А. К. Дживелегов
Армия Великой французской революции
и ее вожди
ГЛАВА VI
Армия и Конвент. Карно
Поражение на Рейне и в Бельгии, в связи с изменою Дюмурье, делали положение Франции чрезвычайно опасным. Не только старые противники удвоили свои усилия, но со всех сторон стали появляться новые. Этому способствовала перемена точки зрения на цели войны. Пока у власти стояли жирондисты, целью войны была вооруженная пропаганда. Согласно декрету 19-го ноября 1792 года, Франция обещала «братскую помощь и поддержку» всякому народу, который захочет завоевать себе свободу. Когда у власти оказалась партия Горы, точка зрения переменилась. Декретом 15-го декабря того же года взгляд на задачи войны был выставлен совершенно другой. Теперь речь шла уже о настоящей революционной войне. Конвент приказывал генералам ниспровергать
- 54 -
аристократические власти, конфисковывать церковные имущества, упразднять все феодальные повинности и вводить повсюду французскую правительственную систему. Одно это уже вызвало противодействие. Положение еще больше усложнилось после казни короля. Трагедия 31-го января 1793 года навсегда поссорила французскую революцию со старой Европой. С точки зрения старых монархий не было ничего противоестественного в поддерживании сношений с Французской республикой, — они к республике привыкли. Но когда республика отрубила голову королю, она сразу сделалась неприемлемой. Поэтому, очень скоро после казни короля против Франции выступили и те государства, которые раньше с нею не воевали. Прежде других Англия, потом Голландия, потом Рим, потом Неаполь, наконец, Испания и Германская империя. Нейтральными оставались только Швейцария, Дания, Швеция, Турция и две Итальянских республики — Венеция и Генуя. Поражение Кюстина на Рейне и Дюмурье Бельгии, казались очень плохими предвестниками будущего. Бельгию пришлось очистить. Из всех завоеваний Кюстина удалось сохранить только Майнц, да и тот был осажден без всякой надежды на спасение. В тылу поднялась Вандея, Бордо, устраивали заговоры жирондисты, восстал Лион, Тулон пустил к себе англичан. Казалось, Францию может спасти только чудо. И это чудо совершил Конвент.
Конечно, Конвенту было бы чрезвычайно трудно сделать то, что он сделал, если бы между многочисленными противниками Франции парило единство. Но после Неервиндена этого единства оказалось не больше, чем перед Вальми. Конвент сумел воспользоваться тою отсрочкою, которую представила ему неурядица и отсутствие плана среди союзников. Конвент прекрасно понимал, что для того, чтобы выйти из затруднений, необходимо прежде всего преобразовать
- 55 -
армию. Армия никак не могла притти в сколько-нибудь нормальное состояние. Противоположность между старыми ли не иными полками и новыми волонтерскими, постоянная вражда между ними приводили к тому, что армия представляла все, что угодно, только не единство. Потери в линейных полках нельзя было возместить, потому что люди не шли служить туда на старых условиях: гораздо выгоднее было поступить в Национальную армию и записываться в волонтерские батальоны. А волонтерские батальоны таяли не по дням, а по часам, благодаря дезертирству. Противоположность между линейными полками и волонтерскими батальонами превращалась мало помалу в предмет политических и партийных пререканий. Защищать линейные полки стало представляться делом опасным и контр-революционным. Наоборот, защищать волонтерские батальоны сделалось признаком якобинского и санкюлотского хорошего тона. В старых линейных полках получался огромный не достаток в солдатах, благодаря потерям на полях сражения, в волонтерских сверх того, благодаря дезертирству и отсутствию дисциплины. А так как вдобавок волонтеры нанимались только на одну кампанию, а кампания по закону кончалась 1-го декабря, то 1 декабря начинался исход волонтеров с фронта по домам.
Все эти обстоятельства заставляли людей, занятых вопросами урегулирования организации армии, решительным образом поставить вопрос о слиянии старых полков с новыми батальонами. Чрезвычайно неблагодарную задачу защищать эту мысль перед Конвентом взял на себя Дюбуа-Крансе. С цифрами в руках и с неопровержимыми данным он доказывал необходимость слияния. «В декабре, говорил он, в ваших линейных войсках не хватало 34.122 чел., а в настоящий момент (Дюбуа-Крансе говорил 7 февраля 1793 года) несомненно больше 40.000. Волонтерские батальоны
- 56 -
в ноябре насчитывали вместо 800 чел.; требуемых по закону, всего 559. С тех пор эта цифра еще уменьшилась. Есть батальоны, в которых нет и 100 человек. Если к этому прибавить недостаток людей в кавалерии, в легких войсках и в артиллерии, то окажется, что вам придется призвать по набору 300.000 чел., из которых 100.000 для линейных войск, а 200.000 для волонтерских батальонов, — хотя у вас есть офицеров, генеральных штабов и кадров на 800.009 чел. Таким образом, необходимо столько же, в интересах наших финансов, сколько и для упрощения военной администрации и операций на фронтах и для обеспечения комплекта армии принять необходимые меры. Дюбуа-Крансе предлагал оставить в неприкосновенном виде линейные батальоны, как наиболее опытные и связанные обязательством долговременной службы, и с ними соединить волонтерские батальоны. «Соединение одного линейного батальона с двумя батальонами волонтеров, которые вам предлагают, и превращение их в одну часть, — дезорганизует только штабы. Основа всякого батальона — офицеры и солдаты, остается та же самая. Таким образом образуются полубригады из. трех батальонов с одною ротою артиллерии и 6 пушками, — организация чрезвычайно простая для генералов, которые в своих операциях всегда ведут счет по батальонам, полубригадам, бригадам и дивизиям. Наконец, эта операция дает полную возможность комплектовать войска, ибо становится совершенно безразличным для волонтеров принадлежать к тому или другому батальону: у всех будет одни и тот же режим, одно и то же название».
Конвент, хотя и понимал, что реформа, предлагаемая Дюбуа-Крансе необходима, тем не менее не мог сразу отказаться от старых точек зрения: хотя Дюбуа-Крансе и избегал ненавистного слова полк, которое в глазах якобинцев отзывалось старым порядком, и заменял его более современным
- 57 -
и более приятным для революционного слуха словом полубригада, но уже одна мысль о том, что волонтеры, это детище революции, будут слиты в нечто единое с солдатами старого порядка и станут под начало старых офицеров, наполняла якобинцев негодованием. Дюбуа-Крансе выслушал много возражений. Ему пришлось напрячь все усилия, чтобы одержать победу. Он говорил: «Армия дезорганизована, ибо, принимая во-внимание разложенность различных элементов, которые ее составляют, можно видеть каждый день, что солдаты дезертируют, чтобы вступить в ряды волонтеров, и даже полковники волонтеров ходатайствуют, как об особой милости, чина подпоручика в линейных полках. Никто почти не доволен своим положением, и если патриотизм сравнивает всех в момент сражения, он является новой пищей для страстей на другой день после сражения... Вы не забыли, надеюсь, о том, что я оказал о необходимости призвать раньше, месяца 300.000 человек. Нужно говорить определенно и не скрывать правду. Этот призыв может состояться только путем набора всех граждан во всех департаментах, способных носить оружие... Как только вы ударите в набат, необходимо, чтобы все граждане взялись за оружие и поспешили на свои места. Будем ли мы настолько беспечены и настолько нерассудительны, чтобы ждать от доброй воли граждан тех усилий, которые требуются сейчас велением обстоятельств?»
21-го февраля был издан декрет, который принимал в общем все основные положения доклада Дюбуа-Крансе. В нем говорилось, что отныне прекращаются всякие различия между линейными полками и национальными волонтерами, что образуется одна единая пехотная часть, полубригада, составленная каждая из одного батальона прежних линейных полков и двух батальонов волонтеров. Форма будет общая, жалованье будет общее. Но, подчиняясь давлению
- 58 -
левой, Конвент постановил, что декрет войдет в силу лишь после окончания камлании 1793 года. Это была уступка якобинцам, которые боялись, что реформа, проведенная перед лицом врага, может окончательно дезорганизовать армию. Однако, многие из генералов, и в том числе Дюмурье, не стали дожидаться конца кампании и немедлено же провели так наз. амальгаму. Если бы все генералы последовали примеру тех, кто не хотел ждать истечения срока, указанного в декрете, быть может многие из тех печальны к явлений, от которых армия страдала в течение всего 1793 года, могли бы быть избегнуты.
Мы помним, как печально началась весенняя кампания, и какие неудачи постигли французов в Бельгии и на Рейне. Нужно было преобразовывать армию, ибо со всех сторон приходили известия о том, что в ней дела идут все хуже и хуже. Генералы жаловались на то, что у них разбегаются солдаты, что не хватает людей, что дезертирство опустошает ряды, что солдаты не подчиняются никакой дисциплине, грабят население. Бернонвиль, когда он был еще на фронте, жаловался, что в одной из его рот осталось всего двое: один подпоручик и один сержант. Маршевые батальоны, приходившие на пополнение, оказывались совершенно негодным материалом, потому что они были не обучены и не одеты, Бирон писал военному министру: «У меня слишком много ртов и слишком мало рук для дела». Убеждения не действовали на волонтеров, они считали себя в полном праве уходить, ибо срок их службы составлял только одну кампанию. Конвент много раз издавал декреты, в которых призывал волонтеров вспомнить о долге. «Закон, гласил один из этик декретов, позволяет вам вернуться домой, лик родины требует, чтобы вы остались». Все было бесполезно.
После измены Дюмурье, агенты военного министра Лебрена сообобщали ему следующие сведения о положении дел в
- 59 -
Бельгии и на границе: «Все линейные войска с самого начала войны не переставали давать доказательства своего мужества. Линейная пехота собралась под своими знаменами, за то часть волонтеров рассыпалась, побросала или распродала свое оружие и совершила ряд эксцессов, — плод отсутствия дисциплины, и вопиющего невежества офицеров». - Немного позднее: «Дух армии превосходен, но выправка волонтеров вызывает возмущение. В качестве лиц, назначающих своих начальников, они считаются с ними не больше, чем обыкновенно считаются со своими креатурами, и это происходит оттого, что они выбирают без всякого внимания к военным талантам и к моральному превосходству кандидатов. А ведь дело совсем не в том, чтобы быть патриотов, а в том, чтобы уметь защищать родину. Я видел здесь, что волонтерские батальоны везут за собою по двадцати или больше телег, когда они находятся в движении, и что эти телеги так полны женщинами, детьми, колыбелями, что не остается никакого места для больных и для солдатской клади». В это же время представители Конвента при северной армии Карно и Дюкенуа писали Конвенту: «Волонтеры не хотят подчиняться никакой дисциплине, они являются бичем своих хозяев и приводят в отчаяние деревни. Рассеянные по постою, где они только шляются, они подвергаются опасности быть рассеяными и изрубленными сколько-нибудь предприимчивым неприятелем... Мы не знаем, что делает военное бюро, но наши волонтеры всегда голые. Нужно признаться, что это бездонная бочка: едва солдат получает башмаки, как он уже идет их продать. Некоторые продают даже свое платье и свои ружья». Несколько позднее они же пишут: «Дух жадности обуревает всех и губит все; честь уже не при чем... Невозможно исчислить все зло, которое произвела система замены рекрутов. Из нее вытекает, что люди привыкли продаваться, подобно скотине, что они сделали
- 60 -
себе ремесло из дезертирства, для того, чтобы продаваться пять или шесть раз в разные батальоны, и что крепкие люди, которые должны были итти в поход, заменяют себя хромыми, пьяницами и безпутными. Это урок для будущего». Еще позднее, сообщая о взятии одного пункта у неприятелей и о последовавшем вслед за этим грабежом, Карно пишет Конвенту: «Солдаты почти все были более или менее пьяны. На каждом шагу кто-нибудь падал... Их мешки были так полны наворованными вещами, что они не могли их нести... Невозможно думать о каком бы то ни было последовательном завоевании с такими войсками, как бы они ни были храбры. Ничто не может устоять против их первого удара. Но как только он нанесен, разнузданность начинается повсюду, и если бы неприятель сумел повернуть назад, он бы мог произвести страшную резню» . Другие комиссары Конвента, Дюбуа-Крансе, Девиль, Гаспарен, Альбит, требуют немедленного введения в жизнь декрета об амальгаме. Девиль сообщает, между прочим, любопытные факты, показывающие, как сильно было среди линейных войск нежелание объединяться с волонтерами и принимать их форму, ибо согласно декрету, общей формою должен был быть синий мундир волонтеров, а не белый — линейных войск. Девиль пишет: «Соперничество между линейными войсками и волонтерами становится все более острым. Каждый день полковникам волонтеров предлагают место капитана в линейных войсках. Каждый день, вопреки закону, дают новую одежду линейным солдатам. Есть основание опасаться, что вскоре линейный солдат будет краснеть от мысли стать равным волонтеру... Я не вижу другого лекарства против возможных несчастий, как немедленное образование полубригад по мере того, как будут соединяться два волонтерских батальона с одним линейным, и немедленно же дать форму национальной гвардии всем линейным солдатам. Это изменение
- 61 -
формы будет стоит расходов, но я отвечаю, что республика выиграет от него во сто крат, ибо всякое различие будет устранено».
Конвент прекрасно понимал что все эти меры были действительно необходимы, но для того, чтобы их провести, нужно было преодолеть очень энергичное сопротивление левой, а между тем, якобинцы усиливались все больше и больше. После того, как 31-го мая 1793 года из Конвента были исключены все наиболее видные жирондисты, у якобинцев, оказалось большинство, и все направление политики перешло в руки их вождей. Дантон еще сохранял свою власть, но ему становилось все труднее бороться с возраставшим влиянием Робеспьера. 27-го июня Дантон должен был покинуть Комитет Общественного спасения, которым он руководил, и уступить власть Робеспьеру и его ближайшим друзьям. Якобинское правление воцарилось надолго. Каким же образом якобинцы думали разрешить все те сложные вопросы, которые выдвигала война?
Прежде всего должность военного министра, которая была соединена с очень реальной властью и при Учредительном Собрании и при Законодательном Собрании, постепенно стала становиться чисто декоративной. После того, как вышел в отставку жирондист Серван и должен был отказаться от своей должности заместивший было его Дюмурье, военным министром сделался Паш, ставленник жирондистов, но очень быстро начавший проникаться совершенно другой политической идеологией. Пашь был честолюбив и искал популярности. Его помощники вносили в армию политику, проповедуя ей якобинские идеи. Дезорганизация армии в конце 1792 и в начале 1793 года целиком лежит на ответственности Паша. Он окончательно расстроил продовольственную организацию. Добровольцы покидали свои ряды с криком: «Кормите нас и одевайте, иначе мы уйдем».
- 62 -
Когда генералы требовали сапог для солдат, им присылали детскую обувь. Господство Паша кончилось тем, что Дюмурье поехал в Париж и убедил Конвент сместить его. Место Паша занял Бернонвиль, из которого мог выработаться прекрасный военный министр. Его звали Аяксом французской армии. Он был отлично знаком с солдатом, долго командовал и занимал высокие посты, был очень строг в вопросах дисциплины и великолепно знал, чего не хватает армии для того, чтобы двигаться вперед, не оглядываясь по сторонам. Правда, он был склонен к фанфаронадам, любил театральные эффекты и громкие слова, но это не шокировало ни солдат, ни подчиненных ему офицеров. Если бы Бернонвиль остался на своей должности дольше, быть может в армии не было бы многих недостатков, которые потом так ее одолевали. Как мы знаем, Бернонвиль своим бывшим приятелем Дюмурье был выдан австрийцам. Его место занял Бушот, уже настоящий якобинец, который больше заботился о том, чтобы в армии был силен дух патриотизма, чем боевая готовность. Своей угрюмой нетерпимостью и полным отсутствием каких-бы то ни было предвзятых симпатий и антипатий, умением выбирать людей, Бушот сделал довольно много. Но душою обороны были не военные министры, — душою обороны был человек, который был просто членом Комитета Общественного Спасения. Это был Карно.
Ему было около 40 дет, когда он вышел на большую арену истории. В молодости он был инженером, занимался научными вопросами, много путешествовал. Его первая работа, обратившая на себя всеобщее внимание, была посвящена Вобану, великому инженеру и теоретику крепостной войны. Карно взял его себе за образец и ему суждено было продолжать во французской армии традиции Вобана. Мы знаем, что инженерные войска вместе с артиллерией всегда составляли, как при старом порядке, так и в начале революции,
- 63 -
цвет французской армии. Карно воплощал в себе так же, как в свое время Вобан, лучшие качества французского инженерного офицера: огромные специальные знания, острый ум, железную трудоспособность и чрезвычайно ясный взгляд, котором умение схватывать детали, свойственное математику, сочеталось с почти художественным чутьем — с даром безошибочно охватывать целое. Революция сделала его одним из самых страстных патриотов и сторонников новых идей. Правда, в одном отношении Карно уступал не только своему, великому образцу, но и многим из своих товарищей по работе во время революции. У него не хватало широты государственного человека. Он был великолепным военным министром. Он сделался, как говорили тогда, организатором победы, но он никогда не мог возвыситься до широкого политического охвата тех событий, которые он переживал. И быть-может то, что у него не было политического гения и неизменно связанного с ним политического честолюбия, способствовало тому колоссальному успеху, который сопровождал его работу. Методичный, предусмотрительный, Карно, приступая к своей грандиозной задаче, не хотел ничего оставить случаю. Он хотел предвидеть все и все рассчитать заранее. Он начал, как инженер. Он объехал и осмотрел всю восточную и всю южную границу Франции, чтобы увидеть, куда нужно направить самые большие усилия. В начале перед ним рисовался план чисто инженерной защиты родины. Потом, постепенно, этот план расширился. Силою вещей Карно оказался выдвинутым на роль главного руководителя всего военного дела. Он окружил себя сотрудниками, которые прошли свой служебный стаж в старой армии и которые решили отдать свои силы защите родины при новых условиях, хотя почти все они принадлежали дворянству. То были: Дарсон, Фавар, Лакюэ. Карно приходилось защищать их против якобинского натиска энергично,
- 64 -
порою с ожесточением. Но он не выдавал своих сотрудников никому. Он умел выбирать людей. Он умел распознавать таланты по самому мимолетному проявлению. Ему достаточно было увидеть офицера в небольших чинах пылу сражения и он сразу определял, чего он стоит. Его безошибочному взгляду обязана была Франция тем, что во главе ее армии появилась та бесподобная плеяда генералов, которые спасли ее от иноземного нашествия, и которые понесли далеко за ее пределы ее знамена. Якобинцы его очень не любили. Карно с его скромностью и простотой, сего отсутствием тщеславия, чуждый жеста и революционной фразы, казался им живым укором. Но Карно был нужен. Другого человека, более приспособленного к выполнению той Задачи, которая легла на страну, найти было невозможно. И Карно была представлена полная свобода. 14 августа 1793 года Карно вступил в число членов Комитета Общественного Спасения, занял свой кабинет, привел туда своих сотрудников, обложился картами и чертежами и начал работать. Положение его было чрезвычайно трудно. В качестве члена Комитета, Карно был ответственен за все его акты, в том числе и за те, которые вызывали самое большое возмущение. Под очень многими смертными приговорами стоит его подпись. Карно, стиснув зубы, подписывал свое имя под Приказами, отправлявшими на гильотину десятки людей. Но это не мешало ему ненавидеть Робеспьера, а его роль в Комитете Общественного Спасения, сознание того, что он нужен, что без него террористы не обойдутся, создавала ему настолько независимое положение, что он мог говорить Робеспьеру, Кутону и Сен-Жюсту такие вещи, сотой доли которых было бы достаточно для другого, чтобы отправиться на Грэвскую площадь. Он бросал Сен-Жюсту в лицо такие фразы: «Ты и Робеспьер стремитесь к диктатуре» . «Я взял себе право, говорил позднее Карно с трибуны,
- 65 -
называть Робеспьера тираном всякий раз, когда я с ним разговаривал». Робеспьер платил ему самой бешеной ненавистью. «Если его терпят в Комитете, признавался он, то это потому, что он нужен. При первой же неудаче наших армий его голова скатится». Сен-Жюст говорил ему: «У тебя есть связи с врагами патриотов. Знай, что мне достаточно нескольких строк, чтобы составить твой обвинительный акт и заставить гильотинировать тебя в два дня». Но тронуть Карно все-таки не решались, ни во время террора, ни позднее, когда при термидорианской реакции начались гонения на активных якобинцев. Был однажды случай, когда в Конвенте один из роялистов Анри Ларивьер, требуя суда над целой труппой людей, произнес имя Карно, и Конвент, одержимый контр-революционным пылом, готов был уже отдать Карно в жертву гильотине. Но достаточно было кому-то из задних рядов крикнуть: «Что вы делаете? Карно организовал победу!» — и Конвент устыдился. Сталкиваясь с Робеспьером, Кутоном и Сен-Жюстом каждый день, Карно старался работать изолированно. Он не вмешивался в высокую революционную политику, не спорил с красным триумвиратом по вопросам о казнях, об убийствах и о коммунистических мероприятиях. Но он никогда и не защищал этих мер ни в Конвенте, ни в Коммуне, ни в якобинском клубе. Он совершенно устранился от сношений с департаментами по вопросам об углублении революции. Он знал свой кабинет, ему нужно было руководить организацией армии, направлять ее движение. Дела у него было столько, что хватило бы на целый штат таких же работников, как он сам, и он с головою ушел в это дело. Ему часто некогда было даже сходить домой пообедать. Он закусывал тут же, среди бумаг и чертежей, куском хлеба, который запивал лимонадом. Рядом с ним, в том же приблизительно положении, работали Робер Ленде и Приер из Котдора, на ответственности
- 66 -
которых лежало снабжение армии, и Жанбон Сент-Андре, который управлял флотом. Это была группа технических работников, которая своим самоотверженным трудом, своей преданностью делу и своим пламенным патриотизмом вынесла государственный корабль из тех бурных волн, которые готовы были его захлестнуть.
Кабинетная работа не поглощала Карно целиком и невозможно было, сидя в Париже, руководить военными делами так, чтобы не делать никаких ошибок. Карты часто приходилось, менять тишину своего кабинета а шумную работу в самом пекле фронтовых дел. И ему нечего было учиться этому. Простым членом Конвента задолго до вступления своего в Комитет Общественного Спасения, Карно посещал фронт и ознакомился с положением дел. При первых слухах об измене Дюмурье он в числе других депутатов, был отправлен в Северную армию, чтобы урегулировать там положение дел. Он лишь случайно не попал в ставку Дюмурье и не был выдан им австрийцам. Когда слух об измене Дюмурье подтвердился, именно Карно собрал разбросанные в разных местах отряды армии Дюмурье, вдохнул в них патриотический пыл, увлек за собою и сделал невозможным затею генерала-изменника — вести за собою в Париж против Конвента вверенные ему войска. Позднее, когда нужно было заново разрабатывать все планы войны и выполнять их, Карно после того, как был уже установлен основной план камлании, не оставлял в покое генералов, которые должны были вести войска и выполнить намеченную задачу. Он думал, что ему удастся добиться фактического руководства из Парижа, но когда Гушар оказался не в состоянии сообразовать свои действия с точными предписаниями Карно, он сам поспешил на фронт. Операция Гушара три Гондшооте не привела к тем результатам, которых ожидал Карно, благодаря недостатку энергии у главнокомандующего. Гушар был
- 67 -
смещен и заменен Журданом, которого нашел Карно. Чтобы не повторилось то-же самое, Карно сопровождал нового главнокомандующего и вместе с ним командовал в решительном сражении при Ваттиньи. В нем он распоряжался, как верховный начальник, и вел солдат в атаку со шпагою в уке, как рядовой лейтенант. А когда все было кончено, враг отступил и стратегическая задача была решена блестяще, Карно отдал всю славу победы Журдану. Несколько позднее он угадал в юном начальнике батальона, который сыпал на каждом шагу самыми яростными якобинскими тирадами, первоклассного полководца. Это был Гош.
Так, меняя кабинет на поле сражения и шум битвы на тихую работу над картами, Карно до конца стоял на своем посту, скромный и простой, непоколебимый в своем упорстве и готовый пожертвовать всем, чтобы одолеть опасности. Это он создал те 14 армий, которые отбили врага повсюду и которые сделались способными в руках даровитых генералов раздвинуть границы Франции до Рейна и дальше. Когда Карно взялся за работу, в армии было немногим больше 200.000 человек. Когда он кончил свою работу, 14 армий республики насчитывали 1.200.000. Когда он начинал, отсутствие дисциплины, дезертирство, плохое снабжение, недостатки организаций постоянно опустошали ряды войск. Когда он кончил, армия представляла крепко спаянное целое, сильное организацией и непобедимое по духу патриотизма, который ее одушевлял.
Карно был не только организатором в собственном смысле этого слова. Его работа была шире. Сидя в своем кабинете, он задумал и провел реформу гораздо более серьезную, реформу всего военного дела, всего старого военного искусства. Господствовавшая стратегия и тактика были стратегией и тактикой, выработанной, главным образом, в Семилетнюю войну. Основою ее был методический маневр.
- 68 -
Карно понимал, что с его солдатами, набранными второпях, плохо вооруженными, плохо снабженными, голодными и разутыми, нельзя было вести такую систематическую и правильную войну, как со старыми дисциплинированными войсками. Он понимал, что и в тактике, и в стратегии нужно придумать что-то такое, что давало бы возможность использовать главное преимущество плохо организованных и мало дисциплинированных революционных солдат: и несокрушимый порыв. И он нашел и новую тактику, и новую стратегию. Конечно, не он один искал и находил новые принципы военного искусства. Генералы, присылавшие ему свои донесения, раскрывающие недостатки существующих способов ведения войны, давали ему толчки для его творческой работы, а подчас и подсказывали главные основные идеи. Особенно много в этом отношении помогал ему, как мы увидим, Гош. Заслугою Карно было то, что умел разглядеть в этих на спех набросанных, иногда плохо додуманных до конца, мысль генералов, здоровые зерна. Он их систематизировал, приводил в порядок и от имени власти делал эти - новые идеи обязательными для всех армий революции.
В одном из своих донесений Комитету Общественного Спасения Карно таким образом формулировал сущность реформы военного дела, назревавшей в его сознании: «Нужно уравновесить искусство количеством и вести войну массами людей: направлять в пункты атаки столько войск и. артиллерии, сколько можно собрать; требовать, чтобы генералы находились постоянно во главе солдат, чтобы они давали им пример мужества и самопожертвования; приучить тех и других не считать никогда неприятеля, а бросаться на него очертя голову, со штыком на перевес, не думая ни о перестрелке, ни о маневрировании, к которому французские солдаты совершенно не приучены и не подготовлены».
Основанием его тактики было, словом, наступление
- 69 -
глубокими колоннами. После энергичной артиллерийской подготовки Карно приказывал бросать батальон за батальоном в тот пункт, от которого зависела участь боя. Эта тактика требовала огромных жертв людьми. Но ни Карно, ни генералы, ни солдаты, не считали тех, кто оставался на поле сражения. Смерть была ничто. Важна была победа. И Карно понимал, что французскому темпераменту революционному подъему масс роднее всего именно такая тактика. Когда загремит марсельеза и солдат увидит впереди трехцветный шарф и шляпу с перьями генерала или комиссара Конвента, несущегося верхом на коне под пулями и ядрами, он ринется и все сокрушит на пути. Факты показали, что Карно судил верно, и что та тактика, которую он сделал тактикою революционных армий, несла спасение стране.
И стратегия. Карно была другая, чем та, которая существовала до революции и которой руководились генералы, стоявшие во главе неприятельских армий. С солдатами революции нельзя было пользоваться сложными маневрами, для этого революционные армии были слишком плохо снабжены и механизм их был слишком элементарен. То, что называлось искусством маневрирования, нужно было заменять быстротою передвижения. Революционный маневр был манёвром быстроты. Когда Гош прислал в Комитет Общественного Спасения свою знаменитую записку, предлагавшую, как мы увидим ниже, новые основы стратегии, Карно понял, что Гош подает ему яблоко с древа познания. Основою стратегии Карно была простая задача: пользоваться разделением неприятельских сил и стараться быть в каждом данном случае сильнее отдельных групп неприятельских армий, хотя бы общая численность неприятеля была больше. Это была та стратегия, которую применяли Моро и Сугам при Туркуане, Гош в Германии в 1794 и 1796 гг., и которую сделал такой классически
- 70 -
законченной Бонапарт в своих бесконечных войнах. Нужен был именно гений Карно, чтобы суметь объединить отдельные указания практики и в случайных набросках генералов найти общие руководящие идеи. Карно можно упрекать порою в некоторой педантичности при выработке стратегических планов, особенно ярко сказавшейся в навязанном Журдану и Моро плане немецкой кампании 1796 года. Но за ним нужно признать ту заслугу, что, несмотря на отдельные ошибки, он верно понимал дух своего времени, хорошо знал своего солдата и умел угадывать, куда нужно наносить удары тем противникам, с которыми Франции приходилось иметь дело.
Дальнейшая карьера его была такова, какой можно было ожидать, принимая во внимание отсутствие у него широких политических горизонтов и умения разбираться в сложной сети непрерывно сменяющихся политических явлений. Он ушел от дела, когда во главе Франции утвердились термидорианцы, представлявшие победоносную буржуазную стихию, явившуюся на смену яркого демократизма, сильно окрашенного коммунистической струей. В 1795 году он сделался членом Директории. Но его прошлое, приставший к нему и не стиравшийся якобинский ярлык делали его неприемлемым для торжествующей буржуазии. После переворота 18 фрюктидора, которым господствовавшая партия обезопасила себя от натиска слева, Карно должен был бежать, чтобы не поплатиться головою или, в лучшем случае, ссылкой. Он долго пробыл в изгнании, вернулся, когда уже царил Бонапарт, но вновь вознестись на ту высоту, на которой он был во время якобинской диктатуры, он уже не мог. Карно и Бонапарт друг друга не любили. И хотя Наполеон призывал его потом к активной работе, но Карно видной роли не играл. Ему не хватало самостоятельности и свободы. Вне этих условий организатор победы работать не
- 71 -
умел. Один только раз он воскресил свою былую славу: защищая в 1814 году Антверпен против союзников, которые так и не могли его взять. Конец жизни он снова провел в изгнании, потому что реставрация не прощала ему голосования за казнь короля. Он умер в Германии, работая над своими трудами по военно-инженерному делу. Его «Трактат о защите укрепленных пунктов» до сих пор считается классическим.
ГЛАВА VII
Якобинское воспитание и террор в армии
Якобинцы вовремя поняли, что, не овладев армией, они не могут овладеть положением. И мы знаем, что в самые первые времена революции они поставили одной из главнейших своих задач проникновение в казармы и пропаганду среди войск. Мы видели, к каким результатам привела эта пропаганда. Образование полковых комитетов в линейных полках, гонение, поднятое против офицеров из дворян, усвоение революционной фразеологии солдатами, — все это было делом якобинских агитаторов. Связь между якобинскими клубами и армией с тех тор так и не обрывалась. Когда появились волонтерские полки, якобинцы сейчас же перенесли все свои симпатии на них. Старая армия была объявлена армией отжавшей, неспособной возвыситься до понимания новых национальных задач, а волонтеры провозглашены единственной опорою страны, единственной надежной силою, которая может принести с собою спасение как от внешнего, так и от внутреннего врага. Когда началась война, задачи якобинцев сделалась сложнее. Пока военное министерство было в руках жирондистов, армию охраняли от политики. И Серван, и Дюмурье стояли на той точке зрения,
- 72 -
что армия должна сражаться, а не заниматься политикой. А когда министром сделался Паш, он, несмотря на то, что был ставленником тех же жирондистов, по отношению к армии, стал действовать по другому. Он искал популярности и хотел пользоваться поддержкою не только жирондистов, но и якобинцев. Он взял себе в помощники людей, которые вышли из недр якобинского клуба и которые рвались в армию, чтобы насаждать там якобинскую идеологию. Помощники Паша, Газенфранц и Венсан, стали применять систему, которую принял и Конвент. Они посылали в армию своих агентов, так называемых «Комиссаров исполнительной власти» . То были завсегдатаи якобинских клубов, буйные патриоты, ловкие ораторы, научившиеся в Париже действовать на массы. Их пропаганда в армии ставила себе одну главную цель: очистить штабы от всякой контр-революционной интриги, очистить армию от оставшихся еще офицеров, дворян и следить за тем, чтобы комиссары Конвента не увлеклись духом контр-революции. Это называлась «патриотизацией армии». Бернонвиль, сменивший Паша, прекратил якобинское миссионерство в армию, но оно с новою силою началось, когда министром сделался Бушот, плоть от плоти якобишзма. Теперь «обрабатывать» солдата было уже легче, чем при Паше. Военное министерство закупало в Париже большими партиями издания, которые поставили себе целью вести борьбу с контр-революцией. Журнал Марата «Друг Народа», листок Эбера «Отец Дюшен» и официоз якобинцев «Газета Горы» целыми тюками отправлялись в армию и раздавались солдатам. Вместе с литературой туда же шли и агитаторы. Их было много и они делали свое дело настойчиво и планомерно. Комиссар военного министра Дефрен писал Бушоту 16 мая 1793 года, т. е., еще до переворота в Конвенте, опрокинувшего, жирондистское большинство: «Я вам буду постоянно
- 73 -
повторять, что амальгама волонтеров и линейных войск является необходимой, чтобы уничтожить тот корпоративный дух, который ежедневно проявляется все в новых формах, благодаря глухим маневрам линейных офицеров... Необходимо при каждой армии создать постоянный и подвижной революционный трибунал». Дефрен не был самым буйным из комиссаров военною министерства. Там были другие, которые далеко превосходили его напряжением революционной страсти. Один из них, Селье, писал Бушоту того же 16-го мая из Северной армии: «Мы нашли армию в общем в хорошем состоянии, но общественный дух в ней необходимо оживить и в особенности направить на правильный путь, ибо существует очень много людей в разных частях войск, которые пытаются развратить ею и распространяют злонамеренные инсинуации между солдатами. Эти лица, в частности, очень малочисленны между офицерами, которые в общем больше заняты своими должностными делами и совсем не воодушевлены любовью к отечеству. На генералов, вообще говоря, смотрят дурно, ибо они по большей части из «бывших» или известны отсутствием гражданских чувств (civisme). Еще больше увеличивает недовольство против них огромное количество женщин, которые находятся при армии, иногда и мужском костюме, и которые сопровождают их повсюду... Солдаты часто жалуются на офицеров, из которых многие кажутся им подозрительными. Дезертирство пришло ужасающие размеры, дороги полны людьми, которые покинули свои знамена, и, несмотря на все предосторожности принятые для того, чтобы их арестовать в пути, им удается бежать. Я уверен, что это нужно приписать недовольству всякого рода против офицеров, равно как и полному пренебрежению, в каком офицеры оставляют солдата. Солдат совершенно не знает того, что происходит, он не осведомлён ни о чем, известия приходят в армию очень
- 74 -
случайно и чрезвычайно поздно. Принимая все необходимые меры защиты, не следует пренебрегать средствами против того внушающего тревогу состояния, в котором находится армия. Настоятельно необходимо изгнать из нее всех подозрительных офицеров, которые предают нас на каждом шагу. Необходимо уничтожить азиатскую роскошь, в которой живет генеральный штаб. Необходимо, наконец, чтобы комиссарам, которым поручено следить за тем, что происходит в армии, было вменено в обязанность осведомлять также, и солдата и предупреждать его против всяких злокозненных протеков и устранять всякий заговор против свободы... Пора, наконец, если мы хотим победить, очистить армию от тех преступников, которые ее заражают, и заменить их во всех должностях настоящими санкюлотами». Естественно, что главная часть нападок обращается не против волонтерских батальонов, а против линейных частей. 30-го мая Селье и другой комиссар военного министерства, Варен, отправляют Бушоту целый якобинский донос на один из линейных полков. «Этот полк, - пишут они, известен во всей армии своими дурными принципами; мы видели нескольких из его солдат, которые могут сделаться хорошими солдатами, если у них будут офицеры-патриоты... Мы уже вам говорили много раз, что линейные части, вообще говоря, плохи. Нам кажется, что есть средство помочь делу: распределить линейных солдат между волонтерскими батальонами. В них как раз не хватает очень много людей и этим способом их можно было бы сильно пополнить». Чтобы более успешно распространять патриотический дух в армии, Селье и Варен в июне 1793 года приступили к массовой раздаче в войсках «Журнала Горы» и «Отца Дюшена». Они доносят об этом Бушоту: «Трудно изобразить вам, с какой радостью приняли солдаты эти издания и какое впечатление произвело на них чтение о фактах, которые в них заключаются.
- 75 -
Нам остается только пожалеть, что у нас не было с собою достаточного количества, чтобы раздать, по крайней мере, по одному экземпляру на роту... Пока что, солдаты составляют между собою группы, кто-нибудь читает так, чтобы все могли слушать, и чтение кончается под крики «браво». Несколько дней тому назад мы уже раздали некоторое количество листков, озаглавленных «Республиканец», которые мы добыли у депутатов. С их помощью, а также тем, что мы им сообщили устно, мы осведомили солдат о дне 31-го мая, относительно которого их пытались ввести в заблуждение... В армии тетерь мыслят и рассуждают совершенно так же,как в Париже, и общественный дух, царящий среди солдат, тот же, которым одушевлены добрые республиканцы. Невозможно изобразить, какой переворот произвело все это в настроении армии в течение двух недель. Солдаты не знали ничего из того, что происходило в Париже. Сведения, приходящие на фронт, были искажены, но с тех пор, как мы приняли меры против всяких злонамеренных измышлений, после того, как мы стали проповедывать учение и принципы, которыми руководствуются истинные республиканцы, после того, как ко всем этим средствам мы присоединили раздачу патриотических журналов, солдаты неузнаваемы. Они воодушевлены совершенно другим духом. Чтобы в этом убедиться, достаточно объехать фронт… Мы думаем, что ничто не способствует так укреплению общественного духа, который распространяется в армии, как чтение газет. «Отец Дюшен» особенно произведет наилучшее действие». 24-го июня Селье и Варен отправляют новый донос на офицеров, «которые упорствуют в ношении своих старых форм и старых знаков отличия их чина». «Это упорство в желании сохранить отличия вызывает ропот среди волонтеров, и все держутся того мнения, что пока линейные части будут образовывать особые отряды, на них нельзя будет рассчитывать.
- 76 -
Дух, царящий среди них, самый возмутительный, и легко понять причину этого. Офицеры, стоящие во главе их, держатся дурных принципов. В них еще жива любовь к королю и желание иметь короля. Они все еще сторонники и креатуры Дюмурье, Лафайета и их соучастников. Они видят, что при республиканском правительстве места будут распределяться по заслугам, а не по интригам, и нет тех средств, которые они не пустили бы в ход, чтобы совратить солдат и заставить их служить своим проектам, гибельным для свободы (liberticides)... Необходимо принять еще одну меру, если мы хотим быть уверенными в успехе нашей армии: изгнать без сожаления из армии всех дворян, какие бы они не занимали чины... Дворянство в глазах санкюлотов является патентом на отсутствие гражданских чувств, (inсivisme). И люди, обладающие такими титулами, должны вести нас к свободе! Пусть же дворяне исчезнут из армии, пусть линейные войска сольются с волонтерскими батальонами! Иначе мы будем встречать предательство на каждом шагу и каждый день подвергаться новым опасностям».
То, что Селье и Варен делали в Северной армии, делалось их товарищами во всех остальных. Пропаганда становилась все более и более энергичной и, конечно, производила свое действие. Нападки против дворянства недолго оставались теоретическими и отвлеченными. Представители военного министра вскоре нашли определенных лиц, на которых сосредоточили свои удары.
Террор был вызван опасностью, в которой оказалась Франция. Без героических средств она сделалась бы жертвой неприятеля, т. е. реакции и реставрации. Террор спас от этого страну, хотя и страшной ценою. Террор в армии ставил тоже определенную цель: обеспечить единство в ведении военных операций. В знаменитой инструкции генералам от Комитета Общественного Спасения об этом говорится очень
- 77 -
ясно: «Много кричали о неповиновении солдат. Неповиновение генералов это то, что больше всего вредит общественному делу. Никто из них не принес в жертву своего самолюбия, чтобы подчиниться единому плану. Почти все пустились в частные планы, то из-за ложно понятой мании личной славы, то из жажды власти, то из-за бунтарского духа, то по неспособности. Нужно, чтобы они знали, что они сами подчинены строгой дисциплине, налагаемой на них правительством… Толчок, данный на севере, отзывается на юге, данный в центре — на окраинах. Из этого следует, что как только генерал выходит из полученных инструкций и принимает решение, которое кажется выгодным, он может привести к гибели общее дело самым фактом успеха, ибо успех будет только местным. Он разрушает единство плана, он сокрушает целое, он федерализирует военную систему».1
Необходимо было во что-бы то ни стало добиться проведения в жизнь, именно, единого плана, того который вырабатывал Карно, сидя в Комитете Общественного Спасения. Ибо Карно и был фактически и главнокомандующим, и военным министром. Бушот и другие носители должности военного министра были чем-то вроде политических комиссаров при Комитете, не более. В военные планы и в военную организацию они не смешивались. Их не допускали, хотя это были свои люди. Нет ничего странного, что и генералов держат в строгом подчинении. Обеспечивая единство плана, команды и организации, террор в то же время способствовал тому, что дисциплина и , порядок в войсках укреплялись. Генералы, зная, что Конвент и Комитет Общественного Спасения не простят им не только измены, но и крупной ошибки, напрягали» все свои силы для того, чтобы оказаться достойными того доверия, которое
_________
1. Чрезвычайно интересно, что террор находил оправдание у одного из самых яростных врагов революции и республики Жозефа де Местра. Он считал его явлением провиденциальным, потому что он спас единство страны.
- 78 -
им было оказано родиной. Они знали, что, рискуя жизнью на поле битвы, они могут сделать самую головокружительную карьеру. Они знали также, что, щадя свою жизнь и прячась от пуль и ядер неприятеля, они очень легко могут попасть под неумолимый топор гильотины. Представители Конвента, представители исполнительной власти, т.-е. агенты военного министра, а еще больше — журналисты, как Марат, Эбер и др., которые стояли на страже завоеваний революции, зорко следили за тем, чтобы генералы и офицеры не уклонялись от выполнения своего долга: при малейшем подозрении против них сейчас же принимались соответствующие меры. Причиною такого именно отношения к командному составу, кроме того, было недоверие к старой армии, укоренившееся в умах радикальных представителей революции. Армии верили постольку, поскольку армию составлял народ. Поэтому и командному составу верили постольку, поскольку он выходил из рядов народной армии. Все то, что связывало офицеров со старым порядком, особенно дворянское происхождение, казалось достаточным основанием для того, чтобы откоситься с подозрением к ним и быть к ним безпощадными, как только это подозрение мало-мальски начинало оправдываться. Строгости, которые применялись к генералам, не щадили и простых офицеров
Солдаты, особенно солдаты волонтерских батальонов, страдали от террора несравненно меньше. Террор в армии кончился, как видно уже и из рассказа Булара, когда прошла опасностъ, грозившая республике, и когда кончилась якобинская диктатура. С падением Робеспьера, террор почти сошел на нет. В последний период Конвента и при Директории казни генералов и офицеров сделались явлением исключительным.
ГЛАВА VIII
Всеобщая мобилизация
Когда Конвент в феврале 1793 года постановил произвести амальгаму, как помнит читатель, выполнение ее на
- 79 -
практике было отложено до конца кампании 1793 года. Но многие генералы, не дожидаясь этого срока, начали проводить амальгаму по собственной инициативе. Она вводилась не всегда по правилам, которые декретировал Конвент, т. е. сливались в полу бригаду не один батальон линейной пехоты с двумя волонтерскими, а столько, сколько оказывалось под рукою у генерала, чувствовавшего необходимость эту амальгаму осуществить. Самым ярким примером амальгамы до срока был пример Майнцского гарнизона. После того, как генерал Клебер, командовавший Майнцем во время его осады неприятелем, должен был капитулировать, он выговорил себе право покинуть крепость с оружием в руках, с одним только обязательством: не принимать участия в делах против союзников. Конвент направил эти превосходные опытные войска вместе с генералом, который так великолепно ими командовал, против вандейцев, и, именно, они нанесли вандейцам первый и самый сокрушительный удар. За время осады в дивизии Клебера слияние линейных полков с волонтерскими батальонами совершилось само собою. Постоянное соприкосновение, постоянный пример сделали из волонтеров такие же стойкие дисциплинированные части, какими были линейные полки Майнцского гарнизона. И в Вандее дивизия Клебера показала, каких превосходных результатов может достигнуть амальгама.
Когда отдельные примеры досрочной амальгамы оказались так богаты результатами, Конвент, декретом 10 июня 1793 года, разрешил всем вообще генералам устраивать амальгаму тогда, когда они найдут нужным, не дожидаясь конца кампании 1793 года. Но когда генералы приступили к этому, то оказалось, что произвести слияние не так просто, как это представлялось в феврале 1793 года. Дело в том, что амальгамировать уже приходилось не то количество волонтерских батальонов, которое существовало в феврале, а гораздо больше, ибо за время, прошедшее между февралем
- 80 -
и концом кампании, Конвент принял еще несколько постановлений, совершенно изменивших состав и численность революционной армии. Одновременно с вотированием закона об амальгаме 24 февраля 1793 года Конвент принял декрет, который гласил: «Все французские граждане от 18 до 40-летнего возраста, холостые или бездетные вдовцы, находятся в состоянии постоянной реквизиции до момента, пока будет собрано 300.000 чел. нового набора. В случае, если добровольная запись не даст количества людей, назначенных для каждой коммуны, граждане обязаны пополнить это число неукоснительно». В департаменты были посланы комиссары, на которых была возложена обязанность ознакомить население с теми опасностями, которые угрожали республике. Комиссары должны были сделать все, что возможно, для того, чтобы побудить граждан идти в армию. Но Конвент, объявляя набор в 300.000 чел., сохранил одну из особенностей системы добровольной записи, ту, которая принесла уже, как мы знаем, столько вреда армии. Он допустил заместительство. Вследствие этого произошло то, что происходило очень часто и в волонтерских батальонах: богатые люди откупались от военной службы, вместо здоровых в армию шли калеки и вообще люди негодные, а ловкие и оборотистые люди устраивались так, что при помощи дезертирства по нескольку раз замещали в разных частях разных лиц, уклонявшихся от военной службы.
Назначенный набор 300.000 чел. проходил совсем в иной атмосфере, чем набор волонтеров в 1791 и 1792 году. Тогда в стране было единство настроения и она была безраздельно охвачена революционным энтузиазмом. Теперь, в этот роковой март 1793 года, все было по другому. Только что был гильотинирован король, и его казнь подняла волну роялистических чувств. Начал остывать революционный пыл жирондистов. На фронте пошли неудачи. В конце февраля и
- 81 -
в марте, там произошли такие факты: отступление из Голландии, Неервинден, потеря Бельгии, измена Дюмурье. Неудачи подняли дух у роялистов, и как раз набор 300.000 дал повод для первых роялистских и контр-революционных выступлений. 12-го марта в Сен-Флоране, на границе Анжу и Пуату, крестьяне, поднятые агентами эмигрантов в день жеребьевки новобранцев, напали на жандармов и властей.
Этот день можно считать днем рождения Вандеи. Таких эпизодов было очень много. Набор приходилось производить в атмосфере гражданской войны. Правда, за то опасности снова вдохнули энтузиазм в революционеров. Волонтеры, разошедшиеся по домам в декабре, согласно представленному им праву, почти без исключения вновь стали под ружье. Некоторые департаменты дали больше рекрутов, чем на их долю приходилось. И все-таки результат набора очень скоро стал представляться недостаточным. Опасности увеличивались, армии терпели неудачи, волонтеры продолжали дезертировать и разрушать дисциплину. Генералы безпрерывно жаловались на те, что у них не хватает солдат. В Конвенте стала все больше и больше созревать мысль о всенародном ополчении. 24-го июля 1793 года офицер одного из парижских батальонов, Везю, обратился к Комитету Общественного Спасения с замечательным письмом, в котором он обрисовывал положение армии. В этом письме он говорил: «Если вам говорят, что армия организована, — вас обманывают. Если вам говорят, что 300.000 чел., созвать которых постановил Конвент, отправились на свои посты, — вас тоже обманывают. Ибо доказано очень твердо, что в армии находится только половина этого количества. А из этой половины треть в глазах всей республики неспособна нести службу. Одни страдают от неизлечимых болезней, другие слабоумные, хромые, горбатые, кривые. Одни слишком стары, другие
- 82 -
слишком молоды и слишком слабы, чтобы выдерживать связанные с войною утомления; есть, наконец, такие, которые так малы ростом, что не выше своего ружья. Вот, гражданин председатель, люди, на которых возложена задача спасти республику! Почему это так случилось? Потому что администрация на местах для того, чтобы составить свои контингенты, взяла в городах все, что нашла: всех бродяг, подобранных на улицах, людей без совести, а в деревнях всех несчастных и всех преступников, — словом, элемент, который мешал общественному спокойствию. Всех их заставили итти либо по жребию, либо за деньги. Вот люди,которые замещают храбрых солдат. Мне кажется, что этим способом думали очистить страну. Не с такими же субъектами можно отразить врага и оградить народных представителей в их великой работе, которая должна обеспечить счастье всех французов. В Риме смолкали различия, когда речь шла о защите родины. Богатый и бедный, все были на своем посту. Почему мы не хотим подражать примеру свободных народов? Они в то время, как отправляли одну армию, чтобы отражать неприятеля, немедленно набирали, другую и обучали ее внутри страны, чтобы в следующую камланию заместить первую, если та была утомлена или уничтожена. Во Франции делается по-другому. Наспех издают декрет о составлении армии, наспех ее набирают и берут все, что под рукою. Когда необходимое число набрано, их одевают, их кормят, их отправляют в армию, где большинство оказывается неспособным служить. Тогда их оставляют, они возвращаются домой. Эта прогулка стоит нации очень дорого, а войска все-таки нет. А между тем совсем было бы нетрудно в каждом округе и в каждом кантоне собрать всех молодых людей, способных носить оружие, и сказать им: «Вас, к примеру, 60. Нужно 10, чтобы итти в армию. Бросайте жребий». Так нет же, собирают все, что под рукой,
- 83 -
и говорят: «Вот наш контингент». А между тем все расходы падают на нацию. И если не предупредить таких безпорядков — нация погибнет. Другое злоупотребление, не менее важное и заслуживающее большого внимания, — это существование различных частей, которые создались сами собою. В них офицеры в полном составе, но в них нет солдат. Недавно был такой случай: в пяти батальонах значилось 319 офицеров и унтер-офицеров и 342 стрелка, однако, не забыли назначить и полковника и двух подполковников на каждый батальон. Офицеры все налицо, так же, как и женщины, потому, что у всех есть, по крайней мере, по одной... Я думаю, что очень важно немедленно произвести амальгаму. Без этого у нас будут всегда лишь разрозненные батальоны, которые будут способны только на такую службу, о которой я уже говорил». Конвент обратил самое серьезное внимание на письмо гражданина Везю. Сам он был произведен в чин бригадного генерала, а Конвент издал декрет об обязательной личной воинской повинности. Но для этого потребовались две вещи: чтобы опасность сделалась еще острее, и чтобы мысль о всеобщи мобилизации была поддержана организованной инициативой народа. Письмо гражданина Везю помечено 24-го июля 1793 года. Накануне сдался Майнц, за двенадцать дней Конде, через четыре дня Валансьен. В это же время прорваны Виссембургские линии, союзные войска осаждают Дюнкирхен на севере, Перепиньян на юге, Пьемонтцы наступают в Альпах, в Тулоне и в Корсике появляются англичане. Внутри бушует граждаеская война: Вандея усиливается, шевелятся шуаны, затевает кровавую игру Жиронда. Войска самым решительным образом не хватает. Все это учли делегаты первичных собраний, съехавшиеся в Париже на праздник Федерации 10-го августа 1793 года. Два дня спустя они обратились к Конвенту со следующей петицией: «Нужно, наконец, показать миру великий
- 84 -
пример и дать страшный урок объединившимся тиранам. Обратитесь к народу с воззванием. Пусть народ ополчится СПЛОШЬ (que le peuple se leve en masse). Он один может уничтожить столько врагов...... Мы просим, чтобы было торжественно декретировано, что все подозрительные будут немедленно арестованы и переброшены к границам. А за ними последует сокрушающая масса всех санкюлотов Республики», Конвент немедленно принял декрет об аресте подозрительных и сдал Комитету Общественного Спасения другие проэкты. Это было 13-го. На другой день, в Комитет вступил Карно, и было издано распоряжение о «реквизиции» перваго класса, т. е. молодых людей и вдовцов. Делегатов первичных собраний, эта мера совсем не удовлетворила. 16-го поддержанные депутацией 48 парижских секций, они вновь шлют петицию Конвенту: «Поднимитесь на уровень высоты судеб Франции, представители народа... Мы указали вам меру возвышенную: воззвание ко всей нации, а вы объявляете только реквизицию первого класса... Полумеры всегда убийственны в моменты смертельной опасности. Всколыхнуть всю нацию легче, чем расшевелить одну часть граждан. Если вы потребуете 100.000 солдат, вы их не найдете. Но ударьте тревогу и та нее отзовутся миллионы. Никаких льгот для человека, физически способного носить оружие, какую бы должность он не занимал. Пусть одно только земледелие оставит у себя количество рук, необходимое для извлечения из земли питательных продуктов. Пусть торговля остановится немедленно. Пусть станет всякое дело. Пусть единственным, всеобщим, великим, делом французов будет спасение Республики».
Несколько дней спустя, т. е. 23-го августа, закон о всенародном ополчении (la levée en masse) был вотирован. Народная инициатива, инициатива представителей низших общественных групп Франции, (первичные
- 85 -
собрания) и Парижа (секции) подсказала эту мысль Конвенту, а Конвент сделал из нее закон. В этом законе идея всеобщего патриотического ополчения, выраженная термином, взятым из легации 12 августа, (la levée en masse) была соединена с идеей принудительного всеобщего набора, реквизиции (la requisition). Последнее было поправкою Конвента, к немного романтическому убеждению обоих петиций, что страна сама поднимается по его призыву. Конвент знал, что если сохранить принцип добровольности, то результаты будут очень скудные. Две таких попытки частичной областной мобилизации были сделаны раньше и совершенно провалились. Маленький опыт с набором был произведен еще в 1792 году тремя комиссарами Законодательного Собрания на севере, в момент, когда опасность угрожала стране и казалось, необходимым собрать все, что было возможно. Эти комиссары писали в своих инструкциях департаментским властям: «Особенно важно убедить граждан в городах и в деревнях, что речь идет о чрезвычайном наборе, о немедленном собрании всех сил для того, чтобы изгнать врага, что призывая граждан подняться и вооружиться для защиты родины, вы не производите ни записи на военную службу, ни твердого зачисления в полки, что речь идет о добровольном и внезапном стремлении всех граждан — вернее добиться изгнания врага». Очевидно, властям не удалось убедить людей в том, что они обязаны итти на защиту отечества. Набор 1792 года не удался. В 1793 году такая же попытка была произведена комиссарами Конвента в начале августа и тоже неудачно. Поэтому декрет 23-го августа определенно проводит мысль о реквизиции. Повидимому, эта мысль принадлежала Карно, если судить потому, что первая редакция декрета написана его рукою. Но докладчиком был Барер, который словно обидевшись, что ему приходится развивать чужую мысль, решил
- 86 -
отыграться на форме и не поскупился на риторическую расцветку. Барер говорил в докладе: «Пусть каждый займет свой пост в готовящемся национальном и военном движении. Молодые люди будут сражаться, женатые будут ковать оружие, перевозить багаж и артиллерию, готовить припасы, женщины будут шить на солдат, изготовлять палатки и ходить за ранеными, дети будут щипать корпию, а старики будут исполнять миссию, которую они несли у древних: их вынесут на площади и они будут воспламенять мужество юных воинов, распространять ненависть к царям и любовно к республике» . Вот в чей выражался принцип обязательной повинности. Все французы в возрасте от 18 до 40 лет были объявлены в состоянии постоянной реквизиции. Другими словами, государство могло призвать их на военную службу тогда, когда это представлялось необходимым. Но служить, фактически в первую очередь должны были только холостые люди и бездетные вдовцы от 18 до 25-летнего возраста, остальные должны были призываться по мере необходимости. Заместительство было запрещено. Первый призыв сразу дал около 450.000 чел.. Дальнейшие наборы производились согласно указаниям гражданина Везю, так кстати вспомнившею факты Римской истории: по мере того, как войска уходили на фронт, обученные и одетые, их заменяли другие. В конце 1793 года армия насчитывала уже 642.000 чел.
Последовательные наборы и приводили к тому, что попытка произвести амальгаму до срока оказывалась сопряженной с такими большими затруднениями. И даже тогда, когда с января 1794 года амальгама была признана обязательной, ее оказалось труднее осуществить, чем это представлялось на первый взгляд. По закону, два батальона волонтеров должны были вместе с одним батальоном линейных войск составить полубригаду. А между тем, к началу
- 87 -
1794 года на 213 батальонов линейной пехоты оказалось в наличности не меньше 725 добровольческих батальонов. Пришлось проделывать сложную предварительную операцию: соединять части с неполным составом в одну и потом уже производить амальгаму. В первую формировку по амальгаме было создано 198 пехотных полубригад и 15 полубригад легкой пехоты. Но так, как еще оставалось много волонтерских батальонов, не вошедших в амальгаму, то составили еще 15 полубригад целиком из волонтерских батальонов. В конце-концов, количество полубригад линейкой пехоты было доведено до 209, а количество полубригад легкой пехоты до 42. На практике слияние прошло тоже не очень гладко. На первых порах линейцы с трудом уживались в одной полубригаде с волонтерами. Происходили ссоры, соревнования, дело доходило до дуэли, при чем «белозадые» (culs blancs) и «васильки» (bluets) ожесточенно защищали каждые свой мундир, белый у линейной пехоты и синий у добровольцев. Чтобы слияние стадо окончательным, Конвент упразднит белый мундир, напоминавший о старом порядке, и единой формой революционной армии сделался синий мундир Национальной гвардии. Полубригада, таким образом, составляла три батальона, в каждом из которых было по девяти рот: 8 стрелковых и 1 гренадерская. Всего в батальоне числилось 1.067 человек.
Всеобщая мобилизация произвела огромное впечатление. Армия, получившая сразу большое подкрепление, воспряла духом, и комиссары Конвента в полном восторге сообщали в Париже о первых успехах мобилизации. Лакост писал 31-го августа из Нанси: «Набат раздался уже в 8-ми департаментах, которые образуют свои части для дивизий Рейнской и Мозельской армий. Невозможно представить себе, какой она произвела эффект. Больше 140.000 вооруженных граждан, распределенных по батальонам, образующих
- 88 -
многочисленные роты гренадер, стрелков, эскадроны кавалерии, части, обслуживающие обоз, снабженные боевыми и съестными припасами на две недели, находятся на пути к Виссенбургу. Границы Рейна покрыты колоннами патриотов Ничто не может сравниться с их пылом и с их безстрашием. Граждане Виссенбургского округа, которые были призваны, разделили славу с нашими храбрыми братьями по оружию Подобно им, они устремились в бой, они бились, как львы, и произвели страшный разгром среди австрийцев. Один мэр убил 17 человек. Другой гражданин — 9. Это все факты, которые я могу удостоверить, потому что я был на поле сражения» . Однако, на деле, невидимому, не все обстояло так блестяще, как представлял себе Лакост. Не все были так одушевлены желанием сражаться и побеждать, и не все были способны убивать по семнадцати австрийцев в одну битву. Генерал Ландремон. который в это время командовал Рейнской армией, пишет 10 сентября военному министру: «Из всех тех, кто устремился в армию, находящуюся под моей командой, у меня остались только храбрецы. Огромное количество трусов бежало, и даже перешло на сторону неприятеля. Я очень доволен, что отделался от них, так как если бы они остались с нами, они могли бы быть причиною отступления. Я организовал храбрых санкюлотов, которые непоколебимы на своих постах. Подобно другим войскам, они делают правильные переходы и занимают важные позиции, с которых, я надеюсь, «они не позволят себя прогнать». Ландремон очень скоро был отозван, как «бывший» дворянин и арестован по обвинению в измене и клевете на санкюлотов. Тем не менее, хотя его преемником был назначен самый настоящий якобинец Карлан, французская армия должна была отступить перед австрийцами и очистить укрепленные Виссенбургские линии. Комиссары Конвента, которых было «шесть при Рейнской армии, таким образом
- 89 -
характеризуют настроение новых солдат: «В отступлении 13-го числа более 6.000 солдат покинули свои знамена и бежали. Мы до сих пор не знаем — присоединились ли они к обоим частям. Дух эльзасках крестьян очень плохой. Многие из них перешли на сторону наших неприятелей, чтобы итти против нас. Большая часть обитателей Страсбург предана австрийцам больше, чем французам и только и ждет возможности сдать крепость. Солдаты нашего отечества, — мы говорим это с грустью и отчаянием в душе, — не находят в себе больше того спокойствия, которое ведет к великим добродетелям. Необходимы чрезвычайные меры, чтобы пробудить упавший во многих из них дух мужества. «Чрезвычайные меры» явились немедленно. Конвент не мог оставить Рейнскую армию в таком состоянии. Он послал к ней в качестве комиссаров Сен-Жюст и Леба, людей, которые не любили шутить и ограничиваться полумерами.
О таких же впечатлениях другие комиссары Конвента пишут Комитету Общественного Спасения: «Во всех городах, через которые мы проезжали, мы видели великолепную молодежь, которую дала первая реквизиция... Что касается формирования из этих молодых граждан батальонов, то тут встретились неудобства, они понятия не имеют о маневрах, и не знают, кого им выбирать в начальники. Если им дать инструкторов, это оставит опасный пробел в частях, из которых их извлекут. И все так и новобранцы не будут в состоянии сражаться раньше трех месяцев. Если бы их включили в различные неполные части, они скорее обучились бы службе и их можно было бы с большим успехом направить против врага». Несмотря, однако, на некоторые шероховатости, включение новых солдат в старые части в значительной мере привели к тем последствиям, которых ожидали. Армия стала лучше и дух, которым она была одушевлена, очень поднялся сравнительно с
- 90 -
тем, что было раньше. Снабжение армии тоже сделало большие успехи. Прежние безпорядки удалось, хотя бы отчасти, устранить. Декрет, проведенный Робером Ленде 12 февраля 1794 г., урегулировавший право реквизиции всего того, что было необходимо для армии, внес порядок в дело продовольствия. Тыл стал больше и более планомерно работать на фронт. Нужно было снабжать оружием все более увеличивавшееся в количестве армии. В Париже было основано 258 оружейных заводов и 15 железоделательных. В день opужейные заводы могли выпускать до тысячи ружей. Пушечно-литейные заводы в течение одного года изготовили 7.000 бронзовых и 13.000 чугунных пушек. Новые способы, предложенные знаменитейшими учеными своего времени, облегчили правильную постановку тех отраслей промышленности, которые работали на войну. Профессор химии Клуе устроил 4 огромных железоделательных завода в горном районе Арденн. Гренельский пороховой завод, в котором нашли применение новые технические приемы, ежедневно доставлял 30.000 фунтов пороху, т. е. по меньшей мере в 4 раза больше, чем раньше. Фуркруа изобрел новый способ литья стали и изготовление холодного оружия. Бертоле, один из величайших ученых своего времени, открыл способ добывать селитру путем обмывания старых стен в погребах. На технических курсах преподавали, кроме Фуркруа и Бертоле, еще Монж, Гитон де-Морво и другие. Таким образом, фронт и тыл направили все свои усилия в одну точку, фронт и тыл были одушевлены одной мыслью: отразить врага, готовящегося завоевать Францию и уничтожить плоды революции.
Какова же была причина, что армия мало-помалу стала сражаться совсем по другому, чем сражалась раньше, что отсутствие дисциплины и дезертирства прекратились почти совершенно и армия стала способна в руках даровитых вождей
- 91 -
побеждать неприятеля, внушавшего раньше ей такой неодолимый страх?
ГЛАВА IX
Настроение армии
Когда в 1792 году отечество было объявлено в опасности, страна и армия встрепенулись и были достигнуты, кап мы знаем, некоторые результаты. Но первый подъем, который последовал за декретом Конвента, довольно быстро пришел. После Ваттиньи и успехов Гоша в Эльзасе, освободивших границы Франции от неприятеля, счастье снова повернулось спиною к французам. Необходимы были какие-то титанические напряжения, чтобы справиться с новыми опасностями. Куда нужно было направить усилия для того, чтобы армия почувствовала необходимость сражаться до последней капли крови, для того, чтобы защита родины перестала быть в глазах солдат красивым, но скоропреходящим порывом, а сделалась самым настоящим жизненным вопросом? Конвент, в конце-концов, нашел решение задачи. Он понял, где находится психологический узел вопроса о родине. Он понял, что нужно было в понятие родины влить нечто реальное, и сделал это своим аграрным законодательством.
Как Учредительное, так и Законодательное Собрание сознательно избегали того решения аграрного вопроса, которое одно было способно удовлетворить огромное большинство страны. Из того факта, что, начиная с созыва Генеральных Штатов и до конца 1793 года, происходили безпрерывные крестьянские волнения, можно было заключить, что все то, что делает Национальное Собрание в области аграрного вопроса, не удовлетворяет крестьян. Чем объясняется такая половинчатая политика двух первых Национальных Собраний? И в Учредительном и в Законодательном
- 92 -
Собрании, и в Конвенте до 31 мая 1793 года большинство принадлежало умеренным представителям революции, сначала фельянтинцам, потом жирондистам, которые не могли, не насилуя своей классовой природы, пойти на радикальное решение аграрного вопроса. А он стоял таким образом, что необходимо было и ликвидировать крепостное право и дать крестьянам землю, которую они обрабатывали раньше. Нужно ли было при этом взыскать с крестьян какой-либо выкуп или нет? Нужно ли было сохранить те повинности феодальной эпохи, которые имели характер не личных, а земельных платежей? Нужно ли было позаботиться о том, чтобы крестьянин, у которого участок был мал, получил соответствующие прирезки, или нет? Большинство, которое господствовало в Национальном Собрании до переворота 31-го мая, тщательно обходило все эти, самые острые, вопросы. Оно не решалось окончательно ликвидировать феодальные лоретки. Оно не могло решиться дать крестьянину не только землю, но и волю без выкупа. Оно не могло организовать продажи национальных имуществ так, чтобы крестьяне могли без больших затрат увеличить свои участки. Когда власть в Конвенте перешла от жирондистского большинства к Горе — в этом именно заключался переворот 31-го мая, — Конвент разрубил Гордиев узел. Он освободил крепостных окончательно и без всякого выкупа и представил им те земли, которые они обрабатывали. Кроме того, он постановил разделить общинные угодия с тем, чтобы участки, принадлежавшие отдельным крестьянам, несколько увеличились. И в довершение всего разрешилпродавать национальные имущества, т.-е. земли, конфискованные у церкви и эмигрантов, не крупными участками, как это было раньше, а мелкими, что сделало приобретение их доступным не только для богатых, но и для неимущих.
Переворот, произведенный аграрными законами Конвента,
- 93 -
именно и создал тот психологический момент, который в риторическое, в значительной мере, понятие родины влил самое живое, самое жизненное содержание. Теперь защищать родину значило не просто проливать свою кровь, потому что король изменил стране и был казнен, а иностранные короли хотели наказать за это Францию. Теперь класть свою жизнь за отечество значило не просто умирать за лозунг свободы, равенства и братства Теперь каждый крестьянин знал, что если он идет на фронт и вступает и ряды армии, то ему есть за что биться с врагом: Он понимал, что если враг его победит и вторгнется во Францию, то вместе с ним придут эмигранты, т. е. те, земли которых были отобраны и поделены между крестьянами, что вместе с ними придут братья казненного короля, которые восстановят крепостное право и отнимут тот участок, на котором крестьянин уже привык — к таким- вещам крестьянин привыкает быстро и крепко — хозяйничать, как на своем собственном. Словом, теперь сражаться за родину значило отстаивать собственные интересы, ибо у каждого был кусок родины в том участке, который он получил от революции. Аграрная и крестьянская реформа Конвента сделала идею родины понятной и близкой всем.
Вот почему, начиная с конца 1793 года, настроение в армии становится все более и более крепким. Вот почему с этого момента солдаты перестают дезертировать, подчиняются дисциплина и уже не бегут больше с поля сражения при первом признаке самой призрачной опасности. Теперь солдат сражается и при том сражается при самых неблагоприятных обстоятельствах. Снабжение стало улучшаться, но не настолько, чтобы вообще стать на сколько-нибудь правильную ногу. Солдаты в 1793 и в 1794 годах все еще идут в бой голодными и холодными. Армиям приходится питаться не из провиантских складов, а из того, что она
- 94 -
находит вокруг себя. При том почти всегда солдаты одеты очень плохо, и одной из первых забот их военачальников является стремление хотя бы немного их одеть. Такие генералы, как Гош, который очень рано понял, что составляет для армии хорошая одежда, очень заботились о том, чтобы недостатки снабжения были исправлены по возможности в течение похода. В 1793 г. Гош переживал еще период якобинских экстазов, но это не мешало ему думать о том, как улучшить солдатский быт. Правда, это выходило у него комически-нескладно. Однажды в его руки попала довольно большая добыча, и, сообщая военному министру о том, как он предполагает ее распределить, Гош писал: «Несчастные санкюлоты не должны без конца работать, не извлекая никакого плода. Они получат свободу и оденутся в бархатные панталоны, сатиновые куртки и одежды с длинными рукавами. Все портные и сапожники мною для этого реквизированы. Ты меня одобряешь?» (21 ноября 1793 г.). У нас не осталось сведений о том, получила ли армия Гоша свои бapxaтные штаны. Но мы знаем другие случаи, из которых видно, что это очень необходимая часть военной формы не всегда была у армии в должном порядке. Марбо сообщает об одном эпизоде из жизни итальянской армии в 1794 году. Отряд Массены разбил австрийцев и захватил их лагерь вместе со всем тем, что там находилось. Среди добычи было триста палаток, «из которых, рассказывает автор, наши бравые санкюлоты, немедленно понашили себе штанов». А в Рейнской армии в том же 1794 году был так велик недостаток обуви, что в отряде Дезе одна часть, особенно отличившаяся, вместо всякой почетной награды получила на каждого солдата по паре деревянных башмаков (sabots). И хотя трудно себе представить что-нибудь более неудобное для похода, люди радовались им так, как не радовались позднее крестам Почетного Легиона. Не только в 1793 и 1794 г.г.
- 95 -
продолжалось такое положение дел. Значительно позднее, когда Конвент сменился Директорией, недостатки снаряжения и обозной части давали себя чувствовать. Когда в конце 1796 года главнокомандующим Самбр-Мааской армией был назначен Бернонвиль, освобожденный незадолго перед этим из австрийского плена, он пришел в полное отчаяние, когда увидел, в каком положении находятся вверенные ему войска. Директория предписывала ему перейти через Лан и продвинуться до Редница. В своем ответе он восклицал, как всегда пересыпая донесение риторическими восклицаниями: «Лан! конечно я могу до него добраться, если мне дадут хлеба, чтобы перейти пустынные места, отделяющие меня от него, если мне дадут транспорт, чтобы увезти раненых и не покинуть их и лесах на жертву воронам. Но Редниц! Нет, гражданин министр, это невозможно! Я сижу без хлеба, без сена, без мяса, без овса. Я не могу продвинуться до Редница!» Голод и плохая одежда очень часто, как в том же 1796 году, являлись причинами поражений.
Но солдаты французской армии умели побеждать и голод и плохое снаряжение. Генерал Гриуа рассказывает о том, с какого рода людьми приходилось иметь ему дело. В 1794 году он был простым лейтенантом артиллерии на Пиринейском фронте. Его часть страдала от полного отсутствия какого бы то ни было приспособления для того, чтобы держать в порядке батарею. Но не это считал он главными недостатками организации армии. «Ничто в это время, говорил он, по крайней мере в нашей армии, не имело хотя бы внешнего вида порядка. Войска, едва одетые, окучивались в одном месте или рассеивались по целому ряду пунктов по капризу отдельных начальников, или по желанию солдат. Оружие было в самом плохом состоянии. Многие части были лишены его совершенно. А батальоны всеобщего призыва приходили с пиками вместо всякого оружия. Съестных
- 96 -
припасов почти всегда не хватало, а если они приходили, они очень часто не распределялись сколько-нибудь правильно, а расхищались солдатами, которые в большинстве частей потеряли всякую тень дисциплины». Несмотря на это, когда дело доходило до боя, солдаты совершенно преображались: «Однако, - продолжает Гриуа, - среди всех этих элементов разложения и поражения, из которых одного было бы достаточно в обыкновенное время, чтобы уничтожить армию, эти же солдаты, глухие к голосу своих начальников в ограде лагеря, становились другими людьми при виде неприятеля. От этого опьянения распущенности у них оставался только пламенный энтузиазм, внушаемый любовью к отечеству и страстью к свободе. Численность, дисциплина и опыт самых закаленных войск уступали их бурной смелости: столько было тогда в душах благородных чувств, порыва, самоотречения, всего того, что производит великие дела и порождает чудеса».
То, что пишет Гриуа, вовсе не было особенностью Пиринейского фронта. Решительно повсюду мы видим то же самое. Те побудительные мотивы, которые заставляли солдат сражаться, давали ему силу и волю не думать ни о чем, кроте победы. Раз на карту поставлена неприкосновенность революционных завоеваний, их нужно было отстаивать во что бы то ни стало. Солдаты знали, что там, с тылу страна голодает и переживает все ужасы террора. Они знали, что все это делается от того, что границы закрыты, что англичане блокируют Францию с моря, что с юга и с востока во Францию нельзя проникнуть потому, что всюду кипят бои, что в довершение всего в значительной части Франции идет восстание, что вандейцы, поддерживаемые эмигрантами и Англией, являются не шуточным врагом, что для спасения страны необходимо, чтобы никто не уклонялся от исполнения своего долга. И солдаты, все до одного, превращались
- 97 -
в тех легендарных «спартанцев», которые прославили собою Рейнскую армию, имя которых прогремело на весь мир. Со своей неизменной котомкою за плечами они шли, несмотря ни на какие условия, не зная отдыха ни днем, ни ночью, сражаясь безпрерывно, полуголодные, босые, едва защищенные против холода и дождя обрывками своей знаменитой синей формы. В таком виде они способны были не только сражаться, но совершать такие подвиги, как зимний поход в Голландию при семнадцатиградусном морозе в конце 1794 года. Очевидец рассказывает про занятие Амстердама: «Этот город, славный своими богатствами, с изумлением смотрел, как десять батальонов храбрецов, без башмаков, без чулок, прикрыв свою наготу соломой, торжествуя, под звуки военной музыки, вступили в ограду его стен, составили ружья в козлы и несколько часов стояли на площади, на снегу и на льду, терпеливо и безропотно ожидая, пока их поведут в казармы и накормят». Такие факты показывают, что хотя дисциплина и хромала еще довольно часто, но там, где это было необходимо, солдаты умели ей подчиняться. Это была настоящая революционная дисциплина, и солдаты отлично познавали ее необходимость.
Конечно, армия не могла жить, ничего не евши и не имея из одежды нищего, кроме лохмотьев. Она жила за счет тех стран, которые она проходила. Ней рассказывает о походах 1796 года: «Страна была разграблена, и богатая добыча, которая должна была обеспечить наш успех, только скомпрометтировала его. Никакой обоз не нес больше солдату ту скудную пищу, которая должна была поддерживать его жизнь. Никакие повозки не подходили, чтобы подобрать храбреца, которого настигла неприятельская пуля. Голые, без хлеба, без обуви, войска все время шли вперед от успеха к успеху. Но если храбрость неистощима, то у природы имеются границы. Осужденные на то, чтобы жить одним
- 98 -
хлебным пайком среди страны, изобилующей всем, солдаты выносили безропотно этот недостаток. Но раздача хлеба, уже скупая, была ограничена вскоре еще больше: сначала на половину, потом на три четверти. Наконец, в течение 10 дней они не получали больше ничего». И тем не менее солдаты сражались и не только сражались, но побеждали. Рассказы современников о походах полны изображениями необыкновенной стойкости и необыкновенной выдержки солдат. И тогда, когда они шли вперед, опрокидывая одну за другой неприятельские армии, и тогда, когда они отступали, побежденные не столько неприятелем, сколько нуждою и лишениями, солдаты все время находились на высоте своего долга перед родиной. Никакого ропота, никаких возмущений, никакого дезертирства. Солдат переносил в армию те гражданские чувства и то сознание долга, которым были одушевлены все революционеры в стране. Армия стала вооруженным народом, который сражался за свое собственное дело и который вкладывал в него всю серьезность и весь пыл, которые революция вдохнула в страну.
Госпожа Сталь, которая имела возможность наблюдать революционную армию, говорила о солдатах: «Солдаты были всей душою преданы родине. Мысли о грабеже были им чужды. Они были полны настойчивостью, отвагой и тем беззаботным мужеством, которым отличаются французы. Генералы были скромны, безкорыстны и глубоко преданы отечеству. Дух боевой доблести вырос и укрепился в них раз навсегда» . Больше того, боевой дух сделался одним из проявлений революционного духа вообще Война увлекла людей своим героическим пафосом. Молодежь, которая делала все для тою, чтобы не попасть в набор, которая отказывалась «итти на бойню», попав в армию, преображалась. Армия стала лучшей школой партиотизма. Дух целого, образ родины, за которую ежедневно
- 99 -
умирают десятки людей, обаяние любимого генерала, крепкие узы товарищества, — все это перемалывало, как гигантским жерновом, всякие сторонние чувства и ощущения. В синем мундире, часто оборванном, француз чувствовал, что он является маленьким винтом той огромной машины, которая должна спасти революцию. Нет ничего удивительного, что война, в конце концов, когда прошли первые моменты колебаний, стала вбирать в себя все, что было в стране наиболее даровитого и здорового духом. Когда департаментам приходиться ставить рекрутов, они теперь уже не посылают калек и пьяниц, они отдают все, что у них есть лучшего. В 1792 году департаменту Ло нужно было поставить двух рекрутов для конституционной гвардии короля. Они выбрали двух юношей, которые с котомками за плечами, взявшись под руку, отправились на сборный пункт. Один из них был сын трактирщика в местечке Бастид-Фортюньер. Он уже успел побывать в Тулузском университете, но бросил его, и теперь раз навсегда отдался военной карьере. Он был высок ростом, строен, гибок. Длинные черные локоны падали ему на плечи, а в синих глазах было столько смелого блеска и привлекательности, столько веры в судьбу, что редко, кто проходил мимо него, не загледевшись. Другой несколько ниже ростом, светловолосый, с раскосыми слегка глазами, не лишавшими его лицо своеобразной прелести, тонкий, как молодое дерево, старался ни в чем не отставать от своего товарища. Он был сыном ремесленника. Первого звали Мюратом, — он со временем будет маршалом, князем Берга и Клеве и королем Неополитанским. Военная история не знает равного ему кавалерийского, генерала. Другого звали Бесьер. Он будет тоже маршалом, герцогом Истринским и командующим конной гвардией Наполеона. У департамента Ло была легкая рука.
В том же 1792 году в один из Гасконских волонтерских
- 100 -
батальонов пришел записаться юный крестьянин, скромный, застенчивый, со светлыми волосами и с задумчивыми, живыми глазами. Его звали Ланн: и он будет маршалом, герцогом Монтебелло и одним из самых замечательных полководцев империи. Наполеон говорил про него, что в последние годы своей жизни он вырос в гиганта. Его унесет австрийское ядро под Эслингом.
Когда началась революция, в одном из южных полков служил в чине капрала молодой итальянец. Он уже прошел годы первой юности. Ему было больше 30 лет. У него было типичное итальянское лицо: острые черные глаза, крючковатый нос, выдающийся подбородок, покрытый твердой щетиной, к которой редко прикасалась бритва. Он уже успел прожить бурную жизнь, юнгою ездил на разных кораблях и долгое время занимался контрабандной торговлею в горах, на границах Франции и Италии. У него выработался безошибочный глазомер, чуткость к опасностям всякого рода и умение из них выходить. В 1792 году он был выбран офицером в одном из волонтерских батальонов. Это был Массена, в будущем маршал, герцог Риволийский и князь Эслингский, несомненно самый большой полководец среди маршалов Наполеона. Он побывал в десятках сражений, видел, как кругом него падают люди под пулами и ядрами, и ранен был только два раза в жизни: один раз на охоте дробинка повредила ему глаз, другой раз, накануне Ваграма, он свалился в ров и вывихнул себе ногу.
Не только дети народа устремляли, подхваченные волною патриотического подъема, в волонтерские батальоны. Туда же устремлялись и юноши из средних и высших кругов. В 1792 году в волонтерский батальон Северного департамента записался 24-летний сын депутата Генеральных штатов, Мортье, тоже будущий маршал, герцог Тревизский, невредимо прошедший через все битвы революции и империи
— 101 —
и погибший от бомбы революционера при июльской монархии.
В 1790 году в артиллерийскую школу в Шалоне поступил Мармон, будущий маршал, герцог Рагузский, сын богатого дворянина, имевшего орден Св. Людовика при старом порядке. Он будет одной из самых верных опор Наполеона и он же его предаст в 1814 году.
Мы бы никогда не кончили, если бы стали перечислять всех юношей разного происхождения, которых увлекала волна патриотизма и заставила отдать свою шпагу на дело защиты родины. Нет ничего удивительного, что революционные войны дали такое количество блестящих полководцев, какого никогда не видел мир. Иначе быть не могло, потому что патриотический подъем охватил всех, все почувствовали внутри себя горение священного огня, сжигавшего все обыденное, все эгоистическое, заставлявшего отдать силы м дарования защите революции. Тут был, конечно, не только революционный подъем. Даровитые люди чувствовали! что революция, покончившая раз навсегда со всякого рода привиллегиями, протекциями, прислужничеством, открывает широкую дорогу таланту, что ни одна искра дарования не будет затоптана, как это была при старом порядке. При старом порядке Гош никогда не перешел бы чина сержанта, а Массена навсегда остался бы капралом. Не удивительно, что все эти люди любили революцию и любовь к революции донесли — те, которые дожили, — до седых волос Маршал Макдональд рассказывает в своих воспоминаниях, что ему пришлось однажды за столом Людовика XVII разговориться о революции с графом Артуа, наследником престола, одним из самых заклятых врагов революции. Граф выразил ему свое удивление, что он, человек хорошей семьи, бывший уже офицером, когда началась революция, не эмигрировал, а наборот, сделался преданным ее сторонником. Макдональд
— 102 —
ответил: «Да, я обожаю революцию. Я ненавижу ее преступления, но армия в них не причем. Она всегда смотрела вперед, в сторону неприятеля... И как мне не обожать революцию! Она меня выдвинула, она теня возвысила. Разве без нее имел бы я честь застращать сегодня за королевским столом рядом, с вашим королевским высочеством?» Графу Артуа не осталось ничего другого, как похлопать маршала по плечу и сказать ему, что он любит такую откровенность. Не все солдаты революции достигали таких чинов и почестей, как те, которых мы сейчас назвали. Но все .шли в армию, одушевленные одинаковым подъемом, движимые одними и теми же чувствами любви к родине и сознания необходимости защищать ее, как нечто родное, близкое, непосредственно касавшееся каждого. Эти чувства помогали солдатам переносить все лишения и сделали революционную армию таким безподобным орудием победы.
Офицерский состав был достоин солдат. «Офицеры, - говорит маршал Сулът, - показывали пример самоотвержения: с тяжелым ранцем на спине, не видя жалованья, они получали пайки наравне с солдатами. Но никто из них не думал на это роптать... От младшего офицера до главнокомандующего всякий забывал о себе, все стремились сделать больше, чем требовал его долг. Никогда я не работал так много, как; в этот период моей деятельности... Такое же самоотвержение обнаруживали солдаты. Никогда ни одна армия не была более послушна, не была одушевлена большим жаром» . Разумеется, постоянные лишения должны были приводить к особенным отношениям между офицерами и солдатами. Маршал Ней рассказывает, — это относится к 1794—95 годам, — что офицеры, лишенные пайка и принужденные жить исключительно ассигнациями, выдаваемыми из полковой казны по номинальной цене, обесцененными настолько, что не стоили и одной-десятой той суммы, которая была на них напечатана, -
- 103 -
должны были пользоваться тою пищею, которую — всякими путями — добывал для себя солдат. Конечно, это вносило некоторое своеобразие в отношение между подчиненными и начальством и не очень содействовало укреплению дисциплины. На это очень жаловались комиссары Конвента. Но по-другому жить было невозможно. Родина требовала, чтобы все, кто оказался в армии, переносили лишения безропотно и приспособлялись. Уже давно прошло то настроение, близкое к самому настоящему карьеризму, которое царило в первые месяцы формирования волонтерских батальонов. Тогда все добивались офицерских мест, — благо их можно было получить путем избрания без каких бы то ни было заслуг, в кредит. Немногие думали об ответственности, связанной с офицерским званием. Война многое изменила. Генерал Булар рассказывает, что когда в 1796 году он был произведен в капитаны, он испытал меньшую радость, чем думал сам. «То было, - говорит он, - одной из добродетелей эпохи — служить самоотверженно и безкорыстно, и я могу засвидетельствовать, что я спокойно и без нетерпения ждал момента своего производства».
Практика производства по старшинству и по назначению, которая сменила систему безраздельного господства выбора, — мы это сейчас увидим, — привела к тому, что из отношений между офицерами ушла интрига, исчезли зависть и подсиживание. Отношения стали делаться все более сердечными. Тот же Булар передает, что когда он поступил в полк еще совсем юным лейтенантом, робким и неловким в обращении с людьми и особенно с дамами, — заботу о его светском воспитании взял на себя его начальник, Дефонтон. «Это был мой первый начальник, - говорит он, - который проявлял по отношению ко мне чисто отеческую заботливость». В первом томе мемуаров Тьебо есть несколько страниц, посвященных характеристике его товарищей по полку, офицеров
-104 -
Северной Армии. Это все фигуры удивительно живые, какая-то бесконечная галлерея рыцарей долга. Многие из них заплатили жизнью за этот свой военный идеализм.
С солдатами офицеры и генералы составляли одну семью, одушевленную одними и теми же чувствами! Была простота, иногда, как мы только-что видели, еще прихрамывала дисциплина в мелочах. Но в крупном она не нарушалась, ибо и за начальником был глаз: комиссары Конвента, которые не любили шутить. А там, где дисциплина оставалась в стороне, отношения начальства к солдатам допускали даже некоторую, хорошую фамильярность. Однажды Дезе приказал солдатам выкатить из своей палатки и доставить казначею армии боченок с серебром, захваченный у австрийцев. Солдаты с трудом вынесли драгоценный груз, обливаясь потом и, поставив его в телегу, весело крикнули генералу, наблюдавшему за операцией: «Ну, если бы этот проклятый боченок выкатился не из вашей палатки, он был бы наверное, куда легче!». Дезе не мог не улыбнуться этой всенародной аттестации своего безкорыстия и своей честности.
Быт генералов очень долго был чрезвычайно простой. В 1793 и в 1794 г. ни о каких штабах не могло быть и речи. Генерал имел около себя лишь самый необходимый состав офицеров, Империя приучила потом не только генералов, но и офицеров к тому, что они были обильно снабжены всем необходимым. А вот как отесывает положение командующего генерала в сражении с неприятелем Гриуа: «Генерал Дагобер находился у моей батареи, за действием второй он следил. Вдруг наша кавалерия повернула тыл, И потому ли, что лошадь генерала была убита, или он оставил ее в другом месте, но он так же, как и его адъютант, оказались спешенными, когда нужно было отступать. К счастью для генерала, один кавалерист посадил его на круп своей
- 105 -
лошади, а адъютант бросился вслед за ним бегом, напрягая все свои силы. Обоим удалось спастись, достигнув маленького леска по соседству». Этот инцидент может дать понятие о простоте или, скорее, о нищете экипажей генералов в это время: едва одна верховая лошадь и вместо всяких украшений шерстяные эполеты, трехцветный кушак, а иногда красный колпак. Позднее мы увидим, на что были способны эти генералы, у которых часто не было даже одной лошади. Многие ив них вписали свое имя навеки в историю. Но даже те, имена которых история не сохранила, представляли много таких особенностей, которые не повторялись уже никогда. Генералы и офицеры, сражавшиеся в революционных войсках, могли быть даровиты или бездарны, образованы или невежественны, но в них во всех было нечто, что делало их плотью от плоти и кровью от крови самой революции. Гриуа, который не умеет давать ярких характеристик, очень мало говорит про генерала Дагобера, случай с которым он описал. А это был один из самых любопытных типов революционного воина. Глубокий старик, с наружностью патриарха, с длинной седой бородою, одетый больше, чем просто, он был кумиром солдат, которые любили его за его доброту и какое-то особенное, стоически-спокойное мужество. Когда ему нужно было вести солдат в атаку, он выходил вперед с длинным посохом в руке и шел без театральных жестов, без героических выкриков, словно на прогулке. Через мгновение солдаты обгоняли его и неприятель не выдерживал их бурного натиска. Испанцы очень не любили этих библейских атак генерала Дагобера. К сожалению, он скоро умер, не вынеся трудных условий Пиринейского фронта. Разумеется, все революционные генералы были храбрыми людьми; без храбрости невозможно было выслуживаться и достигнуть высоких чинов. Наоборот, храбрость выдвигала: иногда таких людей, которые другими способностями и
— 106 —
не отличались. Таких было не мало даже среди маршалов империи. А какие типы водили иногда войска в бой, может дать понятие рассказ про одного генерала, который мы находим у Марбо.
«Генерал Макар, - пишет он, - настоящий тип этих офицеров, созданных случаем и храбростью, которые всегда обнаруживают самое неподдельное мужество перед лицом неприятеля, и оказываются совершенно неспособными по недостатку образования занимать высокие тосты. У Макара была одна очень странная особенность: он был колоссального роста и совершенно исключительной храбрости, и когда ему нужно было итти в атаку во главе своих войск, он кричал: «Ну, вот теперь я оденусь зверем&$187. Он сбрасывал с себя свой сюртук, жилет, рубаху и оставлял только шляпу с перьями на голове, кожанные панталоны и необъятных размеров сапоги. Голый до пояса, он являл взорам туловище волосатое, как у медведя, что придавало его фигуре вид очень странный. В таком виде, с саблею в руках, он бросался очертя голову на неприятельскую кавалерию, ругаясь, как язычник. Но ему редко удавалось достать неприятеля, так как при виде этого великана, на половину голого, покрытого шерстью, странного и ужасного, который несся на них с дикими криками, неприятель бежал кто куда, не зная, что это — человек или какое-нибудь необыкновенное свирепое животное».
Таких, как Макар, в армии было очень много. Безумная храбрость заменяла все остальное, пока одной храбростью можно было побеждать неприятеля. Потом наступили другие временна и требования не только к генералам, но и к офицерам очень повысились. После того, как комиссары Конвента без конца посылали жалобы на то, что система выборов офицеров в волонтерских батальонах приводит к тому, что на ответственные должности попадают
- 107 -
люди совершенно безграмотные, Конвент издал постановление от 25-го февраля 1793 года. Согласно этому закону, для занятия чинов, начиная от капрала и выше, стало требоваться умение читать и писать. Абсолютное господство системы избрания было отменено. Лишь одна треть офицерских должностей должна была замещаться по выборам, другая — по старшинству, и треть — по назначению. Генералы же могли быть назначаемы исключительно Конвентом. Новая система была сохранена и при амальгаме. Благодаря тому; что прекратилось абсолютное господство выборной системы, нервная атмосфера, царившая в волонтерских батальонах, когда каждый стремился стать офицером, когда батальоны разлагались иногда исключительно из-за интриг, отошла в вечность. Это, конечно, не значило, что всякое производство отныне было свято. Конвент назначал, но Конвент и сменял без конца генералов. Только до июля 1793 года было отставлено 593 генерала, и мы знаем, что значительное число из этих получивших отставку вождей армии попало на гильотину, пройдя через тюрьму.
Конвент вообще зорко следил за тем, что делается в армии, его глазами и ушами были его комиссары.