позади остались дни упорной учебы.
За это время мы несколько раз меняли место своего расположения. Из Сяобу
перешли в Хуанпи, потом — в Цинтан, теперь — сюда. Тяжело нам
приходится! Особенно плохо обстоит дело с материальным обеспечением. Не хватает
телеграфных ключей, бумаги, карандашей, горючего. Другие подразделения сидят в
темноте: экономят горючее, чтобы отдать его нам; ведь без него не запустишь
динамомашину. Когда садятся аккумуляторы, собираем у товарищей батареи от
карманных фонариков...
Одеял
нет. Мы часто спим прямо на траве. Проклятые блохи! Они нас замучили.
Наш
дневной рацион очень скудный. На человека приходится ежедневно один цзинь{2}
неочищенного риса и немного чечевицы. Да и эти продукты нам отдают рабочие и
крестьяне советских районов, которые сами терпят лишения и голод. Сегодня
вечером мне вдруг подумалось: знают ли люди, живущие под гнетом гоминьдановцев,
какую трудную и тяжелую борьбу мы ведем? Как-то вспомнится это суровое время
через много лет, когда в стране победит революция? [13]
15 мая. В окрестностях Дунгу
Сегодня
я вместе с товарищем Сяо Чжуном под руководством командира учебного отряда Ван
Чжэна учился принимать радиограммы. Когда мы заканчивали работу, я увидел, что
наш командир неожиданно сделался очень серьезным: он перехватил разговор между
радиостанцией штаба 28-й дивизии Гун Бин-фаня (дислоцированной в Футяни, в
двадцати километрах от расположения наших войск) и радиостанцией охранной части
этой дивизии, находящейся в Цзиани.
Радиостанция штаба дивизии. Сейчас мы дислоцируемся в Футяни.
Завтра утром выступаем.
Радиостанция Цзиани. В каком направлении выступаете?
Радиостанция штаба дивизии. В направлении Дунгу.
Замечательно, что мы перехватили этот разговор! Итак, завтра
утром гоминьдановцы собираются перейти в наступление. Командир нашего отряда
Ван Чжэн тотчас отправился в Главный штаб с докладом.
Через
некоторое время заговорили все телефоны, связывающие Главный штаб с корпусами.
Был отдан следующий приказ: «Подъем в 24.00, окончание приема пищи в 01.00,
сбор в 01.30, выступление — в 02.00. Необходимо во что бы то ни стало до
рассвета занять все выгодные позиции в районе хребта Дунгулин. Задача —
решительно уничтожить 28-ю дивизию противника».
Вечер.
Последние часы перед началом борьбы против второго «похода»{3}
войск Чан Кай-ши. К десяти часам собрали все имущество. Обучение мое на курсах
закончилось раньше срока. Я направлен на работу в Главный штаб.
16 мая. На пути в Футянь
Ночью
мы выступили из окрестностей Дунгу и в шесть часов утра прибыли в заранее
намеченное место в районе хребта Дунгулин.
Вскоре
к нам прибежал один из телефонистов и доложил главнокомандующему Чжу Дэ: «На
дороге, западнее [14] небольшого моста, обнаружен взвод противника!» Посмотрев в
бинокль, главнокомандующий приказал отряду особого назначения развернуться
восточнее моста.
Завязался
бой. К противнику подошло подкрепление. Два батальона гоминьдановцев атаковали
нас. Отряду особого назначения пришлось отойти к высоте, где находились
комиссар Мао{4}
и мы. Но куда же девался главнокомандующий Чжу Дэ?! Комиссар Мао приказал:
«Товарищи! Оставить вещевые мешки. С оружием в руках отбросим врага!»
Только
когда атака противника была отбита и перед нами появились два бойца с легкими
пулеметами, вслед за которыми с улыбкой на лице шагал Кочегар — в
соломенных сандалиях на босу ногу, в старой гимнастерке, в коротких
штанах, — мы наконец облегченно вздохнули. Главнокомандующий Чжу Дэ в
обращении с людьми приветлив, в быту чрезвычайно прост и невзыскателен,
одевается всегда, как боец. За глаза мы называем его «Кочегаром», и он не
сердится, когда слышит это прозвище.
В это
время в горах, примерно в тысяче метрах от нас, показалась колонна войск, она
двигалась с развернутым красным знаменем. Просигнализировав и узнав, что это
подходит 7-я дивизия нашего 3-го корпуса, главнокомандующий приказал ей
атаковать гоминьдановцев с левого фланга. В ожесточенном бою была полностью
уничтожена одна бригада 28-й дивизии противника, другая бригада вместе со
штабом дивизии обратилась в паническое бегство. Однако гоминьдановцам не
удалось уйти далеко. Наша 3-я армейская группа отрезала врагу путь к отступлению
и полностью его уничтожила.
В
сумерках мы вступили в Футянь.
23 мая. В городе Гуанчане
Уничтожив
в районе Футяни дивизию Гун Бин-фаня, наши войска, словно бог войны Лэй Гун,
продолжали крушить врага. В течение недели в боях в районе Шуйнань, Байша и Чжунцунь
были разбиты две дивизии — Тан Юиь-шаня и Гао Шу-сюня и одна бригада
гоминьдановцев. Наши войска начали наступление на город [15] Гуанчан, который
упорно обороняют три дивизии противника под командованием Ху Цзу-юя, Чжу
Шао-ляна и Мао Бин-вэня. В наступлении участвует 3-я армейская группа. Действия
наших войск поддерживаются огнем двухсот пулеметов. Гоминьдановцы оказывают
яростное сопротивление.
Наша
радиостанция находится вблизи Главного штаба. Во время моего дежурства (я
дежурил вместе с радистом Вэем), едва я наладил прием, услышал, что
радиостанция 5-й гоминьдановской дивизии непрерывно подает сигналы о помощи.
Вслед за ними в эфир понеслась радиограмма: «Докладываю: главные силы
коммунистов атакуют город Гуанчан. В настоящее время идут ожесточенные бои.
Комдив Ху тяжело ранен, жизнь его в опасности».
После
гибели командира 5-й дивизии Ху Цзу-юя (он умер от тяжелого ранения)
гоминьдановцев охватила паника. Три дивизии противника в беспорядке отступили. Часть
их была уничтожена. Город Гуанчан освобожден частями Красной армии.
2 июня. В городе Цзяньнине
После
победы, одержанной у города Гуанчана, наши войска продолжали наступление. 30
мая под Цзяньнином в коротком бою была полностью уничтожена 56-я гоминьдановская
дивизия под командованием Лю Хэ-дина. Гоминьдановские войска, действовавшие на
других направлениях, тоже начали отступать.
Итак,
второй «поход» чанкайшистских войск, проводившийся под руководством
гоминьдановского главаря Хэ Ин-циня, полностью провалился.
Сегодня
в оперативной сводке Главного штаба говорится: «Наши войска, прорвав фронт
противника на глубину нескольких сот километров, за полмесяца одержали пять
крупных побед; взято в плен более тридцати тысяч солдат и офицеров противника,
захвачено свыше двадцати тысяч винтовок, более пятидесяти орудий разного
калибра, несколько сот пулеметов, десять радиостанций и большое количество
другого военного имущества».
Вечером
связался по радио с канцелярией управления тыла Главного штаба, находящейся в
городе Синго, в провинции Цзянси. [16]
Несмотря
на сильные помехи, мне все же удалось принять всю радиограмму. Так впервые в
истории Красной армии была осуществлена радиосвязь. Какое воодушевление
охватило всех радистов!
5 июля. В Кандучжэне
Сегодня
принял радиограмму от тыловой радиостанции, находящейся в южных районах
провинции Цзянси. В ней говорится, что противник пытается захватить нашу
опорную базу на юге провинции Цзянси, воспользовавшись тем, что наши войска
ведут наступление на районы, расположенные на стыке провинций Фуцзянь и Цзянси.
Поэтому командование приняло решение немедленно повернуть войска в южные районы
провинции Цзянси. Все готовятся к выступлению.
22 июля. К югу от города Синго
После
более чем полумесячного марша, пройдя сотни километров, возвратились наконец в
старый советский район — в Синго. Положение исключительно серьезное. Враг
захватил почти все наши уезды, волости и поселки. Главный штаб находится всего
в двух километрах от расположения противника. Гоминьдановцы зверствуют на
захваченной территории. Говорят, что Чан Кай-ши лично принял на себя
обязанности главнокомандующего «походом».
Красная
армия готовится к жестокой схватке с гоминьдановцами.
23 июля. К югу от города Синго
Я
получил приказ двигаться вместе со штабом 3-го корпуса.
В
четыре часа дня я принял и расшифровал радиограмму особой важности —
приказ гоминьдановского главаря Хэ Ин-циня своим войскам. В ней говорилось: «В
десятидневный срок уничтожить коммунистические войска». Радиограмма состояла из
трехсот двадцати четырех знаков. Прочитать ее удалось благодаря знанию шифра,
захваченного в боях против второго «похода» [17] гоминьдановских
войск. Эта радиограмма полностью раскрыла оперативный замысел врага, а также
группировку его сил. Радиограмму немедленно отправили в Главный штаб.
28 июля. Близ Лунгантоу
Располагая
сведениями, переданными радиостанцией гоминьдановского главаря Хэ Ин-циня, наши
войска решили нанести удар по сравнительно слабому месту противника —
ударному корпусу третьего направления (в состав корпуса входят 47-я дивизия под
командованием Шангуань Юнь-сяна и 54-я дивизия под командованием Хао Мэн-лина).
Наши войска, разгромив у Дашаня гоминьдановскую Отдельную бригаду, двигаются из
Лунгантоу в направлении Ляньтана и Лянцуня.
11 августа. В Цзюньпу
1
августа в районе Ляньтана наши войска полностью разгромили гоминьдановский
ударный корпус третьего направления. В плен было взято более десяти тысяч
солдат и офицеров противника. Через три дня части Красной армии подошли к
Хуанпи. В бою за этот населенный пункт была уничтожена 8-я гоминьдановская
дивизия под командованием Мао Бин-вэня.
Сегодня
наш 3-й корпус в местечке Цзюньпу, находящемся между Хуанпи и Лунганом,
соединился с Главным штабом...
«Пулемет»
(прозвище работника Главного штаба Ху Гун-ся) прибежал ко мне:
— Собирайся
скорее! Комиссар Мао вызывает тебя!
Я
испугался: зачем я ему понадобился? Не понимая, в чем дело, взволнованный и
растерянный, я последовал за Пулеметом. Войдя к комиссару Мао, я взял под
козырек. Пулемет хотел было назвать мое имя, но комиссар Мао опередил его, он
подошел ко мне и пожал руку. Похлопывая меня по плечу, он спросил, сколько мне
лет, долго ли я учился, как идет работа... Я отвечал на каждый вопрос товарища
Мао Цзэ-дуна. Под конец комиссар Мао сказал:
— Радиограмма
Хэ Ин-циня, которую вы перехватили, представляет большую ценность для
нас. — И, обращаясь к работнику штаба, добавил, — Пойдите [18] в адъютантский
отдел, получите там и выдайте товарищу Цао три юаня{5}
на покупку яиц.
Очень
довольный, я тотчас отправился вслед за Пулеметом в адъютантский отдел получать
деньги.
Вечером
меня вызвал Го — начальник оперативного отдела Главного штаба. Он сказал:
— Немедленно
свертывай радиостанцию и отправляйся в распоряжение двенадцатого корпуса. Я уже
сообщил туда по телефону.
12 августа. В Шаци
Только
к утру я добрался до штаба 12-го корпуса. Перед корпусом поставлена задача:
двигаться на север в направлении Ихуана и Лэаня, где отвлечь на себя крупную
группировку противника с тем, чтобы дать возможность главным силам Красной
армии разгромить гоминьдановцев в районе Синго. Наши силы: 100, 101 и 102-й
полки 34-й дивизии и 107-й полк 36-й дивизии плюс учебный отряд, штаб и
политотдел корпуса — всего две тысячи с небольшим человек, закаленных в
боях ветеранов Красной армии.
18 августа. Близ Чжаосе
Стремительный
удар нашего 107-го полка по городу Лэаню (это была ложная атака) ввел в
заблуждение Хэ Ин-циня — командующего армией центрального направления.
Гоминьдановцы были вынуждены срочно перебросить в район Лэаня несколько
дивизий, в том числе 6-ю дивизию Чжао Гуань-тао, 9-ю дивизию Цзян Дин-вэня,
10-ю дивизию Вэй Ли-хуана, а также части под командованием Лу Сяо-чэня.
Мы
оказались в плотном кольце окружения. Однако никто не падал духом. Комиссар
Тань Чжэнь-линь{6}
призвал бойцов пробиться штыками и гранатами через кольцо вражеского окружения.
Вчера,
как только на землю опустились сумерки, прозвучал сигнал атаки. Бойцы
стремительно бросились [19] вперед, в стык двух дивизий противника.
Завязался ожесточенный бой. Залпы орудий и винтовочные выстрелы, крики «ша!»{7}
разносились среди гор, потрясая землю. Бой длился всю ночь. На рассвете 12-й
корпус прорвал кольцо вражеского окружения и, совершив обходный маневр, вышел
противнику в тыл. После поверки выяснилось, что убито и ранено всего несколько
человек.
Когда
наступило утро, мы нагнали штаб корпуса. Комиссар Тань, едва увидев меня,
спросил:
— Как
с радиостанцией?
— Все
в порядке, — ответил я.
Комиссар
с похвалой отозвался:
— Молодцы!
Благополучно выйти из окружения с такой тяжестью — дело нелегкое!
25 августа. В Гухоу
Выйдя
из окружения, 12-й корпус возвратился в безопасный район Гухоу-Гуцунь.
Несколько дней отдыха плюс теплый, радушный прием местного населения — и
усталости как не бывало.
Утром
получили радиограмму из Главного штаба: наши войска завязали бои с частями Цзян
Гуан-ная и Цай Тин-кая, входящими в состав 19-й армии противника.
Днем
настроился на прием. Вот удача! Радиостанции штаба 19-й армии, 60-й и 61-й
дивизий и Отдельной бригады Дай Цзи непрерывно подавали сигналы о помощи. Как
правило, такие сигналы противника означают, что наша победа не за горами.
15 сентября. В Цюци
В
девять часов утра получили радиограмму из Главного штаба, и я тотчас помог
командиру корпуса Ло Бин-хуэю расшифровать ее. В радиограмме говорится: «1.
Завтра в шестнадцать часов всем корпусам сосредоточиться у Шуйтоучжана, чтобы
отметить нашу крупную победу — разгром третьего «похода»{8}
гоминьдановских войск против Красной армии, а также на траурный митинг [20] в связи с кончиной
командира корпуса Хуана{9}.
2. 12-му корпусу прибыть на Жэньтяньскую базарную площадь в городе Жуйцзине и
ожидать дальнейших указаний. 3. Главные силы наших войск в местечке Гаосинюй,
близ Синго, нанесли поражение 19-й армии противника (противник уже отступил в
уезд Ганьсянь). После уничтожения одной бригады противника в районе Лаоинпань
его фронт начал разваливаться. Преследуя противника по пятам, наши войска в
районе Чжанцзябэй полностью уничтожили 52-ю дивизию под командованием Хань
Дэ-циня».
Борьба
против третьего «похода» гоминьдановских войск победоносно закончилась.
5 октября. В Хуанбо, близ Жуйцзиня
Сегодня
ходил на центральные курсы за получением новых инструкций по радиосвязи, шифра
и других документов.
Главный
штаб назначил Линь Чжо-жаня на должность начальника нашей радиостанции (Линь
раньше был начальником радиосвязи 28-й дивизии гоминьдановский армии. Взят в
плен во время боев под Дунгу). Меня назначили на должность начальника
радиосвязи и избрали секретарем партийной ячейки. Товарищ Сун Юй и комиссар
просили меня уделять больше внимания политическому воспитанию нового начальника
радиостанции, интересоваться личной жизнью, помогать ему. Я понимал: человеку,
лишь несколько месяцев назад перешедшему к нам из гоминьдановской армии,
необходимо определенное время для того, чтобы пройти революционную школу и
начать искренне бороться за дело пролетариата.
28 октября. В Чантине
Утром
связался по радио с центральной радиостанцией Главного штаба. Там работал новый
радист, вероятно, из второго выпуска курсов радистов. Радиограмму из пятидесяти
слов он выстукивал полчаса. Не успел он принять мой ответ, как я в нетерпении
несколько раз [21] подряд послал требование сменить прием. Видимо, тот не понял
меня. После смены дежурства я раскаялся: нельзя с такой нетерпимостью
относиться к новичкам!
25 декабря. В Чантине
34-я и
35-я дивизии — главные силы нашего 12-го корпуса — в октябре получили
приказ войти в состав 4-го корпуса Красной армии. Штабу корпуса и 36-й дивизии
предлагалось убыть в город Чантин (Тинчжоу) провинции Фуцзянь и пополнить
корпус за счет местных частей Красной армии. Одновременно на штаб 12-го корпуса
возлагались функции штаба Фуцзяньского военного округа. Мы помогали населению в
проведении аграрной реформы.
Сегодня
утром шесть гоминьдановских самолетов бомбили торговый район в городе Чантине.
Наиболее оживленная улица, прилегающая к центру города, где расположен народный
банк, сильно пострадала от воздушного налета. Командиры и бойцы вели
спасательные работы под непрерывным обстрелом и бомбежкой вражеских самолетов.
Одна старая женщина шла по улице и говорила всем встречным: «Красная
армия — действительно наша спасительница!»
Во
время бомбардировки погибли и получили ранения одиннадцать человек. Мой близкий
товарищ — радиотехник Ли Хань-чжу был убит при взрыве бомбы. Как только
самолеты противника улетели, город Чантин по-прежнему стал похож на яркое море
красок. Красные флаги, красные кирпичные стены, яркие транспаранты,
лозунги — все это придавало городу необыкновенный вид.
Поздно
вечером на многолюдном митинге мы горячо приветствовали участников
Всекитайского съезда Советов{10}
и образование 5-й армейской группы Красной армии.
Ночью
на площадь перед храмом Вэньмяо и на близлежащие улицы вышли люди. Это было
настоящее людское море. После митинга несколько десятков тысяч горожан [22] участвовали в
массовой демонстрации. Они несли в руках фонари и факелы, и Чантин — этот
прекрасный горный городок — казался еще более шумным и величественным.
30 декабря. В Ляньчэне
Прошел
год с тех пор, как в бою под Лунганом была захвачена первая радиостанция. За
это время радиосвязь в нашей армии получила большое развитие.
Была
налажена постоянная связь по радио с Центральным Комитетом партии, Центральным
правительством советских районов, 3-й и 5-й армейскими группами,
Гуандун-Цзянсийским военным округом, Фуцзяньским военным округом, 12-м
корпусом. Всего у нас шестнадцать радиостанций, насчитывающих более
восьмидесяти человек обслуживающего персонала (из них часть радистов обучена и
подготовлена в Красной армии, часть состоит из перешедших на нашу сторону
солдат гоминьдановский армии и часть — из бывших гоминьдановцев,
захваченных в плен). У нас есть школа связи, радиомастерские. Однако большую
часть оборудования для радиостанций нам по-прежнему «доставляет» противник. А
разве оружие, боеприпасы и различное военное имущество пришли в Красную армию
не тем же путем?
Окидывая
мысленным взором работу за прошедший год, приятно сознавать, что радио стало
важным средством связи в нашей Красной армии. Однако мы не должны зазнаваться,
наоборот, должны работать еще лучше, совершенствовать свои знания, обеспечивать
надежную, бесперебойную связь в любой обстановке, бороться за дальнейшее
развитие радиосвязи в Рабоче-крестьянской Красной армии Китая. [23]
Фэн
Бай-цзюй.
Красное
знамя не упадет
1
Весной
1932 года на Южный остров{11}
пришло страдание и разорение. Вражеская артиллерия опустошала цветущую землю.
Гоминьдановские самолеты на бреющем полете проносились над рисовыми полями и
деревнями, сбрасывая бомбы и обстреливая жителей из пулеметов. Земля
содрогалась от взрывов, страшное эхо раздавалось в горных ущельях.
Обстановка
для нас была крайне неблагоприятная. Бойцы Отдельной Цюняйской дивизии Красной
армии, преследуемые гоминьдановскими войсками, день и ночь шли к горам
Мужуйшань.
Горы
Мужуйшань, возвышающиеся невдалеке от важного населенного пункта острова —
Цзяцзи, являются восточным отрогом горной системы Учжишань. Они обрывисты и
дики. Густые леса, покрывшие их склоны, издавна были колыбелью революции на
острове Хайнань. После поражения первой революции в 1927 году{12}
ее семена нашли здесь благоприятную почву. Именно здесь вновь поднялась бурная
революционная волна, докатившаяся до центра господства гоминьдановской реакции
на Хайнане — города Хайкоу. Теперь же в этих местах мы вступили в
смертельную схватку с врагом.
Вскоре
после того как измученные непрерывными маршами бойцы Красной армии поднялись на
горы Мужуйшань, к подножию этих гор подошли гоминьдановские войска. Враг
блокировал горный район. [24]
В
горах Мужуйшань развернулись ожесточенные бои. Бесчисленные орды
гоминьдановских бандитов карабкались вверх, постепенно сужая кольцо окружения.
— Отбросить
врага вниз! — приказал командир дивизии Ван Вэнь-юй. Жаркие схватки
разгорались на каждой вершине, в каждом ущелье. Горы заволокло пороховым дымом.
Комья земли, камни, осколки снарядов обрушивались на головы бесстрашных воинов
Красной армии. В непрерывных контратаках они снова и снова отбрасывали
гоминьдановцев. Вражескими трупами были забиты горные ущелья. Кровью храбрецов
красноармейцев обагрились камни.
Более
десяти дней не прекращались ожесточенные бои, но враг так и не смог овладеть
горными вершинами. И все же он не отступал, упорная борьба продолжалась.
...К
командиру дивизии Ван Вэнь-юю подошел начальник снабжения Сань Де с докладом:
— Товарищ
командир! Продовольствия осталось на один день.
Лицо
командира дивизии приняло озабоченное выражение. Бойцам угрожал голод. Истории
известно немало примеров, когда армии терпели поражение не из-за недостатка
мужества и боевой отваги, а из-за того, что кончались продовольствие и
боеприпасы.
— Выдавать
всем рисовый отвар! — с трудом произнес комдив.
* * *
Цюняйский
Особый комитет Коммунистической партии Китая собрался на экстренное совещание
для обсуждения создавшегося положения и принятия соответствующих мер. Стало
известно, что гоминьдановцы подтянули крупные силы. Они намеревались уничтожить
нас. Обороняться в течение длительного времени, не имея запасов продовольствия
и боеприпасов, было бессмысленно. Поэтому было решено попытаться основными
силами дивизии под командованием Ван Вэнь-юя и Фэн Го-цина прорвать кольцо
вражеского окружения.
На
другой день, едва забрезжил рассвет, работники руководящих органов советских
районов и два взвода охраны, оставшиеся в горах Мужуйшань для продолжения
борьбы (всего немногим более ста человек), поднялись [25] на вершину. Когда
первые лучи солнца упали на землю, перестрелка у подножия горы смолкла.
Наступила тишина. Председатель Цюняйского Совета Фу Мин-цзин, начальник
секретариата Ван Е-си, секретарь Особого комитета Коммунистического союза
молодежи Фэн Юй-шэнь, я и другие товарищи поднялись на высокую скалу. Я
пристально смотрел вдаль. Повсюду виднелись кокосовые рощи. Пышные
субтропические деревья горделиво покачивали темно-зелеными кронами. Тысячи
серебристых ручейков с шумом текли к востоку. Рисовые поля были похожи на
бархатистые зеленые ковры. У пальмовых рощ притаились селения. Как прекрасна
весна на Хайнане! Но нигде не было видно ни стада овец, ни крестьянина,
обрабатывающего землю...
Та-та-та —
неожиданно донеслись издалека винтовочные выстрелы. Их заглушали частые разрывы
ручных гранат.
— Это
не со стороны Лэхоя? — спросил я. Все взглянули в сторону Лэхоя.
Перестрелка усиливалась.
— Кажется,
с той стороны, где наши наметили прорыв!
С юга
тоже доносились выстрелы.
— Неужели
ничего не вышло? — с тревогой спросил Ван Е-си.
— Всегда
ты думаешь о плохом! — возразил Фу Мин-цзин.
Все
свои надежды мы возлагали на наших бойцов, которые должны были прорвать кольцо
вражеского окружения. Мы с нетерпением ждали от них известий.
2
Прошло
пять, потом десять дней. Мы стояли на вершине скалы и смотрели на холмы,
покрытые пальмовыми рощами, на деревни, разбросанные у подножия гор.
Огонь,
огонь — везде огонь! Деревни одна за другой скрывались в дыму и пожарищах.
Пылала земля, и в наших сердцах разгоралось пламя гнева и ненависти к врагу.
— Глядите! —
вдруг закричал мой ординарец Хуань Чжун. Все посмотрели в сторону, куда он
указывал.
Внизу
у подошвы горы гоминьдановские солдаты, угрожая штыками, вели наших братьев,
изгнанных из [26] родных мест. До нас доносились ругательства гоминьдановцев,
стоны и плач женщин и детей.
— Собаки!
Издеваются над народом! Они хотят вырвать нас с корнем! — в гневе
воскликнул Фу Мин-цзин.
В это
мгновение ко мне подбежал один из командиров взводов.
— Я, —
быстро заговорил он, — от имени всего взвода прошу разрешить нам проучить
врага. — Бойцы, подняв кверху винтовки, одобрительно зашумели.
— Тихо,
товарищи! — строго остановил их Фу Мин-цзин. — Мы остались в этих
горах, чтобы со временем возглавить революционную борьбу на всем острове
Хайнань. Мы не можем сейчас вступать в бой с врагом. Нам надо во что бы то ни
стало сохранить наши силы.
Я
разделял настроение бойцов. Но мне пришлось приказать им вернуться на свои
места и внимательно следить за действиями гоминьдановцев...
Дни
тянулись мучительно медленно. Прошло три месяца с тех пор, как ушли наши
основные силы на прорыв вражеской блокады, но от них еще не пришел ни один
связной.
* * *
Но вот
однажды прогремели выстрелы. Они разбудили ночную тишину гор. Мы насторожились.
Вскоре послышались шаги. Все ближе и ближе. Кто-то шел к лагерю.
— Кто
идет?! — сдавленным голосом окликнул часовой.
— Я...
Сань Де!..
— Сань
Де?! — Мы бросились ему навстречу. Не выпуская из рук винтовку, Сань Де
опустился на землю.
— Сань
Де! Сань Де! — звали его товарищи, но тот никак не мог отдышаться.
Я взял
его за руку. Что это? Кровь!
— Сань
Де, ты ранен!
— Ранили,
собаки!.. А где мой мешок? Мешок...
В
нескольких метрах от того места, где мы остановились, нашли мешок. В нем было
зерно. Мы отвели Сань Де в лесную чащу. Ван Хуэй-чжоу перевязала его раны,
напоила водой. [27]
— Где
командир дивизии с бойцами? — не выдержал я.
Сань
Де молчал, закрыв лицо руками, он плакал. Я впервые видел, как плакал этот
мужественный человек, хотя знал его уже много лет. Товарищи молча стояли
вокруг.
Мы
чувствовали, что сейчас услышим самое страшное... Наконец Сань Де заговорил.
Вот что он рассказал нам:
— Наши
основные силы не смогли прорваться через кольцо окружения. Гоминьдановцы
преградили им путь и ударили с тыла. Часть из них разбрелась по горам, другая
была уничтожена. Комиссар Фэн Го-цин пропал без вести. Комдив Ван Вэнь-юй
пробрался в Лэхой, но там попал в плен и геройски погиб.
Все
обнажили головы. Наступило глубокое молчание.
— А
каково положение в других районах Хайнаня? — первым заговорил Фу Мин-цзин.
— Неважное.
Враг опоясал захваченные районы кольцом оборонительных сооружений и сторожевых
башен. Все наши родственники или казнены, или арестованы. «Красные» села стерты
с лица земли. Гоминьдановцы повсюду объявили о наградах за голову коммуниста
или бойца Красной армии.
— Сань
Де, значит, нам пришел конец? — спросила Ли Юэ-фэн, в ее голосе звучала
тревога.
— Нет,
я не говорю этого, — он кулаком ударил себя в грудь. — Врагу все
равно не сломить нас!
— Товарищи, —
заговорил Фу Мин-цзин, — Сань Де сказал правильно! Революции им не
задушить! Отомстим за наших погибших товарищей! Мы еще сильны! Если будем
держаться стойко, непременно победим!
— Правильно! —
взволнованно поддержал его Ван Е-си. — Революция словно море. Бывают в нем
отливы и приливы. Наши революционные бойцы — это моряки: в прилив они не
дают волнам и ветру опрокинуть корабль, в отлив не посадят его на мель. Надо
всегда смотреть вперед. Наша партия, как рулевой, указывает нам путь к
достижению победы!
Ван
Е-си говорил с большой силой и страстностью. Я подумал о том, какая
ответственная задача легла на наши плечи. Мы будем высоко держать наше Красное
знамя, поднятое на Южном острове. [28]
3
Мы
понимали, что, хотя наши основные силы разгромлены, некоторая их часть,
рассеянная врагом, скрывается в различных районах. Хотя «красные» села стерты с
лица земли, но местные партийные организации, безусловно, действуют. Если мы,
сто с лишним человек, окруженные со всех сторон врагом, спустимся вниз, то
окажемся слишком большой мишенью и не сможем быстро маневрировать. Поэтому мы
решили спускаться с гор небольшими группами и устанавливать связь с подпольными
партийными организациями.
Когда
я объявил бойцам о решении руководства, людей охватило радостное волнение. Все
наперебой требовали включить их в первую группу.
— Я
пойду. Ручаюсь за выполнение задания!
— Я
местный. С обстановкой знаком.
— Я
комсомолец. Выполню любое задание.
— Я
секретарь партийной ячейки. Знаю топографию, умею ориентироваться по звездам.
В
темноте я не видел лиц бойцов, но чувствовал биение их сердец — сердец
героев. Они знали, что их ждет внизу: террор, аресты, ожесточенная борьба.
— Комсомольцы,
желающие пойти в первой группе, поднимите руки! — закричал, пробираясь
вперед, секретарь Особого комитета комсомола Фэн Юй-шэнь.
Я
взобрался на камень и начал считать. Рук становилось все больше.
— Откуда
столько комсомольцев?
— Может
быть, кто-нибудь ошибочно назвался комсомольцем? — спросил Фэн Юй-шэнь.
— Если
я не комсомолец и не член партии, то не могу пойти на трудное задание?! —
шумели бойцы. — Сегодня я не комсомолец, а завтра буду им обязательно!
— Хорошо.
Опустите руки. Будет решать командование.
Фэн
Юй-шэнь отобрал больше десяти человек. Это были отважные опытные бойцы. Каждому
объяснили его задачу, указали явки.
Под
вечер Фу Мин-цзин, Ван Е-си и я проводили Фэн Юй-шэня и возглавляемую им группу
через кокосовые заросли к подножию горы. Мы еще и еще раз повторяли им: будьте
бдительны. [29]
Когда
прощались, Фэн Юй-шэнь сказал мне:
— Если
не вернусь, не забудь передать матери, отцу, членам партии, что Фэн Юй-шэнь не
посрамил их. — Вдруг он рассмеялся: — Все это шутки! Мы непременно
вернемся!
...Наступила
ночь. Густая тьма окутала все вокруг. Я лежал на банановых листьях, сон не шел
ко мне. В сознании всплывали новые и новые картины. То мне представлялось, как
Фэн Юй-шэнь и его товарищи бесшумно, как тени, пробираются через линию
вражеской блокады. То вдруг я видел их бодро шагающими по широкой бескрайней
степи. Они выходили на берега рек, нагибались к воде и пили чистую студеную
воду. Потом мне показалось, что они входят в знакомую деревню, ищут родной
дом...
С
тревогой я ждал, когда загремят выстрелы — эти вестники несчастья — в
той стороне, куда ушли наши. Тысячи догадок проносились в голове. Беспокойство
о товарищах давило многопудовой гирей...
Вдруг
донеслись смутные звуки ружейной перестрелки. Стреляли там, куда ушла наша
группа. Тотчас вскочил Ван Е-си.
— Дело,
видно, дрянь. Неужели натолкнулись на вражескую заставу?
Перестрелка
разгоралась.
* * *
Прошло
несколько дней. От Фэн Юй-шэня не поступало никаких известий.
Ежедневно,
если враг не беспокоил нас, мы взбирались на высокие скалы или на деревья и
вглядывались в даль. Ночью мы старались уловить каждый шорох. Но все было
по-прежнему. До нас доносились лишь удары в металлический брус при смене
вражеских караулов у подножия да вой диких зверей в зарослях. Условленного
свиста и хлопка в ладоши мы не слышали.
Прошел
месяц. Наши люди словно в воду канули. Мы обошли все заросли, обследовали
каждое ущелье, каждую тропку — ничего. Послали вторую группу, потом
третью, четвертую... Всякий раз надеялись, что кто-нибудь [30] из наших вернется и
принесет известие о товарищах...
От
сотни с лишним человек осталось только двадцать шесть. Посылать новую группу
было бессмысленно. Враг стал особенно настороженным. Спуститься к подножию —
значит погибнуть. Единственное, на что мы могли надеяться, чтобы вырваться из
окружения, — стойко держаться и ждать удобного случая.
4
Нас
терзал голод, валили с ног болезни. Уже много дней мы не видели риса.
Варили
полужидкую кашицу, порция была такая маленькая, что повар Ли Юэ-фэн разливала
ее в скорлупки от кокосовых орехов. Потом вместо кашицы стали готовить жидкий
суп. Нас было трудно узнать: худые, с заросшими лицами, со свалявшимися
волосами.
— Надо,
чтобы сами горы Мужуйшань позаботились о нас! Как вы считаете? — обратился
Ван Е-си к товарищам. — Так много кругом деревьев, трав, а люди должны
умирать от голода?! Я думаю, что Робинзону на его необитаемом острове тоже
никто не выдавал пищи! — Все невесело засмеялись.
Счастливый
случай вывел нас на заброшенное картофельное поле. Теперь мы каждый вечер
ходили копать картофель, выставив охранение и стараясь не оставлять после себя
следов. Так прошло около трех месяцев. Мы договорились, что в будущем, когда обстановка
изменится к лучшему, непременно отблагодарим хозяина этого заброшенного поля,
если он жив.
Когда
кончился картофель, мы, разбившись на группы, стали искать в горах что-либо
съедобное. Одни спускались в ущелья, ловили в ручьях раков, собирали зеленый
мох и ряску; другие взбирались на деревья, срывали дикие плоды, разоряли птичьи
гнезда, искали птенцов и яйца; третьи бродили в лесной чаще, собирали грибы,
выкапывали ростки бамбука.
Среди
диких трав мы нашли одно растение, похожее на чечевицу, высотою с вершок, с
нежным стеблем и мягкими листьями. Мы питались им каждый день, но никто не
знал, как оно называется. Однажды, когда мы мыли собранные стебли в горном
ручье, кто-то заметил, [31] что неплохо бы дать этому растению
название. Когда революция победит, мы отправим его в музей. Пусть о нем узнают
сыновья и внуки. Товарищи поддержали эту мысль. Каждый старался придумать
что-нибудь особенное.
Ли
Юз-фэн, смеясь, сказала:
— Назовем
его «набей-живот».
— Нет,
это растение надо назвать «горная драгоценность», — не соглашался Сань Де.
— Эта
трава не боится ни холода, ни жары, растет круглый год. Поэтому и назовем ее
«трава вечной жизни», — предложил Ван Е-си.
Я
сказал:
— Предложение
Ван Е-си навело меня вот на какую мысль. Это растение в самый трудный период
борьбы помогает нам продолжать дело революции. Почему бы не назвать его «трава
революции»?
Всем
понравилось такое название.
Однако
мы не могли все время питаться одной травой. От голода люди обессилели, у
большинства началась куриная слепота. Болезни были страшнее, чем враг. Я
чувствовал себя крепче других. Целыми днями я вместе с легкобольными бродил по
горам в поисках съедобного и целебных трав для ослабевших товарищей.
Пришла
осень. «Беда не ходит одна» — говорится в пословице. На Хайнане начались
сильные ливни. Их сменяли ураганы — тайфуны. На скалах клубился туман, в
ущельях ревели горные потоки. Камни под ногами осыпались. Где укрыться от ветра
и потоков воды? Иногда буря начиналась среди ночи. Ураган с корнем вырывал
вековые деревья. Вихрь уносил наши шалаши. Крепко держась друг за друга, мы
стоя пережидали бурю.
Когда
тайфун отступал, мы вновь принимались за строительство шалашей. Так повторялось
много раз. Это была отчаянная борьба.
* * *
Однажды
утром, когда мы обсуждали создавшееся положение, поблизости раздались
винтовочные выстрелы. Перед нами внезапно появилась группа вражеских солдат. [32]
— За
мной! — крикнул я.
По
моей команде все начали отходить в глубь лесной чащи. Перепрыгивая через горные
ручьи, протискиваясь сквозь колючий кустарник, вражеские солдаты ни на шаг не
отставали от нас. Они кричали, чтобы мы бросали оружие и сдавались. В ответ мы
посылали им пули и ручные гранаты. Перебегая от дерева к дереву, комсомолец
Хуань Чжун двигался впереди нашей группы, расчищая дорогу. Наши снайперы У
Тянь-гуй и Линь Тянь-дэ прикрывали отход группы с тыла. Ни один их выстрел не
пропадал даром. Фу Мин-цзин, лицом к лицу столкнувшись с вражеским солдатом,
метнулся в сторону, обежал большое дерево и, сделав несколько петель, оторвался
от врага. Один из вражеских солдат настиг Ли Юэ-фэн, она рванулась и, сбросив с
плеч мешок, ловко свалила врага на землю. Оружие Сань Де и Хуань Чжуна
проложило путь нашим людям, меткие выстрелы Линь Тянь-дэ и У Тянь-гуя заставили
врага прекратить преследование. Все двадцать шесть человек были на месте, ни
одного не ранило. Этот неожиданный налет врага насторожил нас еще больше.
Однако
мы потеряли все вещи, за исключением узла, сохранившегося у Ван Хуэй-чжоу. Из
одежды осталось только то, что было на нас.
Целыми
днями дул холодный ветер и моросил нудный осенний дождь. Густой туман окутал
горы. Начиналась зима. Дни потянулись холодные и голодные. Одежда наша
превратилась в лохмотья.
Как
говорили в старину, «монет целая связка, а рисового зернышка не купишь». Особенно
тяжело было женщинам.
На
Хайнане снега не бывает и вода зимой не замерзает, однако ветер пронизывал до
костей. Очень холодно было по ночам. Прижимаясь друг к другу, мы старались хоть
немного согреться. Однажды ветреной дождливой ночью я спросил Хуань Чжуна:
— Замерз?
— Ведь
ты же не замерз — и мне не холодно.
Я
рассмеялся:
— Я-то
окоченел совсем.
— Вместе
с комиссаром на любом холоде сердцу будет тепло! — ответил он. [33]
Я взял
его окоченевшие руки в свои. Ему было всего восемнадцать лет! И в этих
нечеловеческих условиях я ни разу не слышал от него ни одной жалобы или упрека!
Преданный и честный, он, казалось, был создан для того, чтобы помогать
товарищам. Я крепко прижал его к себе, согревая своим теплом.
Потом
мы придумали, как бороться с холодом: разжигали костер и нагревали на нем
широкие банановые листья; на один лист ложились, а другим укрывались. Так было
легче, хотя с боков дуло немилосердно.
В
самый холодный период зимы у нас кончились спички. Остатки углей от костра
загасил дождь. Что оставалось делать без огня — этого единственного
источника тепла? И мы вспомнили наших древних предков — пещерных людей,
которые добывали огонь путем трения. Долго терли один о другой два сухих куска
дерева, и, как говорят, небо сжалилось над нами — огонь был получен.
* * *
Чем
труднее становилось нам, тем крепче было наше единство. Двадцать шесть сердец
бились, как одно сердце. Готовые выдержать любое испытание, мы соблюдали строгий
порядок и дисциплину. С утра проводились занятия, ответственным за которые был
я. Товарищи слушали мои лекции о китайской революции. В послеобеденное время мы
уходили в горы искать съедобные травы или рассказывали друг другу разные
истории. За второе мероприятие ответственным был Фу Мин-цзин. Этот солдат
революции, окончивший университет, обладал энциклопедическими знаниями. Он знал
не только историю Китая, но также и историю Европы.
Под
вечер начиналась наша самодеятельность. У Ван Е-си была маленькая китайская
флейта. Он не расставался с ней даже в самое трудное время. Как только заходило
солнце, он садился на землю и, привалясь спиной к дереву, начинал играть. Звуки
флейты были чистыми и немного грустными. Окрестные скалы вторили им
многоголосым эхом. Хуань Чжун, моя жена Ван Хуэй-чжоу и я помнили несколько
отрывков из хайнаньских опер. Под звуки флейты мы напевали хайнаньские мелодии.
Фу Мин-цзин аккомпанировал нам на половинке кокосового [34] ореха. Товарищи
знали множество революционных песен, их мы пели хором. Нередко песней встречали
рассвет.
5
По
берегам горных ручьев зазеленела трава. Среди ветвей раздавался веселый птичий
гомон. Природа пробуждалась, наступила весна 1933 года.
Фу
Мин-цзин, Ван Е-си и я лежали под большим деревом и говорили о поэзии. От
обсуждения «Трехсот стихов»{13}
мы переходили к Цюй Юаню{14},
потом к великим поэтам других времен. Неожиданно Ван Е-си начал читать
стихотворение Бо Цзюй-и{15}
«Древняя степь»:
Трава в необъятной широкой степи
За год увянет и вырастет снова.
Степные пожары не выжгут травы,
Подует весенний ветер, и она вырастет вновь...
Через некоторое время было решено, что наступил подходящий
момент, чтобы спуститься вниз.
В
сумерки, распрощавшись с горами Мужуйшань, мы тронулись в путь. Шли к подножию
по тем же тропам...
Идти
было тяжело: мы очень ослабли. Однако, стиснув зубы, все упрямо шагали
вперед...
Наконец
мы прибыли в одно отдаленное селение — родную деревню Ли Юэ-фэн.
Как
условились заранее, наша группа укрылась в глухом лесу, а Ли Юэ-фэн пошла в
деревню. Это было как раз в день праздника Фонарей{16}.
С
нетерпением мы ждали ее возвращения. Все мечтали о том, как Ли Юэ-фэн разыщет
красные подпольные организации, как встретят нас товарищи и как радостно мы
отметим вместе с ними этот веселый праздник.
Однако
с восхода солнца до глубокой ночи от Ли Юэ-фэн не было никаких известий. Что с
ней? [35]
Во
избежание всяких неожиданностей мы оставили Сань Де и Хуань Чжуна в укрытии, а
сами прошли немного дальше. В полдень со стороны деревни послышались
винтовочные выстрелы. Нас охватила тревога. Только в вечеру Сань Де и Хуань
Чжун разыскали нас. Вот что Хуань Чжун рассказал:
— Около
полудня мы услышали со стороны деревни какой-то шум. Сань Де влез на высокое
дерево и стал наблюдать. Группа гоминьдановских солдат гнала перед собой
связанную Ли Юэ-фэн. Солдаты шли по направлению к нам. Вся в крови, Ли Юэ-фэн
вскоре упала на землю, и никакие ругательства и побои солдат не могли заставить
девушку подняться и идти вперед, Лежа на земле, она громко кричала: «Проклятые
бандиты! Убивайте меня! Революция все равно победит!» Она надеялась, что мы
услышим ее...
— Я
хотел сейчас же перестрелять этих бешеных собак, а Сань Де не разрешил! —
никак не мог успокоиться Хуань Чжун.
— «Перестрелять,
перестрелять»! Ты думаешь, я испугался врага? Если бы мы и убили нескольких
солдат, то все равно бы не спасли Ли Юэ-фэн. Но тем самым выдали бы всю нашу
группу, — говорил ему Сань Де.
Мы
молча обнажили головы, прощаясь с дорогим боевым товарищем, образ которого
всегда будет жить в наших сердцах.
Нас
осталось двадцать пять. Идти было некуда. Поев наскоро сырой картошки, мы снова
повернули в горы Мужуйшань.
Еще
месяц с лишним провели мы в горах. Однажды темной ночью, выбрав новое направление,
мы спустились с гор. Ориентируясь по Полярной звезде, мы двинулись в сторону
шоссе Хайкоу — Цзяцзи, потом пошли вдоль него на север, минуя вражеские
заставы. Нас одолевал голод. Вконец обессилев, решили отдохнуть. Утром
огляделись. Со всех сторон возвышались невысокие холмики могил. Их было очень
много. Вокруг могил суетились люди — родственники умерших. Земля на
могилах совсем свежая. Значит, гоминьдановцы устроили в этом районе резню. Нам
очень хотелось подойти к людям и вместе с ними оплакивать погибших. Но
невдалеке виднелись вражеские солдаты, и мы, естественно, не могли ничего
сделать. Мы тихо лежали в кустах, [36] боясь пошевельнуться. Поистине, как говорит
пословица, «для веселого и ночь коротка, для несчастного и день долог». Затаив
дыхание, мы лежали до тех пор, пока яркое весеннее солнце не скрылось за горой.
Ночью
тронулись в путь. Мы шли, отдыхали, снова шли... Через четверо суток добрались
до моей родной деревни.
...Долго
стучал я в дверь родного дома. Никто не отвечал. Неужели никого нет в живых?
Дверь заперта изнутри. Верно, напуганная мать не решалась отозваться. Я перелез
через наружную стену и тихо вошел в кухню. Пьянящий запах горячей пищи ударил
мне в нос.
Дверь
в кухне тихо заскрипела, слабый свет проник в комнату. Я поднял голову.
— Мама!
— Кто?!
Кто это?.. — Она не узнавала меня.
— Мама... —
прижался я к ней.
— Сын,
сын... ты вернулся! Ты действительно вернулся! — всхлипывая, повторяла
мать. — Они говорили, что ты... Но нет! Я не верила! Я знала, что ты
непременно вернешься!..
Мать
сильно постарела. Немало перенесла она горя за это время. Сколько волнений
выпало на ее долю из-за меня!
...Через
подпольные партийные организации мы встретились в горах с товарищами Цю Цзюэ и
Ли Ли-мином. Минувший год казался нам целой вечностью.
Работу
надо было развертывать сначала. Пламя революции должно было разгореться снова.
К
весне 1936 года во многих местах были восстановлены партийные организации,
создана народная власть, образован партизанский штаб Рабоче-крестьянской
Красной армии. Окрепли силы Красной армии. В самый трудный период в истории
революции горстка наших бойцов на Хайнане крепко держала в руках Красное знамя.
Мы высоко пронесли его сквозь освободительную войну китайского народа против
японских захватчиков, начавшуюся в 1937 году. [37]
Генерал-майор
У Хуа-до.
Мы
стали красноармейцами
Летом
1928 года, когда мне было двенадцать лет, в нашем доме неожиданно появился наш
дальний родственник Лай Хэ-юнь. Пришел он ночью и сразу о чем-то взволнованно
заговорил с отцом. Потом они часто тихонько беседовали, всякий раз тайком от
матери, а на меня не обращали внимания. Меня очень интересовало, о чем это они
все время говорят. Я прислушивался, но ничего не понимал. Однако в таких
словах, как «коммунизм», «революция», «восстание», «Союз красных пик»{17},
чувствовал что-то необычное, важное.
Однажды
ночью меня разбудил громкий голос матери. Она говорила отцу, что только дураки
и слепцы вступают в эту красную организацию, что он не заботиться о семье, о
своих детях. Отца это рассердило:
— Как
это я не забочусь о детях?! Разве борьба с мироедами-помещиками, борьба за
раздел земли ведется не ради детей?
Я
приподнялся и хотел спросить отца, что такое «мироеды», но тот недовольно
прикрикнул:
— Спи,
спи!
Вскоре
отец вступил в Союз красных пик. У него началась новая жизнь. Целыми днями он
пропадал, выполняя поручения Союза, часто выступал на собраниях, что-то
разъяснял односельчанам. Я ходил с отцом почти на каждое собрание. Мне
нравилось смотреть, как люди, собравшись вместе, оживленно разговаривают, порой
спорят. Я понимал, что они обсуждают какие-то важные [38] дела. Я твердо
решил вступить в Союз красных пик.
Вечером
28 ноября после трехдневного отсутствия отец вернулся домой. Мать поспешно
собрала поесть, но ему, очевидно, было не до еды.
— Сяо
Минь!{18} —
обратился он ко мне. — Возьми чашку и ступай к помещику У Вэнь-лу, будто
занять соли. Посмотри внимательно, дома ли сам хозяин?
Узнав,
что помещик дома, я побежал обратно к отцу.
— Слушай,
Сяо Минь, — снова обратился ко мне отец, — ступай поиграй у ворот
помещичьего дома. А сам смотри внимательно, не пойдет ли куда У Вэнь-лу. Если
пойдет, ты отправляйся за ним. Постарайся запомнить, в какой дом он направится,
и беги ко мне. Если помещик не выйдет из дому, играй как ни в чем не бывало. А
я пришлю за тобой У Хуа-гао.
Я
пробыл у ворот дома У Вэнь-лу почти до второй стражи{19},
как вдруг из помещения Союза красных пик вышли люди с самодельными саблями. Они
бесшумно направились к дому помещика. Впереди шел У Хуа-гао. Приблизившись, он
спросил меня, дома ли сам хозяин, и, получив утвердительный ответ, дал знак
товарищам окружать двор У Вэнь-лу. Кто-то перелез через наружную стену, открыл
засов и распахнул ворота. Люди вошли во двор, затем проникли в дом. У Вэнь-лу и
его жена спали. Не дав помещику опомниться, его схватили и крепко связали. Жена
У Вэнь-лу от страха забилась в угол, испуганно глядя на нас. Вдруг она заметила
меня:
— Дорогой
племянничек! Ведь мы одного рода-племени! Что же это делается?! — Но я
только плюнул в ее сторону.
Мы
повели помещика к небольшой горе к месту казни, туда же привели
братьев-ростовщиков Хуа Цзао, Хуа Нэна и еще четверых негодяев.
После
казни односельчане переговаривались между собой: «Все в порядке! Революция
победила! Завтра будут провозглашены Советы!» Мне казалось, что теперь-то мы
настоящие коммунисты. Это очень здорово! Я спросил товарищей: [39]
— А
что такое Советы? Мы теперь все коммунисты?
— Ах
ты, малявка! — засмеялся было Лай Хэ-юнь, а потом серьезно спросил:
— Хочешь
стать коммунистом? Ну, раз отец в партии — сын пойдет за ним.
— Он
с нами, — добавил У Хуа-гао, — ведь это он следил за помещиком.
— Ты
знаешь, что такое Коммунистическая партия? — спросил Лай Хэ-юнь.
— Коммунистическая
партия борется против помещиков, — отвечаю.
— Правильно! —
одобрил Лай Хэ-юнь. — Коммунистическая партия борется за счастье бедных
людей. Советская власть — это власть бедняков!
На
другой день были созданы волостное Советское правительство, земельный комитет,
женский комитет, юношеская организация и пионерский отряд. Из членов Союза
красных пик сформировали 2-й полк Красной армии. У Хуа-гао назначили командиром
полка, отца — комиссаром. Вскоре полк выступил на борьбу с помещичьими
дружинами. Я ушел вместе с полком.
Так
началась моя самостоятельная жизнь. Я был совсем еще мальчишкой и старался во
всем подражать старшим. Когда отец шел впереди полка, я шагал следом за ним,
копируя его походку. На мне были огромные ботинки без каблуков, на деревянной
подошве. В такой обуви выступают артисты в китайской опере. Часто я отставал и,
стуча деревяшками, бегом нагонял полк. По стуку ботинок отец догадывался, что я
снова отстал. В таких случаях он строго смотрел на меня.
Мне
было нелегко переносить трудности походной жизни. Наконец отец не выдержал и
приказал:
— Быстро
возвращайся домой! Не годишься ты еще в дорогу!
Я
сделал вид, что понял отца, попрощался с ним и отошел в сторону.
Воспользовавшись тем, что его окликнули, я юркнул в ряды бойцов. Через
некоторое время отец заметил меня и строго приказал возвращаться домой. Сколько
я ни просил — он настаивал на своем. Присев у обочины дороги, я смотрел,
как мимо проходили мои земляки. Отец наблюдал за мной. Что было делать? К
счастью, кто-то подбежал к нему с докладом, и я снова затерялся среди красноармейцев.
На этот раз [40] я прошел незамеченным довольно большой отрезок пути.
...Пошел
снег, подул сильный порывистый ветер. Все подняли воротники своих курток. Около
полудня отец снова увидел меня. Теперь уже я решительно заявил, что лучше
замерзну в пути, чем пойду обратно. Меня поддержал мой двоюродный брат У
Хуа-гуань. Он сказал отцу:
— Пусть
остается, я за ним посмотрю.
Отец
снял с себя куртку, накинул ее на меня и, ничего не сказав, ушел вперед.
Через
сутки полк прибыл в деревню Наньцунь, расположенную в районе Бали, и начал
готовиться к уничтожению помещичьих дружин в деревнях Лунпань и Лишань. Когда
мы вступили в деревню Лицзялоу, уже светало. Дружинники спали. Стоило нам
сделать несколько выстрелов, как они в панике разбежались. Штаб нашего полка
решил стать лагерем в этой деревне.
Бойцы
отправились в горы, чтобы очистить местность от помещичьих дружинников. Тем
временем У Хуа-гуань и мой дядя У Вэнь-моу закололи свинью и теперь занимались
приготовлением пищи. Я решил разжечь костер и согреть воды. Собирая сухие
ветки, я обнаружил в куче хвороста какой-то ремень. Осторожно потянул за него.
Оказалось, это винтовка с маркой Ханьянского арсенала. От радости я был на
седьмом небе! Когда я обедал, У Хуа-гуань и У Вэнь-моу понесли в горы пищу
красноармейцам и сообщили отцу о моей находке, он тотчас послал человека за
ней. Я тоже пошел в горы. Все обрадовались найденной винтовке. Командир полка У
Хуа-гао сказал:
— Отлично!
Теперь в нашем полку есть одна винтовка!
Весной
1929 года наш полк расположился в небольшой деревушке севернее реки Ючжахэ. К
этому времени у нас было уже девять винтовок. Кроме того, командование Красной
армии передало командиру полка и комиссару по одному маузеру.
Однажды
я воспользовался отсутствием старших и взял винтовку в руки. Разве мог я
предположить, что она заряжена! Едва нажал на спусковой крючок, раздался
оглушительный выстрел. Находившийся неподалеку буйвол упал замертво. Я сильно
испугался и [41] побежал в штаб к начхозу. Начхоз, пожилой добродушный человек,
очень любил нас, маленьких бойцов. Выслушав меня, он проворчал:
— Ах,
бесенята! Вечно вы причиняете одни беспокойства! Ты же знаешь, что за буйвола
надо платить крестьянину четырнадцать юаней. — С этими словами он пошел
искать хозяина.
Отца
эта история очень рассердила. Он требовал, чтобы я в сопровождении У Вэнь-моу
вернулся домой, а пока он запер меня в сарае. Я молчал, чувствуя, что на этот
раз отец не переменит своего решения.
Выручили
товарищи. У Хуа-гао выпустил меня из сарая, предварительно хорошенько отругав,
а красноармейцы громко, чтобы слышал отец, просили что-нибудь спеть. Я украдкой
взглянул на отца и начал:
В январе — Новый год.
Жалко бедных людей.
Нет одежды, нет еды,
Холод, голод-лиходей;
Богачи живут в роскошных домах,
Одеваются в меховые халаты,
Греются у жаркого огня,
Нет конца у них рыбе и мясу.
В феврале расцвели цветы,
Свершилась революция рабочих и крестьян.
Свергли мы богачей-мироедов,
Землю раздали крестьянам!
Чем больше я пел, тем сильнее воодушевлялся. Пот катился с меня
градом, товарищи весело смеялись. Я видел, что и отец, отвернувшись в сторону,
смеется украдкой. Когда я замолчал, он строго сказал мне:
— С
завтрашнего дня ежедневно будешь учить по два иероглифа. А если опять натворишь
бед, без всяких разговоров отправишься домой!
Я
радостно закивал головой.
Через
полмесяца наш полк был преобразован в 10-ю дивизию Красной армии. У Хуа-гао и
еще нескольких товарищей перевели в 28-й полк. Отец находился в штабе корпуса.
Так как я был несовершеннолетним, меня направили в группу воспитанников армии.
Воспитанники армии (нас было человек тридцать — сорок) посещали уроки
политграмоты, учились читать и писать. Нам объясняли, что такое классы
общества, почему бедным живется тяжело, а богатые владеют всем... Такие беседы [42] глубоко западали в
душу, во мне укреплялась решимость бороться за дело революции.
Вскоре
отец навестил меня. Командование направило отца на работу в тыл, он звал меня с
собой. Но я ответил:
— Ты
поезжай, а я останусь здесь! — Мне хотелось пройти школу воинской
службы. — Я буду служить как положено! — заверил я отца. — Не
беспокойся за меня.
Отец
купил у крестьянина пару сандалий и сам надел их мне на ноги. Гладя меня по
голове, он ласково смотрел на меня:
— Хорошенько
слушайся старших!
Я
заплакал. Это был мой последний разговор с отцом, самым близким и родным мне
человеком, любившим меня беспредельной, хотя и строгой мужской любовью.
В 1932
году в бою под Хэкоу я был ранен. Находясь на излечении в Лошане, я узнал, что
отец ушел на запад с главными силами войск 4-го фронта. В 1935 году, во время
Великого похода{20},
я находился в деревне Хуамачи, в провинции Нинся. Здесь наши части соединились
с войсками 4-го фронта Красной армии. Я повсюду расспрашивал об отце, но ничего
не мог узнать. Только много времени спустя я узнал, что отец погиб в провинции
Сычуань.
На
душе было тяжело. Выйдя за околицу, я сел на пенек и горько заплакал, вспоминая
любимых отца, мать, всю семью, о которой уже давно ничего не слышал. Так
просидел до вечера.
Вдруг
я почувствовал, что кто-то стоит сзади меня. Обернулся и увидел секретаря
партийной ячейки Вэнь Мин-ди.
— Ты
знаешь, от чьей руки погиб твой отец? — спросил он.
— Его
убили гоминьдановские реакционеры.
— А
за что? — продолжал Вэнь Мин-ди.
— За
то, что он поднимал бедняков на революционную борьбу! — ответил я. [43]
Вэнь
Мин-ди долго еще беседовал со мной. Он говорил, что у меня есть оружие и что я
должен исполнить свой долг — отомстить за гибель отца.
Уже
поздно вечером мы вернулись в деревню. В родной боевой семье я постоянно ощущал
заботу и внимание своих товарищей, заменивших мне отца. Партия не давала мне
чувствовать себя одиноким. Отец погиб за правое дело — Коммунистическая
партия вырастила и воспитала меня.
...Через
несколько дней мы в полном походном снаряжении двинулись дальше. Я шел вместе
со старшими товарищами-коммунистами, шел по пути, на который вывел меня отец. [44]
Вице-адмирал
Лю Дао-шэн.
Лесной
университет Красной армии{21}
Весной
1933 года нам стало известно о том, что в Центральном советском районе{22}
разгромлены четыре дивизии чанкайшистов, в том числе дивизия Чэнь Ши-цзи, а в
Хунань-Цзянсийском советском районе уничтожена 62-я дивизия Чэнь Гуан-чжуна.
Четвертый «поход» против советских районов, так широко разрекламированный
гоминьдановцами, был сорван!{23}
В то
время я работал в политотделе 8-го корпуса Красной армии, в Хунань-Цзянсийском
советском районе. Однажды мне сообщили, что командование решило направить меня
на учебу в Университет Красной армии. Я очень обрадовался этому сообщению, хотя
об Университете Красной армии слышал впервые. Мне так хотелось учиться! К тому
же я был молод — мне тогда было всего семнадцать лет.
Наступило
лето. Я начал собираться в дорогу. Но тут я неожиданно заболел. Передвигался с
большим трудом. А путь предстоял нелегкий. Для того чтобы из
Хунань-Цзянсийского советского района попасть в Центральный район, где
находился Университет Красной армии, нужно было переплыть реку Ганьцзян и
пересечь обширные районы, контролировавшиеся гоминьдановцами. [45]
Нас,
посланных учиться в Университет Красной армии, сопровождал небольшой отряд
охраны, и все же путь был очень опасным. Дважды наши попытки незаметно
переплыть реку кончались неудачей. Но мы не теряли надежды. И вот однажды под
покровом густой темноты нам удалось наконец переправиться на другой берег.
В
дороге я, еще не оправившись от болезни, окончательно выбился из сил. Идти
дальше я был не в состоянии. И товарищам пришлось нести меня на носилках.
На
сердце у меня было неспокойно. Уж очень хотелось поскорее попасть в Жуйцзинь,
где работал Центральный Комитет нашей партии! Я мысленно представлял себе тот
день, когда я впервые должен был переступить порог Университета Красной армии.
Погруженный в мечты, я забывал о боли, об усталости, более того — не
замечал сторожевых костров чанкайшистов, не слышал даже винтовочных выстрелов.
Будущих
слушателей Университета набралось человек шестьсот — семьсот, все они
прибыли из разных районов. Пыльные, закопченные пороховым дымом, собрались мы
вместе. Советские районы, окруженные со всех сторон гоминьдановскими войсками,
были изолированы друг от друга, поэтому наша встреча была особенно радостной.
Хотя многие из нас впервые виделись друг с другом, все мы оживленно беседовали
о положении в советских районах. Разговаривали долго, до глубокой ночи, словно
самые близкие закадычные друзья.
Первый
набор Университета Красной армии делился на три факультета: командный,
политический и оперативно-штабной подготовки. Кроме того, для командиров
корпусного звена и выше были организованы курсы по подготовке высшего
командного состава, ими руководил товарищ Пэн Сюэ-фэн{24}.
На курсах высшего командного состава учились товарищи Чэн Цзы-хуа{25},
Ли Тянь-чжу{26}
и другие. Меня зачислили в первую учебную [46] группу
политического факультета. Вместе со мной в группе были товарищи Се Фу-минь{27},
Цю Чуан-чэн{28}
и еще несколько человек.
В семи
с половиной километрах северо-восточнее города Жуйцзиня, в провинции Цзянси,
между двумя горами была поляна шириной четыреста — пятьсот метров. Горы
были покрыты сосновым бором, через лес шла извилистая, узкая тропинка. Эта
местность носила странное название «Дашуся», что означает «Под большим
деревом». Здесь и начал свою работу Университет Красной армии.
Темой
первого занятия в Университете явились дерево-земляные сооружения, другими
словами, это был урок строительных работ. Из Жуйцзиня пригласили нескольких
опытных плотников. Мы готовились к предстоящим занятиям и одновременно под
руководством плотников сооружали помещения Университета. Крупные деревья мы
оставляли для столбов, тонкие — пилили на стропила и стойки для стен.
Трава, густо росшая по склонам окрестных гор, служила хорошим подсобным
материалом. Ее использовали при сооружении стен и крыш. Она заменяла кирпич и
черепицу.
Все
помещения — аудитории, классы и общежития — строились исключительно
из местных материалов. И только актовый зал на пятьсот человек был сооружен из
кирпича, а крыша покрыта черепицей. Лесную тропинку мы расширили, сделали из
нее настоящую дорогу, идущую до самого Жуйцзиня. Рядом с Университетом были
устроены площадки для спортивных и военных занятий.
В то
время когда мы строили учебные помещения, 1, 3 и 5-я армейские группы Красной
армии вели кровопролитные, ожесточенные бои с гоминьдановцами. Хотя
артиллерийская канонада до нас не доносилась, мы знали, что фронт
недалеко — всего лишь в ста с лишним километрах от нас. [47]
Каждый
из нас первым делом спешил прочитать газету «Хунсэчжунхуабао» («Красный Китай»)
и издававшийся Военным советом «Цзюньши тунбао» («Военный вестник»). Все
товарищи стремились как можно раньше закончить строительство учебных помещений,
прослушать курс лекций и затем возвратиться на фронт. Вот почему мы работали не
покладая рук, с большим подъемом. За три месяца были закончены все строительные
работы по сооружению нашего лесного Университета.
Вслед
за этим началась напряженная учеба. Основными предметами на политическом
факультете были: партийное строительство, всеобщая история, политическая работа
в Красной армии, боевой устав пехоты, основы ведения боя подразделениями и
полком, часть полевого устава. Кроме того, нас обучали преподаванию основ
военных знаний, технике стрельбы и штыковому бою. Товарищ Дэн Сяо-пин{29}
преподавал нам партийное строительство, товарищ Лю Бо-чэн{30} —
военные дисциплины, товарищи Хэ Чан{31}
и Ван Цзя-сян{32}
читали лекции по политической работе в армии. Несколько начальников отделов
Главного политического управления одновременно являлись и нашими
преподавателями. Так, например, нам читали лекции начальник организационного
отдела товарищ Ли Би-тин{33}
и начальник отдела по работе в тылу противника товарищ Ли Сян-у{34}.
Оба они погибли в боях с гоминьдановцами. Кроме того, перед нами выступали
товарищи из Центрального Комитета партии с докладами о текущей политике и на
специальные темы. Во время работы Второго Всекитайского съезда Советов{35}
мы слушали отчетный политический [48] доклад товарища Мао Цзэ-дуна и доклад
главнокомандующего Чжу Дэ о военном положении. Товарищ Чжоу Энь-лай выступил
перед нами с лекцией на специальную тему. Его спокойная манера изложения,
звучный голос, выразительная, хорошо продуманная речь восхищали нас, молодых
командиров и политработников, многим из которых не было и двадцати пяти лет.
Ежедневно
через пять минут после сигнала «Подъем» все мы собирались на спортивной
площадке. Сигнал подъема подавался до восхода солнца, когда на вершинах
деревьев еще клубился утренний туман. Пробежавшись по росе и проделав утреннюю
зарядку, мы приступали к самоподготовке.
После
завтрака, в восемь часов, начинались лекции. Нам предстояло за восемь месяцев
пройти обширную программу. Например, по курсу всеобщей истории мы должны были
усвоить материал о развитии общества от первобытного до коммунистического.
Помимо
шести часов лекций, мы ежедневно проводили собеседования, помогая друг другу
лучше усваивать материал. Каждый слушатель имел винтовку и несколько десятков
патронов. В горах, возвышавшихся с обеих сторон, мы занимались военной
подготовкой: тренировались в стрельбе по мишеням, овладевали приемами штыкового
боя, изучали и отрабатывали на местности действия отделения, взвода, роты и
батальона в наступлении и в обороне.
Каждый
из нас ежедневно получал по одному цзиню и два ляна{36}
продуктов, то есть только на четыре ляна меньше, чем боец линейных частей
Красной армии. Вареный рис, завернутый в тростниковые листья, выдавался по
одному свертку на человека. Кроме того, в виде приварка каждому полагалась
пиала овощей. Учитывая напряженные темпы учебы, Военный совет, проявлявший о
нас, слушателях, большую заботу, ежемесячно выделял дополнительные денежные
средства на питание. Поэтому через каждые три — пять дней в пиале, кроме
овощей, появлялось несколько кусочков вареной свинины.
Вскоре
после начала нашей учебы открылся Второй Всекитайский съезд Советов. За день до
открытия [49] съезда состоялся
военный парад. Мы за месяц до парада начали готовиться к нему, используя каждую
свободную минуту.
Парад
состоялся в Епине — восточном пригороде Жуйцзиня, где находился
Центральный Комитет партии. Днем над городом часто появлялись гоминьдановские
самолеты, поэтому парад начался ранним утром. На главной площади из досок были
сооружены трибуны. На центральной трибуне находились товарищи Мао Цзэдун, Чжу
Дэ, Бо Гу{37},
Чжоу Энь-лай, Сян Ин{38}
и другие, на боковых трибунах — делегаты Второго Всекитайского съезда
Советов.
О
начале парада возвестили несколькими выстрелами из орудия. Это был салют. Потом
слушатели Университета, одетые в новую военную форму светло-серого цвета,
прошли торжественным маршем мимо трибун. На красных петлицах воротов тужурок
были пришиты два иероглифа «Хун Да» («Университет Красной армии»). Настроение у
всех нас было приподнятое. Поравнявшись с трибунами, мы услышали команду:
«Равнение направо!» Все мгновенно повернули головы к трибунам, где стояли
товарищ Мао Цзэ-дун и другие руководители Коммунистической партии, а также
делегаты Второго Всекитайского съезда Советов. Они улыбались и приветливо
махали нам руками.
Вслед
за колонной слушателей Университета Красной армии прошла пехотная дивизия,
вооруженная винтовками и пулеметами, захваченными у гоминьдановцев. Прошли
отряды Красной обороны и отряды воспитанников армии. В руках у них сверкали
остро отточенные пики. И наконец, завершая парад, перед трибунами прошел отряд
юных пионеров в красных галстуках.
Во
время парада товарищ Мао Цзэ-дун провозгласил: «Да здравствуют Советы!», «Да
здравствует Красная армия!», «Да здравствует победа!»
Парад
произвел на меня глубокое впечатление. Это был первый парад Красной армии.
Во
время нашей учебы в Университете преподаватели внимательно следили за тем,
чтобы мы не занимались [50] зубрежкой, а глубоко осмысливали изучаемый
материал, приучали себя к правильному и четкому изложению мысли, развивали в
себе творческую инициативу.
Вскоре
гоминьдановцы начали свой пятый «поход»{39}
против советских районов. В этом «походе» они применили так называемую тактику
блокгаузов. Однажды в Университете должно было проводиться семинарское занятие
по решению тактических задач. Главнокомандующий Чжу Дэ предложил слушателям две
темы: «Тактика блокгаузов противника» и «Сущность активной обороны». Каждый
факультет выделял одного докладчика, который мог консультироваться по тезисам
своего доклада только со слушателями данного факультета, не прибегая к помощи
преподавателей.
Политический
факультет выдвинул докладчиком меня. Я выбрал тему «Сущность активной обороны».
Готовился несколько дней.
Занятие
состоялось в конце недели. На нем присутствовал главнокомандующий Чжу Дэ.
Помню, одетый в хлопчатобумажную форму серого цвета, туго перепоясанный ремнем,
в обмотках и зеленоватых тапочках на ногах, в поношенной военной фуражке, он
сидел сбоку от сцены и улыбался широкой доброй улыбкой. Рядом с ним находились
члены Военного совета. Чжу Дэ внимательно слушал, что говорили выступавшие, и
иногда делал записи в своем блокноте. В актовом зале присутствовали все
слушатели Университета и наши преподаватели.
На
выступление давалось пятнадцать — двадцать минут. Мне впервые довелось
делать доклад перед такой большой аудиторией. Если учесть, что в зале
присутствовали известные, закаленные в боях командиры, можно понять, как я
волновался.
После
наших выступлений главнокомандующий Чжу Дэ тут же начал разбор. Он указал, что
товарищи, сделавшие доклад на тему «Тактика блокгаузов противника»,
недостаточно глубоко осветили вопрос, слабо увязали его с действительностью.
Товарищ Чжу Дэ отметил далее, что товарищ, выступавший с темой «Сущность
активной обороны», в основном правильно ответил на поставленные в своем докладе
вопросы, однако в ряде [51] мест он давал шаблонные формулировки. В
заключение товарищ Чжу Дэ сказал, что теорию, конечно, следует хорошо усвоить,
но главное заключается в том, чтобы правильно и умело применять ее на практике.
Товарищ
Чжу Дэ излагал свои мысли простым, понятным языком, примеры приводил яркие и
убедительные, они легко укладывались в сознании. Из разбора, сделанного главнокомандующим,
я пришел к выводу, что все тактические положения следует применять, исходя из
конкретной обстановки.
Красная
армия вела тяжелые бои с врагом. Необходимо было пополнить ее новыми кадрами
командиров и политработников. В связи с этим командование решило выпустить нас
на месяц раньше намеченного срока. Меня назначили на должность начальника
политотдела 22-й дивизии Гуандун-Цзянсийского военного округа. За семь месяцев
учебы в Университете Красной армии я получил довольно систематизированные военные
и политические знания, которые стали оружием в моей работе. Перед отъездом мне
выдали диплом об окончании Университета, на нем были изображены красное знамя,
серп и молот.
...С
вещевым мешком за плечами уходил я из Дашуся. Прощай, Университет Красной
армии! Прощайте, лесные чащи! [52]
Подполковник
Армуцзя.
Родная
армия
В
марте 1934 года жители народности и вместе с бедняками китайцами уезда
Юэси провинции Сычуань подняли вооруженное восстание против реакционных
властей. Повстанцев было свыше четырех тысяч, они уничтожили три роты 24-го
гоминьдановского корпуса и окружили уездный город. Через три дня, когда город
был уже в руках восставших, из Сичана подошли гоминьдановские части. Восстание
было подавлено. Те, кому удалось избежать расправы, укрылись в лесах
Дуншаньских гор и скитались там больше года.
Помню,
в апреле 1935 года, когда в горах зазеленели деревья, пронесся слух, что
приближается Красная армия, а гоминьдановские войска, крупные помещики и богачи
спешно покидают город.
В
народе говорили, что Красная армия борется против гоминьдановцев и
богачей-мироедов, защищает интересы бедных. Прежде нам не приходилось
встречаться с Красной армией. Поэтому мы задавали себе вопрос, неужели
существует армия, которая борется против гоминьдановских реакционеров за то,
чтобы простые люди могли свободно жить и дышать? Для выяснения обстановки мы
решили послать в город троих товарищей.
Вернувшись,
наши разведчики подтвердили сведения о бегстве из города гоминьдановских войск.
Они рассказали также, что среди населения распространяются разные ложные слухи.
Поэтому многие жители бежали из города.
Вот
тогда-то мы и решили спуститься с гор и вернуться в город. [53]
* * *
В
городе царило запустение, повсюду были видны следы погрома. Это гоминьдановцы
перед своим уходом разрушили и разграбили дома. Кругом валялись щепки, битая
черепица, тряпье...
Рано
утром послышался цокот копыт. Он приближался. Вскоре показались пять
вооруженных всадников, одетых в темную военную форму. На головах у них были
фуражки с красной звездой. С винтовками в руках, перепоясанные пулеметными
лентами, всадники имели внушительный вид. Подъехав к нам, они спешились.
— Здорово
напугались, земляки? — спросили они. Видя, что мы смотрим на них с
недоверием, они продолжали: — Земляки, не бойтесь нас! Мы — бойцы
Красной армии, боремся за интересы народа.
— Красная
армия? — невольно воскликнули мы в один голос.
Все
окружили их, каждый старался пожать бойцу руку. Они с удивлением смотрели на
«тяньпуса» на наших головах (волосы, уложенные в виде башни) и на чарву (одежда
из бараньей шерсти), а мы — на странные красные звезды на фуражках.
— Слышали,
что гоминьдановцы перед своим бегством распускали о Красной армии ложные слухи,
стараясь запугать вас. Земляки, не верьте слухам! Пусть каждый из вас
занимается тем, чем занимался раньше. Наши части пробудут в городе несколько
дней. Мы ручаемся, что жителей никто не обидит и не нанесет им никакого ущерба.
Затем
бойцы попрощались с нами и, протиснувшись сквозь толпу набежавших жителей,
отправились дальше.
Одна
за другой открывались в городе лавки. Люди взволнованно говорили о скором
приходе Красной армии.
И вот
после обеда в город с боевой песней вступили части Красной армии. Народ высыпал
на улицу. Все смотрели на проходящие колонны. Среди красноармейцев было немало
таких, которые еще не успели сменить свою гражданскую одежду на военную форму,
однако [54] вид у всех был
бравый и подтянутый. Бойцы радостно отвечали на приветствия жителей.
Части
Красной армии не заняли ни одного дома. Все бойцы собрались на площади перед
дозорной башней. Любопытные горожане тотчас окружили их. Многие бойцы, сидя на
земле, заводили с ними разговор, играли с ребятишками. Все больше и больше
людей приходило на площадь. Какой-то военный, с пистолетом на боку, стоя на
ступеньках, ведущих в башню, громко говорил:
— Земляки!
Мы — Рабоче-крестьянская Красная армия, руководимая Коммунистической
партией Китая. Все мы — простой трудовой народ, подвергавшийся в прошлом
гнету и эксплуатации. Не в силах далее терпеть угнетение и несправедливость
помещиков и буржуазии, мы вступили в Красную армию. Лишь когда разгромим
гоминьдановских реакционеров, наступят радостные для всех нас дни. На нашу
страну напали японские империалисты{40}.
Но Чан Кай-ши и другие реакционеры не оказывают им сопротивления. Мы не хотим
стать рабами и сейчас идем на север, чтобы бороться с японскими захватчиками.
Мы призываем вас, любящих свою родину, вступать в ряды Красной армии!
Народ
заволновался, все повторяли впервые услышанные, необычные слова: «вступать в
Красную армию», «бороться с гоминьдановскими реакционерами», «бить японских
захватчиков». Я подумал: «Не вступить ли мне в Красную армию?» Но потом решил
немного подождать.
— Идите
к тюрьме! Красная армия открывает тюрьму! — раздался в это время чей-то
голос.
Все с
шумом двинулись к тюрьме. Я тоже пошел туда. Ого! Площадь перед зданием тюрьмы
была запружена тысячной толпой. В зале судебного заседания и во внутреннем дворе
перед входом в тюрьму ярко горели костры. Это бойцы Красной армии сжигали
документы гоминьдановских реакционеров. В наступивших сумерках лица бойцов,
освещенные пламенем костров, казались красными. [55]
Народ
ликовал. Возгласы «Хунцзюнь ва-ва-ку!» («Да здравствует Красная армия!»)
неслись со всех сторон. Несколько рослых красноармейцев, взвалив себе на плечи
бревно, подошли к толстой, окованной железом тюремной двери. Они с силой
ударили бревном в дверь. Удар, еще удар — и тяжелая дверь с грохотом упала
на землю.
— Хунцзюнь
ва-ва-ку! Хунцзюнь ва-ва-ку! — снова загремело на площади.
У меня
словно силы прибавилось. Протиснувшись сквозь толпу, я очутился прямо перед
тюремной дверью. Возле нее стояли люди с факелами, освещая вход в тюрьму. Я
заглянул внутрь. Из тюремного мрака потянуло сыростью и запахом нечистот.
Вдалеке слышался заунывный металлический звон. Красноармейцы при свете факелов
двинулись по тюремному коридору, громко крича:
— Земляки!
Кончились ваши мучения! Красная армия пришла освободить вас!
Я
пошел вслед за бойцами. Одну за другой мы обошли все камеры. Заключенные,
казалось, потеряли человеческий облик. Длинные растрепанные волосы падали на
изможденные лица, напоминавшие старый пергамент, на голые плечи. Все
заключенные были в лохмотьях. Тяжелые железные кандалы и цепи толщиной в палец
опутывали тела узников. Тут же рядом с живыми лежали умершие. Люди сидели прямо
на полу, в вонючей жиже. Разбив цепи и кандалы, красноармейцы стали выносить
узников из камер.
Помогая
бойцам, мы вынесли из тюрьмы более двухсот заключенных. Это были старшины родов
Пусюнола, Ахоу, Гоуцзи и других. Одни просидели в тюрьме семь или восемь лет,
другие — более десяти. А сколько невиновных людей погибло под палками,
умерло от пыток раскаленным железом, сколько было посажено на колы! Этого никто
не знал... В чем же провинились эти несчастные? Одни не захотели враждовать с
соседним родом (гоминьдановцы постоянно натравливали один род на другой);
другие не пожелали отпустить молодых девушек по «официальному требованию
правителей»; третьи не сдали в срок подати и обложения... Вот почему их бросили
в тюрьму. Чтобы, казнив одного, запугать многих, гоминьдановцы ввели систему
поочередной [56] отсидки в тюрьме. Но оттуда редко кто выходил. А если случайно
кто-нибудь и оставался в живых, то умирал вскоре по возвращении домой. Именно
по этой причине некоторые роды почти полностью вымерли.
Многие
жители среди освобожденных из тюрьмы нашли своих родственников, многие узнали,
что их близкие замучены до смерти или казнены. Площадь огласилась горькими
рыданиями. Бывшие заключенные от всего сердца благодарили бойцов Красной армии
за то, что они спасли их от гибели; родственники умерших со слезами на глазах
просили их отомстить за своих близких.
— Мы
непременно разобьем проклятых бандитов гоминьдановцев и отомстим за невинно
погибших! — отвечали бойцы.
К
сердцу подступила горячая волна ненависти. Гнев и негодование переполнили мою
душу. Вот тогда-то я твердо решил вступить в Красную армию, от моих колебаний и
следа не осталось. Я подошел к группе бойцов и решительно сказал:
— Хочу
вместе с вами бить гоминьдановцев. — Потом я повернулся к своим землякам и
громко закричал: — Я вступаю в Красную армию, я буду мстить гоминьдановцам
за их злодеяния!
И
снова волнение охватило людей, один за другим начали раздаваться голоса:
— Правильно!
И я хочу сражаться с гоминьданом! И я! Я тоже вступаю в Красную армию! Примите
меня!
Бойцы
дружными аплодисментами приветствовали всех пожелавших стать красноармейцами.
Вскоре
появилась группа бойцов, тащившая ящики с медикаментами, баки с едой, тюки
одежды из хлопчатобумажной ткани, а также корзины с серебряными и медными
юанями. Все это бойцы раздали недавним узникам.
— Дорогие
земляки! — снова обратился к жителям военный с пистолетом на боку. Этот
человек с широким добродушным лицом, густыми бровями говорил рассудительно и
понятно и сразу расположил всех к себе.
— Все,
что мы раздали вам, добыто потом и кровью трудового народа! Завтра откроем
продовольственные склады. Все приходите туда с мешками, никто не уйдет с
пустыми руками. [57]
— Хунцзюнь
ка-ша-ша! Хунцзюнь ва-ва-ку! (Спасибо Красной армии! Да здравствует Красная
армия!) — разразилась толпа новыми приветственными криками.
Потом
я узнал, что выступавший был политрук Лю Чжи-чунь. Он же и отвел меня и еще
двух добровольцев в роту. Политрук вызвал бойца, среднего роста, с острыми
глазами, и, указывая на нас, сказал:
— Эти
трое будут в вашем отделении. Все они — из народности и. Необходимо
особенно заботиться о них. — Потом обратился к нам:
— Не
смущайтесь. Будьте как у себя дома. Этого товарища зовут Хэ Сян-жун. Он
командир отделения. — Сказав это, политрук ушел, чтобы развести по ротам
других новичков.
Командир
отделения начал знакомить нас со своими бойцами. Все радушно приветствовали
нас. Каждый старался чем-нибудь угостить. Мы не успевали отвечать на вопросы
наших новых товарищей. Потом пришел еще один боец и выдал нам по комплекту
обмундирования. «Вот теперь мы — настоящие красноармейцы! — подумал
я. — Настала и моя очередь бить гоминьдановских разбойников!»
Через
три дня части Красной армии выступили из Юэси. Тысячи жителей тепло провожали
нас. Нам несли говядину, вино, свиные головы, барашков. Бойцы благодарили и...
отказывались. Я удивлялся: раз предлагают, можно ли отказываться! Особенно
настойчиво просили нас старики и женщины взять с собой что-нибудь в дорогу.
«Всего несколько дней была здесь Красная армия, — говорили они, — а
сделала так много добрых дел для нашего народа. И нам хочется хоть чем-нибудь
отблагодарить ее». В конце концов бойцам пришлось отпить вина из протягиваемых
им кувшинов.
В это
время подошла большая группа жителей с ружьями и ножами в руках, требуя
зачислить их в Красную армию, чтобы громить гоминьдановцев. Тогда же в армию
приняли около четырехсот молодых здоровых мужчин. Новичков построили в колонну,
и они двинулись вслед за войсками, выступившими в направлении Хайтана.
Через
двое суток недалеко от Хайтана нас встретили местные жители и сообщили, что в
ожидании прихода наших войск они окружили в городе бежавшие из Юэси [58] две роты
гоминьдановского охранного полка, вместе с которыми находились начальник уезда
и несколько уездных работников гоминьдана.
Когда
заговорили о боях, я сразу заволновался, что у меня нет оружия. Командование
решило временно не выдавать новичкам винтовок и не нагружать их походным
снаряжением. Оно беспокоилось, что нам с непривычки будет слишком тяжело. После
наших настойчивых просьб каждому из нас наконец выдали по винтовке и по три
патрона.
Когда
мы подошли к окраине Хайтана и вот-вот должны были вступить в бой, я выскочил
вперед. Командир отделения тотчас остановил меня. Он собрал новичков и сказал,
что мы должны сначала присмотреться, как воюют старые опытные бойцы. Я
вспыхнул:
— Мы
пришли в армию драться с гоминьданом, а не смотреть, как дерутся другие!
Тогда
командир отделения сказал:
— Товарищ
Армуцзя! Военная служба — не гражданская. Боец должен подчиняться приказу.
Когда
мы входили в город, многочисленные толпы жителей, вооруженных чем попало,
горячо и радостно приветствовали нас. Слыша частые винтовочные выстрелы, я
горел желанием скорее вступить в бой. Противник упорно сопротивлялся, укрываясь
за городскими стенами. В тот момент, когда наш командир отделения перезаряжал
винтовку, я заметил, что из-за угла в него целится гоминьдановский солдат. Я
тотчас же выстрелил. Вражеский солдат выронил винтовку и со стоном упал возле
стены. Услышав позади себя выстрел, командир отделения обернулся и сразу все
понял. Но тогда в бою он ничего не успел сказать мне.
Мы
захватили в плен гоминьдановского начальника уезда Юэси и четырех уездных
работников гоминьдана. Правда, двум ротам вражеского охранного полка удалось
вырваться из окружения. Но далеко они не ушли. Их встретили вооруженные жители,
спешившие к месту боя. После ожесточенной рукопашной схватки противник был
вынужден отойти назад, к городу, где его окончательно разгромили наши части.
У
ворот одного дома я наступил на что-то твердое. Нагнувшись, увидел серебряную
рюмку. Я сунул ее [59] в вещевой мешок. Вскоре меня догнал
командир отделения. Проходя вместе с ним мимо винной лавки, я заметил, что из
большого разбитого чана льется на землю вино. Винный аромат соблазнительно
щекотал ноздри. Я было зачерпнул вина черпаком, валявшимся на стойке. Но меня остановил
командир отделения:
— Товарищ
Армуцзя! Ведь ты — боец Красной армии. Как же ты можешь брать то, что
принадлежит населению?
Я
опустил руку, но в душе подумал: «Уж очень ты строг, командир! Что случится,
если я выпью глоток?»
Вскоре
состоялось собрание отделения. На нем выступил командир.
— Я
прежде всего хочу отметить, — сказал он, — что в последнее время мы
не обращали должного внимания на новых товарищей, недавно пришедших к нам, не
оказывали им необходимой помощи. Сегодня товарищ Армуцзя...
Взгляды
бойцов всего отделения устремились на меня. Я покраснел и опустил голову.
— Нет,
товарищи. Он здесь ни при чем. Виноваты мы, своевременно не оказавшие ему
помощь. Он не знал, как надо вести себя бойцу Красной армии. Мы же вовремя не
разъяснили ему, в чем состоит национальная политика нашей партии.
Тут
настала очередь краснеть старослужащим. Я неловко повернулся, и рюмка, которую
я подобрал на дороге, выпала из вещевого мешка и покатилась по земле.
Бойцы
удивленно смотрели на нее.
Я
думал, что нет ничего постыдного в том, что я поднял эту рюмку. Она все равно
затерялась бы в куче мусора. И рассказал товарищам, где взял ее.
— Ты
замарал честь бойца Красной армии! — крикнул широкобровый и большеглазый
боец. Другие сердито смотрели на меня.
— Тише,
товарищи! — снова начал командир отделения. — Товарищ Армуцзя! Наши
бойцы всем сердцем, всеми помыслами служат интересам народа. Боец не должен
самовольно брать у народа ни одной крошки хлеба, ни одной вещи. Сегодня ты
серьезно нарушил дисциплину. Хотя рюмка валялась среди хлама, однако она все же
принадлежала не тебе. Разве можно было класть ее в вещевой мешок?! Взгляни на
гоминьдановских [60] разбойников: куда бы они ни пришли, везде начинаются грабежи и
насилия. Рюмку надо отнести туда, где ты взял ее.
Командир
говорил спокойно, дружелюбно. Его глаза время от времени останавливались на
мне. Он укоризненно улыбался.
Я
слушал и вспоминал оголтелых гоминьдановских разбойников, казнивших, грабивших
народ, сжигавших наши дома и имущество. Как не похожа на них Красная армия! С
первого же дня своего прихода в город Красная армия освободила из тюрьмы всех
заключенных, открыла для населения продовольственные склады. Красная армия
защищала интересы народности и и всех братских народов Китая. Постепенно я
понял, что был неправ.
* * *
Как-то
группу бойцов направили за топливом, но достать его не удалось. Тогда политрук,
зная, что я являюсь уроженцем здешних мест, послал за дровами меня вместе с
командиром нашего отделения. Мы долго ходили, но нигде не нашли ни полена.
Наконец в одном дворе мы отыскали три вязанки сухих дров. В доме никого не
было. Я быстро связал вязанки в одну и хотел нести дрова к ротной кухне. Но
командир отделения велел мне подождать, а сам пошел искать политрука. В душе я
был недоволен командиром: люди целый день находились в походе, проголодались, а
он, как видно, не торопится. Командир отделения вернулся быстро, вместе с ним
пришел политрук. Они принесли три куска хлопчатобумажной материи. Я удивился:
для чего это? Командир и политрук взвесили дрова. Затем командир на клочке
бумажки написал: «Земляки! Простите нас! Мы — бойцы Красной армии,
находясь здесь, не могли запастись топливом, а потому воспользовались тремя
вязанками сухих дров, найденными в вашем дворе. Мы взвесили их — оказалось
сто двадцать цзиней. Не зная местной цены на дрова, мы оставляем вам три куска
материи. 5-я рота 12-го полка 4-й дивизии 1-го корпуса 4-го фронта Красной
армии Китая ... мая 1935 года».
Политрук
вложил записку в кусок материи. Затем он веревкой связал вместе три куска
материи и повесил [61] их над входом в дом с внутренней стороны.
Посмотрев снаружи и убедившись, что никто чужой не увидит свертка, политрук
ушел. Этот случай запомнился мне на всю жизнь.
На
другой день, еще до рассвета, мы выступили в направлении Дашубао. Жители тепло
провожали нас. У Дашубао нам предстояло переправиться через реку Дадухэ. Враг
уничтожил все лодки на переправе. Всю ночь пришлось с помощью местного
населения вязать плоты. А как только наступило утро, части Красной армии начали
переправу. На берег вышли тысячи жителей. Глазами, полными слез, они провожали
бойцов, крича им вслед:
— Приходите
к нам опять!
Наше
отделение переправлялось последним. Старики и дети с волнением спрашивали нас:
— Когда
вы вернетесь снова?
Трудно
было мне, да и другим бойцам, расставаться с этими людьми, встретившими нас с
такой теплотой. Многие жители громко плакали.
— До
свидания, земляки! — доносилось до нас.
Мы уже
вышли на противоположный берег, а жители все не расходились.
— Ско-ре-е
возв-ра-щай-тесь! — неслось с того берега.
Мы
шли, поминутно оглядываясь. Всем хотелось еще раз посмотреть на дорогих
земляков! Вскоре противоположный берег скрылся из виду. [62]
Чжан Мин.
Пленение
Юэ Вэй-цзюня
Юэ
Вэй-цзюнь был командиром 46-й гоминьдановской дивизии, любимцем Чан Кай-ши. Он
один из первых чанкайшистских офицеров, взятых в плен Красной армией в
Хубэй-Хунань-Аньхуэйском советском районе.
В
январе 1931 года части Красной армии взяли город Синьцзи. Яркое пламя революции
разгоралось в горах Дабешаня. Успехи Красной армии вызвали сильное беспокойство
гоминьдановской верхушки. Полный ненависти и страха, Чан Кай-ши направил весной
1931 года в советский район карательную экспедицию. Возглавил эту экспедицию Юэ
Вэй-цзюнь.
Мы
решили устроить Юэ Вэй-цзюню «достойную» встречу и бросили клич: «Захватить Юэ
Вэй-цзюня живым!» Этот клич выражал нашу решимость разгромить карательную
экспедицию врага.
Вскоре
стало известно, что Юэ Вэй-цзюнь прибыл в местечко Шуанцяо уезда Сяогань.
Пользуясь моментом, пока гоминьдановцы еще не закрепились в этом районе, мы
решили действовать.
На
другой день к обеду наш батальон занял небольшую деревушку, находившуюся в
двадцати пяти километрах от местечка Шуанцяо. Бойцы чистили оружие и оживленно
переговаривались.
— Товарищ
командир, а каков из себя Юэ Вэй-цзюнь?
Я мог
лишь улыбнуться в ответ: кто его знает, каков из себя этот Юэ Вэй-цзюнь!
Конечно, как и все люди.
— А
как же мы будем брать его в плен, если не знаем, каков он на вид?
В это
время неожиданно раздался голос командира роты Ван Цзе-сяна: [63]
— Командира
отделения ко мне!
Я
тотчас поднялся:
— Здесь!
«Непременно
получим новое задание», — подумал я. Так оно и оказалось. Наше отделение
назначалось в разведку. Ночью приказано было выступать.
Узнав
о том, что отделение посылают в разведку, бойцы оживились. Они хлопали друг
друга по плечам, радостно восклицая:
— Сегодня
ночью мы его схватим!
— Я
своими руками свяжу его!
Однако
взять Юэ Вэй-цзюня в плен оказалось не так просто, как мы думали.
Отделение
выступило темной ночью. В окрестностях Паньтана мы обезоружили вражеский
секрет. Когда наш боец приставил штык к груди гоминьдановского солдата, тот с
готовностью сообщил нам все данные о своих войсках. Оказалось, что впереди, в
деревне, находилась рота гоминьдановцев.
Я обо
всем доложил командиру роты. Выслушав меня, он на минуту задумался, а потом
шепотом отдал мне приказание. Я схватил пленного солдата за рукав и строго
спросил:
— Говори:
хочешь жить или умереть?
— Пощади
меня, красный командир! — У пленного от страха дрожали губы.
— Если
хочешь жить, веди нас в деревню. Будешь делать все, что я прикажу!
— Конечно...
чего уж, — лепетал он, не переставая кивать головой.
Мы
спустились с холма и подошли к деревне. Неожиданно из темноты послышался оклик:
«Пароль!» До нас тотчас донесся лязг затвора. Я подтолкнул пленного. Тот с
готовностью отозвался: «Война»
Из-за
большого дерева вышел часовой. Лю Хань-цзу сделал два шага вперед, неожиданно
обхватил солдата поперек туловища и бросил его наземь. Юй Гуан-жунь сел на него
верхом и мгновенно заткнул ему рот ветошью для чистки винтовок.
— Вперед! —
приказал я отделению.
Вскоре
пленный подвел нас к небольшому дому с соломенной крышей. Я толкнул дверь
ногой. Внутри — темно, слышно было, как похрапывали спящие. Боец, [64] следовавший за
мной, осветил помещение электрическим фонариком. В этот момент я выстрелил. В
ответ раздались истошные вопли гоминьдановцев:
— Сдаемся!
Сдаемся!
В это
время весь наш батальон вошел в деревню. Вражеская рота была обезоружена. В
сумке у пленного командира роты я обнаружил карту, на которой было нанесено
расположение войск противника. Эту карту я немедленно передал командиру нашего
полка Чжоу.
Командир
полка, сидя на земле, внимательно рассматривал карту при свете фонарика. Потом
он допросил пленного командира роты:
— Где
штаб Юэ Вэй-цзюня?
— Вот
в том доме! — ответил пленный, дрожащим пальцем указывая на отдельный дом,
стоявший у реки к северу от Шуанцяо. Я старался запомнить: «к северу», «на
берегу реки», «отдельный дом».
Вскоре
наша рота двинулась в направлении Шуанцяо. Не разбирая дороги, по целине и
межам, мы быстро шли вперед. Все молчали. Я не знаю, что в это время думал
каждый из наших бойцов. Вероятно, у всех в голове была одна и та же мысль:
«Скорее бы добраться до отдельного дома, своими руками схватить ненавистного Юэ
Вэй-цзюня!»
...Светало.
В деревнях запели петухи, возвещая скорый рассвет. Утренний туман окутал горы.
Медленно всходило солнце. Когда рассвело, мы увидели, что впереди на невысоком
холме расположены позиции противника.
Командир
полка Чжоу отдал приказ продвигаться вперед. Когда мы приблизились к позициям
гоминьдановцев, их дозоры беспечно распевали песни. Мы бросили десяток гранат.
Гоминьдановцы открыли огонь из пулеметов. В это время в атаку пошли наши 1-я и
2-я роты, а 3-й батальон начал заходить в тыл с правого фланга.
Гоминьдановский
командир полка растерялся. Он никак не мог сообразить, какие силы Красной армии
атакуют их позиции. Недолго думая, он приказал отступать в направлении Южных
гор. Но там гоминьдановцев ожидал наш 2-й батальон. В коротком бою враг был
разгромлен, мы взяли в плен командира полка... [65]
Солнце
уже золотило вершины гор, когда рассеялись последние клубы тумана. Мы
беседовали с пленными и то и дело посматривали в ту сторону, где виднелось
местечко Шуанцяо. Каждый боец старался определить, где находится отдельный
домик.
Да,
обстановка оказалась сложнее, чем мы предполагали. Чтобы вернуть потерянные
позиции, гоминьдановцы атаковали нас силами двух полков. Завязался ожесточенный
бой. Враг обстреливал нас из орудий. Над возвышенностью сгустился пороховой
дым. Мы гранатами отбивались от наседавших гоминьдановцев. В самый напряженный
момент боя я получил приказ командира батальона: «Немедленно отходить!»
Оказалось, что врагу удалось вернуть свои позиции, находившиеся в руках 2-го
батальона, в результате этого наш 3-й батальон попал в очень невыгодное
положение.
Но мы
не отказались от мысли захватить Юэ Вэй-цзюня живым. Бойцы, передохнув, начали
готовиться к новой атаке. Гоминьдановцы, укрепившись на холмах, вели сильный
артиллерийский огонь. Бойцы, пригибаясь к земле, перебегали от воронки к
воронке, все ближе и ближе подбираясь к позициям противника. Когда до них оставалось
около ста метров, мы поднялись и бросились в штыковую атаку.
Началась
ожесточенная схватка. Я увидел, как Лю Хань-цзу отбивался от наседавшего на
него гоминьдановского солдата. Солдат ловко отвел направленный в его сторону
штык, сделал выпад и ударил Лю Хань-цзу прикладом по голове. Тот со стоном
повалился на землю. Меня охватила лютая злоба. Я мгновенно повернулся и
бросился на врага, насквозь проткнув его штыком.
Вдруг
я споткнулся о чей-то труп и упал. В этот момент ко мне подскочил вражеский солдат,
занеся штык... Я резко рванулся в сторону и скатился в воронку от снаряда.
Когда
я выполз из воронки, с гоминьдановцем дрался один из подоспевших наших
товарищей. У меня в руках ничего не было. На земле рядом с убитым вражеским
солдатом валялась винтовка с примкнутым штыком. Я подскочил к ней. Солдат,
оказалось, был жив. Я снова схватился с врагом. Он крепко держал меня [66] поперек туловища, и
мне никак не удавалось вырваться из его цепких рук. Подоспевший на помощь
товарищ прикончил врага. Я взглянул на своего спасителя: лицо его было залито
кровью; если б не знакомый голос, я не узнал бы в нем своего командира роты.
Наша
атака закончилась неудачно. Мы, понеся потери, были вынуждены отойти назад.
Солнце
стояло высоко над горизонтом. Повара начали разносить бойцам пищу, но есть
никто не хотел. Проверили наличие людей. Оказалось, что от нашего отделения
осталась только половина.
Немного
отдохнув, мы были готовы снова пойти в бой. В строй встал даже наш повар Чэнь
Шао-мэй.
Командир
полка Чжоу с биноклем в руках стоял на меже и внимательно изучал вражеские
позиции. Повидимому, он обдумывал план новой атаки.
Неожиданно
к юго-востоку от Шаунцяо раздались артиллерийские залпы, послышался треск
винтовочных выстрелов. Командир полка, вбежав на пригорок, посмотрел в ту
сторону и, взмахнув рукой, громко скомандовал:
— Приготовиться
к атаке! Наш тридцать первый полк отрезал врагу путь к отступлению!
Все
вскочили на ноги. Командир полка крикнул: «Вперед!», и бойцы дружно ринулись в
атаку.
Стиснутый
с двух сторон, враг не знал, от кого отбиваться. Его артиллерия вела
беспорядочный огонь. Наш дружный натиск смял боевые порядки гоминьдановцев. Мы
снова заняли потерянные было позиции. Взглянув с возвышенности в сторону
Шуанцяо, мы увидели, что на холмах к западу от местечка развевается красное
знамя. Гоминьдановцы отступали по шоссе в направлении уезда Сяогань. Видя это,
командир полка Чжоу закричал:
— Плохо
дело! Юэ Вэй-цзюню удалось вырваться. Товарищи, скорее в погоню!
Мы
лавиной покатились с горы. Вот и домик на берегу реки. Он уже пуст. Вдруг
впереди мы увидели, как четверо солдат несут закрытые носилки.
— Юэ
Вэй-цзюнь! Юэ Вэй-цзюнь! — закричал один из наших бойцов, указывая на
носилки. Мы бросились в погоню. [67]
— Брать
живым! Брать живым! — кричали бойцы на ходу.
Когда
до носилок оставалось несколько десятков метров, мы выстрелили в воздух.
Солдаты остановились. Мы окружили носилки, осмотрели их. В них никого не
оказалось.
— Говорите,
где Юэ Вэй-цзюнь? — закричал я на носильщиков, сжимая в руках винтовку.
— Ве...
вероятно, где-то впереди! — залепетал один из них.
— Как
он выглядит?
— Высокий,
толстый, с усами...
Мы
бросились вперед. Вскоре на берегу реки мы увидели группу людей. В центре стоял
усатый старик, одетый в длинный халат. Живот его был похож на бочку из-под
масла. Лицо смахивало на свиное рыло, рот был открыт, дышал он часто и со
свистом. Мы окружили их...
Бой
закончился. Со всех сторон сбегались люди посмотреть на гоминьдановского
командира дивизии, взятого в плен нашими разведчиками. [68]
Вице-адмирал
Чжоу Си-хань.
Ночные
сигналы атаки
Август.
Лето в самом разгаре. Яркий месяц кочует среди облаков. Все вокруг озарено
синевато-серебристым светом. Ночной туман, смешавшись с пороховым дымом, окутал
бесконечные цепи гор Северной Сычуани. В воздухе разлилась тягостная духота. Не
чувствуется даже легкого дуновения ветра...
Уже
более двадцати дней шли ожесточенные бои за Ваньюань. Враг истекал кровью, но
продолжал упорно оборонять свои позиции. Мы испытывали серьезные трудности:
советские районы территориально сократились, продовольствия не хватало.
Боеприпасы только расходовались, пополнять их было неоткуда...
Пробираясь
по ходу сообщения, я услышал, как один из бойцов, отгоняя от себя комаров, сердито
бормотал:
— Погоди!
Я до тебя доберусь! Проклятый гоминьдановец! Кровосос! Пользуешься тем, что мне
приходится сидеть в окопе?! Погоди! Попадешься — не помилую!
Мне
показалось, что я разгадал затаенные мысли бойца. Каждый из нас с нетерпением
ждал того дня, когда будет получен приказ нанести сокрушительный удар по
врагу...
Духота
становилась нестерпимой, по небу поползли грозовые тучи. Я думал только об
одном: скоро-скоро налетит ураган, скоро мы обрушим на врага всю мощь своих
ударов.
В это
время на юге, далеко в горах, засверкали бесчисленные огни. Что это? Не надумал
ли противник под покровом темноты оставить свои позиции? Неужели долгожданный
день наступил? [69]
Я
поспешил в штаб корпуса, чтобы доложить командованию о своих наблюдениях. Но командиру
корпуса все уже было известно, и он приказал командиру 25-й дивизии направить
одну роту в расположение противника, с тем чтобы выяснить обстановку. Вскоре из
штаба 25-й дивизии доложили, что противник на позициях не обнаружен. Командир
корпуса приказал мне собрать весь личный состав подразделений штаба и двинуться
вслед за частями 25-й дивизии. 27-я дивизия получила приказ идти в арьергарде.
Наши части должны были встретиться в Янбачане.
Всего
набралось до шестисот человек, однако строевых подразделений не было, за
исключением отряда связистов. Все остальные, не считая роты горнистов,
числились в обозе и других нестроевых подразделениях при штабе корпуса.
Мы
двинулись прямо на юг по дороге, идущей из Сюаньханя в Дасянь. Кругом тишина.
Только из рощ доносилось стрекотание ночных насекомых. Для нас, привыкших к
винтовочным выстрелам и грохоту артиллерийских разрывов, тишина была чем-то
необычным. Бойцы шли молча. Слышно было лишь осторожное шарканье ног. Казалось,
что они боятся нарушить ночную тишину.
Вброд
форсировали небольшую речушку. На противоположном берегу ко мне подбежал
связной и доложил:
— Впереди,
у развилки дорог, лежат несколько раненых солдат противника. Они говорят, что
основные силы гоминьдановцев повернули на восток.
Я
направился к раненым. Их уже допрашивал командир 25-й дивизии. Ответ был один:
«Войска от развилки пошли на восток». Однако враг есть враг: верить на слово
нельзя. Мы решили обследовать часть дороги, ведущей на восток. При свете
карманных фонариков ясно различались валявшиеся на дороге пустые коробки из-под
сигарет, стоптанные соломенные сандалии, клочья одежды. Трава по обочинам была
помята. В то же время на дороге, уходившей на юг, не было заметно никаких
следов. «Видно, солдаты сказали правду», — подумал я...
Части
25-й дивизии резко повернули на восток и устремились вслед за противником. Я же
во главе своего отряда продолжал движение в южном направлении. [70]
Как
договорились заранее, наша встреча должна была состояться в Янбачане.
Развилка
дорог осталась позади. Мы прошли уже больше двух километров. Вдруг невдалеке от
нас раздался винтовочный выстрел, эхом прокатившийся в окрестных горах.
«Натолкнулись
на засаду противника», — промелькнуло у меня в голове. Соскочив с коня, я
крикнул:
— Товарищ
Се Цзя-цин! Отряд связистов! За мной! Горнисты, не отставать!
Мы
снова двинулись вперед, пристально всматриваясь в ту сторону, откуда только что
донесся звук выстрела. Темнота сгущалась. Мне показалось, что впереди, на
пологом косогоре, что-то белеет. Пока я гадал, что это может быть, раздался
второй выстрел. При вспышке я увидел справа от нас небольшой буддийский храм.
«Неужели противник решил задержать нас? Какие силы он оставил здесь? Даже если
это горстка солдат, мы все равно были в невыгодном положении: 25-я дивизия ушла
другой дорогой, 27-я дивизия — где-то сзади. В моем распоряжении всего
лишь обслуживающий персонал штаба корпуса и работники штабных учреждений. Как
воевать такими силами?» Посоветовавшись, мы с командиром отряда связистов Се
Цзя-цином составили план действий: я с одним взводом связистов атакую храм, он
с двумя другими взводами остается в засаде по обеим сторонам дороги.
Вызвав
командира роты горнистов, я приказал:
— Горнистам
рассыпаться в цепь вдоль дороги, дистанция десять метров. Как только раздадутся
взрывы гранат, трубить сигнал атаки.
Когда
все было готово, я со взводом бойцов начал осторожно продвигаться в сторону
храма. За боеспособность связистов я ручался: они имели не меньший боевой опыт,
чем бойцы линейных подразделений, и вооружены были неплохо — легкими
пулеметами и маузерами.
Обойдя
храм, мы начали взбираться на крутую скалу. Тьма стала совершенно непроглядной.
Я с несколькими бойцами шел впереди. Взобравшись на вершину скалы, мы бросили
несколько ручных гранат. В тишине летней ночи грохот разрывов показался сильнее
артиллерийской канонады. Вражеские солдаты открыли беспорядочную [71] стрельбу. И в этот
момент в воздухе одновременно зазвучал стогласый сигнал атаки. Казалось, мощные
звуки труб всколыхнули горы. Под пение горнов мы с криками «ша!» бросились в
атаку. Вражеские солдаты буквально оторопели. Они опомнились, только когда мы
ворвались в храм с возгласами: «Сдавайтесь!», «Сдавайтесь!» Одни пытались
бежать, другие бросали оружие и становились на колени.
На
допросе пленные рассказали, что в храме располагался взвод боевого охранения, а
к югу, на дороге, находится целый полк.
Целый
полк? Положение явно осложнялось. Однако идти нужно только вперед. Итак, вперед
без страха! В такую ночь сотня наших трубачей стоит целой дивизии!
Прошли
еще несколько километров. Вскоре из темноты послышалась беспорядочная стрельба,
крики людей и ржание лошадей. На ходу уничтожая противника, мы продолжали
двигаться вперед. И снова в ночной тьме зазвучало мощное пение горнов. Внезапно
раздавшиеся сигналы атаки ошеломили гоминьдановцев. Не зная, какие силы их
атакуют, вражеские солдаты начали в панике разбегаться.
В это
время подоспели остальные бойцы нашего отряда. Размахивая коромыслами для
переноски груза и кухонными ножами, они хватали и обезоруживали гоминьдановцев.
Крики «сдавайся!» гулким эхом разносились в горах.
Через
полчаса бой закончился. Бойцы-связисты, повара, шифровальщики, горнисты,
составлявшие этот необычный отряд, сгибаясь под тяжестью трофейного оружия,
двинулись дальше. Впереди, понурив головы, шагали пленные. Пройдя несколько
километров, мы остановились, чтобы привести себя в порядок. Трофейное оружие
распределили между бойцами, и теперь у всех были винтовки. Однако оружия
оказалось слишком много, и мы вынуждены были нагрузить им даже пленных.
Я
по-прежнему с отрядом связистов шел впереди. Мы торопились в Янбачан. Из-за
черных облаков вынырнул серебристый месяц. Стало немного светлее.
В
Янбачан прибыли в третьем часу ночи. Это — большое селение, насчитывавшее
сто с лишним дворов. Расположенное примерно в тридцати километрах от города [72] Ваньюань, оно
являлось важным тыловым пунктом снабжения противника.
В
Янбачане царил хаос: повсюду валялось военное имущество, мешки с
продовольствием, домашняя утварь. Видно было, что враг отступал довольно
поспешно.
На
южной стороне селения, откуда вероятнее всего можно было ожидать нападения
противника, я поставил в секрет целое отделение. Во избежание каких-либо
неожиданностей на северной окраине тоже были выставлены дозоры. Пленных под охраной
нескольких бойцов собрали вместе во дворе большого дома. Остальным бойцам
отряда я приказал располагаться на отдых прямо на земле по обеим сторонам
улицы. Выходить за пределы селения запрещалось.
Едва
все устроились, как с северной окраины донесся громкий оклик часового:
— Кто
идет? Пароль?!
Я
вместе с горнистом Ню Фу-чжоу поспешил туда. «Наконец-то, — думал
я, — прибыла наша 27-я дивизия». Впереди маячили две тени.
— Не
стреляйте! — послышалось из темноты.
Оказалось,
что это были вражеские разведчики. Я приказал разоружить их.
Пленные
тревожно спрашивали наших бойцов:
— Красная
армия... не приходила? Не слышали? — Они никак не могли сообразить, что
попали к красным.
— А
мы как раз и есть Красная армия! — спокойно ответил я.
Невозможно
описать, как растерялись гоминьдановцы. Я их успокоил:
— Не
бойтесь. Красная армия не убивает пленных. Говорите, где находится ваш полк?
От
пленных мы узнали, что полк располагался в засаде на возвышенности к востоку от
дороги. Он должен был прикрыть отступление своих войск. Около полуночи
гоминьдановцы услышали перестрелку и решили, что части Красной армии, вышедшие
в погоню, разгромлены. Опасаясь, что с наступлением рассвета будет трудно
догнать основные силы, полк спустился с возвышенности и двинулся на юг вслед за
своими войсками. Вперед были высланы два разведчика.
— Сюда
идет только один полк? — спросил я.
— Один.
[73]
— Идут
ли другие части?
— Не
знаем!
Я
приказал увести пленных. Итак, целый полк! «Везет» же нам сегодня: отряду, состоящему
из бойцов нестроевых подразделений, приходится сражаться с вражескими
регулярными частями!
Однако
надо действовать. Я приказал Ню Фу-чжоу разыскать командира отряда связистов.
Узнав обстановку, Се Цзя-цин побледнел.
— Противник
вот-вот нагрянет, — сказал я. — Ваши два взвода надо расположить по
обеим сторонам дороги, отделение бойцов перевести с южной окраины селения на
северную. Действовать нужно быстро!
Мы
едва успели. Противник не заставил себя долго ждать; вскоре показались его
подразделения. Я скомандовал: «Огонь!» И вслед за винтовочными залпами в гуще
врага разорвалось несколько ручных гранат. Гоминьдановцы попятились назад.
— Ню
Фу-чжоу! — крикнул я. — Давай команду горнистам!
Ночные
сигналы атаки воодушевили нас.
— В
ата-а-ку-у! — протяжно закричал командир отряда связистов Се Цзя-цин.
Бойцы,
залегшие по обочинам дороги, стремительно бросились на врага.
Противник
не выдержал натиска. Началась паника. Дорога была неширокой, по обеим сторонам
ее тускло блестела вода на рисовых полях. Тесня и давя друг друга,
гоминьдановцы топтались на месте. Я бросил в бой остальную часть отряда.
Горнисты тоже взялись за винтовки.
Небо
начало светлеть. Я взглянул на часы. Было четыре тридцать. Вскоре возвратился
отряд связистов (он преследовал солдат противника). Еще издали Се Цзя-цин
радостно закричал:
— Вот
повезло нам, командир! Полтора километра гнались мы за противником! Всех до
одного взяли. Ни один не ушел!
Бой
закончился. Я облегченно вздохнул. Чтобы скорее установить связь с 27-й
дивизией, я послал несколько бойцов-связистов на дорогу, идущую на север от
Янбачана. «Неужели 27-я дивизия сбилась с пути? — беспокоился я. —
Как же нам действовать дальше?» [74]
Через
некоторое время вернулись посланные мною в разведку бойцы. Задыхаясь от
быстрого бега, они доложили:
— В
трех километрах севернее Янбачана обнаружен противник, движется в нашем
направлении.
Я
приказал привести ко мне одного из пленных офицеров.
— Какие
гоминьдановские части следовали за вашим полком? — спросил я его.
— Весь
наш полк здесь. Кроме того, один полк оборонял дорогу, идущую в западном
направлении. Успел ли он отойти, не знаю!
Черт
возьми! Еще один полк! Скоро наступит рассвет! Как решиться на бой?!
Бойцы
оживленно обсуждали итоги только что закончившегося боя. Никто не чувствовал
усталости. Особенно веселились горнисты. Настроение у всех было радостное, как
в день праздника Весны{41}.
И вот
решение принято: пока еще не рассвело, надо атаковать противника. Враг бежит,
значит, он боится Красной армии.
Бойцы-связисты
и рота горнистов двинулись наперерез противнику. Вероятно, вражеский полк был
сильно напуган нашей ночной атакой: солдаты в страхе метались по рисовым полям.
Мы, стреляя на ходу, кричали: «Сдавайтесь — останетесь живы!»
Прошло
немного времени, и полк гоминьдановцев сдался в плен. Дорога через Янбачан была
забита пленными вражескими солдатами. Подсчитали, их оказалось около двух
тысяч. Так за одну ночь наш отряд сумел полностью разгромить три вражеских
полка, оставленных для прикрытия отступления основных сил. Раньше мы и думать
не могли, что конец антикоммунистического похода Лю Сяна и Тянь Сун-яо{42},
командовавших шестисоттысячной армией, будет таким жалким.
Пленные
смотрели на горнистов, на пожилых поваров и в недоумении спрашивали:
— А
где же ваши части? — Они, видимо, начинали кое-что понимать, да было
поздно! [75]
А в
это время в Янбачан входила 25-я дивизия. Как выяснилось, 25-я дивизия пошла в
ложном направлении. Пустые коробки из-под сигарет, стоптанные соломенные
сандалии и клочья одежды, брошенные на дороге, так же, как и показания раненых
солдат, — все это было сделано гоминьдановцами, чтобы сбить нас с толку.
Из-за хитрости противника 25-й дивизии пришлось понапрасну сделать большой
крюк. Но гоминьдановцам и хитрость не помогла — мы победили.
Солнце
поднималось над горизонтом. Немного отдохнув и приведя себя в порядок, мы
продолжали преследовать врага. [76]
Генерал-полковник
Чэнь Си-лянь.
Наш
комдив
В
феврале 1933 года наш 30-й корпус, входивший в состав 4-го фронта Красной
армии, вел бои с войсками местных милитаристов на северо-востоке провинции
Сычуань. В то время я находился в частях, отходивших на север в район города
Сюаньхань.
В бою
за высоту Хофэншань, южнее города Дасянь, я был ранен. Не знаю, сколько времени
пролежал я без сознания. Первое, что я почувствовал, когда очнулся, были
холодные снежинки, они падали на мое лицо. Меня знобило, мучила жажда, а губы
пересохли настолько, что, казалось, вот-вот растрескаются. Я хватал руками снег
и лихорадочно глотал его. А жажда не проходила. Вскоре я снова впал в
беспамятство. Потом, приходя в сознание, почувствовал, что мое тело мерно
покачивается, как на волнах. Я слышал чьи-то тяжелые шаги и учащенное дыхание,
но не мог поднять отяжелевшие веки и посмотреть вокруг. Тут я сообразил, что
лежу на носилках и, должно быть, меня несут санитары.
Носилки
перестали покачиваться, кто-то осторожно приподнял мне голову и поднес к губам
флягу с водой. Я с жадностью выпил несколько глотков. Сразу стало легче. Открыл
глаза — рядом со мной стоял наш связной. Небо закрывали темные тучи. По
узкой, спускающейся к реке дороге быстрым шагом двигались наши войска.
В
сознании промелькнули картины недавнего прошлого: артиллерийский огонь, не
смолкавший у высоты Хофэншань несколько дней подряд, развалины, пепел, воронки.
Только теперь я понял, что был ранен. Собравшись с силами, спросил:
— Где
это меня угораздило? Куда я ранен? [77]
Связной
показал мне на грудь. Да, действительно ноет грудь, тупо, приглушенно. Я
чуть-чуть приподнял голову и увидел, что укрыт шинелью. Эта поношенная
армейская шинель цвета хаки с двумя большими, грубо пришитыми накладными
карманами была мне хорошо знакома.
Незадолго
до боя у высоты Хофэншань мы освободили город Дасянь — старую тыловую базу
сычуаньского милитариста Лю Цзы-хоу, где захватили много трофеев. В тот же
день, когда в штабе шло совещание, командиру дивизии Ван Ле-шаню принесли
несколько комплектов обмундирования. Комдив приказал распределить все эти вещи
среди бойцов. Его долго уговаривали выбрать и себе что-нибудь, и наконец он
согласился оставить поношенную шинель цвета хаки. Комдив тут же попросил
ординарца найти два куска материи и сам пришил к шинели большие карманы.
Пришивая, он проговорил с улыбкой:
— Такие
большие карманы я видел на шинели самого командующего фронтом Сюй Сян-цяня. До
чего же они удобны! Можно положить и документы, и кисет...
И вот
теперь я лежал под этой шинелью. Заметив, что я смотрю на шинель, связной
проговорил:
— У
вас серьезная рана. Одежда настолько пропиталась кровью, что ее пришлось
разрезать. Комдив Ван приходил взглянуть на вас и...
— Знаю, —
кивнул я. Мне не хотелось, чтобы он договорил до конца. И так все было ясно.
— А
что надел сам комдив?
В
феврале на северо-востоке Сычуани еще довольно холодно. Мне было хорошо
известно, что у комдива нет теплой одежды.
— Я
не заметил, — нахмурив брови, сказал связной. — Кажется, он был в
шинели.
Больше
я ни о чем не спрашивал. Мое сердце учащенно билось. Меня глубоко тронула
забота командира. Волной нахлынули воспоминания...
Я
познакомился с Ван Ле-шанем, когда войска 4-го фронта выступили на борьбу с
гоминьдановцами, начавшими очередной контрреволюционный поход. В то время я был
политруком взвода связи 263-го полка 88-й дивизии, а Ван Ле-шань командиром
полка. Мы [78] встречались очень часто.
На марше командир полка никогда не пользовался лошадью, а на привалах все делал
для себя сам. Личных вещей у него было меньше, чем у любого бойца: одно старое
тонкое одеяло синего цвета. Укрывшись им, Ван Ле-шань тотчас засыпал крепким
сном. Остальное имущество командира составляли книги; он очень любил читать и
использовал для чтения каждую свободную минуту.
Когда
мы вступали в какой-нибудь населенный пункт, Ван Ле-шань всегда проводил беседы
с местным населением. Умел он это делать просто, задушевно.
В
Сычуани путь нам преградили войска местного милитариста Тянь Сун-яо,
насчитывавшие до сорока полков. Мы были вынуждены отойти от реки Цзялинцзян к
горам Дабешань. Заняв оборону вблизи местечка Куншаньтань, мы стояли против
войск Тянь Сун-яо больше месяца. Однажды командир полка вручил связному важный
пакет и приказал доставить его куда следует вечером того же дня. Не успел
связной сделать и нескольких шагов, как Ван Ле-шань сказал мне:
— Сейчас
же верните его!
«Наверное,
забыл что-нибудь», — подумал я.
Однако
Ван Ле-шань ничего не сказал вернувшемуся бойцу, а только пристально посмотрел
на его ноги. А надо сказать, что в то время наши войска были плохо одеты, лишь
немногие бойцы имели ботинки или соломенные сандалии. Большинство шли босиком
даже во время снежных бурь в горах, ноги у всех были в кровавых ссадинах.
— Вы
сможете идти босиком? — заботливо спросил Ван Ле-шань связного.
— Смогу!
— Нет,
не сможете! Разве можно идти по горам без обуви, да еще в темноте? —
сказал командир полка. — Надевайте-ка мои ботинки!
Молодой
боец буквально оторопел от неожиданности. Да и не только он, я тоже никак не
ожидал, что командир полка отдаст ему свои единственные ботинки.
— Нет...
Нет... Я не возьму! — проговорил боец смутившись.
— Ну,
хватит разговоров! — Ван Ле-шань снял ботинки и сказал: — Обувайтесь
и быстро выполняйте приказ!
Взволнованный
связной, незаметно смахнув со щеки [79] слезинку, надел
командирские ботинки, отдал честь и ушел. Проводив взглядом быстро удалявшуюся
фигуру связного, командир полка босиком зашагал по каменистой горной дороге,
направляясь к линии окопов.
Этот
маленький эпизод до сих пор отчетливо сохранился в моей памяти.
Ван
Ле-шань был добр и мягок в обращении с людьми. Даже отчитывая кого-нибудь, он
никогда не повышал голоса. Но однажды я был случайным свидетелем его гнева.
Когда
мы вели оборонительные бои в районе Куншаньтань, противнику удалось оттеснить
нас в высокогорную безлюдную местность. Запасы продовольствия кончились. Бойцы
уже третий день голодали. И тут начальнику продснабжения каким-то образом
удалось доставить из района Башань немного продуктов. Ординарец Ван Ле-шаня
(Ван Ле-шань был уже командиром дивизии) попросил насыпать ему в мешочек крупы
как бы про запас. Трудно передать гнев комдива, когда он узнал об этом. Едва
владея собой, он приказал ординарцу немедленно отнести крупу обратно.
— Ведь
крупу прислал вам начальник продснабжения, — пытался оправдаться
ординарец.
— Я
не нуждаюсь в особом пайке! — возразил комдив. — Сейчас же отнесите
крупу назад!
— Теперь
уже все распределено, — с явным недовольством проворчал ординарец, —
и обратно ее никто не возьмет!
— Все
равно отнесите! — резко сказал комдив, и его обычно добродушное лицо
мгновенно помрачнело. Таким я его не видел никогда.
Ординарец
насупился, что-то пробормотал и, взяв крупу, ушел.
Все,
конечно, было очень просто: Ван Ле-шань, зная, что бойцы голодают, не хотел
пользоваться никакими привилегиями.
Эти
прекрасные качества Ван Ле-шаня навсегда запомнились мне...
Под
давлением численно превосходящих сил противника мы продолжали отходить на
север. Рана моя понемногу заживала, и я вернулся в полк.
Вскоре
противнику удалось выйти к реке Тунцзян. Мы закрепились на северном берегу реки,
южнее города [80] Сюаньхань. Было еще темно, когда мы услышали приближение
противника. Я стоял на берегу и пристально вглядывался в темноту. До меня все
отчетливее доносился беспорядочный говор множества людей. Стало ясно, что
крупные силы противника пытаются на лодках и бамбуковых плотах переправиться
через реку. Мы тотчас открыли огонь. Вражеские солдаты были вынуждены убраться
восвояси.
Рано
утром, когда туман еще не рассеялся над рекой, противник начал обстреливать из
орудий наши позиции. Сильный огонь обрушился туда, где были расположены наши
наиболее слабые укрепления. Не обращая внимания на артиллерийский обстрел, я
бросился на помощь товарищам. В это время в сторону нашего берега со свистом
полетели мины: вели огонь по меньшей мере пятнадцать вражеских минометов.
Приближаясь
к укреплениям, я еще издали заметил человека, стоящего на окутанном дымом
берегу. Это был наш комдив Ван Ле-шань. Когда я подошел к нему, он заботливо
спросил:
— Как
рана? Не гноится?
Я
ответил, что рана не тревожит и что я вполне здоров. Опасаясь больше всего за
безопасность самого комдива, я сказал ему:
— Товарищ
комдив! Вам бы лучше пойти на командный пункт, здесь командир полка и я...
Комдив
Ван, делая вид, будто не слышит моих слов, напряженно следил за действиями
противника на противоположном берегу. Вдруг неподалеку разорвался снаряд, нас
засыпало землей. Стряхнув с себя землю, комдив спокойно, словно ничего не
произошло, сказал мне:
— Ну-ка,
взгляни, кажется, противник на сей раз замышляет что-то серьезное!
И
действительно, обстановка сложилась так, как предполагал комдив. Противник,
сосредоточив пять полков, пытался при поддержке артиллерии и авиации вновь
переправиться через реку. Гоминьдановцы не считались ни с какими потерями. Мы
оборонялись всего лишь двумя батальонами. 1-й батальон нашего полка в это время
выполнял другую задачу и к нам еще не подошел. Потеряв немало бойцов убитыми и
ранеными, мы стойко сдерживали натиск противника. Патроны были на исходе.
К
полудню четырем вражеским полкам удалось переправиться [81] через реку, и мы
были вынуждены отойти к местечку Шигучжай. К счастью, рельеф местности в районе
Шигучжай был удобен для обороны. На строительство укреплений были мобилизованы
все, в том числе санитары, повара, конюхи и другие бойцы из тыловых
подразделений.
В те
годы в Красной армии появилось новое оружие — «маоцзы» — длинный
шест, к которому прикреплялся наконечник в виде перевернутого крючка, как у
багра. Мы широко применяли его в тех случаях, когда не хватало патронов или
винтовок. Этим «оружием» владел каждый воин, от командира дивизии до бойца.
Увидев ползущего солдата противника, наш боец брал его на крючок и тащил к себе
или, если враг сопротивлялся, его захватывали еще несколько человек и тащили,
как кабана. Этим мы экономили патроны и даже гранаты.
Пользуясь
тем, что у нас не было артиллерии и не хватало патронов для пулеметов,
противник расположился вблизи наших позиций. Вскоре он атаковал нас. Некоторые
бойцы растерялись, видя, как огромная масса вражеских солдат двинулась на них.
Комдив Ван Ле-шань, как всегда, оказывался там, где возникала наибольшая
опасность. Его хладнокровие и спокойствие передавались бойцам.
К
вечеру атака противника прекратилась. Видно было, как вражеские солдаты
собирались небольшими группками, над которыми возникали облачка дыма. Слабый
ветерок доносил до нас едва уловимый запах опиума. Недаром солдат войск
сычуаньских милитаристов называли «героями с двумя ружьями». Одним «ружьем» у
них была винтовка, а другим — длинная трубка для курения опиума.
Наши
бойцы очень устали. Убедившись в том, что противник не скоро сможет возобновить
атаку, командир полка распорядился готовить ужин.
Подошел
комдив. Его вспотевшее лицо было покрыто грязью и копотью. Ординарец принес
еду, но комдив отказался:
— Ешьте
сперва сами, а я пока понаблюдаю за противником.
— Давайте
поедим вместе! — предложил я. — Накурившись опиума, противник вряд ли
пойдет сразу в наступление. [82]
Комдив
Ван, командир полка, оба комбата, ординарцы и связные сели в круг и принялись
за еду. С каким-то необычным выражением на лице комдив посмотрел на сидевших
рядом товарищей и с усмешкой заметил:
— Пожалуй,
нам не сдобровать, если противник пришлет «гостинец»!
Каждый
раз, когда я вспоминаю эти слова, я испытываю угрызения совести. Если бы мы
заранее знали, что произойдет потом, мы ни за что не разрешили бы комдиву Ван
Ле-шаню сидеть вместе с нами. За все двадцать лет моей службы в армии я никогда
не забывал этого трагического случая. Я понял, что боец революции никогда не
должен терять бдительность в боевой обстановке.
Не
успели мы поужинать, как пришел начальник штаба и сообщил, что противник
собирает силы и, возможно, скоро начнет атаку. Я отправился на позиции. Вдруг
позади раздался взрыв: вражеский снаряд разорвался как раз там, где мы только
что ужинали. Я бросился назад и увидел, что наш комдив лежит на земле, а из его
виска сочится алая кровь.
— Оставьте
меня! Главное — бой! — проговорил он. Это были его последние слова.
Весть
о гибели комдива моментально облетела всех. Многие беззвучно плакали. Все были
полны решимости отомстить за смерть своего командира. Мы отбили все атаки
противника и удержали Шигучжай.
С
наступлением ночи мы получили приказ отойти на новое место. Бойцов, павших в
этом бою, мы похоронили в братской могиле у местечка Шигучжай. Но со своим
любимым комдивом нам трудно было расстаться. Более пятидесяти километров мы по
очереди несли его на своих плечах и с почестями похоронили на склонах
Дабешаньских гор.
Мы
продолжали пробиваться с боями на северо-восток провинции Сычуань. Часто
приходилось вступать в жаркие схватки с врагом. В этих боях мы разгромили
войска местных милитаристов Ян Сэня, Лю Сяна и Тянь Сун-яо.
Революция
победила. Но сколько крови пролилось для того, чтобы завоевать эту победу! [83]
Генерал-лейтенант
Чжан Чжэнь.
Оборона
высоты «Свечка»
В
конце лета 1934 года после боев у Гаохунао 3-я армейская группа Красной армии
заняла оборону в районе Ицянь, что южнее Гуанчана. Армейская группа должна была
приостановить наступление двух колонн гоминьдановских войск под командованием
Чжоу Хунь-юаня и У Ци-вэя на Центральный советский район.
Наш
3-й батальон 10-го полка 4-й дивизии оборонял высоту, которую называли
«Свечкой». Правый фланг батальона был главной позицией всего полка. Гора Бао-хушань,
находившаяся на левом фланге, лежала в полосе наступления гоминьдановских
войск. Там оборону занял 12-й образцовый полк 3-й армейской группы, причем на
самом ответственном участке расположилась известная всей армейской группе 5-я
Красная рота. Эта рота при обороне Тайянчжана отбила неоднократные атаки целой
бригады противника, действовавшей при поддержке двенадцати самолетов. За свой
подвиг 5-я рота и получила славное наименование «Красной роты, стойкой и
упорной в обороне, умеющей побеждать численно превосходящего врага».
Согласно
указаниям командира дивизии и командира полка на наиболее выдвинутой вперед
возвышенности расположилась 8-я рота, которая в полку называлась ударной. Штаб
батальона с пулеметным взводом и 9-й ротой заняли возвышенности, прикрывавшие
тыл и фланги 8-й роты. 7-я рота находилась в резерве командира батальона и
поэтому скрытно сосредоточилась вблизи батальонного командного пункта. Перед
этой ротой стояла задача нанести в случае необходимости короткий контрудар.
Заняв
позиции, мы приступили к рытью окопов. В это время к нам прибыл командир
дивизии Хун Чжао, чтобы [84] дать конкретные указания. Его облик и
хубэйский выговор до сих пор отчетливо сохранились у меня в памяти.
Вскоре
на нашем участке фронта наступило затишье. Возможно, противник был напуган
действиями Красной армии у Гаохунао, а может быть, наоборот, как раз продумывал
новый дьявольский план против нас. Близко подобравшись к нашим позициям,
гоминьдановцы тем не менее не начинали крупного наступления, а строили свои
«вороньи гнезда». Мы тоже не теряли времени даром: укрепляли свои позиции.
Перед передним краем нашей обороны вкопали в землю бамбуковые колья, поставили
рогатки и, используя склоны высоты, вырыли ямы с отвесными стенами. Вот так мы
простояли с противником лицом к лицу, как одна крепость перед другой, больше
месяца.
Позицию
8-й роты отделял от противника небольшой горный ручей. Наши бойцы отчетливо
слышали, как созывали гоминьдановских солдат к обеду и как менялись их караулы.
Пользуясь наступившим затишьем, мы начали агитировать гоминьдановцев,
предлагали им переходить на нашу сторону. Мы обращались к солдатам с призывами:
«Братья!
Вы — дети рабочих и крестьян. Рабочие и крестьяне не должны воевать против
рабочих и крестьян!»
«Солдаты!
Убивайте угнетающих вас офицеров и начальников! Забирайте оружие и переходите
на сторону Красной армии!»
«Красная
армия — армия рабочих и крестьян! Мы — дети бедняков! Бедняки не
должны воевать против бедняков!»
Наши
призывы оказывали большое влияние на гоминьдановцев. Нередко и они, и
красноармейцы встречались где-нибудь между нашими и их позициями. Мы угощали
солдат свининой, снабжали их пропагандистскими материалами, а они давали нам
сигареты и соль. Бывали случаи, когда во время таких встреч со стороны
противника вдруг открывалась стрельба из винтовок. После солдаты говорили нам,
что их караульные стреляли ради соблюдения формы, так как в это время у них с
целью проверки постов находилось начальство. [85]
В те
дни получил широкую известность лозунг «Не отдадим врагу ни одного вершка
территории советских районов». Боевые действия велись по принципам: «борьба
крепости против крепости» и «упорная оборона и короткие контрудары».
Борьба
против гоминьдановцев велась в тяжелых условиях. Продовольствия не хватало.
Даже соль и ту доставали с большим трудом. Поэтому солью в те дни очень
дорожили. Но трудности нашего быта еще можно было переносить. Хуже обстояло
дело с боеприпасами. Бои с противником носили позиционный характер и
происходили часто, трофеев же захватывали очень мало. Главной базой снабжения
по-прежнему оставался тыл. Но изготовленные в тылу кустарным способом
боеприпасы плохо помогали в бою. Бросишь ручную гранату и гадаешь, взорвется
она или нет. А если взорвется, опять-таки толку мало: развалится такая граната на
две половинки, а убойной силы у нее нет. И патроны были плохие. Гоминьдановцы,
зная все это, строили свои «вороньи гнезда» в каких-нибудь двухстах —
трехстах метрах от наших позиций; мы никак не могли помешать им.
Но
даже в этой трудной обстановке наши бойцы и командиры не теряли бодрости духа,
были полны революционной отваги. Мы твердо верили в правоту своего дела, стояли
насмерть, но врагу своих позиций не сдавали. Мы были готовы отдать за дело
революции всю свою кровь, капля за каплей.
Постепенно
командование, да и бойцы, стали понимать, что методы ведения войны у нас
неправильные. Все мы видели, что нынешняя обстановка совершенно иная, чем в
период четвертого «похода» гоминьдановских войск. Тогда в ходе боев росла
численность наших частей и улучшалось их вооружение, расширялась территория
советских районов. А теперь, когда мы уже полгода воюем с противником по
принципу «крепость против крепости», одерживая иногда победы, численность рядов
Красной армии уменьшилась, а территория советских районов сократилась. Если мы
и дальше будем действовать по такому же принципу, то к чему это приведет? У нас
стали возникать сомнения в правильности лозунга «Не отдадим врагу ни одного
вершка территории советских районов», а также в отношении тактики «крепость
против крепости». Тактику «коротких [86] контрударов» мы
перефразировали следующим образом: «Пошли мясные пирожки войною на собаку,
пошли, да не вернулись».
Делу
мешали «левые» уклонисты, стоявшие тогда у руководства в армии. Они пресекали
подобные настроения, и никто не осмеливался высказывать свои мысли открыто, так
как мог попасть под арест по обвинению в «правом оппортунизме». Тех, кого хоть
немного подозревали в «правом оппортунизме», снимали с работы, сажали в тюрьмы,
а некоторых даже расстреливали. Так зачем же было самим класть голову на плаху?
Уж лучше пасть в бою, погибнуть во имя славной революции!
В этой
обстановке в армии появились необычные настроения: накануне боя бойцы отдавали
все свои деньги в общий котел и на них устраивался обед. Во время обеда бойцы
говорили: «Готовимся к смертельной схватке. Уж если придется умирать, так с
полным желудком». Как будто бы шутка, но в действительности это было отражением
недовольства бойцов тогдашним военным руководством.
Тем не
менее в последнем бою за высоту «Свечка» наши бойцы проявили себя, как
настоящие герои.
Перед
началом боя мы увидели с наблюдательного пункта, что движение по только что
построенному гоминьдановцами шоссе вдруг оживилось. В то же время на позициях у
них стало еще спокойнее. Гоминьдановские солдаты крикнули нам:
— Сочувствуем
вам, а нас сменяют!
Этим
они, по договоренности с нами, предупредили о готовящемся наступлении. В ту же
ночь разведчики сообщили, что с позиций противника доносится звон посуды. Придя
на передний край, я по оживлению во вражеском лагере сразу же определил, что
скоро начнется наступление. Немедленно по телефону доложил обстановку в полк.
— Смотрите,
возможно, вы находитесь на направлении главного удара противника! —
услышал я в ответ голос комиссара полка Ян Юна.
Я согласился
с ним и добавил, что, по-видимому, главный удар придется как раз по
расположению 8-й роты. Комиссар указал, на что мы должны обратить внимание. В
заключение он сообщил: [87]
— Командир
полка решил передать вам из другого батальона один легкий пулемет.
Один
легкий пулемет! Какая это была ценная помощь в те годы! Ведь во всем нашем
батальоне было только два тяжелых и три легких пулемета.
Комиссар
батальона болел и находился в тылу; работа, которую он выполнял, легла на мои
плечи. Ночь я провел в ротах, разъясняя бойцам задачи предстоящего боя.
...Светало.
Звезды еще холодно мерцали на небосводе. Дул легкий ветерок. Чувствовалось
приближение осени. Утренний туман окутал горы. Бойцы позавтракали и заняли свои
места на позициях. Внезапно утреннюю тишину нарушил гул моторов. Появилось
несколько гоминьдановских бомбардировщиков. В горах одна за другой разорвались
бомбы, по горным долинам прокатилось тяжелое эхо. Сбросив бомбы, самолеты
улетели. И тут заговорила вражеская артиллерия. В укрытиях начала осыпаться
земля. От прямых попаданий снарядов взлетали на воздух укрепления. Я никогда до
этого не видел такого ожесточенного артиллерийского огня. Невольно вспомнил о
шоссе, построенном противником совсем недавно. Используя это шоссе,
гоминьдановцы подтянули тяжелую артиллерию. Значит, на это наступление они
возлагали большие надежды. Я хотел доложить обстановку в полк, покрутил ручку
телефонного аппарата — связь прервана; решил позвонить в 8-ю роту —
тоже нет связи. В это время вражеский снаряд разорвался вблизи командного
пункта батальона. Я перешел в один из ходов сообщения. Оттуда сквозь дым едва
виднелись очертания позиций 8-й роты. Ее опорный пункт был уже разбит. Под
прикрытием пулеметного и артиллерийского огня гоминьдановцы шли во весь рост,
за ними следовал отряд заграждения, который мы называли «фашистским».
Бойцы
8-й роты героически сдерживали натиск противника. Они выбирались из разрушенных
укреплений и, укрываясь в ходах сообщения, гранатами и штыками отбивали одну за
другой атаки гоминьдановцев.
Боеприпасы
были на исходе. Гоминьдановцы же продолжали атаковать нас. Оценив создавшееся
положение, я решил ввести в бой 7-ю роту. [88]
Несмотря
на большие потери, гоминьдановцам удалось овладеть горой Баохушань,
находившейся на нашем левом фланге. Создалась угроза выхода противника в наш
тыл. Бойцы, оборонявшие высоту «Свечка», оказались в крайне невыгодном
положении. Поэтому командование полка приказало нам отойти с занимаемых
позиций.
...С
тех пор прошло более двадцати лет. За это время забылись имена многих товарищей
по оружию. Но в памяти всегда будут жить картины того, как они героически
сражались с врагом. Мы всегда будем помнить их безграничную верность делу
пролетариата, их неустрашимость, презрение к смерти, высокую
дисциплинированность. Особенно дорога мне память о командире дивизии товарище
Хун Чжао, который погиб смертью героя вскоре после пятого «похода»
гоминьдановцев против Красной армии. В боях по отражению пятого «похода» гоминьдановцев
мы потерпели поражение, что было следствием ошибок левооппортунистического
руководства. Что касается бойцов Красной армии, то эти герои, сражавшиеся с
противником до последнего вздоха, до последней капли крови, честно выполнили
свой долг перед революцией. [89]
Старший
полковник Юй Бин-хуэй.
Ночной
налет на Лунянь
1
Осенью
1935 года над нашими опорными базами в западной части провинции Фуцзянь нависла
серьезная угроза. Чан Кай-ши двинул сюда крупные силы, под натиском которых
части Красной армии были вынуждены оставлять свои позиции. Часть опорных баз
была уничтожена врагом. Среди бойцов и командиров Красной армии нашлись такие,
которые сдались в плен гоминьдановским войскам. Командовавший гоминьдановскими
войсками Ли Мо-ань в своей ставке в городе Луняне говорил, самодовольно потирая
руки: «Наша армия одержала победу над коммунистами, скоро мы выступим на север,
настигнем и уничтожим Чжу и Мао!»
Во
всех окрестных селах и деревнях гоминьдановцы проводили «торжественные
собрания», сборы «пожертвований населения по случаю победы». Под угрозой
гоминьдановских штыков крестьяне были вынуждены отдавать последнее.
В одну
из тех августовских ночей командир 8-го полка Красной армии Цю Цзинь-шэн со
своими бойцами внезапно проник в горную деревушку Шаньбэй неподалеку от города
Луняня, давнишнюю опорную базу партизанского движения.
Весть
о приходе бойцов Красной армии молниеносно облетела деревню. И стар и млад, и
женщины и мужчины — все вышли встречать своих родных воинов.
Окружив
бойцов, крестьяне расспрашивали их об успехах Красной армии, выкладывали свои
жалобы, рассказывали о пережитом. Одни с проклятиями описывали злодеяния
гоминьдановцев, другие говорили о своей тяжелой жизни и невыносимых налогах и
спрашивали, [90] когда же наконец Красная армия отомстит гоминьдановцам за их
издевательства над народом. Убеленный сединой старик Ли потянул за руку
командира взвода Ли Юэ-шаня и, громко вздохнув, проговорил:
— Эх,
сынок! Мы уже думали, что вы не вернетесь. Не знали, что еще существует ваш
полк!
Эти
слова невольно привлекли внимание командира полка Цю Цзинь-шэна, и он в свою
очередь спросил старика:
— Послушай,
отец! Кто же это говорил, что наш восьмой полк больше не существует?
— Многие,
товарищ командир! — ответил старик, показывая на стены домов, —
Посмотри-ка! Все стены обклеены объявлениями гоминьдановцев. В них говорится,
что Красная армия полностью уничтожена, компартия распалась, уездные и районные
комитеты разбежались... Поверить им — это все равно, что принять зубы
собаки за слоновую кость! Сказать, что это неправда, значит, тебя будут
преследовать и душить налогами. А Красная армия? Она так и не появлялась...
Слушая
старика Ли, командир полка мысленно спрашивал себя: «Разве не так было в других
местах, где побывали гоминьдановцы? Но ведь деревня Шаньбэй раньше была родным
домом нашего полка, — продолжал размышлять Цю Цзинь-шэн, с трудом
сдерживая охватившее его возмущение, — чем же можно объяснить перемену в
настроениях крестьян? Пожалуй, гоминьдановцы слишком обнаглели! Не пора ли их
хорошенько проучить? Иначе народ совсем падет духом, а мы лишимся опоры в
массах. Кроме того, нужно отвлечь на себя крупные силы гоминьдановцев и тем
самым ослабить их давление на главные силы Красной армии. Это чертовски трудно:
людей мало, боеприпасов не хватает, но что-то предпринять необходимо!»
В ту
ночь командир полка не сомкнул глаз. Он напряженно обдумывал что-то. До сих пор
его решения всегда открывали путь к победе. За последние два года 8-й полк
Красной армии неоднократно отличался в боях.
Утром,
сразу же после завтрака, у командира полка состоялось совещание, на нем
присутствовали командиры подразделений и секретарь уездного комитета
Коммунистической партии товарищ У. Он подробно доложил [91] собравшимся
обстановку и в заключение сообщил, что в ближайшие два дня командующий
гоминьдановскими войсками Ли Мо-ань собирается провести в городе Луняне
торжественное собрание, после которого его части должны выступить на
преследование главных сил Красной армии, уходивших на северо-запад. Сообщение
товарища У вызвало у всех нас взрыв негодования: «Хвастливая сволочь! Наглая
тварь! Задержим его здесь!»
Командир
полка сдержанно улыбался.
— Товарищи,
не горячитесь, от вашей ругани Ли Мо-аню не станет хуже! — сказал он.
— Но
как же нам быть, товарищ командир полка? — говорили все, вопросительно
глядя на Цю Цзинь-шэна.
— Как
быть? Нужно доставить Ли Мо-аню письмо с просьбой не торопиться. Нужно сообщить
ему, что бойцов у Красной армии еще достаточно!
— Правильно! —
в один голос заговорили все, но командир полка, жестом восстановив тишину,
продолжал:
— Однако
вручить это письмо адресату должны мы сами. Мы напишем его не пером и не
словами, а винтовками и гранатами!
Затем
командир полка постучал пальцем по карте в том месте, где был обозначен город
Лунянь, и закончил:
— Я
очень хочу принять участие в торжественном собрании, устраиваемом Ли Мо-анем.
2
«На
Лунянь!» Как практически осуществить этот замысел? Город Лунянь — старое
гнездо Ли Мо-аня. Здесь было не менее полка охранных войск. Вокруг города, на
небольшом расстоянии один от другого, были расположены сторожевые посты и
дозоры. Как нашему полку войти в город и как благополучно вернуться назад?..
Действительно,
все это представляло для нас большую трудность. Однако тем-то и отличался наш
командир полка Цю Цзинь-шэн, что в исключительно трудных условиях умел находить
ключ к победе. На совещании он изложил командирам план действий: главное
направление нашего удара — на госпиталь сухопутных войск, расположенный у
южных ворот города, куда не доходил [92] городской вал. Здесь
мы прямо с пустыря могли ворваться на городские улицы. Следующая наша задача
состояла в том, чтобы отбить у противника дот на мосту у западных городских
ворот, прикрываясь его огнем, затем мы могли двинуться дальше, занять аэродром,
главную городскую улицу и... По мере того как командир полка раскрывал свой
замысел, все начинали верить в возможность его осуществления.
Изложив
свои соображения, Цю Цзинь-шэн сказал:
— Возможно,
некоторые товарищи считают этот план авантюрой. Но противник вынуждает нас
пойти на это. Другого выхода у нас нет! Однако шансы на победу немалые: чем
больше солдат противника окажется в городе, тем сильнее они будут скованы, к
тому же противнику и во сне не снится, что Красная армия может предпринять
такой смелый шаг.
На
третий день вечером, переодевшись в гражданское, мы разбились на несколько
групп и выступили разными дорогами в сторону Луняня.
Командир
полка Цю Цзинь-шэн, возглавив группу из тридцати с лишним бойцов, направился к
южным воротам города.
Смешавшись
с потоком местного населения, бойцы вошли в город и окружили госпиталь
сухопутных войск. Главная южная улица Луняня Наньгуань — это наиболее
оживленная часть города. В тот вечер она была залита светом фонарей, на домах
были вывешены флаги. Чувствовалось, что гоминьдановцы хотели придать городу
триумфальный вид.
На
всех перекрестках расхаживали вражеские солдаты с винтовками за спиной, зорко
следя за суетливой уличной толпой. Никому из них и в голову не приходило, что
совсем рядом мимо них прошло несколько десятков бойцов Красной армии.
Из
открытых окон госпиталя доносились отрывистые звуки хуцича{43}
и голоса гоминьдановцев, которые, судя по стуку костяшек, играли в мацзян{44}.
Над входными воротами госпиталя висел большой зажженный фонарь, сами ворота
были наглухо закрыты на большой железный засов. [93]
Цю
Цзинь-шэн окинул взглядом ворота. Они были высокими и массивными. С правой стороны
за воротами виднелась пристройка для караульного отделения.
— Нужно
придумать какой-нибудь способ открыть ворота, — прошептал Цю Цзинь-шэн
командиру отделения Лэю.
Время
шло. Уличный шум начал постепенно стихать. Цю Цзинь-шэн дал знак приготовиться
к началу операции. В это время от моста у южных ворот в нашу сторону двигался
гоминьдановский офицер. Он был пьян. Раскачиваясь из стороны в сторону, он
выкрикивал: «Уцзяпо!.. Уцзяпо!..»{45}.
Цю
Цзинь-шэн локтем подтолкнул командира отделения Лэя. Лэй выпрямился и застыл в
ожидании у входа в переулок. Как только гоминьдановский офицер поравнялся с
командиром отделения, тот выхватил из-под полы штык и мгновенно приставил его
леденящее острие к груди врага.
— Не
двигаться! — тихим, но внушительным тоном скомандовал он. Протрезвевший от
страха офицер сердито выругался. Положив ему руку на плечо и слегка кольнув его
штыком, Лэй угрожающе произнес: — Еще одно слово и тебе смерть! Вылупи-ка
свои зенки, посмотри, кто около тебя! — Гоминьдановский офицер только
ахнул, жалобным шепотом он начал умолять о пощаде. — Пощадим, если будешь
благоразумным. Иди вперед, скажи, чтобы открыли ворота!
Съежившись,
как побитая собака, офицер в сопровождении Лэя подошел к воротам госпиталя и
постучал. В смотровом окошечке показалось лицо часового. Увидев Лэя, часовой
спросил:
— Кто
с вами, господин офицер?
— Связной
из штаба дивизии! — громко ответил Лэй.
Едва
ворота открылись, как у груди часового засверкало острие штыка Лэя. В тот же
миг несколько человек бесшумно проскользнули во двор госпиталя. Часовой рухнул
на землю. Из караульного помещения высунулся заспанный солдат. Не успел он и
слова сказать, как один из наших бойцов ударил его прикладом по голове.
Цю
Цзинь-шэн с винтовкой в руках встал у входа в [94] караульное
помещение и, направив группу бойцов к зданию госпиталя, следил за общим ходом
операции. Внезапно из окна караульного помещения выпрыгнул гоминьдановский
солдат. Цю Цзинь-шэн вскинул винтовку. Раздался выстрел, и враг упал навзничь,
сраженный пулей.
3
В тот
момент, когда группа Цю Цзинь-шэна завязала бой у здания госпиталя, загремели
выстрелы и в других местах.
Первый
выстрел раздался примерно в двухстах метрах от госпиталя, со стороны моста, где
находился вражеский дот.
В доте
размещалось одно отделение противника. Оно контролировало дорогу, которая шла в
город со стороны северо-запада. В этот день вечером солдаты, охранявшие дот,
получили увольнительные и пошли в город развлекаться. У дота остался только
часовой, а в самом доте спали два солдата-сменщика. Сначала часовой не обращал
никакого внимания на сновавших неподалеку от него деревенских пришельцев,
однако через некоторое время он, видимо, что-то заподозрил. Выждав, когда мимо
дота проходил высокий парень, которого он уже приметил, часовой резко окликнул:
— Эй
ты! Что тут вертишься?
— Пришел
за расчетом в город! — ответил парень.
Часовой
выругался и сделал шаг в сторону парня, намереваясь задержать его. Но неожиданный
выстрел в упор свалил часового наземь. Сразу же в дот стремительно ворвались
несколько человек. Спавшие солдаты были тотчас обезоружены. В руках бойцов
Красной армии оказался новенький легкий пулемет системы Браунинга.
Высокий
парень был не кто иной, как командир взвода Красной армии Ли Юэ-шань. Накануне
он тщательно изучил расположение дота и узнал, сколько солдат охраняют его.
Командир полка выделил в распоряжение Ли Юэ-шаня одно отделение и приказал
захватить дот и оттуда прикрыть отряд, атаковавший госпиталь. [95]
В
восточной части города не менее решительно действовала другая группа бойцов
Красной армии. Она ворвалась на вражеский аэродром и блокировала
гоминьдановцев, находившихся в казарме. Бойцы бросили в казарму несколько
ручных гранат, вскоре над ней взвились клубы дыма и языки пламени.
В
городе поднялась паника. Встревоженные стрельбой жители не могли понять, что
случилось. Люди в испуге заметались по улицам. Раздавались возбужденные
возгласы: «Это пришла Красная армия!», «8-й полк Красной армии вошел в Лунянь!»
Но толком никто ничего не знал. Вскоре возле самого штаба командующего Ли
Мо-аня тоже вспыхнул огонь.
4
Тем
временем в госпитале обстановка изменялась со сказочной быстротой. Как только у
караульного помещения прозвучал выстрел Цю Цзинь-шэна, вражеские солдаты,
находившиеся в здании, бросились кто куда. Одни выпрыгивали из окон, другие,
давя друг друга, побежали к черному выходу. Однако у черного выхода их уже
ждали: начальник штаба полка Ван с группой бойцов успел блокировать черный
выход. Гоминьдановцы, как звери, попавшие в ловушку, старались вырваться
наружу, но при каждой новой попытке наталкивались на преграду и в бессильной
ярости возвращались назад.
Лежавшие
на больничных койках раненые вели себя иначе: при появлении бойцов Красной
армии все они, как один, поднимали руки и лепетали: «Я простой солдат и ни в
чем не провинился перед вами!», «Меня принудили пойти в армию, я никогда не
стрелял в ваших бойцов!..» Мы не тронули ни раненых, ни больных, ни
обслуживающий персонал. Некоторые офицеры и солдаты безоговорочно сдали свое
оружие, таких мы тоже пощадили.
Войдя
в здание, Цю Цзинь-шэн с несколькими бойцами начал разыскивать гоминьдановского
начальника госпиталя, который, по полученным нами сведениям, был близким
родственником и доверенным лицом Ли Мо-аня, одним из наиболее реакционных
гоминьдановских офицеров, беспощадно расправлявшихся с коммунистами. [96] Давно уже Цю
Цзинь-шэн горел желанием встретиться с этим негодяем, и вот наконец эта
возможность представилась.
На втором
этаже подряд располагалось семь или восемь комнат. В какой же из них притаился
его превосходительство? Цю Цзинь-шэн приказал обыскать комнаты. Оказалось, что
самая крайняя заперта изнутри. Один боец со всего размаху ударил прикладом в
дверь. Дверь открылась. Боец заглянул в комнату и тотчас без сознания
опрокинулся навзничь. Дверь опять захлопнулась. Цю Цзинь-шэн изо всех сил
толкнул ее ногой — за ней стоял высокий человек — начальник
госпиталя. В руке он держал пистолет. Молниеносно пригнувшись, Цю Цзинь-шэн
выстрелил подряд два раза. Начальник госпиталя, взмахнув руками, упал замертво.
Рядом с письменным столом стоял другой человек, по всей видимости, секретарь
начальника госпиталя, он прижимал к груди телефонную трубку. Казалось, он был
парализован от страха и лишился дара речи.
Цю
Цзинь-шэн, убедившись, что начальник госпиталя мертв, обратился к секретарю:
— Ну-ка
соединись со штабом командующего!
Секретарь
ошалело смотрел на Цю Цзинь-шэна, словно не понимая, чего от него хотят. Цю
Цзинь-шэн громко и резко повторил свое приказание:
— Звони
в штаб командующего и повторяй за мной слово в слово все, что я скажу!
— Слушаюсь,
слушаюсь, — пролепетал секретарь.
Цю
Цзинь-шэн велел ему передать в штаб командующего следующее: «Штаб командующего?
Докладывает тринадцатый госпиталь сухопутных войск. Восьмой полк Красной армии
под командованием Цю Цзинь-шэна захватил госпиталь. Противник располагает
крупными силами. Передайте командующему Ли, чтобы он принял меры
предосторожности. Это не преувеличение, солдат Красной армии действительно
очень много. Нам случайно удалось предупредить...»
В
раскрытое окно Цю Цзинь-шэн видел вспышки разрывов, со всех сторон доносилась
стрельба. Он понял, что аэродром и другие части города уже в руках
красноармейцев. Однако он все же беспокоился: попадет ли сам Ли Мо-ань на
приготовленную для него удочку или нет? Что делать, если он двинет свои части
на выручку [97] госпиталя? Успеют
ли бойцы вынести из города трофейное оружие и медикаменты и увести пленных?
Цю
Цзинь-шэн направил связного в дот к Ли Юэ-шаню с приказом стоять насмерть,
чтобы ни один вражеский солдат не проник к мосту, пока наши бойцы не уйдут из
госпиталя.
В это
время бойцы Красной армии на обоих этажах госпиталя развернули энергичную
деятельность: одни разъясняли пленным гоминьдановцам политику Красной армии,
другие наспех писали объявления, остальные занимались переноской трофейного
оружия и медикаментов. Растроганные милосердным поведением бойцов Красной
армии, гоминьдановские служащие госпиталя добровольно передавали им наиболее
ценные медикаменты. Командир полка Цю Цзинь-шэн, то и дело поглядывая на часы,
напряженно прислушивался к шуму в городе. «Придет ли противник с северной
стороны реки или нет? Правилен ли наш расчет?» — с тревогой думал он.
5
Расчет
Цю Цзинь-шэна оправдался. Противник попался на нашу удочку. Начавшаяся за
городом и в самом городе перестрелка напугала Ли Мо-аня. Он никак не мог
сообразить, какова же в конце концов численность наших войск и какова цель их
прихода. Он так и не решился двинуть свои части, да и не знал, куда их
посылать. К тому же Ли Мо-аня сильно беспокоило, не угрожает ли опасность самой
его ставке...
Только
на рассвете противник пришел в себя. Его части выступили от южных ворот города,
намереваясь догнать нас. К этому времени пожар на аэродроме стих, стрельба
повсюду прекратилась. Гоминьдановцы продвигались быстро, но мы были уже далеко.
Когда
совсем рассвело, гоминьдановцы дошли до развилки трех дорог, невдалеке от
города. И тут наш командир полка опять одурачил их. Он приказал разбросать по
средней дороге гильзы, обоймы, бинты. Гоминьдановцы попались и на эту удочку:
они решили, что мы пошли именно по средней дороге, и устремились за нами по
ложному следу. А наши бойцы во главе с Цю Цзинь-шэном по едва приметной тропке благополучно
вернулись [98] в горную деревушку
Шаньбэй и вместе с ее жителями справляли победу, на этот раз уже настоящую.
Таким
образом, «торжественное» собрание, которое Ли Мо-ань задумал провести в Луняне,
так и не состоялось, остыло у Ли Мо-аня и желание довести до конца «сбор
пожертвований по случаю победы», перестал он говорить и о походе на север. Но
свою злость Ли Мо-ань опять сорвал на народе. Прежде всего он приказал закрыть
городские ворота на три дня и устроить в городе повальные обыски и облавы, а
затем послал свои карательные части в окрестные села и деревни для уничтожения
коммунистов; в целях усиления охраны госпиталя он расположил вокруг него три
роты...
Но как
бы там ни было, жители Луняня и окрестных сел и деревень втихомолку
посмеивались над хвастливыми гоминьдановцами. Все убедились, что у Красной
армии сил достаточно, и люди воспрянули духом. Уездное начальство с тех пор
побаивалось появляться в подвластных ему деревнях и селах. В народе из уст в
уста передавали рассказ о нашей победе, и вскоре люди сложили и стали распевать
такую песенку:
Хвастливый Ли Мо-ань
Решил победу справить,
Устроить торжество,
Честной народ ограбить.
Однако полк восьмой,
Узнав об этой вести,
Счел нужным не лишить
Себя высокой чести.
И вот на торжество
И в гости к Ли Мо-аню
Солдаты Красной армии
Пришли без опозданья.
Взметнулся в воздух фейерверк,
Народ валит гуртом:
Солдаты Красной армии
Сожгли аэродром.
Затем вступили в госпиталь,
Побили злых врагов
И заплатили вдоволь
В счет памятных долгов.
Трубили гоминьдановцы,
Что их не счесть побед,
Что нашей Красной армии
Уже простыл и след. [99]
Мечтали о богатстве,
О почестях, чинах,
Не думали, что ждет их
Неотвратимый крах.
Безмерно возгордился
Надменный Ли Мо-ань,
А полк восьмой явился
Унять его в Лунянь.
Урок дан Ли Мо-аню,
И страх его берет:
Ведь день не за горами,
Когда придет расчет. [100]
Генерал-полковник
Ли Тянь-ю.
Заслон
у реки Сянцзян
В
конце ноября 1949 года, после того как мне посчастливилось присутствовать на
первой сессии Народного политического консультативного совета Китая и на
торжественной церемонии провозглашения Китайской Народной Республики, я
отправился на юго-запад, в провинцию Гуанси, где еще продолжались бои с
гоминьдановскими реакционерами.
Однажды
в пути мне пришлось заночевать в небольшой деревушке, расположенной у реки.
Хозяин дома, в котором я остановился, в ответ на мой вопрос, что это за место,
сказал: «Цзешоу».
Цзешоу?!
Как знакомо мне это название! Ровно пятнадцать лет назад, после тяжелых
кровопролитных боев, мы переправились здесь через реку Сянцзян и продолжали
Великий поход.
Я
долго не мог заснуть. В сознании оживали картины давних боев, вспомнилось, как
моя часть стояла насмерть, прикрывая переправу главных сил Красной армии и
Центрального Комитета партии через реку Сянцзян.
* * *
Это
было в конце ноября 1934 года, во время Великого похода. Главные силы Красной
армии, вместе с которыми следовали члены Центрального Комитета партии, прорвали
третью линию вражеской блокады и подошли к реке Сянцзян. Гоминьдановцы,
стремясь преградить нам путь на запад, создали вдоль реки Сянцзян четвертую
линию блокады.
Слева
и справа нам угрожали гоминьдановские войска, действовавшие в провинциях Гуанси
и Хунань, [101] с тыла на нас
наседали главные силы центральной группы гоминьдановских войск. Враг ставил
перед собой цель — загнать Красную армию в мешок в районе Цюаньчжоу —
Синань — Гуаньян и затем уничтожить ее. Обстановка сложилась для нас
исключительно неблагоприятная. Нужно было во что бы то ни стало переправиться через
реку Сянцзян.
Помню,
как после непродолжительного отдыха в окрестностях города Вэньши наша дивизия
готовилась выступить дальше. В это время прибыл связной и вручил мне телеграмму
из штаба корпуса. 14-му и 15-му полкам нашей дивизии (13-й полк находился в
непосредственном подчинении штаба корпуса) приказывалось немедленно выступить в
направлении местечка Синьсюй, что в районе города Гуаньян. Задача полков
состояла в том, чтобы, заняв позиции в указанном месте, создать заслон против
частей гуансийской армии гоминьдановцев, обеспечить безопасность движения
частей Красной армии на левом фланге и прикрыть переправу через реку Сянцзян
главных сил, в составе которых находились центральные руководящие органы
партии. Приказ был написан в лаконичном и абсолютно категоричном тоне и
заканчивался следующими словами: «Любой ценой задержать гоминьдановцев на
три — четыре дня». Задача была исключительно тяжелой.
Сев у
обочины дороги и расстелив на земле карту, я при свете ручного фонарика отыскал
на ней место расположения наших позиций, затем отдал подразделениям приказ
двигаться на юго-запад в направлении местечка Синьсюй.
К
четырем часам дня мы прибыли в назначенное место. Нам удалось упредить
гоминьдановцев и занять рубеж раньше их. Выслав разведку и расставив сторожевые
дозоры, я вместе с комиссаром дивизии Чжун Чи-бином, начальником штаба Ху
Чжэнем, командирами полков и их комиссарами вышел на рекогносцировку местности.
Наши позиции находились примерно в сорока километрах от реки Сянцзян. Прямо
перед нами проходила шоссейная дорога в город Гуаньян. Это была единственная
дорога, дававшая гоминьдановцам возможность выхода к реке Сянцзян.
По
обеим сторонам дороги тянулись невысокие горы. Рельеф местности, казалось, сам
подсказывал нам, что [102] нужно обязательно укрепиться на вершинах
гор и контролировать с них все окружающее пространство; отсюда до самого берега
реки простиралась низина. Так мы и сделали.
Я
отдал приказ расположить 15-й полк на левом фланге, а 14-й полк — на
правом фланге. Командный пункт дивизии находился в полутора километрах от
нашего переднего края. Кроме того, были выбраны позиции для артиллерийского
дивизиона «Красная звезда», которым командовал У Тин. Этот дивизион Военный
совет передал в распоряжение штаба нашей дивизии.
Едва
наши части успели занять свои позиции, как разведка сообщила, что две дивизии
7-го корпуса гуансийской группы гоминьдановских войск под командованием Ся Вэя
приближаются к нам.
Два
наших полка должны были сдержать натиск двух дивизий гоминьдановцев. Да, силы
были слишком неравными! К тому же наши части в результате непрерывных
изнурительных переходов и боев устали и понесли значительные потери. Положение
осложнялось еще и тем, что между нашими позициями и местечком Синьсюй,
расстояние до которого составляло шесть — семь километров, не было никаких
оборонительных сооружений. И все же мы рассчитывали продержаться здесь
два — три дня, потому что верили в стойкость и мужество наших бойцов.
Я
поделился своими мыслями с начальником штаба дивизии Ху Чжэнем, когда он,
склонившись над картой, обдумывал тот же самый вопрос. Выслушав меня, он
выпрямился и решительно сказал:
— Ну
что же, пусть подходят, встретим! Пока мы живы, им здесь не пройти!
Затем
мы составили командиру корпуса телеграмму следующего содержания: «Поставленная
перед нами задача будет выполнена!»
Пока
продолжались наши приготовления, гоминьдановцы приблизились. Мы понимали их
намерения: стремительно продвигаясь по дороге, как можно скорее занять Синьсюй
и затем преградить нашим левофланговым частям переправу через реку Сянцзян.
Однако их расчеты разбились о наш железный кулак.
Завязался
ожесточенный бой. Гоминьдановцы шли в атаку при поддержке сильного
артиллерийского и пулеметного [103] огня, рассчитывая смять наши позиции.
Выбрав подходящее место на вершине горы, я стал сосредоточенно наблюдать за
ходом боя. В бинокль было отчетливо видно все, что происходило внизу.
В
течение какого-то времени наши позиции были сплошь окутаны густыми клубами
порохового дыма. Когда дым рассеялся, я увидел, как гоминьдановские солдаты
открыто, во весь рост, идут в психическую атаку. Наши позиции не обнаруживали
никаких признаков жизни, как будто артиллерийский огонь врага заставил их
умолкнуть навсегда. С каждой минутой гоминьдановцы приближались все ближе и ближе.
Вот они уже в нескольких десятках метров от нас. И вдруг раздались взрывы. Это
бойцы забросали врага связками ручных гранат. Не ожидавшие ничего подобного
гоминьдановцы остановились, затем попятились назад, но меткий огонь настигал
их. Сделал свое дело и артиллерийский дивизион «Красная звезда». Атака
гоминьдановцев захлебнулась. Враг понес большие потери, но и мы не досчитались
многих бойцов.
День
прошел в непрерывных схватках. На утро бой разгорелся с новой силой.
Вскоре
пришлось оставить несколько небольших высот. И уж кому-кому, а мне-то хорошо
было известно, что это произошло не из-за недостатка стойкости у наших бойцов.
Гоминьдановцам удалось занять эти высоты лишь после того, как погибли все их
защитники.
Мы
несли потери. Возле командного пункта сновали санитары: они выносили раненых в
тыл.
Пришло
донесение из 14-го полка: ранен комиссар полка. По телефону позвонил начальник
штаба 15-го полка Хэ Дэ-цюань: командир и комиссар полка ранены, из трех
командиров батальонов двое убиты, потери убитыми и ранеными в полку составляют
более пятисот человек. Разумеется, потери в бою неизбежны, но, когда из полка,
и без того не полностью укомплектованного, выбывают сразу пятьсот —
шестьсот человек, — это показывает, какой дорогой ценой платили мы за то,
чтобы задержать противника. И все же, несмотря на большие потери, бойцы 15-го
полка были полны решимости стоять насмерть.
В это
время из штаба корпуса по радио нам сообщали: [104]
— «Звезда»,
«Звезда»! Главная колонна Красной армии идет к переправе.
— «Звезда»,
«Звезда»! Главная колонна подошла к переправе.
— «Звезда»,
«Звезда»! Главная колонна начала переправу.
Каждая
радиограмма заканчивалась словами: «Просим вас держаться во что бы то ни
стало!» Я отдавал себе полный отчет в том, что на нас была возложена
исключительно серьезная задача. Трудно представить себе более тяжелые
последствия, чем те, которые были бы, если бы мы дрогнули и дали гоминьдановцам
возможность выйти в местечко Синьсюй. Меня беспокоило, что штаты наших тыловых
учреждений были слишком раздуты. После того как Красная армия начала Великий
поход, громоздкая структура нашей организации, слишком большие обозы сильно
задерживали продвижение войск. Мы подчас не только не предпринимали никаких
активных действий против врага, но были вынуждены платить слишком дорогой ценой
за то, чтобы прикрывать движение чересчур громоздких тыловых учреждений. Я
ловил себя на мысли, что главной колонне Красной армии, в составе которой
находились работники аппарата ЦК партии, надо поскорее переправляться через реку —
тогда наши потери будут меньше.
Свои
соображения я высказал комиссару Чжун Чи-бину. В это время подошел Ху Чжэнь.
— Командир
пятнадцатого полка Бай Чжи-вэнь погиб, комиссар полка Ло Юань-фа ранен.
Придется тебе, начальник штаба, взять на себя командование полком. Организуй
оборону так, чтобы до рассвета ни одна позиция не была отдана врагу!
Ху
Чжэнь кивнул головой и ничего не сказал. Вид у него был озабоченный. Затем я
позвонил командиру 14-го полка Хуан Чану и приказал ему перевести командный
пункт полка в расположение командного пункта дивизии.
Огонь
гоминьдановцев не ослабевал. Вскоре на командный пункт дивизии прибыл командир
14-го полка Хуан Чан. Едва он вошел в укрытие, как снова позвонили из 15-го
полка и доложили: только что при отражении очередной атаки гоминьдановцев погиб
принявший [105] на себя
командование полком начальник штаба дивизии Ху Чжэнь.
Несколько
секунд я продолжал держать в руках телефонную трубку. Я никак не мог
примириться с мыслью, что это правда. Ведь совсем недавно он живой стоял передо
мной, выслушивая мое приказание. Товарищ Ху Чжэнь прибыл в нашу дивизию
незадолго до своей гибели. Но мы с ним были знакомы в течение нескольких лет.
Вместе учились в Университете Красной армии в Жуйцзине. Молодой, отважный, он
отличался какой-то особенной хваткой в командирском деле. И вот не стало моего
боевого товарища и друга...
Стараясь
превозмочь сжавшую сердце острую боль, я передал эту печальную весть комиссару
дивизии Чжун Чи-бину и командиру 14-го полка Хуан Чану. Затем сообщил им о ходе
переправы через Сянцзян главной колонны Красной армии.
— Мы
не отступим ни на шаг! — решительно заявил я. И как клятву я повторил
слова начальника штаба дивизии Ху Чжэня, сказанные им перед боем: — Пока
мы живы, гоминьдановцы не пройдут в Синьсюй.
Через
некоторое время, как только командный пункт дивизии переместился на новое
место, мне доложили: погиб командир 14-го полка Хуан Чан.
Близился
вечер. Мы уже двое суток сдерживали яростный натиск гоминьдановцев. Главная
колонна Красной армии все еще переправлялась через реку.
Несмотря
на большие потери, мы не отступали ни на шаг, стояли насмерть. На третьи сутки
бой достиг наивысшего напряжения, но мы по-прежнему удерживали свои позиции и
не давали гоминьдановцам продвинуться вперед хотя бы на один шаг.
Наконец
из штаба корпуса пришла телеграмма: «Главная колонна Красной армии
переправилась через Сянцзян и успешно продвигается к Луншэну. Задача задержать
гоминьдановцев вами выполнена. Приказываем после прибытия 6-й дивизии срочно переправляться
через реку».
Я
дважды внимательно прочитал телеграмму и облегченно вздохнул. В волнении крепко
пожал руку комиссару Чжун Чи-бину и громко закричал: «Ура! Главная колонна
Красной армии благополучно переправилась через реку. Мы выполнили свою задачу!»
[106]
* * *
Много
лет прошло с тех пор. Но эти события навсегда сохранились в моей памяти. И
мысленно я говорю себе: «Как бы ни был силен и жесток враг, как бы ни хотел он
уничтожить рожденные в революции наши вооруженные силы — китайскую Рабоче-крестьянскую
Красную армию, — он не сделал этого, да и не мог сделать».
Теперь
мы осознали ошибки, допущенные в военном руководстве «левыми» уклонистами:
именно по их вине мы не смогли тогда, в период грандиозного стратегического
передвижения, более активно уничтожать врага, не смогли продвигаться вперед
более стремительно, вместо активных боевых действий противопоставляли
противнику пассивную оборону и платили за это жизнями наших бойцов.
Особенно
много я думаю о тех, кто пожертвовал самым дорогим — жизнью за то, чтобы
сохранить Красную армию и обеспечить победу революции. Это они преградили своей
грудью дорогу врагу и сохранили силы революции!
Вечная
слава павшим борцам! [107]
Генерал-майор
Сяо Ин-тан.
Форсирование
реки Цзиньшацзян
Весной
1935 года войска 1-го фронта Красной армии совершили переход из провинции
Гуанси в северную часть провинции Гуйчжоу. В течение нескольких месяцев мы вели
в районе Цзуньи, Тунцзы, Чишуй ожесточенные бои с гоминьдановскими войсками. В
целях ликвидации окружения и блокады противника, с каждым днем бросавшего
против нас все новые и новые силы, Центральный Комитет нашей партии дал
указание войскам 1-го фронта передислоцироваться в провинцию Юньнань. Этот
переход был совершен по трем направлениям в конце апреля 1935 года.
Наш
полк красных курсантов, перед которым была поставлена задача охранять
руководящие органы партии и ответственных работников, двигался в центральной
колонне.
Полк
красных курсантов был сформирован из штатов двух военных училищ — Гунлюэ и
Пэнян во время Великого похода Красной армии. В своем составе он имел два
пехотных батальона, батальон особого назначения и отряд обслуживания. Все
курсанты, за исключением отряда обслуживания, служили в свое время командирами
рот и взводов; это были молодые энергичные люди, которые уже имели богатый
боевой опыт.
Я
командовал 5-й ротой 2-го батальона.
В
апреле в провинции Юньнань тепло и приятно, но нам было некогда наслаждаться
весной. Мы не могли останавливаться; нас по пятам преследовали несколько
десятков тысяч гоминьдановцев.
Однажды
вечером подразделение наших войск расположилось в одной из деревень. В полночь
я отправился проверять посты. Подойдя к дому, в котором размещались [108] руководители ЦК, я
увидел полоску света. «Кто же из наших руководителей не спит в такое позднее
время?» — подумал я. Пока я разговаривал с часовым, кто-то вышел из дома и
подошел к нам. Я узнал товарища Чжоу Энь-лая.
— Ах,
это ты? — сказал он. — Кончишь проверять посты, заходи ко мне,
посидим немного.
В доме
бывшего помещика, где разместились руководители ЦК, комнаты были приблизительно
одинаковые по размеру. В комнате Чжоу Энь-лая стояли старинный стол и несколько
стульев.
Лицо
Чжоу Энь-лая было желтое худое, но в глазах по-прежнему светилась какая-то
таинственная сила. Да, нашим руководителям тоже пришлось немало пережить.
Когда
я сел, Чжоу Энь-лай спросил:
— Сколько
курсантов осталось в вашей пятой роте?
— В
боях под Цзуньи и Тучэном мы потеряли несколько человек, сейчас в роте около
ста двадцати курсантов и командиров.
Затем
он поинтересовался обстановкой, настроением курсантов, вооружением. Я отвечал
на все вопросы.
Чжоу
Энь-лай, растягивая слова и слегка улыбаясь, сказал:
— Ваша
рота хорошо сражалась у Цзуньи и Тучэна, храните и в будущем эту славу.
Он
развернул бумажный сверток, лежавший на столе, и стал угощать меня галетами,
которые приготовил ему на ужин один из бойцов охраны. Я отказался, но он
положил передо мной галеты. Я взял три маленьких кусочка и стал ждать новых
вопросов, но Чжоу Энь-лай молчал. Наконец он сказал:
— Хорошо,
уже поздно, иди отдохни.
Выйдя
из комнаты, я стал раздумывать, почему Чжоу Энь-лай так подробно расспрашивал о
нашей роте, неужели он хочет дать нам какое-то важное задание. От этой мысли
сердце мое сильно забилось, и я жалел, что у меня не хватило смелости выяснить
этот вопрос во время беседы с Чжоу Энь-лаем.
На
другой день курсанты использовали свободное время для приведения себя в
порядок, а также для пополнения продовольственных запасов. Одни посреди двора
кипятили в большом чане белье; другие очищали [109] рис; третьи чинили
одежду, а некоторые чистили оружие и точили штыки. Я с несколькими курсантами
сидел под карнизом крыши одного из домов, плел соломенные сандалии и прислушивался
к разговору товарищей. Кто-то из них сказал:
— Тебя
не удивляет, что противник приближается, а мы остановились и не идем дальше?
— Ничего
удивительного в этом нет: во-первых, мы ждем противника, чтобы дать ему бой, а
во-вторых, перед нами стоит большая задача и необходимо хорошо
подготовиться, — ответил другой.
— О
какой большой задаче ты говоришь? — вступил в разговор третий. —
Будем наступать на Куньмин{46}?
Или форсировать реку Цзиньшацзян?
Никто
не ответил, но взоры всех устремились ко мне.
— Командование
не давало указаний; никто не знает, что предстоит нам делать, — сказал я.
Во
второй половине дня подготовка была почти закончена: одежда выстирана,
починена, мешки наполнены провиантом, оружие вычищено до блеска. Ко мне
группами подходили курсанты и спрашивали, почему мы не выступаем. Я волновался
и досадовал, что не мог дать им ответа. Тогда я решил где-либо разузнать
новости.
Проходя
мимо дома, где располагались руководящие органы, я видел быстро снующих взад и
вперед людей. Среди них были и знакомые мне кадровые работники, но обращаться к
ним с расспросами было неудобно. Поэтому я пошел в другие роты, но и там люди
ничего не знали.
На
третий день утром мы узнали, что преследующий нас противник подошел очень
близко и делает попытки окружить нас, а мы все еще не предпринимаем никаких
действий. В полдень я вдруг увидел посыльного из штаба полка, он направлялся в
нашу роту. Я нагнал его и спросил:
— Нас
вызывает к себе командир полка?
— Так
точно, — ответил посыльный.
В штаб
полка мы направились вместе с политруком Ли.
В
комнате, где размещался штаб полка, было полно [110] народу; кроме
командира нашего полка Чэнь Гэна{47}
и комиссара полка Сун Жэнь-цюна, здесь были знакомые и незнакомые мне
ответственные работники ЦК партии. Увидев нас, командир полка Чэнь тоном
приказа сказал:
— Центральный
Комитет решил, что наши войска, продвигаясь на север, будут форсировать реку
Цзиньшацзян, причем на наш полк возложена задача захватить переправу. Решено
также назначить второй батальон в головной отряд, а его пятая рота пойдет в
авангарде. Вы должны любой ценой быстро захватить переправу и прикрывать огнем
наши войска при форсировании ими реки. Хорошо подготовьтесь и немедленно
выступайте. — Показывая на сидевших в стороне одетых в черные костюмы
товарищей, командир полка добавил: — Центральный Комитет выделил группу
сотрудников, совместно с которыми вы будете решать поставленную вам задачу, а
это товарищ Ли — руководитель группы, он несет ответственность за
проведение этой операции.
Мы
обменялись рукопожатием с товарищем Ли, поговорили о времени нашего
выступления.
К
берегу реки Цзиньшацзян подразделения направились самой кратчайшей дорогой.
Мы с
заместителем командира батальона Хо Хай-юанем шли за авангардным взводом, а
политрук и группа товарищей из ЦК следовали в хвосте колонны.
Боевой
дух курсантов после замечательных побед, одержанных у Цзуньи и Тучэна, еще
более окреп; за два дня отдыха курсанты восстановили свои силы и с большим
воодушевлением восприняли решение о назначении роты в состав головного отряда.
Они шли быстро, хотя горная дорога была плохой, а временами и совсем
прерывалась. Нещадно пекло солнце, бойцы обливались потом, и все-таки они
проделывали более пяти километров в час, причем никто не жаловался на
трудности, никто не отставал. Мы шли без отдыха весь день и только вечером
сделали десятиминутный привал. Наскоро поев, мы снова продолжали путь,
преодолев без остановок еще сорок километров. [111]
Мы
бодро переносили форсированный марш, но нашим проводникам было очень тяжело,
хотя они выросли в горах и считались неплохими ходоками. Чтобы не снижать
темпов передвижения, мы стали заменять устававших проводников.
Когда
подразделения перевалили через высокую гору и до реки Цзиньшацзян оставалось
около тридцати километров, был устроен небольшой привал. Во время отдыха мы
вместе с товарищем Ли разработали план захвата переправы. Было решено
уничтожить противника, находившегося по ту сторону реки, и захватить лодки и
переправу, затем разгромить противника, оборонявшего противоположный берег,
закрепиться там и ожидать подхода наших войск, которым предстояло переправиться
через Цзиньшацзян.
Мы
подошли к реке, когда спускались сумерки. Цзиньшацзян напоминала собой широкую
полосу серой материи, расстеленной в горах. Впереди тускло светились огни. Я
отдал приказ:
— Приготовиться
к бою!
В это
время ко мне прибежал доложить обстановку командир 1-го взвода. От быстрого
бега он часто и тяжело дышал.
Оказывается,
противнику давно было известно, что Красная армия вступила в провинцию Юньнань.
Опасаясь форсирования нашими войсками реки Цзиньшацзян, он в течение нескольких
дней проводил перегруппировку войск, оборонявших противоположный берег реки на
фронте в несколько сот километров. Враг не только контролировал все переправы,
но и захватил и перегнал на свой берег все лодки. Противник непрерывно посылал
разведчиков, переодетых в гражданское, которые, переправившись через реку,
должны были выяснять обстановку на нашем берегу.
И
сегодня эти разведчики были здесь, но они, как обычно, не занимались разведкой;
курили опиум или грабили местное население. Лодки, на которых они
переправились, стояли у берега. Когда наш передовой разведывательный дозор
подошел к реке, лодочники приняли наших разведчиков за своих.
Наши
же, сразу смекнув, в чем дело, без единого выстрела захватили их вместе с
лодками.
Выслушав
доклад командира 1-го взвода, я побежал [112] к реке. Я
постарался успокоить насмерть перепуганных лодочников, а затем стал
расспрашивать их о том, что делается на противоположном берегу. Прошло немало
времени, прежде чем я получил нужные мне сведения, выслушивая запинавшихся и
дополнявших друг друга лодочников.
На том
берегу было расположено небольшое село, в котором находилась налоговая контора
и охранный отряд, насчитывавший человек тридцать — сорок. Сегодня утром в
село прибыла рота гоминьдановцев. В центре села была расположена каменная
пристань, на которой для наблюдения за рекой был выставлен пост. Там постоянно
дежурил один солдат из охранного отряда.
Хотя
противник знал, что Красная армия готовится переправиться через Цзиньшацзян, он
все же считал переправу в этом месте неудобной и вообще не думал, что наши
войска так быстро подойдут к реке. Поэтому враг, обороняя этот участок реки, не
проявлял достаточно высокой бдительности.
Оценив
обстановку, мы с заместителем командира батальона решили немедленно
переправиться на другой берег. Лодочники охотно согласились перевезти нас. Их
подкупило то, что мы отнеслись к ним хорошо и пообещали дать больше денег и
опиума, чем обычно давали им гоминьдановцы, к тому же грубо обращавшиеся с
ними. Вместе со мной на противоположный берег переправлялись 1-й и 2-й взводы,
а заместитель командира батальона, политрук и группа товарищей из ЦК должны
были находиться на этом берегу. Вместе с ним оставался и 3-й взвод. Ему была
поставлена задача охранять наш берег, а в случае необходимости он должен был
оказать нам огневую поддержку. Он занял позиции у самого берега реки.
1-й и
2-й взводы бесшумно разместились в лодках, я отдал последние распоряжения, и мы
отчалили от берега.
Чем
ближе мы приближались к противоположному берегу, тем все отчетливее становились
очертания села, все ярче светились огни в окнах. Через несколько минут должна
была произойти горячая схватка с врагом. Мое сердце забилось сильнее, а руки
еще крепче сжали оружие. Не отрываясь, смотрел я на село и вдруг неожиданно для
себя прошептал: [113]
— Боже,
помоги нам, чтобы все прошло удачно!
Никогда
я не был религиозным и не знаю, почему сейчас я вспомнил о боге.
Когда
мы причалили, я легонько подтолкнул двух курсантов, и они с винтовками
наперевес быстро пошли вверх по каменным ступеням пристани. Вдруг раздался
гортанный, с юньнаньским произношением оклик:
— Эй!
Что вы тут делаете? Уходите обратно!
Курсанты
ничего не ответили. Затем раздался громкий окрик:
— Стой!
Услыхав
это, я побежал за курсантами наверх... Ничего не успевшие понять вражеские
часовые были захвачены нами в плен.
Я
допросил пленных. Их показания совпадали с тем, что рассказали нам лодочники. Я
приказал 1-му взводу двигаться к центру села и атаковать роту гоминьдановцев,
2-му взводу — ударить по охранному отряду и о ходе операции своевременно
докладывать мне.
Обе
лодки отправились обратно за новой группой наших бойцов.
Я
велел связному разжечь костер на берегу. Как было условлено, этот сигнал
означал, что все мои бойцы уже переправились на противоположный берег. Сигнал
был подан. Теперь нужно было ждать исхода операции.
Трах!
Трах! — вдруг прогремели выстрелы, и потом опять стало тихо. «Что там
произошло?» — невольно вырвалось у меня. В этот момент прибежали посыльные
от 1-го и 2-го взводов.
Обстановка
сложилась следующим образом. Когда 1-й взвод достиг места расположения
гоминьдановской роты, раздался окрик часового. Наши лодочники ответили, что
идут, мол, свои, из охранного отряда. Больше часовой не успел ничего спросить,
так как был схвачен нашими бойцами. Быстро разузнав обо всем у пленного, бойцы
бросились к домам, занятым гоминьдановцами, и, открывая двери ударом ноги,
кричали: «Сдавайтесь!» Гоминьдановские солдаты медленно поднимали руки. Они
были настолько ошеломлены, что даже не пытались сопротивляться.
Действия
2-го взвода в основном были похожи на действия 1-го взвода. Бойцы под видом
налогоплательщиков пробрались в расположение врага. Солдаты [114] охранного отряда в
это время или играли в мацзян, или курили опиум. Мы их всех переловили, как
цыплят. Никому, даже командиру охранного отряда, не удалось бежать.
Хорошо!
Все шло, как было намечено планом. В радостном настроении я вложил свой
пистолет в кобуру и приказал связному еще раз разжечь большой костер на берегу,
это был наш второй условный сигнал.
Переправа
была захвачена нами! Я легкой быстрой походкой направился в село.
В то
время когда я собирался разыскать политрука и обсудить с ним дальнейшие
действия, прибыл заместитель командира батальона. Он передал мне приказ
командира полка продвинуться вперед на семь километров по горной дороге в
направлении населенного пункта Хойли с тем, чтобы дать возможность нашим
войскам закрепиться на переправе.
Бойцы
нашей роты быстро собрались на улице села. Все выражали готовность идти дальше,
но голод давал себя знать, очень хотелось есть. И это вполне естественно —
ведь мы совершили марш в сто с лишним километров и за все это время
довольствовались лишь небольшой порцией рисового отвара.
По
дороге я вдруг заметил вывеску на воротах одного из домов. Подошел поближе, на
вывеске было написано, что это лавка, в ней продаются сладости. Я решил войти.
Открыл дверь: в лавке темно, как в пещере, несколько раз окликнул хозяина, но
мне никто не ответил. Вероятно, услыхав выстрелы, все убежали отсюда. Зажег
лампу и увидел на полках множество местных лакомств. Курсанты взяли их,
понюхали и положили обратно, потом снова взяли. Тогда мы собрали все галеты и
засахаренные фрукты и взвесили — их оказалось более пятнадцати
килограммов. Наш хозяйственник отсчитал нужное количество монет, написал записку
и осторожно положил ее вместе с деньгами в стол. В нашей роте было более ста
человек, значит, на одного бойца пришлось приблизительно по сто граммов
сладостей. Каждый проглотил свою порцию в один миг.
Выйдя
из села, мы прошли около восьми километров, по каменистой горной дороге, идущей
в направлении Шаньгоу. Впереди была сравнительно ровная местность. Здесь и
решили сделать привал. Быстро заготовили [115] дрова, натаскали
воды, несколько человек принялись готовить пищу, а остальные легли отдыхать.
Не знаю,
сколько времени прошло, когда меня кто-то разбудил. Проснувшись, я увидел перед
собой заместителя командира батальона. Тот быстро проговорил:
— Командир
роты Сяо, поднимайте людей и продолжайте двигаться вперед! Пройдете по дороге
двадцать километров, там будет Шаньдин. Командир полка приказал до рассвета
занять позиции с тем, чтобы не допустить подхода туда гоминьдановцев.
— Но
ведь наш полк, включая руководящие органы партии и ответственных работников,
сможет в течение одного дня переправиться через реку, так к чему же тогда
закреплять за собой переправу? — усомнился я.
Заместитель
командира батальона, смеясь, ответил:
— Ты
рассуждаешь очень примитивно, сейчас через этот район должны пройти наши
главные силы.
— Что?
Первая и третья армейские группы здесь пройдут?
— Правильно!
Правильно! — ответил заместитель командира батальона, кивая головой.
Теперь
я понял, почему был организован летучий митинг перед походом, и вспомнил
разговор с Чжоу Энь-лаем, когда он, выяснив положение в нашей роте, заботился
не только о нашей центральной колонне, но и о передвижении всей армии. Сейчас
все идет хорошо, переправа налажена. Я представляю себе, как наши войска
сплошным потоком переправляются через реку и бойцы говорят: «Эту дорогу
проложил нам полк красных курсантов».
Думая
об этом, я невольно испытывал радость, но и одновременно чувствовал
ответственность за свою роту, которая идет в авангарде нашей армии. Немедленно
поднял всех командиров взводов и потребовал, чтобы все быстро ели и готовились
к выступлению.
Разбуженные
курсанты вставали и, узнав, что им предстоит снова выступать в поход,
недоуменно, еще не очнувшись от сна, говорили:
— Переправу
взяли, реку форсировали, зачем сейчас спешить?
— Гора
высокая, а дорога узкая, ночью ничего не видно, настанет день — идти будет
лучше.
— И
противника нет, к чему же эта спешка? [116]
Но,
когда политрук разъяснил им смысл овладения Шаньдином и укрепления переправы,
курсанты, узнав, что они являются самым передовым отрядом всей армии, сразу
заговорили другим тоном и даже самые ворчливые восклицали:
— Займем
Шаньдин! Обеспечим переправу нашей армии через реку!
— Даешь
Шаньдин! Встретим своих старших братьев!
Бойцы
заторопились, быстро поели и выступили.
Несмотря
на то что мы с трудом волочили ноги от усталости, в Шаньдин прибыли в точно
назначенное время.
Шаньдин
расположен на холмах. Вдали виднеется цепь небольших гор; узкая дорога, ведущая
в Хойли, круто извиваясь, теряется в маленьких холмах. Мы решили занять позицию
на двух дальних холмах, расположенных по обеим сторонам этой дороги. Холмы
довольно высоки и, подобно заставе, господствуют над дорогой, идущей из Хойли к
переправе.
Когда
подразделения продвигались к этим холмам, из авангардного отделения было
получено донесение о приближении противника. Минут через двадцать действительно
появился большой вражеский отряд.
Занятие
нами этого района оказалось очень своевременным. Если бы вчерашнюю ночь мы
провели в Шаньгоу, то сегодня пришлось бы расплачиваться за это дорогой ценой,
атакуя противника, который за эту ночь успел бы опередить нас.
Противник,
не зная наши силы, не осмеливался атаковать нас; мы также не вступали с ним в
бой. В четвертом часу пополудни к нам прибыли 4-я рота и пулеметная рота
батальона особого назначения, возглавляемые командиром полка Чэнем и комиссаром
Суном.
Я
доложил обстановку и вместе с командирами пошел осматривать позиции, занятые
противником.
Не
прошло и нескольких минут, как командир полка собрал нас, командиров 4-й и
пулеметной рот, и поставил задачу. Он приказал моей роте вести наступление с
правого холма и атаковать противника, занявшего позиции справа от большой
дороги, 4-й роте — наступать с левого холма, ударить по противнику,
расположенному слева от этой дороги, а четыре тяжелых пулемета [117] из пулеметной роты
должны были с вершин этих холмов прикрывать своим огнем наше наступление. После
разгрома противника мы должны были организовать его преследование.
Тяжелые
пулеметы начали обстрел противника, прозвучал сигнал атаки, и я со своей ротой
бросился вперед.
Враг
был разбит, и его солдаты в панике разбежались по горам и полям. Мы
преследовали их без отдыха не менее пяти километров. Когда мы уже дошли до
высоты возле одной деревни, прибыл конный связной с приказом командира полка о
прекращении преследования и о закреплении на занятых позициях.
Я со
своими подразделениями занял скаты высоты. Мы до такой степени устали, что
трудно было даже переставлять ноги, а тот, кто садился, уже не мог подняться.
Некоторые ложились на землю и тут же засыпали.
Когда
стемнело, бойцы вдруг стали шумно подниматься и побежали вверх по склону
высоты. Я взглянул и увидел, как с гор спускается один из наших отрядов, а
передовые подразделения уже вступали в деревню. Курсанты слышали, как связной
говорил, что это движется большой отряд 3-й армейской группы, и все, забыв про
усталость и трудности длительного преследования противника, карабкались наверх,
чтобы приветствовать товарищей по оружию.
На
другой день руководители ЦК партии и работники центральных органов
переправились через реку и разместились в деревне, которую мы перед этим
прошли, преследуя противника. Наш полк также благополучно достиг окрестностей
этой деревни. Я слышал, как кто-то сзади меня сказал:
— Сейчас
через реку переправляются части первой армейской группы; когда переправа будет
окончена, пойдем вперед по дороге, идущей слева в направлении на Хойли. [118]
Генерал-лейтенант
Лю Чжун.
В
нижнем течении Дадухэ
Части
Красной армии, выступившие в Великий поход, успешно форсировали реку
Цзиньшацзян и, пройдя через Дэчан и Сичан, 20 мая 1935 года достигли Лугу.
Перед
нами стояла задача — быстро форсировать реку Дадухэ, крупную естественную
преграду на пути продвижения наших войск, и затем, продолжая движение на север,
соединиться с войсками 4-го фронта.
Чтобы
задержать продвижение наших войск, пехотная бригада сычуаньского милитариста Лю
Вэнь-хуэя заняла Фулинь, расположенный на северном берегу Дадухэ. От Лугу к
Дадухэ проходили две дороги: через Сяосянлин, районы, населенные народностью и,
до Дашубао, лежащего напротив Фулиня; все важные пункты на этой дороге
охранялись гоминьдановцами; и дорога через Мяньчжу, районы, населенные
народностью и, до Аньшуньчана. Вторая дорога — узкая и менее
удобная для движения, правда, она была немного короче первой.
В
полдень 20 мая в штаб нашего 1-го корпуса прибыл начальник Главного штаба Лю
Бо-чэн. Он сообщил нам решение Военного совета о необходимости продолжать
движение наших войск на север. Лю Бо-чэн приказал начальнику штаба корпуса Цзо
Цюаню и комиссару 2-й дивизии Лю Я-лоу вместе с 5-м полком и разведывательной
ротой корпуса двигаться к Дашубао и, выйдя к реке Дадухэ, отвлечь на себя
гоминьдановцев, находившихся в Фулине, чтобы дать возможность нашим главным
силам пройти через Мяньчжу и, продвигаясь к северу от него, форсировать реку
Дадухэ в районе Аньшуньчана.
Я в то
время был начальником разведывательного [119] отдела штаба
корпуса. Мне предстояло вместе с разведывательной ротой первым выйти к реке
Дадухэ.
Мы
выступили после полудня. Пробирались по горным тропам, спускались в глубокие
овраги и узкие долины, откуда виднелась лишь узкая полоска неба, карабкались на
высокие вершины, где казалось, что вот-вот головой коснешься облаков.
Днем
солнце стояло высоко над горизонтом, и его жаркие лучи причиняли нам немало
беспокойства. С наступлением ночи горы окутала такая темень, что нельзя было
разглядеть дороги. Бойцы шли, с трудом преодолевая усталость.
К
вечеру 21 мая, пройдя более шестидесяти километров, мы прибыли в Дэнсянин. За
ним снова начинались горы. Не исключалась возможность столкновения с
гоминьдановцами, поэтому людям следовало дать немного отдохнуть. Я приказал командиру
роты Лю Юнь-бяо сделать двухчасовой привал, тем временем быстро приготовить
ужин и выяснить обстановку.
Жители
уже спали. Чтобы не беспокоить их, бойцы расположились на отдых под навесами
построек. Я прислонился к дверному косяку и моментально заснул.
— Товарищ
начальник отдела, разрешите доложить...
Я
открыл глаза и увидел перед собой командира роты Лю.
— Что-нибудь
случилось?
— Местные
жители передают, что до Сяосянлина отсюда пятнадцать километров, там находится
взвод гоминьдановцев, — быстро проговорил Лю Юнь-бяо.
Я
встал, посмотрел на спавших крепким сном бойцов и задумался. Обстановка была
сложная: путь на север нам преграждали гоминьдановцы, засевшие в Фулине, на
противоположном берегу Дадухэ; позади оставалась река Цзиньшацзян — важная
естественная преграда, кроме того, за Красной армией неотступно следовали
крупные силы гоминьдановских войск. Нам, разведчикам, предстояло за три дня
пройти расстояние в двести километров, первыми выйти к реке Дадухэ и во что бы
то ни стало выполнить задачу, поставленную командованием. Сяосянлин, ставший на
пути нашего движения, являлся воротами в провинцию Сычуань. Нельзя было медлить
ни минуты; гоминьдановцам могло стать известно, [120] что мы находимся в
Дэнсянине... А повар уже засыпал в котел рис, и через час бойцы могли поесть.
«Придется прервать отдых, надо брать Сяосянлин», — решил я, целиком
полагаясь на своих разведчиков.
В этом
походе нашим разведывательным подразделениям часто приходилось занимать важные
пункты и удерживать их до подхода главных сил. Все боевые задания разведчики
выполняли быстро и решительно.
— Поднять
всех, сейчас выступаем, — приказал я.
Итак,
предстояло брать Сяосянлин. Гоминьдановцы расположились на вершине горы.
Атаковать их в лоб было нельзя; они легко могли нас обнаружить и сразу же
убрать мосты, перекинутые через пропасти. Мне не раз приходилось водить
разведчиков по горам и опасным тропам, но в такое трудное положение, как под
Сяосянлином, я никогда еще не попадал. А что, если пойти в обход?
Я
спросил проводника:
— Земляк,
сможешь ли ты найти другую дорогу?
Я с
надеждой ждал ответа. Проводник задумался, а потом сказал:
— Могу.
Эти места мне хорошо знакомы. Я знаю здесь каждый камень, каждую тропинку. Но у
вас винтовки, вещевые мешки...
— Земляк, —
перебил я его, — об этом не беспокойся, лишь покажи дорогу, по которой
можно пройти.
— Хорошо, —
ответил он.
Я
приказал командиру 1-го взвода Фань Чан-наю атаковать гоминьдановцев в
Сяосянлине:
— Задача
трудная, ведь с тобой пойдет только одно отделение, а у них там целый взвод,
кроме того, удобная для обороны местность. Придется проявить ловкость и
смекалку.
— Все
будет в порядке, — уверенно ответил командир взвода Фань.
Проводник
подвернул полы халата, затянул потуже пояс, поправил соломенные сандалии. Он
ждал команды, чтобы повести бойцов в Сяосянлин. Вскоре они ушли.
Прошел
час. Вдруг со стороны Сяосянлина раздался выстрел. Мы немедленно выступили.
Подойдя к Сяосянлину, мы увидели наших товарищей и горячо поздравили их. Они
выполнили задачу: взяли в плен взвод гоминьдановцев. [121]
Ко мне
подошел командир взвода Фань. Лицо его сияло. Он рассказал:
— Когда
мы приблизились к гоминьдановцам, наш проводник тихо сказал: «Посмотрите, там!»
Все повернули головы в ту сторону, куда указывал проводник. Невдалеке среди
деревьев мы увидели крышу дома. Я приказал одному из разведчиков пойти выяснить
обстановку. Боец вернулся довольно быстро. Он доложил, что дверь дома открыта.
Там находились гоминьдановские солдаты, они играли в мацзян. Тогда я сказал
командиру отделения Чэнь Шэн-чжуну, чтобы он с двумя бойцами снял часового, а
сам с остальными разведчиками решил атаковать дом. Когда разведчики
приблизились к дому, часовой окликнул их: «Кто и зачем пришел?» «Народ из
города», — ответил командир отделения Чэнь Шэн-чжун, не замедляя шага.
Подойдя к часовому почти вплотную, Чэнь выстрелил в него. На выстрел из дома
выбежали подвыпившие гоминьдановцы. «Не двигаться, руки вверх!» Этот возглас
прозвучал как гром среди ясного неба. Пьяные голоса умолкли. Чего-чего, а
нашего появления гоминьдановцы никак не ожидали. Разве могли они предполагать,
что бойцы Красной армии окажутся в Сяосянлине и внезапно атакуют их! Мы
захватили несколько десятков вражеских винтовок. Так, взвод гоминьдановских
солдат без боя сложил оружие.
Я
объявил благодарность разведчикам. Затем обратился к нашему проводнику:
— Земляк,
спасибо тебе за тяжелый труд; ты провел нас хорошей дорогой, и мы успешно
выполнили задачу. Это твоя заслуга перед бедняками.
Глаза
проводника светились счастьем, кланяясь, он говорил:
— Вы
хорошо относитесь ко мне; преодолевая большие трудности, вы помогаете беднякам.
И народ выражает вам за это свою благодарность.
Я
вспомнил, как нерешительно вел вначале себя наш проводник, когда мы попросили
его указать нам дорогу. Он опасался, что после ухода Красной армии
гоминьдановцы схватят его и будут пытать за то, что он помогал нам. Однако он
переборол страх. Узнав от нас, за что борется Красная армия, он, не колеблясь,
повел отряд. Сколько на своем пути мы встречали таких проводников, [122] которые ухитрялись
провести нас там, где не только дорог — тропинок не было! Народ помогал
нам бороться с врагом.
Мы
двинулись на Юэси. Гоминьдановский начальник уезда, узнав, что телефонная связь
с Сяосянлином прервана, понял, что дело плохо. С женой и своими прихвостнями,
под охраной двух рот, находившихся в городе, он поспешно бежал в Фулинь.
В два
часа дня 21 мая мы вступили в Юэси. Жители города радостно встречали нас; у
каждого в руках были маленькие красные флажки с надписями: «Народ приветствует
Красную армию!», «Да здравствует Красная армия!»
Мы
узнали, что в городской тюрьме находятся несколько сот человек, это были жители
народности и. Народность и всячески угнеталась гоминьдановцами.
Не было такой семьи, у которой кто-либо из родственников не побывал в тюрьме.
Мы
решили освободить всех заключенных. У входа в тюрьму нас встретили чиновники
отдела по делам народности и при уездном правительстве, которые остались
в городе для «наблюдения».
Держались
они по отношению к нам очень почтительно. Один чиновник, одетый в длинный халат
и куртку, улыбаясь, говорил:
— Уважаемая
Красная армия служит народу, наш отдел тоже служит народу. — Он старался
доказать, что, угнетая национальное меньшинство, сажая в тюрьму ни в чем не
повинных людей, чиновники отдела действовали в их же интересах. Я оборвал его:
— Вы
угнетаете народ и при этом считаете, что служите ему?
Чиновник
начал поспешно объяснять мне:
— Уважаемый
начальник, этот народ и — нецивилизованный, дикий народ...
Я
перебил его.
— Вы
должны освободить этих эксплуатируемых!
Он
испуганно замахал руками:
— Нельзя
освобождать! Нельзя освобождать! Если их освободить, они начнут грабить и
убивать.
Я не
мог больше слушать, как этот чиновник поливает грязью братский нам народ.
— Они
не дикари, они эксплуатируемый народ, — [123] строго сказал
я. — Это гоминьдановские реакционеры довели их до такого состояния, что у
них нет ни одежды, ни пищи. Немедленно освободите их!
Чиновник,
вытянув руки по швам, только проговорил:
— Слушаюсь!
Слушаюсь! — И тут же передал нам ключи от тюремных ворот.
Во
дворе тюрьмы, огороженной крепким деревянным забором, мы увидели людей с
растрепанными волосами, желтыми худыми лицами, в изодранной в клочья одежде. Их
было несколько сот. Все они имели очень жалкий вид. Мое сердце сжалось от боли
при виде заключенных, в то же время я почувствовал горячую любовь к ним,
угнетенным братьям по классу.
Когда
переводчик сказал заключенным, что мы — бойцы Красной армии и пришли,
чтобы освободить их из тюрьмы, они радостно замахали руками, приветствуя нас
криками: «Оухоу! Оухоу!»
Двери
тюрьмы широко раскрылись, и заключенные, почувствовав себя свободными, с шумом
устремились на улицу. Я подумал, что этот людской поток, подобно бурным волнам
Цзиньшацзяна, скоро поглотит тех, кто многие годы жестоко угнетал народность и,
и до основания разрушит высокие стены тюрьмы, в которую реакционеры заточали ни
в чем не повинных людей.
К
вечеру погода ухудшилась, черные тучи заволокли небо. Люди устали, дорога была
плохая, а идти еще предстояло долго. Я приказал бойцам располагаться на отдых.
Чтобы
избежать недоразумений с местными жителями, начальник штаба Цзо Цюань и
комиссар Лю Я-лоу решили расположить 5-й полк в Цингангуане и оттуда с
рассветом продолжать движение к Дадухэ.
Поздно
ночью меня разбудил дежурный, он доложил:
— К
нам пришел местный житель, он хочет что-то сказать.
Местный
житель (он был из народности и) пришел с переводчиком. Увидев меня, он
опустился на колени и стал отвешивать земные поклоны. Я помог ему подняться и с
трудом уговорил сесть. Переводчик сообщил:
— Его
прислал к вам староста. Прежде всего, он от его имени благодарит Красную армию
за спасение его соотечественников.
Местный
житель сказал: [124]
— Мы
выйдем провожать Красную армию, дадим ей проводников, все мы хотим бороться с
гоминьдановцами.
Я
поблагодарил его и попросил передать привет старосте. Он ушел от нас очень
довольный.
Теперь
мы знали, что, когда наши войска будут проходить через эти районы, их встретят
как друзей. Я невольно вспомнил всех освобожденных только что из тюрьмы местных
жителей, которые сердечно, от души благодарили Красную армию за свое спасение.
Утром
22 мая мы двинулись дальше. Моросил дождь. Впереди мы увидели большую группу
жителей, это были наши братья из народности и, вооруженные мечами и
пиками, они приветствовали нас возгласами: «Оухоу! Оухоу!» Ко мне подошел
староста, через переводчика он сказал:
— Красная
армия спасла их. Вчера вечером, вернувшись из тюрьмы домой, они только и
говорили об этом, вот почему сегодня так много людей пришли проводить вас.
Жители
низко кланялись и приветливо махали руками. Некоторые, посмелее, подбегали к
бойцам, брали их за руки, просили дать им понести вещевые мешки. Бойцы говорили
им: «Красная армия и народ и — братья!», «Красная армия и народ и
объединились!», «Народ и — славный, хороший народ!» Всюду раздавался
веселый дружеский смех.
К трем
часам дня мы подошли к Хайтану. Гоминьдановцев атаковали с фланга и тыла. С
возгласами «ша!» мы ворвались в город. Вслед за бойцами, размахивая мечами и
пиками, с криками «оухоу!» смело бросились на врага наши братья из народности и.
Гоминьдановский гарнизон был уничтожен.
Ночью
23 мая мы направились в Шайцзингуань. Недалеко от него (в десяти километрах от
реки Дадухэ) наши разведчики, переодетые в форму солдат сычуаньской армии,
встретились с небольшой группой гоминьдановцев. Приняв красноармейцев за своих,
они во всех подробностях рассказали нам об обстановке в районе, прилегающем к
Дадухэ.
Оставив
позади Шайцзингуань, мы двинулись прямо к Дашубао. Посланные в разведку бойцы
сообщили, что в горном проходе, к востоку, от Дашубао, гоминьдановцы расставили
сторожевые дозоры, а по склонам гор построили огневые точки. Это означало, что
обойти [125] врага было нелегко:
слева возвышались крутые скалы, справа были глубокие ущелья.
Мы
отобрали нескольких наших разведчиков и двух новичков, бывших гоминьдановцев
(они перешли на нашу сторону в Сяосянлине), переодели их в форму гоминьдановцев
и поручили им уничтожить вражеские сторожевые дозоры. Когда разведчики сделали
свое дело и подали нам условный сигнал, мы двинулись вперед.
Батальон
гоминьдановцев, занимавший Дашубао, не оказал нам никакого сопротивления и
поспешно стал переправляться на противоположный берег Дадухэ. Наши бойцы,
следуя по пятам отступавшего врага, захватили находившийся недалеко от берега
паром и взяли в плен несколько десятков гоминьдановских солдат и офицеров.
Переправа была в наших руках.
Выйдя
к Дадухэ, мы начали «подготовку» к форсированию реки. Чтобы обмануть противника
и создать видимость готовящейся переправы, мы повсюду отыскивали лодки,
собирали строительный материал. Нам помогали более двух тысяч местных жителей.
Был пущен слух, что Красная армия готовится форсировать реку Дадухэ в районе
Фулиня, после чего она двинется на город Чэнду.
Узнав
об этом, гоминьдановцы встревожились. В Фулине, на северном берегу реки, днем и
ночью строились укрепления, усиливались части гарнизона, все делалось для того,
чтобы помешать форсированию реки Красной армией.
25 мая
мы получили телеграмму из штаба корпуса: наши главные силы успешно форсировали
реку Дадухэ в районе Аньшуньчана.
Гоминьдановцы
думали разгромить нас у реки Дадухэ так же, как здесь когда-то был разгромлен
Ши Да-кай{48}.
Но у них ничего не вышло. Красная армия, успешно форсировав Дадухэ, преодолела
еще одну преграду на пути Великого похода. Совершив ложный маневр, мы отвлекли
на себя внимание гоминьдановцев и выполнили задачу, поставленную командованием.
[126]
Полковник
Цзян Гохуа.
Переход
через гору Цзяцзиньшань
Летом
1935 года войска 1-го фронта Красной армии освободили уезды Тяньцюань и Лушань,
расположенные на границе провинций Сычуань и Сикан. После непродолжительного
отдыха, пополнив запасы продовольствия, мы приготовились к переходу через гору
Цзяцзиньшань, снежные очертания которой вырисовывались впереди.
В то
время я состоял ординарцем при начальнике отдела снабжения 3-й армейской группы
Чжоу Юй-чэне. Несколько ранее при форсировании нашими частями реки Дадухэ я
заболел. В Тяньцюане моя болезнь обострилась. Однако, несмотря на это, я,
превозмогая слабость, выполнял еще и обязанности связного.
Однажды
после полудня, вернувшись из подразделения, куда я ходил, чтобы передать приказ
командования о выступлении, я почувствовал себя особенно плохо. Меня бросало то
в жар, то в холод, голова, казалось, налилась свинцом. Я упал на дверные доски,
служившие мне постелью, и погрузился в сон, который скорее походил на
полузабытье. Очнулся я от прикосновения чьей-то горячей руки к моему лбу.
Одновременно до меня донесся хорошо знакомый, но приглушенный голос:
— Цзян
Го-хуа, Цзян Го-хуа...
Приоткрыв
глаза, я увидел своего начальника. Он, держа в руке пиалу, сидел возле меня на
корточках и с тревогой всматривался в мое лицо. Заметив, что я проснулся, он
сказал:
— Цзян
Го-хуа, поешь немного, тут тебе товарищи оставили чашку рисовой похлебки...
поешь.
Меня
тронула его забота. С трудом приподнявшись, я отстранил его руку с пиалой и
сказал: [127]
— Не
буду есть, не могу есть. Товарищ начальник, я твой ординарец, но чувствую, что
не выполнил свой служебный долг до конца.
Чжоу
Юй-чэн улыбнулся и произнес:
— Как
ты можешь так говорить? Когда ты не был болен, заботился обо мне. Теперь мой
черед помочь тебе. Ты должен поесть! Ведь нам предстоит тяжелый переход через
гору Цзяцзиньшань.
Тогда
я взял из его рук пиалу с похлебкой и через силу начал есть. Чжоу Юй-чэн
немного поговорил со мной, пожелал мне хорошо отдохнуть и ушел.
Поздно
вечером сквозь сон я слышал разговор Чжоу Юй-чэна с начальником финансовой
части. Правда, до меня доносились лишь обрывки фраз, но из них я понял, что
речь шла о том, как поступить с теми больными, которые не в состоянии двигаться
дальше. Мне показалось, что они упомянули и мое имя. От одной только мысли, что
меня могут оставить здесь, сердце мое замерло. Страшно было даже подумать, что
меня может постигнуть такая участь.
Невольно
вспомнилось прошлое. Пятнадцатилетним пареньком вступил я в Красную армию. Стал
коммунистом. Партия всегда учила меня: для коммуниста нет непреодолимых
трудностей. Неужели теперь я должен остаться здесь из-за этой болезни? Нет, ни
за что на свете! Пока силы совсем не оставят меня, я буду идти вперед вместе с
Красной армией!
Всю
ночь терзали меня тревожные мысли. Я так и не сумел заснуть. Утром перед
выступлением наших частей ко мне снова пришел Чжоу Юй-чэн. Но не успел он и
слова сказать, как я сразу выпалил:
— Товарищ
начальник, не оставляйте меня здесь, я все равно пойду вместе со всеми.
— Послушай,
ведь ты еще не оправился от болезни, можешь не выдержать тяжелого похода. Лучше
тебе остаться здесь, подлечиться. Поправишься — нагонишь армию, вернешься
в свою часть.
Услышав
это, я еще больше разволновался. Судорожно ухватившись за полу его шинели, я
заговорил:
— Ни
за что не останусь здесь. Я пойду вместе со всеми, я непременно пойду вместе с
армией. Если даже мне придется умереть, я хочу умереть в строю! [128]
Чжоу
Юй-чэн, видя мое волнение и твердую решимость, вынужден был уступить.
— Ладно,
пусть будет по-твоему, — сказал он. — Пойдешь вместе с нами. Только
как следует уложи свои вещи и навьючь их на моего мула, а винтовку отдай мне, я
понесу ее.
Вскоре
части выступили в поход. Я шел, опираясь на палку. Через два или три дня пути
мы приблизились к подножию горы Цзяцзиньшань. Утром, едва забрезжил рассвет,
прозвучал сигнал, и мы двинулись дальше. Войска начали подъем на гору
Цзяцзиньшань. Каждый боец срубил себе палку и с помощью ее едва приметными
козьими тропками медленно карабкался вверх по крутому склону горы.
Взошло
солнце, его яркие лучи озарили все вокруг. Стоя внизу, я окинул взглядом
осветившийся склон горы. Наши войска, устремившиеся к вершине, растянулись
длинной извилистой цепочкой.
В
начале похода было сравнительно прохладно, и я чувствовал себя неплохо. Однако,
по мере того как дорога становилась все хуже, мне приходилось часто
останавливаться, чтобы хоть немного передохнуть. Стараясь не отстать от
товарищей, я, стиснув зубы, упрямо шел вперед. Внезапно в глазах у меня
потемнело, закружилась голова, и почти без чувств я привалился к дереву. К
счастью, позади меня шел Ли Цзю-шэн, боец из транспортной команды. Он нес на
плечах тяжелый груз и поэтому не мог идти быстро. Ли Цзю-шэн любил пошутить. И
на этот раз, увидев меня, он не преминул весело окликнуть:
— Цзян
Го-хуа, ты что это? Ну-ка давай наперегонки! Поддай ходу! Перевалим через гору,
а там соединимся с четвертым фронтом!
Я было
обиделся на него: кто же не хочет побыстрее взойти на вершину?! Однако ноги
отказывались слушаться. Я подбадривал сам себя как мог: «Вставай, вставай, твои
товарищи ушли вперед». Собрав последние силы, опершись на палку, я с трудом
поднялся, но ноги сразу же подкосились, и я в полном бессилии повалился на
землю. Встревоженным взглядом окинул я раскинувшийся передо мной склон горы.
«До вершины, наверное, километров двадцать пять, — подумал я. — Где
взять силы, чтобы добраться до цели?» [129]
И в
этот трудный момент возле меня неожиданно появился наш конюх старина Ван. Он
держал на поводу мула. По коричневой масти я сразу узнал, что это мул моего
начальника.
Конюх
Ван сказал:
— Впереди
дорога пока еще ровная, поезжай-ка на муле!
По
правде говоря, мул для меня был как нельзя более кстати, но я не решался сесть
на него: ведь мой начальник сам изнемогает от усталости, да еще несет за спиной
мою винтовку. А я, ординарец, который должен заботиться о своем начальнике, иду
без всякой поклажи. Я смотрел то на мула, то на Вана и молчал. Словно разгадав
мои сомнения, старина Ван начал поторапливать меня:
— Послушай,
этого мула начальник сам послал тебе, скорее садись на него, переберемся через
гору, там дела пойдут лучше; по ту сторону нас ждут войска четвертого фронта,
возможно, там есть и тыловой госпиталь.
У меня
невольно навернулись слезы.
Старина
Ван помог мне взобраться на мула, и мы снова двинулись вперед. Чем выше мы
поднимались в гору, тем уже и круче становилась тропа. Ехать на муле было
небезопасно, я слез с него и, держась за хвост, карабкался вверх.
Часов
в одиннадцать утра прозвучал сигнал привала. Бойцы расположились вдоль горной
тропинки. Отдохнув и подкрепившись, мы снова вступили в единоборство с горой.
Хотя
до вершины оставалось совсем немного, но каждый шаг требовал от меня огромного
напряжения сил. Дышать становилось труднее, кружилась голова. Казалось, вот-вот
упаду и не смогу больше подняться. «На этот раз все кончено, дальше идти не
смогу», — думал я, в безнадежном отчаянии глядя на вершину горы. Выбиваясь
из последних сил, я старался удержать равновесие. Падение означало гибель.
Вдруг
я оступился, земля начала уходить из-под моих ног. Еще миг и...
Спасение
пришло неожиданно. Шедший сзади товарищ подтолкнул меня, а другой, который шел
впереди, подтянул к себе, и я устоял. В тот же момент сзади [130] в нескольких шагах
от нас раздался шум, и почти одновременно кто-то вскрикнул. Я обернулся —
боец из транспортной команды под тяжестью своей ноши сорвался вниз. Ужас
охватил меня; это был Ли Цзю-шэн — молодой и здоровый парень, который
всего несколько часов назад разговаривал со мной, шутил и вызывал меня
наперегонки. И вот его не стало. Сердце мое сжалось от горя. Мы потеряли еще
одного дорогого боевого товарища и друга.
Когда
Чжоу Юй-чэну доложили о случившемся, он быстро спустился к месту гибели Ли
Цзю-шэна. Взвалив себе на плечи ношу Ли Цзю-шэна, навсегда оставшегося лежать
на безмолвной горе, он пошел вперед и, подтолкнув меня, сделал знак следовать
рядом с ним.
Погода
резко изменилась, подул ветер, черные тучи закрыли солнце. Хлынул ливень, потом
пошел град, крупный, с доброе куриное яйцо. Прикрываясь походными тазиками для
умывания, одеялами и другими вещами, бойцы кто как мог защищались от
разбушевавшейся стихии.
Из
вещевого мешка я достал две бараньи шкуры. Одну накинул на своего начальника, а
другой накрылся сам.
Чем
ближе к вершине, тем идти становилось труднее. Сгибаясь под тяжестью ноши,
подтягивая меня за собой, Чжоу Юй-чэн мужественно преодолевал последний, самый
трудный участок пути. Его хладнокровие и выносливость воодушевляли остальных.
Он говорил мне:
— Да,
друг, революция — это не простое дело! Разве не во имя ее погибли наши
товарищи?! А мы, оставшиеся в живых, не должны впадать в уныние, наш
долг — продолжить дело павших бойцов и довести его до конца!
Эти
слова глубоко запали мне в душу, и я подумал: «Ведь я коммунист, к тому же
молод, а это значит, что, пока бьется мое сердце, я должен идти вперед!»
Наконец
мы добрались до вершины.
Лицо
Чжоу Юй-чэна озарилось улыбкой. Во весь голос он прокричал:
— Ура!
Как ни высока ты, гора Цзяцзиньшань, а не смогла укротить могучую волю наших
бойцов! Цзян Го-хуа, ты победил, ты поднялся на вершину!
Радость
наполнила все мое существо, однако дальше держаться на ногах я уже был не в
силах. И я решил [131] немного отдохнуть. Но в это время кто-то сильно ударил меня по
плечу. Я обернулся. Рядом стоял мой начальник. Улыбаясь, Чжоу Юй-чэн сказал:
— Небось
решил устроить себе отдых? Нет, брат, здесь на горе тебе это сделать не
удастся.
И он
поспешил к другим товарищам.
Прислонившись
к камню, я нагнулся, взял горсть снега и начал с жадностью его глотать. Я
взглянул вниз — гора наполовину была окутана облаками, а ее снежная
вершина сияла в лучах ослепительно яркого солнца.
Всем
телом опираясь на палку, я начал медленно спускаться вниз, все дальше и дальше
оставляя позади себя снежную вершину гордо вознесшейся в небо горы. [132]
Майор Тань
Цин-линь.
Поход
в бессмертие через десять тысяч мук
Осенью
1935 года войска 4-го фронта Красной армии, преодолев на своем пути безмолвные
вершины снежных гор, куда ни зверь не проникал, ни птица не залетала, подошли к
местечку Канмяосы. За ним на многие десятки километров простиралась болотистая
степь.
Отдохнув
в Канмяосы и пополнив запасы продовольствия, мы через трое суток пошли дальше.
Путь от Канмяосы до местечка Чалисы, находившегося по другую сторону болотистой
степи, занял у нас двадцать дней. В то время я, шестнадцатилетний паренек, был
знаменосцем одной из рот 91-й дивизии 30-го корпуса 4-го фронта. Все
подробности этого трудного похода и поныне отчетливо сохранились в моей памяти.
«Нить жизни»
Мы шли
по болотистой степи, напоминавшей собой суровое безбрежное море. Когда солнце
скрывалось за горизонтом, легко было потерять представление о том, где юг,
север, запад и восток. Перед глазами одна лишь зловещая трясина. А идти нужно.
И люди, осторожно ступая по камышовым кочкам, медленно двигались вперед.
Малейшее неловкое движение — и человек проваливался в трясину. А она
неумолимо засасывала его в свою бездну, и никто не мог высвободиться из ее
коварных объятий. Так и шли, стараясь не оступиться, на каждом шагу рискуя
жизнью.
Кочки
под тяжестью тела оседали, и выступавшая из-под них черная вода заливала ноги.
Едва сойдешь с кочки, как она всплывает без всякого отпечатка следа. [133]
Авангард,
взявший на себя самую трудную задачу — первым проложить путь через
болотистую степь, оставил нам на своем пути тонкую веревку, которая, извиваясь,
вела нас в самую глубь болот. Держась за нее, мы осторожно шли вперед. Каждый
из нас отчетливо сознавал, что это не простая веревка, что в ней наше спасение.
Мы думали о своих боевых товарищах, которые жертвовали своей жизнью, протягивая
ее для нас. Мы называли эту веревку «нитью жизни».
На
пятый день пути после полудня мы добрались до большого травянистого островка.
Здесь решили остановиться на привал, просушиться на солнце. Однако погода
неожиданно резко изменилась: поднявшийся порывистый ветер нагнал грозные черные
тучи, которые, как крылья злого волшебника, распростерлись над землей, окутав
все сплошной мглой. Потом пошел мелкий, похожий на зернистую дробь, град. Его
сменили хлопья снега. Чтобы как-то защититься от безжалостных порывов холодного
ветра, люди собирались в группы и накрывались одеялами, стараясь согреть друг
друга своим дыханием. Постепенно буря улеглась. Живые снежные холмики
зашевелились, и из-под одеял, покрытых толстым слоем снега, поднялись бойцы.
Поддерживая друг друга, мы тревожно смотрели вокруг, отыскивая глазами веревку.
Но случилось самое страшное: веревка исчезла. Болотистая степь покрылась
толстым слоем снега. Построившись в колонну, мы усиленно разгребали снег руками
в поисках спасительной «нити», но это было так же напрасно, как искать иглу в
стоге сана.
Ветер
пронизывал насквозь. Кругом не было ни хворостинки, чтобы развести костер. Мы
не могли больше оставаться на этом островке. Нужно было что-то предпринять.
Идти наугад — означало верную гибель. Тогда наш командир принял решение
вернуться назад. Ориентируясь на едва заметную вершину горы, расположенную близ
Канмяосы, наша рота пошла обратно. Мы надеялись, что авангард вышлет людей для
связи с нами.
На подножном корму
В
Канмяосы мы провели еще два дня. Наши надежды оправдались: авангард прислал нам
проводника. Мы снова вступили в болотистую степь. На этот раз [134] идти нам было еще
тяжелей. Вынужденное возвращение отняло у нас несколько дней, и запасы
продовольствия, включая древесные грибы и кедровые орехи, почти полностью
иссякли. Кроме того, снег замел все дороги в горах и мы не смогли вторично
запастись провиантом.
Перед
новым выходом в болотистую степь я достал из вещевого мешка последнюю лепешку.
Старшие товарищи, заботясь обо мне, как о самом молодом бойце роты, дали мне ее
из своего пайка. Теперь я разделил лепешку на несколько частей и роздал
товарищам.
Шагая
по болотистой степи, мы первые два дня почти ничего не ели. Единственное, чем
мы «подкреплялись», была мутная болотистая вода. Мы едва передвигали ноги от
усталости. Голод заставил нас обратить внимание на скудную болотную
растительность, на засохшую траву, которую мы не замечали в первый раз. Мы с
жадностью набрасывались на эти «дары природы», поедая их вместе с корнями.
Кажется, мы отведали все встретившиеся нам растения.
Однажды
нам попалось незнакомое карликовое деревцо, сплошь покрытое иглообразными
колючками. На деревце росли маленькие красные ягодки величиной с горошину. На
вкус они оказались кисло-сладкими, вроде вишни. Мы очень обрадовались нашей
находке.
Всякий
раз, еще издали заметив карликовое деревцо, мы бежали к нему со всех ног. Не
знаю, откуда у нас появлялись силы. Многие наши бойцы в такие минуты забывали
об осторожности и погибали в болоте. Насытившись сами, мы собирали плоды для
раненых и больных товарищей.
На
шестой день пути кто-то из нас обнаружил у себя под ногами растение, по виду
напоминавшее крупную репу. Оно оказалось сочным и сладковатым. Каждый старался
найти такое растение.
Не
прошло и получаса, как товарищ, первый отведавший незнакомое растение,
почувствовал себя очень плохо и тут же скончался. Вскоре погибло еще несколько
бойцов. Мы похоронили их в болотистой степи.
Наученные
горьким опытом, мы стали более осторожными и каждое новое растение употребляли
в пищу только убедившись, что оно неядовитое. [135]
На краю гибели
Идя с
красным знаменем в руках, я неожиданно поскользнулся, кочка вывернулась из-под
моих ног, и с потемневшими от испуга глазами я провалился в болото.
«Конец!» —
промелькнуло у меня в голове. Но ведь у меня в руках красное знамя, и я должен
во что бы то ни стало сохранить его! Выбиваясь из сил, я старался удержать
знамя над головой. От чрезмерного напряжения я едва не потерял сознание.
Однако, как я ни боролся, меня все глубже засасывало в трясину.
Я было
потерял уже надежду на спасение, но тут на помощь подоспел ротный писарь.
Выхватив из моих рук красное знамя и воткнув древко в кочку возле себя, он
протянул мне свою походную палку. Я взялся за ее конец. Но, как он ни старался,
вытащить меня не мог. Каждая минута тогда казалась мне вечностью. Я медленно
продолжал увязать в трясине. Кочка, служившая писарю опорой, также стала
оседать. На наше счастье, вовремя подошли товарищи, которые еще издали
заметили, что с нами что-то случилось.
Первым
подскочил боец с двумя винтовками в руках. Он моментально снял с себя одеяло,
накинул его на ближайшую кочку и на нем крестом разложил винтовки. Став на эту
опору, он ухватился за конец палки, которую все еще держал писарь. Остальные
бойцы, держась друг за друга руками, потянули меня к себе. Прошло не менее
четверти часа, пока наконец вокруг меня не образовалась воронка и я не
почувствовал, что могу двигаться. Я рванулся вперед, и товарищи последним
усилием вытащили меня из трясины. С благодарностью смотрел я на своих
спасителей. Я еще больше почувствовал силу нашей боевой дружбы, которая была
глубже самого глубокого моря и необъятней самых безграничных просторов. Оказывается,
боец первым подоспевший ко мне на помощь, прибыл в роту совсем недавно. Я даже
не знал его имени.
— Спасибо!
Спасибо тебе, товарищ... ты... — взволнованно пытался я выразить ему свои
чувства, но он, не дав мне договорить, сказал:
— Паренек,
благодари их, это не я, а они спасли тебя. — И он кивнул головой в сторону
стоявших рядом бойцов. — А моего имени ты не спрашивай, зови меня [136] просто Хитрая
палочка. Это прозвище знает весь батальон.
Глядя
на его простодушное лицо, трудно было представить, как могло возникнуть такое
прозвище.
Позднее
от бойцов я узнал, что Хитрая палочка во время перехода через болотистую степь
прослыл в роте балагуром и весельчаком. Не знаю, откуда бралась у него
словоохотливость. Он оставался всегда бодр и весел, несмотря на голод и
усталость. Помогая слабым товарищам, он обычно нес две — три винтовки.
С
этого памятного случая, когда я чуть было не погиб, и в длинных изнурительных
походах, и в многочисленных ожесточенных боях с врагом Хитрая палочка был моим
самым близким боевым другом.
Переправа через реку
Через
несколько дней мы подошли к реке. Ширина ее была не менее двухсот метров. По
обоим берегам кое-где стояли уже сбросившие листву деревья. Течение реки было
стремительным, вода сердито бурлила, подгоняя серые волны.
Проводник
подвел нас к дереву, от которого тянулся стальной трос к противоположному
берегу. Держа в одной руке винтовки, а другой цепляясь за трос, мы по команде
вошли в воду и вплавь начали переправляться на другой берег. Рядом со мной был
Хитрая палочка. Однако не проплыли мы и двадцати метров, как трос под тяжестью
большого количества людей оборвался, и стремительное течение подхватило нас.
Волна захлестнула меня и быстро понесла вниз по течению. Не выпуская из одной
руки знамени, я отчаянно барахтался, то уходя с головой под воду, то вновь
появляясь на ее поверхности. Вскоре я выбился из сил и почувствовал, что
вот-вот пойду ко дну. В этот момент меня заметил командир роты, находившийся на
берегу. Он тотчас же вскочил на лошадь командира батальона и пустился вплавь.
Подплыв ко мне, он перехватил у меня знамя, и я, сразу же почувствовав себя
свободнее, обеими руками вцепился в хвост лошади.
Находившийся
неподалеку от меня Хитрая палочка, несмотря на свою большую физическую силу,
плавал [137] плохо. Командир
роты крикнул ему, чтобы он ухватился за меня. И вот мы снова вместе.
Я
ослаб, наглотался холодной речной воды, судорогой свело ноги, зубы стучали.
Хитрая палочка, заметив мое состояние, проговорил: «Сяо Тань{49},
стисни зубы покрепче и не расслабляй рук!» Я последовал его совету и
действительно почувствовал себя немного лучше. Наконец, выдержав борьбу с
волнами, мы выбрались на берег.
Привал на снежной горе
Мы
продолжали наш путь. На второй день после переправы впереди показалась
невысокая снежная гора, ее очертания напоминали голову огромного карпа.
На
фоне горы виднелись какие-то неясные темные силуэты — то ли это были
фанзы, то ли деревья. Бойцы воодушевились. Кто-то крикнул:
— Я
вижу фанзу и дым над ней! Не верите, посмотрите сами.
Но
товарищи возразили:
— Это,
наверное, не дым, а испарение...
Однако
всем так хотелось прийти наконец в какое-нибудь селение, что бойцы невольно
подумали: «А может, и в самом деле впереди деревушка? А ну-ка, прибавим ходу!»
Поздно
вечером подошли к подножию горы. И наши мечты сразу же рассеялись. Перед
глазами открылся большой хвойный лес, уступами поднимавшийся вверх по склону
горы.
«Ну
что ж, все равно. Это лучше, чем болотистая степь», — думали про себя
бойцы.
Сделали
привал. Каждый нашел себе место для ночлега, защищенное от ветра. Мы разгребли
снег, наложили сучьев и развели костры. Наш политрук, найдя на земле кедровую
шишку, радостно сообщил нам: «Товарищи, здесь есть кедровые орехи. Давайте
соберем побольше, поужинаем, и ноги вперед пойдут веселее!»
Ночью,
усевшись у костров, мы с наслаждением поедали кедровые орехи и древесные грибы.
Пламя костров [138] освещало наши исхудавшие лица. Писарь роты, горнист и я сидели
вместе с командиром роты. Немного позже к нам присоединился и Хитрая палочка.
Держа над огнем побитые, обернутые в вату стаканы, мы разогревали в них снег.
Вдруг на лице Хитрой палочки появилось такое выражение, как будто он вспомнил о
чем-то. Он начал ощупывать свои карманы, подкладку и наконец вытащил откуда-то
маленький кусочек тибетского чая. Размяв его рукояткой ножа, он рассыпал
заварку по нашим стаканам. При этом Хитрая палочка приговаривал:
— Говорят,
это зелье согревает, давайте-ка выпьем его вместо вина за нашу победу! — С
минуту помолчав, он продолжал: — А знаете, болотистая степь —
чертовски загадочное место. Когда революция победит, если, конечно, я доживу до
того времени, то непременно приеду в эти места посмотреть на нее еще раз.
Боюсь, что даже древние монахи во время своих святых странствий в Тибет за
буддистскими книгами не представляли себе, что такое болотистая степь. Недаром
товарищи называют наш последний переход «походом в бессмертие через десять
тысяч мук».
Пригревшись
около костра, мы вскоре заснули.
С
наступлением рассвета мы проснулись от прикосновения непрошенного гостя —
разбушевавшегося холодного северо-западного ветра.
Костер
давно погас. Раскачиваемые ветром ветви деревьев осыпали нас градом сосулек. Я
увидел командира роты, который шел, с трудом преодолевая порывы ветра.
Приблизившись
ко мне, он, видимо не замечая, что я уже проснулся, толкнул меня в бок. Я
еле-еле поднялся, холод сковал меня, ноги отказывались слушаться. Там, где я
спал, остался ледяной отпечаток моего тела. Лежавшего рядом со мной горниста мы
расталкивали несколько минут, он не шевелился. Командир роты приложил ухо к его
груди — сердце не билось. Тело горниста было холодным как лед. На
покрасневшие глаза командира навернулись слезы. Ничего не сказав, он быстро
направился к другим кострам будить спящих бойцов. За ним последовали политрук и
еще несколько товарищей. [139]
Более
десяти бойцов заснули на этой горе вечным сном. Теперь в нашей роте в живых
осталось менее двадцати человек, а когда-то было свыше ста.
Мы
снова двинулись в путь. Командир роты и политрук немного задержались, чтобы в
последний раз взглянуть на своих боевых друзей, оставшихся навсегда на этой
горе.
Красное знамя взвилось над Чалисы
Мы перевалили
через снежную гору. Погода переменилась. Лучи солнца обогревали нас своим
теплом, от заиндевелой одежды пошел пар, как будто мы только что искупались в
горячем источнике.
— Фанза!
Фанза!
— Это
буддийский храм!
— Мы
снова встретимся с людьми! — кричали обрадованные бойцы, увидев издали
местечко Чалисы. Все поздравляли друг друга с победой, одержанной над смертью,
над зловещей болотистой степью и суровой горой.
Примерно
в километре от Чалисы путь нам преградила небольшая река.
— Уф!
Уф! — отдуваясь от пронизывавшего до костей холода, бойцы быстро переплыли
реку. Где уж было разбирать, холодная вода или нет! Стоя на берегу, мы смотрели
на буддийский храм. Через некоторое время на самой его верхушке гордо
взметнулось красное знамя. [140]
Ян Синь-сян.
Прорыв
через ущелье Лацзыкоу
В
сентябре 1935 года войска 1-го фронта Красной армии, вместе с которыми
следовали Центральный Комитет партии и Председатель Мао Цзэ-дун, успешно
преодолели снежные вершины гор, болотистую степь и подошли к подножию горы Миньшань.
На этот раз на пути встала новая естественная преграда — высокогорное и
труднодоступное ущелье Лацзыкоу.
Только
пройдя через это ущелье, войска 1-го фронта могли успешно продвигаться на север
и соединиться с частями Красной армии, действовавшими в Северной Шэньси.
Ущелье
Лацзыкоу представляет собой естественные ворота между провинциями Сычуань и
Ганьсу. Имея длину около тридцати метров, оно пролегает между крутыми отвесными
скалами. По дну ущелья несется стремительный горный поток.
Над
рекой провисал деревянный мост, к которому с обеих сторон подходила горная
дорога, проложенная в уступах отвесных скал.
Нам
предстояло пройти через мост и выйти на север. Задача была необычайно трудная.
Она осложнялась тем, что противник соорудил перед ущельем окопы полного профиля
и мог небольшими силами преградить путь нашим войскам. Действительно, в этой
узкой горловине один вражеский солдат мог выдерживать натиск большого отряда.
Ущелье
Лацзыкоу обороняли два батальона{50}
армии ганьсуского милитариста Лу Да-чана. Часть сил противника [141] охраняла подступы к
мосту. Помимо этого, к западу от моста располагались глубоко эшелонированные
позиции, а к востоку, вдоль горного склона, были возведены блокгаузы,
пулеметные гнезда которых, расположенные треугольником, блокировали переход
через ущелье. Главные силы армии Лу Да-чана были сосредоточены в городе
Миньчжоу, примерно в шестидесяти километрах от Лацзыкоу, с таким расчетом,
чтобы в случае необходимости оказать поддержку своим войскам, оборонявшим
ущелье.
16
сентября в полдень наш передовой отряд — 2-й батальон 4-го полка 2-й
дивизии в семи с половиной километрах от ущелья Лацзыкоу в ожесточенном
двадцатиминутном бою разгромил один вражеский батальон и овладел его позициями.
Вслед за тем был уничтожен еще один батальон противника, действовавший из
засад, и захвачено в качестве трофеев большое количество муки, сахару и другого
продовольствия. Успехи окрылили наших бойцов. В едином порыве они устремились
вперед и, сметая на своем пути все преграды, вплотную приблизились к ущелью
Лацзыкоу.
Первый
выстрел, послуживший сигналом к прорыву через ущелье, был произведен во 2-й
роте. Однако, поскольку бой завязался днем и противник нас хорошо видел, наши
неоднократные атаки были отбиты. Вражеские солдаты забрасывали бойцов ручными
гранатами. Мы несли потери.
Командование
приказало 4-му полку перегруппировать свои силы и снова готовиться к
наступлению. Нужно было во что бы то ни стало прорваться через ущелье Лацзыкоу
до того, как могло подойти вражеское подкрепление, в противном случае наше
положение намного ухудшилось бы.
Получив
в четыре часа дня приказ командования, командир полка немедленно вызвал к себе
командиров батальонов и рот. На состоявшемся экстренном совещании комиссар
полка Ян Чэн-у передал собравшимся приказ командования и сказал: [142]
— Сегодня
ночью во что бы то ни стало мы должны прорваться через ущелье Лацзыкоу! Ни река
Дадухэ, ни висячий мост через нее у Лудина не задержали продвижения Красной
армии. И на этот раз она пробьется через Лацзыкоу!
Взглядом,
полным твердой уверенности, он окинул присутствовавших и добавил:
— Имеется
единственный путь на север — через ущелье Лацзыкоу; слева нам угрожает
более чем двадцатитысячная конница местного правителя Яна, справа —
главные силы милитариста Ху Цзун-наня. Если здесь мы не пройдем, придется
вернуться в болотистую степь. — Он замолчал, словно собираясь с мыслями, и
вдруг громко воскликнул: — Так что же, товарищи, вернемся в болотистую
степь или возьмем Лацзыкоу?!
— Возьмем
Лацзыкоу! — решительно в один голос ответили все.
Слова
комиссара воодушевили командиров батальонов и рот, многие нетерпеливо потирали
руки. Я слегка толкнул политрука Фу Цзо-жэня, он понимающе кивнул мне. В это
время Ян Чэн-у спросил:
— Которая
из рот желает взять на себя задачу первой начать прорыв через Лацзыкоу,
прошу...
Я не
дал договорить ему:
— Товарищ
комиссар, шестая рота готова взять на себя эту задачу!
Командир
полка переглянулся с комиссаром, а затем сурово спросил меня:
— А
сможете?
— Да! —
без малейшего колебания ответили мы с политруком в один голос.
— Все
пулеметы полка передать в распоряжение шестой роты! — тотчас же отдал
приказ командир полка.
Получив
дополнительные указания от командира полка, мы с политруком быстро вернулись в
свою роту и сообщили товарищам о принятом решении, о предстоящей боевой задаче.
Бойцы,
не теряя ни минуты, начали готовиться к бою. Одни обвязывались связками ручных
гранат, другие оттачивали до яркого блеска штыки.
Смеркалось.
Командир полка вместе с командиром 2-го батальона Чжаном, я и командиры взводов
приблизились, [143] насколько было возможно, к ущелью и произвели рекогносцировку
местности. Наметили план атаки. Вслед за этим наша рота бесшумно заняла позиции
отошедшей в тыл 2-й роты и приготовилась к бою.
Когда
вечерняя мгла окутала горы, начался бой. По моему приказу огневая мощь всех
наших пулеметов смертоносным вихрем обрушилась на позиции противника. Под
прикрытием шквального огня тридцать смельчаков во главе с командиром 1-го
взвода, прижимаясь грудью к земле, подползли почти к самому мосту и притаились
там в ожидании сигнала атаки. Коварный враг в это время укрывался в траншеях.
Он знал, что скоро должна начаться наша атака, и настороженно выжидал.
Наконец
пулеметный огонь стих. Бойцы бросились в атаку. Противник открыл ответный
огонь, в нашу сторону полетели вражеские гранаты. Условия местности не
благоприятствовали нам. Наши бойцы неоднократно бросались в атаку, но каждый
раз вынуждены были отходить назад. Мы потеряли несколько человек убитыми более
десяти бойцов были ранены.
— Ах,
черт!.. Опять сорвалось. А ну, поддай еще! — приказал я пулеметчикам, и
без того остервенело строчившим из пулеметов. В горах стоял сплошной гул,
откуда-то издалека, из лощины, доносился отзвук разрывов. Пули, со свистом
ударяясь о скалу, нависшую над позициями противника, и рикошетом отлетая от
нее, огненными искрами взвивались ввысь! Как ни старались мы подавить огонь
противника, нам это не удавалось. Ручные гранаты по-прежнему обрушивались на
нашу штурмовую группу, не давая ей возможности ни на шаг продвинуться вперед.
От
неудачи меня душила ярость. Я сам взялся за пулемет. Мною владела одна лишь
мысль: «Огонь!.. Огонь!.. Еще огонь!» В горячке боя я забыл подлить в кожух
воды. Из-за этой оплошности вскоре пулемет вышел из строя.
Председатель
Мао Цзэ-дун и штаб армейского корпуса несколько раз посылали к нам связных,
чтобы выяснить обстановку, узнать, где находятся сейчас штурмовые отделения,
как протекает бой, какие имеются трудности, нужна ли помощь.
Я
приказал командиру 1-го взвода отвести взвод назад, руководить пулеметным огнем
вместо себя оставил [144] политрука, а сам со 2-м взводом ползком
добрался до исходной позиции и опять повел бойцов в атаку. Мы снова и снова
поднимались и бросались вперед, но по-прежнему не могли приблизиться к мосту.
Противник продолжал забрасывать нас ручными гранатами. Многие из них падали на
землю не разрываясь (видимо, вражеские солдаты от страха забывали срывать с них
предохранительные кольца). На расстоянии пятидесяти метров от моста вся горная
дорога с нашей стороны была усеяна гранатами и осколками. В некоторых местах их
было так много, что мы, пробираясь по дороге ползком, осторожно отгребали их в
стороны и сбрасывали в реку.
Ожесточенный
бой продолжался до позднего вечера. Мы предприняли более десяти атак, и все они
были безрезультатными.
Понеся
в этой узкой горловине потери убитыми и ранеными и не добившись успеха, мы
убедились, что, полагаясь на одну лишь храбрость, нельзя добиться успеха. С
разрешения командования мы временно отошли назад, чтобы передохнуть и
подготовиться к новому бою.
Наш
ротный повар из трофейной муки приготовил вкусную пищу, и все принялись за еду.
Изнемогая
от усталости, я присел на большой камень. В воспаленном мозгу все время
вертелась высказанная комиссаром Яном мысль: «Если не возьмем Лацзыкоу,
придется возвращаться в болотистую степь!» А кто из нас не изведал мук,
связанных с переходом через болотистую степь! Разве можно вернуться назад? Нет!
С
трудом превозмогая ноющую боль в теле, я поднялся. Непроглядная тьма окутала
все вокруг, на небе не было видно ни одной звездочки. Голоса бойцов приумолкли,
воцарилась мертвая, гнетущая тишина. «Кажется, все уснули», — подумал я. Я
тихо подошел к спящим, стараясь не потревожить их. Вдруг сквозь вечернюю мглу
до моего уха отчетливо донеслись голоса нескольких человек. Это бойцы обсуждали
меж собой боевые события истекшего дня.
— Видно,
накрепко закупорил нам дорогу противник, — сказал один.
— Я
думаю, — произнес другой, — что одной лобовой атакой здесь не
обойтись. [145]
Я
решил пойти к политруку Фу Цзо-жэню, чтобы предложить ему провести совещание
коммунистов и комсомольцев роты, на котором обсудить с ними создавшееся
положение.
На
совещании секретарь партийной ячейки полка Ло Хуа-шэн рассказал коммунистам и
комсомольцам о создавшейся обстановке, призвал выделить из их числа в штурмовой
отряд товарищей, готовых пожертвовать собой ради победы. Его краткая, но
исключительно сильная и убедительная речь вызвала у бойцов прилив новых сил.
Все решительно заявили: «Ни за что не отступим в болотистую степь, пробьемся
вперед!» Более двадцати коммунистов и комсомольцев тотчас, не колеблясь, записались
в штурмовой отряд, готовый во что бы то ни стало пробиться через ущелье. Я
решил, что двадцать, пожалуй, много и отобрал из них пятнадцать — самых
смелых и отважных бойцов. Разбил их на три штурмовых звена. Вместе со мной
отряд составил шестнадцать человек. Мы должны были, действуя мелкими группами,
в непрерывных атаках измотать и обескровить врага и, наконец, выбрав подходящий
момент, отбить мост.
В
заключение Ло Хуа-шэн сообщил нам:
— Первая
и вторая роты во главе с командиром полка переправятся через реку ниже по
течению, поднимутся по крутой скале наверх и, поддерживая наше наступление,
ведущееся с фронта, нанесут противнику удар с тыла.
Эта
новость еще больше воодушевила бойцов. Коммунисты и комсомольцы, записавшиеся в
штурмовой отряд, все, как один, поклялись: «Отомстим за погибших боевых друзей,
не отступим ни на шаг, пока не возьмем Лацзыкоу!»
Все
бойцы штурмового отряда вооружились маузерами, приготовили патроны, опоясались
ручными гранатами и заложили за спины остроотточенные клинки. Мы решили
атаковать противника с двух направлений: я с пятью бойцами должен был незаметно
спуститься к реке, пробраться вдоль ее берега к опорам моста и, держась за
перекладины, переправиться под мостом на противоположный берег; другим двум
звеньям во главе с командиром 1-го взвода предстояло подойти к мосту и по
нашему сигналу броситься в атаку на противника. [146]
Темнота
постепенно сгустилась. Казалось, и небо, и ущелье, и река слились воедино в
непроглядной тьме.
Ничто
не нарушало тревожную тишину. Слышно было лишь, как шумит стремительный горный
поток. По-видимому, противник решил, что, изнуренные непрерывными атаками, мы
не сможем больше продолжать наступление, а потому укрылся в дотах и окопах,
чтобы вздремнуть. Согласно намеченному плану, я с пятью храбрецами, цепляясь за
ветви кустарников, разросшихся по склону скалы, ежеминутно рискуя сорваться
вниз, медленно шаг за шагом спустились к реке и по пояс вошли в ее холодную
воду. Наши лица и руки были сильно исцарапаны колючками. Но мы не замечали
этого.
Повязавшись
белыми платками, мы цепочкой сквозь ночную тьму двигались по направлению к
мосту. По платкам мы различали друг друга. Скорее бы забраться под мост! Когда
мы подошли к мосту совсем близко, вдруг раздалось «кр-рак» — это шедший за
мной товарищ наткнулся на какую-то корягу. Я замер. «Все пропало! —
промелькнула мысль. — Противник обнаружил нас и сейчас откроет огонь из
пулеметов, а нам даже негде укрыться». Однако прошла минута... другая... Со
стороны противника не последовало никаких действий. Видимо, шум стремительного
течения воды заглушил звук, вызванный неосторожным движением нашего товарища.
Переведя дыхание, мы снова начали пробираться вперед; чем ближе мы подходили к
мосту, тем учащеннее стучало сердце в моей груди. Вот наконец и мост. Шедший
впереди боец пробрался под него и, ухватившись за перекладину, на вытянутых
руках стал передвигаться на противоположный берег. Однако нас опять постигла
неудача. Не выдержав тяжести тела, перекладина с треском обломилась, вслед за
этим последовал всплеск воды — это в реку упал наш товарищ. На этот раз
противник нас обнаружил. Ночную тишину мгновенно пронзили пулеметные очереди,
послышались разрывы ручных гранат, винтовочные выстрелы. Вражеский огонь
преградил нам путь, двигаться дальше было бессмысленно, у нас не было другого
выхода, кроме как укрыться в каменной выемке на скалистом берегу под мостом и
выжидать подходящий момент для дальнейших действий. [147]
В это
время наверху, над нашими головами, раздались оглушительные разрывы гранат.
Оказывается, десять храбрецов во главе с командиром 1-го взвода, услышав
стрельбу и решив, что мы добрались до противоположного берега, выскочили на
мост, забросали окопы противника гранатами и стремительно ринулись в атаку. Преодолев
на мосту заграждения, они выхватили клинки и вступили врукопашную с вражескими
солдатами.
Противник,
не ожидавший такого стремительного удара, был застигнут врасплох, в его рядах
началась паника.
Мы,
услышав атаку наших товарищей на мосту, не взирая на огонь противника, цепляясь
руками за перекладины, один за другим перебрались на противоположный берег.
Размахивая клинками, с возгласами «вперед!», «смерть врагу!» мы стремительно
бросились врукопашную. Вот прямо передо мной вражеский солдат, он наводит на
меня винтовку, но, не успев нажать на спусковой крючок, падает на землю от
удара моего клинка. Вот командир 1-го взвода, сраженный вражеской пулей, упал
поблизости от меня. Собрав последние силы, он крикнул: «Товарищи, вперед!» Его
призыв еще больше воодушевил нас. Охваченные ненавистью к врагу, горя желанием
отомстить за гибель товарищей, мы неудержимо рвались вперед. Ряды противника
дрогнули.
Светало.
В это время за горой в тылу врага в небо вдруг взвились три красные сигнальные
ракеты, возвестившие начало общей атаки. Это 1-я и 2-я роты во главе с
командиром полка, обойдя успешно противника и установив на горе пулеметы,
начали обстреливать его позиции с тыла. И без того ошеломленные нашей атакой
вражеские солдаты, услышав стрельбу у себя в тылу, решили, что Красная армия
окружила их со всех сторон, побросали оружие и в панике бросились врассыпную,
стараясь спасти свою жизнь.
Оставшиеся
в живых восемь или девять человек из штурмового отряда по пятам преследовали и
уничтожали пустившихся наутек солдат противника. Желая отомстить сполна за всех
своих погибших товарищей, мы беспощадно рубили врагов. Это продолжалось до тех
пор, пока нас не нагнал товарищ Ло Хуа-шэн. Поравнявшись со мной, он несколько
раз подряд прокричал мне: [148]
«Командир
роты Ян! Не забывай о великодушии к пленным!»
Его
слова немного охладили меня. К этому времени перепуганные до смерти солдаты
противника без оружия, стоя на коленях по обе стороны дороги, смиренно ожидали
своей участи. Не обращая на них внимания и оставляя их на попечение сзади
идущих товарищей, я со своими людьми продолжал преследовать убегавших врагов.
Вскоре
ошеломленный противник прекратил сопротивление. Не сумел он даже использовать
преимущества своих глубоко эшелонированных позиций. Едва мы занимали новый рубеж,
как солдаты противника, завидев нас, обращались в бегство.
Вся
дорога была сплошь усеяна оружием и боеприпасами, брошенными врагом. Чем дальше
преследовали наши бойцы отступавшего противника, тем бодрее они себя
чувствовали. Казалось, и усталость, и голод как рукой с них сняло. Некоторые
бойцы на ходу снимали с себя тяжелые, стеснявшие их движения гранаты и с одними
клинками бежали вперед. С ходу мы ворвались в логово врага — его доты,
казармы, склады, расположенные в Яньчуане, и, наконец, полностью захватили все
его глубоко эшелонированные позиции.
Наступило
утро. К нам подошел командир полка с 1-й и 2-й ротами. Увидев его, я, будучи не
в состоянии более сдержать в себе нахлынувшее на меня радостное возбуждение,
подбежал к нему и отрапортовал: «Мы победили! Проход через ущелье Лацзыкоу
открыт!»
Командир
полка крепко обнял меня, от волнения он не мог найти нужных слов. Наконец он с
трудом произнес: «Тяжело пришлось вам, друзья».
«Мы
победили! Путь через Лацзыкоу открыт!» — долго еще наши радостные возгласы
оглашали ущелье. Победная весть передавалась от батальона к батальону, от полка
к полку и дошла до Председателя Мао Цзэдуна.
В это
время впереди со стороны города Миньчжоу снова послышалась оглушительная
стрельба. Это наши главные силы завязали бой с частями армии милитариста Лу
Да-чана, посланными в качестве подкрепления в Лацзыкоу. [149]
Подполковник
Лю Цян.
Подарок
В
августе 1936 года, вступив в уезд Яньчи, наши части остановились на отдых и
переформирование. Вскоре мы узнали, что встретившиеся в городе Ганьцзы
провинции Сикан войска 2-го и 4-го фронтов уже преодолели снежные горы, перешли
через болотистую степь и направляются в Пограничный район Шэньси-Ганьсу-Нинся
на соединение с нами.
Мы с
нетерпением ждали встречи с нашими братьями-героями, закалившимися в огне
смертельных испытаний, чтобы плечом к плечу вместе с ними выступить на борьбу с
японскими захватчиками. Известие о том, что в Пограничный район
Шэньси-Ганьсу-Нинся идут войска 2-го и 4-го фронтов, сильно воодушевило нас.
Бойцы и командиры этих фронтов прошли через тысячи невзгод и трудностей. В
сознании каждого из нас все еще были живы легендарные подвиги, совершенные ими
во время Великого похода.
Несколько
дней подряд все обдумывали, как лучше организовать встречу боевых товарищей. На
своем собрании 7-е отделение, в котором я служил, горячо обсуждало этот вопрос.
Кто-то сказал, что каждому из нас нужно взять на себя обязательство провести
среди десяти семей местных жителей агитационно-воспитательную работу,
рассказать им о Красной армии, о том, что она является примером
безукоризненного отношения к населению.
— Все
это мы, конечно, должны сделать, — сказал я, — но нужно еще учесть то
обстоятельство, что наши товарищи придут с юга, во время похода они непрерывно
находились в боях, а здесь, на севере, их ожидает [150] суровая зима. Было
бы неплохо, если бы мы приготовили для них что-нибудь из теплой одежды и обуви.
Не дав
мне высказать свою мысль до конца, Сяо Ван, самый молоденький боец в нашем
отделении, вступивший в Красную армию в северной части провинции Шэньси,
вставил:
— Хорошо-то
хорошо! Я тоже об этом думал, но ведь... у нас у самих нет зимней одежды!
— Ничего, —
произнес помощник командира отделения, — достанем бараньи шкуры, шерсть,
поработаем иглой, сошьем что-нибудь, вот и перезимуем...
— Шерсть!
Да ведь при взятии уезда Яньчи среди захваченных у противника трофеев оказалось
много шерсти! — невольно воскликнул я.
Так мы
пришли к единодушному мнению, что самым лучшим нашим подарком братьям по оружию
будут теплые вещи: куртки, варежки, чулки... Доложили об этом командованию, оно
одобрило наше решение, и вся рота принялась за работу.
На
долю нашего отделения было выделено около сорока килограммов трофейной шерсти.
Собравшись вокруг тюка шерсти, мы начали ее теребить. Шерстяной пух вперемешку
с пылью покрыл нас с головы до ног. Мы беспрерывно чихали. Не помню, кто из нас
тогда сказал: «Ай-я! Да ведь мы стали похожими на обезьян!» Все дружно
расхохотались.
Вскоре
мы пришли к выводу, что так нам шерсть не распутать. Да и грязна она очень.
Решили сначала прокипятить ее с пеплом. Когда вода немного остывала, мы
вынимали шерсть из чана и промывали ее чистой водой, а затем снова кипятили.
Кажется, мы повторили эту процедуру раза четыре или пять. Шерсть стала чистой,
исчез и неприятный запах, исходивший от нее. Затем мы хорошенько просушили ее
и, обвязав свои лица платками и тряпками, вооружившись, кто ивовыми прутьями, а
кто сделанными из ивовых веток луками, принялись стегать. Наконец нам удалось
размягчить и растянуть шерсть.
Это
был первый этап работы, довольно трудоемкой; с этим мы справились сравнительно
успешно. Труднее» было скрутить из шерсти нитки и связать носки, варежки и
другие вещи. Наши грубые пальцы, привыкшие [151] в прошлом к мотыге,
а теперь к винтовке, не обладали той необычайной подвижностью и ловкостью, с
которой наши бабушки и мамы скручивали шерстяные нитки.
«Справимся
ли мы?» — этот вопрос мучил меня. Безусловно, задача была не из легких, но
ведь мы готовили подарок своим братьям по классу и по оружию, а потому должны
были выполнить ее во что бы то ни стало. Мы советовались между собой, как лучше
выполнить свое обязательство, и помогали друг другу.
На
состоявшемся ротном собрании слово взял высокий худой боец из 2-го взвода,
который в прошлом работал на шерстопрядильной фабрике. Держа в руках палочку,
он сказал:
— Представьте
себе, что это веретено, при помощи которого прядут шерсть. — Затем он,
взяв левой рукой кусок размягченной шерсти, а правой вытянув из нее нитку и
закрепив ее конец за маленькую палочку, начал очень искусно наматывать шерсть
на веретено. Из его левой руки ровной полоской вытягивалась белая шерстяная
нитка, которую он наматывал на узкую часть палки-веретена. Мы воодушевились и
невольно зашевелили своими пальцами, подражая движениям товарища. Однако
сначала пальцы слушались плохо: нить наматывалась на веретено то слишком
быстро, то слишком медленно, а то вовсе обрывалась. Но мы терпеливо учились.
Нашему отделению понадобилось более десяти дней для того, чтобы смотать всю
шерсть в клубки.
...В
начале сентября мы выступили из уезда Яньчи в направлении Синьбаоцзы в
провинции Ганьсу, где, по полученным нами сведениям, должна была состояться
наша встреча с бойцами 2-го и 4-го фронтов.
«Однако
как же нам быть? Ведь наши подарки еще не готовы!» — подумал я. Вязать
носки я немного научился, но все время путал порядок вязки: «тремя спицами»,
«на одну петлю», «спускать петлю» и «вязать пятку». А многие товарищи никак не
могли научиться держать спицы в руках. Но все были настроены оптимистически:
главное, нитки есть, а связать — как-нибудь свяжем. Каждый из нас перед
выступлением в поход обзавелся достаточным количеством самодельных спиц из
бамбука. [152]
Выступив
в путь, мы представляли собой довольно интересное зрелище. Увешанные оружием и
клубками шерсти, мы вязали на ходу, у каждого из оттопыренных карманов
виднелись клубки шерсти, за поясом торчали запасные спицы.
Так мы
шли и вязали. Недостаточно освоив технику этого нового и сложного для меня
дела, я не успевал одновременно смотреть на дорогу и следить за нитью, спицы
чуть ли не на каждом шагу выскальзывали из рук. Во время привалов мы
обменивались приобретенным опытом. Терпеливо распуская узлы и снова затягивая
их, я наконец связал первую пару носков. Взглянув на мою работу, товарищи
шутливо заговорили:
— Разве
это носки? Это же мешки для крупы, ровные и прямые.
Я
попробовал надеть свои носки. Действительно, получилось что-то не то: пятки
отсутствовали. Пришлось распустить носки и начать вязание снова. Постепенно я
овладел искусством «вязать пятку», «вязать носок».
К тому
времени, когда мы пришли в Синьбаоцзы, я связал пять пар носков, пять пар
варежек и одни трусы. А некоторые мои товарищи даже умудрились связать куртки
да еще вышить на них верблюжьей шерстью слова привета, например, «Привет
братьям по классу».
И вот
наконец в один из октябрьских вечеров на окраине отбитого у противника города
Лачи состоялась наша встреча с частями 2-го и 4-го фронтов. Как родные братья
после долгой разлуки бросились мы обнимать друг друга, дружеским разговорам и
радости не было конца.
В
нашем совместном походе в северную часть провинции Шэньси на бойцах и
командирах частей 2-го и 4-го фронтов были надеты связанные нами теплые вещи. Всякий
раз, увидев кого-нибудь из нас, они показывали на свои носки и варежки и,
приветливо улыбаясь, с благодарностью произносили: «Родные братья! Ваша забота
согревает нас!»
А мы,
слушая их рассказы о Великом походе, о том, как, преодолевая тысячи трудностей
и рискуя жизнью ради революции, они перебирались через снежные горы, проходили
через губительную болотистую степь, невольно восклицали: «Родные братья!
Вы — герои!»... [153]
С тех
пор прошло много лет, но я помню эту встречу до мельчайших подробностей. И
всякий раз, когда я вспоминаю о ней, перед глазами встает картина боевого
прошлого и до слуха моего доносятся проникновенные сердечные слова: «Родные
братья!» [154]
Се
Фу-минь.
Ночевка
на горе Мяошань (странички из дневника)
Ноябрь
1934 года. Вчера днем мы прошли тридцать пять километров. Наш путь пролегал
через горы. Дорога извилистая, с крутыми подъемами и спусками. До ближайшего
населенного пункта оставалось двадцать пять километров. Самое трудное было
впереди — переход через гору Мяошань. А тут еще с самого утра моросил
мелкий дождь, застилая все вокруг водянистой пеленой.
После
сорокаминутного привала наша дивизия снова двинулась в путь. Когда мы
перевалили через гору Мяошань, солнце уже склонялось к горизонту. Вскоре стало
совсем темно.
В
восемь часов вечера мы подошли к небольшому селению. Войдя в него, я увидел,
что склон горы Мяошань весь был усеян многочисленными факелами, свет которых
отражался в реке Дамяочуань. Это наши бойцы спускались с горы вниз к месту
своего временного расквартирования. Через час факелы погасли: бойцы прибыли на
место.
Политотдел
нашей дивизии расположился в одиноко стоявшем большом доме. Вскоре из
подразделений к нам стали поступать донесения: «Незадолго до прихода наших
войск жители покинули селение. Утром кончаются продукты, как быть?» Узнав об
этом, комиссар дивизии Чжун Чи-бин и начальник политотдела Тан Тянь-цзи созвали
экстренное совещание. Товарищ Чжун Чи-бин просил нас пойти к бойцам, сказать
им, чтобы они ни о чем не беспокоились, готовили себе ужин и ложились спать.
Кроме того, он попросил напомнить бойцам, что мы находимся в селении, в котором
проживают [155] жители народности мяо,
а поэтому следует с уважением относиться к их обычаям.
На
совещании решили принять меры к возвращению жителей в селение. Комиссар
предложил нескольким политработникам отправиться на гору Мяошань вместе с
поисковой группой.
Но тут
возник вопрос: ведь мы же не знаем языка народности мяо, как быть? Я и
начальник спецотдела толстяк Ян Да-чан, пригорюнившись, сидели в одной из
комнат и обдумывали, с чего лучше начать. Неожиданно к нам вбежал боец
агитбригады Цзинь. Не переводя дыхания, он торопливо доложил:
— Товарищ
начальник отдела, тут к нам пришел один местный житель.
Я
сказал:
— Отлично,
пригласи его скорее сюда!
В
комнату вошел старик лет шестидесяти с лишним. Нам он показался довольно
бодрым. В руках у него был поросенок. Увидев нас, старик испуганно опустился на
колени. Я вышел вперед и помог ему подняться. Обращаясь к нам, старик быстро
заговорил на непонятном нам языке. Вдруг слышим звонкий смех нашего Цзиня.
— Ты
что, паренек? — спросил я.
— Да
ничего, просто этот старик — хозяин дома и зовут его Вэй. Он говорит, что
у него ничего нет, кроме этого поросенка. Только что к нему приходили бойцы из
роты особого назначения. Они просили продать им поросенка, но он не захотел. А
сейчас сам пришел сюда и собирается подарить вам этого поросенка.
— Разве
ты понимаешь, что говорит старик?
— Видно,
мы с ним одного роду-племени! — улыбаясь, ответил Цзинь.
Я
радостно похлопал Цзиня по плечу, а затем подошел к старику и крепко пожал ему
руку.
— Спасибо
тебе, отец! Поросенка твоего нам не надо, унеси его обратно. Когда он вырастет,
ты выручишь за него побольше денег. Мы, отец, — коммунисты, воины Красной
армии. Наша армия — родная армия для всех рабочих и крестьян, для всех
угнетенных. Мы никогда ничего не берем у населения, даже иголки с ниткой.
Цзинь
перевел мои слова старику. Тот заплакал, Я стал просить старика помочь нам
разыскать жителей селения и убедить их вернуться в свои дома. Выслушав [156] меня, старик
одобрительно закивал головой, а потом со вздохом сказал:
— Никто
из наших людей не знал, что ваша армия такая хорошая, поэтому все убежали.
Позвать их можно, да только сейчас уже темно, пожалуй, поздновато.
— Ничего, —
подхватил Цзинь, — пойдем на гору вместе с тобой, вернем ваших людей.
Старик
согласился. Я тут же вызвал начальника агитбригады Ли и десять бойцов. Сказал
им, чтобы они вместе с нами отправились на гору Мяошань на поиски жителей. На
всякий случай я приказал бойцам захватить с собой оружие.
Через
несколько минут мы поднимались по узкой горной тропинке. Старик Вэй шел
впереди. Освещая дорогу факелами, мы прошли около четырех километров.
Неожиданно Вэй сделал нам знак остановиться и, сложив ладони рупором, несколько
раз что-то громко прокричал. Прошло несколько минут — никто не
откликнулся. По-прежнему стояла тишина. Мы стали беспокоиться, некоторые заговорили:
— Чего
без толку кричать? Какие могут быть люди в этих дебрях?
Другие
предусмотрительно предложили:
— Нужно
посмотреть, нет ли здесь какой-нибудь живности. Не найдем людей, так хоть, по
крайней мере, кабана подстрелим.
Мы
прошли еще немного, как вдруг невдалеке прогремел выстрел. Мы остановились.
Старик Вэй отошел в сторону и снова что-то крикнул в ночную тьму. Вскоре
поблизости раздался треск. Наш проводник Вэй что-то сказал. Ему ответили из
темноты. Через некоторое время к нам подошли трое. Один из них был с ружьем, а
двое других держали в руках мечи. Перекинувшись несколькими фразами с Вэем и
Цзинем, они протянули нам руки и назвали свои имена.
Я
попросил Цзиня объяснить жителям цель нашего прихода. Когда Цзинь переводил, я
видел, как они одобрительно кивали головами. Затем один из них, такой же
молодой, как наш Цзинь, взял рожок, висевший у него на поясе, и громко
протрубил. На звук рожка со всех сторон к нам подходили люди. Не прошло и
десяти минут, как вокруг нас собралось человек сто. Все были вооружены: кто
ружьями, кто мечами, кто пиками. [157]
Первым
заговорил с ними Вэй. Потом я с помощью Цзиня рассказал жителям, кто мы такие и
зачем пришли.
Так
как на следующий день нам предстояло снова выступить в поход, мы не стали
больше здесь задерживаться и повернули обратно. Вместе с нами в селение
вернулось более семидесяти жителей. Остальные пошли разыскивать своих
односельчан, скрывавшихся на горе.
Вскоре
на склоне горы засветилось множество факелов: это жители спешили обратно к
своим домашним очагам.
Время
было позднее, но спать никому не хотелось. Всю ночь в селении не смолкали
разговоры. А когда начало рассветать, жители принесли нам продукты. Тут были
куры, утки, рыба, зерно, яйца, овощи. Бойцы и командиры горячо благодарили
жителей, но принимать подарки отказывались. Тогда народ зашумел, заволновался.
— Извините
нас, — раздался чей-то голос. — Мы не знали, что вы — народная
армия, и поэтому убежали. Теперь мы вернулись. Мы просим вас принять наши
подарки.
Видя,
что мы отказываемся от подарков, жители предложили нам купить у них зерно. Мы
охотно согласились. Цену назначили подходящую — шесть юаней за каждые сто
цзиней зерна. Не прошло и часа, как все наши подразделения пополнили запасы
продовольствия.
В семь
часов утра мы выступили в поход. Жители селения вышли провожать нас. Стоя у
обочин дороги, они махали нам руками и выкрикивали пожелания счастливого пути.
Бойцы
агитбригады уходили из селения последними. Они немного задержались, чтобы еще
раз заглянуть в дома жителей и проверить, все ли там в порядке. И в какой бы
дом они ни заходили и к кому бы ни обращались — везде слышали одно и то
же: «Это наша родная армия. Мы рады, что встретили вас. Никаких претензий у нас
нет. Желаем вам счастливого пути!» [158]
Майор Кан
Чжэн-дэ.
Сердечная
дружба
Это
было во время Великого похода. Я работал тогда в агитотряде при штабе 91-й
дивизии войск 4-го фронта Красной армии.
Весной
1935 года наша дивизия вступила в провинцию Сикан. Штаб дивизии расположился в
селении Боба, примерно в пяти километрах от монастыря желтых лам{51}.
Боба
считалось самым большим горным селением в этом районе. Все дома здесь были
сложены из камня и напоминали квадратные блокгаузы. В то время в Боба проживало
более девятисот семей тибетцев.
Еще до
прихода наших войск все жители убежали из селения, и мы увидели только красные
матерчатые полоски, вывешенные на воротах, и талисманы, которыми были
запечатаны двери домов. На некоторых дверях висели еще и замки. Во дворах,
кроме небольшого запаса хвороста, ничего не было.
Из
уважения к национальным меньшинствам командование приказало бойцам не заходить
в дома тибетцев. Мы расположились лагерем за селением.
Ранней
весной в этих местах еще холодно. Под открытым небом мы чувствовали себя не
очень приятно, особенно по ночам. Жгли костры, но это мало помогало: пока
греешь грудь, мерзнет спина, отогреешь спину, успеет закоченеть грудь. Спали на
голой земле, подкладывая под себя хворост, так как больше ничего под руками не
было.
У нас
не хватало продовольствия. Мы питались дикими [159] кореньями и
древесной корой. С каждым днем увеличивалось число больных.
«Тыква
не может расти без плети, а младенец — без матери»; как же может существовать
Красная армия без поддержки народа? Но тибетцы не знали, что наша армия —
народная, да к тому же в эти места никогда не заходили войска. Не удивительно
поэтому, что, как только до них дошел слух о нашем приближении, урмацие (это у
тибетцев что-то вроде вождя племени) увел всех жителей в горы вместе со стадами
яков и овец. Ламы из монастыря тоже ушли.
Нужно
было во что бы то ни стало вернуть жителей в селение. Командование приказало
нам строго соблюдать дисциплину, уважать нравы и обычаи местного населения, ни
в коем случае не трогать вывешенных на ворогах и дверях домов красных
матерчатых полосок и талисманов.
Ежедневно
в селение направлялся наряд для уборки дворов. А наш агитотряд получил приказ
собрать всех переводчиков (в то время у нас в каждой роте было по одному —
два китайца, понимавших по-тибетски) и сделать все необходимое, чтобы жители
вернулись.
Агитотряд
разбили на несколько групп. Одним группам было поручено на самых видных местах
крупными буквами написать по-тибетски «Три заповеди дисциплины» и «Памятку из
восьми пунктов»{52},
а также лозунги о политике нашей партии в отношении национальных меньшинств.
Другие группы ушли в горы на розыски жителей.
Поиски
продолжались десять дней. Мы бродили по диким горах, дремучим лесам, обширным
лугам. Иногда до нас доносились человеческие голоса, но ни разу нам не
удавалось встретить ни одной живой души. [160]
И вот
однажды в одной из каменных пещер мы случайно наткнулись на самого урмацие.
Завязалась беседа. Из нее мы поняли, что ему очень хотелось бы иметь лошадь.
Встретились
бы мы с ним раньше, легко уладили бы это дело. Но теперь у нас осталась только
одна лошадь — у командира дивизии, а всех остальных мы съели. Мы возвратились
в лагерь и доложили обо всем командиру дивизии. Как только он узнал, в чем
дело, то сразу же приказал своему ординарцу отвести к урмацие лошадь.
Урмацие,
конечно, очень обрадовался подарку. Но в душе у него все еще оставались
сомнения. И он послал вслед за нами несколько тибетцев, чтобы они сами
посмотрели, что делается в Боба.
Подойдя
к окраине селения, тибетцы увидели наши лозунги. А когда вошли туда, заметили,
что все дворы чисто подметены. Талисманы, красные матерчатые полоски, замки на
дверях, вещи, спрятанные в стенах, — все оставалось на своих местах. Они
узнали, что мы расположились под открытым небом за селением, страдаем от холода
и питаемся водой и дикими травами. Все это их глубоко тронуло. Они беспрестанно
кланялись нам, молитвенно складывая руки. Немного погодя, тибетцы отправились
обратно в горы, чтобы рассказать урмацие и всем односельчанам о том, что они
увидели.
Вскоре
после этого все жители во главе с урмацие вернулись в селение и пригнали с
собой более тридцати семи тысяч голов овец и яков. На яках были навьючены мешки
с рожью и клейким рисом, которые тибетцы прятали в горах.
Тибетцы
открыли двери своих домов, зажгли курительные свечи и стали настойчиво звать
нас в гости. Некоторые из них даже преподнесли нам особым способом приготовленное
мясо: оно более трех лет хранилось в земле.
Жители
хотели подарить нам более трехсот овец и яков. В то время мы еще не знали
местных обычаев и поэтому никаких подарков не принимали. Тибетцев это очень
обидело. Чтобы рассеять их обиду, мы решили сами что-нибудь преподнести им.
Узнав, что у них нет соли, а ее здесь нельзя достать ни за какие деньги, каждый
из нас отсыпал немного соли из личных запасов, и [161] мы принесли ее
тибетцам. Но они отказывались ее принять. И лишь тогда, когда мы приняли от них
подарок, они согласились взять у нас соль.
Я
остановился у пожилой тибетки, по фамилии Вэй, дом которой находился на склоне
высокой горы. Старушка Вэй выглядела довольно бодрой. У нее было два сына и две
дочери. Старший сын все время проводил на пастбище и дома бывал редко, а
младший занимался земледелием. Младшей дочери было лет двадцать, она жила с
матерью, старшую, как мне рассказала старушка, насильно увел с собой миссионер,
заехавший однажды в селение.
Со
старушкой мы очень сдружились. Еще до рассвета я вместе с бойцом агитотряда
Чжан Хуном спускался с горы за водой и, когда старушка подымалась с постели,
подавал ей подогретую воду для умывания. Она часто говорила, что мы «даже лучше
сыновей».
Старушка
Вэй по своему почину собрала соседок для штопки и стирки обмундирования бойцов
и командиров. А когда она узнала, что недалеко от селения находится более ста
наших раненых и больных бойцов, сразу же подняла на ноги всех женщин. Они
готовили для наших товарищей пищу и заботливо ухаживали за ними. Старушка взяла
к себе в дом тяжело раненного заместителя политрука 9-й роты 11-го полка Ли
Гуй-ю и стала сама ухаживать за ним. В то время у нас было плохо с
медикаментами, и старушка велела своему старшему сыну найти на пастбищах нужные
лекарственные травы. Этими травами она лечила Ли Гуй-ю. Через некоторое время
Ли начал ходить. Он горячо благодарил заботливую женщину и называл ее матерью.
В
конце июня мы распрощались с тибетцами и покинули Боба, продолжая Великий
поход. Пройдя через множество гор и рек, осенью 1936 года мы наконец прибыли в
Яньань.
С тех
пор прошло двадцать с лишним лет. Но каждый раз, когда я думаю о прошлом, мне
вспоминаются дни, прожитые в Боба, люди этого селения, делившие с нами радость
и горе. Я никогда не забуду старушку Вэй, с которой мы были связаны глубокой
дружбой. И если она еще жива, желаю ей доброго здоровья. [162]
Генерал-лейтенант
Цзэн Сы-юй.
Накануне
форсирования Хуанхэ
После
боев за Чжилочжэнь части 1-го корпуса Красной армии расположились в районе
Яньчуань — Ганьгуи на отдых и переформирование. В то время я занимал
должность начальника разведки штаба корпуса.
Однажды —
это было в середине декабря 1935 года — меня вызвал начальник штаба
корпуса Цзо Цюань и приказал с отделением стрелков из роты конной разведки
сопровождать командира корпуса Линь Бяо{53},
направлявшегося в Ваяобао на заседание Политбюро ЦК КПК. Поставив задачу,
начальник штаба добавил: «В пути делайте записи, захватите с собой карту района
Цинцзянь — Яньчуань — Яньчан».
Услышав
последние слова Цзо Цюаня, я втайне обрадовался. Работая в штабе, я изучил
командира корпуса Линь Бяо и знал, что аккуратность и точность — его
характерные черты. В напряженные моменты боя он личным примером воодушевлял
бойцов; перед боем Линь Бяо особое внимание обращал на то, чтобы все командиры
детально изучили обстановку на местности. Он говорил, что нужно чаще общаться с
людьми, больше у них спрашивать и таким образом изучать обстановку. Так всегда
поступал сам Линь Бяо. Нередко случалось, что мы, разведчики, еще почти ничего
не знали о противнике, о местности, о настроениях населения и его обычаях, а
командир корпуса давно уже обо всем имел довольно полное представление и во
время наших докладов вставлял одно — два слова, уточняя и дополняя
обстановку. [163]
Поездка
командира корпуса Линь Бяо на заседание Политбюро ЦК, большое количество карт,
которые мы брали с собой, свидетельствовали о том, что предстоят важные дела.
Так
оно и вышло. ЦК КПК провозгласил политический курс на объединение всех
патриотов, на создание правительства национальной обороны и антияпонской
Объединенной армии и на организацию единого антияпонского национального фронта.
Чтобы содействовать всенародному вооруженному отпору японской агрессии и
разгромить карательные походы гоминьдановских реакционеров, ЦК КПК решил
направить части Красной армии, находившиеся в Северной Шэньси, через реку
Хуанхэ на восток. Они должны были создать фронт в провинциях Чахар и Хэбэй и
встать в авангарде всенародной борьбы с захватчиками.
Разумеется,
об этом мы узнали позже. Тогда же, после окончания заседания в Ваяобао,
командир корпуса Линь Бяо сообщил, что мы вместе с ним должны направиться в
район Цинцзянь — Яньчан, чтобы произвести там разведку местности и выбрать
место для переправы наших войск через Хуанхэ.
Наша
группа в составе десяти бойцов вышла в направлении Цинцзяня и Хэкоу. Пройдя
более пятидесяти километров, мы достигли места расположения одного районного
народного правительства. Линь Бяо приказал мне найти административную карту
уезда. Он хотел сличить ее с военной картой. На второй день, несмотря на
снегопад, мы двинулись дальше и к вечеру прибыли в район Хэкоу. Остановившись в
небольшой деревушке в пяти с лишним километрах от Хуанхэ, мы решили утром после
завтрака идти к реке.
Глубокой
ночью, проверяя караулы, я увидел, что у командира корпуса горит свет, и
осторожно вошел к нему. Линь Бяо еще не спал. На кане{54}
лежала склеенная из нескольких листов карта масштаба 1:50000. Командир корпуса,
придерживая карту обеими руками, внимательно рассматривал ее. Увидев меня, он
улыбнулся и сказал:
— Время
позднее, почему не спите? А бойцы спят? [164]
— Да, —
ответил я и добавил: — Выпал снег, пойдем ли завтра на реку?
— Обязательно,
только хорошего проводника найдите.
Линь
Бяо немного подумал, а потом сказал:
— Найдите
двоих. Одного — пастуха, другого — лодочника. Лучше постарше
возрастом.
Я
направился в сельский народный комитет и попросил председателя подыскать двух
проводников.
Меня
одолевали сомнения: ведь до реки всего каких-нибудь пять километров, вполне
достаточно одного проводника, зачем же потребовались двое и к тому же пастух и
лодочник?
Снег
шел, не переставая, всю ночь. В такую погоду, действительно, нелегко было
добраться до реки.
Утром
председатель народного комитета привел к нам проводников. Им было лет по сорок,
оба крепкие, сильные, с загорелыми обветренными лицами, сразу видно —
труженики.
Когда
все приготовления были окончены, мы, увязая в глубоких сугробах, направились к
берегу реки. Был конец декабря, погода стояла очень холодная. Ослепительно
белый снег густой пеленой покрывал все Северо-Западное плато, необъятной была
снежная гладь. Нас, уроженцев солнечного юга, поразила эта поистине
величественная и прекрасная картина.
Проводники,
не понимая, что нас заставило идти в стужу к реке, спросили:
— Товарищи,
зачем вы в такую погоду идете на реку?
Я
поспешил ответить:
— Мы —
южане, прежде никому из нас не приходилось бывать в этих местах. Пользуясь
случаем, пришли сюда, чтобы посмотреть на Хуанхэ.
Такой
ответ я приготовил заранее. Командир корпуса, слушая мой разговор с проводниками,
улыбался и кивал головой. Он шел, широко ступая по глубокому снегу, то и дело
поднимая голову, чтобы посмотреть вокруг, время от времени он ловил руками
хлопья снега и казался беззаботным и веселым, будто эти снежинки и в самом деле
забавляли его. [165]
Пройдя
некоторое расстояние, мы услышали какой-то шум. Проводник сказал: «Слышите? Это
и есть Хуанхэ». Вскоре мы подошли к берегу реки. Напротив нас, на
противоположном берегу, находилось селение Синьгуаньду. Хуанхэ поразила нас:
огромные глыбы льда медленно плыли по воде, набегавшие быстрые волны сталкивали
одну льдину с другой, поднимая высоко столбы воды и разбрасывая во все стороны
куски льда. От таких столкновений в воздухе стоял оглушительный грохот. Кругом
было пустынно, и лишь стаи длинноклювых белых птиц пролетали низко над
льдинами. Это было поистине прекрасное зрелище.
К
командиру корпуса подошел один из наших проводников, крестьянин-пастух, он
потянул Линь Бяо за рукав и, указывая на противоположный берег, сказал:
«Товарищ, будьте осторожнее. На той стороне — гоминьдановцы. Они в ясную
погоду иногда стреляют».
Командир
корпуса закивал головой и, обойдя сзади скалу, лег на снег и стал наблюдать в
бинокль. Я последовал его примеру. В бинокль был хорошо виден противоположный
берег: там громоздились отвесные скалы, поднимались снежные сугробы с зияющими
в них черными отверстиями — то были доты. Возле них прохаживались часовые,
несколько гоминьдановских солдат убирали снег.
Командир
корпуса направился вверх по течению реки. Здесь снега было еще больше, в
некоторых местах он доходил до пояса. Линь Бяо будто не замечал этого; пройдет
несколько шагов — остановится, посмотрит и зашагает дальше.
Наконец
он остановился. Взглянув на противоположный берег, он стряхнул с себя снег и
направился к крестьянину-пастуху. Он поднял руку и, указывая на противоположный
берег, спросил:
— Земляк,
ходил ли ты по этим горам?
— Ходил, —
ответил пастух. — Я около тридцати лет пасу здесь коз. Знаю эти места
очень хорошо.
— А
разве может человек взобраться на такие крутые скалы?
— Пастух-то?
Куда взберется коза, туда может взобраться и человек. Куда же коза не влезет,
человек ее затащит. [166]
Командир
корпуса кивнул головой и повторил слова пастуха: «Куда взберется коза, туда
может взобраться и человек».
Я
внимательно слушал пастуха и брал на заметку те места, на которые он указывал,
делал необходимые зарисовки рельефа местности. Я вспомнил, как командир корпуса
приказал мне найти проводников. Действительно, пастбищ здесь было много, пастух
целыми днями ходил по горам и, конечно, знал каждый уголок. Взять такого
проводника, который мог бы помочь проверить данные разведки непосредственно на
местности — превосходная мысль. Разумеется, и лодочник должен был помочь
нам: ему наверняка известны были особенности течения и глубина реки в этом
районе.
Командир
корпуса спросил пастуха, много ли травы бывает на горах, с какой стороны лучше
взбираться на них. Постепенно местность по обоим берегам реки стала отчетливо
представляться нам.
Затем
командир корпуса заговорил с лодочником. Он спросил, какова ширина реки,
сколько времени занимает переправа туда и обратно.
— Это
зависит от уровня воды, — ответил лодочник. При большой воде на переправу
требуется больше времени.
— Где
же причаливают лодки? — продолжал расспрашивать Линь Бяо.
Крестьянин,
указывая на север, сказал:
— В
излучине реки, у Хэкоу, там вода спокойнее.
Мы
провели целый день на покрытом снегом берегу великой реки. К вечеру опять пошел
снег. Мы направились в обратный путь. Все промерзли и устали. Командир корпуса
шагал впереди и сосредоточенно думал. По опыту прошлого я знал, что в голове у
него уже созревал план действий...
Прошло
немногим более месяца, и тот участок Хуанхэ, который мы разведывали, утопая в
снежных сугробах, стал местом переправы частей Красной армии. В излучине реки,
на которую указывал нам проводник-лодочник, были укрыты лодки, на них на
противоположный берег переправлялись наши бойцы; в горах, на которые часто
взбирался проводник-пастух, бойцы штурмового отряда прокладывали путь частям
Красной армии. [167]
1-й
корпус Красной армии под командованием Линь Бяо, форсировав в районе Хэкоу
естественную водную преграду — Хуанхэ, начал свой героический поход на
восток, чтобы стать в авангарде борьбы с японскими захватчиками. [168]
Генерал-лейтенант
авиации Цзэн Го-хуа.
Форсирование
Хуанхэ
Прошло
уже больше года с тех пор, как части Красной армии, совершив труднейший
переход, прибыли в Северную Шэньси. Коммунистическая партия неоднократно
выступала с заявлениями, в которых говорилось, что в интересах нации необходимо
прекратить гражданскую войну и направить оружие против внешнего врага.
Коммунисты требовали, чтобы Янь Си-шань пропустил Красную армию через провинцию
Шэньси на север для ведения борьбы с японскими захватчиками. Но реакционер Янь
Си-шань не прислушался к голосу компартии. Наоборот, используя реку Хуанхэ,
пересекающую провинцию Шэньси с севера на юг, как крупную естественную
преграду, он приказал построить между Цзюхэцюем и Тунгуанкоу через каждые полкилометра
укрепленные точки. Доты своими черными амбразурами смотрели на западный берег
реки, преграждая путь нашей армии.
Чан
Кай-ши перебросил в провинцию Шэньси более ста тысяч своих солдат, стремясь
окружить и уничтожить Красную армию. Исходя из сложившейся обстановки, Главный
штаб приказал частям, находившимся в районах Мичжи, Суйдэ, Цинцзянь и Яньчуань,
форсировать Хуанхэ и выйти на восточный берег.
Чтобы
обеспечить форсирование реки, необходимо было захватить плацдарм на
противоположном берегу. Для этого по приказу Главного штаба был создан
штурмовой отряд из двадцати четырех бойцов 5-го полка, входившего в состав 2-й
дивизии 1-го корпуса. Меня назначили командиром отряда. Штурмовой отряд имел в
своем составе четыре группы. Командиром первой группы назначили Тун Шу-цзиня,
третью группу по [169] совместительству возглавил я (фамилий командиров второй и
четвертой групп не помню). Командиры групп были вооружены маузерами,
остальные — карабинами и винтовками чехословацкого образца, захваченными в
боях. У каждого было по сто с лишним патронов и по четыре ручные гранаты. В
помощь штурмовому отряду командование выделило сигнальщика, восемь гребцов и
четырех бойцов с лестницами. Самому старшему из нас было немногим более
двадцати лет, самому младшему — пятнадцать, все — коммунисты,
получившие закалку в Великом походе.
В
первой половине дня 20 февраля 1936 года командиры групп штурмового отряда во
главе с командиром полка Чжан Чжэнь-шанем, следуя на некотором расстоянии друг
от друга, направились к берегу Хуанхэ. Со стороны их можно было принять за
крестьян Северной Шэньси: головы покрыты белыми платками, сами одеты в синие
куртки, за спиной — плетеные корзины.
Горы
подступали к самой реке. Внизу тянулась тропинка, сбоку от нее стояла небольшая
глинобитная фанза, похожая на те, что строятся на токах, в ее стенах были
проделаны амбразуры. Народные ополченцы использовали фанзу в качестве дозорного
поста.
Ковыряя
мотыгой землю на склоне горы, я то и дело посматривал на противоположный берег.
Видя, что дозоры противника не обращают на меня внимания, я направился к фанзе.
Издали было видно, что внутри фанзы находился человек в крестьянской одежде.
Лежа у амбразуры, он в бинокль наблюдал за противоположным берегом.
Протиснувшись в дверь, я увидел, что это был товарищ Линь Бяо.
— Пришли, —
быстро сказал он (я даже не успел поздороваться). — Вы — товарищ Цзэн
Го-хуа?
— Да.
— Хорошо,
садитесь.
«Какая
ответственная задача стоит перед нами, — с волнением думал я про
себя, — если сюда прибыл сам командир корпуса».
Вскоре
подошли все остальные.
— Здесь
будем переправляться. Отсюда до Саньцзяочжэня немногим более десяти
километров, — сказал Линь Бяо, указывая на противоположный берег. [170]
Там
поднималась гора, высота которой была примерно сто метров. На склоне горы и у
северного ее подножия находилось по доту; в деревне, лежащей у южного подножия
горы, также был дот. Эти три дота, расположенные на расстоянии менее пятисот
метров друг от друга, блокировали переправу. Дот, находившийся на склоне горы,
прикрывал своим огнем стык двух частей противника, оборонявших восточный берег
реки. У противника здесь было наиболее слабое место. На этом участке реки вдоль
берега тянулась полоса льда шириной более сорока метров. Берег был довольно
отлогий, и лодки могли легко причаливать. В других местах переправляться было
труднее из-за подводных камней, опасных впадин и крутых берегов. Поэтому
командир корпуса приказал нам сначала овладеть дотом, расположенным на склоне
горы, а затем, действуя мелкими группами, быстро занять два других дота, чтобы
дать возможность главным силам без задержки форсировать реку. План товарища
Линь Бяо был прост и ясен. Проверив, как мы его поняли, командир корпуса
приказал нам возвращаться назад и готовиться к операции.
Во
время обеда к нам прибыл командир дивизии товарищ Лю Я-лоу. Он еще раз объяснил
нам задачу и пожелал успеха.
...Стемнело.
Мы по горной дороге один за другим бесшумно направились к реке. Вдалеке
виднелась человеческая фигура. Приблизившись, мы увидели, что это нас поджидает
товарищ Линь Бяо.
— Пришли?
Готовы? — спросил он шепотом. Он осмотрел у каждого оружие, проверил,
плотно ли подогнано снаряжение, не будет ли оно греметь. Затем командир корпуса
направился к месту стоянки лодок, он внимательно осмотрел их, поговорил с
гребцами.
В это
время на противоположном берегу, словно прозрачный светлячок, сверкнул и тотчас
погас луч ручного электрического фонарика. Враг, казалось, хотел прощупать, что
делается у нас. Но река была широка, и свет от фонарика не дошел до нашего
берега. Мы спокойно готовились к переправе.
Отряд
разместился в двух лодках. Я находился в лодке вместе со второй и третьей
группами. Товарищ Линь Бяо каждому пожал руку: [171]
— Товарищи,
уверен, что задание будет выполнено с честью. Желаю вам успеха! Вперед!
Весла
разом опустились, и лодки быстро заскользили по воде.
Бурное
течение бросало лодки из стороны в сторону. Гребцы напрягали все свои
силы — лодки неслись вниз по реке.
Вдали
у берега виднелась белая снежная полоса — припай, там мы должны причалить.
Когда мы были уже совсем близко от берега, на нас внезапно обрушился огонь
противника. Сразу же был убит сигнальщик и ранен в руку один из гребцов. Пули
пробили борт нашей лодки, и в нее хлынула вода. В этот критический момент я встал
и громко крикнул:
— Спокойно,
товарищи, быстрее гребите!
Гребцы
дружно налегли на весла, и лодки стремительно понеслись к ледяной кромке. Когда
до нее осталось несколько метров, я крикнул: «Прыгай!» В тот же миг все
выскочили на берег.
Противник
усилил огонь. Пули свистели вокруг нас. Высадившись на берег, мы быстро
рассредоточились и под прикрытием дымовой завесы двинулись вперед. Бросив
несколько ручных гранат, мы с криком «ша!» ринулись на противника. Более
двадцати гоминьдановцев, находившихся на берегу, видя, что дело плохо,
пустились наутек.
Мы
устремились к дотам. Я с третьей группой быстро продвигался к доту,
расположенному на склоне горы. Противник бежал, не оказав сопротивления, и мы
захватили дот без боя. Теперь можно было сосчитать людей. В нашей группе
оставалось пять человек, двое погибли во время высадки на берег. Я тотчас
приказал занять оборону, чтобы задержать противника в случае, если он начнет
контратаку.
Не
прошло и десяти минут, как появились гоминьдановцы. Находясь в доте, я услышал
доносившиеся с берега крики «ша!» и лязг оружия. Я понял, что это вступила в
бой рота нашего 5-го полка, высадившаяся вслед за нами. Я с двумя бойцами
бросился им навстречу. «Товарищи, все в порядке, мы здесь!» — кричали мы
своим. Противник, слыша наши крики, несущиеся со всех сторон, и не зная, какие
силы его атакуют, бежал к ближайшей деревне. [172]
Деревню
и дот, расположенный в ней, к этому времени уже заняла группа Тун Шу-цзиня. Как
только отступившие от берега гоминьдановцы приблизились к деревне, они попали
под смертоносный пулеметный огонь из их же дота. Противник в панике бросился
бежать в направлении Саньцзяочжэня.
Наша
группа направилась в деревню, где соединилась с группой Тун Шу-цзиня; вторая и
четвертая группы продвигались вверх по течению Хуанхэ. Итак, линия блокады,
созданная противником на реке Хуанхэ, была прорвана. Яркие факелы в руках наших
бойцов, переправлявшихся через реку, освещали воду и небо.
После
успешного форсирования Хуанхэ наши главные силы двинулись в направлении
Чжунянсяня. Разгромив находившийся там гарнизон противника и затем с ходу
овладев Цзюи, части Красной армии проследовали к Датун-Пучжоуской железной
дороге. [173]
Генерал-лейтенант
Цинь Цзи-вэй.
Ожесточенные
бои за Линьцзэчэн
В
октябре 1936 года, после того как войска 1, 2 и 4-го фронтов Красной армии
встретились в Хойнине, в провинции Ганьсу, Чжан Го-тао, нарушив решение
Центрального Комитета партии, направил войска 4-го фронта в Синьцзян. Он
утверждал, что якобы нужно «проложить международный путь».
...В
ноябре на Северо-Западе уже довольно холодно, а мы, совершая переход через
пустыню, не имели ни обуви, ни теплой одежды. У некоторых ноги были обернуты
войлоком, который нам дали крестьяне. Многие же шли босиком с отмороженными
пальцами. Холодный ветер, поднимая тучи песка, не давал открыть глаза, хлестал
по лицу, вонзаясь в него тысячами жал. Пыль, смешиваясь с выдыхаемым воздухом,
оседала на бородах и замерзала. Казалось, они были вылеплены из глины. Бойцы
шли молча. Те, кто был не в силах выдержать холод, пытались укрыться в песчаных
ямах. И тогда тучи песка, гонимые сильными порывами ветра, засыпали их, не
успевших выползти из песчаных ям. Мы видели, как гибли в пустыне наши боевые
товарищи, но ничем не могли помочь им. Сдерживая слезы, мы продолжали путь в
безбрежном песчаном море. Пустыня! Сколько жизней наших революционных бойцов
поглотила ты!
Вскоре
кончились продукты. Голод с каждым днем ощущался все острее. Идешь, а тебя
словно кто-то тянет назад невидимой веревкой. Так тяжело давался каждый шаг! А
утром, когда подсчитывали пройденный путь, оказывалось, что за ночь проделали
всего каких-нибудь десять километров!
Но не
только голод и холод мучили нас. В пути на нас часто нападали войска
реакционера Ма Цзя-цзюня. [174]
Боеприпасов
было мало, мы избегали вступать в бой, старались двигаться ночью. Едва мы,
измученные и обессиленные, вступали в какое-нибудь селение, чтобы передохнуть,
нас настигала кавалерия противника. Она за два часа преодолевала расстояние,
которое мы проходили за ночь. Мы вынуждены были наскоро устраивать амбразуры в
ограде, рыть окопы. Боеприпасов с каждым днем становилось меньше, а пополнять
их было неоткуда. Каждый патрон поистине был дороже золота. Вражеские
кавалеристы скакали взад и вперед всего в нескольких десятках метров от нас.
Гоминьдановская пехота, словно на гулянье, высокомерно разгуливала перед нашими
окопами. Ничто так не могло вывести из себя революционного бойца, как наглость
противника. Мы заряжали винтовки и, держа указательный палец на спусковом
крючке, открывали огонь только тогда, когда враг подходил совсем близко.
Отогнав врага, мы разряжали оружие и снова клали патроны в подсумок. В сумерках
мы выступали. Но, как только наступало утро, враг опять настигал нас. И тогда
мы стойко держались дотемна и снова уходили от преследования. Голодные, мы все
туже и туже затягивали ремни. В то время нам еще не было известно, что наш
поход в Синьцзян — результат предательской тактики Чжан Го-тао. Мы знали
одно: мы — бойцы Красной армии и готовы преодолеть любые трудности,
выдержать любые испытания. Мы твердо верили, что революция непременно победит,
что будущее принадлежит нам.
Прошло
много дней и ночей, прежде чем 5-й корпус Красной армии прибыл в Гаотай, что в
западной части провинции Ганьсу. К тому времени к городу Линьцзэчэну,
расположенному к юго-востоку от Гаотая, подошли подразделения Главного штаба, а
также часть, прикрывавшая движение наших войск, следовавших за 5-м корпусом.
Подразделения
Главного штаба расположились в самом городе Линьцзэчэне, а часть
прикрытия — в нескольких окрестных деревнях, в полутора километрах
юго-западнее города.
Вскоре
пришло сообщение: в Гаотае войсками реакционера Ма Цзя-цзюня окружен наш 5-й
корпус. Через некоторое время две кавалерийские и одна пехотная бригады
гоминьдановцев подошли к Линьцзэчэну. Враг [175] ставил перед собой
задачу — окружить и уничтожить нас по частям. Командование приказало
организовать оборону Линьцзэчэна и во что бы то ни стало удержать город до
подхода 30-го корпуса.
В
городе Линьцзэчэне располагались обоз, в котором хранились денежные средства
Красной армии, небольшой арсенал — единственный во всей Красной армии,
который мог производить ручные гранаты и патроны, госпиталь, различные органы
снабжения... Здесь же находилась комендантская рота, а также некоторые
руководящие работники, несколько сот женщин, обслуживающий персонал.
Разумеется, в боях могли участвовать лишь бойцы комендантской роты. Все
остальные не имели никакого боевого опыта. Можно себе представить, как трудно
было удержать Линьцзэчэн при таком слишком неравном соотношении сил.
В то
время я работал в четвертом отделе Главного штаба. Руководство всеми
подразделениями и службами штаба, находившимися в Линьцзэчэне, осуществлял
начальник отдела тыла Чжэн И-чжай. В эти дни суровых испытаний, выпавших на
нашу долю, Чжэн И-чжай приказал мне возглавить силы штабных учреждений для
обороны городской стены. Он сказал:
— Товарищ
Цинь Цзи-вэй, наше положение в настоящее время очень трудное. Но мы должны
защищаться до последней капли крови.
Изучив
обстановку, я мобилизовал всех — командиров и бойцов, мужчин и женщин.
Мужчины несли охрану городской стены, женщины готовили пищу, ухаживали за
ранеными, собирали камни (камни тоже пригодились в бою). Два взвода
комендантской роты обороняли городские ворота — наиболее уязвимые места.
Один взвод был оставлен в резерве, и его направляли туда, где возникала
наибольшая опасность.
Ночью
подул сильный северо-западный ветер. Он пронизывал до костей. Я с резервным
взводом совершал обход городской стены. Город Линьцзэчэн — небольшой, но
городская стена прочная, удобная для обороны. За городом, куда ни
посмотришь, — местность ровная, открытая. Невдалеке начиналась пустыня.
Вражеские кавалеристы группами разъезжали возле городской стены. Гоминьдановцы
разбили палатки, развели костры. Они пели непристойные песенки. [176]
— Товарищ
начальник, разрешите чесануть эту шваль из пулемета. Сволочи, думают, что они
сильны, — до глубины души возмущался шедший за мной пулеметчик. Он снял с
плеча пулемет, взял его в руки и широко раскрытыми глазами вопрошающе смотрел
на меня.
— Товарищ
начальник, разрешите проучить этих бешеных собак, — обращались ко мне
бойцы комендантской роты.
— Пусть
товарищи из комендантской роты поддержат нас огнем из винтовок, а мы пойдем
рассчитаемся с бандитами. Не смотрите, что мы женщины. Говорят, у них пять
генералов, а если и больше, то мы и им можем снести их лошадиные головы, —
возмущалась полная женщина, гневно сверкая глазами.
— Пусть
женщины остаются здесь, а мы ударим по врагу! — просили разрешения штабные
работники.
Мне
тоже хотелось взять в руки маузер и с криком «в атаку!» повести бойцов в
наступление. Но сейчас я не мог сделать этого: у нас было всего лишь два легких
пулемета, другим оружием, кроме винтовок и нескольких маузеров, мы не
располагали. Патронов также было очень мало. Кроме того, мы не знали, когда
подойдет 30-й корпус. Прошел только один день, как мы оказались в окружении.
Гоминьдановцы еще не предприняли ни одной атаки. Но мы были готовы отразить их
удары. Выход же за городскую стену, на открытую местность, ничего хорошего,
кроме больших потерь, не сулил. Я подавил в себе гнев и сказал, обращаясь ко
всем:
— Наша
задача сейчас, поскольку еще не подошли главные силы 30-го корпуса, —
стойко защищать город Линьцзэчэн. Обороняясь и нанося противнику потери, мы тем
самым выиграем время.
Товарищи
слушали меня молча. Глаза их горели гневом и ненавистью к врагу.
Пользуясь
тем, что гоминьдановцы не предпринимали никаких действий, мы продолжали активно
готовиться к обороне. Одни заостряли деревянные колья и бамбуковые жерди,
другие носили на стену кирпичи, камни — все, чем можно бить противника;
более двадцати рабочих арсенала плавили бронзовую утварь, медные деньги, отобранные
у тухао{55},
и изготовляли ручные гранаты; [177] бойцы комендантской роты и работники
отделов и служб Главного штаба чистили винтовки. Словом, были заняты все: и
командиры, и бойцы, и мужчины, и женщины. У многих руки были в кровавых мозолях
и ссадинах, у женщин опухли от тяжестей плечи, все изнемогали от усталости, но
ни один человек не жаловался на трудности, каждый находился на своем месте.
На
другой день, едва начало рассветать, гоминьдановцы подвергли Линьцзэчэн
ожесточенному обстрелу из орудий. Дым и пыль окутали город. Куски кирпича
вместе с осколками снарядов дождем падали на землю. Разрывы снарядов, крики
людей, ржание лошадей сотрясали весь Линьцзэчэн. Наши командиры и бойцы,
укрывшиеся за городской стеной, крепко сжимая в руках винтовки и маузеры, а те,
кто не имели оружия, приготовив гранаты, камни, кирпичи и самодельные пики,
ожидали приближения вражеской пехоты. Падали раненые товарищи, и тотчас же на
их место вставали другие. Пламя гнева пылало в сердце каждого из нас.
Через
несколько минут вражеская пехота пошла в атаку. Мы встретили гоминьдановцев
залпом из всех имевшихся у нас винтовок. Вслед за этим на головы врага
посыпались ручные гранаты, камни, кирпичи. Завязался ожесточенный бой. Земля по
ту сторону стены была усеяна осколками гранат, камнями, кирпичами и вражескими
трупами. Ничего не добившись, гоминьдановцы вынуждены были отойти назад.
Я
доложил Чжэн И-чжаю о результатах боя. Затем пошел вдоль стены посмотреть, что
делают бойцы. Где бы я ни был — всюду люди были заняты: одни хоронили
убитых, другие уносили раненых, третьи заделывали проломы в кирпичной стене...
В одном месте я увидел, как один товарищ из комендантской роты, кажется
командир отделения, обучал стрельбе женщину, ту самую, которая вчера собиралась
сразиться с гоминьдановскими бандитами. Я подошел к ним и спросил:
— Ну
как, всыпали гоминьдановцам?
— Так
им и надо, не будут лезть, — ответил командир отделения.
Он
сдержанно улыбнулся и сказал:
— Товарищ
начальник, вам с Чжэн И-чжаем надо хорошенько отдохнуть! Ведь вас только двое,
а нас целый город. [178]
— Верно!
Товарищ начальник, не беспокойтесь, идите отдыхать! Противнику легче взобраться
на небо, чем войти в город, — вмешалась в разговор женщина.
В это
время подошел боец невысокого роста и, обращаясь ко мне, сказал:
— Товарищ
начальник, передай командиру Чжэн И-чжаю и главнокомандующему, что
гоминьдановцы только тогда поднимутся на городскую стену, когда у них вырастут
крылья, а так пусть и не думают, что им удастся войти в город.
Все
одобрительно засмеялись.
Меня
глубоко тронула уверенность бойцов в своих силах. С такими прекрасными людьми
можно было преодолеть любые трудности, победить любого врага. Поговорив еще
немного, я распрощался с ними и продолжал обход. Где противник завтра будет
наступать? Все ли мы подготовили? Когда может подойти 30-й корпус? Если он
придет не скоро, то сумеем ли мы выдержать натиск врага?.. Эти вопросы все
время вертелись у меня в голове. До самого утра я ходил и думал, искал на них
ответа...
Бои
продолжались уже несколько дней. И за все это время никто из нас, защищавших
город, ни разу как следует не поспал.
Боеприпасов
с каждым днем становилось меньше и меньше, наши потери продолжали расти. В то
же время атаки противника становились все более ожесточенными.
На
четвертые сутки противник начал яростный штурм города одновременно с нескольких
сторон. Он словно демонстрировал перед нами свою мощь: нас атаковала и
кавалерия, и пехота. Гоминьдановцы, крича изо всех сил, снова подошли к
городской стене. Вражеская артиллерия беспрерывно обстреливала город. Все наши
люди, даже раненые, поднялись на стену.
Я дал
волю своему гневу. С пулеметом в руках я шел туда, где вражеским солдатам удавалось
взбираться на стену, и расстреливал их до тех пор, пока последний не свалился
вниз. Не успели мы отразить атаку на северозападной окраине, как враг полез в
пролом в северо-восточной стороне города. Я с резервным взводом тотчас же
быстро устремился туда. В пролом полетели кирпичи и камни. Один боец,
размахивая привязанной на [179] веревке самодельной ручной гранатой, словно
дубинкой, бил взбиравшихся по лестнице вражеских солдат. Стоило только
гоминьдановцу подняться на стену, как перед ним вставал боец с длинной пикой и
опрокидывал врага вниз. Другой боец орудовал шестом. Пытаясь взобраться на
стену, гоминьдановцы подгоняли друг друга и истошно кричали:
— Вверх!
Вперед! Берите в жены коммунистических бандиток!
Я
видел, как полная женщина с забинтованной головой, которая в первый же день
просила у меня разрешения дать ей возможность проучить врага, схватила большой
камень и что было силы швырнула его в гоминьдановского солдата, показавшегося
на стене.
Натиск
врага не ослабевал. Отовсюду неслись крики, раздавались вопли и стоны раненых.
Солдаты полевой жандармерии, размахивая саблями, гнали гоминьдановцев на штурм
городской стены. Я расстреливал их пулеметным огнем. А в это время бойцы
комендантской роты сбрасывали вниз вражеских солдат, пытавшихся взобраться на
стену. Я слышал, как командир комендантской роты крикнул: «Толкай!» — и
несколько лестниц одновременно полетело вниз. Бойцы тут же брались за винтовки
и гранаты.
В
самый разгар боя меня ранило в левую руку, и я вынужден был уйти на
перевязочный пункт.
Вскоре
стрельба стихла. Ко мне пришел командир комендантской роты. Он доложил, что
противник прекратил атаки, а затем сказал:
— Ни
о чем не беспокойся, поправляйся! Пока я жив, пока в нашей роте будет
оставаться хоть один боец, ни один вражеский солдат не войдет в Линьцзэчэн.
Меня
взволновала товарищеская забота бойцов обо мне и их непреклонная воля к победе;
чем тяжелее, труднее условия, тем мы сплоченнее. В таком единстве —
источник нашей непобедимости.
Бои
продолжались еще несколько дней. Однажды пришло тяжелое известие: противник
захватил Гаотай, погиб командир 5-го корпуса Дун Чжэнь-тан; один из командиров
из части прикрытия совершил подлое предательство — сдался противнику. Мы
отчетливо сознавали, что гоминьдановцы постараются собрать силы, чтобы
уничтожить нас. И именно тогда командование приказало [180] нам оставить город
и, действуя по своему усмотрению, идти на соединение с 30-м корпусом.
Оставив
в городе два отделения комендантской роты с задачей отвлечь на себя силы
противника, мы ночью покинули Линьцзэчэн, который стойко удерживали в течение
недели. Но едва мы отошли от города на расстояние одного километра, как
услышали впереди себя выстрелы. И сразу же тихая, словно мертвая, пустыня
зарокотала, как будто рушилось небо и раскалывалась земля. Откуда ни возьмись,
появились вражеские солдаты, пешие и конные; они стреляли из винтовок,
размахивали саблями. Нас окружили со всех сторон. Отовсюду раздавались крики «в
атаку!», «брать живьем!», их заглушали звуки выстрелов. Огненные линии перекрещивались
в ночном небе, окутанном дымом и пылью.
Я
понял, что здесь опять измена. Противник узнал о нашем передвижении и устроил
засаду. Смертельная ненависть к изменнику огнем обожгла сердце. Я выхватил
маузер и крикнул:
— Товарищи,
за мной, в атаку! — Я бросился навстречу противнику. И в тот же миг бойцы
комендантской роты подхватили: «В атаку!» На врагов словно хлынул поток воды,
прорвавший дамбу. Пулеметными очередями и гранатами мы прокладывали себе путь.
Те, у кого был штык, кололи врага штыком, другие же дрались прикладами, рубили
захваченными у врага саблями, наносили удары привязанной на веревке гранатой.
Противник
не выдержал натиска наших бойцов и отступил. Мы вырвались из окружения.
На
следующий день мы встретились с 30-м корпусом. [181]
Генерал-лейтенант
Ли Тянь-хуань.
В
тупике
Март
1937 года. Внизу, в долинах, весна была в самом разгаре, а в горах Циляньшань
все еще лежал снег. Завывал холодный ветер, поднимая снежную пыль, сильный
мороз сковал землю.
Около
двух тысяч человек пробирались по покрытым снегом горам Циляньшань. Кто мог
поверить, что это были бойцы 30-го корпуса Красной армии, который когда-то
наводил страх на гоминьдановцев! Но факт есть факт, пусть жестокий и
неотвратимый. Люди кутались кто во что мог. Одни обвязались байковыми одеялами,
изодранными в клочья, другие шли, накинув на плечи ватные одеяла, из которых
торчала вата. Все были измучены до предела. Исхудавшие кони медленно тащили на
себе раненых...
В
октябре 1936 года исполнился год с тех пор, как войска 1-го фронта Красной
армии прибыли в Северную Шэньси и начали готовиться к отражению японской
агрессии. В это время Чжан Го-тао, упорно проводивший в жизнь свою
оппортунистическую линию, задумал увести войска 4-го фронта в обширный
северо-западный район, сделать его своей вотчиной, стать в нем полновластным
хозяином и порвать с ЦК КПК. Другими словами, Чжан Готао предпринял преступный
шаг: стремился расколоть Красную армию.
По
приказу Чжан Го-тао из частей 5, 9 и 30-го корпусов Красной армии была
сформирована Западная армия. Переправившись в районе Цзинюаня на северный берег
Хуанхэ, Западная армия была остановлена войсками генералов Ма Бу-фана и Ху
Цзун-наня, насчитывавшими тринадцать бригад и действовавшими совместно с
многочисленными помещичьими дружинами. Комиссар [182] Западной армии Чэнь
Чан-хао, слепо следуя указаниям Чжан Го-тао, поставил армию в такое положение,
когда пути для продвижения ее на запад были отрезаны. В то же время он не
хотел, чтобы армия возвратилась в Северную Шэньси и соединилась с другими войсками
Красной армии. Чэнь Чан-хао повел ослабевшую в боях Западную армию в Хэсийский
коридор, чтобы дать там решительное сражение гоминьдановцам, имевшим
значительное превосходство в кавалерии, пехоте и артиллерии. Армия вела
жестокие кровопролитные бои. В сражении у Ницзяинцзы она уничтожила более
десяти тысяч вражеских солдат и офицеров. Но это был временный успех. В боях за
Гулан 9-й корпус потерял половину своих бойцов, в сражении у Гаочжаочэна,
длившемся семь суток, 5-й корпус был почти полностью уничтожен. Геройски
погибли командир корпуса Дун Чжэнь-тан и начальник политотдела Ян Кэ-мин. И,
наконец, в боях у Лиюанькоу и Канлунсы 9-й корпус снова потерял больше половины
своего состава, был убит комиссар корпуса Чэнь Хай-сун; 30-й корпус попал в
окружение, из которого вышла лишь часть сил, и он фактически перестал
существовать. Так, предательская линия Чжан Го-тао привела к небывалой трагедии
в истории нашей армии.
Гоминьдановцы
шли по пятам, и, чтобы избежать гибели всей армии, пришлось остатки ее,
насчитывавшие менее двух тысяч человек, свести в два отряда, уйти далеко в горы
и начать там партизанскую войну.
Из
уцелевших пятисот с лишним бойцов 9-го корпуса был сформирован отряд под
командованием Ван Шу-шэна и Чжу Лян-цая. Второй отряд был сформирован из
остатков 30-го корпуса; вместе с командным составом подразделений штаба
Западной армии он насчитывал тысячу с лишним человек. Я, ранее занимавший
должность начальника политотдела 30-го корпуса, находился во втором отряде.
Наш
отряд, возглавляемый товарищем Ли Чжо-жанем, командиром 30-го корпуса товарищем
Чэн Ши-цаем и комиссаром корпуса товарищем Ли Сянь-нянем, в районе Шиво ушел в
горы Циляньшань. Стояли сильные морозы. Куда ни посмотришь — увидишь
только или бескрайние заснеженные просторы, или острые скалы и крутые склоны
гор. [183]
В это
суровое, трудное время некоторые неустойчивые элементы, в том числе несколько
командиров, дезертировали. Хотя это сильно обеспокоило нас, мы все же решили:
«Пусть уходят слабые люди, мы, оставшиеся, сплотимся еще теснее. Ради революции
мы жили и боролись вместе и, если придется, вместе умрем!»
Труднее
всего было с ранеными. Не было ни медикаментов, ни перевязочных средств, ни
носилок. Раны вскрывались, гноились. Когда мы навещали раненых, они говорили:
«Товарищи! Мы все понимаем, но найдите кусочек материи перевязать рану». А где
было взять эту полоску материи?!
На
второй день после того, как мы вступили в горы Циляньшань, командир 88-й
дивизии товарищ Сюн Хоу-фа, раненный в левую руку, почувствовал, что не может
идти дальше. Рана загноилась, рука сильно опухла, боль стала невыносимой. Когда
товарищи Ли Сянь-нянь, Чжу Лян-цай и я пришли к нему, он сказал:
— Я
останусь здесь. Вы идите. Выздоровлю, обязательно вернусь в Яньань.
Мы
согласились оставить его в горах в укрытом месте. Кто знал, что это расставание
было навсегда! Гоминьдановцы вскоре нашли его, отправили в Синин и там
расстреляли. Товарищ Сюн Хоу-фа перед смертью громко крикнул: «Да здравствует
Коммунистическая партия!» Об этом мы узнали, возвратившись в Яньань.
Через
несколько дней гоминьдановцы отстали от нас. В горах трудности и лишения стали
невыносимыми. Менее крепкие товарищи не выдерживали и падали прямо на снег.
Мы шли
днем, а вечером, найдя защищенную от ветра долину, разбивали лагерь. Одни из
нас разводили костры, другие тотчас отправлялись на охоту. Последним порой
везло: они приносили дикую козу. Мы варили мясо и ели его. Засыпали у костров.
Проснувшись, нередко оказывались под толстым слоем снега.
Многие
погибли тогда. Помню, был у нас в роте молодой боец лет шестнадцати, говорун и
весельчак, сообразительный и остроумный. Все видели его обычно с жестяным
чайником в руках и тазиком для умывания за спиной. Каждый раз на привале он,
бывало, растопит снегу и дает всем воду, поджарит мясо дикой козы и приготовит
товарищам поесть. Однажды вечером мы [184] расположились у
костров, скудно поужинали и легли спать. Ночью выпал снег. Утром сыграли
«Подъем». Молодой боец не встал. Товарищи смахнули с него снег и увидели, что
он лежит, завернувшись в рваное одеяло. Лицо его потемнело, а на губах застыла
улыбка. Он не дышал. Молча, со слезами на глазах, простились мы с боевым
другом. Никто не называл его по имени, все звали его Сяогуй — чертенок из
Сычуани.
Чем
дальше мы уходили в горы, тем тяжелее нам становилось. Продукты давно
кончились. От слабости кружилась голова, ноги отказывались слушаться. Отряд,
словно корабль в безбрежном море, блуждал в горах в надежде на спасение.
Отдельные товарищи уходили из отряда, рассчитывая найти спасение в одиночку.
Прошло
несколько дней. И вот однажды, едва начал розоветь восток и еще не погасла на
небе самая яркая звезда, отряд облетела радостная весть. С помощью имевшейся у
нас единственной радиостанции мы связались с ЦК КПК. Нам приказывали, сохраняя
силы и единство, идти в Синьцзян или Монголию, направление движения определить
самим и сообщить об этом в ЦК. Для встречи с нами Центральный Комитет высылал
группу товарищей во главе с Чэнь Юнем{56}.
Для
нас, оказавшихся в безвыходном положении, эта весточка была словно маяк в
безграничном мороком просторе или путевой указатель в пустыне. Мы приняли
решение идти в Синьцзян, о чем сообщили в ЦК в ответной телеграмме. Указание ЦК
довели до личного состава. Бойцы, узнав о телеграмме ЦК, сразу же повеселели и
приободрились.
Как
только взошло солнце и на заснеженных горах ослепительно заблестели его золотые
лучи, отряд с песней «Высокие горы Циляньшань» тронулся в путь. Звуки песни
громким эхом отдавались в горах и летели далеко-далеко...
Идти
было очень тяжело, но мы больше не унывали; все знали, что о нас помнят и
заботятся. И в наших сердцах загоралось пламя надежды, а мускулы наливались
силой. Так день за днем шли мы на запад по бескрайним [185] безлюдным горам
Циляньшань. И только через сорок с лишним суток мы спустились с гор на равнину
в районе Аньси.
Здесь
мы встретились со страшными ураганами. Песок и камни закрыли небо и солнце, на
расстоянии одного шага ничего не было видно. Бойцы, взявшись за руки, шли друг
за другом, ступая след в след. В это время нас неожиданно атаковала вражеская
кавалерийская бригада, командовал ею Ма Лу. Нам не удалось выйти к Аньси. В
районе Ванцзявэйцзы мы попали в окружение. Весь день продолжался жестокий бой, и
только вечером мы прорвали окружение. Оторвавшись от преследовавшего нас врага,
мы, переправившись вброд через реку Хэйшуйхэ, быстро прошли сорок пять
километров и к утру следующего дня подошли к Байдуньцзы. Не успели войти мы в
населенный пункт, как снова, откуда ни возьмись, налетела вражеская кавалерия.
На этот раз атака была отбита.
Мы с
боями шли вперед до тех пор, пока снова не попали в окружение у Хунлююаньцзы.
Это был последний жестокий бой в западном походе. Вражеская пуля вывела из
строя рацию. Огонь гоминьдановцев прижимал нас к земле. Но как только они
начинали идти в атаку, мы вскакивали и с криком «ша!» бросались врукопашную.
Бой, продолжался до самых сумерек. Было отбито несколько вражеских атак.
Дождавшись наступления ночи, мы вышли из соприкосновения с противником и
направились в пустыню Гоби.
В
гобийской пустыне днем жарко, как в котле; ночью холодно, словно в ледяной
пещере. Кругом ни воды, ни травы, то и дело налетает ураганный ветер. Трое
суток шли мы по пустыне. Шли молча. Всех нас нестерпимо мучила жажда. Но мы
твердо верили, что, придя в Синьцзян, встретимся там с представителями ЦК. А
встреча с ними означала спасение, победу в трудном походе.
Наконец
настал долгожданный день. 1 мая мы пришли в Синсинся. Здесь нас встретили с
красными знаменами войска Синьцзянского гарнизона. Тут же были представители
ЦК — товарищи Чэнь Юнь и Тэн Дай-юань. Всех нас охватило чувство
безграничной радости. Товарищ Чэнь Юнь, приветствуя нас, сказал: «В
революционной борьбе бывают успехи и неудачи, мы должны [186] беречь наши силы, в
будущем они возрастут во много раз».
Закончился
мучительный поход. В Урумчи пришло немногим более семисот человек. Кровь павших
товарищей вечно будет напоминать нам об этом трагическом уроке, возбуждая в нас
лютую ненависть к врагу и безграничную любовь к родине. [187]
Генерал-майор
Сяо Юн-инь.
От
гор Циляньшань до Восточной Ганьсу
В
марте 1937 года, после того как наша Западная армия, попав в окружение в районе
Гаотай-Цзюцюань (провинция Ганьсу), понесла тяжелые потери, Центральный Комитет
партии принял решение оставшиеся части передать под командование Ли Сянь-няня и
отозвать в Центр командующего армией Сюй Сян-цяня и комиссара Чэнь Чан-хао.
Я
вместе с работником штаба Чэнь Мин-и получил приказ сопровождать Сюй Сян-цяня и
Чэнь Чан-хао.
В горах Циляньшань
В
полночь, навьючив на лошадь мешки с личными вещами, мы тронулись в путь.
Две
ночи мы пробирались по горам Циляньшань и на рассвете третьего дня вышли на
берег реки Хэйхэ. Не рискуя идти днем, мы укрылись в лесу.
По
опушке леса вилась проселочная дорога. До самого полудня по ней не прошел ни
один человек. А в полдень вдруг послышалось цоканье копыт. Я выглянул из-за
дерева и замер: по дороге двигались вражеские кавалеристы. Некоторые из них
поглядывали в сторону леса, где мы укрылись. Я лежал затаив дыхание. Только бы
не дать обнаружить себя! И в это мгновение, как назло, заржала привязанная
возле меня гнедая. Почуяв лошадей, она забила передними копытами и так
рванулась, что с дерева посыпались комья снега. Я похолодел. «Что будет, если
до кавалеристов донесется ржание лошади?» Я вынул из-за пазухи пистолет и
приготовился [188] встретить врага. Оглянувшись, увидел, что и остальные, держа
наготове оружие, не спускают глаз с проходящей колонны.
До
самого вечера колонна за колонной шла вражеская кавалерия. Мы пролежали весь
день на снегу, внимательно наблюдая за противником.
И
только когда вражеские кавалеристы скрылись из виду, мы облегченно вздохнули,
спрятали оружие и поднялись.
Этот
случай заставил нас призадуматься о том, как мы пойдем дальше. Ясно, что
впереди нас ожидает еще не одна встреча с врагом. Все были озабочены. Тем
временем Чэнь Мин-и развел костер и начал готовить ужин. Остальные на корточках
пристроились у костра. Все молчали.
После
ужина Сюй Сян-цянь обратился ко мне и Чэнь Мин-и:
— Чем
дальше, тем настороженнее будет вести себя враг. Идя вчетвером, мы вряд ли
проберемся через его заслоны. Придется разбиться на две группы и идти разными
дорогами. Вы пойдете вместе. Кто-нибудь из нас непременно дойдет до Северной
Шэньси. — Он передал нам портфель: — В крайнем случае, содержимое
можно будет сжечь. — Потом разделил золотые кольца, которые мы взяли с
собой, и несколько штук дал нам для обмена на продукты. Написал письмо и
протянул его мне со словами:
— Придете
в Яньань, передадите это письмо в ЦК и расскажете обо всем.
На
душе было тяжело. Не хотелось покидать Сюй Сян-цяня. Ведь я только потому и
расстался с командиром и боевыми друзьями из своей части, чтобы помочь Сюй
Сян-цяню благополучно добраться до Яньаня. А тут и трех дней не прошло, как
приходится оставлять его. Я взял письмо и прерывающимся голосом сказал:
— Умрем,
а письмо доставим в ЦК. Поберегите себя в пути, товарищ командарм.
Комиссар
Чэнь напутствовал нас:
— Идите
в направлении Дунлэ, дней через шесть доберетесь до Известковых разработок.
Если трудно придется, зайдите туда и разыщите Старшего Вана, через него найдете
Пятого Чжоу, он вам поможет. Пятый Чжоу — секретарь Чжаньеского уездного
комитета партии. [189]
Командующий
и комиссар на прощание в один голос сказали:
— До
встречи в Северной Шэньси!
Долго
мы с Чэнь Мин-и смотрели вслед уходящим. Немало времени прошло, прежде чем мы
заговорили.
— Ну,
дружище Чэнь, куда пойдем? — спросил я.
— В
Яньань! Передать письмо командующего в ЦК!
Мы
привязали лошадь у обочины дороги (взять ее с собой не рискнули) и вышли из
лесу. Наш путь лежал к реке.
Борьба за жизнь
Спустилась
ночь, когда мы вышли к реке Хэйхэ. Идя по берегу, я вдруг поскользнулся и едва
не упал. Взглянув под ноги, я увидел запорошенный снегом труп. Мы остановились:
вокруг лежали убитые. По форме погибших мы определили, что это были наши бойцы.
Мы склонили головы. Здесь, на берегу Хэйхэ, мы поклялись: «Спите спокойно,
товарищи! Враги дорого заплатят за каждую каплю вашей крови!»
Перебравшись
через реку, мы направились в горы. Вдруг раздался окрик:
— Кто
идет?
Мы
мгновенно бросились в сторону, в лесную чащу.
Трах!
Трах! — раздались с горы выстрелы, и вниз спустились несколько
гоминьдановских солдат с электрическими фонариками в руках. Обшарив кусты, они
ушли.
Гоминьдановцы
во всех ущельях и горных проходах выставили охрану со специальной задачей
вылавливать наших товарищей, которые возвращались в Северную Шэньси. Поэтому мы
решили днем укрываться в горах, а ночью продвигаться на юг, с тем чтобы через
несколько дней свернуть на северо-восток.
Громады
гор, глубокие снега — все говорило о том, что местность эта безлюдная и
что враг сюда еще не заходил. Несколько ночей прошло спокойно, но в этих
пустынных местах нельзя было достать ни крошки хлеба.
Много
дней плутали мы по горным тропам и всякий раз при попытке выйти на равнину
наталкивались на вражеские заставы. Приходилось снова уходить в горы. Сухой
паек давно кончился. Нас мучил голод. [190]
Однажды
на рассвете мы обнаружили несколько домишек, разбросанных у подножия горы.
Несказанно обрадовавшись, мы поспешили спуститься вниз, рассчитывая купить
что-нибудь из еды и заодно узнать кое-что у жителей. Но не успели мы войти в
деревушку, как увидели вражеских солдат и были вынуждены вернуться в горы.
Расстроенные,
лежали мы под скалой, прижавшись друг к другу. Мы сильно ослабли от голода. Мне
невольно вспомнилась жизнь в своей родной части. Хоть тяжело и трудно
приходилось нам, но все-таки удавалось иногда доставать что-нибудь из
съестного: выкапывали дикие коренья, варили коровьи шкуры. А сейчас даже
коренья кажутся несбыточной мечтой. «Неужели не удастся вырваться из вражеского
кольца и нет иного выхода, кроме как ждать голодной смерти в этих горах?»
Мысли,
одна мрачнее другой, лезли в голову. Мы оба молчали.
Но вот
Чэнь Мин-и сел, раскрыл портфель и принялся рассматривать документы и
фотографии. Через некоторое время он протянул мне фотографию и тихо сказал:
— Посмотри!
Это главнокомандующий Чжу Дэ.
Долго
разглядывал я фотографию, затем вернул ее Чэнь Мин-и. Мы просмотрели с Чэнь
Мин-и больше десяти фотографий, относившихся к цзинганшаньскому периоду
революции. Они воскресили в моей памяти картины мужественной борьбы наших
революционеров, живо напомнили рассказы командиров о том, как эти революционеры
побеждали трудности. Тут же вспомнилось поручение, которое дал нам командующий
при расставании... «Нет, это не конец!» — сказал я себе.
Я сел
и протянул руку Чэнь Мин-и:
— Старина
Чэнь, мы доставим письмо командующего в ЦК!
Он
вскочил:
— Поднимайся!
Пойдем дальше. Мы обязательно выживем!
Мы
сняли обмундирование и облачились в старые крестьянские халаты из овечьей
шерсти, которые у нас были с собой. Теперь мы были похожи на крестьян. Письмо
командующего зашили в мою поношенную войлочную шляпу, а пистолеты заткнули за
пояса. Все документы и фотографии, кроме письма, сожгли. Взобравшись [191] на гребень горы, мы
увидели внизу отару овец. Значит, и люди там есть. Чэнь уселся на снег и
покатился вниз, я последовал за ним.
И
действительно, у подножия горы стояла фанза. Под крышей курился дымок. Толкнув
дверь, мы вошли в фанзу. Нас обдало теплом. Давненько мы не были в человеческом
жилье!
В
комнате сидел мужчина лет за сорок, а около него примостился на корточках
подросток лет шестнадцати. Сразу было видно, что это отец и сын.
Я
обратился к мужчине:
— Продай
нам что-нибудь из еды!
Он
довольно недружелюбно взглянул на нас, и. поняв по произношению, что мы
нездешние, как-то неестественно рассмеялся:
— Нет
ничего!
В
разговор вступил Чэнь Мин-и:
— Лишь
бы было съедобно!
Мужчина
ответил:
— Зерно
дорогое, да и не достанешь. Есть немного ржаной муки, но и она дорого стоит.
Боюсь...
Я
перебил его:
— Сколько
хочешь? Говори!
Он
усмехнулся:
— Пять
юаней!
Один
раз поесть стоило тогда самое большое два цзяо{57},
а он заломил с нас пять юаней! Но с пустым желудком не до споров. Делать было
нечего, и Чэнь согласился:
— Пять
юаней так пять юаней. Вари!
Мужчина,
не спеша, проговорил:
— Давай
деньги, сварю!
У нас
не было гоминьдановской валюты.
— Золото
пойдет? — спросил Чэнь.
Хозяин
утвердительно закивал головой:
— Пойдет.
Чэнь
Мин-и протянул ему золотое кольцо. Крестьянин взвесил кольцо на ладони и,
нахмурясь, пробормотал:
— Не
поддельное? [192]
Меня
взорвало:
— Настоящее!
Настоящее! Еще будем тебя обманывать за чашку болтушки?!
Но он,
не обращая на меня внимания, сунул золото в огонь и ехидно повторил несколько
раз:
— Настоящее
золото не боится огня! Настоящее золото не боится огня! — Через некоторое
время он извлек кольцо из огня и, когда оно остыло, попробовал на язык:
— Говорят,
золото сладкое!
Потеряв
всякое терпение, я выскочил из фанзы.
— Чэнь! —
громко закричал я, выхватив пистолет.
— Ты
что? — Чэнь Мин-и тотчас выбежал на мой крик.
— Где
у него совесть? Проучить его надо, руки чешутся.
— Брось!
Брось! Пойдем в фанзу!
Я
пошел за ним. Ждали долго. Наконец появился хозяин с котелком дымящейся
болтушки. Мы наелись досыта.
Глухой
ночью, пройдя через заслоны врага, мы распрощались с горами Циляньшань и
двинулись на Дунлэ.
В поисках явки
В
сумерках, идя по гребню горы, мы увидели внизу лощину. Вдоль нее по направлению
к противоположной горе двигалась отара овец. Мы предполагали, что где-то здесь
должны находиться известковые разработки, о которых говорил нам комиссар Чэнь.
Внимательно осмотрев лощину и не обнаружив ничего подозрительного, мы
направились к отаре.
За
овцами шел старик лет пятидесяти, в руках он держал длинный кнут. Мы подошли к
нему.
— Отец,
далеко до Известковых разработок?
Старик
внимательно оглядел нас и сказал:
— Да
километра три будет. — И он указал нам направление. — А зачем вам
туда, сынки?
— Мы
к Старшему Вану, — ответил Чэнь Мин-и.
— А,
к Старшему Вану, — повторил старик и щелкнул кнутом. — Пошли! Я гоню
отару как раз туда. Мы с ним почти соседи.
По
дороге старик рассказал нам, что в этих краях когда-то были известковые
разработки. Все крестьяне [193] на сотню километров окрест пользовались
здешней известью. Так эту местность и стали называть «Известковые разработки».
Но это было очень давно: уже несколько десятков лет здесь не обжигают известь.
Пещеры на противоположном холме — не известковые разработки, а угольные
штольни. Местные жители только и живут этим углем. Старший Ван тоже углекоп. Он
здешний старожил, да и человек справедливый. Все считают его старшим братом
«Общества братьев в халатах».
Мы
поддакивали словоохотливому старику, а сами думали, о чем же говорить со
Старшим Ваном.
За
разговором незаметно добрались до подножия холма. Старик остановился у фанзы, в
которой горел свет.
— Ван, —
крикнул он, — тут к тебе пришли! — И жестом пригласил нас войти.
В
дверях показался Старший Ван.
— Входите, —
сказал он.
Мы
простились со стариком, поблагодарили его и вошли в фанзу.
— Почтенные
гости не ужинали? — спросил Ван, даже не поинтересовавшись, кто мы.
Переглянувшись
с Чэнем, я тихо ответил:
— Нет
еще.
— Сварите
побольше рису, у меня гости! — крикнул Старший Ван в соседнюю комнату.
Поговорив
о том о сем, он наконец спросил:
— Вы,
почтенные, из какой секты?
Не
имея ни малейшего представления об «Обществе» и его сектах, я мучительно
подыскивал ответ. Зато Чэнь Мин-и нашелся сразу:
— Из
секты «Справедливость». Я — пятый брат, — и тут же представил
меня: — А это младший брат.
К
нашему удивлению, эта выдумка возымела успех. Старший Ван, в свою очередь,
представился сам:
— Мы
из секты «Гуманность»! Почтенные братья, наверное, измучились!
Он,
кажется, на самом деле принял нас за членов «Общества братьев в халатах». Мы,
тоже войдя в роль, произнесли несколько церемонных фраз в его адрес. Выслушав
наши похвалы, Старший Ван разговорился о делах «Общества». Мы все время кивали
головами, боясь попасть впросак. [194]
За
ужином мы поинтересовались:
— Пятый
Чжоу на шахте?
— Пятый
брат уже два дня, как ушел. Сегодня, пожалуй, вернется, — ответил Старший
Ван.
Едва
он сказал это, как дверь со скрипом отворилась и в комнату ввалился детина в
халате из овечьей шерсти, накинутом на плечи. Прямо с порога он крикнул:
— Старший
брат!
— А,
пятый брат, вернулся! Ну как? — тотчас отозвался Ван.
Мы
сразу догадались, что это и есть Пятый Чжоу. Нас так и подмывало тут же
выложить ему все. Но надо было подождать, пока Старший Ван представит нас.
Они
поговорили о торговле углем, и только тогда Ван сказал:
— А
вот два младших брата тебя дожидаются!
Мы
подмигнули Пятому Чжоу.
— А, —
воскликнул он, — заждались! Прошу ко мне. Ну как жизнь?
Обменявшись
ничего не значащими церемонными фразами, мы покинули дом Вана.
В доме
Пятого Чжоу, не упоминая о командарме и комиссаре, мы передали ему партийное
поручение — помочь нам переправиться через Хуанхэ, чтобы попасть в
Северную Шэньси. Выслушав нас, секретарь уездного комитета партии Чжоу
задумался.
— Тревожные
вести поступают оттуда, — сказал он, — несколько дней назад
гоминьдановцы схватили одного из наших. Сразу трудно что-нибудь придумать.
Положение неважное. По-моему, вам лучше всего спрятаться пока в какой-нибудь
штольне и переждать. Представится удобный момент — провожу вас!
На
следующий день Чжоу спрятал нас в угольной штольне. Итак, связь с подпольной
партийной организацией установлена! С нетерпением ждали мы известий от
секретаря укома партии Чжоу.
Вода
Целых
восемнадцать дней просидели мы на дне штольни, куда не проникал ни один
солнечный луч, а Чжоу все еще ничего не мог придумать, чтобы помочь нам
благополучно пройти через заслоны врага. Мы не могли больше ждать, мы должны
были поскорее доставить [195] письмо командарма в Яньань.
Посоветовавшись, приняли решение идти через пустыню на Дунлэ, а затем вдоль
Великой стены на восток. Выступать решили в ту же ночь, не прощаясь с
секретарем Чжоу (боялись, что он будет уговаривать нас остаться). Учитывая, что
в пути не исключалась возможность встречи с гоминьдановцами, мы закопали
пистолеты в штольне, дабы не вызвать у врагов подозрений.
Ночью
мы выбрались из штольни и двинулись в путь. За восемнадцать дней, проведенных в
сырой темной штольне, мы ослабли. Шли, как пьяные, качаясь из стороны в
сторону. В первую ночь часто останавливались и к рассвету сумели пройти
немногим более пяти километров.
В
сумерках добрались до пустыни. По рассказам крестьян, это была небольшая
пустыня, ее можно было преодолеть всего за два дня пути. А за пустыней и до
Дунлэ рукой подать. Мы купили у крестьян ржаных лепешек, сняли сандалии,
положили их в мешок и зашагали, ориентируясь на Полярную звезду.
Ночь.
Ровная, как стол, иссиня-черная поверхность песков. Ни деревца, ни кустика.
Босые ноги глубоко увязают в сыпучем песке, идти тяжело. Пройдешь,
немного — и от усталости валишься с ног. За ночь мы преодолели двадцать
пять километров. На рассвете, опасаясь обнаружить себя, укрылись в выемке.
Утро
выдалось ясное, и песок нагрелся очень скоро, а в полдень стало невыносимо
жарко. Чем сильнее припекало солнце, тем нестерпимее становилась жажда. Мы
сняли халаты, расстелили их на песке и улеглись, чтобы поберечь силы. Особенно
мучился Чэнь Мин-и. Наконец он не выдержал, встал и потянул меня за рукав:
— Пошли
искать воду!
Я
поднялся и изумленно спросил:
— Где
в этой пустыне найдешь воду?
— Видишь
вдали гурана? И ему пить хочется. Пойдем за ним!
И
действительно, впереди виднелся гуран. Вероятно, этот гуран спасался от
охотников. Заметив нас, он пустился наутек. Мы двинулись по его следам. При
ходьбе жажда стала совершенно невыносимой. Мы задыхались. Сделав несколько
шагов, Чэнь как подкошенный упал на песок. У меня от жажды кружилась голова,
но, увидев, [196] как мучается товарищ, я забыл о себе. Вытащил чашку и с
лихорадочной быстротой принялся копать песок. Копаю, а сам думаю: «С
командармом и комиссаром расстались, двое нас теперь, и, если что-нибудь с
Чэнем случится, как тогда быть?» Эта мысль сильно беспокоила меня. Хоть бы
каплю воды достать! Яма уже глубиной в полметра, а воды все нет, но песок вроде
пошел прохладный и чуть влажный. Торопливо расстегнул Чэню ворот и высыпал ему на
грудь две чашки влажного песку. Высох песок — стряхнул, насыпал свежего. И
так проделывал много раз. Солнце уже клонилось к горизонту, когда Чэнь,
почувствовав себя немного лучше, наконец встал. У меня отлегло от сердца: «Ну,
кажется, все обошлось хорошо. Теперь он снова может вместе со мной продолжать
путь в Яньань».
Стемнело.
Легкие порывы прохладного ветерка вливали в тело приятную свежесть.
— Не
выберемся ночью из пустыни — конец нам! — мрачно произнес Чэнь.
Превозмогая
голод и жажду, с трудом волоча ноги, мы шли, шли... Неожиданно впереди мы
заметили какие-то неясные, темные силуэты. Прошли еще немного, вдруг Чэнь вне
себя от радости воскликнул:
— Смотри,
деревья! Значит, есть вода!
Я
взглянул и тоже не удержался от радостного крика:
— Деревья!
Конечно, деревья!
Мы
побежали к деревьям, словно к своим избавителям. Динь-динь — донеслось до
нас в ночной тиши. Журчание ручья райской музыкой отдавалось у нас в ушах.
Вдруг Чэнь вцепился мне в плечо и прошептал:
— А
если там гоминьдановцы?
— Черт
с ними, будем драться. Лучше погибнуть в бою, чем умереть от жажды! —
выпалил я.
И мы
двинулись вперед.
Никого!
Только струится небольшой ручей, да шелестит легкий ветерок. Вода! Искрящаяся,
кристально прозрачная вода!
Распластавшись
на песке, мы припали к воде. По телу разливалась приятная прохлада, а мне все
казалось, что я никак не могу утолить жажду. Наконец, оторвавшись от воды, я
увидел, что Чэнь, лежа на животе, с шумом втягивает в себя воду. [197]
— Смотри,
как бы нам весь ручей не осушить! — весело сказал я.
Чэнь
рассмеялся и плеснул в меня водой. Я в долгу не остался. И мы оба от души
расхохотались.
Умывшись,
уселись рядом, вытащили из мешка жареные ржаные зерна и принялись поедать их,
запивая студеной водой.
Да,
никогда раньше вода не казалась мне такой вкусной!
Вдоль Великой стены
Пройдя
через пустыню, мы добрались до Дунлэ. Нашим взорам открылась Великая стена. Мы
знали, что Великая стена тянется прямо на восток. Если идти вдоль нее, не
собьешься с пути. Так Великая стена стала нашим проводником, она днем и ночью
указывала нам путь. Холодными ночами, под завывание ветра и зловещие крики
рогатых сов мы пробирались на восток. С рассветом прятались около стены в
густой траве. Когда сгущались сумерки, мы оставляли свое убежище, заходили в
какой-нибудь крестьянский двор, закусывали чем придется и, держась стены,
продолжали путь.
Через
несколько дней мы подошли к большой деревне, решили зайти в нее и попросить у
крестьян чего-нибудь поесть, но заспорили. Деревня делилась на две неравные части,
и Чэнь Мин-и предлагал пойти туда, где домов больше. Я же, напротив, настаивал
на том, чтобы отправиться туда, где домов меньше: мне казалось, что дома там
победнее и народ, наверное, сговорчивей. Решили сделать по-моему. Подошли к
одному дому, окликнули. Из-за ограды высунулась голова. Через некоторое время
открылись ворота. Вошли во двор, смотрим — у дверей дома стоят при
свирепого вида верзилы. У одного в руках пистолет, остальные с кольями. Они
злобно уставились на нас. Впустивший нас мгновенно закрыл ворота. Тот, что с
пистолетом, в упор спросил:
— Коммунисты?
Зачем пожаловали?
Кажется,
мы влипли: занесла нас нелегкая к живодеру-помещику. Веселенькая история!
Пришлось смиренно ответить:
— Дезертиры
мы, от коммунистов сбежали. Попались комбригу Ханю. Тот посмотрел, что из нас
толку [198] нет, и отпустил по
домам. Шли, шли — жажда одолела. Зашли напиться.
Верзила
с пистолетом гаркнул:
— Обыскать!
Те,
что с кольями, подскочили к нам и начали трясти наши лохмотья, но ничего не
нашли. У нас, собственно, и находить было нечего, кроме золотых колец на
пальцах у Чэня. Но, когда мы карабкались по скалам, он ободрал руку, рана
загноилась, и мы перевязали ее тряпкой. Я был уверен, что они не станут
разматывать тряпку, да кольца меня и не волновали. Больше всего я боялся, как
бы они до моей шляпы не добрались. Ведь там, за подкладкой, письмо! Во время
обыска я с готовностью поднял руки вверх, нарочно стараясь показать, что у меня
ничего нет, но один из них, ощупав меня со всех сторон, внезапно сорвал с моей
головы шляпу. У меня дух захватило. Я уже готов был вцепиться ему в глотку, но
он, повертев шляпу в руках, швырнул ее мне под ноги. Главарь, видя, что обыск
не дал результатов, ушел в дом, остальные тоже направились туда. Вижу —
момент подходящий. Быстро нагнулся, схватил шляпу и шепнул Чэню:
— Бежим!
Распахнув
ворота, мы выскочили наружу. Разом отмахали километр и вновь очутились у
безлюдной Великой стены. Оглянулись — преследователей не видать. Присели
отдышаться, и тут Чэнь на меня напустился:
— Говорил,
не надо заходить в тот дом, а ты уперся: пойдем да пойдем. Чуть головами не
поплатились!
— А
разве я знал, что там помещик живет! Если бы знал — лучше с голоду бы
умер, чем у него попросил.
Слово
за слово — поспорили. Потом Чэнь примирительно сказал:
— Ладно,
хватит. Винить тут некого. Такой уж ирод попался.
Мы
поднялись и вновь зашагали вдоль стены.
Живые Бодисатвы
У
Шуйцюаньцзы Великая стена поворачивала на север. Мы же продолжали путь на
восток и через несколько дней пришли в уезд Юнчан. [199]
Уездный
город Юнчан встретил нас снежным бураном. Ветер пронизывал до костей. Проситься
к кому-нибудь в дом мы не решались, а оставаться в степи — наверняка
замерзнешь. Тут мы вспомнили: на склоне холма, в двух километрах севернее
города, стоит буддийский монастырь. В прошлом году, когда наши части находились
в Юнчане, мы были там на постое. Монастырь занимал большой участок — целый
полк разместить можно, а живет в нем всего несколько монахов. Мы решили войти в
монастырь.
Монастырские
ворота закрыты наглухо. Пришлось перелезать через стену. Я вскарабкался Чэню на
плечи, а оттуда на гребень стены. Потом подтянул к себе Чэня, и мы спрыгнули во
двор. Осмотрелись. Тишина. Быстро пошли к храму. Где спрятаться? Смотрим —
возвышается глиняное изваяние Бодисатвы. Вокруг него голо, не спрячешься. Зашли
сзади, смотрим — на спине Бодисатвы дверца. Взобрались потихоньку, открыли
дверцу. Прислушались — тихо. Пролезли внутрь. Посветили спичкой: похоже на
комнату, стоять можно, и лечь во весь рост есть где. Ни снег, ни ветер не
проникает. А монахам и молящимся в голову не придет, что кто-нибудь осмелится
забраться в брюхо Бодисатвы. Где еще найдешь такое удобное и безопасное
убежище!
Так мы
укрылись в животе Бодисатвы.
От
холода зуб на зуб не попадал. Спустился я к подножию, взял светильник и
вернулся в убежище. Отогрелись немного, погасили светильник и улеглись спать.
Сквозь
сон я слышал удары в барабаны и звон колоколов. Потом до меня донеслось
протяжное пение.
...Когда
мы проснулись, уже не было слышно ни звона колоколов, ни боя барабанов, ни
ударов гонгов. Молящиеся, по-видимому, разошлись. Осторожно приоткрыв дверцу,
мы выглянули наружу: темно, ни души, только мерцают светильники у подножия
идола. На жертвенной плите лежат приношения. Монахи уже успели унести все самое
хорошее. Но мы настолько проголодались, что были рады и этому. Чэнь быстро
собрал в мешок оставшиеся приношения. «Спасибо, великий Будда!» —
поклонились мы идолу и покинули монастырь.
Этой
же ночью мы обошли стороной город Юнчан и отправились дальше. [200]
Трудный день
К
востоку от Юнчана тянется гряда голых холмов. Ни деревца, ни кустика, только
ослепительно белый снег. Днем укрыться негде. От местных жителей мы знали, что
в этом районе войск Ма Бу-фана мало, сторожевых застав на дорогах нет. Поэтому
решили идти днем.
Это
был наш первый дневной переход с тех пор, как мы покинули горы Циляньшань. Снег
искрился под лучами солнца, от яркого света нестерпимо резало глаза. Привыкнув
передвигаться ночью, мы чувствовали какую-то неуверенность. Все время опасались
встречи с гоминьдановцами, нервное напряжение не покидало нас, и мы невольно
ускоряли шаг. До захода солнца прошли немалое расстояние. Нам везло: дорогой
встречались лишь одинокие путники.
...Солнце
уже скрылось за холмом. Мы доели остатки монастырских «трофеев» и тронулись в
путь, надо было найти место для ночлега. Вдруг слышим, что нас догоняют
всадники. Оглянулись — мабуфановские кавалеристы. Прятаться поздно, да и
негде. Что делать? Мысль заработала с лихорадочной быстротой. Стоп, выход есть.
Расстегиваем пояса, пуговицы, распахиваем халаты, чтобы показать, что у нас
ничего нет, словом прикидываемся ранеными и ковыляем с безразличным видом.
Вот
вражеские кавалеристы совсем рядом. Мы отступаем на обочину, освобождая им
дорогу. Передний громко орет нам:
— Кто
такие?
— Мы —
насильно завербованные коммунистами. Комбриг Хань, увидев, что мы ранены и к
службе непригодны, выгнал нас и велел на свой страх и риск добираться
домой, — ответили мы.
— Мы
набираем солдат. Идите к нам, вы нам нужны!
— Господин
начальник, мы и рады бы пойти в солдаты, да эти проклятые раны, где уж тут
служить!
— Ерунда!
Мы вас за несколько дней поставим на ноги. Мы и хромоногими не гнушаемся!
Видимо,
им было все равно, кого набирать. Не рискуя, возражать, мы согласились:
— Ну
если вам и хромые нужны, то мы всей душой готовы. Все лучше, чем побираться по
дорогам. [201]
Наше
согласие, кажется, их обрадовало.
— Ну
вот и хорошо. Пошли с нами. Сегодня же будем на месте!
Они
ехали гуськом впереди нас. А мы, хромая изо всех сил, тащились, как черепахи, и
вскоре отстали. Они остановились.
— Быстрее!
— Господин
начальник, ноги болят, не можем быстрее!
Дождавшись
нас, они снова тронули лошадей, а мы снова немного отстали... Стемнело.
Кавалеристам надоело ждать нас, обернувшись назад, они заорали:
— Мы
поедем вперед! Придете в Яованькоу, спрашивайте прямо командира батальона Ма.
— Ладно,
обязательно найдем. Поезжайте, мы за вами!
Глядя
им вслед, я выругался:
— Катитесь
вы!.. Чтобы мы у вас служили — дудки! Знали бы вы, кто мы такие!
По реке
После
того как чуть не попали в лапы врага, мы больше не решались идти днем, снова
начались ночные переходы. Днем спали, вечером добывали пищу. Так проходил день
за днем.
Однажды
ясной лунной ночью мы, как всегда ориентируясь по звездам, шли вперед. Уже
перевалило за полночь, как вдруг путь нам преградила бурная речка. Ни моста, ни
лодки, и вброд не перейдешь. Пошли было вверх по течению — нет переправы.
Двинулись вниз — тоже безрезультатно. Ходили, ходили взад и вперед по
берегу, а выхода нет. Как назло, поблизости ни одной деревушки. Проголодались,
устали, так что едва на ногах держимся. Делать нечего — повернули обратно.
Прошли
с километр и натолкнулись на одинокую камышовую хижину. У входа сидел седой как
лунь старик и при свете луны чинил сеть. Несказанно обрадовавшись, мы бросились
к нему:
— Бодрствуешь,
отец? Скажи, пожалуйста, как попасть к Двенадцати источникам?
Старик
поднял голову и спросил:
— Вы
откуда? [202]
— Возвращаемся
с фронта домой.
— Наверное,
у Сюй Сян-цяня служили?
— Точно!
Откуда тебе, отец, это известно?
— Э, —
глубоко вздохнул старик, — Сюй Сян-цянь горой за бедняков. Вот
только... — Он скорбно покачал головой и умолк.
В
голосе старика звучала неподдельная скорбь за наше поражение. Видно, добрый
старик. Мы поддержали разговор:
— Сюй
Сян-цянь борется за освобождение бедняков. Он указал нам, беднякам, путь в
революцию. Сюй Сян-цянь еще много сделает хорошего для простого народа. Наша
революция победит. Не будет нам, беднякам, жизни до тех пор, пока не покончим с
Ма Бу-фаном и богатеями помещиками.
Старик
слушал нас очень внимательно. Лунные блики лежали на его изрезанном глубокими
морщинами лице. Он горестно заговорил:
— Ма
Бу-фан схватил трех моих сыновей и всех загубил. — И слезы покатились по
его щекам.
— Не
убивайся, отец. Мы идем туда, на восточный берег Хуанхэ. Революция не умерла.
Мы отомстим за тебя! А теперь расскажи нам, как пробраться к Двенадцати
источникам. Нам нужно выйти на восточный берег.
Старик
вытер рукавом слезы.
— На
ночь глядя опасно! Уже ночь, а вы, наверное, еще не ужинали? — помедлив,
спросил он.
Добрая
душа! Он словно прочел наши мысли!
— Если
осталось что-нибудь от ужина, мы бы... — встрепенулись мы оба.
Но
старик перебил нас:
— Добро!
Ступайте в дом. Подкрепитесь, потом покажу дорогу.
Старик
повел нас в хижину. Через открытую дверь в комнату вливался лунный свет. Ощупью
пробравшись в угол, старик разбудил молоденькую девушку и велел ей приготовить
нам поесть. Мы запротестовали:
— Не
беспокойтесь, мы сами!
— Что
вы! Не мужское это дело, внучка сварит.
Когда
мы плотно закусили, старик сказал:
— Дорога
скверная. Я провожу вас!
— Куда
ты пойдешь провожать в такую глухую пору! Только покажи, — отговаривали
мы. [203]
Но
старик был непреклонен. Он проводил нас до речки. Перед тем как расстаться, он
обнял нас за плечи.
— Ребятки,
слыхали вы про Цзян Цзы-я, жившего в эпоху Инь?{58} —
вдруг спросил он.
— Слыхали.
— Так
вот, Цзян Цзы-я сжег пибу{59},
в которую перевоплотилась Су Да-и — младшая сестра второй жены императора
Чжоу{60}.
Рассвирепевшая Су Да-и внушила императору мысль заставить Цзян Цзы-я построить
Лутай{61}.
Цзян Цзы-я отказался. Тогда она приказала сжечь самого Цзян Цзы-я. Тот бежал из
дворца по реке. Добравшись до реки Вэйшуй, он основал там Чжоускую династию,
просуществовавшую восемь веков. До Двенадцати источников нет другого пути. Вам,
как и Цзян Цзы-я, нужно идти по реке!
Распрощавшись
с добрым стариком, мы двинулись вдоль реки в указанном направлении, а он еще
долго стоял с высоко поднятой головой, залитой лунным светом.
На
ходу я пытался вникнуть в глубокий смысл слов старика, сказанных им при расставании.
Наконец я не выдержал и, схватив Чэнь Мин-и за руку, заговорил:
— Цзян
Цзы-я бежал по реке и основал Чжоускую династию, просуществовавшую восемь
веков. Сейчас, Чэнь, мы с тобой тоже идем вдоль реки, и наступит время, когда
мы создадим народное государство, которое будет существовать вечно.
Взволнованный
Чэнь Мин-и подхватил:
— Верно.
Мы, подобно Цзян-Цзы-я, идем вдоль реки, только мы служим народу!
Двенадцать источников
Двенадцать
источников — это маленькая деревушка, расположенная на краю пустыни. В ней
всего полтора десятка домишек. Свое название она получила от двенадцати
родниковых ключей. За пустыней — Хуанхэ.
Вражеских
постов в этих местах почти не было. Гоминьдановцы, вероятно, были уверены, что
бойцам Красной [204] армии сюда не добраться. Поэтому здесь мы могли спокойно идти
днем.
На
душе сразу стало весело, теперь отсюда до Хуанхэ рукой подать, а от Хуанхэ
недалеко и до Северной Шэньси. Скоро увидим своих, передадим письмо командарма
и комиссара в ЦК! При одной этой мысли наши сердца наполнялись безграничной
радостью. Но какова обстановка на берегах Хуанхэ? Сильно ли охраняется река?
Как с дорогами? Об этом мы не имели ни малейшего представления. К тому же я
вспомнил, как Чэнь Мин-и чуть было не погиб в песках при нашем первом переходе через
пустыню. И сразу же беспокойство и тревога омрачили нашу радость: нас вновь
ожидала пустыня! Мы решили задержаться в деревне, чтобы разузнать обстановку и
набраться сил для последнего перехода. Выбрали двор победнее и остановились в
нем. Ночью отсыпались на сене, которое крестьянин любезно постелил нам в доме,
а днем уходили добывать пищу.
Мы
ходили по деревне порознь, чтобы собрать побольше продуктов, и только к вечеру
возвращались обратно. Выпрошенные продукты — пампушку или чашку
риса — мы делили на две части: одну часть съедали, другую оставляли про
запас.
Бедняки
относились к нам сочувственно, но они сами голодали, а у зажиточных вместо
сердца камень — там много не выпросишь.
Мы
пробыли в Двенадцати источниках полмесяца. За это время разузнали кое о чем,
окрепли немного. Можно было двигаться дальше. Крестьяне жалели, что мы уходим.
Мы, пока были в деревне, помогали им в поле, составляли письма, писали счета.
Они считали нас людьми образованными, просили, чтобы мы учили их детей грамоте.
Разве могли они знать, какие у нас заботы! Скорее к своим, скорее в Северную
Шэньси, скорее доставить письмо командарма и комиссара в ЦК — вот к чему
были обращены все наши помыслы! И, несмотря на уговоры крестьян остаться, мы
твердо решили продолжать путь.
За два
дня до ухода мы попросили хозяина продать на рынке наше последнее золотое
кольцо. Нам нужны были деньги для переправы через Хуанхэ и на дальнейший путь.
Тот охотно согласился и отправился с кольцом на рынок. Вернулся он без гроша.
Пришел к нам — и [205] горько расплакался. Оказывается, на рынке
кольцо увидел мабуфановский офицер. Обвинив крестьянина в краже, офицер отнял у
него кольцо. Злоба охватила нас.
— Проклятые
собаки! Издеваются над людьми, — с ненавистью сказал я и едва удержался,
чтобы не побежать на рынок и рассчитаться с этим бандитом-офицером.
Крестьянин
бросился в дом и выбежал оттуда с одеялом. Я удивился.
— А
одеяло зачем?
— Виноват
перед вами! Возьмите одеяло, дорогой продадите.
— Не
надо, ты здесь ни при чем! — запротестовал я.
Еле-еле
мы уговорили крестьянина унести одеяло домой.
На
прощание он надавал нам продуктов, подарил две тыквы-горлянки, чтобы нести в
них воду при переходе через пустыню. Потом крепко пожал нам руки:
— Уходите?
Доведется ли свидеться? Придете на место, напишите, — говорил крестьянин.
На глаза его набежали слезы.
— Мы
вернемся, отец. Мы обязательно вернемся! — ответили мы решительно.
Через Хуанхэ
Покинув
Двенадцать источников, мы вторично за время своих странствий углубились в
пустыню.
Но
этот переход был не такой, как предыдущий. Нам предстояло пересечь часть
пустыни, простиравшейся на юг между Увэем и Чжунвэем. Здесь проходили
купеческие караваны. Они шли из районов, расположенных восточнее Хуанхэ, в
районы, лежащие к западу от Хуанхэ, и обратно. Здесь была проложена караванная
дорога. На расстоянии сорока пяти — шестидесяти километров друг от друга
располагались караван-сараи, где имелись колодцы. Там же жили люди,
зарабатывавшие на продаже воды. Следуя по караванному пути, мы на каждой
станции вдоволь напивались воды и на дорогу наполняли драгоценной влагой тыквы.
Когда кончались продукты, просили у встречных караванщиков. На седьмой день мы
благополучно пересекли пустыню. [206]
В
Чжунвэе нашим взорам открылись бурлящие воды Хуанхэ. За эти три с лишним месяца
горьких лишений и тяжелых испытаний, которые, нам пришлось пережить с тех пор
как мы покинули горы Циляньшань, не было ни одной минуты, когда бы мы не
мечтали о том, что рано или поздно переберемся через Хуанхэ на восточный берег.
И вот Хуанхэ перед нами! Радость и волнение переполнили наши сердца. Так бы и
перелетел через реку, как на крыльях!
Мы
двинулись к берегу по дороге. Вдруг сзади послышался глухой конский топот.
Крытый шарабан, запряженный четверкой лошадей, настигал нас со стороны Чжунвэя.
За шарабаном в облаках пыли бешеным наметом мчались четверо верховых. «Тьфу!
Опять черт несет этого сукина сына!» — выругался крестьянин, стоявший у
обочины. Мы быстро спросили, кого это он так честит. Тот ответил, что это
начальник уезда Чжунвэй. Прятаться было поздно: повозка уже поравнялась с нами.
Видим, у дороги стоит группа крестьян, окруживших лоточника с пампушками. Не
раздумывая, мы тут же юркнули в толпу, купили пару пампушек. И надо же так
случиться: шарабан остановился прямо перед нами. Глянул я через плечо — из
повозки высунулся какой-то тип в чесучевой рубашке с темными очками на носу.
— Кто
такие? — ткнул он в толпу стеком.
— Крестьяне
мы, — раздались нестройные голоса.
— А
эти двое в халатах, что за люди? — спросил он, указывая стеком на нас.
Мы
молчим, словно воды в рот набрали: оба с юга, не знаем местного диалекта. К
счастью, кто-то из толпы выручил:
— Тоже
крестьяне.
Очкастый
покосился на нас, взмахнул стеком, и шарабан снова покатился по дороге.
Да,
значит, здесь небезопасно и ухо надо держать востро. Радостное чувство, еще
совсем недавно охватившее нас при виде Хуанхэ, вдруг омрачилось. Да и на том
берегу реки тоже нужно быть настороже.
Не
рискуя больше задерживаться здесь, мы сердечно поблагодарили выручившего нас
крестьянина и чуть ли не бегом устремились к реке.
На
переправе разыскали плот из бараньих шкур и обратились к хозяину: [207]
— Перевези-ка
нас побыстрее, земляк!
Тот
неторопливо пробурчал:
— Сначала
гони монету.
— Сколько? —
доставая деньги, спросил Чэнь Мин-и.
— По
юаню с носа, — старик перевозчик поднял палец.
Мы-то
знали, что переправа через Хуанхэ стоит пять фэней{62}
с человека, а при высокой воде — один цзяо. Наверное, перевозчик, видя, как
мы торопимся, и обратив внимание на незнакомый ему говор, решил поживиться и
заломил втридорога.
— Почему
так дорого? — спросил я.
— Дорого —
оставайтесь тут, — резко ответил перевозчик.
Чувствуя,
что назревает ссора, Чэнь оттолкнул меня и изобразил подобие улыбки:
— Эх,
земляк, были бы деньги, мы бы заплатили тебе два юаня. Но у нас только пять
цзяо. Бери их и вези!
— Не
пойдет. Без двух юаней не повезу! — уперся старик.
Чэнь
Мин-и и так и сяк уговаривал упрямого старика, но тот и слушать не хотел.
Наконец Чэнь сдался:
— Кроме
пяти цзяо, у нас нет ни гроша. Бери в придачу два халата и перевози скорее!
Но
старик продолжал упираться. И тут случилось неожиданное. Я, не помня себя от
злости, одним прыжком вскочил на плот, схватил весла и крикнул Чэню:
— Давай
быстрее! Я умею грести. Не хочет — сами переправимся!
— Эй,
стой! Куда? Я перевезу! Я перевезу! — всполошился старик и прыгнул на
плот. Плот тронулся, и через некоторое время мы были на противоположном берегу.
Возвращение
Переправившись
через Хуанхэ, мы шли днем, соблюдая крайнюю осторожность.
Попробовали
было идти прямо на Яньань, да узнали, что на дороге хозяйничают бандиты, —
не пробраться. И мы взяли направление на город Чжэньюань, в Восточной Ганьсу.
Там размещался штаб резервного Западного [208] корпуса. Командир
корпуса Лю Бо-чэн тоже был там. Мы решили отправиться к нему.
До
Чжэньюаня добирались больше десяти дней.
Стояла
середина июля. Значит, от гор Циляньшань до Восточной Ганьсу мы шли в общей
сложности четыре месяца. Нелегко забыть все те трудности и лишения, которые нам
пришлось преодолеть на своем пути.
...На
окраинах города Чжэньюаня повсюду красовались плакаты, на каждом шагу
встречались бойцы Красной армии. Горячая волна радости захлестнула наши сердца.
В тот
же день вечером мы явились в штаб корпуса. Комкор Лю, узнав, что мы прибыли из
Западной армии, тепло встретил нас. Сорвав с головы свою видавшую виды шляпу, я
отодрал подкладку, извлек письмо командарма и комиссара и протянул его комкору.
— Вот
письмо командарма Сюя и комиссара Чэня. Прошу передать в ЦК!
Комкор
Лю взял письмо и крепко пожал нам руки.
— Спасибо, —
сказал он. — Нелегко вам пришлось с этим письмом! — Обернувшись к
стоявшим рядом бойцам, он приказал:
— Выдайте
товарищам по комплекту нового обмундирования, скажите повару, чтобы приготовил
ужин получше, сведите их в баню и к парикмахеру!
Затем
вновь обратился к нам:
— Отдохните
несколько дней, потом побеседуем.
Мы с
наслаждением вымылись, оделись в новенькое, с иголочки, обмундирование, улеглись
на чистые мягкие постели. Только сомкнули глаза, как одна за другой замелькали
в голове картины тяжелого пути, проделанного нами от гор Циляньшань до
Восточной Ганьсу... [209]
Ян
Шан-куй.
Соколиный
глаз
То, о
чем я хочу рассказать, произошло в 1936 году. После ухода основных сил Красной
армии на Северо-Запад в нашем районе в Южной Цзянси началась ожесточенная
борьба. Вторгнувшиеся в советские районы гоминьдановцы вырубали леса, сжигали
деревни, угоняли местных жителей. Стремясь окружить и уничтожить Красную армию,
враг повсеместно возводил укрепления. Наши части, разбившись на многочисленные
мелкие группы, укрылись в глухих горах и там продолжали революционную борьбу.
В то
время при нашем Особом отделе южно-цзянсийского района безвыездно находился
товарищ Сян Ин, представитель ЦК партии по Югу. При Особом отделе имелось
отделение разведчиков, которое мы регулярно отправляли за продовольствием.
Разведчики, смекалистые и ловкие ребята, умели находить выход из любого
положения. Обходя сторожевые заставы врага, они скрытно пересекали линию
блокады, добывали в районах, занятых гоминьдановцами, продукты и доставляли их
в горы.
Командиру
отделения разведчиков У Шао-хуа не раз приходилось выполнять такие задания.
Однажды он во главе десяти бойцов возвращался с рисом, добытым в районе,
захваченном гоминьдановцами. У Шао-хуа шел впереди. Разведчики вошли в густую
рощу. И тут командиру показалось, что кто-то шевелится в зарослях высокой
травы, к которым приближались его бойцы. У Шао-хуа насторожился и шепотом
приказал своим спутникам укрыться, а сам с пистолетом в руках направился
вперед. [210]
Из
зарослей вышли двое, один из них взмахнул рукой, и из травы поднялись еще
человек тридцать, все с винтовками. Они двинулись прямо на У Шао-хуа.
Командир
отделения остановился, стараясь разглядеть, кто подходит: свои или враги.
И
вдруг в том, который шел впереди, У Шао-хуа узнал начальника отдела охраны тыла
Хэ Чан-линя; лицо человека, следовавшего за Хэ Чан-линем, показалось ему также
хорошо знакомым. «Да это же Гун Чу, начальник штаба южно-цзянсийского военного
округа!» В прошлом году Гун Чу с отрядом бойцов отправился партизанить в Южную
Хунань. У Шао-хуа не видел его больше года, но глаз разведчика не ошибся.
— Командир
отделения У? — спросил Хэ Чан-линь.
— Да,
я, — шагнул навстречу ему У Шао-хуа.
— М-гм...
За рисом ходил?
Что-то
подозрительное показалось У Шао-хуа в облике Хэ Чан-линя, но он все-таки
ответил:
— Возвращаюсь
в горы!
В этот
момент Гун Чу подошел к Хэ Чан-линю, громко смеясь и повторяя: «Свои! Свои!» За
ним, ни на шаг не отставая, шли вооруженные люди.
— Стой,
ни с места! — вдруг крикнул верный военным привычкам и инстинкту
разведчика У Шао-хуа.
Хэ
Чан-линь и Гун Чу замерли.
У
Шао-хуа спокойно подошел к ним вплотную и обменялся рукопожатиями. Из остальных
он не знал никого. Чутье подсказало ему, что это не свои.
Молчание
нарушил Гун Чу:
— Встретились
с тобой как нельзя кстати. Я иду в Особый отдел доложить о работе и получить
указания от товарища Чжоу (Сян Ина). Командир отделения У, ты поведешь нас.
Пошли!
Пока
Гун Чу говорил, У Шао-хуа не спускал глаз с людей, окруживших Гун Чу. От него
не ускользнуло, что они крепко сжимали в руках винтовки, словно в любой миг
готовы были открыть огонь.
А Гун
Чу, видимо разгадав мысли У Шао-хуа, сказал ему, указывая на своих людей:
— Это
наши братья, они только что перешли на нашу сторону из гоминьдановской армии.
Однако
сомнения не оставляли У Шао-хуа. С трудом взяв себя в руки, он спокойно ответил
Гун Чу: [211]
— Раньше
Особый отдел здесь размещался, а сейчас перебрался в другое место. А
куда — мне неизвестно.
Гун Чу
разочарованно взглянул на Хэ Чан-линя, тот обратился к У Шао-хуа:
— Тебя
Особый отдел отправил за продовольствием? — У Шао-хуа неопределенно покачал
головой, что не означало ни да ни нет. — Товарищ, я только что прибыл из
нового района. У меня важное дело в Особый отдел, мне необходимо получить
указания и кое-что сообщить. Так почему же ты не хочешь проводить нас? —
не унимался Гун Чу.
Но У
Шао-хуа, вспомнив о случаях предательства, твердо ответил:
— Я
в самом деле не знаю.
Лицо
Гун Чу вдруг приняло свирепое выражение:
— Не
поведешь — расстреляю!
Хэ
Чан-линь же, наоборот, принялся терпеливо уговаривать У Шао-хуа:
— Перестань
сомневаться. Неужели ты забыл, что после организации пунктов связи отдел охраны
тыла тоже никак не мог связаться с Особым отделом? Нам необходимо, чтобы ты
показал дорогу. Если ты и дальше будешь прикидываться, что не знаешь, дело
пострадает. А кто отвечать будет?
У
Шао-хуа заколебался. Вдруг из-за спины Гун Чу выскочил человек и, подбежав к У
Шао-хуа, вырвал у него из рук пистолет. Остальные вскинули винтовки и направили
их на У Шао-хуа.
— Сволочь, —
заорал Гун Чу на своего подчиненного, — верни ему пистолет!
Принимая
свой пистолет обратно, У Шао-хуа заметил, что с него снят боек. Тогда У Шао-хуа
сообразил, что, пожалуй, надо сделать вид, что готов показать дорогу, повести
их за собой, а в пути придумать, как освободиться. О себе он не думал, он
опасался, как бы не обнаружили его товарищей...
И он
сказал:
— Ладно.
Поведу, но при двух условиях.
— Выкладывай
их.
— Во-первых,
пусть только двое идут со мной — Хэ Чан-линь и Гун Чу, остальные останутся
здесь. Во-вторых, начальник запретил нам приводить кого бы то ни [212] было в расположение
Особого отдела. Так что, если он будет недоволен, отвечать придется вам.
Гун Чу
сразу же согласился.
У
Шао-хуа пришлось идти впереди. За ним, ни на шаг не отставая, шли Гун Чу и Хэ
Чан-линь. От взгляда У Шао-хуа не ускользнуло, что и остальные, прячась в траве
и кустах, через некоторое время тоже двинулись за ними.
Дорогой
Гун Чу, натянуто улыбаясь, говорил У Шао-хуа, что случай с пистолетом —
простое недоразумение. Незаметно разговор перекинулся на Особый отдел.
— Сколько
сейчас людей при Особом отделе?
— Да
человек около семидесяти, пожалуй, наберется, — непринужденно ответил У
Шао-хуа.
В
действительности в Особом отделе после ухода разведчиков оставались только Сян
Ин, Чэнь Пи-сянь, Ли Лао-тин, я и еще несколько человек обслуживающего
персонала.
Гун Чу
насторожился.
— А
с вооружением как?
— Нельзя
сказать, чтобы очень хорошо. Винтовок, правда, больше тридцати, три тяжелых
пулемета, а вот легких всего два.
От
острых глаз У Шао-хуа не ускользнуло, как побледнел Гун Чу. Теперь он то и дело
оглядывался назад.
Через
некоторое время Гун Чу заметил на высокой горе нашего часового. У Шао-хуа никак
не рассчитывал, что Гун Чу обнаружит здесь наших. Мысль его заработала с
лихорадочной быстротой. Он остановился.
— Сначала
я схожу! — И, не ожидая ответа, стал взбираться вверх по склону горы.
Когда до часового осталось совсем немного, запыхавшийся У Шао-хуа крикнул ему:
— Внизу
враги!
Часовой
выстрелами из винтовки поднял тревогу.
В это
время мы с Сян Ином играли в шахматы. Услышав выстрелы, мы вместе с другими
товарищами перешли в более безопасное место.
Гун Чу
и Хэ Чан-линь побоялись подняться на гору и поспешили уйти назад.
Только
впоследствии мы узнали подробности о предательстве Гун Чу и Хэ Чан-линя. Оказывается,
первым изменил Гун Чу. Переметнувшись на сторону врага, он [213] встал во главе
гоминьдановский банды и выдавал ее за партизанский отряд Красной армии. Он
искал нас в северном горном районе. Товарищи из местных вооруженных групп,
принимая Гун Чу за начальника штаба партизанского отряда, встречали его очень
радушно. Гун Чу старался установить местопребывание товарищей Чжоу и Лю (Чэнь И{63}).
К счастью, к тому времени мы уже приняли меры предосторожности: была создана
густая сеть пунктов связи, причем каждый пункт поддерживал связь только с
соседним. Поэтому мелкие партизанские отряды, действовавшие на местах, тоже не
знали о нашем местонахождении. Не найдя нас, Гун Чу обнаружил отдел охраны
тыла. Начальник отдела Хэ Чан-линь, запуганный Гун Чу, тоже изменил делу
революции. Гун Чу рассчитывал одним ударом покончить с Особым отделом, но, как
видно, план его не удался!
Вскоре
после случившегося товарищ У Шао-хуа явился к нам. Мы поблагодарили его за
проявленную смекалку.
На
следующий день вернулись остальные разведчики. Этот случай многому научил
каждого из нас, мы еще раз убедились, что враг коварен и способен на любую
подлость. Это был хороший урок бдительности. [214]
Полковник
Цзяо Цзя-фу.
По
капле крови за крупинку риса
Я
командовал взводом, который входил в состав 9-й роты 3-го батальона 10-го полка
4-й Отдельной дивизии. В начале 1933 года, когда нашу дивизию только что
преобразовали в 9-й корпус 4-го фронта Красной армии и полкам еще не успели
присвоить новые наименования, я был тяжело ранен и попал на излечение в
госпиталь, находившийся в уезде Шанчэн Хубэй-Хэнань-Аньхуэйского советского
района.
Рана
зажила. Наконец наступил долгожданный день, когда я мог вернуться в свою часть,
чтобы вместе с товарищами бить врага. Но меня вызвал комиссар госпиталя и
предложил остаться старшим санитаром. Он сказал: «Я не приказываю тебе, ты
решишь сам; раненых и больных много, они нуждаются в уходе. А части сейчас все
ушли» (в то время наши части уже двинулись на запад и достигли провинции
Сычуань).
Для
меня предложение комиссара было неожиданным. Я растерялся. Но, подумав, решил
остаться: совесть не позволила мне отказаться от этой работы.
Госпиталь
был оборудован плохо, не хватало даже самых необходимых медикаментов. Для
лечения ран пользовались раствором поваренной соли. Раненые и больные
укрывались в горах, в шалашах, построенных из веток. Осенью было еще терпимо, а
зимой, как только выпадал снег, люди замерзали.
Противник
предпринимал одну карательную экспедицию за другой, мы вынуждены были
переходить с места на место и не могли строить даже шалаши. Приходилось
располагаться у подножия утесов или под большими деревьями. [215] Питались корнями
батата{64}
и дикорастущими растениями, иногда варили молодые листья. А когда удавалось
установить связь со своими частями (в то время в Хубэй-Хэнань-Аньхуэйском
советском районе действовал 25-й корпус Красной армии под командованием Сюй
Хай-дуна), которые снабжали нас продовольствием, мы варили рисовый отвар. Такие
дни были для нас настоящим праздником.
Кольцо
вражеской блокады сжималось все плотнее. Мы не могли даже кипятить воду для
раненых, так как по дыму враг обнаружил бы нас. Поэтому, чтобы приготовить
пищу, мы нередко уходили за несколько километров от нашей стоянки.
Мы
нередко голодали. Совершать вылазки за продовольствием опасались. Боялись
нарваться на вражескую засаду.
И все
же голод заставил нас пойти на это опасное дело. Организовали отряд человек в
семьдесят и решили послать его в Хунмяоцзы за продовольствием. На весь отряд
приходилось немногим более двадцати винтовок.
Хунмяоцзы
был расположен юго-восточнее Ецзи, в пятидесяти с лишним километрах от нашего
госпиталя. Чтобы попасть туда, надо было переправиться через реку Дашахэ
недалеко от Ецзи. По берегу реки проходила линия вражеской блокады. Здесь
находились части 26-й гоминьдановской армии Лян Гуань-ина. Подойдя к реке,
отряд не смог найти брода и вынужден был вернуться в горы. С наступлением
темноты мы незаметно прошли линию блокады и благополучно переправились на
другой берег.
В
Хунмяоцзы мы отбирали у помещиков зерно. Наполнив им мешки и корзины, мы
двинулись в обратный путь. Идти стало труднее: несли на себе зерно.
Когда
до реки оставалось примерно километра три, обнаружили, что за нами гонятся
помещичьи дружинники. Мы свернули в сторону. Вышли к реке, смотрим — место
незнакомое, у берега лодка привязана. Как быть? Людей много, всех в лодку не
посадишь, решили сначала переправить на противоположный берег человек
семь — восемь. Пока грузили зерно, дружинники подошли [216] совсем близко. На
наше счастье, вдоль берега тянулись густые заросли камыша и кустарника.
Лодка
уже отчалила, когда мы укрылись в самой гуще камышовых зарослей. Смотрим,
дружинники бегают по берегу, кричат, стрельбу по лодке открыли. Когда до
противоположного берега оставалось не больше десяти метров, лодка начала
тонуть. Наши товарищи попрыгали в воду — оказалось мелко. Взвалив на плечи
мешки и корзины, они стали выбираться на берег. Нам тоже было нелегко. На
голове у каждого мешок или корзина с зерном, за плечами у некоторых еще и
винтовки; руки и ноги онемели. Но мы помнили о раненых и больных товарищах, и
каждый думал: лучше умереть, чем бросить продовольствие. Напрягая последние
силы, стараясь не выдать себя ни малейшим движением, стояли мы в камышах по
грудь в воде, ожидая, пока уйдут помещичьи дружинники. До вечера рыскали по
берегу дружинники, но так и не нашли нас.
Стемнело,
пошел дождь. Мокрые, голодные и усталые, выбрались мы из камышей и двинулись
вверх по течению в поисках переправы. В полночь слышим: на реке раздается плеск
весел. Посовещались, что делать. Дальше идти — неизвестно, найдем ли брод.
Рискнем лучше. Мы закричали. Оказалось, что это были крестьяне. На их плоту мы
переправились на другой берег, где встретили своих товарищей.
Пройдя
несколько километров, мы решили сделать привал. Рассвет был уже близок. Все
были голодны, но никто не заикнулся о еде. Мы ведь потеряли несколько человек,
а с ними и часть продовольствия. Нелегко досталось нам это зерно, и его
необходимо было оставить для раненых. Мы нарвали молодых листьев и съели их,
запивая холодной водой.
Когда
до госпиталя оставалось километров двадцать, мы заметили впереди на горе
человека в гражданской одежде. Наш отряд приблизился к нему, мы закричали,
спрашивая, кто он. Тот ответил:
— Свой.
Мы
двинулись навстречу ему. Вот до него уже осталось метров пятьдесят. Прошел по
тропинке первый товарищ, за ним второй. Вдруг раздались выстрелы. Тут только мы
поняли, что на горе находится враг. Отряд поспешно покинул опасное место. Мы
потеряли еще [217] трех товарищей и три мешка риса. Пришлось перебраться на другую
гору.
Под
вечер наконец обнаружили госпиталь. Встречать нас вышли все, кто только
мог, — и раненые, и больные, и персонал госпиталя во главе с начальником
Ли Юнь-чунем. Нас обнимали, как родных братьев. [218]
Старший
полковник Ло Ин-чэнь.
В
лесу у Яолопина
Шел
1937 год. Вступив в переговоры с Красной армией Северной Шэньси, реакционная
чанкайшистская клика в то же время предприняла карательный поход против
Хубэй-Хэнань-Аньхуэйского советского района. Гоминьдановцы уничтожали целые
деревни, безжалостно убивали людей, не щадя никого. В сердцах наших бойцов с
каждым днем все сильнее разгорался огонь ненависти к врагу. Действуя
многочисленными мелкими группами, наши войска повсеместно наносили «кинжальные»
удары по самым уязвимым местам противника.
Однажды
вечером, это было в конце лета, мы проникли в район Цяньшань — Тайху в
провинции Аньхуэй. За ночь, пройдя через вражеские заслоны, проделали путь в
семьдесят пять километров. На рассвете мы остановились на привал у подножия
горы. От быстрой ходьбы ноги как свинцом налились, многие ослабли от голода. Я
нарвал травы, расстелил свое темное байковое одеяло, сунул под голову маузер и
тотчас уснул.
Вдруг
послышались выстрелы, над головами засвистели пули. Кто-то крикнул:
— Гоминьдановцы!
Я
вскочил, схватив маузер, и закричал:
— Прикрывайте
командира!
Оглянулся —
прямо на нас шли вражеские солдаты в форме мышиного цвета. Гоминьдановцы
стреляли на ходу. Я открыл ответный огонь. Повернул голову — командир
корпуса и бойцы один за другим уходили от преследования противника. Бросился
назад, но пробежал лишь несколько шагов, как вдруг, словно каленым [219] железом, обожгло
правую ногу. «Ранен», — тревожно пронеслось в голове.
Смотрю —
бойцы скрылись за горой. Рванулся было туда, но оступился и полетел в яму.
Сколько
пролежал без сознания — не помню. Очнулся от прикосновения чьей-то руки.
Открыл глаза — возле меня стоят несколько бойцов из полка маузеристов,
кто-то перевязывает мне рану. Попытался привстать — не смог. С трудом
приподнял голову.
Так я
остался в лесу у Яолопина.
Яолопин —
небольшая горная деревушка, в ней несколько десятков крестьянских домишек.
Кругом горы, непроходимые хвойные леса, гигантские тополя. Хотя в окрестностях
были разбросаны гоминьдановские заставы, благоприятные природные условия и то
сочувствие, которое население проявляло по отношению к Красной армии, позволили
нам создать здесь партизанскую базу, превратить этот район в наш партизанский
«малый тыл»; в самых глухих местах лежали раненые бойцы. Местное население
снабжало Красную армию всем, чем только могло.
Меня
поместили в шалаше в горной расщелине южнее деревни. Внутри шалаша —
деревянный топчан, на нем — ворох сухих листьев.
Принесли
меня в лес, а мне и свет не мил: рана воспалилась, ни рукой, ни ногой
шевельнуть не могу. Вокруг причудливые кроны деревьев; от запаха прелых листьев
слегка кружится голова. Бойцы ушли, и я остался один в глухой расщелине среди
огромных деревьев.
Слышу —
кто-то идет. Приподнял голову — глазам не верю. Передо мной стояла высокая
круглолицая женщина. В руках у нее кожаная сумка.
— Ну
что, парнишка, заждался? — Она положила сумку.
— Куда
ранен? — спрашивает.
— В
бедро!
Женщина
осторожно развязала повязку, нахмурилась. Потом взяла чашку, ласково посмотрела
на меня и сказала:
— Сейчас
станет легче! — Выдавливая гной, негромко спросила:
— Какой
части? [220]
— Связист
из двадцать восьмого корпуса, — ответил я.
— Как
фамилия?
— Ло.
— Сколько
лет?
— Девятнадцать.
По
выражению ее лица я понял, что ранение не из легких. Потом она достала ватный
тампон, обмакнула его в лекарство и стала промывать рану. Стиснув зубы, я едва
сдерживал стон. Женщина мягко спросила:
— Больно?
— Нет,
пустяки! — говорю.
Она
улыбнулась:
— Ясно!
Боец Красной армии никогда не сознается, что ему больно.
Перевязав
рану, женщина собрала сумку.
— Сяо
Ло, не беспокойся, рана скоро заживет. А я санитарка, зовут меня Линь Чжи-юнь.
Теперь я буду ежедневно приносить тебе пищу и менять повязку.
Она
наклонилась, чтобы поправить на мне одеяло, и я увидел на ее руках капельки
крови.
— Сестрица
Линь, у тебя на руке... — начал было я.
Она
взглянула на руку и рассмеялась:
— Ерунда!
Это колючки.
Подхватив
сумку, женщина помахала мне рукой.
— Набирайся
сил. Мне нужно идти.
После
перевязки я почувствовал себя лучше. Сухие листья казались мягче пуха. Перед
глазами стояли причудливые громады деревьев и исколотые колючками руки
санитарки... Незаметно я уснул. Спал так крепко, словно отсыпался за все три
года партизанской войны, словно стряхивал с себя многолетнюю усталость.
Но как
ни сладок и безмятежен был мой сон, когда я проснулся, ноющая рана и могильная
тишина леса вновь пробудили во мне беспокойство. Открыл глаза — кругом
непроглядная тьма. Тишину ночи нарушало только журчание горного ручья да
нестройный хор цикад. Что-то хрустнуло. Раздался плач совы. Издалека донесся
волчий вой. Ветер глухо шумел листвой. Мне чудилось, что тысячи гадюк копошатся
под топчаном. Скорее бы рассвет! Заворочался, пытаясь сесть, но резкая боль в
ноге заставила меня снова лечь.
Что
может быть тяжелее, чем находиться вдали от [221] товарищей, не
участвовать в общей борьбе! В такой глуши и ночью покоя нет, а днем? Нагрянет
враг — а у меня никакого оружия, да и от раны совсем обессилел. Не то что
с врагом — со змеей не справлюсь! Погибнуть напрасно? В памяти невольно
всплыли образы двух боевых товарищей.
Сюй
Вэнь-ю, почти одних лет со мной, широкоскулый крепыш, любитель позубоскалить.
Рассказывали, что он был тяжело ранен и лежал в этом районе в таком же шалаше.
Гоминьдановцы нашли его и живьем закопали в землю. Но жизнь Сюй Вэнь-ю прошла
не напрасно: много вражеских солдат полегло от его руки в бою у Лотяня.
Комиссар
Фан Юн-лэй. Его звучный голос мы слышали повсюду. Маузер комиссара творил
чудеса: каждая пуля находила врага. Он обещал научить меня искусству меткой
стрельбы, но не успел. Комиссар пал смертью храбрых в бою, прикрывая отход
дивизии! Они — Сюй Вэнь-ю и Фан Юн-лэй — погибли, но их смерть дорого
обошлась врагу. А я? На моем счету еще нет ни одного гоминьдановского солдата!
Повернулся на бок — снова заныла рана. Неужели я не вернусь в строй?
Комиссар Фан говорил: «Социализм — это огромный цветущий сад, в котором
жизнь будет радостной и счастливой.» Неужели я больше не смогу участвовать в
борьбе за социализм?
От
досады на глаза навернулись слезы. Я впал в беспамятство.
...Кто-то
прикоснулся к моему лицу. В темноте я разглядел санитарку Линь. Она стояла у
моего изголовья.
— Сестрица
Линь... — судорожно схватил я ее за руку. С моих губ едва не сорвалась
горькая жалоба. Слезы, которые я уже не мог сдержать, хлынули из моих глаз.
Линь ласково сжала мне руку:
— Что,
голубчик, рана разболелась? Я принесла тебе добрые вести. Поешь сначала —
потом расскажу.
Она
налила мне полную чашку заварушки из кукурузной муки. Я поднес чашку ко рту, но
задумался и спросил:
— Сестрица
Линь, серьезная у меня рана? Долго проваляюсь?
— Ничего
страшного, — отвечала она, разворачивая сверток с медикаментами. [222]
Рассветало.
Санитарка достала белый бумажный пакетик, лицо ее светилось улыбкой.
— Я
принесла тебе борную кислоту, — с довольным видом пояснила она. — От
нее раны быстро заживают. Прежде мы и мечтать не могли о таком лекарстве.
Промывали раны солью. Сегодня готовлю раствор для промывания, приходит командир
партизанского отряда и передает мне это лекарство. Говорит, подпольщики купили
с рук во вражеском опорном пункте Баоцзяохэ. Везет тебе, парень. На тебе первом
испробую!
— Сестрица
Линь, — осторожно заговорил я, — ты знала Сюй Вэнь-ю?.. Он со мной в
одном отделении служил. Потом он здесь находился... каким образом...
Улыбка
сбежала с ее лица.
— Сюй
Вэнь-ю был настоящим человеком, — сурово проговорила она. — Мы
виноваты перед ним... Но ты не забивай себе голову тягостными воспоминаниями.
Здесь с тобой ничего не случится!
Санитарка
перекинула через плечо сумку и, сказав: «Ну, поправляйся», — вышла из
шалаша.
Однажды
после завтрака я услышал чей-то громкий голос:
— Товарищ
Ло! Как дела?
Повернулся
на голос и увидел высокого крепкого человека. На голове у него была
красноармейская фуражка, одет в черную военную форму, хоть и заплатанную, но
хорошо подогнанную. Вид представительный. Наверняка командир партизанского
отряда товарищ И. Шагнул ко мне, протянул свою большущую руку.
— Ну,
здорово болит?
— Рана —
пустяки, душа болит, — заговорил я, — дали бы мне оружие — и в
строй, я бы сразу поправился.
Он сел
рядом со мной на топчан и отечески посмотрел на меня. Потом тихо спросил:
— Ты
знал Сюй Вэнь-ю? Он из твоего отделения связи?
— Знал.
Его раненого схватили гоминьдановцы и заживо закопали.
— Да! —
тяжело вздохнул командир. — Его выдал предатель. Мы виноваты. Весь отряд
ушел на работу, охрану не оставили. Знаешь ли ты, какой это был человек?! [223]
И, не
дожидаясь ответа, совсем другим тоном продолжал:
— Рана
у него была очень тяжелая, но он не унывал. Однажды он сказал мне, что насчитал
по голосам тридцать четыре вида птиц в том лесу, где лежал. Он даже
проимитировал мне все птичьи голоса. Он очень хотел по возвращении в часть
обучить всех бойцов подражать птичьим голосам. Я спрашивал его, не страшно ли
ему одному в лесу. «А разве можно бояться, когда все время думаешь о победе, о
будущем!» — ответил он.
Я
внимательно слушал рассказ командира отряда.
— Пи-пи, —
пропищала пичуга на крыше шалаша.
Командир
И тут же очень похоже повторил. В ответ раздалось разноголосое щебетание птиц.
Я тоже непроизвольно попытался просвистеть.
— Здорово! —
обрадовался командир И.
Командир
партизанского отряда рассказал мне об обстановке в нашем районе и на прощание
сказал:
— Думай
о победе, думай о будущем, и тогда страха как не бывало. Точно! А гранаты здесь
ни к чему. В случае чего мне пара пустяков перетащить тебя в другое место!
Скоро приду проведать тебя. Узнаю, каким птицам ты научился подражать!
С тех
пор командир партизанского отряда часто навещал меня. И я уже не чувствовал
себя одиноким.
Раны
постепенно затягивались, на восьмое утро я встал и дважды проковылял по шалашу.
Я даже выглянул из шалаша: склон горы крутой, по такому склону трудно подниматься.
Рядом стеной стояли деревья. Ползучие растения переплелись с колючим
кустарником. И как только товарищи умудрились поднять меня сюда! Вдруг я увидел
командира партизанского отряда товарища И и санитарку Линь. Держась руками за
стволы деревьев, они поднимались вверх по крутому склону. Как только они
приблизились к шалашу, я нетерпеливо спросил:
— Есть
ли что-нибудь новое?
Командир
улыбнулся:
— Вести
очень хорошие. Командование частей Красной армии, находящихся в Северной
Шэньси, достигло соглашения с гоминьданом о совместной борьбе против японцев.
Особый отдел прислал к нам курьера с пакетом; сообщают, что Вэй Ли-хуан выслал
своего штабного [224] офицера Лю Ган-фу для переговоров с нашим представителем Хэ
Яо-баном. Для ведения совместной борьбы против японцев мы добиваемся
превращения района Цилипин в старом советском районе в место сосредоточения
войск. Революция стремительно развивается!
Известие
об успешно проведенных переговорах, ощущение скорого выздоровления и
уверенность в быстром возвращении в часть наполнили мое сердце чувством
огромной радости. Невольно я затянул партизанскую песню.
Вдруг
внизу, у подножия горы, загремели винтовочные выстрелы. Командир И приказал нам
замаскироваться, а сам пошел вниз выяснить обстановку.
Вернулся
он перед заходом солнца. Рассказал, что гоминьдановцы подожгли все деревни в
окрестностях Яолопина. Они сожгли также несколько покинутых шалашей в ущелье,
где когда-то лежал раненый Сюй Вэнь-ю. Обстреляли наугад горы и ушли. Я
рассвирепел:
— Сволочи!
Какие тут к черту переговоры! Разве можно им верить!..
Когда
мои раны почти зажили, командир И принес мне радостное известие. Он сказал:
— Наши
части опять здесь. Начальство о тебе справлялось. Прислали за тобой людей!
Санитарка
Линь, собирая мои вещи, наказывала:
— В
пути будь осторожен, не разбереди рану. — Я смотрел на ставшие родными мне
лица командира партизанского отряда И и санитарки Линь. В этот долгожданный
день возвращения в часть меня вдруг охватило чувство щемящей грусти: я так
привязался к ним. Взволнованный, я крепко пожал им руки, не в силах удержать
слезы. Прерывающимся голосом сказал:
— Товарищ
И, сестрица Линь, я никогда вас не забуду!
Санитарка
Линь смахнула набежавшую слезу. Командир И протянул мне руку:
— Мы
непременно еще встретимся, Сяо Ло. [225]
Линь
Чжан-цай.
Глубокий
рейд по тайге
Если
зимой буран застанет тебя в северо-маньчжурской тайге, ты почувствуешь себя
одиноким и заброшенным. Скрип и стон деревьев, завывание ветра, твой
собственный голос — все сливается в сплошной странный рев, и ты начинаешь
терять представление, где земля, где небо. Но вот пурга кончается, и тайга
погружается в глубокое безмолвие...
Тихим
был один из январских дней 1940 года. В неподвижном воздухе ни звука, лишь снег
поскрипывает под ногами. Обычно на марше звучали песни, но сейчас люди шли
молча: обстановка напряженная, да и вот уже два дня, как кончились съестные
припасы.
Мы не
имели связи с нашими частями с прошлого года, с тех пор как японцы предприняли
крупную карательную операцию против партизанских сил. Командир дивизии Чэнь
Шао-бинь вывел нас, сто с лишним человек, в глухой горно-лесистый район уезда
Баоцин. Началась наша таежная жизнь. Мы голодали. Весной, когда появилась
первая зелень, выкапывали коренья. В летнюю пору питались дикорастущими растениями.
Комдив Чэнь применял против врага тактику неожиданных глубоких вылазок. С
наступлением зимы, когда снег завалил горные ущелья, действовать стало труднее.
Плотное кольцо блокады и карательные экспедиции, проводившиеся японцами против
нашего отряда, поставили нас в тяжелое положение. Однажды мы получили письмо от
подпольной партийной организации. Руководство приказывало нашему отряду
покинуть этот район, перебраться через Малый Хинган и, совершив глубокий рейд
по тайге, выйти в район Цзиньгоу — Хуэйбаогоу на соединение с антияпонской
Объединенной армией. [226]
Стало
известно, что в районе Цзиньгоу — Хуэйбаогоу с прибытием отряда под
командованием товарища Ли Чжао-линя{65}
была создана новая антияпонская база и установлена демократическая власть.
Эту
новость сообщил бойцам начальник политотдела{66}
Чжан. Все воспрянули духом. Нас окрыляла мысль, что, куда бы мы ни пришли,
везде вспыхивает пламя революции и на борьбу против японских захватчиков
поднимаются широкие народные массы.
Нам
предстояло пройти не менее тысячи километров. На это требовалось примерно
двадцать семь дней. Выступить в такой поход без продовольствия означало верную
гибель.
Мы
знали, что поблизости в лесу находится охотничье зимовье комбата Ню. Комдив
Чэнь и начальник политотдела, посоветовавшись, решили просить его помощи. Долго
кружили мы по тайге в поисках стоянки Ню и вот наконец обнаружили несколько
капканов, установленных у деревьев. Значит, зимовье где-то рядом. Начальник
политотдела Чжан отдал команду:
— Смотреть
под ноги! Не наступите на капкан!
Прошли
немного и у подножия горы заметили рубленую избушку. Остановились. Комдив и
начальник политотдела с несколькими бойцами направились к ней. Комдив Чэнь на
ходу рассказал нам, что Ню до событий 18 сентября{67}
командовал батальоном в старой армии. После захвата японцами Северо-Восточного
Китая его начальники перешли на сторону врага, а он не захотел покориться
оккупантам и один забрался в эту глушь, распахал участок целины и зажил
отшельником, занимаясь охотой.
Подошли
к избушке. Навстречу нам вышел высокий сухощавый мужчина лет сорока с лишним, в
поношенной одежде, с длинными волосами и густой бородой. Он [227] вопросительно
смотрел на нас. Комдив подошел к нему и вежливо спросил:
— Вы
комбат Ню?
Тот
сначала удивился, потом ответил:
— Да,
я.
Комдив
Чэнь продолжал:
— Мы
из антияпонской Объединенной армии. Моя фамилия Чэнь, зовут Шао-бинь.
Специально пришел засвидетельствовать вам свое почтение.
Ню
улыбнулся:
— Спасибо.
Я слышал, что ваш отряд действует в этом районе, но как-то не удавалось
встретиться. Присаживайтесь!
Мы
сели. Комбат Ню принес горячий чай. Хозяин принял нас радушно, но мы
чувствовали, что он не совсем доверяет нам. Комдив Чэнь завязал с ним
непринужденную беседу. Он сам был когда-то офицером старой армии, они вспомнили
прошлое. Постепенно разговор перешел с личных дел на государственные. Они
беседовали, как закадычные друзья.
— Мы
много о вас слышали, — говорил комдив Чэнь. — Вы верный сын родины.
Вы предпочли трудную жизнь служению японцам. Мы знаем, что вы наш друг. Не
скрою, наш отряд сейчас в очень тяжелом положении...
Комдив
замолчал, пытливо глядя в глаза комбату Ню. Он ждал ответа.
Комбат
Ню опустил голову и со вздохом проронил:
— Сейчас
только ваша Коммунистическая партия по-настоящему ведет борьбу за спасение
родины. — С его лица исчезла последняя тень подозрения к нам.
Комдив
Чэнь рассказал Ню о переходе, который предстоит совершить отряду, и признался,
что мы пришли просить о помощи.
— Древнее
воинское правило гласит: «Войска еще на месте, а обозы с провиантом уже
двинулись», — заговорил комбат. — Без продовольствия и думать нечего
о таком переходе! Тут кругом безлюдно. Есть только несколько кочевий местных
охотников, но у них самих есть нечего. Ладно, раз уж вы оказались в таком
положении, я готов отдать вам все свои запасы продуктов. Только этот дальний
поход, пожалуй... — Он умолк, но [228] было ясно, что он
не очень верил в успех нашего перехода.
Начальник
политотдела Чжан подхватил:
— Так.
Найдутся у вас излишки — продайте нам. А если у самого мало, тогда мы
лучше пойдем без продуктов, чем обрекать вас на голод. Нам все равно, с
продовольствием или без него, — идти нужно. Мы должны продолжать борьбу с
японскими захватчиками, даже если нам грозит смерть в пути.
Растроганный
до глубины души, комбат Ню тут же отдал нам больше девятисот цзиней кукурузы.
После долгих уговоров он согласился взять у нас пятнадцать юаней.
На
каждого из нас пришлось примерно по девять цзиней продуктов. Этого количества
не хватило бы и на полпути, и все же радости бойцов не было предела.
Немного
кукурузы мы сварили сразу и наелись досыта, остальное уложили в мешки,
поблагодарили комбата, распрощались и приготовились двинуться на запад. Пожимая
руку комдиву, комбат Ню сказал:
— До
свидания! Желаю вам успеха. В это тяжелое время вы единственная надежда родины.
Провожая,
он предупредил, что в пути на нас могут напасть японские каратели.
Прокладывая
себе дорогу между деревьями, мы шли навстречу пурге. Отдыхали ночью. Расчистив
от снега площадки, разводили костры и устраивались вокруг них на ночлег. При
свете костров бойцы чинили обмундирование. Первые два дня прошли довольно
спокойно. Правда, страдали от холода, но зато питались горячей пищей.
Скоро
отряд достиг опушки леса. Бойцы сняли вещевые мешки и только было расположились
на отдых, как послышалась стрельба. Оказалось, мы наткнулись на заставу врага.
Японцы
пустили в ход артиллерию. Запылал лес, подожженный вражескими снарядами.
Столкновение было неожиданным не только для нас. Наше появление ошеломило
противника. Его действия были довольно беспорядочными. Мы, укрывшись за
большими деревьями, открыли ответный огонь. Попытавшись дважды перейти в атаку
и потерпев неудачу, японцы больше уже [229] не лезли. Мы тоже
прекратили стрельбу. Наступило затишье, слышно было, как трещат в огне ветви
деревьев.
Учитывая,
что противник мог, подтянув силы, окружить нас, комдив отдал приказ идти в
обход.
Бойцы
спешно перевязывали раненых товарищей, снимали патроны и оружие с убитых
японских солдат. На поле боя мы подобрали начальника политотдела Чжана. С
простреленной грудью он лежал без сознания. Гнев и скорбь охватили нас.
Отойдя
на пять с лишним километров от места стычки с врагом, отряд углубился в густой
лес. Там мы остановились. Бойцы осторожно опустили начальника политотдела на
снег. Комдив вытащил из-за пазухи кусочек опиума и положил его в рот раненому.
Тот очнулся, обвел нас взглядом и сказал прерывающимся голосом:
— Товарищи!
Мне конец. Комдив Чэнь, веди отряд! Оставьте меня. Простите, товарищи, что я
покидаю вас в такое время...
У
многих на глазах выступили слезы.
— Снимите
с меня шинель, пусть кто-нибудь наденет... — продолжал начальник
политотдела. — Обмундирования не хватает. Товарищи, держитесь стойко!
Революция победит!
Это
были его последние слова. Бойцы плакали, не стыдясь своих слез.
Начальник
политотдела Чжан был кадровым армейским работником, его прислал к нам
Центральный Комитет партии. Он часто беседовал с нами, рассказывал о Великом
походе, призывал хранить прекрасные традиции Красной армии. Мы относились к
нему, как к отцу, и старались следовать его советам. Он вместе с нами переносил
все тяготы суровой походной жизни.
Мы
выдолбили могилу в мерзлой земле и опустили тело начальника политотдела. Бойцы
собрались вокруг могилы, и комдив обратился к ним с взволнованной речью:
— Товарищи!
Начальник политотдела Чжан пал в бою. Больше он уже не поведет нас за собой. Но
мы помним его слова. Мы пойдем вперед, несмотря ни на что. Отомстим японским
захватчикам за его смерть!
— Отомстим!
— Будем
держаться до конца! [230]
Комдив
приказал распределить поровну оставшиеся продукты; в схватке с японцами многие
бойцы потеряли мешки с продовольствием. Разделили — каждому досталось
цзиней по пять, а впереди еще, по крайней мере, пятнадцать дней пути!
Мы
двинулись дальше. Перевалив через Малый Хинган, свернули на запад.
Прошло
десять дней. Наши продукты давно кончились. Отправляясь в поход, мы
рассчитывали, что в пути можно будет охотиться. Но мы не встретили даже следов
зверя. Над нами нависла угроза голодной смерти. Сначала варили командирские
кожаные сумки и ремни, потом принялись за улы{68}
бойцов, у которых была запасная обувь. Варили и ели вместе с корой деревьев. От
селитры, которой была продублена кожа, лица у всех вспухли, глаза заплыли.
Слабые заболевали. А тут еще холод, усталость, гибель товарищей! Два дня
питались одной корой. Ноги ослабли, темнело в глазах. Шли молча. Боялись
присесть: поднимемся ли?
Как-то
раз мы проходили мимо гигантского тополя. В дереве было огромное дупло. Вдруг
один боец закричал:
— Смотрите-ка,
в дупле, кажется, медведь!
Все
оживились. Стали просить комдива разрешить выстрелить из винтовки. Комдив
подошел к дереву, внимательно осмотрел ствол — следы от когтей были
старые. Он объяснил бойцам, что никакого медведя в дупле нет. Но, измученные
голодом, они не хотели уходить. Тогда комдив выстрелил в дупло. Медведь не
показывался.
— Пошли,
товарищи! — уговаривал комдив. — Нет там никого...
Но
разубедить бойцов было нелегко. Кто-то предложил свалить дерево. Все ухватились
за эту мысль. Достали топоры и пилы и принялись за работу. Тополь попался
большущий — вдвоем не обхватить. Но это никого не смущало. Рубили,
задыхаясь от усталости. Четыре часа потребовалось, чтобы свалить тополь.
Бросились к дуплу — пусто! Настроение упало. Когда комдив отдал приказ о
выступлении, бойцы, безразличные ко [231] всему, с трудом
поднялись на ноги. Комдив подбадривал их:
— Товарищи!
Мы не можем сидеть сложа руки и ждать голодной смерти. Безвыходных положений не
бывает. Мы должны идти вперед!
До
конца перехода оставалось больше пятидесяти километров. Пройти такое расстояние
без продовольствия немыслимо. Мы надеялись на счастливую случайность.
Прошло
еще два дня. Вдруг обнаружили следы.
— Теперь
у нас есть путеводная нить. Это наверняка связисты прошли. Где-то поблизости
наши части, — подбадривал комдив Чэнь.
Отряд
двинулся по следам. У подножия горы следы пропали: их замело снегом. Комдив
остановился. Бойцы сгрудились вокруг него. На лицах у всех было отчаяние:
угасала последняя надежда. Комдив приказал сесть на снег.
— Товарищи! —
заговорил он. — Мы на краю голодной смерти. Но нет сожаления в наших
сердцах. Мы погибаем во имя борьбы с врагом, во имя освобождения родины...
Никто
не проронил ни слова. В душе каждый думал: «Наверное, уже не подняться». Я не
чувствовал страха перед смертью. В мозгу, как в калейдоскопе, мелькали картины
прошлого: революционная база в уезде Баоцин, семья провожает меня в армию.
Вспомнилось, какое царило оживление, когда множество людей с красными флагами в
руках шли вступать в народную армию... Мои мысли прервал крик комдива:
— Товарищи!
Мы спасены! Скорей сюда!
Я
вскочил и вместе с несколькими бойцами направился к комдиву. На снегу виднелись
отпечатки лошадиных копыт, здесь же были разбросаны зерна риса. Бойцы кинулись
подбирать рис.
— Соберитесь
с духом, товарищи! — обратился комдив к сидевшим на снегу бойцам. —
Лучше умереть в пути, чем замерзнуть здесь!
Опираясь
на винтовки, помогая друг другу, один за другим вставали бойцы. Не все
поднялись тогда...
Отряд
снова двинулся в путь. Я нес легкий пулемет и более ста патронов. Ноги едва
слушались, все тело [232] дрожало как в лихорадке. Кружилась голова.
У меня развязались улы. Я не завязывал их, боялся — нагнусь и упаду.
Шедший сзади боец случайно наступил на тесемки, и я упал. Командир отделения
подбежал ко мне. Взял мой пулемет. «Неужели конец?» — подумал я. Схватил
пригоршню снега, сунул в рот. Командир силился поднять меня, но не мог. В это
мгновение до моего слуха донеслись какие-то звуки, словно удары по ведру.
Сначала я подумал, что это в ушах звенит, но звуки становились все явственнее.
Сказал командиру отделения. Тот прислушался — действительно где-то гремит.
Он доложил комдиву. Отряд остановился. Все стали вслушиваться. И вдруг до нас
донеслись женские голоса. Откуда только у меня силы взялись! Я вскочил,
выхватил из рук командира отделения пулемет. Комдив высказал предположение, что
это японцы ищут нас и насильно пригнали в горы женщин-крестьянок. Он отдал
команду приготовиться к бою. Усталости и голода у бойцов как не бывало. Я
завязал тесемки на улах. Рассыпавшись в цепь, мы осторожно двинулись в ту
сторону, откуда доносились голоса. Смотрим — по снегу вьется хорошо
утоптанная тропинка, а возле нее лежит пара мешков с рисом. Комдив приказал
взять мешки.
Тут же
разделили рис. Вдруг впереди появилась группа женщин в белом. Они, видимо, шли
за мешками. Мы укрылись за деревьями. Одеты они были опрятно, на белых халатах
ясно выделялись красные кресты. Вот они уже совсем рядом. Кричим: «Стой!»
Вскрикнув от испуга, женщины бросились назад.
Зорким
взглядом комдив сразу определил, в чем дело.
— Товарищи! —
крикнул он бойцам. — Это — медсестры нашего тылового госпиталя! —
Затем во весь голос закричал убегающим женщинам:
— Я —
Чэнь Шао-бинь, командир первой дивизии шестого корпуса антияпонской
Объединенной армии!..
Вскоре
навстречу нам вышла группа вооруженных бойцов. Издали расспросив, кто мы такие,
они радостно замахали нам руками. Наконец-то мы встретили своих. [233]
Мы
оказались в расположении нового госпиталя управления тыла 3-й армии. Нас
приняли очень тепло. Несколько дней мы отдыхали, восстанавливали свои силы. А
через некоторое время наступил праздник Весны. В госпитале состоялся
торжественный вечер. Веселились несколько дней. А потом мы снова двинулись в
поход. [234]
Дай
Хун-бинь.
Как
снег на голову
В
долине реки Танванхэ на сотни километров вокруг все, от седовласых старцев до
ребятишек, знали о снискавшем дурную славу предателе Юй Сы-пао. Сы-пао —
это кличка предателя, настоящее имя его — Юй Чжэнь. Прежде он более двух
десятков лет занимался охотой.
...В
конце 1935 года Юй Сы-пао переметнулся на сторону японцев. Вскоре его назначили
командиром батальона горной полиции. Отряд Юй Сы-пао состоял из ста с лишним
человек. Это были охотники, все — отличные стрелки. Среди них наибольшей
известностью пользовались младший брат предателя, Юй У-пао, Хуан Мао, Дин Шань,
Чжан Бао-ань и Сун Си-бинь. Сто выстрелов — сто попаданий. Вот какие это
были стрелки!
Перед
японцами Юй Сы-пао гнулся в три погибели, а с народа семь шкур драл. Отряд Юй
Сы-пао совершал разбойничьи нападения на склады, мастерские и госпитали
антияпонской Объединенной армии. Командование приказало во что бы то ни стало
разоружить его.
И вот
однажды разведка сообщила: в Дуннаньшане и Лаоцяньгуе остановились полицейские
из отряда Юй Сы-пао. Мы решили совершить глубокий рейд, чтобы разделаться с
предателями. Был создан отряд из пятидесяти с лишним человек. Отряд возглавили
Ли Чжао-линь и я.
Пронзительно
завывал северо-западный ветер. В воздухе кружилась снежная крупа, скрипели и
гнулись деревья.
Засветло
мы добрались до Дуннаньшаня. Впереди была река Танванхэ, скованная льдом и
покрытая глубоким снегом. Где русло, где берега — не разберешь. [235]
На
южном берегу — отдельный домик, на северном, примерно в пятистах метрах,
несколько господских дворов, а за ними — деревня. У ворот отдельного
домика виднелась фигура человека. Вероятно, это был часовой.
Как
только стемнело, мы двинулись к отдельно стоящему домику. Подошли, заглянули в
окошко — два полицейских сидят друг против друга на кане и распивают вино.
Рядом лежат две винтовки. Я вошел внутрь.
— Ни
с места. Где находится ваш отряд?
От
страха полицейские словно язык проглотили.
— Говорите!
Ну...
Перебивая
друг друга, они рассказали, что отряд в сорок с лишним человек расположился на
северном берегу. Там же находятся известные стрелки-охотники Хуан Мао, Дин Шань
и Чжан Бао-ань.
Не
теряя времени, мы направились на противоположный берег. Двум пленным
полицейским приказали показывать дорогу. У самого берега нас остановил часовой:
— Кто
идет?
Ли
Чжао-линь подтолкнул полицейских пистолетом. Те отвечали:
— Это
мы возвращаемся!
— А
сзади кто?
— Возчики-крестьяне...
Мы
вплотную приблизились к часовому. Два здоровяка из нашего отряда быстро
обезоружили его.
Мы
подошли к дому. Несколько бойцов встали у окон, а я со своей группой проник
внутрь. Комната была окутана клубами табачного дыма. Несколько полицейских,
лежа на кане, курили опиум. На стене висели шинели и маузеры. Увидев нас,
полицейские вскочили на ноги и потянулись за оружием. В этот момент Ли
Чжао-линь выстрелил, и они моментально подняли руки. Полицейские стояли,
понурив головы.
Вскоре
все полицейские были обезоружены. Мы тут же облачились в их форму. В деревушке,
находившейся неподалеку, раздобыли несколько саней. Уговорили крестьян дать нам
самых лучших лошадей; мы торопились в Лаоцяньгуй, где, как нам стало известно,
находился сам Юй Сы-пао.
Лошади
резвой рысью мчались по заснеженной Танванхэ. Леденящий ветер пронизывал
насквозь. Колючий [236] снег бил в лицо. Руки и ноги окоченели. Да,
студены ночи зимой в Северной Маньчжурии!
Впереди
показались сани. Не доехав до нас метров двести, они остановились. Из саней
окликнули:
— Что
за люди?
Сделав
вид, что не слышим, мы продолжали двигаться вперед.
— Что
за люди? — снова крикнул кто-то, и до нас донесся лязг затворов.
Оказалось,
что это был Юй У-пао. С шестью полицейскими он ехал на санях с обходом.
— Почтенный!
Это мы! — поспешно откликнулся Хуан Мао, которого я ткнул пистолетом.
Ездовой
несколько раз ударил кнутом лошадей, и наши сани, словно стрела, выпущенная из
лука, рванулись вперед.
— Зачем
пожаловали? — услышали мы голос Юй У-пао.
В
мгновение ока дула нескольких пистолетов уперлись в грудь Юй У-пао. Наш боец Ли
Фэн-линь выхватил у него из-за пояса пистолет. Юй У-пао, этот верзила, в полной
растерянности бормотал:
— В
чем дело? В чем дело?
— Молчи! —
перебил его Ли Чжао-линь. — Переметнулся к японцам, творишь зло и
беззаконие. Народ ненавидит тебя. Если хочешь искупить свою вину, укажи, где
находится ваш главарь Юй Сы-пао. Не то — расстреляем.
Юй
У-пао, не колеблясь, согласился, и мы двинулись дальше. Впереди показалась
будка часового: Лаоцяньгуй был рядом. Пришлось немного задержаться. Сняв
часового, мы тихо, без всякого шума въехали в селение.
Темно —
ни зги не видно. Только в одном из домов горит свет. Поднимаемся на крыльцо.
Кто-то из бойцов поскользнулся и упал. Лязгнула винтовка.
— Кто
там? — раздался голос изнутри.
— Это
я! — откликнулся Юй У-пао.
Дверь
открылась. На пороге с винтовкой в руках стоял Сун Си-бинь.
— Бросай
оружие, Си-бинь! — заговорил Юй У-пао. — Солдаты антияпонской армии
пришли разоружать нас.
Видя,
что сопротивляться бесполезно, Сун Си-бинь сложил оружие. Всего мы обезоружили
в Лаоцяньгуе [237] больше пятидесяти полицейских. В этом нам помог Юй У-пао.
Недаром говорится, что «в любом деле надо начинать с головы».
Рядом
с Сун Си-бинем в отдельном доме жил начальник лесной заставы Морияма с шестью
солдатами. Боец Ли Фэн-линь проник в комнату, где находился Морияма. Японец еще
не спал.
— А...
а... а!.. — завопил Морияма и схватил Ли Фэн-линя поперек туловища.
Силач
Ли Фэн-линь сильным рывком толкнул японца на раскаленную печку. Тот дико взвыл
от боли. Ли Фэн-линь выхватил пистолет и выстрелом прикончил японца.
Шум
разбудил японских солдат, они пытались отстреливаться. Но через несколько минут
с ними все было покончено.
Мы
подожгли лесную заставу. В качестве трофеев были захвачены сто с лишним
новеньких винтовок, около трехсот тысяч патронов, больше ста фунтов опиума и
большой запас продовольствия. Предатель Юй Сы-пао бежал, спасаясь от возмездия.
Добрая
молва об антияпонской Объединенной армии гремела повсюду. Солдаты марионеточных
войск разбегались при одном слухе о ее появлении. [238]
Майор Фань
Дэ-линь.
Следы
на снегу
Зима
1938 года. Части 2-го корпуса антияпонской Объединенной армии, действовавшей в
заснеженных горах Восточной Маньчжурии, истребили японские гарнизоны в четырех
деревнях: Хуншисицзы, Люшухэ, Лаоингоу и Сяобоцзи. Японское командование спешно
перебросило из Северной и Южной Маньчжурии три дивизии для проведения против
нас большой карательной операции.
Чтобы
уйти из-под ударов противника, командир корпуса Ян Цзин-юй{69}
был вынужден отвести свои части из района реки Бадаоцзян в более безопасное
место.
Совершив
многодневный переход, мы вышли в горнолесистый район вблизи города Хуадянь.
Тяжелый поход вконец измотал нас. Мы едва держались на ногах. Стоило мне
прислониться к дереву, и я погружался в такой крепкий сон, что хоть из пушки
стреляй — не разбудишь...
Только
я разоспался, как кто-то закричал у меня над самым ухом:
— Товарищ
командир роты! Товарищ командир роты! — Я подумал, что кто-нибудь шутит и
невнятно пробормотал: — В чем дело? Перестань кричать! — Открыл глаза
и вижу перед собой коротышку Ба Ли-цзы, связного из штаба корпуса.
— Тебя
вызывает командир корпуса! Полдня бужу, не добужусь! — тряс меня за плечо
Ба Ли-цзы.
Наконец
я немного пришел в себя, а услышав, что [239] меня вызывает
командир корпуса, сразу же вскочил на ноги. На миг в ушах у меня зашумело,
перед глазами все завертелось. Хорошо, что меня подхватил связной, а то я
непременно упал бы.
Штаб
корпуса временно помещался в старой палатке. Через треугольную дыру в углу со
свистом врывался ветер и поднимал полог, закрывавший вход. Посредине был
разложен костер, при свете которого командир 4-й дивизии Чжоу Шу-дун
просматривал документы. Увидев меня, он отодвинулся в сторону, освободив мне
место на потертой шубе, и кивнул головой:
— Садись!
Вошел
с охапкой хвороста командир корпуса Ян Цзин-юй. Я вскочил, отдал честь. Положив
хворост в сторонке, он повернулся и, не спуская с меня своих внимательных живых
глаз, спросил:
— Почему
так легко одет?
Я
промолчал. Тогда он жестом пригласил меня к костру, сказав:
— Присаживайся
погреться!
От его
слов у меня потеплело в груди: я понял, что от заботливого глаза командира
корпуса ничто не ускользнет. Легко представить, как холодно в двойных хлопчатобумажных
брюках в ледяную стужу декабрьских метелей в Восточной Маньчжурии, но в этот
момент я, казалось, совсем забыл о холоде, потому что слова командира корпуса
согрели мое сердце.
— После
трудного перехода нашим «тиграм» надо хорошенько отоспаться, а японцы висят у
нас на хвосте... — Командир корпуса подбросил в костер несколько сухих
веток и, глядя мне в лицо, задумчиво продолжал: — На снегу остались наши
следы. Рано или поздно японские бандиты на них наткнутся...
— Товарищ
командир корпуса! Прикажите мне взять людей и задержать японцев! — сказал
я.
— Сейчас
мы не можем драться с японцами, — командир корпуса замолчал на мгновение и
добавил: — Чтобы дать нам возможность хорошенько отдохнуть, тебе придется
взять несколько бойцов и отправиться «заметать следы».
— Хорошо!
Мы обеспечим частям безопасный отдых, пусть японцы покружат за нами! — С
этими словами я поднялся. Командир дивизии Чжоу протянул руку и пощупал [240] ткань моих брюк. Не
успел он и рта открыть, как командир корпуса расстегнул ремень, намереваясь
снять свои теплые, расцвеченные заплатами ватные брюки. Я понял его намерение
и, не дожидаясь, пока он снимет брюки, сказал:
— Товарищ
командир корпуса, разрешите идти!
— Подожди!
Надень их! У меня в мешке есть еще одна пара! — Командир корпуса протянул
мне ватные брюки.
Я
знал, что трофейное обмундирование, захваченное у противника осенью, командир
корпуса все до последней пары распределил между бойцами. Связной оставил
командиру корпуса пару брюк, но тот был очень недоволен и заставил его отдать
их повару. Откуда у него может быть еще пара!
При
виде латаных-перелатанных хлопчатобумажных брюк, в которых остался командир
корпуса, у меня сжалось сердце. Я не хотел, чтобы командир корпуса заметил мое
волнение, и, резко повернувшись, выбежал из палатки. За спиной раздался голос
командира корпуса:
— Фань
Дэ-линь! Надень их!
— В
ватных брюках неудобно, не надену! — на бегу ответил я и, обернувшись,
увидел, что командир корпуса и командир дивизии все еще стоят на ветру у
палатки и машут мне руками.
Вернувшись
в роту, я отобрал двенадцать ребят покрепче, захватил с собой два легких
пулемета. Только мы собрались выступать, как показался командир корпуса, шедший
к нам по глубокому снегу.
— Подождите!
Дам вам еще патронов! — Он вытащил из кармана шестьдесят патронов и роздал
их бойцам. — Задание очень серьезное. Не знаю, с какими трудностями вам
придется встретиться. Но не беспокойтесь, мы в любой момент готовы прийти вам
на помощь.
— Товарищ
командир корпуса! Задание выполним! — ответил за всех политрук Цуй
Чунь-го.
Командир
корпуса крепко пожал мне руку и сказал:
— Дэ-линь,
береги каждого бойца. Они — сокровище революции. Уходит вас тринадцать и
возвращайтесь все тринадцать. — При этих словах он взял ватные брюки,
которые нес связной, сунул их мне в руки и тоном приказа добавил: —
Надевай-ка, голубчик! [241]
Мы
отошли уже далеко, а командир корпуса все еще стоял на опушке леса и махал нам
рукой.
В
четвертом часу дня, выйдя к горной расщелине, мы остановились. Выслав вперед
дозор, принялись издалека таскать снег, следуя цепочкой друг за другом, и
сбрасывать его с вершины вниз, постепенно отступая назад, чтобы замести следы и
создать впечатление простого обвала.
Работали
дотемна. Заваливать дорогу дальше не имело смысла: мы уже и так перевалили
через две расщелины и один гребень. Вскоре мы двинулись на юго-восток, шли
вразброд, чтобы враг, глядя на следы, мог подумать, будто здесь прошел большой
отряд.
Пройдя
изрядное расстояние, вскарабкались на вершину горы, завернули на южный склон, и
тут политрук сказал:
— Дружище
Фань, сделаем привал!
Видя,
что бойцы с трудом преодолевают усталость, и учитывая, что японцы не могут
сразу же броситься в погоню, я согласился. Бойцы составили в козлы винтовки,
политрук встал в первую смену на пост, и мы прямо на снегу устроились на
ночлег.
Я
лежал долго, но заснуть не мог. Меня тревожила мысль: обнаружит ли враг
засыпанные следы, удастся ли провести японских бандитов? Подошел с цигаркой в
зубах сменившийся с поста политрук и шутливо спросил:
— Дружисе
Фань! Тцерти исе не приели?
— Твоя,
моя не надо спесите! — в тон ему ответил я.
Мы
уселись, прислонившись спинами друг к другу. Необычная тишина стояла в горах,
словно и не было войны. Мы знали — наши части сейчас спокойно отдыхают.
На
рассвете с дороги, по которой мы шли, донесся лай собак. В мгновение ока мы
были на ногах. Японцы шли по нашему следу.
— Старина
Цуй, отходить вниз! Поведем их за собой!
Политрук
кивнул головой, и мы повели свой отряд в тайгу.
В этот
день мы ни разу не останавливались. Между нами и японцами все время сохранялось
расстояние в полтора — два километра. [242]
Бойцы
дышали, как загнанные лошади; идти становилось все труднее. Политрук дважды
падал, он так запыхался, что не мог выговорить ни слова, и остановившимся
взором смотрел на меня. Я взял у него винтовку и стал поддерживать его за
локоть.
Солнце
клонилось к западу. В тайге мы набрели на открытый участок с поваленными
деревьями. Все ускорили шаг: за завалом безопаснее. Вдруг политрук сплюнул
сгусток крови, глаза его закрылись, и он бессильно повалился на меня. У меня на
лбу выступила испарина.
— Дружище
Цуй! Дружище Цуй! — дважды крикнул я ему прямо в ухо. Он не отвечал.
Мне
тотчас же вспомнилось напутствие командира корпуса: «Уходит вас тринадцать и
возвращайтесь все тринадцать!» Что делать? Я отнес политрука за поваленное
дерево. Выстрелы японцев раздавались все ближе и ближе. Я обратился к
пулеметчику:
— Чжао
Юн-фа, понесешь политрука, пулемет оставь мне.
Десять
бойцов окружили меня:
— Товарищ
командир роты! Сразимся с бандитами!
Надо
было вступать в бой; иного выхода не оставалось. Я приказал бойцам открыть
ответный огонь, но ни в коем случае не увлекаться и по очереди отходить.
Мы
укрылись за стволами поваленных деревьев и взяли на мушку приближающихся
японцев.
Трах! —
раздался выстрел: это командир 1-го взвода свалил японца, возглавлявшего отряд.
Затем прогремел залп. Ни одна пуля не пропала даром: девять вражеских солдат
упали. Остальные залегли.
Перестрелка
продолжалась больше двадцати минут. Наконец японцы полезли вперед. Я взмахнул
рукой, но никто не двинулся с места. Только после второго сигнала бойцы стали
отходить.
Больше
пяти километров шли мы по лесному завалу. Вдруг со стороны японцев, яростно
захлебываясь, ударили пулеметы: подошли их основные силы. Но стреляли они
наугад: уже сгущались сумерки и пули летели мимо.
Японцы,
воодушевленные прибытием подкрепления, зная, что нас мало и что у нас всего два
пулемета, бросились в атаку. Но действовать среди поваленного леса [243] им было не так-то
легко: поднимешься — под пулю попадешь, заляжешь — мы отойдем за
несколько деревьев.
Пользуясь
наступившей темнотой, мы перебрались через какую-то уже вскрывшуюся речушку.
Наши следы затерялись в воде, и мы оторвались от противника. Задача «замести
следы» была успешно выполнена.
На
следующее утро, пройдя через горное ущелье, мы кружным путем направились к
своим в район Хуадяня. [244]
Майор Ван
Дэ-цин.
Красноармейская
фуражка
Шел
второй год моей службы в армии. В это время началась антияпонская война.
Согласно стратегическому плану предполагалось обороной провинции Шэньси сковать
силы противника. Выполняя эту задачу, наша 358-я бригада 120-й дивизии отбивала
яростные атаки врага на Тайюань.
В одну
из темных октябрьских ночей мы подошли к деревне Вэй — важному пункту
снабжения японских войск, наступавших на Синькоу. Впервые участвуя в бою, я
очень волновался и не знал, что следует делать. Со мной был командир отделения
Ху Дун-шэн. Он приказал мне все время следовать за ним, не отставая ни на шаг.
Отделенный был опытным воином, участвовавшим в Великом походе, и пользовался
большим уважением среди бойцов.
Та-та-та —
застучал на перекрестке вражеский пулемет. Пули со свистом пролетали мимо нас.
При вспышках выстрелов мы увидели прямо перед собой угол дома. Ху Дун-шэн
толкнул меня за угол, а сам, немного высунувшись из-за угла, прижался к стене.
В это мгновение снова застрочил вражеский пулемет. Несколько пуль задели рукава
его одежды и вырвали клочья ваты.
Мы
стали ждать, пока вражеский пулеметчик не израсходует патроны. Наконец на
рассвете пулемет замолчал. Командир повернулся ко мне:
— Приготовься
к атаке!
Не
успел я ответить, как он, пригибаясь к земле, бросился вперед. На бегу командир
отделения крикнул: «Гранаты!» — и вслед за этим раздалось два взрыва.
Сквозь дым разрывов мы кинулись к пулеметчику. Командир схватил пулемет и стал
вырывать его у раненого [245] японца. Он дважды яростно пнул пулеметчика
ногой, тот вскрикнул, упал и больше уже не шевелился. Но как раз в этот миг
вражеская пуля сразила командира. На мгновение я остолбенел, затем ринулся к
командиру отделения. Поднял его, прижал к себе, не зная, что делать дальше. А
он медленно приподнял голову и сказал:
— Ничего
страшного, Ван... не бойся...
Лицо
командира озарила улыбка; собрав последние силы, он вытащил старую
красноармейскую фуражку, которую давно хранил у себя, и сунул мне в руку. Видно
было, что он хочет что-то сказать и не может. Но мне и так было понятно, что он
хотел сказать...
Наш командир
Ху Дун-шэн часто рассказывал мне историю этой фуражки, историю о том, как он,
шестнадцатилетний паренек, во время Великого похода вступил в армию. Ху Дун-шэн
повязывал голову полотенцем и все время завидовал старым бойцам, носившим
фуражки. И сама фуражка, и красная пятиконечная звездочка — все казалось
ему очень красивым. Но главное, ему не давала покоя мысль, что, вступив в
армию, он обязательно должен иметь фуражку. Как можно считаться настоящим
красноармейцем, если у тебя нет фуражки? Поэтому в походе он все время
приставал к политруку с просьбой о фуражке. Политрук был пожилой болезненный
человек, очень отзывчивый. К молодым бойцам он относился, как к детям. Каждый
раз, когда Ху Дун-шэн, встретив его, начинал просить фуражку, политрук, смеясь,
обещал ему, но так все и не выдавал. Да и откуда в то время было взяться
фуражке, когда кусок простой материи трудно было достать!
День
за днем тянулся поход. Кончилось продовольствие, истощились силы, но люди все
шли и шли. Однажды перед очередным подъемом на высокую заснеженную гору Ху
Дун-шэн почувствовал, что совершенно выбился из сил. Два дня у него не было во
рту ни крошки, от голода перед глазами плыли огненные круги. Обувь истрепалась,
и ступни ног страшно распухли.
Впереди
возвышалась гора, ее вершины не было видно, она терялась где-то в облаках, а
он, Ху Дун-шэн, уже не мог сделать ни одного шага. Опустившись на снег, он
только тяжело дышал, вновь подняться у него [246] уже не было сил.
«Конец», — мелькнула в голове мысль, и, помимо воли, на глазах его
выступили слезы.
В тот
момент мимо проходил политрук. Казалось, что за эти несколько дней он постарел
еще больше. На осунувшемся, побледневшем лице выпирали скулы и отросла длинная
щетина; на ходу он тяжело дышал, и было видно, что ему с его слабым здоровьем
еще труднее все это выдержать. И все же он никогда не жаловался на усталость и
всегда сохранял присутствие духа.
Увидев
Ху Дун-шэна, политрук остановился и спросил:
— Это
ты? Что с тобой?!
— Политрук,
я от голода обессилел и не могу идти.
Политрук
сел рядом, помог ему растереть ноги, а потом, достав последний кусок вареной
воловьей шкуры, протянул его Ху Дун-шэну. Вначале Ху Дун-шэн наотрез отказался;
он знал, что политрук и сам два дня ничего не ел. Но тот настаивал, и Ху
Дун-шэн с навернувшимися на глаза слезами взял.
С
трудом пережевывая кусок шкуры, Ху Дун-шэн слушал политрука. Тот говорил ему,
что нельзя здесь сидеть, что остаться здесь — значит погибнуть. Он говорил
еще, что пусть революция трудна, но она — счастье для многих людей и что революции
нужно отдавать все силы. И от слов политрука Ху Дун-шэну вдруг стало теплее,
вновь вернулись силы. Политрук помог Ху Дун-шэну встать, и, поддерживая его,
шаг за шагом двигался вперед.
На
следующий день к вечеру началась метель. Снег валил крупными хлопьями, и Ху
Дун-шэн брел с огромным усилием, увязая по пояс в глубоких сугробах. Ему было
очень трудно дышать, хотелось лечь и немного отдохнуть. Но он помнил слова
политрука и не решался этого сделать. Внезапно недалеко впереди себя он увидел
лежащего на снегу человека. Подойдя ближе, он взглянул на него и вскрикнул: это
был политрук. Ху Дун-шэн испуганно бросился к нему. Очевидно, политрук только
что упал. Лицо его было страшно бледно, и он уже еле-еле дышал. Увидев Ху
Дун-шэна, он с трудом проговорил:
— Не
обращай на меня внимания... иди... не отставай от отряда... [247]
Ху
Дун-шэн молча склонился над ним. Политрук снял свою фуражку и тихо сказал:
— Дун-шэн...
красноармейская фуражка... тебе... — Затем, увидев истрепанную обувь Ху
Дун-шэна, он показал на свои почти новые матерчатые туфли и, задыхаясь,
добавил: — Туфли... мои... надевай и иди... мне... конец...
Последние
слова политрука словно ножом резанули по сердцу Ху Дун-шэна, и он только
усилием воли заставил себя удержаться от слез. Он не мог взять фуражку и тем
более туфли. Как мог он снять туфли с боевого друга и командира, хотя они и
были очень нужны ему?! Видя, что Ху Дун-шэн не решается, политрук все повторял:
— Иди...
иди... иди...
Сейчас
он мог выговорить только одно это слово. Но голос его словно успокаивал,
подбадривал и в то же время приказывал. Но чем дальше, тем слабее становился
его голос, и наконец он умолк совсем.
Сильный
ветер, бешено воя, крутил снежные хлопья. Прошло много времени, прежде чем Ху
Дун-шэн пришел в себя. Политрук был мертв. И, кажется, только сейчас Ху Дун-шэн
понял, что произошло. Он быстро вскочил, собрал ветки и прикрыл ими политрука.
Затем надел его фуражку, осторожно снял с ног политрука матерчатые туфли,
обулся и зашагал вперед, навстречу метели. Долго сдерживаемые слезы покатились
по его щекам...
Тогда
Ху Дун-шэн впервые надел красноармейскую фуражку, а сейчас передал ее мне и
тихо умер.
И,
хотя он ничего не сказал, я хорошо понял то, что он хотел сказать, так как я не
раз уже видел эту фуражку и не раз слышал от командира ее историю.
Когда
в интересах сплочения антияпонских сил Красная армия была преобразована в 8-ю
армию, командный состав сменил красноармейские фуражки на фуражки с эмблемой
гоминьдана: синее небо, белое солнце. И в это время Ху Дун-шэн не расставался с
красноармейской фуражкой — он завернул ее в промасленную бумагу и всегда
носил с собой. Он часто доставал эту фуражку и неоднократно напоминал нам
слова, сказанные политруком во время Великого похода. [248]
Я
знаю, Ху Дун-шэн хотел сказать: «Всегда идите вместе с революцией, не
отставайте от отряда! Нужно жить и умереть так, как тот политрук; как он, быть
преданным революции, своему народу. Жизнь до последнего вздоха отдать делу
революции».
И наш
командир отделения был именно таким человеком! [249]
Полковник
Чжоу Юй-цин.
В
ночь ликвидации заговора в Шаньси
Никогда
не изгладятся из памяти тяжелые дни 1939 года. Японские захватчики встретили в
нашей стране решительный отпор, и с каждым днем им приходилось все труднее и
труднее. С крушением надежд на быстрое покорение Китая они прибегли к коварной
политике: стали склонять гоминьдановцев к капитуляции, рассчитывая без боя
выиграть войну и захватить весь Китай. Соблазняемые посулами японцев, многие
неустойчивые элементы капитулировали перед захватчиками. Став на путь
предательства родины, они старались расколоть единый антияпонский национальный
фронт. Трудное время переживали тогда Коммунистическая партия и армия. Нужно
было одновременно вести борьбу на два фронта — и против капитулянтов и
предателей, и против японских захватчиков.
Я
хорошо помню, что после падения Тайюаня и других городов старая армия Янь
Си-шаня развалилась и в провинции Шэньси войну против японцев вела лишь 8-я
армия. Янь Си-шань, думая только о том, как бы сохранить свое положение в
Шэньси, поддался уговорам японцев и готовился перейти на сторону врага. В то же
время он обманывал компартию и 8-ю армию, повсюду вступая с нами в
столкновения. На совещании в Цюлине Янь Си-шань приказал Ван Цзин-го и Чэнь
Чан-цзе сосредоточить в провинции Шэньси шесть корпусов, чтобы совместно с
японцами напасть на Шаньсийскую новую армию.
В то
время я был направлен партией в одну из рот 4-й колонны «презирающих смерть»
Шаньсийской новой армии. Эта часть размещалась в Сяшигоу, в уезде Ланьсянь. [250] Вскоре она была
реорганизована в 203-ю бригаду. Между армией Янь Си-шаня и Шаньсийской новой
армией начались стычки. Чтобы сохранить единство антияпонских сил,
Коммунистическая партия всячески старалась урегулировать конфликты, однако все
ее усилия не давали нужных результатов; обстановка стала еще напряженнее, и мы
оказались перед угрозой нападения войск Янь Си-шаня.
Был
декабрь 1939 года. Однажды меня вызвали в штаб полка. Я втайне надеялся, что на
этот раз нам будет поставлена новая задача, что, возможно, ожидаются бои, и
искренне радовался этому. Прибыв в штаб, я узнал, что командир полка выехал на
совещание в штаб бригады. Я поспешил туда и разыскал дом, где происходило
совещание. Здесь собрались начальник политотдела бригады Лю, командир полка
Фэн, командир батальона Ван и другие товарищи. Лица у всех были суровы, но
спокойны. И все же было заметно, что они чем-то возмущены. Все это несколько
встревожило меня. Начальник политотдела, указывая на меня, спросил у командира
полка:
— Кто
это?
— Это
товарищ Чжоу Юй-цин, — ответил Фэн.
Я сел
рядом с командиром батальона Ваном, и тот шепотом сообщил мне о причине
сегодняшнего совещания. Оказывается, Янь Си-шань, решив стать марионеточным
императором, готовил измену. Он уговорил командира нашей 203-й бригады Лю
У-мина и командира 7-й Отдельной бригады Лю Сянь-гао устроить в деревне Хуайли
тайное совещание, на котором должен был обсуждаться вопрос о том, как
уничтожить нас. План заговора был таков: нынешней ночью (кажется, это было 12
декабря) арестовать и расстрелять всех коммунистов; представителей передовой
интеллигенции постараться склонить на свою сторону, а тех, которые не пойдут за
ними, — тоже уничтожить.
Это
известие потрясло меня. Я понял теперь, насколько жестоки и коварны были
предатели. Ради достижения своей преступной цели они не останавливались ни
перед чем. У меня даже мурашки пошли по телу, я чуть не задохнулся от
охватившей меня ярости. Я готов был разорвать на куски этих гнусных, подлых
изменников, в груди которых бились звериные сердца. [251]
Начальник
политотдела сообщил нам, что Янь Си-шань приказал командующему кавалерией Чжао
Чэнь-шоу прийти ему на помощь. Однако кавалерия Чжао Чэнь-шоу находилась у
Синьсяня, за несколько сот километров отсюда. Это давало нам возможность
выиграть время. Необходимо было захватить инициативу и, не дав предателям и
пальцем шевельнуть, уничтожить их. Начальник политотдела сказал:
— На
протяжении многих лет мы были верны принципу «нас не трогают, мы не трогаем,
но, если уж нас тронули, мы должны ответить». Мы не можем допустить, чтобы
погибли наши люди. Мы спасем товарищей во имя наших собственных жизней, во имя
нашего общего дела — освобождения родины!
Нашей
роте была поставлена задача — занять штаб бригады и взять живыми Лю У-мина
и его начальника штаба. Командир полка сказал мне:
— Сегодня
ты должен привести сюда обоих изменников — и первого Лю и второго Лю.
Радуясь,
что мне поручена такая задача, я ответил:
— Что
там первый и второй! Пусть будет хоть четвертый и пятый, я ручаюсь головой, что
доставлю их сюда!
Перед
моим уходом начальник политотдела повторил:
— Действовать
нужно наверняка. Все время будьте начеку. Возможно, произойдет кровопролитная
схватка. — Затем добавил: — Товарищ Юй-цин, действуйте решительно.
Я ничего
не ответил ему, но про себя решил: «Я оправдаю звание коммуниста и либо выполню
задачу, либо погибну!»
Бегом
возвращался я в роту. Морозило, но я не чувствовал холода. Снежинки падали мне
на шапку, на воротник, на грудь. Придя к своим, я, как всегда, разговаривал с
бойцами, решал разные вопросы, стараясь ничем не выдать охватившего меня
волнения.
В этот
вечер отбой был дан раньше обычного. В восемь часов лампы уже были погашены, и
бойцы, лежа на нарах, делились догадками:
— Почему
сегодня так рано дали отбой?
— Наверное,
будет бой. Если нет, то зачем же приказали вычистить оружие и выдали
боекомплект?
Через
некоторое время все стихло. Заместитель командира роты и политрук еще
беседовали, но потом и [252] они смолкли. Вероятно, все заснули. Мне же
не спалось. Тревожные мысли не покидали меня. Снаружи завывал ветер, со свистом
врываясь в щели окон. Была уже глубокая ночь. Я ворочался с боку на бок, но так
и не сомкнул глаз.
В час
ночи, когда все спали крепким сном, прозвучал сигнал тревоги. Рота построилась
в мгновение ока. Бойцы надевали патронташи, закидывали за спину винтовки и, как
всегда перед боем, старались сохранять спокойствие. Как нарочно, ночь выдалась
темная, на небе не было ни звездочки, и если бы не выпавший накануне снег, то
вокруг вообще ничего не было бы видно. Рота тихо вышла из деревни и медленно
двинулась по неровной горной дороге. Было слышно, как скрипит замерзший снег
под ногами и где-то далеко-далеко разносится собачий вой. Время от времени
раздавались сдержанные оханья: это бойцы, у которых истрепалась обувь,
наступали на льдинки, острые, как стальные шипы. Изредка к этим звукам
примешивалось тихое бряцание оружия, когда кто-нибудь из бойцов перекидывал
винтовку с плеча на плечо. Миновав на своем пути несколько деревень, едва угадывавшихся
во тьме, мы вышли на гребень холма. Штаб бригады находился внизу, в лощине, и
отсюда до него было уже недалеко. С вершины холма можно было различить в
темноте очертания деревьев да занесенных снегом крыш.
Был
уже четвертый час, а командир полка все еще не отдавал приказа. Я горел
желанием броситься в бой, хотелось ринуться на это предательское гнездо и
раздавить его. Я обратился к командиру полка:
— Чего
мы церемонимся с этими ублюдками, нужно быстрее действовать!
Командир
полка, видя мое нетерпение, сурово ответил:
— Не
торопись. Лю У-мин — опытный солдат, а не какой-нибудь необстрелянный
новичок. Они уже приготовились. Кроме того, есть часовые, внутренняя охрана.
Так просто их не возьмешь. Одной храбрости здесь мало.
Командир
полка был совершенно прав. Перед нами стояла задача захватить комбрига Лю и его
начальника штаба. Если они ускользнут, то дела уже не поправишь. Это все равно,
что пустить рыбу в море или тигра в горы. [253]
И тут
у меня внезапно возник план. Я спросил командира полка:
— Сегодня
ночью в бригаде единый пароль?
— Единый, —
ответил командир полка.
— Тем
лучше. Найдется у нас чистый конверт?
Командир
полка удивился:
— Зачем
он тебе?
Я
коротко изложил ему свой план. Он одобрил его.
— Хорошо,
очень хорошо, план хороший.
Потом
он подозвал писаря и, вручив ему найденный у себя в полевой сумке конверт,
приказал написать на нем следующее: «Командиру бригады Лю и начальнику штаба
бригады Лю, лично». После того как конверт был надписан, командир полка вдруг
снова обратился ко мне:
— Боюсь,
ничего не выйдет из этого. Пусть вы даже пройдете через караулы, но вы же не
знаете, в каком доме находится Лю У-мин!
Возникла
новая трудность. Мы было растерялись. Но командир полка, немного подумав,
сказал:
— Как-то
раз наш культработник вместе с начальником политотдела был у Лю У-мина. Он тоже
уроженец Синьсяня. Пусть он проводит вас.
Услышав
это, я воспрянул духом и немедленно приказал позвать культработника. Тот
подтвердил:
— Да,
я знаю, где находится дом комбрига. Он и начальник штаба живут вместе, спят на
одном кане.
«Очень
кстати, — подумал я. — Теперь оба Лю словно черепахи в кувшине.
Остается лишь запустить туда руку и достать обоих».
Командир
полка решил, что вперед пойдут трое: я, помощник командира взвода Лян и
культработник; рота будет следовать за нами на расстоянии ста метров и, если
понадобится, тотчас решительно вступит в бой.
Командир
полка крепко пожал мне руку и сказал:
— Я
верю в тебя и желаю успеха.
Помкомвзвода
Лян, невысокий коренастый человек лет тридцати с лишним, отличался ловкостью и
находчивостью. За что бы он ни брался, все делал быстро, решительно, ни на
секунду не задумываясь.
Сейчас,
глядя на его смуглое бородатое лицо, на то, как он идет, выпрямившись и выпятив
грудь, можно [254] было принять его за мужественного Чжан Фэя{70}.
Культработник был полной противоположностью помощника командира взвода: от него
так и веяло молодостью и неопытностью. У него была приятная внешность: круглое
румяное лицо, большие черные глаза. В нем было что-то детское. Он был хрупок,
тонок и казался слабым. Поэтому я сразу сказал ему:
— Будь
смелее и ничего не бойся!
Он
тихо ответил:
— Товарищ
командир, я ничего не боюсь.
Сказал
он это так, что я вполне успокоился.
Мы шли
осторожно, стараясь не шуметь. Кругом стояла мертвая тишина, слышалось лишь,
как ветер посвистывает в ветвях деревьев. Спустившись с холма и приблизившись к
деревне, мы пошли еще медленнее, то и дело останавливаясь. Иногда мы припадали
к земле и, сдерживая дыхание, прислушивались. Убедившись, что вокруг все
спокойно, мы двигались дальше. Вскоре мы заметили впереди человека, одетого
по-зимнему, с винтовкой в руках. Он стоял ссутулившись, притопывая и постукивая
ногой об ногу. Это был часовой. Мы уверенно направились к нему.
— Кто
идет?! — окликнул часовой.
— Из
девятнадцатого полка, — ответил я и сделал еще несколько шагов.
— Стой! —
крикнул часовой, и вслед за этим щелкнул затвор винтовки.
— Мы
по важному и неотложному делу. Нам срочно нужно видеть командира бригады!
Мы
опять сделали несколько шагов. Теперь часовой стоял, крепко сжимая винтовку,
направив штык на нас. Я снова заговорил:
— Я
командир роты девятнадцатого полка, по приказу командира полка должен доставить
пакет командиру бригады и начальнику штаба!
Я
вытащил из кармана пакет и протянул его часовому. Тот взял пакет, отступил на
шаг и, прислонив винтовку к правому плечу, хотел вскрыть его. Я мигнул
помощнику командира взвода и культработнику, затем бросился к часовому и крепко
схватил его за горло. Часовой, словно пойманный заяц, дергался, пытаясь
вырваться [255] из моих цепких рук.
Помощник командира взвода забрал его винтовку и сказал мне:
— Придушить
его — и делу конец.
— Зачем
душить, — возразил я, — пусть проведет нас.
Я
разжал руки и сказал:
— Не
бойся, мы не душегубы и не мародеры. Командир бригады и начальник штаба —
предатели. Они хотят продать нас японцам. Я прибыл сюда по приказу начальника
политотдела, чтобы арестовать их и спасти вас. Говори скорее, где штаб бригады!
У
часового задрожали губы, и он заикаясь произнес:
— Штаб?
З-з-зна-зна-ю.
Помощник
командира взвода подал сигнал идущим за нами бойцам, и мы двинулись к штабу.
Впереди шел часовой, а за ним мы. Часовой еще не совсем пришел в себя, он на
каждом шагу оглядывался, как будто все время ждал, что мы выстрелим ему в
спину.
Дрожа
от страха, он ввел нас во двор. Проходя по узкой веранде, мы услышали какой-то стук,
говор и восклицания. Что бы это могло быть в такое время? Я был озадачен.
Бумага на окне была порвана, и я осторожно заглянул в комнату. Э! Да эти
подлецы еще играют в мацзян! При тусклом свете лампы было видно, как какой-то
человек в шапке набекрень и с сигаретой в руке с силой выбросил на стол кости и
громко, словно отдавая команду, выкрикнул:
— Восемьдесят
тысяч!
Вслед
за этим сидевший напротив него худой скуластый человек тоже выбросил свои кости
и, взглянув на них, оторопело произнес:
— Выиграл!
Его
противник презрительно рассмеялся:
— Это
я выиграл. Куда ты лезешь, черт возьми!
Все в
комнате засмеялись. Не верилось, что здесь мог быть командир бригады. Я
обернулся к товарищам и жестом велел им остановиться. Затем, нагнувшись к
часовому, спросил его шепотом:
— Кто
здесь живет?
— Командир
роты, — ответил тот.
Оказалось,
что этот балбес ослышался и привел нас не в штаб бригады, а в канцелярию роты
особого назначения. Странно, но, то ли оттого, что было темно, то ли по какой
другой причине, культработник тоже почему-то [256] ошибочно принял это
место за штаб бригады. Меня охватила злоба, я нагнулся к часовому и сказал:
— Ты
что же это делаешь? Я же говорил тебе о штабе бригады.
И
снова часовому послышалось, что я назвал штаб роты. Наконец культработник
сказал на местном диалекте:
— Штаб
бригады.
Только
тогда он понял и испуганно сказал:
— Штаб
бригады? Идемте.
Слова
«рота» и «бригада» он произносил почти одинаково, и я так и не мог понять, что
он имеет в виду.
Мы уже
собирались уйти, но тут хлопнула дверь и из комнаты вышли несколько человек.
Впереди шел широкоплечий верзила с самоуверенными и дерзкими манерами вожака.
На нем было накинуто кожаное пальто, в руках он держал маузер, зловеще и тускло
поблескивавший при свете фонаря. Я решил про себя, что это, вероятно, командир
роты. Он в упор посмотрел на нас и злобно спросил:
— Что
вам надо?
«Да,
теперь, кажется, влипли», — подумал я.
Я уже
решил броситься на него, но вспомнил наказ командира полка: действовать
спокойно и стараться не спугнуть врага лишним шумом. Подумав об этом, я
спокойно ответил:
— Я
командир роты девятнадцатого полка, прибыл с пакетом к командиру бригады.
Верзила
сунул маузер за пояс, запахнул свое пальто и, смерив меня взглядом, не скрывая
злобы, сказал:
— Командира
бригады здесь нет!
С
этими словами он повернулся и ушел в дом. Остальные, бросая на нас свирепые
взгляды, последовали за ним. Сильно хлопнула дверь, и тот же крикливый голос,
словно специально для нас, произнес:
— Что
б вас... перебили все настроение. А мне было везло в кости...
Я
подумал: «Хоть тебе и везет, ты все равно проиграешь». Мы направились к штабу
бригады.
Проникнуть
в штаб было трудно. И днем и ночью он тщательно охранялся. Мы долго топтались в
нерешительности у ворот, затем, видя, что кругом тихо, спокойно вошли во двор.
Командиру бригады Лю и его начальнику [257] штаба не повезло.
Оказывается, из-за холодной погоды часовые оставили пост и ушли спать.
Штаб
располагался в четырех удобных домах, стоявших на просторном дворе. Похоже
было, что прежде здесь жил помещик. Войдя в ворота, культработник тихо сказал
мне:
— Это
штаб бригады. Командир бригады и начальник штаба живут в доме напротив,
слева — караульное помещение.
Я
расставил бойцов и направился к указанному дому. Еще издали я услышал
раскатистый храп, доносившийся оттуда. Тихонько толкнув дверь, я на цыпочках
вошел в комнату. В ней было темно и ничего нельзя было разглядеть. Посветил
фонариком. Вижу, на кане спят двое. Их разделял маленький квадратный лакированный
столик, на котором стояла потухшая свеча. При виде этих двух шкурников я, не
помня себя от ярости, дважды выстрелил. Предатели вскочили и стали судорожно
шарить под изголовьем, ища оружие.
— Ни
с места! — приказал я. — Жаль, что я не убил вас. Поверните пистолеты
дулом к себе и сдайте их мне!
Я и не
думал их убивать, а решил лишь припугнуть. Дрожа от страха, втянув голову в
плечи, они вытащили из-под одеял пистолеты и отдали мне. Приподнявшись на кане,
они уставились на меня. Их глаза выражали одновременно и жестокость, и
коварство, и трусость. Я понял, что это за люди. Начальник штаба растерянно
спросил:
— Кто
вы? Что вам нужно?
Я
ответил:
— Мы
из девятнадцатого полка. Пришли с приказом арестовать вас.
Они
некоторое время тупо смотрели исподлобья друг на друга, затем спросили:
— Какое
же преступление мы совершили?
— Сами
знаете, где напакостили, — ответил я.
Лю
У-мин, чувствуя свою вину, откинул со лба прядь волос и сказал:
— Ладно!
Хотите нас брать, берите!
Он
поднял руки и слез с кана. Мы связали их обоих и вместе с караульными и оружием
передали подошедшей [258] роте. Затем мы повели бойцов туда, где
размещалась рота особого назначения.
Когда
мы подошли, эти подлецы все еще резались в мацзян. Они были так увлечены игрой,
что не слышали выстрелов. Когда мы внезапно появились перед ними, они
повскакали с мест, совершенно не понимая, что происходит. Одни, перепутавшись,
тряслись как в лихорадке, другие, ни на что не обращая внимания, хватали со
стола деньги и распихивали их по карманам. Только тот верзила, который держался
самоувереннее всех, схватился за маузер. Я вышиб у него из рук оружие и ударил
по лицу. Он перевернулся, словно волчок, отскочил в сторону и остановился,
глядя на меня сверкающими злобой глазами.
— Кто
у вас командир роты? — крикнул я.
Верзила,
у которого щека горела от моей оплеухи, сдавленным голосом ответил:
— Я.
— Ваши
командир бригады и начальник штаба арестованы. Сейчас же прикажите людям
собраться и сдать оружие, — сказал я ему. — Начальник политотдела Лю
знает, сколько человек в вашей роте. Если хоть одного не окажется на
месте — тебя расстреляют.
Он
понял, что дело приняло плохой оборот, и поэтому ему ничего не оставалось, как
приказать командиру взвода собрать людей.
По
команде, толпясь и обгоняя друг друга, во двор стали сбегаться вооруженные
люди. Увидев, что двор полон народа, — и не понимая, что здесь происходит,
рота быстро построилась и замерла на месте. Я обратился к собравшимся:
— Братья,
мы уже два года сражаемся против японцев. Чтобы быстрее прогнать захватчиков и
дать народу возможность жить спокойно, многие наши товарищи погибли за это. Но
Лю У-мин и его начальник штаба дорожат своей шкурой и не хотят бороться с
врагом. Мало того, они собираются продать нас японцам. Мы не хотим капитуляции
и будем решительно сопротивляться захватчикам. Сегодня ночью мы арестовали
предателей. Вам бояться нечего, вас это не касается, но сейчас вам временно
придется сдать оружие.
В это
время кто-то крикнул:
— Братья,
не слушайте его. У них нет никаких доказательств. [259] Он обманывает вас.
Не сдавайте оружия. Изменник тот, кто сложит оружие!
Большинство
заколебалось, в рядах собравшихся началось волнение. Тот же голос продолжал:
— Не
отдавайте оружие! Бейте их!
Наши
бойцы и солдаты роты особого назначения стояли друг против друга, ощетинившись
штыками, готовые в любую минуту к схватке.
Я
вышел вперед и, встав между ними, обратился к солдатам роты особого назначения:
— Тот,
кто выстрелит, ответит за это. Я прибыл сюда по приказу начальника политотдела
Лю. Братья, поверните ваши винтовки. Вам нужно стрелять не в нас, не мы ваши
враги. У нас с вами общий враг — японские захватчики и их шпион Лю У-мин!
Опять
послышался тот же голос:
— Ерунду
говоришь! Где у тебя доказательства? Стреляйте, братья! Стреляйте! Так их!..
Они изменники!
И тут
в рядах взбунтовавшейся роты раздался еще один голос:
— Братья!
Не стреляйте! Он говорит правду. Командир бригады — предатель. Не
стреляйте в своих. Вам нужны доказательства? У меня они есть!
В этот
момент прозвучали два выстрела. И тотчас вслед за этим грянул выстрел из
винтовки, кто-то протяжно вскрикнул, потом с глухим стоном упал на мерзлую
землю. Снова послышался голос того, кто встал на нашу сторону:
— Ах
ты, изменник! Хотел заткнуть мне рот! Братья, у меня есть доказательства!
Говоривший
вышел вперед и показал свою раненую руку:
— Смотрите,
вот вам доказательства. Он только что пытался убить меня. Почему он хотел это
сделать? Да потому, что я все знал о них. Они сговорились между собой убить тех,
кто хочет бороться с захватчиками, а потом капитулировать. Об этом знали наш
командир роты и политрук. Вчера ночью они легли спать одетые, чтобы во время
мятежа сразу быть на месте. Братья, сложите оружие. Все мы китайцы, а китайцы
не должны убивать друг друга. Нам нужно бить японских дьяволов!
Сказав
это, он первым положил винтовку на землю и отошел в сторону. Вслед за ним и все
остальные сложили [260] оружие. Уходя, я взглянул на убитого и
узнал в нем того самого командира взвода, которому командир роты приказал
собрать людей. Видно, они были из одной шайки.
Когда
мы выступили, часовой, водивший нас в штаб бригады, все еще стоял у ворот. Лицо
его было бледно. Растерянно взглянув на нас, он тоже встал в строй и пошел
вместе с нами. Я не знаю, что было тогда у него в душе — радость или
страх. Потом мне никогда не приходилось встречать его.
Приближался
рассвет, тьма постепенно отступала, а светлая полоска неба на востоке
становилась все шире и шире. В деревне то тут, то там раздавались крики петухов.
Глядя на бойцов, на снежные горы, очертания которых постепенно вырисовывались в
предрассветных сумерках, на необъятный простор неба, я чувствовал, как исчезает
в моей груди ощущение тяжести и на душе становится ясно и спокойно. Рассвет был
холодный, но я весь вспотел. Чувствовалась усталость. Возможно, причиной этому
было нервное напряжение и ночной марш, отнявшие у нас много сил, возможно,
голод, а может быть, я устал просто потому, что основная задача была выполнена.
Я уже
было подумал, что, вернувшись в подразделение, плотно позавтракаю и хорошенько
высплюсь. Но тут вспомнил о том, что заставило меня забыть об отдыхе. Ведь
ликвидировав заговор в штабе бригады, мы не могли считать, что наша задача
выполнена до конца. Еще один предатель был на свободе. В руках врага оставались
служба тыла и адъютантский отдел, а нашим частям, чтобы действовать, нужна была
документация, средства связи и деньги на содержание. Все эти мысли словно
отрезвили меня. Поборов в себе желание отдохнуть, я приказал заместителю
командира роты с одним взводом сопровождать роту особого назначения в
расположение полка, а сам с остальными бойцами направился в расположение службы
тыла.
Адъютантский
и интендантский отделы находились в горной лощине, в пяти с лишним километрах
юго-западнее штаба бригады. Мы быстро направились туда. Близ деревни мы
встретили повара, несшего на коромысле ведра с водой. Он не спеша подошел к
нам, весело мурлыча под нос какую-то песенку. [261]
— Где
адъютантский отдел? — спросил я.
Это
был, видно, сметливый парень. Увидев, что нас много, он подозрительно спросил:
— А
вам зачем?
— Командир
бригады послал нас для охраны службы тыла, — ответил я.
Услышав,
что мы свои, он сказал:
— О!
А мы уже собрались выступать! Уложили вещи, осталось только поесть!
«Ого! —
подумал я. — Да они хитрецы. Смотри-ка ты, уже приготовились».
— А
где находится начальник адъютантского отдела Лю? — спросил мой помощник
командира взвода.
Опасаясь,
что парень может заподозрить что-нибудь, я поспешил замять этот вопрос.
— Видишь
ли, мы только что прибыли, и нам нужно получить у него инструкцию. Кроме того,
наш политрук учился вместе с товарищем Лю. Они уже давно не виделись, и
политрук просил меня передать ему привет.
Парень
рассмеялся и, уже ни в чем не сомневаясь, сказал, показывая рукой:
— Смотрите,
он как раз вон в том большом доме напротив.
Затем
он снова замурлыкал песенку и, легко шагая, понес свои ведра дальше.
Начальник
адъютантского отдела Лю был красивым статным мужчиной. Он любил щегольнуть
своим обмундированием: носил шинель внакидку, кожаную японскую шапку, и по виду
мог сойти за генерала. Я узнал его с первого взгляда. Заложив руки за спину и
нагнув голову, он ходил взад и вперед по комнате. Я встал на пороге и
неожиданно для него сказал:
— Здравствуйте,
товарищ начальник!
Он
поднял голову и, видя, что я не похож на грубияна, не знающего правил приличия,
минуту колебался, а затем спросил:
— Кто
вы? И что это за манера так разговаривать?
Вопрос
был задан с надменным видом и в высокомерном тоне.
— О,
ваше высокоблагородие очень заняты! — сказал я. — Неужели вы не
узнаете меня? Я узнал вас. Не хотите ли свести счеты? Я готов!
Услышав
это, он понял, что дело плохо, и выхватил [262] из-за пояса
пистолет. Однако он не успел еще прицелиться, как прогремел выстрел помощника
командира взвода Ляна. Предатель, все еще держа пистолет, отступил назад,
отчаянно взывая о помощи.
— Не
волнуйтесь напрасно, — сказал я, — ваши люди уже давно сдали оружие.
— Как? —
не понял он.
— Слушайте,
командир бригады и начальник штаба уже арестованы. Теперь ваша очередь. Сдайте
оружие! Сдайте, ну!
Поняв,
что надеяться не на что, он весь как-то сразу сник, потухшие глаза уставились в
одну точку, и маузер, выскользнув из руки, упал на пол. Лян поднял пистолет и,
подойдя к Лю, сказал:
— Куда
же делся твой былой гонор?! Пошли!
После
этого мы зашли в канцелярию и, взяв печать 203-й бригады, направились в
интендантский отдел. Войдя туда, мы сразу почувствовали запах баранины. В
комнате стоял котел, плита и большой бак для воды. В котле, булькая, варилась
баранина. Какой-то капитан подметал пол и, будучи увлечен этим занятием, не
обратил на нас внимания. Однако, когда мы сняли висевший на стене пистолет,
капитан подскочил словно ужаленный:
— Что
вы делаете! Бандиты! Коммунисты!
Крича,
он старался ударить нас метлой. Но помощник командира взвода ловко вырвал метлу
и стукнул ею капитана по голове.
— Что
ты делаешь! — закричал тот, одной рукой ощупывая голову, а другой
торопливо хватая с плиты кухонный нож. — Вы красные бандиты! Изменники!
Его
ругань вывела меня из терпения, я дал ему пару пощечин и, схватив за плечи,
посадил в бак. Вода выплеснулась на пол. Помощник командира взвода выругался.
— Выкладывай
сюда трехмесячный паек и жалованье, которое у нас отжилил Лю У-мин, —
сказал я капитану. — Отдашь — сохраним тебе жизнь!
В этот
момент в комнату вбежала женщина. На ней было черное шелковое платье, плотно
облегавшее фигуру. Плача, она бросилась к моим ногам, обхватила их и начала
причитать. Говор выдавал в ней уроженку Фэньяна. [263]
— Не
убивайте! Не убивайте! Будьте милосердны! Сжальтесь, сжальтесь над ним! Ой-ой!
Он за всю свою жизнь не сделал ничего дурного! Отпустите его, начальник!
Ой-ой-ой!
Она
горько плакала, захлебываясь слезами. Я, ничего не понимая, спросил:
— Кто
вы?
Она плача
показала на капитана:
— Ой-ой-ой!
Он мой муж! Скажите, чтобы его не убивали! Ой-ой-ой!
Капитан
заорал на нее:
— Не
лезь, паршивая дрянь! Мерзавка! Пусть они убьют меня!
Но
женщина плакала все сильнее:
— Что
ты говоришь! Перестань, ты накличешь на себя беду! Тебя убьют, я останусь одна,
вдовой, что я тогда буду делать?
Она
снова обхватила мои ноги.
— Идемте,
начальник, я проведу вас к интенданту!
Она
поднялась, вздрагивая от рыданий. Только сейчас я увидел ее растрепанные волосы
и залитое слезами лицо. Она оправила одежду и, схватив меня за руку, потянула
за собой. Я распорядился, чтобы с ней пошли культработник и несколько бойцов.
Двери
в доме интенданта были закрыты. Женщина стала кулаками барабанить в дверь.
Всхлипывая, она кричала охрипшим голосом:
— Интендант!
Интендант! Ой-ой... скорей отопри! Не медли! Начальника Лю схватили, моего мужа
тоже схватили!
Интендант,
носивший чин майора, был уже в летах. Он появился в накинутом на плечи бараньем
полушубке, поддерживая руками штаны. Открыв дверь, он сразу бухнулся в ноги и,
ударясь лбом об пол, словно на молитве, запричитал:
— Я
совершил преступление и должен умереть! Я совершил преступление и должен
умереть!
Культработник
остановил его:
— Встаньте,
наш командир зовет вас!
Интендант
снова забормотал:
— Я
не достоин, я не достоин! Но я сейчас же иду.
От
страха он стучал зубами. [264]
Когда
мы пришли в интендантский отдел, он снова упал на колени.
— Товарищ
командир, пощадите! Товарищ командир, смилуйтесь!
Глядя
на то, как он кланяется и причитает, окружающие покатывались со смеху, даже
жена капитана и та улыбалась сквозь слезы, закрывая лицо рукой. Интендант был
так жалок и смешон, что я невольно улыбнулся, но все же строго сказал:
— Встаньте!
Не забывайте, что вы офицер! Говорите поскорее, где спрятаны украденные Лю
У-мином деньги. Если не скажете — распрощаетесь с жизнью.
Он
встал и, кланяясь, пролепетал:
— Все...
все здесь... все здесь.
Он
привел нас в главное помещение. Вся комната была завалена вещами. Здесь было
также много больших деревянных сундуков, запертых на замки и оклеенных
крест-накрест длинными бандеролями. У интенданта дрожали руки, и он никак не
мог попасть ключом в замочную скважину. Лян, глядя на него, не выдержал, вырвал
ключ и отпер замок. Откинув крышку, мы увидели, что сундук наполнен пачками
сигарет. Интендант хотел опустить крышку, но я остановил его:
— Не
закрывайте, это тоже ворованное! Раздайте бойцам!
Мы
открыли другой сундук — в нем были золотые кольца. Помощник командира взвода
невольно выругался:
— Мы
страдаем, а эти сволочи живут припеваючи.
Наконец
в третьем сундуке мы нашли пачки кредиток. Здесь были и тяньцзиньские
ассигнации, и деньги центрального правительства. Я спросил:
— Это
все или еще есть?
— Больше
нет, — ответил он, не переставая кланяться.
— Ладно,
поверим, — сказал я. — Но если вы утаили деньги и мы найдем их, вам
не сдобровать!
— Клянусь
вам, все деньги здесь. Да поразит меня гром, если я утаил их. Пусть тогда мое
тело останется без погребения, пусть никто не носит по мне траур, не сжигает на
моей могиле бумажные деньги.
Помощник
командира взвода запер сундук и с помощью нескольких бойцов вынес его из
комнаты. [265]
Только
мы вышли, как ко мне подбежал связной с донесением:
— Товарищ
командир роты, плохие известия! Радиостанция бригады передает сигналы. Похоже,
что они установили с кем-то связь!
Услышав
это, я приказал захватить радиостанцию. Когда мы подошли, радист действительно
выстукивал какую-то радиограмму. Я сорвал с него наушники. Притворившись, что
ничего не понимает, радист спросил:
— Зачем
вы это делаете?
— А
ты зачем это делаешь? — спросил я в свою очередь.
Замявшись
на минуту, он пробормотал:
— Я
проверял связь!
— Врешь!
Зачем ты проверял связь? — закричал я. — Где ваш командир? Немедленно
позови его сюда!
Через
несколько минут прибежал начальник радиостанции Тан. Он когда-то служил у нас в
полку. Это был ограниченный человек, единственным его желанием было хорошо
поесть, получше одеться и иметь побольше денег. Ему было совершенно безразлично,
кому служить. Он остановился передо мной, не зная, что делать. Я сказал:
— Командир
бригады, начальник штаба и начальник адъютантского отдела арестованы. Вы должны
в полной сохранности доставить радиостанцию в Сяшигоу.
Выслушав
меня, он несколько раз утвердительно кивнул головой и ответил: «Слушаюсь». Я
повернулся и ушел, захватив с собой наушники.
На
востоке из-за снежных вершин, словно огненный шар, вставало солнце. Оно
поднималось все выше и выше. В его лучах серебром заискрился снег и ярко
заблестели штыки винтовок. Мы выполнили свою задачу. Было уже восемь часов
утра, все очень устали, но сознание одержанной победы вливало в нас новые силы.
Над полями плыла наша боевая песня. Помощник командира взвода Лян шел, гордо
выпятив грудь и высоко подняв голову. За спиной у него висело несколько
винтовок, из-за пояса торчали винтовочные затворы. У культработника за спиной
тоже была винтовка, в руках он нес кожаную японскую сумку. На его юном румяном
от мороза лице лежала синеватая тень усталости, но сверкающие глаза смотрели
весело и бодро. Казалось, [266] события этой ночи закалили, сделали его
мужественнее. Да и вся рота шла бодро и легко. Я смотрел на окрестные поля, на
своих бойцов и чувствовал, как сердце наполняется радостью.
Я все
время думал, что теперь-то уж можно быть спокойным. Придя на место, можно будет
умыться, поесть чего-нибудь горячего и хорошенько отдохнуть. Я так размечтался,
что уже представил себе, как я, вернувшись в расположение роты, разденусь,
завернусь в теплое ватное одеяло и сразу же усну крепким сном.
Когда
мы вернулись в Сяшигоу, сразу же позвонил командир полка. Он похвалил нас за
образцовое выполнение задания и сообщил, что в 7-й Отдельной бригаде операция
была проведена менее успешно — командиру бригады Лу Сянь-гао удалось
скрыться. Кроме того, 5-й кавалерийский полк под командованием Чжао Чэнь-шоу
атаковал Чакоушань, пытаясь блокировать наши тыловые коммуникации. Поэтому
командир полка приказал моей роте немедленно выступить в Чакоушань и задержать
продвижение врага.
От
Сяшигоу до Чакоушаня было тридцать пять километров. Я распорядился, чтобы бойцы
быстро поели, взяли оружие и боеприпасы, и мы немедленно выступили.
Мы
подошли к Чакоушаню и расположились на вершине холма. Вражеский авангард еще
только подходил. Нам удалось задержать врага и обеспечить продвижение наших
основных сил. И только на другой день утром мы соединились с 35-м полком 7-й
Отдельной бригады. [267]
Старший
полковник Ань Чжэн-фу.
Создание
партизанской базы в Южной Суйюани
В 1942
году, в самое напряженное время войны Советского Союза против фашистской
Германии, японские захватчики, замышляя нападение на Монгольскую Народную
Республику, предприняли большой карательный поход против частей 8-й армии,
действовавших в провинции Суйюань. Под натиском японцев наши частя были
вынуждены оставить Центральную и Южную Суйюань и отойти в район уезда
Цзоюньсянь в Северной Шэньси. В то время я служил в 1-м кавалерийском полку.
Вскоре командование направило меня вместе с восемью другими кадровыми
работниками в уезд Хэлиньсянь (в Южной Суйюани) для организации вооруженного
отряда и создания там партизанской базы.
На пути в Хэлиньсянь
Итак,
нас было девять: пятеро коммунистов и четверо беспартийных. Все мы много лет
служили в кавалерии. Конечно, нам тяжело было превращаться в
пехотинцев-партизан, переодеваться в гражданскую одежду. Особенно трудно было
расставаться со своей частью, с товарищами.
Мы
переоделись в крестьянскую одежду, распределили между собой выданные нам пять
винтовок, четыре маузера и сотню с лишним патронов, закинули за плечи
немудреный скарб и тронулись в путь.
От
уезда Цзоюньсянь в провинции Шэньси до уезда Хэлиньсянь в провинции
Суйюань — рукой подать. Но путь наш лежал через опорные пункты японских и
марионеточных [268] войск. Чтобы избежать встречи с врагом, мы шли ночами, обходя
стороной вражеские заставы. Перед рассветом делали привал где-нибудь поблизости
от деревни или проселочной дороги, в рощицах или расселинах среди скал. Едва начинало
смеркаться, снова выступали. Для нас, старых кавалеристов, пешие переходы
явились новым испытанием. Не привыкшие к ходьбе, мы шли медленно, быстро
уставали, в кровь натирали ноги, но все-таки шли. Никто не мог, да и не хотел,
отставать от отряда. Вскочит на ноге волдырь — проколешь и снова шагаешь.
И вот наконец после многих мучений мы добрались до ущелья Дэнлуншу,
расположенного в горах Гобаояоцзы, недалеко от уезда Хэлиньсянь.
— Здесь,
в этом ущелье, и обоснуемся! — воскликнул я, вскарабкавшись на гребень
горы. Все одобрительно посмотрели на меня. Никто не проронил ни слова.
Высокие
отвесные, словно отполированные, скалы. Кругом только камни и голая земля.
Печет жаркое апрельское солнце. Укрыться негде: на горах ни деревца. Одежда
промокла от пота. Разыскали укромное местечко среди беспорядочно нагроможденных
камней на тенистом склоне горы. Расположились лагерем.
Камни
прекрасно защищают от палящих лучей солнца, сквозь щели приятной прохладой веет
ветерок. А много ли нам нужно? Есть где отдохнуть — мы и довольны.
— Дом
что надо! И безопасно, и дождь не страшен, и маскировка отличная, и позиция
хорошая, — улыбаясь и потирая опухшие ноги, воскликнул Цуй Чжань-бяо.
Остроумный
Ван Ху-цин, глядя на покрасневшие ступни Цуя, вставил:
— Ноги
командира взвода Цуя, можно считать, испытание выдержали.
— А
то нет! Босиком шагать — одно удовольствие: и легко, и прохладно, —
отпарировал Цуй.
Обувь
у него давно уже развалилась, он бросил ее и несколько дней шел босиком.
Некоторые
из нас, сморенные усталостью, уже храпели. Я еще раз обследовал местность и
выставил пост. Цуй и Ван продолжали беседу.
— Ну
как, Ван, подвело живот? [269]
— Партизанить —
это, брат, не у тещи в гостях быть!
— Э,
да ты герой!
— Когда
служишь народу, унывать ни к чему!
Начало
По
долине там и сям были разбросаны деревушки: поменьше — в одном —
полутора километрах от гор, побольше — в четырех — четырех с
половиной километрах. Днем мы находились в укрытии. А в сумерки, когда все
стихло, спустились в долину.
В
уезде Хэлиньсянь стояли и японские, и марионеточные, и гоминьдановские части.
Трудно, конечно, было развернуть работу и создать здесь партизанскую базу. Но,
несмотря на это, мы горячо взялись за дело. Крестьяне в деревнях жили нищенски.
Они питали смертельную ненависть к японцам, марионеточным войскам и
гоминьдановцам. Поднять народ на борьбу с врагами здесь было нетрудно, если
по-настоящему встать на защиту его интересов.
Первые
два дня мы изучали обстановку, знакомились с окружающей местностью. В желудках
было пусто, но никто не думал о еде.
На
третий день вечером мы отправились в ближайшую деревню. Подошли к двум домикам,
стоявшим на краю деревни. При нашем приближении из дома кто-то выбежал. Это
была пожилая, лет за сорок, женщина. Она дрожала от страха и долго не могла
перевести дух.
— Тетушка,
где твой хозяин?
— Повез
в уезд фураж.
Я был
уверен, что она обманывает. В доме был голый, ничем не покрытый кан с
половинкой кирпича вместо подушки; часть кана занимала плита с вмазанным в нее
котлом. Сбоку стояли три глиняные чашки и лежали деревянные палочки для еды.
Здесь же была лампа с бумажным абажуром и клееная-переклеенная тыква для
опиума. У входа в маленькой загородке стоял ослик. Вот и все ее богатство.
— Сама
посуди, что вам везти на продажу при такой нищете?
— Он
не свое повез. Дома есть нечего, приходится прирабатывать. [270]
— Да,
мы, бедняки, всегда голодаем. Приходится изворачиваться в поисках чашки риса.
Не бойся, мы из восьмой армии. Позови-ка своего хозяина, поговорить нужно. —
Я попытался перевести разговор на интересующую нас тему, хотелось выяснить
отношение здешних крестьян к нашей армии.
— Мы
живем в горах, никуда не ходим, ничего не знаем.
— Ну,
а японцы часто здесь бывают? Бандиты не обижают?
— У
нас, бедняков, взять нечего. Что им здесь делать? Придут — а тут одна
дряхлая старуха. — Она недоверчиво поглядывала на нас, всматривалась в
нашу одежду, следила за выражением наших лиц. Постепенно на ее худом, выцветшем
от курения опиума лице появилось выражение спокойствия. Вдруг, словно что-то
вспомнив, она спросила:
— Вы
партизаны восьмой армии?
— Точно.
— Ай-я.
Здесь бандитов много, забрешет собака — у нас уж поджилки трясутся от
страха. Хоть и нет ничего, да жить-то хочется.
Мы
обрадовались.
— Не
бойся, мы ведь в самом деле из восьмой армии. — Тут я снова перевел
разговор на интересующую нас тему: — Сходи за хозяином. Боишься одна
идти — дадим провожатого.
— Не
надо, не надо. — Она тихо подошла к двери и кликнула мужа. Тотчас же вошел
старик. Он, оказывается, спрятался в стоге сена, а как только мы вошли в дом,
подкрался к окну и слышал наш разговор.
Прямо
с порога он спросил:
— Вы
из полка Цзоу? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Они хорошие
ребята. По пути у нас привал делали. Ничего не тронули. Очень хорошо к нам
отнеслись.
Слова
старика наполнили наши сердца радостью. «Люди, хоть однажды встретившись с
бойцами восьмой армии, всегда отзываются о них с похвалой», — подумал я.
— Значит,
вы опять вернулись?
— Бить
японцев, помочь беднякам освободиться!
— Вас
тут всего несколько человек, что вы можете [271] сделать? Здесь
марионеточных войск и гоминьдановцев видимо-невидимо.
— Ты
же знаешь, отец, что наша восьмая армия — армия народа. Даже один боец
может бороться, потому что его всегда поддержит народ. Крестьяне всегда
предупредят нас, где враг.
— Ох,
тяжело здешним крестьянам! И раньше-то были нищими, а теперь японцы и
марионеточные войска совсем разорили нас. Чуть ли не каждый день являются бандиты,
грабят, убивают, жгут. Такие времена настали, что не знаешь, будешь ли завтра
жив!
— Ясное
дело, японские изверги вторглись в нашу страну, а от них, конечно, нам,
китайцам, хорошей жизни ждать не приходится. Солдаты марионеточных войск —
это выродки, продавшие родину. Гоминьдановцы на словах против японцев, а на
самом деле повсюду занимаются грабежом, измываются над народом и воюют против
восьмой армии, которая храбро сражается с японцами. Плевали они на народ.
Только наша восьмая армия борется за интересы народа, за хорошую жизнь для
всех. Поэтому мы и вернулись сюда.
— Вот
вы пришли, а мы даже покормить вас не можем!
И
странно, при одном упоминании старика о пище сразу же дали о себе знать наши
пустые желудки. Все эти дни мы находились в горах, и весь наш рацион состоял
только из воды горных ручьев. Но какое это имело значение? Счастье добывается в
тяжелой, упорной борьбе. Раньше, во время Великого похода, когда мы
преодолевали снежные горы и бескрайние степи, не только пищи, но часто
подходящих мест для привала не было. И все-таки мы прошли! Так я размышлял,
глядя на сидевших рядом товарищей. Ни тени уныния не было на их лицах. Это
успокоило меня. Да, я знал, как стойко переносят голод и как самоотверженно
борются наши товарищи. Но, в конце концов, их нужно было накормить.
— Мы
в самом деле голодаем вот уже несколько дней, — сказал я. — Есть
что-нибудь, отец, — продай нам!
— Вы
ведь свои, разве я стану скрывать?! Есть немного травяной муки. Для чужих и
этого бы не было.
Тут в
разговор вмешалась хозяйка:
— Да
есть еще картошка. Пойду приготовлю. [272]
* * *
Ночью
мы решили отправиться на поиски старосты деревни и десятских. Хозяин вызвался
проводить нас. Старосты дома не оказалось. Отыскали трех десятских. Те сначала
страшно перепугались. Мы долго и терпеливо разъясняли им, что пришли сюда,
чтобы бороться с японцами, что цель нашего прихода — установить с ними, с
десятскими, постоянную связь и чтобы они собирали для нас сведения о
противнике.
— Вы,
земляки, наверное, голодные? — спросил наконец один из десятских.
— Сегодня
мы собрали для марионеточных войск муку, пока еще не отправили. Вот из нее и
пампушки приготовить можно, — откликнулся другой.
— Не
надо, — сказал я. — Мы съедим муку, а придут солдаты, что вы им
взамен дадите?! Достанется вам тогда на орехи.
Наша
цель состояла в том, чтобы расположить десятских на свою сторону. С этого
времени мы стали постоянно встречаться с ними.
Дом
старика превратился в нашу маленькую опорную базу, а сам он стал нашим верным
помощником. Через него мы узнавали многое о здешней обстановке.
Время
шло быстро. Мы неустанно вели разъяснительную работу среди крестьян. Постепенно
страх у них перед нами исчез. Теперь перед нами встала новая задача: завоевать
полное доверие крестьян.
Помню,
однажды, едва стемнело, мы направились в деревню. В пути по обыкновению
заводили разговор со стариком, он был нашим постоянным проводником.
Вдруг
послышались торопливые шаги. Мы прислушались. Кто-то, запыхавшись, бежал в нашу
сторону. Пришлось остановиться.
— Откуда?
— Из
Люцзяяоцзы.
— Куда
на ночь глядя? Зачем?
— К
нам гоминьдановские бандиты заявились, грабят!
— Сколько
их?
— Девять
человек.
— Пошли.
Девять на девять — справимся! — тотчас [273] же предложил Цуй
Чжань-бяо. Остальные выжидающе смотрели на меня.
— Пошли.
Пока корень зла не вырвешь, крестьянам не жить спокойно, — решительно
сказал я.
Услышав,
что мы собираемся идти бить гоминьдановских бандитов, крестьянин запротестовал:
— Не
ходите. Ночь такая темная, долго ли до беды!
— Нельзя
сидеть сложа руки, когда бандиты грабят крестьян. Мы обязаны защитить
их, — горячо отвечали мы.
Ночь
была безмолвной, порывами налетал горный ветерок. Дневной жары уже не
чувствовалось. Крестьянин, хорошо знавший местность, повел нас через гребень
горы по склону. Когда мы прошли около двух километров, он остановился и сказал:
— Деревня
внизу. Зайдите сзади, а то залают собаки — все дело сорвется.
Едва
различая прилепившиеся на склоне горы фанзы, мы по причудливо извивающейся
горной тропинке подошли к деревне. Перед нами выросло несколько приземистых
глиняных лачуг. Двери были распахнуты настежь. Мы осторожно продвигались
вперед. Один из нас остался охранять тропинку. Я с остальными быстрым шагом
направился к ближайшей фанзе. У входа в фанзу оставили еще одного человека...
Несколько
гоминьдановских солдат сидели на кане, прижимая к груди винтовки. Другие,
растянувшись поперек кана, с жадностью курили опиум. Они по очереди
прикладывались к трубке и разговаривали между собой.
— Ого-го!
Ты что раздобыл?
— Несколько
лянов опиума да небольшую толику денег.
— А
ты?
— Давай
затянись, потом поговорим!
— Отлично,
хорошая штука опиум!
В
фанзе все было перевернуто вверх дном, словно после землетрясения. На полу
валялось несколько мешков с награбленными вещами.
Мы
дважды выстрелили в воздух и тут же ворвались в фанзу.
— Ни
с места! — раздался голос Цуй Чжань-бяо.
Гоминьдановец,
куривший опиум, задул лампу. Фанза мгновенно погрузилась в темноту. [274]
— Ни
с места! Кто пошевелится — убьем.
В этот
момент один из гоминьдановцев стал шарить рукой позади себя, но Цуй Чжань-бяо
прижал его руку к кану и вытащил из-под него пистолет.
— Не
двигаться, сложить оружие на кан, быстро.
Цуй
оттолкнул руку гоминьдановца, вытащил из кармана спички и зажег лампу.
Солдаты
послушно слезли с кана. Обыскав их, мы приказали им отодвинуться немного назад.
Гоминьдановец, пытавшийся вытащить пистолет, хотел было воспользоваться
моментом и улизнуть. Он и не подозревал, что у входа стоит один из наших
товарищей. Его, конечно, схватили.
Чего
только не было среди награбленного! Опиум, деньги, мешки с рисом и мукой,
одежда, ткани, куски баранины, куры еще теплые, только что зарезанные...
В
пристройке за фанзой, закрыв лицо руками, рыдала женщина. Когда мы подошли к
ней, она испуганно посмотрела на нас, перевела взгляд на захваченных нами
гоминьдановцев, не понимая, что произошло. Как же так, недоумевала она,
«господа», еще недавно издевавшиеся над крестьянами и грабившие все подряд,
вдруг сложили оружие?! И как эти люди в крестьянской одежде не побоялись
разоружить солдат?! Этого она никак не могла понять.
— Не
бойся, мамаша. Мы из восьмой армии. Позови деревенских, пусть разберут свои
вещи.
Испугавшись
бандитов, крестьяне попрятались. С трудом удалось разыскать нескольких человек.
Все вещи
мы возвратили крестьянам, а гоминьдановских солдат под честное слово отпустили
по домам. Перед уходом солдаты заверили нас:
— Мы
тоже китайцы. Больше никогда не будем заниматься грабежом. Сделаем по-вашему:
вернемся по домам и займемся хозяйством.
Победа,
одержанная над гоминьдановскими бандитами, укрепила наш боевой дух; в качестве
трофеев нам достались четыре винтовки, один пистолет и больше двухсот патронов.
В
дальнейшем нам не раз приходилось сталкиваться с гоминьдановскими бандитами. Мы
их уничтожали, а награбленное крестьянское добро возвращали владельцам. [275] В наши руки
попадало большое количество оружия. По этому поводу товарищи шутили:
— Громим
бандитов, создаем собственный арсенал.
Или
еще:
— Привет
транспортной команде.
Вскоре
бандиты перестали появляться в тех деревнях, где действовали мы.
Крестьяне
кормили нас, снабжали продуктами. Они привыкли ко мне, называли меня «почтенным
Анем», а наш отряд — «отрядом своих защитников». Крестьяне везде стали
говорить:
— Восьмая
армия — это вам не бандиты!
Приятно
было сознавать, что мы пользуемся доверием и поддержкой крестьянских масс.
Словом и делом
Прошло
почти два месяца. Беспокойной была наша жизнь: на одном месте подолгу не
задерживались, все время кочевали, и ночью, и днем, и в ветер, и в дождь —
в любую погоду. Иногда в течение дня несколько раз переходили с места на место.
От
постоянных переходов распухали ноги, нас одолевали болезни, но никто не роптал.
Найдешь, бывало, коренья целебной травы, заваришь их, выпьешь настойку,
пропотеешь — и можно считать, выздоровел. В минуты чрезмерной усталости
курили самокрутки из листьев. Хоть табаком и не пахнет, но чувствуешь себя
бодрее. Товарищи даже сочинили четверостишие:
Покурим листочки,
Дымком попыхтим.
Задание выполним,
Смерть победим!
Враг узнал о нашем существовании и начал проводить против нас
карательные экспедиции. Заслышав о появлении вражеских солдат, мы, измученные
усталостью и болезнями, уходили от них в горы. О себе мы не думали. Больше
всего нас тяготило сознание того, что каждая вылазка врага приносила бедствие
крестьянам.
Действительно,
крестьяне всегда и везде помогали нам, оберегали нас. Что бы ни
случилось — сразу нам [276] сообщают. Поедут по делу в другую деревню
или в город — сразу же по возвращении подробно информируют нас обо всем
виденном и слышанном, чтобы мы всегда знали обстановку и могли маневрировать. А
когда приходили каратели, они, стойко перенося все издевательства и допросы, ни
одним словом не выдавали нас.
Мне
вспоминается один случай. Как-то раз враг предпринял карательный поход против
нас. Не обнаружив нас, вражеские солдаты схватили нескольких крестьян и
приступили к допросу:
— Видели
солдат восьмой армии? Сколько их?
— Видели.
Много-много, несколько сот человек.
— А
кто командир, знаете?
— Откуда
нам знать, кто командир? Людей много, все дворы под постой заняли, одеты
одинаково. А расспрашивать мы не осмеливались.
И
таких случаев, когда нас так искусно скрывали, было множество. И мы этого
никогда не забудем.
Нас
все еще было только девять. И мы должны были объединить всех, кто хотел
бороться с японскими захватчиками...
Стояла
страдная пора. Однажды погожим утром крестьяне одной из деревень, как обычно
угрюмые, направились в поле. Под порывами горного ветра волновались нивы. Не
слышно было пения птиц. Тишину нарушал только стрекот цикад и вой шакалов в
оврагах.
Донесшийся
издалека цокот копыт спугнул ребятишек, ловивших сверчков. Они бросились к
взрослым, то и дело испуганно оглядываясь назад.
Привлеченные
криками детей и топотом копыт, крестьяне посмотрели на дорогу. По ней в деревню
мчался верхом на лошади солдат марионеточных войск с винтовкой за спиной.
Староста
деревни, увидев солдата, поспешил пригласить «гостя» в дом, угостил его чаем,
дал трубку с опиумом, а сам собрался было зажарить курицу.
В это
время мы втроем вошли в дом. Староста, принявший нас за крестьян, спросил:
— Зачем
пожаловали?
Развалившийся
на кане солдат лениво выпустил кольцо дыма, приподнялся и процедил:
— Откуда?
Что надо?
— С
того конца деревни. Пришли купить продуктов. [277]
Помогите
нам, пожалуйста. А ты откуда? — в свою очередь спросил я.
Тот
рассвирепел, злобно вытаращил на нас глаза и заорал:
— Тебе
какое дело?
— Мы
партизаны восьмой армии. Отвечай, откуда прибыл?
Я
вытащил пистолет и направил на него.
С
солдата мигом слетел весь его гонор. Лицо побледнело. Он сидел как истукан, не
в силах выговорить ни слова. Потом, заискивая, сказал:
— С
поста Халакэ, приехал поторопить с отправкой фуража. — И, переводя дыхание,
продолжал: — Я тоже подневольный. Японцы меня схватили и послали копать
уголь. Я предпочел стать солдатом-посыльным.
С
этими словами он снял подсумок и вместе с винтовкой протянул его нам.
— Не
надо. Положи на место. Здесь все свои, ничего. Кури!
Тут я
бросил взгляд на старосту. Вид у него был перепуганный, он дрожал как осиновый
лист. Я тоже чувствовал себя неспокойно. Приказал двум товарищам присмотреть за
солдатом, а сам потянул старосту на другую половину дома.
Наклонившись
к нему, я прошептал:
— Не
бойся, мы не возьмем его винтовку, самого тоже не тронем. Успокойся, мы не
станем навлекать на тебя неприятности.
— Ни
в коем случае не уводите его с собой. Если об этом узнают японцы, они сожгут
нашу деревню, а нас убьют. Нельзя этого допустить! — умолял староста.
— Не
волнуйся! Не будем же мы из-за одного солдата и одной винтовки подвергать
опасности жителей всей деревни! Мы только дадим ему хороший урок, чтобы он
больше никогда не насильничал над народом.
Староста
немного успокоился.
Я
посоветовал ему собрать крестьян и всей деревней поручиться за солдата. Так они
могли отвести от себя беду.
Когда
мы вернулись, солдат продолжал смиренно сидеть на кане. Его бледное лицо было
покрыто бисеринками пота. Вскоре пришел десятский с толпой крестьян. Крестьяне
разноголосо заговорили: [278]
— Земляки,
уважьте нас, отпустите его. Он здешний. Мы за него всем миром ручаемся. Он
исправится. Не отпустите его — большая беда обрушится на нашу деревню.
— Ах,
вот как! Здешний? Это совсем хорошо. Своим людям надо добро делать. А то, что
он служит японцам, так это по принуждению. Он в этом не виноват...
Не
успел я кончить, как солдат соскользнул с кана, упал на колени и стал молить о
пощаде.
— Вставай,
вставай! Ты свой человек, не можешь вредить простому народу. Вернешься —
вспоминай добром народ. Обо всем, что у вас готовится, сообщай. Понятно?
Я
заставил его подняться. Он растрогался до слез.
Целую
неделю мы потратили на то, что снова и снова рассказывали деревенскому старосте
о политике Коммунистической партии в антияпонской войне. Нам хотелось привлечь
его на свою сторону. Мы говорили ему о необходимости уклоняться от сдачи
японцам зерна и всячески затягивать сбор продовольствия. Договорились мы и о присылке
нам информации.
Так мы
действовали в каждой деревне.
И все
же обстановка складывалась не совсем благоприятно, местонахождение наше каждый
раз становилось известным врагу, что заставляло население волноваться, да и
затрудняло нашу работу.
Оказалось,
что староста деревни Кундунлинь Го Шикуй сотрудничал с японцами. В глаза он
говорил одно, а за глаза другое. Он выполнял задания японцев по сбору с
крестьян продовольствия и всегда норовил урвать себе несколько мешков зерна.
Вот почему в тяжелые дни, когда другие были вынуждены питаться травой и
кореньями, в его доме не переводились рис и сдобные лепешки. Этот негодяй
лебезил перед нами в нашем присутствии, а за нашей спиной всячески поносил нас
в кругу деревенских старост, запугивал их.
— Вы
всерьез собираетесь помогать восьмой армии? — говорил он. — Да у них
силы меньше, чем в хвосте у кролика, их же всего несколько человек, да и те
повертятся, повертятся — и улизнут. Ну, если вы всерьез перешли на сторону
восьмой армии, тогда посмотрим, чья возьмет после их ухода. А если они заявятся
вновь, [279] то не успеют и
слова сказать, как я донесу японскому командованию, и их казнят!
Старосты
оказались в затруднительном положении. Один за другим приходили они к нам
жаловаться, говоря, что, если на негодяя не найдется управы, они не смогут
помогать нам, так как им тогда не сносить головы.
Однажды,
когда мы собрались вместе, чтобы решить вопрос о Го Ши-куе, староста одной из
деревень сообщил о том, что нас хотят видеть три солдата марионеточных войск.
Всех нас разбирало любопытство, зачем мы им понадобились.
Оказалось,
что одним из пришельцев был солдат, которого мы отпустили несколько недель
назад. На этот раз он привел с собой еще двоих. Все они выразили желание
служить нашему делу и сообщили, что за последнее время староста деревни
Кундунлинь Го Ши-куй регулярно посещал вражеский опорный пункт и о чем-то
договаривался с командиром отряда и инструктором-японцем. Солдаты слышали, как
их отделенные командиры упоминали о каком-то «господине Ане».
Нам
все стало понятно.
Мы
решили отплатить Го Ши-кую, да так, чтобы сами японцы проделали за нас эту
операцию.
Старосты
потихоньку рассказывали нам всю его подноготную и обо всех его подлых делишках.
Крестьяне ненавидели его за то, что он лебезил перед японцами, называли его
лакеем и предателем.
Под
заявлением, в котором Го Ши-куй обвинялся в вымогательстве, подписались все
жители деревни, так что все говорило против старосты.
Это
заявление было направлено не волостному старосте, а прямо в опорный пункт.
Вскоре
японцы забрали старосту, а мы, как хорошие шахматисты, готовились сделать
очередной ход, обдумывая, кто будет новым старостой.
Через
некоторое время Го Ши-куй был смещен со своего поста. Японцы отпустили его на
волю, получив с него большие отступные. Вскоре после этого мы захватили его и
учинили допрос. Вот что он рассказал нам о своем аресте:
— Только
стемнело, за мной пришли несколько солдат марионеточной армии. Сказали, будто
меня требуют [280] в отряд, чтобы посоветоваться о каких-то делах. Я вижу, что обычно
это делалось не так, заподозрил недоброе и решил передать с кем-нибудь весть о
случившемся домой. Но никто из тех, кто повстречался нам по дороге, то ли боясь
марионеточных солдат, то ли еще почему, не поинтересовался мной, а солдаты не
давали мне разговаривать с посторонними. Тогда я понял, что случилась беда.
Когда
мы прошли линию заграждений, было приказано доставить меня к японскому
инструктору. Чтоб ему... Японец, не спрашивая что к чему, прежде всего отвесил мне
несколько затрещин. У меня голова пошла кругом. Смотрю — рядом стоит
командир отряда, дай, думаю, спрошу его. «Господин командир отряда, что
случилось?» — «Слушай же, что ты натворил!» И командир отряда тут же на
память стал перечислять, сколько я присвоил табаку, зерна, денег...
Ухо
мне японец совсем разбил, да и лицо огнем горит. Теперь я все понял. С этого
дня я больше с японцами не связываюсь и никогда не присвою ничего чужого. Когда
сам виноват, кому пойдешь жаловаться?
В
общем, сам выкарабкался, но пришлось отдать половину всего имущества. И за что
меня так?
Когда
он говорил, мы едва удерживались от смеха, но внешне хранили серьезный вид.
Таким
образом, мы быстро взяли этого старосту в свои руки.
Новый
староста деревни был нашим активистом, его выдвинули сами крестьяне.
С
этого времени внешне власть в деревне принадлежала врагу, а на деле — нам.
* * *
Теперь
все важные мероприятия предварительно тщательно разбирались на заседаниях
партийной ячейки и лишь после этого претворялись в жизнь. Все мы, горсточка
коммунистов, понимали, что каждый должен строить свою работу так, как того
требовали обстоятельства, но, чтобы каждый товарищ мог еще честнее служить делу
партии, он должен был готовить беспартийных товарищей к вступлению в ряды
партии.
И вот
накануне того дня, когда было принято решение [281] о расширении нашего
отряда, славные ряды членов партии пополнились новыми товарищами.
Таким
образом, все наши действия стали еще эффективнее благодаря проведению в жизнь
воли партии и дисциплине.
Теперь
мы могли приступить к созданию сети собственных осведомителей, опираясь при
этом на население и зная, что деревенские старосты нас не подведут. Сначала мы
смогли выделить специально для этой работы только двух — трех человек. По
мере того как расширялась наша сеть, работа приобретала все более массовый
характер. Обычно донесения передавались из одной соседней деревни в другую. При
этом мы пользовались своеобразным шифром, который был известен только связным и
нам. Например, слова «шлите продовольствие» означали «японцы», «шлите
фураж» — «марионеточные войска» и т. д.
Дела
наши шли хорошо. Теперь не нужно было ходить в деревни разъяснять и
пропагандировать наши мероприятия. Народная молва о 8-й армии, вставшей на
защиту родины от японских захватчиков, бойцы которой с любовью относятся к
простому народу и хорошо обращаются с солдатами марионеточных войск, подобно
птице, летела из деревни в деревню, из дома в дом, распространялась даже среди
солдат в опорных пунктах противника.
Бандиты
не появлялись в здешних местах. Марионеточные войска во время походов не
осмеливались зверствовать и мародерствовать. Мы становились настоящими
любимцами народа.
Наш отряд растет
Прошло
около трех месяцев. Каждый из нашей девятки отдавал все свои силы и время для
организации опорной базы.
В
начале июля мы приняли в отряд первого добровольца, Эр Ва-цзы, нашего
проводника. Этот умный, смелый и трудолюбивый парень был действительно «гол как
сокол». Участка земли в несколько му, взятого в аренду, не хватало для того,
чтобы прокормить всю семью. Когда умер отец, ему и двух лет не было. Кроме
матери, в семье трудоспособным был лишь старший брат. Мать [282] и он батрачили.
Старшему брату вот уже сорок лет скоро стукнет, но он все еще холост —
жениться не позволяет нищета. А сам Эр Ва-цзы? С малых лет пас он овец у
богатых хозяев, голодал и мерз десять с лишним лет. Несколько месяцев назад
марионеточные войска и бандиты реквизировали почти всех овец в деревне, и ему
пришлось вернуться домой и перебиваться чем придется. Вот он и поспешил
вступить в наш отряд.
Через
несколько дней после вступления Эр Ва-цзы в отряд он отправился к пастухам и
бросил клич: «Пошли! Хватит вам переносить их ругань и побои. Восьмая армия
разобьет японцев и поможет беднякам расправить плечи. Ее бойцы ближе родного
брата! Пошли в отряд!» Вскоре он привел двух пастухов. И хотя они были слишком
молоды, они много перевидали на своем веку и закалились в тяжелом труде.
Всякий, кто приходил к нам в отряд, становился агитатором и пропагандистом. Он
мог без всяких опасений рассказывать своим родственникам и друзьям о
достоинствах бойцов 8-й армии, а это очень трогало людей. Так бедняки,
приходившие к нам в отряд, со временем стали его надежным костяком.
Кое-кто
из чадолюбивых родителей стал по собственной инициативе присылать к нам своих
детей с просьбой научить их помогать своим.
Итак,
к концу 1942 года в составе нашего отряда уже насчитывалось более девяноста
человек.
Встала
проблема, как накормить и одеть этих людей. Где достать для них оружие и
боеприпасы?
И вот тогда-то
мы и увидели плоды проведенной нами работы, увидели великую силу политики
Коммунистической партии.
Немало
помог нам и тот самый марионеточный староста Го Ши-куй, которого мы в свое
время проучили. На одном из собраний он добровольно внес в наш фонд много
продовольствия. Затем, воспользовавшись родственными отношениями, он раздобыл
для нас в Гуйсуе несколько десятков штук материи.
Приближалась
первая зима, а без ваты нельзя было сделать теплой одежды. И тогда крестьяне
дали нам овечьей шерсти.
Что же
касается оружия и боеприпасов, то здесь нам не пришлось даже ударить палец о
палец. Не только солдаты [283] марионеточных войск, один за другим
бывавшие у нас, но даже некоторые командиры подразделений связывались со мной
через старост деревень и выражали желание сотрудничать с нами. Я сначала
заподозрил, что эти почтенные господа пытаются прощупать наши силы, но, побывав
у нас, они обычно присылали нам патроны. Солдаты тайком приносили нам собранные
ими патроны — от имени отделения или от нескольких человек. Они говорили:
— Не
беспокойтесь, если какой-нибудь японец это обнаружит и поставит нашего брата в
затруднительное положение, мы с ним разделаемся.
Если
их подразделение передислоцировалось, они оставляли нам обоймы и патроны.
Японцы
бесновались. Они распорядились проверять, соответствует ли у солдат
марионеточных войск число патронов числу стреляных гильз. Но эта мера лишь
усложнила их порядки и нисколько не повлияла на пополнение наших боеприпасов.
Солдаты марионеточных войск приносили нам патроны, а мы отдавали им стреляные
гильзы. Вот и все.
А как
же иначе? Мы могли преодолевать любые трудности лишь при абсолютно правильной
политике, то есть опираясь на массы.
Мы
твердо верили в то, что наш небольшой отряд будет расти и крепнуть, что наша деятельность
даст хорошие плоды, что мы сможем здесь и работать и сражаться!
Разгром коварных замыслов врага
В
горные деревни пришла весна. Мы с радостью встретили ее: нас ждала новая работа
и новые победы.
Прошло
несколько месяцев, и противник наконец выделил более трехсот солдат из
гарнизона Гочэна и всех опорных пунктов для проведения карательной операции. На
этот раз противник сумел подобраться к нам скрытно, и, когда мы обнаружили его,
он был уже недалеко от пещер, занятых нашим отрядом. Отряд наш не получил еще
настоящей боевой закалки, и немудрено, что кое-кто из бойцов чувствовал себя
неуверенно. Судя по всему, было уже поздно рассредоточивать отряд и оставлять
пещеры. Оставалось принять бой. Спокойствие [284] командира в бою
вселяет уверенность в сердца бойцов. Я приказал товарищам подготовиться к бою и
ничего не предпринимать без команды.
Карательный
отряд во главе с офицером марионеточных войск и японским офицером-инструктором
быстро приближался к пещерам.
Я
приказал товарищам приготовить гранаты. Вдруг офицер марионеточных войск отдал
команду:
— Отряду
быстро двигаться к деревне Кундунлинь! — и, повернувшись к японцу,
добавил: — Вперед! Как можно быстрее к деревне Кундунлинь!
Японец
удивленно спросил:
— Как,
здесь нет солдат восьмой армии? Ведь они обычно находились здесь! Стоило нам
прийти, как их уже нет?!
Офицер
марионеточной армии тотчас же браво ответил:
— У
командира отряда восьмой армии есть уши. Партизаны скрылись, как только мы
стали приближаться.
Кавалеристы
повернули назад. Вскоре цокот копыт замер вдали.
Эта
внезапная встреча с противником заставила нас повысить бдительность, усилить
нашу разведку и связь. Командир марионеточного эскадрона, оказывается, искал
случая вступить с нами в контакт.
И мы
вновь получили доказательство успеха политики партии.
Многочисленные
карательные экспедиции, предпринимавшиеся против нас, не имели никакого успеха.
В это время в деревнях в районе нашего расположения было выявлено несколько
вражеских лазутчиков. Переодетые в форму гоминьдановской армии, они заявляли,
что ищут нас для установления связи. В то же время лазутчики выспрашивали у
крестьян о нашем отряде. Однако наши друзья быстро раскусили, кто они такие,
без особого труда поймали их и доставили к нам.
Эти
лазутчики были посланы японцами из Хэлиня и Гуйсуя для проведения в нашем
районе разведывательной работы. Но они так ничего и не смогли узнать. А нам
рассказали о системе тайной агентуры врага в уездном и провинциальном центрах и
передали списки вражеских агентов. Мы выловили всех членов этой разведгруппы. [285]
Некоторых
из них, завербованных путем угроз и шантажа, мы простили. Впоследствии они
стали нашими осведомителями и сообщали нам о численности и дислокации сил
противника в Хэлине, Гуйсуе и других местах. Теперь мы располагали довольно
полной информацией о противнике.
Мы
становились для противника все более и более опасными. Враг дивился: как же
так? Во время карательных походов солдаты 8-й армии как сквозь землю
проваливаются, разведка тоже ничего не находит, о действиях партизан крестьяне
легенды складывают. Чтобы держать население в постоянном страхе и оказывать на
нас постоянное давление, японцы создали в районе действия нашего отряда
несколько новых опорных пунктов.
В этих
опорных пунктах были расквартированы гарнизоны марионеточных войск. Это
оказались в основном наши старые знакомые. Они установили с нами контакт и
сообщали нам о всех намерениях японцев. Солдаты марионеточных войск,
отправляясь якобы за продовольствием и фуражом или в разведку (для обнаружения
частей 8-й армии), на самом деле встречались с нами, чтобы совместно обсудить,
как расправиться с японцами и выбить не нас, а японцев и уничтожить их опорные
пункты. Днем они, произведя видимость разведки, докладывали японцам, что
«солдат восьмой армии нет», а вечером мы посылали людей, чтобы нарушить
безмятежный покой японцев в опорных пунктах винтовочными выстрелами, которые
служили достаточным поводом для того, чтобы солдаты марионеточных войск могли
привести в смятение японских инструкторов своими сообщениями о подходе крупных
сил 8-й армии. Если японцы отвечали огнем, солдаты марионеточных войск стреляли
в воздух. Прикажут японцы сделать вылазку, солдаты выйдут, откроют
беспорядочную стрельбу. Расстреляв патроны и побросав винтовки и подсумки,
возвращаются назад. Обо всем этом мы договорились с солдатами марионеточных
войск.
Вот
почему японские инструкторы не знали покоя ни днем, ни ночью, постоянно торчали
у амбразур и не могли отдохнуть и хорошенько выспаться. Они не осмеливались и
носа высунуть из сторожевых укреплений.
В
борьбе с врагом нам удавалось выявить скрытых [286] предателей,
прикидывавшихся нашими друзьями. Мы узнали, что командир отряда марионеточных
войск, занимавшего опорный пункт в Алацини, тайно донес японскому командованию
в Гуйсуе о том, что марионеточные войска, расположенные в других опорных
пунктах, поддерживают связь с 8-й армией. Командиры этих подразделений попали
под суд. Тогда солдаты и офицеры марионеточных войск обратились к нам с
просьбой как-то отвести нависшую над ними угрозу, чтобы сохранить между нами
установившиеся отношения. С этим закоснелым предателем мы решили расправиться
немедленно. Внезапным ударом опорный пункт был взят, мы захватили при этом
вооружение противника, открыли зерновые амбары и раздали зерно беднякам.
Исчерпав
все возможности и средства борьбы, противник выделил более тысячи солдат для
организации широкой карательной экспедиции. И хотя он вел наступление сразу на
многих участках, мы все же каждый раз прорывали вражеское кольцо благодаря
поддержке населения, благодаря мудрости масс, товарищеской сплоченности и
сознательной дисциплине.
Так
были сорваны коварные замыслы врага.
На Гуйсуйской равнине
Все мы
чувствовали, что нам стал мал контролируемый нами район. Нашему выросшему
отряду для маневра нужен был теперь широкий простор, иначе нам грозила потеря
маневренности. К расширению района мы стремились не только из тактических
соображений, но и из-за недостатка продовольствия в горах и трудностей
снабжения. Ведь мы не могли обходиться без пищи и обмундирования. Еще более
важной задачей было установление связи с партизанским районом в Западной
Суйюани и использование для этого коммуникаций Гуйсуйской равнины.
Поэтому
мы должны были начать боевые операции на равнине.
Основой
успеха наших операций послужили хорошие взаимоотношения между населением гор и
равнины. Всякий, кто приходил в горный район навестить родственников [287] или знакомых,
становился нашим другом и помощником.
На
таких людей мы и опирались в нашей работе.
Сначала
мы направили на равнину небольшой отряд — несколько отделений.
Командование этим отрядом было поручено товарищу Ван Хун-циню.
Обстановка
на равнине была сложнее, чем в горном районе. Там находилось больше японских
опорных пунктов, больше вражеских солдат, сильнее чувствовался японский гнет.
Больше было и предателей. На первых порах мы не смогли выделить значительное
число людей для того, чтобы повести работу среди местного населения, и наш
отряд мог действовать только из подполья. Но со временем наша работа стала
понемногу развертываться. Население прятало наших бойцов. Для этого кое-кто
стал делать тайники в стенах своих домов. Некоторые выдавали наших бойцов за
своих родственников и друзей.
Чтобы
установить связь с нашими войсками в Западной Суйюани, товарищи из отряда
тщательно выявляли среди крестьян торговцев, лоточников, погонщиков, тех, кому
приходилось бывать в западной части провинции, находили среди них надежных
людей. Для этого нам приходилось то трудиться вместе с крестьянами, то
торговать с торговцами.
Вскоре
был найден один мелкий лавочник, регулярно бывавший в Западной Суйюани по своим
торговым делам, который знал о деятельности и месторасположении партизанской
базы на западе провинции и которому приходилось торговать с партизанами. Когда
мы попросили его передать наше письмо, он с радостью согласился и отправился в
путь, зашив письмо в подкладку своего халата.
Первое
письмо дошло по назначению. В ответном письме нам предлагалось направить
человека для встречи в небольшую деревушку, расположенную в пятнадцати километрах
к западу от Гуйсуя.
Мы
отнеслись к этому сообщению со всей серьезностью и осторожностью. С лавочником
пошел сам товарищ Ван Хун-цин, чтобы не упустить этой счастливой возможности.
Итак,
долгожданная связь с Западной Суйюанью наконец была установлена. [288]
В это
же время мы установили контакт с Лянчэном — на востоке и с Цинхэ — на
юге.
Шла
весна 1943 года, весна, которая вдохнула в нас новые силы!
Противник прибегает к «подкупу»
Если
раньше мы воевали на свой страх и риск и в одиночку, то теперь постоянно
получали указания от высших партийных и правительственных органов и поддержку
со стороны соседних партизанских отрядов. Наша вера в победу стала еще крепче,
а боевые операции приняли еще более активный характер.
Мы
увеличили численность своего отряда, так как теперь действовали и в горном
районе, и на равнине. На первых порах мы отобрали отдельных товарищей для
работы на равнине и отправили их в горы на кратковременную учебу.
Постепенно
наш отряд вырос до ста семидесяти человек с лишним.
Конечно,
все это не давало покоя японцам. Они использовали все, чтобы нарушить связи,
установившиеся между нами и местным населением. Они арестовывали тех жителей,
которые давали приют нашим товарищам, штрафовали их или посылали на
принудительные работы. Арестованных пытали и избивали. Некоторые из близких нам
людей исчезли бесследно. Все еще большую угрозу представляли тайные агенты
противника. Но все это лишь еще больше разжигало в сердцах простых людей
ненависть к врагу, еще сильнее сплачивало наши ряды.
Вот
почему японцы возложили свои надежды на «подкуп».
Однажды,
когда у нас шло совещание кадровых работников, было получено письмо. Мы
полагали, что это какое-нибудь экстренное сообщение, и никак не думали, что это
предложение о капитуляции, написанное командующим японскими войсками в Суйюани.
В письме говорилось:
«Его Превосходительству господину Ань
Вот уже год, как вы терпите здесь
голод и холод, страдая под открытым небом. Вам известно могущество [289]
императорской армии. Гоминьдановцы разбиты, от коммунистов осталась лишь
небольшая горстка. Если вы приведете свой отряд и сдадитесь на милость
императорской армии, император удостоит Вас почетного звания офицера
императорской армии.
Командующий войсками Великой Японии в
Суйюани»
Нас охватила такая лютая злоба от наглости японцев, что мы
порвали письмо в клочки и написали достойный ответ. Вот он:
«Японские гады... Весь наш народ
всегда будет ненавидеть вас за то, что вы напали на нашу страну, зверски
истребляете китайцев, грабите их имущество. Китайский народ не простит этих
злодеяний. Вам не удастся поставить на колени китайский народ. Хотя
гоминьдановцы и разбиты, осталось еще немало китайцев, которые под руководством
Коммунистической партии непременно вышвырнут вас из Китая, или вам придется
лечь костьми на нашей земле. Все это лишь вопрос времени.
Что касается капитуляции, то не нам,
а вам нужно хорошенько подумать об этом. Вам остается лишь один путь, и мы
советуем — бросайте поскорее оружие и капитулируйте перед китайским
народом!
Ань Го-фэн»
Не прошло и месяца, как японцы прислали еще одно письмо:
«Его Превосходительству господину Ань
Не стоит сердиться, императорская
армия могущественна и навсегда останется в Китае. Дела гоминьдановцев совсем
плохи, а коммунисты ничего не смогут сделать. Если вы не капитулируете,
императорская армия вас уничтожит. Хотите вы жить? Чем страдать в горах, лучше
приходите к нам, будете офицерами императорской армии.
Командующий войсками Великой Японии в
Суйюани»
Мы ответили таким письмом:
«Японская гадина... Бросай-ка
побыстрее оружие да капитулируй перед китайским народов. Ты и оглянуться [290] не
успеешь, как будешь уничтожена бойцами 8-й армии Выбирай, что лучше, —
капитулировать или умереть в Китае!
Ань Го-фэн»
Не помню, сколько раз еще получали мы письма. Все японские
чиновники, начиная от провинциального начальства и кончая начальством уездным,
пытались нас «подкупить». Но никто из нас не проявлял никакого желания
как-нибудь реагировать на подобное заигрывание врага.
Когда
все их попытки провалились, они решили действовать через деревенских старост.
Но старосты отвергли их домогательства, заявив, что у каждого только одна
голова и что никто из них не осмелится явиться в отряд 8-й армии с поручением
от японцев.
Окончательная победа
В 1944
году гитлеровские бандиты под ударами героической Советской Армии катились к
собственной гибели. Все труднее становилось положение японцев на Тихом океане.
В Китае они развернули так называемое генеральное наступление по всему фронту,
но и оно не могло скрыть царившей в их рядах паники и растерянности. Народные
войска вынуждали японцев оставлять один укрепленный пункт в горах за другим.
Японцы сосредоточивались только на коммуникациях.
Все
это вливало в нас новую энергию. Мы знали, что победа не за горами.
Мы
использовали каждый факт для воспитания наших бойцов и местного населения,
вскрывая перед ними истинное лицо врага: разъясняли текущие события,
добивались, чтобы всем стала понятна необходимость борьбы за окончательную
победу над врагом и т. д.
В
конце марта — начале апреля из Пяньгуаньского подрайона пришло указание,
которое взволновало нас всех: нужно было создать народное правительство уезда
Хэлинь, продолжать операции по расширению опорной базы, активизировать боевые
действия в тылу противника. [291]
Это
решение партии и вышестоящих правительственных органов окрылило бойцов. Мы не
сомневались, что теперь наше влияние в народе еще больше возрастет. Мы
понимали, что в основе этого решения лежит безграничное доверие партии к нам, и
это особенно радовало и воодушевляло всех бойцов.
Мы
провели в населенных пунктах небольшие собрания, на которых рассказали народу
об этом решении партии. Решение создать уездное народное правительство вызвало
широкий отклик. Крестьяне говорили: «За антияпонским правительством мы будем
как за каменной стеной». Таковы были народные думы и чаяния. Местное население
давно поняло, что существует единственная сила, способная поднять
многомиллионный китайский народ на героическую борьбу с захватчиками, что эта
сила — Коммунистическая партия. Партия пользовалась здесь большим
авторитетом, поэтому народ поддерживал нас и доверял нам.
Во
второй половине 1944 года к нам на работу были присланы начальник уезда и несколько
кадровых партийных работников. Меня назначили секретарем уездного комитета
партии. С этого времени уездное правительство приступило к работе, у нас
появились люди, специально занимавшиеся работой в правительстве...
Чтобы
укрепить свою политическую власть и обеспечить высокую маневренность отряда, мы
разработали общий план увеличения его численности. Каждый район должен был
создать собственный партизанский отряд, а уезд, в дополнение к имевшимся силам,
создавал кавалерийский отряд.
Население
всемерно помогало нам. Местные жители передали партизанам своих лучших коней.
Бойцы
регулярной армии прислали нам трофейное вооружение и лошадей, захваченных у
японцев.
Так
были созданы в каждом районе свои партизанские отряды. В уезде были
сформированы два больших партизанских отряда (пехотный и кавалерийский). К
этому времени у нас уже было не менее четырехсот человек.
Обеспечить
этих четырехсот человек всем необходимым не так-то просто. Уже нельзя было
просить всего у местного населения. Поэтому мы решили принять участие в полевых
работах. Тщательно обследовали местные [292] хозяйства, учли
земельные участки. Уже в начале 1945 года мы смогли собирать поземельный
натуральный налог, справедливо распределив налоговое бремя, и даже помогали
отрядам на северо-западе.
К
этому времени положение созданной нами опорной базы окончательно упрочилось.
Марионеточные органы власти существовали лишь формально.
В
начале апреля 1945 года я получил сообщение из подрайона о том, что центральные
партийные органы назначили меня делегатом от партийных организаций Южной
Суйюани (городов Хэлинь, Лянчэн, Цинхэ) на седьмой Всекитайский съезд партии.
Мне предстояло увидеть Председателя Мао Цзэ-дуна и членов ЦК, а также
руководителей и делегатов партийных организаций всех районов страны. Все это
наполняло меня невыразимой радостью. Однако путь оказался невероятно трудным.
Не говоря уже об опасных горных дорогах, вдоль которых еще имелось много
укреплений противника, остальные дороги также постоянно патрулировались, и
приходилось быть очень осторожными, поэтому мне и связному с большим трудом
удалось пробраться сквозь вражескую блокаду. В общем, когда мы наконец
добрались до центра подрайона — города Пяньгуань, съезд в Яньани уже
начался.
С
согласия центра я на некоторое время задержался в Пяньгуани для учебы и для
того, чтобы доложить о проделанной работе. Здесь мы детально знакомились с
международным и внутренним положением. Особое внимание уделялось изучению
важных пунктов программы партии относительно новодемократической революции.
В
дальнейшем подрайон дал нам указание о создании Хэлиньского сводного отряда,
что помогло бы сконцентрировать силы под единым руководством для ведения боевых
действий совместно с главными силами. В это время наши 2-я и 3-я бригады уже
продвинулись на запад и на юг Суйюани, с каждым днем приближаясь к частям
противника, оседлавшим коммуникации.
Для
усиления руководства боевыми частями к нам прислали командира сводного отряда,
начальника штаба и командный состав. Нам были доставлены пулеметы, гранатометы
и другое вооружение. Наши силы значительно выросли. [293]
В июне
сводный Хэлиньский отряд был создан. Он состоял из четырех батальонов и
насчитывал более шестисот бойцов. Общая численность наших сил, включая
партизанские отряды в районах, достигала почти восьмисот человек.
Среди
бойцов были не только местные крестьяне, но и бедные горожане, ремесленники и
мастеровые, рабочие кустарных мастерских, студенты и гимназисты. И хотя мы не
знали этих людей, с радостью встречали каждого, кто изъявлял желание идти с нами
одной дорогой борьбы.
С
бойцами велась напряженная политическая и военная подготовка. Мы активно
готовились к тому, чтобы нанести врагу последний сокрушительный удар.
* * *
8
августа 1945 года Советский Союз объявил войну империалистической Японии. 9
августа героические советские войска вступили на территорию Северо-Восточного
Китая, чтобы помочь нашему народу навсегда покончить с японскими бандитами. Эта
радостная весть немедленно распространилась повсюду. Все бурно выражали свой
восторг.
10
августа главнокомандующий Чжу Дэ отдал приказ о переходе в наступление. Частям
8-й и Новой 4-й армий предстояло начать решительное наступление на районы,
захваченные противником. И вот мы, как и все наши войска, преисполненные
безграничной радости, приступили к выполнению приказа товарища Чжу Дэ.
Маш
отряд двинулся в направлении Хэлиня. Повсюду нас приветствовали местные жители.
Их сердца переполняла радость освобождения. Вскоре мы вступили в Хэлинь. На
улицах освобожденного города бурлило людское море. Мы торжественно объявили о
создании Хэлиньского уездного народного правительства. [294]
Лай
Вэй-цзи.
Материнская
забота
Это
произошло в первый день праздника Весны на следующий год после событий в Южной
Аньхуэй{71}.
Наш полк Новой 4-й армии, действовавший против японских захватчиков в Северной
Аньхуэй, в районе Сусун-Тайху, был окружен частями гоминьдановской армии,
помещичьими дружинами и подразделениями марионеточных войск общей численностью
более дивизии. После восьмидневных ожесточенных боев полк, израсходовав
боеприпасы и продовольствие, все же прорвал кольцо окружения и двинулся на
север.
В бою
меня ранило в ногу, а командир 1-й роты Лю Цзинь-шэн получил тяжелое ранение в
голову. Мы оба были не в состоянии двигаться, и нас несли на носилках впереди
отступавших с боями подразделений. Вскоре был ранен и заместитель командира
батальона Чэнь Цюань-мин. Нас переправили на восточный берег озера Поху, а
затем через Шипай и Тайху доставили к подножию хребта Лоцзялин. В Яньванчжае
нас догнал начальник организационного отдела Чжан и сообщил:
— Обстановка
очень серьезная. Ради вашей безопасности командир полка решил оставить вас
здесь. Командир местного партизанского отряда Е Мао-шэн найдет людей для ухода
за вами. Вы согласны?
На
душе было горько от недавнего поражения, а тут еще приходится расставаться с
полком! На сердце стало тяжелее. Но нельзя же становиться обузой для полка! И
мы согласились. [295]
Нас
поместили в большой горной пещере к северу от Яньванчжая. Ухаживать за нами
поручили одной крестьянской семье.
Прошло
десять дней. Человек, обычно приносивший нам пищу, рассказал, что Е Мао-шэн
перешел на сторону врага. Это неожиданное известие глубоко возмутило и
встревожило нас. Мы решили: первыми покинут наше убежище и пойдут искать полк
заместитель командира батальона Чэнь, раненный сравнительно легко, и санитар
Чэнь Чжи. Лю и я останемся здесь и переберемся в другое убежище. Связные Син и
Чэнь будут ухаживать за нами.
Сразу
же после ухода наших товарищей связные вынесли нас из пещеры. Син выглядел
тщедушным рядом с Чэнем, но зато он был очень ловким парнем. Устраивая нас в
шалаше у одного крестьянина, он сказал:
— Побудьте
пока здесь, а я пойду поищу подходящее место. Хорошо?
— Иди.
Но будь осторожен! — ответил я.
Вернулся
он, когда солнце уже начало клониться к западу. По улыбке, игравшей на его
лице, мы догадались, что место, где можно укрыться, найдено.
— Товарищ
политрук, недалеко отсюда есть маленькая пещера. Место совершенно безлюдное.
Пойдемте туда! — И, не дожидаясь ответа, он нагнулся, чтобы взять меня к
себе на спину.
Вокруг
пещеры, к которой мы подошли, густо разросся кустарник. Он скрывал вход в нее.
Вечером
Чэнь достал из кармана оставшийся с утра комок вареного риса и отдал его
командиру роты и мне. Мы хотели разделить его на четыре части, чтобы всем
досталось поровну, но Чэнь запротестовал:
— Мы
с Сином совершенно здоровы, ну зачем вы так делаете?
Поев,
мы легли спать. Утром командир роты Лю спросил Чэня:
— У
тебя деньги, которые дал нам командир?
Чэнь
вытащил из кармана деньги и показал их.
— Пойди
в селение и купи чего-нибудь съестного.
Прошло
около трех часов, прежде чем мы снова услышали звук шагов. Прислушались —
шел не один человек. [296] Возникло подозрение: не враг ли? Но вот
донесся негромкий кашель Чэня, и мы успокоились.
— Кто
пришел с тобой? — спросил Син, как только Чэнь протиснулся в пещеру.
— Одна
старая женщина, — ответил тот.
— Что?! —
встревоженно воскликнули мы разом.
— Она
уже ушла, — улыбнулся он и пояснил:
— Живет
она неподалеку, в полуразвалившейся лачуге. В семье, кроме нее, невестка и двое
детишек — мальчик и девочка. Просил продать мне продуктов. Старуха на это
не ответила ни слова. Я вижу — нищета страшная, на четверых одно одеяло,
да и то заплата на заплате. Откуда тут могут быть лишние продукты? Спрашиваю,
не купит ли она продуктов для нас. А она упорно допытывается, что я за человек.
Вижу — женщина порядочная. Выложил все начистоту. Она совсем
по-родственному стала расспрашивать, где я обитаю. Замялся я. Тут она говорит:
«Новая четвертая армия доверяет беднякам так же, как доверяла нам Красная
армия, почему же ты не хочешь довериться мне, бедной старой женщине?» Я узнал
от нее, что десять лет тому назад здесь находилась опорная база Красной армии,
а в последние годы в этом районе действовала Новая 4-я армия. Старуха дала нам
немного еды. А сейчас приходила посмотреть, где мы скрываемся.
Ночью
нам не спалось: мы сердились на Чэня и все думали: «А что, если женщина выдаст
нас врагу?.. Эх, слишком простодушен этот Чэнь! Но, с другой стороны, если она
и вправду принесет еду, где еще найдешь такого добросердечного человека?» В
противоположность нам Чэнь твердо верил, что все будет хорошо.
Рано
утром Чэнь поднялся и стал выбираться из пещеры. Син задержал его:
— Ты
куда?
— Иду
встречать женщину, — улыбаясь, ответил Чэнь.
— Пойдем
вместе!
Чэнь с
радостью согласился. После их ухода мы с Лю стали с нетерпением ждать их
возвращения. Прошло немного времени, и у входа показался Син.
— Товарищи,
женщина и вправду принесла еду! — сказал он, входя в пещеру. [297]
Вслед
за этим послышался женский голос:
— Да
у вас здесь хоть глаз коли!
Я
хотел взглянуть на нее, но увидел только темный силуэт. Он приближался.
— Надо
раздобыть фонарь! — произнес женский голос уже совсем рядом.
И мы с
Лю почти одновременно пожали ее худую морщинистую руку.
— Спасибо
вам, мамаша! — только и смог сказать я.
— Куда
вас ранило, родимые? Вы можете полагаться на меня, как на свою мать. Бояться
вам нечего, у пещеры никого не бывает. На что уж я живу поблизости десятки лет
и то не заходила сюда ни разу.
— Вы
нам покупайте продукты, не носите свои. Не то вам самим есть будет
нечего, — сказал командир роты.
— Ну
что вы! Разве могу я, бедная женщина, покупать продукты? Да люди сразу смекнут,
что дело нечисто. Вы не волнуйтесь, пища у нас есть, голодать нам не придется!
Мы
поблагодарили ее и стали прощаться. И только у выхода я наконец увидел лицо
женщины. Оно было изрезано глубокими морщинами, сверху ниспадала прядь седых
волос, рот запал: наверное, не хватало нескольких зубов.
Уходя,
она строго-настрого наказала нам:
— Ни
в коем случае не выходите из пещеры! Увидят недобрые люди — плохо будет!
С
этого дня ежедневно, стараясь не попадаться никому на глаза, старушка или ее
невестка приносила нам пищу.
Однажды
пришла девочка, дочь невестки. Она принесла нам горячей пшенной каши. Син
простодушно спросил девочку:
— Сколько
му{72}
проса засеяли нынче?
Девочка
прислонилась к стене и не проронила ни слова. Син взял ее за руку и стал
допытываться. Она опустила глаза и тихо сказала: [298]
— У
нас нет земли.
— Ведь
бабушка говорит, что у вас два му земли! А ты говоришь нет.
Тогда
девочка подняла глаза и проговорила:
— Это
не наша земля! — И снова потупилась.
Видя,
что девочка вот-вот расплачется, я решил отвлечь ее:
— Что
ты сегодня делала?
Она
посмотрела на меня, словно собиралась что-то сказать, но снова прикусила губу,
так ничего и не сказав. Разговор явно не клеился. Всем было как-то неловко.
Немного помолчав, я опять обратился к ней:
— Малышка,
ну скажи дяде!
Девочка
повернула голову к выходу и медленно почти шепотом произнесла:
— Ходила
просить милостыню.
— Как?! —
с болью в душе воскликнул Лю, быстро приподняв голову, хотя незаживающая рана
не позволяла ему делать резких движений. Слова «просить милостыню» ножом
резанули его по сердцу. Он посмотрел на меня, посмотрел на кашу и тяжело
вздохнул.
В
наступившей тишине раздался голос Сина:
— Ты
каждый день ходишь просить милостыню?
Девочка
еще ниже опустила голову. Чэнь погладил ее по голове.
— Что
ж ты молчишь?
— Бабушка
не велела мне говорить, — в голосе ее слышались слезы.
Мое
сердце было преисполнено благодарностью к старой женщине, ее невестке и внучке.
Меня глубоко возмущали деспотизм помещиков, бесчинства японских захватчиков и
марионеточных войск. Глазами я сделал знак Сину, чтобы он больше не
расспрашивал ребенка.
В тот
день никто не дотронулся до каши. Кто сможет есть пищу, ради которой этот
ребенок исходил много дворов, прося подаяния!
Вечером
Чэнь потихоньку от нас покинул пещеру. Придя в дом к старой женщине, он
попросил ее больше [299] не носить нам пищу. Вместе с Чэнем она
пришла к нам в пещеру. Женщина чистосердечно призналась, что и восьмилетняя
девочка и шестилетний мальчик побираются. Затем по-матерински ласково и в то же
время с укором сказала:
— Впредь
выходить из пещеры я вам не разрешаю! Враги повсюду хватают людей. Если вы
выйдете наружу, то не только погубите меня, но и оставите детей сиротами!
Я
заметил, как от ее слов на глазах Лю Цзинь-шэна и Сина заблестели слезы.
Что мы
могли возразить этой родной нам старушке, которая заботилась о нас, как могла,
и все жалела, что эта помощь так мала! Нам оставалось только согласиться.
Когда
старушка уходила, Чэнь сел у входа и долго-долго, не отрываясь, смотрел ей
вслед. Он покачал головой, вытер рукавом глаза и вернулся в пещеру...
Незаметно
пролетело четыре месяца. Наши раны постепенно зажили. Однажды ночью мы покинули
пещеру и, следуя за Чэнем, стали осторожно пробираться к дому, чтобы
попрощаться с дорогими нам людьми. Вся семья в полном сборе встретила нас на
дороге за домом.
— Мы
уходим, мать!
Услышав
слово «уходим», старушка тяжело вздохнула; она, конечно, знала, что мы должны
уйти, но, когда она увидела, что четверо «сыновей», которых она своими руками
выхаживала несколько месяцев, сейчас покинут ее, ей стало нестерпимо больно.
— Мы
вернемся снова, навестим тебя, не горюй! — мне хотелось сказать больше,
хотелось утешить старую женщину.
— Идите!
Когда с победой вернетесь сюда, заходите ко мне! — напутствовала она нас.
Командир
роты поставил девочку перед собой, присел на корточки и, глядя в ее личико,
проговорил:
— Малышка,
дядя разобьет бандитов и вернется к тебе, хорошо? — Девочка, смеясь,
закивала головой.
Старушка,
много повидавшая на своем веку, заторопила нас:
— Быстрей
идите! Не задерживайтесь! [300]
С
тяжелым сердцем расставались мы с этими людьми, ставшими нам такими близкими и
родными. Мы все время оборачивались, словно хотели разглядеть во тьме ночи
седые волосы и полные слез глаза этой старой женщины.
Примечания
{1} Ноябрь
1930 года — январь 1931 года.
{2} Цзинь —
мера веса, равная 0,5 кг.
{3} Март —
май 1931 года.
{4} Так
бойцы называли товарища Мао Цзэ-дуна.
{5} Юань —
денежная единица.
{6} Тань
Чжэнь-линь — комиссар 12-го корпуса Красной армии Китая. В настоящее время
член Политбюро ЦК КПК, заместитель премьера Государственного совета КНР. —
Прим. ред.
{7} «Ша!» —
боевой возглас, означающий «бей».
{8} Июль —
сентябрь 1931 года.
{9} Хуан
Гун-люэ — командир 3-го корпуса Красной армии Китая, погиб в бою в
сентябре 1931 года. — Прим. ред.
{10} Имеется
в виду Первый Всекитайский съезд Советов рабочих, крестьянских и красноармейских
депутатов, состоявшийся в ноябре 1931 года в Жуйцзине. — Прим. ред.
{11} Остров
Хайнань.
{12} Первая
гражданская революционная война (1924–1927). — Прим. ред.
{13} Сборник
из трехсот стихотворений известных поэтов Танской эпохи (7–9 вв. н. э.). —
Прим. ред.
{14} Цюй
Юань (340–278 гг. до н. э.) — знаменитый поэт древнего Китая. — Прим.
ред.
{15} Во
Цзюй-и (772–846) — знаменитый поэт Танской эпохи. — Прим. ред.
{16} Праздник
Фонарей — отмечается 15 числа первого лунного месяца, или 15
февраля. — Прим. перев.
{17} Союз
красных пик — крестьянская организация в Северном и Центральном Китае,
боровшаяся против помещиков и гоминьдановских чиновников. — Прим. ред.
{18} Сяо
Минь — дословно малыш Минь. В детском возрасте китайцы носят другие
имена. — Прим. перев.
{19} Вторая
стража — время от девяти до одиннадцати часов вечера. — Прим.
перев.
{20} Великий
поход — стратегическое перебазирование в 1934–1936 гг. основных сил
китайской Красной армии из революционных баз Южного и Центрального Китая на
северо-запад в опорную базу Шэньси-Ганьсу-Нинся. — Прим. ред.
{21} Лесной
Университет Красной армии — Военная академия Красной армии близ города
Жуйцзиня, сыгравшая большую роль в подготовке командных и политических кадров
армии. — Прим. ред.
{22} Центральный
советский район — главная опорная революционная база на стыке провинций
Цзянси и Фуцзянь с центром в городе Жуйцзине. В 1931–1934 гг. в Жуйцзине
находилось Центральное рабоче-крестьянское правительство, возглавлявшееся Мао
Цзэдуном, главное командование китайской Красной армии и ЦК КПК (в 1933–1934
гг.). — Прим. ред.
{23} Июнь
1932 года — март 1933 года.
{24} Пэн
Сюэ-фэн — видный деятель КПК, погиб в 1944 году. — Прим. ред.
{25} Чэн
Цзы-хуа — в период второй гражданской революционной войны
(1927–1937) — один из руководителей 25-го корпуса Красной армии Китая. В
настоящее время член ЦК КПК, член Постоянного комитета Всекитайского собрания
народных представителей. — Прим. ред.
{26} Ли
Тянь-чжу — погиб в провинции Цзянси. — Прим. ред.
{27} Се
Фу-минь — ныне член Постоянного комитета Всекитайского собрания народных
представителей, заместитель председателя Комитета по делам
национальностей. — Прим. ред.
{28} Цю
Чуан-чэн — в настоящее время генерал-лейтенант, заместитель командующего
артиллерией Народно-освободительной армии Китая. — Прим. ред.
{29} Дэн
Сяо-пин — ныне генеральный секретарь ЦК КПК, член Политбюро ЦК КПК.
заместитель премьера Государственного совета КНР. — Прим. ред.
{30} Лю
Бо-чэн — начальник Главного штаба Красной армии Китая. В настоящее время
член Политбюро ЦК КПК, маршал КНР. — Прим. ред.
{31} Хэ
Чан — погиб в 1935 году. — Прим. ред.
{32} Ван
Цзя-сян — ныне член секретариата ЦК КПК. — Прим. ред.
{33} Ли
Би-тин — начальник организационного отдела Главного политического
управления Красной армии Китая. Погиб в бою в 1936 году. — Прим. ред.
{34} Ли
Сян-у — погиб во время Великого похода. — Прим. ред.
{35} Второй
Всекитайский съезд Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов
состоялся 9 январе 1934 года в Жуйцзине. — Прим. ред.
{36} Лян —
мера веса, равная 31,25 г.
{37} Бо
Гу — видный деятель КПК, погиб в 1946 году. — Прим. ред.
{38} Сян
Ин — член ЦК КПК, впоследствии заместитель командующего Новой 4-й армией.
Погиб в январе 1941 года. — Прим. ред.
{39} Октябрь
1933 года — октябрь 1934 года.
{40} Имеется
в виду оккупация японскими войсками Северо-Восточного Китая в 1931 году и
провинции Жэхэ — в 1933 году. — Прим. ред.
{41} Праздник
Весны — Новый год по лунному календарю, приходится на февраль. — Прим.
перев.
{42} Лю
Сян и Тянь Сун-яо — сычуаньские милитаристы. — Прим. ред.
{43} Хуцин —
музыкальный инструмент.
{44} Мацзян —
азартная игра в кости.
{45} «Уцзяпо» —
название китайской оперы.
{46} Куньмин —
административный центр провинции Юньнань.
{47} Чэнь
Гэн (1904–1961) — член ЦК КПК, член Государственного комитета обороны КНР,
генерал армии. — Прим. ред.
{48} Ши
Да-кай — один из руководителей восстания тайпинов 1850–1873 гг. Армия Ши
Да-кая была разбита в 1863 году у Аньшуньчана. — Прим. ред.
{49} Сяо —
«маленький». Сяо Тань — уменьшительное от Тань Цин-линь.
{50} Под
двумя батальонами имеются в виду силы противника, в боях с которыми автор
рассказа принимал непосредственное участие. В то время не была известна общая
численность сил противника, сосредоточенных в районе ущелья Лацзыкоу. В
сборнике материалов по истории КПК (№ 3, 1954 год) имеется статья генерала Ян
Чэн-у, в которой указывается, что силы гоминьдановцев, оборонявших ущелье
Лацзыкоу, составляли в общей сложности три полка. — Прим. автора.
{51} Ламаизм —
тибетско-монгольская форма буддизма — одной из наиболее распространенных
религий на земном шаре. Ламы — монахи. Ламаисты подразделяются на две
основные секты — секту желтошапочников и секту красношапочников. — Прим.
перев.
{52} «Три
заповеди дисциплины» и «Памятка из восьми пунктов» — правила, составленные
для бойцов Рабоче-крестьянской Красной армии Китая. Позже они стали правилами
дисциплины 8-й и Новой 4-й армий, а затем Народно-освободительной армии Китая.
«Три заповеди
дисциплины» таковы: 1) во всем подчиняться командиру; 2) ничего не отнимать у
населения; 3) все трофеи сдавать в казну.
Восемь пунктов
«Памятки» гласят: 1) будь вежлив; 2) честно расплачивайся за купленное; 3)
занятую вещь возврати; 4) за испорченную вещь возмести; 5) не дерись и не
сквернословь; 6) не порть посевов; 7) не приставай к женщинам; 8) не издевайся
над пленными. — Прим. ред.
{53} Линь
Бяо — ныне член Политбюро ЦК КПК, министр обороны КНР, маршал КНР. — Прим.
ред.
{54} Кан —
отапливаемая широкая лежанка.
{55} Тухао —
одна из категорий деревенских эксплуататоров.
{56} Чэнь
Юнь — ныне заместитель Председателя ЦК КПК, заместитель премьера
Государственного совета КНР. — Прим. ред.
{57} Цзяо —
1/10 юаня.
{58} Эпоха
Инь — 1401–1122 гг. до н. э.
{59} Пиба —
музыкальный инструмент, род китайской гитары.
{60} Чжоу —
последний император Иньской династии (годы правления 1154–1122 до н. э.).
{61} Лутай —
сокровищница императора Чжоу.
{62} Фэнь —
1/100 юаня.
{63} Чэнь
И — ныне член Политбюро ЦК КПК. министр иностранных дел КНР, маршал
КНР. — Прим. ред.
{64} Батат —
сладкий картофель.
{65} Ли
Чжао-линь — один из руководителей вооруженной борьбы против японских
захватчиков в Северо-Восточном Китае. В марте 1946 года был убит
гоминьдановскими агентами в Харбине. — Прим. ред.
{66} В
то время в Северо-Восточной антияпонской Объединенной армии не было комиссаров,
а были начальники политотделов. — Прим. автора.
{67} 18
сентября 1931 года — начало вторжения японцев в Северо-Восточный
Китай. — Прим. ред.
{68} Улы —
зимняя обувь крестьян Северо-Восточного Китая. Внутри выкладывается
соломой. — Прим. ред.
{69} Ян
Цзин-юй — один из руководителей вооруженной борьбы против японских
захватчиков в Северо-Восточном Китае. Погиб в феврале 1940 года. — Прим.
ред.
{70} Чжан
Фэй — легендарный герой эпохи Троецарствия, выведен в романе Ло
Гуань-чжуна «Троецарствие». — Прим. ред.
{71} Имеется
в виду вероломное нападение гоминьдановских войск на Новую 4-ю армию в январе
1941 года. — Прим. ред.
{72} Му —
1/16 га.