— Приходилось ли вам применять огнестрельное оружие?
— Нет, но я умею им пользоваться. Могу стрелять из пистолета, автомата...
— В вас когда-нибудь стреляли?
— Единственный раз, во время ареста.
— Вы были ранены?
— Да, конечно.
— Почему «конечно»?
— Потому что стреляли в упор.
...В декабре 1976 года он выехал из Чили. Это произошло сразу после того,
как его освободили из заключения в лагере «Трес аламос». До заключения в лагерь он работал в подполье в
течение трех лет и четырех месяцев.
Мануэль Гереро
согласился дать интервью для «Ровесника». Он готов в подробностях, самых
мельчайших, описать события прошлых лет. Но сегодня его жизнь не принадлежит
ему самому...
Наступит время, когда о ней станет известно в Чили всем. Биографии людей,
таких, как Гереро, станут
известны народу, ради которого они идут на лишения, жертвы.
— ...Я шел с женой по улице Флорида (это в народном районе Сантьяго). Было
солнечно, но прохладно. Когда идешь по улице, стараешься смотреть по сторонам,
в себя не углубляешься — мало ли что. Сколько наших товарищей пропали без вести
за эти годы во время ранних прогулок по городу!
<…>Мануэль Гереро
был схвачен агентами ДИНА, военной контрразведки, прямо на улице на глазах у
жены. Ему грозила участь тысяч: попасть в списки «без вести пропавших», без
вести погибших в страшных лагерях. В него стреляли в упор на людной улице, тут
же, на улице, заковали в наручники, бросили в машину, увезли. Кто-то запомнил
номер машины — это был светло-зеленый «рено». Так
началась история мучений Мануэля Гереро
и история его спасения. Он прошел этот путь, испытав то, что выпало испытать
тысячам людей в Чили.
В 1976 году Пиночет вынужден был закрыть некоторые лагеря. Это было сделано
под давлением мировой общественности. В прессе было объявлено, что в Чили нет
политических заключенных, но закрыли только самые известные лагеря. Большинство
освобожденных в те дни, как оказалось, не были
осуждены официально. Людей хватали на улице «именем закона о государственной
безопасности». Мануэль Гереро,
рядовой политзаключенный (один из тысяч), знает, как проводится в жизнь этот
бесчеловечный закон. Из «Трес аламос»
его перевели в «Пучункави», новый концлагерь... Потом
в форт «Сильва Пальма», в Вальпараисо,
старинную тюрьму, памятник колониальных времен. Фашисты превращали в концлагеря
памятники старины и стадионы.
Он должен был, по расчетам фашистов, затеряться среди мертвых. Благодаря
усилиям многих людей (начиная с безымянной женщины на улице
Флорида, которая запомнила номер «рено») его
имя не попало в зловещие списки, он был спасен. И с этого времени его жизнь уже
не принадлежала ему, всю жизнь он должен был продолжать борьбу.
— Некоторые, кто долго живет за границей, уже забыли многое, что связывало
их с прошлым, им кажется, что о них все забыли. Встречаясь с этими людьми, я
стараюсь убедить их, что они не забыты. В Чили, наверное, нет семьи, в которой
не было бы беженцев.
В Чили, несмотря на все запреты, есть комитеты родственников казненных и
родственников без вести пропавших. Диктатура старается разрушить эти
организации, но они появляются как грибы. Сегодня Чили как человек убитый
горем, к которому люди идут на помощь...
В те дни, когда диктатура отмечала семилетие своего правления, английский
журналист Хью О'Шонесси из «Файненшнл таймс»
писал: «Сантьяго похож на некрасивую женщину, которая прибегает ко всевозможным косметическим ухищрениям, чтобы выглядеть
лучше. Фасады зданий правительственных учреждений заново покрашены и по вечерам
подсвечиваются прожекторами. Метрополитен чистый, действует быстро, витрины
дорогих магазинов сверкают... В то же самое время в Сантьяго живут дети, ничего
не знающие о своих родителях, голодные дети, дети с глазами, полными страха...»
Известно, что в день проведения так называемого референдума, затеянного с
целью придать диктатуре видимость законности, на улицах Сантьяго, на всех
перекрестках, стояли подготовленные для уличных боев карабинеры в шлемах с забралом,
вооруженные автоматами. Карабинеры были и на участках, где проходило
голосование.
— Как вы оцениваете положение фашистской хунты сегодня?
— У хунты меньше сил, чем было раньше, хотя генерал Пиночет рассчитывает
пробыть у власти еще как минимум одиннадцать лет.
Пиночет утверждает, что в стране усиливается «движение народных масс»,
проникнутых идеями «национал-социализма». Он стремится
создать о себе за рубежом представление как о деятеле, готовом допустить в Чили
либерализм «в разумных пределах». Между тем известны факты: людей, арестованных
за «агитацию на рабочем месте против проведения референдума», пытали, один
скончался во время пыток. Из четырех тысяч прошений об обжаловании, поданных
незаконно арестованными гражданами, было удовлетворено лишь одно, однако и этот
человек в конце концов не был освобожден. Он просто
исчез: его фамилия перестала фигурировать в списках, и только. Аресты, пытки,
репрессии и «исчезновения без вести» — все это существует все семь лет режима
Пиночета. Данные, опубликованные в результате «референдума» и якобы
демонстрирующие поддержку Пиночета большинством избирателей, невозможно
проверить. Этим данным невозможно верить. (Карабинер у урны для голосования...)
Что может рассказать товарищ Гереро о себе?
Пока очень немногое.
Когда-нибудь мы узнаем о нем больше. Во время нашей встречи в Москве Мануэль Гереро дал почитать свой
рассказ. Он написан от первого лица. Это автобиографический рассказ? Не только.
Героем может быть назван всякий, кому пришлось испытать в Чили страх исчезнуть
без вести, кому пришлось собирать все силы, чтобы выжить, все мужество выжить,
все мужество верить.
Мы публикуем этот рассказ.
Записала Н. НИКОЛАЕВА
Сканирование и обработка: Вадим Плотников
Опубликовано в журнале «Ровесник», 1981, №2
В здании, где я находился, звуки жили своей собственной
странной жизнью; приглушенные и невнятные, они долго раскатывались,
перекликались и замирали в пустых и гулких коридорах. Напрягая слух, я слышал
прерывистые и глухие удары сердца — погребальный звон по убитым надеждам,
счастью и жизни. Время сочилось предательски медленно, капля за каплей,
застилая сознание тяжкой глухой пеленой. И не было сил унять слезы, ручьем
стекавшие по щекам. От слабости меня бил озноб, измученное тело дрожало и
напрягалось как струна. Сердце стучало как взбесившийся метроном, готовое
выскочить из груди.
Сильные руки подхватили то, что некогда было моим телом, и крепко усадили
меня на жесткое кресло. Страстное желание увидеть эти руки и лица овладело
мной. Я отчаянно замотал головой, стараясь высвободиться из-под белой простыни,
которая плотно, как саван, окутывала меня с головы до ног.
— Не дергаться! — веско и строго прозвучало над головой.
Безмерное одиночество охватило меня. Кресло плыло через неведомые и гулкие
пространства, чужой и странный мир мягко, вкрадчиво обволакивал меня,
подхватывал, нес, баюкал мое бесплотное тело. Несвязной, путаной чередой
тянулись обрывки мыслей, размытые временем воспоминания, неясные слепые контуры
чьих-то лиц. Смятение и хаос владели мной.
К чему я пришел, чего добился? И где они, мои друзья, мои верные соратники?
Что сталось с теми, за кого я пролил кровь? Помнят ли они обо мне?
(Боль подкралась неслышно, как опытный бандит. Когда она насытится и уйдет?)
Где взять мужество, когда видишь, что жизнь уходит, как песок меж пальцев,
когда боль уже не абстракция, а жестокая реальность?
Я должен сражаться до последнего вздоха, я дал обет быть среди тех, кто
верит в мужество и победу.
— Не увозите его! Не надо! — отчаянно закричал женский голос.
И этот вскрик жалости вспышкой прорезал темноту, горячей волной докатился до
сердца и вновь пробудил в нем надежду. В кромешном аду, где жили люди без
имени, где царили беззаконие и утонченное зверство, блеснул слабый и робкий луч
милосердия.
Я не был одинок: рядом билось и страдало такое же сердце, лились такие же
слезы, и боль моя была частицей общей боли.
Что это было — проблеск человечности в бесчеловечном мире или иезуитская
уловка? Быть может, мои палачи лицемерным состраданием хотят заманить меня в
ловушку?
Не верю в это. Ведь должен найтись в этой своре нелюдей
хоть один человек!
Назойливый скрип колес снова вернул меня к реальности. Куда меня везут? Что
со мной будет?
Память воскресила самые дорогие мне образы. Сынишка, жена... Что там с ними?
Конечно, ждут, надеются, верят. Ради них стоит жить и бороться, терпеть и не
сдаваться. Мои друзья, живые и мертвые, как я мог забыть о них, поддаться
постыдной слабости, впасть в панику! Я не один — нас много. Я
вспомнил, как победно и гордо бились на ветру красные флаги, вспомнил о великом
братстве обездоленных и униженных, о нашей общей победе, о надеждах на лучшую
жизнь.
Такими мы были, такие мы есть. Могут убить меня — нельзя уничтожить нас.
«Уж больно ты ударился в патетику,— усмехаюсь я,— что было, то прошло, а
остались скрипящая каталка и забинтованная кукла, которая все-таки не хочет
умирать».
До переворота мы часто обсуждали возможность ареста и пыток.
Мы знали, что это конец, смерть, над нами всегда нависала эта зловещая тень,
угрожая неведомым, и мы приучили себя не замечать ее, не думать.
(Между воображаемым и реальностью — пропасть, утыканная
неожиданностями, как еж иголками. Мы знаем лишь сегодняшнее,
сиюминутное, не ведая, что принесет нам следующее мгновение. Имейте мужество. Смятение, боязнь неизвестного — удел слабых душ.)
Воспоминания обволакивали меня защитной пеленой, спасая от реальности.
...В Бульнесе зимней порой немилосердно хлестал
ливень, лишь на упряжке волов можно было проехать сквозь месиво грязи.
Смеркалось рано, мутный свет редких фонарей бесследно растворялся в вечернем
мраке. Ночи были черны и безлюдны. Мы с сестрой пробирались темными переулками,
прыгая через лужи, освещая себе дорогу фонариком-жучком. Либертад
(то есть Свобода) — так звали мою сестру. Не устрашенная ни
ливнем, ни полицией, каждый вечер она разносила по крестьянским домам газету
«Эль Сигло» (газета Коммунистической партии Чили.—
Ред.) Чтобы развеять мой страх, она рассказывала мне разные
истории, напевала песенки, весело смеялась, когда я спотыкался. Либер не нужна была моя помощь, но в свои ночные походы она
всегда брала меня, чтобы не чувствовать себя одинокой. Продрогшие, мокрые, мы
стучались в крестьянские дома, пропахшие дымом, жженым сахаром и мате — напитком бедных,— его пили, чтобы согреться и
заглушить голод. Надо было видеть эти огрубелые крестьянские лица, освещенные
радостной улыбкой, чтобы понять, как нужна им была наша газета. Выставлялось на
стол бесхитростное угощение — нас, почтальонов надежды, встречали как дорогих
гостей. Нашей радости не было предела, когда, измученные и озябшие, мы
переступали порог нашего дома. Нас ждал жаркий огонь очага, улыбка матери и,
даже если было очень туго с деньгами,— чашка горячего чая и румяная лепешка.
(Стоит мне закрыть глаза, и я вижу наш старенький
глинобитный домишко, просторный двор с раскидистым царственным апельсиновым
деревом; его густая прохладная тень была моим крохотным детским раем, где
быстро высыхали слезы и забывались обиды.
Когда-нибудь я вернусь в свой дом, и, даже если от него не осталось ни
камня, я все равно отыщу то старое апельсиновое дерево, под которым прошло мое
детство.)
В памяти вставали все новые и новые картины: жаркие споры над передовицей
«Эль Сигло», наши долгие странствия с отцом по всей
Чили — он был писателем, издателем, продавцом книг и в свои путешествия всегда
брал кого-нибудь из нас. Он рассказывал нам о партии, ее истории, победах и
поражениях, от него мы унаследовали ненависть к несправедливости и великий дар
сострадания к людям. Он научил нас чувствовать прекрасное.
Я помню, как однажды на закате, когда вечерний воздух напоен всеми земными
ароматами, мы увидели из окна вагона сказочно красивую радугу. Мы вышли на
полустанке и, изумленные, застыли перед этим чудом, не заметив, как тихо
тронулся и исчез вдали поезд. Я помню, отцовские нескончаемые разговоры с
крестьянами из окрестных деревень. Отбросив всегдашнюю замкнутость и
настороженность, они распахивали перед ним свои души, видя в нем заступника.
Я так прирос сердцем к этим людям что не могу без
них. Мой народ, партия, семья, моя человеческая суть — единая и неразрывная
нить.
...Кресло резко повернуло, толчки колес по булыжной мостовой болью
отозвались в моем теле. Я слышал смех, обрывки разговора — привычный шум
людской жизни. Я представил, сколько любопытных взоров останавливалось на мне
во время этого путешествия, хотя едва ли,— здесь давно уже бродит смерть —
здесь трудно чем-нибудь удивить.
— Не увозите его, не увозите! — звенел у меня в голове женский голос, голос
той женщины, которая, пересилив ужас, протянула мне руку дружбы и сострадания.
Страха не осталось и следа, я чувствовал, как в меня медленно вливались сила и
мужество, вера и надежда.
Путешествие пришло к концу. Кресло остановилось, меня подняли, бесцеремонно,
как мешок, свалили в машину, которая резко рванула с места.
Держись, Педро Гонсалес, путешествие продолжается!
Я не знал, куда мы едем, но не чувствовал себя одиноким.
Перевел с испанского В. ТУЗ
Сканирование и обработка: Вадим Плотников
Опубликовано в журнале «Ровесник», 1981, №2