А. К. Дживелегов

Армия Великой французской революции
и ее вожди

 

ГЛАВА III

Волонтеры

     Добровольные, или волонтерские части вышли из недр национальной гвардии. Как только появились первые симптомы недоразумений между Австрией и Францией, сейчас же возникла мысль использовать Национальную гвардию для боевых целей. Вначале думали, что Национальная гвардия может заместить гарнизонные войска, состоявшие из частей милиции, и дальше этого не шли. Но 4 марта 1791 года милиция вообще была упразднена, так что мысль о том, чтобы направить ее на фронт и заместить гарнизон добровольцами из Национальной гвардии, должна была быть, оставлена. 27-го мая того же года, военный министр Дюкортайль впервые высказал мысль о том, что из Национальной гвардии можно набрать волонтеров, способных обслуживать гарнизоны. И две недели спустя Национальное Собрание в принципе приняло эту мысль. Во всех департаментах была открыта добровольная запись в специальные волонтерские части, и было объявлено, что добровольцы из Национальной гвардии, записавшиеся в армию, будут получать особое жалованье. Волонтеры должны были быть организованы по батальонам, в каждом из которых должно было находиться 8 пехотных рот и 1 гренадерская. Офицеры и унтер офицеры должны были быть избираемы в каждой роте по большинству голосов. Весь батальон, собравшись вместе, выбирал своего начальника, который получал чин подполковника. Так как в это время


— 18 —

возможности нападения австрийских и прусских войск на французскую территорию, то запись волонтеров пошла чрезвычайно успешно. Листы, на которых должна была приниматься подписка, очень скоро покрылись подписями, и первые батальоны сформировались довольно быстро. 21-го июня был издан приказ о формировании волонтерских батальонов, а 25-го сентября из 169 батальонов, имевшихся в проекте, 60 направились к своему назначению. Правда, остальные очень задержались, а некоторые так и не сформировались совсем. Когда прошел первый энтузиазм, люди, давшие свои подписи, под разными предлогами начали уклоняться от отправки в армию. Париж из 6 батальонов, которые он должен был поставить, очень легко сформирован и отправил 4, а остальные два не были отправлены вовсе. 4 парижских батальона были едва ли не лучшими из числа сформировавшихся 60. Парижская Национальная гвардия лучше, чем национальная гвардия в провинции, привыкла и к службе и к оружию, и могла быть направлена в армию уже после короткого обучения. Но даже парижские батальоны, по крайней мере на первых порах, были с точки зрения дисциплины и вообще пригодности к активной военной службе весьма неудовлетворительны. Лучшими были те, которые выбрали своих офицеров из числа освободившихся офицеров упраздненной милиции. У этих обучение пошло довольно быстро гораздо хуже обстояло дело в тех батальонах, где на офицерские и унтер офицерские должности оказались выбранными рядовые волонтеры, у которых не было никакой подготовки и которые не могли оказывать никакого влияния на своих товарищей. Провинциальные батальоны были еще хуже. Они приходили к пункту назначения в очень неполном составе и в очень плохом состоянии. 7-го октября генерал Ламорльер писал военному министру: «Вчера я устроил первый смотр батальону из Алье. В нем оказался


- 19 -

некомплект в людях, а из числа тех, которые были в рядах, я должен был отправить назад довольно большое количество, так как они ни по возрасту, ни то росту, ни по силе не годились для того, чтобы носить оружие. Из волонтеров имеет одежду самое большее половина, и вообще с обмундированием дело обстоит очень плохо. Поставщики все время ожидают образцов. Я имею честь доложить вам, что уже неделя, как волонтеры прибыли в Мулен и они уже устали от пребывания здесь и очень настойчиво требуют разрешения вернуться домой. А граждане Мулена тоже утомлены пребыванием батальона в их городе, ибо его присутствие является им в тягость. Мне представляется очень трудным, если не невозможным, удержать волонтеров здесь столько времени, чтобы они успели быть одетыми, снаряженными и вооруженными для отправки в армию». Тот же генерал писал несколько дней спустя: «Я имею честь доложить вам о том, что среди волонтеров совершенно отсутствует дисциплина, и прошу вас указать мне такое наказание, которое нужно ввести для того, чтобы заставить волонтеров слушаться и подчиняться своему начальству, так, как это подобает всякому солдату. Им несколько раз приказано было собраться на учение или по другому поводу. Большинство отказывается итти на сборные пункты, остальная часть не приходит, не говоря ни слова». Другой генерал, Вимпфен, писал военному министру 30-го декабря о состоянии волонтерских батальонов, поступивших под его начальство, он говорил между прочим: «Вы увидите, что пройдет очень много времени, прежде чем эти волонтеры будут готовы выступить в поход. Эта задержка происходит от двух пороков их организации, о которых я с самого начала предупреждал министра: во-первых, от способа назначения офицеров, который приводит к результатам самым несчастным и даже самым смешным. При избрании на офицерские должности


- 20 -

взяли верх интриганы, говоруны и особенно пьяницы. Они совершенно оттеснили способных людей… Второй урок заключается в том, что заботы об одежде и снаряжении волонтеров возложены на департаменты. У департаментов нет ни гроша, и это совсем не их дело».

     Пребывание волонтеров в местах, где их должны были обучать и откуда они должны были вливаться в армию, для жителей было самым настоящим наказанием. Волонтеры вели себя иногда почти совершенно так, как если бы они были в неприятельской стране. Недаром чуть не каждый город, который был назначен для квартирования волонтер, всячески старался от них избавиться. Мирные жители терпели от буйств, вымогательств и грабежей новой революционной армии очень сильно. Жалобы на волонтеров так и сыпались в Париж. Между тем для Национального Собрания не представлялось другого исхода для пополнения редеющих все больше и больше рядов армии. Призыв по жребию был чрезвычайно непопулярен и упразднение милиции произошло именно потому, что вся провинция в один голос потребовала отмены ненавистного жребия. Набор рекрутов на том же основании, как это происходило в армии старого порядка, теперь считался невозможным. Что касается до принудительного набора во имя родины, во имя защиты ее от неприятеля, то время его еще не пришло. Революция считала всякое принуждение в этом деле вредным. Она думала, что армия, созданная принудительно, а не составившаяся добровольно, не может быть проникнута патриотизмом и обнаружить достаточно мужества, чтобы умирать за отечество. Поэтому, когда выяснились все недостатки первоначальной организации волонтеров, все попытки усовершенствовать существующий способ пополнения войск должны были исходить из того положения, что волонтеры навсегда останутся ядром французской армии. 28-го декабря в то


- 21-

время, как военный министр Нарбонн объезжал фронт и знакомился с состоянием армии, Национальное Собрание приняло подробный регламент, регулирующий службу волонтеров. В нем, между прочим, находился пункт, который в будущем должен был быть чреват самыми пагубными последствиями. Этот пункт гласил: «Все граждане, допущенные в добровольческие батальоны Национальной гвардии, будут свободны уйти из их состава по окончании каждой кампании, предупредив своего капитана об этом за два месяца; каждая кампания будет кончаться первого декабря каждого года». Когда Нарбонн вернулся из своей поездки, он сделал подробный доклад Национальному Собранию о своих впечатлениях и предложил план реформы, которая, по его мнению, должна была возродить былую мощь французской армии. Прежде всего Нарбонну пришлось констатировать, что в армии, на которой покоилась вся надежда страны и которую считали в достаточной степени хорошо снабженной людьми, не хватало до комплекта целых 51.000 человек. Министр находил, что необходимо спешно принять меры к тому, чтобы пополнить этот вопиющий некомплект в людях. В его глазах был только один способ достигнуть того, чтобы ряды армии пополнились вновь. Этот способ заключался в том, чтобы влить волонтеров в ряды старых линейных полков. Другими словами, создать один вид армии, не разделяя старые линейные полки и новые волонтерские батальоны. Нарбонну было очень трудно защищать свой проект. Он прекрасно знал настроение Национального Собрания и предчувствовал, что критика волонтерской организации, этого излюбленного детища революции, должна будет вызвать самые серьезные нападки, так же, как и мысль о слиянии волонтерских батальонов, т. е. войск, помазанных каплею революционного елея, с частями старой армии, армии старого порядка. Он знал, что в глазах многих это


- 22 -

значило, растворить революционное войско в войске дореволюционном и, может быть, контр-революционном. И действительно, когда началось обсуждение доклада Нарбонна в Национальном Собрании, критика посыпалась со всех сторон. Дебри говорил, что проект Нарбонна о слиянии — проект чрезвычайно опасный. «Я бы хотел, восклицал он, скорее обратного нововведения, т. е. превращение всех солдат армии в Национальную гвардию». Альбит назвал предложение военного министра вероломным. Однако, в Собрании были и сторонники военного министра. Разумеется, они все сидели на скамьях умеренных. Жокур, бывший военный, особенно энергично поддерживал предложение Нарбонна. Он указывал на то, как мало обосновано опасение, что дисциплина, столь необходимая на войне, может повести к ослаблению любви к свободе и выродиться в идолопоклонство перед вождями. «Если бы это было так, восклицал он, то из этого следовало бы, что вообще не нужно набирать армию». Жокур считал, что необходимо сделать все, чтобы создать армию, способную сопротивляться неприятелю. «Неприятельским войскам вы можете противопоставить только части хорошо дисциплинированные и хорошо обученные. Мне ответят, что мужество народа заменяет дисциплину и военную тактику. Я не буду рассматривать — является ли эго утверждение истиною доказуемой, или истиной только ощущаемой, я лишь замечу, что победа, одержанная армией недисциплинированной и плохо обученной, будет стоить гораздо больше крови, чем всякая другая победа». Были и такие проекты, которые пытались примирить мнения левых Национального Собрания с мнением военного министра. Дюбайе считал, что нет необходимости вливать волонтеров в части старой армии, но что можно и нужно соединить части новых войск с частями старых, т. е. соединять людей побатальонно. Эта мысль, на которую теперь никто не обратил


- 23 -

внимания, в недалеком будущем должна была осуществиться в виде знаменитой амальгамы. Нечего и говорить, что точка зрения левых была совершенно иная. Они относились к докладу Нарбонна совершенно отрицательно. Шалье восклицал: «Что такое армия? Это вся Франция. Здесь хотят проводить какие то различия между линейными войсками и национальной гвардией. Это ловушка, которую нам расставляют. Все французские граждане составляют армию. Зачем ее набирать? Пусть ударит набат, и все патриоты схватятся за оружие». Шалье не предполагал, что его мысль, на которую сейчас тоже никто не обратил серьезного внимания, очень скоро будет также осуществлена в жизни, как и мысль Дюбайе, ибо то, о чем он говорил, под названием всеобщего набора(levée en masse), было осуществлено в 1793 г. В результате обсуждения доклада военного министра Национальное Собрание отклонило его предложение.

     Между тем, после путешествия Нарбонна и после того, как Национальное Собрание отказалось в какой бы то ни было форме объединить новые войска со старыми, дело организации волонтерских частей на местах подвигалось очень медленно. Отовсюду раздавались жалобы на то, что люди приходят неодетыми, плохо снабженными, совершенно износившимися и что трудно приступить к их обучению до тех пор, пока самые большие погрешности в обмундировании не будут устранены. В то же время начиналась понемногу среди самих волонтеров более здоровое течение. Под влиянием все усиливавшихся слухов о близкой войне люди сами стали понимать, что дисциплина необходима. И теперь уже усилия начальников не только не встречали противодействия со стороны солдат, но, наоборот, солдаты очень часто поддерживали самые суровые меры, предпринимаемые против лиц, нарушивших дисциплину. В одном из докладов маршалу Рошамбо начальник отдельной части сообщает о


- 24 -

следующем случае: «Один офицер, который сделал много низостей и вызвал брожение в батальоне, был исключен своими товарищами: они заставили его подать в отставку. Этот пример, который принес такие хорошие плоды еще раньше в батальоне Ланса, произведет, как я надеюсь, то же действие и здесь и заставит гг. офицеров немного больше уважать себя в присутствии своих солдат, с которыми они слишком часто ходят по кабакам». Особенно энергично вели волонтеры борьбу против дезертирства. Но волонтеры, как постоянно жалуются офицеры, совершенно не годились для того, чтобы с их помощью усмирять какие-нибудь внутренние волнения. В этом отношении нельзя было и сравнивать старые полки с волонтерскими, и вообще дисциплина в старых полках била несравненно выше, чем в волонтерских, несмотря на то, что время самой большой распущенности в последних уже прошло. Волонтеры 1791 года, в конце концов, получили свое обмундирование и снаряжение и, несмотря на то, что Национальное Собрание запретило сливать их с частями старой армии, фактически начали вливаться в нее очень энергично. Генерал Лафайет, который командовал армией центра, по своей собственной инициативе начал сливать волонтерские батальоны с линейными полками. Успех этой меры побудил и его, товарищей следовать его примеру. Благодаря тому, что волонтерские батальоны стали постепенно; сливаться со старыми войсками, налетевшая на Францию гроза не застала ее совершенно беззащитной. Французская армия, составившаяся из двух, столь непохожих друг на друга частей, имела то преимущество, что в ней в зародыше, а иногда и в развитом состоянии имелись уже лучшие особенности как старой армии, так и новых волонтерских формирований: стойкость и патриотический порыв.

Это, конечно, только сравнительно. Вообще же говоря,


- 25 -

армия, которою располагала Франция в начале 1792 года, была все-таки в достаточной мере плохой армией. В линейных войсках сохранилась дисциплина, но эта дисциплина была сильно надорвана тремя годами распущенности. В ней были еще офицеры, старые опытные служаки, способные принести большую пользу. Но работа этих офицеров была сильно затруднена той атмосферою подозрительности, в которой они жили. В ней очень многие и ответственные должности занимали прежние низшие офицеры, которые принесли на ответственные тосты накопленный долгими годами опыт, но у этих офицеров чаще всего не хватало навыков и знаний, необходимых для несения ответственной команды. У нее остался ее штаб, но он менялся очень быстро, потому что подозрения якобинцев не позволяли засиживаться на местах сколько-нибудь популярным генералам. Волонтерские полки приносили с собою самопожертвование и порыв. Они были готовы итти в огонь, не ожидая оружия и обуви. Но их порыв иногда выдыхался довольно быстро, и требовалось много усилий, чтобы удержать их в рядах. Все части армии жестоко страдали от недостатков транспорта и снаряжения. Что касается крепостей, то, хотя Нарбонн и говорил Национальному Собранию о том, что они приведены в полную боевую готовность они тем не менее продолжали оставаться в состоянии довольно жалком. Ими так долго пренебрегали, их вооружение так отстало, снарядов и провиантов было так мало, что серьезного удара выдержать они не могли. Это очень скоро было засвидетельствовано падением двух из сильнейших крепостей Франции: Лонгви и Вердена, сопротивление которых не длилось больше двух трех дней. Каким образом Франция оправилась со столькими недостатками своей армии? Прежде всего ее спасало превосходство ее артиллерии и ее инженеров. Но главнейшей причиной того, что нападение не раздавило революцию,


— 26 —

было то, что прусская и австрийская армии страдали от тех же зол, от которых страдала и французская. Кроме того, как это почти всегда бывает, между союзниками с самого начала пошли разногласия и ссоры, у французской армии было время спешно приготовиться к отпору.

 

ГЛАВА IV

Армия в первый период войны. Лафайет

     20-го апреля 1792 года Национальное Собрание объявило войну «королю Венгрии и Богемии». Военные действия должны были начаться. Начала их со страхом ожидали все, но прежде чем союзники оказались готовы, прошло очень много, времени. План военною министерства заключался в том, чтобы воспользоваться неподготовленностью противника, напасть на Бельгию, принадлежавшую Австрии, занять ее и, таким образом, обезопасить свое левое крыло. Для этого было необходимо двинуть одновременно через бельгийские границы северную армию Рошамбо и армию центра Лафайета, причем главная роль должна была принадлежать последней. Молодой революционной армии предстояло доказать на деле, чего она стоит. И первый опыт оказался таким печальным, какою не ожидали даже самые мрачные пессимисты Выполнение плана было назначено на время от 20-го апреля до 2-го мая. Лафайет двинулся и в то время, как он фланговым маршем подвигался к северу, опираясь на Мец, два генерала из армии Рошамбо — Бирон и Диллон, должны были занять пограничные бельгийские крепости, 28-го апреля Бирон овладел первым укрепленным пунктом на неприятельской территории. Сопротивления ему почти не было оказано никакого. Он встретил лишь слабые неприятельские отряды. Все шло хорошо, как вдруг два драгунских


— 27 —

полка, с криками «нам изменили», бросились назад, смяли пехоту, увлекли ее за собою, угрожали офицерам изрубить их на месте; весь отряд превратился и беспорядочную массу беглецов и оставил неприятелю огромные запасы вооружения и провианта. На другой день другой отряд армии. Рошамбо под начальством генерала Диллона выступил из Лиля, чтобы перейти бельгийскую границу. И опять без всякой видимой причины кавалерия с криком об измене бросилась назад, и, когда генерал пробовал остановить поток бегства, он был убит собственными солдатами. В обоих случаях виновниками паники были не волонтеры, а старые линейные войска.

     Печальные события на бельгийской границе в первые дни объявления войны послужили для всей армии отрезвляющим примером. Как начальники, так и посланные Национальным Собранием комиссары принялись энергично убеждать солдат, что такие факты пятнают их честь и делают их легкою жертвою неприятеля. Но все «чувствовали, что с армией, которая способна на такую дикую панику, нужно еще много работать. Генерал Вьессе писал своему другу Бриссо: «Нужно иметь мужество сказать себе, что наши войска не в состоянии справиться с неприятелем, дисциплинированным и обстрелянным. Нужно не иметь никакого понятия о современной войне, чтобы хотя одну минуту подумать, что мужество способно возместить все, чего нам недостает. То, что случилось во Фландрии, одно из тысячи доказательств. Частности, которые мы здесь знаем, удручающи. Они говорят нам о беспримерной трусости, которая сменила самую громкую похвальбу и самые горячие выражения патриотизма. У меня от всего этого болит сердце, потому что я вижу, как то же приготовляется кругом нас. Ах, если бы я мог войти в подробности, вы бы увидели — патриотизм ли то, когда Национальное Собрание трусливо


— 28 —

уступает всем капризам мятежной и буйной солдатчины, восстает против всякой мысли о подчинении и о дисциплине и говорит громкие слова против всех возможных способов восстановления порядка и спокойствия. Мне бы хотелось видеть этих, так называемых, патриотов среди солдат пьяных и неистовых, которые угрожают тем, кто осмеливается говорить им о законе, которые издеваются, оскорбляют, грабят граждан, вверенных их защите. Я сказал бы слишком много, если бы я хотел сказать все. Я умолкаю».

     Письмо Вьессе представляет огромный интерес. Мы видим из него две вещи: во-первых, как много еще нужно было сделать для того, чтобы привести в порядок армию, и во вторых, как сильно мешали этой работе радикальные элементы революции. Ненависть к старой армии, к армии старого порядка у якобинцев обусловливалась тем, что на нее смотрели по привычке, как на орудие деспотизма в прошлом и как на орудие возможных контр революционных опытов в будущем. Поэтому якобинцы сознательно стремились к тому, чтобы дезорганизовать эту старую армию, разбить традиционную связь между офицерами и солдатами, расшатать дисциплину, как основание крепости старой армии. Конечно, это все очень скоро пройдет, и никто не будет более энергично насаждать дисциплину в армии, чем вожди якобинства. Когда они почувствуют, что армия уже не может быть игрушкой в руках контрреволюции, что она может служить только защите революции, они примутся вкоренять дисциплину в армии, не останавливаясь ни перед чем. Мы увидим, каких результатов достигнет их работа в этом направлении. Но в первые моменты все их усилия были направлены на то, чтобы эту дисциплину разрушить. Люди, смотревшие на вещи более трезво, уже тогда видели всю опасность этой агитации, ибо она разлагала не старую армию, а армию вообще. Якобинской пропаганде было противопоставлены


- 29 -

много страстных протестов. Периодические издания не якобинского направления были полны статьями, оплакивающими отсутствие дисциплины. Для того, чтобы дать понятие об этих статьях мы приведем отрывок из напечатанной в «Ami des patriotes» статьи великого поэта Андре Шенье, который во время революции сменил свою лиру на перо публициста, а потом пошел на гильотину за недостаток патриотизма. Шенье говорит в этой статье: «До сих пор люди, которые с ужасом видели ослабление всякой дисциплины в наших армиях, неподчинение и бунты, возведенные в систему и ставшие нашим военным кодексом, которые видели, как солдат таскают по клубам и начиняют там самыми возмутительными принципами или учат, как из правильных принципов можно выводить самые губительные и самые ложные последствия, которые смотрели на то, как начальники становятся ненавистными солдатам по всякому, оскорбляются, изгоняются, избиваются, умерщвляются безнаказанно и всегда осуждаются, не будучи выслушанными, а солдаты всегда находят извинение и оправдываются без расследования дела, осыпаются похвалою и наградами, тогда, когда; их нужно было бы наказывать... Те, кто с ужасом взирал на все эти вещи и на тысячи подобных, кто громко сокрушался по этому поводу и хотелпоказать нам губительные последствия этих вещей, слыли если не изменниками и злоумышленниками, то, по крайней мере, в глазах самых умеренных, — людьми, набитыми старыми предрассудками, не способных понять дух новых учреждений и подняться на высоту революции...1 Но они знают, что когда вооруженные и собравшиеся в одном месте люди не сдерживаются в границах строгой дисциплины, — беспорядок, беззаботность, заразительная лень не замедлят испортить их

_________

1) Курсив подлинника


— 30 —

души и тело. Они знают, что неповиновение в армиях является сущностью деспотических империй, где солдаты, если и мстят иногда за несчастье всех, то несчастиями еще большими, и что свободные народы, которые свершили всею больше великого в войне, побеждали своих врагов только строгим и серьезным соблюдением дисциплины...» Кроме якобинцев, почти все смотрели на вещи так же, как Шенье. Отсутствие дисциплины рассматривалось, как самое настоящее национальное бедствие. Все понимали, что до тех пор, пока дисциплина не окрепнет, не может быть не только побед, но не может быть успеха в обороне собственной территории. А дела шли так, что не только не виделось в близком будущем укрепления дисциплины, но, наоборот, все говорило о том, что она еще долго будет находится в том же печальном состоянии, что и до сих пор.

     Первые месяцы после открытия военных действий вообще были временем очень частых паник среди солдат. И линейные войска, и волонтеры одинаково легко поддавались панике и одинаково легко вносили расстройство в армию. Кто был больше подвержен этой болезни — волонтеры или регулярные полки — теперь трудно установить. В конце концов, повидимому, главная вина падает на кавалерийские части, т. е. на линейную конницу: волонтеры, как известно, служили только и пехоте. В Париже этот вопрос вызвал большие споры принципиального характера. Кто больше виноват и, следовательно, кто хуже? Весь промежуток времени и до битвы при Вальми, и очень долго после нее был занят очень горячей полемикой о сравнительной ценности двух видов войск и нельзя сказать, чтобы даже старые генералы всегда предпочитали линейные полки. Например, генерал Монтескью, начальник созданной 13-го апреля Южной армии, писал военному министру Сервану: «Полки, которые присланы ко мне из Эльзаса, находятся в самом печальном


- 31 -

состоянии. Тут только и есть хорошего, что несколько батальонов волонтеров. Я бы от всего сердца хотел, чтобы вы их мне прислали побольше. Я убежден, что из них можно извлечь огромную пользу. Здесь в общем они лучше обучены, более рассудительны, более дисциплинированы и более ловки, чем линейные полки. Среди них больше однородности. Они не ворчливы и не недоверчивы, как обыкновенные солдаты. Если бы батальоны были более многолюдны, я бы согласился не иметь других войск». Правда, Монтескью потом несколько изменил свое мнение, и не все генералы с ним были согласны. Например, Келлерман, сделавшийся начальником Рейнской армии, настойчиво и неутомимо требовал слияния волонтерских батальонов с регулярными полками. Национальное Собрание на это никак не могло согласиться, Хотя там большинство было на стороне жирондистов, людей, которые не очень увлекались революционным новаторством, но под давлением левой они никак не могли принести в жертву того вида войск, который специально был создан революцией. 27-го июня член Законодательного Собрания Дюбайе сделал доклад об оборонительных силах Франции. Со времени доклада Нарбонна, констатировавшего некомплект 51 тысячи человек, положение несколько изменилось к лучшему — не хватало всего 27 тысяч до нормы военного времени. Под ружьем находилось 178 тысяч чело век, из которых фронты — а их было уже четыре: северный, центральный, рейнский и южный — занимало 90.600 человек.

Но пополнение волонтерских полков шло все хуже и хуже. Военный министр сообщал одну из причин, которые препятствовали дальнейшему быстрому формированию. Ссылаясь на показания департаментских властей одного из центральных департаментов, он утверждал, что причина замедления заключается в том, что национальные гвардейцы,


— 32 —

не попавшие в первый батальон, не хотят вступить во второй, предназначенный для комплектования, под тем предлогом, что у них уже не будет права ни выбирать офицеров, ни быть самим выбранными на офицерские должности.

Для того, чтобы подогреть патриотический пыл и ускорить формирование армии, Законодательное Собрание 11-го июля 1792 года приняло знаменитый декрет, который объявлял отечество в опасности. Следствием такого объявления должно было быть то, что все граждане, способные носить оружие и служившие в Национальной гвардии, были об явлены в состоянии постоянной активной службы и обязаны выбирать между собою по мере требования с фронтов столько людей, сколько потребуется. Таким образом, принцип добровольной службы, который в 1791 году был еще в полной силе, теперь был частично отброшен. Служба в Национальной гвардии сделалась предпосылкой обязательного участия в войсках. И хотя в актах сохранилось название «волонтеров 1792 года» для тех членов Национальной гвардии, которые обязаны были итти на дополнение войск, на самом деле первый шаг от принципа добровольной службы по принципу службы обязательной был уже сделан. Целью этого нового призыва, так называемых, волонтеров была необходимость довести состав старых батальонов до полного комплекта в 800 чел. каждый, сформировать те батальоны, которые еще не были сформированы, хотя и значились в списках, и создать 42 новых батальона. С точки зрения военной, подготовки волонтеры 1792 года были по своим качествам значительно ниже волонтеров предыдущего года. Волонтеры 1791 года довольно скоро сделались отличными солдатами; волонтеры 1792 года, ряды которых были наполнены людьми уже вкусившими сладость политики и политических страстей, в массе с трудом были приведены в состояние удовлетворительное, с точки зрения военных требований.


— 33 —

     Каково было настроение армии и ее вождей? Нечего и говорить, что все эти долгие перипетии политического воспитания в войсках, посещения казарм якобинскими агитаторами и посещение якобинских клубов солдатами должно было привести к тому, что общее настроение армии было чрезвычайно революционно. Правда, перед солдатами еще не было таких лозунгов, которые делали бы для них понятными цели войны, которые заставляли бы их соединять задачи революции с собственным интересом, которые заставляли бы их видеть в победе революции победу собственного дела. Эти лозунги впервые с полной ясностью станут перед солдатами тогда, когда революция разрешит свои социальные задачи в интересах трудящихся классов, когда Конвент издаст свой знаменитый закон, по которому крестьяне получают безвозмездно и землю и волю. Законодательное Собрание совершенно так же, как и Учредительное, в вопросах социальной политики занимало колеблющуюся позицию. Если в Учредительном Собрании большинство принадлежало умеренной фельянтинской группе, то в Законодательном оно было в руках жирондистов. Ни те, ни другие не решались ставить социальные вопросы так, чтобы их разрешение могло нанести ущерб владеющим классам. Поэтому провозглашение лозунга «отечество в опасности» несло с собою не убедительный, говорящий для классовых интересов крестьян лозунг, но было чисто политическим призывом, обращенным к молодому, воспитанному революцией обществу. «Опасность отечества» означало для крестьянина не лишение того, чем он уже пользовался, а скорее крушение надежд. Но в этот момент было достаточно и такого сознания. Крестьянин знал, что если придут австрийцы или пруссаки и возьмут Париж, то «австриячка» снова сделается вершительницей судеб народа, и король снова будет делать все то, что угодно и выгодно дворянам. Поэтому народ шел массами


- 34 -

в ближайшую мэрию и записывался в войска. Революционное настроение в нем подогревалось той опасностью, которая, как он видел, грозит всему делу революции. Иначе обстояло дело с офицерским составом. Значительная часть старых офицеров совершенно искренне перешла на сторону революции и старалась сделать из разлагавшейся регулярной армии, из плохо дисциплинированных волонтеров настоящее войско, способное защищать завоевания революции. Так как эмиграция унесла наиболее реакционную часть офицерства, то средний командный состав был мало задет контрреволюционными интригами. Иначе обстояло дело с высшей командой. Генералы, которые много теряли с падением всемогущества короля, плохо мирились с новыми порядками. И даже те из них, которые в начале приветствовали революцию и принимали большое участие при ее первых шагах, готовы были отступиться от нее, когда им стало казаться, что она заходит черезчур далеко. В этом отношении очень типично поведение маркиза Лафайета.

     Положение командующего армией доставила Лафайету двойная слава — борца за независимость Северо-Американских Штатов и одного из самых пламенных участников медовых дней революции. Лафайет действительно, казалось, вкладывал весь свой пыл в служение делу свободы. Его путешествие в Америку на помощь сражавшимся с Англией молодым республикам было целой эпопеей. Англичанам очень не хотелось, чтобы молодой французский аристократ, один из самых богатых и самых знатных представителей французского дворянства, явился в рядах войск Вашингтона и принес в дело борьбы за свободу Соединенных Штатов свою шпагу, авторитет своего имени и свое богатство. Но Лафайету удалось обмануть бдительность англичан и пробраться в Америку. Что заставляло его стремиться туда? Настоящая любовь к свободе, настоящий республиканский


- 35 -

энтузиазм? Лафайет очень любил говорить и вспоминать про свои американские подвиги. Но его поведение во Франции очень скоро показало, какую ценность имело его преклонение перед свободой и его служение свободе. В его путешествии в Америку был, конечно, молодой идеалистический порыв, но больше всего было в нем рыцарского авантюризма, такого точно, который толкал предков Лафайета в XI веке в Святую Землю, а в XV — в Италию. Правда, в Америке своими деньгами и своими солдатами Лафайет принес большую пользу: очень уже мало было там и солдат и денег. В Соединенных Штатах недаром чтут его, как сподвижника Вашингтона. Как воин, Лафайет никогда не отличался блестящими способностями. В военных действиях в Америке он играл второстепенную роль и никогда не получал ответственной команды. Он храбро сражался, был ранен, рисковал жизнью, но полководец в нем так и не воспитался. Это не помешало американцам оказывать Лафайету большие почести. Триумфы вскружили ему голову. С тупой самоуверенностью, которая была одним из самых коренных его свойств и должна была возрастать с годами, Лафайет возомнил себя великим человеком и решил вмешаться в трагическую распрю между французским абсолютизмом и французским народом. Репутация борца за свободу в Америке сделала его карьеру чрезвычайно легкой. Он без труда избран был членом Учредительного Собрания и внес первый проект Декларации Прав, скопированной с американского образца. Сейчас же после взятия Бастилии Лафайет в глазах всех был еще последовательным врагом абсолютизма, и его выбрали начальником Парижской Национальной гвардии. Лафайету этого казалось мало. Его американский приятель Джефферсон говорил про него, что у него «собачий аппетит» к популярности и к славе. Никакие почести не казались здесь для него достаточными. Он упивался своим


- 36 -

новым положением, не думая ни о чем. Двор ненавидел «красного маркиза», но настоящие друзья свободы начали распознавать его очень скоро. Увертки, нерешительность, неискренность его революционной позиции стали бросаться в глаза настолько резко, что, когда король сбежал в Варенн, его громко обвиняли в пособничестве. Обвинение не было основано ни на чем, но симпатии к королю у Лафайета действительно были еще большие. В гораздо большей степени, чем у других аристократов, примкнувших к революции, в Лафайете сказывалась двойственность его положения: человека социально связанного очень крепко со старым порядком и в то же время как будто решившего окончательно с ним порвать и отдать себя целиком служению силам, старому порядку враждебным: силам революции. События очень скоро должны были доказать, что окажется сильнее, — классовый интерес или идеологический порыв. И не было ничего удивительного, что идеологический порыв стал слабеть, а классовый интерес постепенно брать верх. Лафайет думал о том, что свобода может укрепиться при таких условиях, что король будет лишь слегка ограничен в своих правах. Но когда действительность показала, что конституционализм и конституционные ограничения королевских прав являются лишь первой ступенью революции, настроение Лафайета резко изменилось. Он отнюдь не был склонен менять монархию на республику и бросаться в область социальных экспериментов, грозящих ему разорением. Когда он почувствовал, что опасность грозит самому существованию монархии, он решительно стал пытаться спасти ее вместе с возглавляемым ею социальным строем и разделаться с идеологами буйной «черни» . Париж учел это его настроение: при выборах на должность Парижского мэра в 1791 году Лафайет был побежден жирондистом Петионом. Ему уже просто не доверяли.


- 37 -

     Тогда Лафайет стал проситься в армию. При формировании фронтов он получил команду участком центра. Лафайет недаром стремился на фронт. События в Париже заставляли его предчувствовать, что очень скоро вопрос о существовании монархии будет поставлен ребром, что королю придется дать решительный бой революции. И Лафайет надеялся, что если он будет иметь под своим начальством целую армию, ему удастся бросить всю ее силу на колеблющиеся весы борьбы между монархией и республикой. С тех пор, как Лафайет уехал в армию, отношение между ним и двором очень заметно улучшилось, и твердость короля во времена жирондистского министерства, когда он отказывался санкционировать целый ряд важных декретов Законодательного Собрания и одного за другим отправил в отставку министров Ролана, Сервана, Клавьера и, наконец, Дюмурье, объясняется тем, что Людовика XVI очень энергично поддерживал Лафайет. Он даже прислал в Законодательное Собрание письмо, где обрушивался на жирондистское министерство и требовал закрытия якобинского клуба. Король верил в то, что Лафайет может его спасти, и поэтому держался очень независимо. За это он расплатился теми унижениями, которые пришлось ему вынести во время манифестации 20-го июня. Узнав о происшествиях в Париже, Лафайет бросил фронт, явился в Законодательное Собрание и именем армии потребовал, чтобы участники восстания 20-го июня были преданы суду. Есть указания на то, что во время пребывания в Париже Лафайет имел очень тесные сношения с двором и, что он вместе с генералом Люкнером, командовавшем Рейнской армией, предлагал оружием восстановить власть короля. И если бы не гордость Марии Антуанеты, которая не захотела быть обязанной своим спасением ненавистному «красному маркизу», Лафайет и Люкнер готовы были двинуть свои армии на Париж.


- 38 -

Из переговоров Лафайета не вышло ничего. Он уехал в армию и занялся своими прямыми обязанностями. А когда дошла до него весть о событиях 10-го августа и о лишении короля его власти, Лафайет решил действовать, чтобы восстановить попранные права короны. В его глазах революция зашла слишком далеко и ее необходимо было остановить. Штаб Лафайета был в Седане. Он сговорился с муниципальными властями этого города и с департаментской администрацией Арденского департамента для того, чтобы попытаться совместными силами вызвать в департаментах и в армиях всеобщее сопротивление. Заговор имел в виду восстановление королевской власти и сокрушение якобинского господства, воцарившегося вместе с парижской коммуной 10-го августа. Трое комиссаров Законодательного Собрания, очутившихся в Седане, были арестованы городскими властями по приказу Лафайета. Лафайет пробовал вызвать в армии восстание против парижской коммуны и убеждал ее двинуться против столицы. Но он встретил самое решительное сопротивление, едва не был арестован сам, и, чтобы спастись от эксцессов, которые угрожали ему со стороны возбужденных солдат, должен был бежать за границу. Он не решился отправиться в Париж, зная, что там ему придется держать ответ не только перед Законодательным Собранием, но и перед парижской коммуной, что было гораздо серьезнее. Когда он перешел границу, он попал в руки австрийцев, был отправлен, как военнопленный, внутрь страны и целых пять лет томился в казематах Ольмюца.

     Дальнейшая его судьба довершает обрисовку его политической физиономии. Во Францию он вернутся после переворота 18 брюмера 1799 года, устроенного генералом Бонапартом, во время консульства и империи жил вдали от политики и вынырнул на поверхность только после Ватерлоо, когда, втайне мечтая о передаче короны герцогу Орлеанскому,


- 38 -

он с каким-то особенным сладострастием исполнял роль могильщика империи. В последний раз Лафайет появился на авансцене во время другой революции, в июле 1830 года: опять в должности начальника Национальной гвардии. Теперь он был откровеннее. Никто не сделал так много, чтобы провалить республику. Упорный уже теперь и неисправимый идеолог монархии, Лафайет совершенно серьезно доказывал всем, что Луи-Филипп — «лучшая из республик». Он расчитывал играть при июльской монархии более крупную роль, чем играл при империи и при реставрации, но опять обманулся в расчетах и ушел, чтобы отдаться главному занятию, которым он наполнял промежутки между своими выступлениями, — сердитому брюзжанию. В 1834 году этот нечаянный герой многих громких дел, наконец, умер, не вызвав ни в ком большого горя.

     Поведение армии при попытке мятежа, устроенного генералом Лафайетом, показывает, что революционный дух сделал большие успехи, и что подвинуть армию на контрреволюционные авантюры уже теперь — или, быть может, еще теперь — было задачей не легкой. Лафайет по своему обыкновению взялся за дело очень легкомысленно. Из его попытки даже при другом настроении солдат едва ли могло что-либо выйти. Но очень скоро должна был быть сделана другая попытка, гораздо более серьезная, исходящая от человека гораздо более ловкого, чем Лафайет, и она все-таки провалилась. Это была попытка Дюмурье.

 

ГЛАВА V

Первые победы. Дюмурье и его измена

     После того, как 11-го июля 1792 года был издан акт, объявлявший отечество в опасности, события пошли чрезвычайно быстро. 25-го июля был подписан манифест герцога


- 39 -

Брауншвейгского, командовавшего Прусской армией, в котором говорилось, что национальные гвардейцы, захваченные с оружием в руках, будут наказаны, как бунтовщики против своего короля, и что то же самое ждет обитателей городов, местечек и сел, которые осмеляться обороняться против войск их величеств австрийского императора и прусского короля. Этот манифест вызвал бурю негодования и довел до высокой степени напряжения патриотическое чувство. Угроза национальным гвардейцам была угрозою половине французской армии, потому что все волонтерские батальоны были составлены из национальных гвардейцев. Солдаты были в ярости и решили сопротивляться до последней капли крови. Но в манифесте герцога Брауншвейгского заключались и прямые указания на то, что король одобряет нашествие на Францию иностранцев. Когда убеждение в этом окрепло, революция 10-го августа, отрешившая от власти короля, сделалась неизбежной. Людовик был свергнут, а 12-го сентября была провозглашена республика. Первые числа сентября ознаменовались, кроме того, еще и другими событиями, в которых дела фронта были тесно связаны с делами внутренними или, вернее, перипетии внутренней революции были ответом на происшествия на фронте. Франция больше всего боялась, что враг порвет пояс укреплений, защищавших Париж. И вот случилось худшее, чего опасались: одна за другой две крепости — Лонгви (23 августа) и Верден (2 сентября) сдались неприятелю. Уже три вести о взятии Лонгви в Париже все закипело, а когда пришла весть о взятии Вердена, возбуждение дошло до последних пределов. Пошли разговоры об измене комендантов, частью позднее подтвержденные документально. В королевских шкатулках, найденных в Тюльерийском дворце после его взятия народом, были найдены доказательства, что из своего жалования король платил эмигрантам


- 40 -

и помогал им организовывать отряды, шедшие умеете с врагами на Францию. Парижская коммуна решила обезопасить свой тыл. Было арестовано несколько тысяч приверженцев короля, священников и аристократов, а когда пришла в Париж весть о Вердене, начиная со 2-го сентября и кончая 6-м, народ врывался в тюрьмы и предавал смерти арестованных. Так погибло около 3.000 человек.

     Что Лонгви и Верден не могли выдержать и нескольких дней осады, было неудивительно при том плохом снабжении крепостей, которое в то время имелось, но опасность тем не менее от этого не становилась меньше. Нужно было принимать спешные меры к тому, чтобы загородить дорогу наступавшим неприятельским войскам. Перемена команды была произведена еще раньше. После бегства Лафайета начальником северной армии был сделан Дюмурье, министр иностранных дел, а потом военный в жирондистском кабинете, а центральной армией был назначен командовать даровитый генерал Келлерман, вместо Люкнера, которого подозревали в связях с Лафайетом. Во главе Рейнской армии стал Бирон, во главе Южной остался Монтескью. Но мало было переменить начальников, нужно было дать им в руки солдат, откуда взяла республика необходимые для нее силы? Ко 2-му празднику федерации, к 14-му июля 1792 года в Париж стали собираться батальоны и отряды Национальной гвардии и волонтеров со всех концов Франции. Законодательное Собрание постановило создать из этих «федератов» (fédérés) лагерь около Парижа для того, чтобы из этого лагеря постоянно посылать части для пополнения фронтов. Из Парижа федераты были отправлены в Суасон для того, чтобы закончить свое обучение, обмундирование и снабжение. Их начальники не очень были довольны поведением этих войск в Суасоне. Генерал Дюгу, командующий Суасонским лагерем, жаловался военному


- 41 -

министру на то, что федераты требуют увеличения жалования, не хотят составлять маршевые роты, идущие на подкрепление, и вообще плохо подчиняются дисциплине. 4-го сентября Дюгу едва не был убит своими солдатами, которые обвиняли его в том, что он посылает их на убой. Если волонтеры предыдущего года начали понемногу подчиняться дисциплине и становиться хорошими солдатами, то с федератами 1792 года все приходилось начинать сначала. Законодательное Собрание, не очень доверяя силе армий, занимавших восточный фронт, постановило создать еще одну армию, внутреннюю армию, которая была предназначена для того, чтобы задержать неприятеля на случай, если ему удастся прорвать фронт. Во главе этой армии был поставлен генерал Лабурдоне, которому с самого начала пришлось встретиться с неимоверными трудностями при попытке создать из плохо обученных и недисциплинированных солдат что-нибудь крепкое. В сущности говор» , то, что называлось армией, не превышало трех или четырех тысяч человек. Парижская коммуна послала в качестве комиссара в Шалонский лагерь квартиру внутренней армии одного из самых энергичных своих членов Бильо-Варена. Уже по дороге его особенно поразили две вещи: во-первых, всеобщий крик: «Где наши регулярные войска?» , а во-вторых, настроение волонтеров, отступавших от Вердена и уверявших, что пруссаки отличные люди и очень добры по отношению к народу. «Понятно, - говорил Бильо-Варен, - какое пагубное впечатление должен производить такой язык, особенно когда эти рассказы про пруссаков, передаются с убежденным видом теми самыми, кто должен их опровергать и с ними бороться» . Маршал Люкнер, который после своей отставки был назначен генералиссимусом и должен был заботиться о том, чтобы пополнения незамедлительно шли во все армии, был в полном отчаянии. Ему все время приходилось бороться


- 42 -

с непрерывными паниками, случаями прямого неповиновения, с отказами подчиняться, с дезертирством, и он с горечью должен был сознаваться в том, что он бессилен что-нибудь сделать. Когда генерал Лабурдоне принял на себя команду внутренней армии, он начал самым энергичным образом вести борьбу со своеволием федератов и волонтеров. То же самое приходилось делать и Келлерману в своей армии и особенно Дюмурье. Самым важным было найти какой то психологический момент, когда можно было перейти от пассивного отношения к своеволию солдат к энергичным дисциплинарным мерам. До Дюмурье генералы очень слабо боролись с отсутствием дисциплины и с дезертирством среди солдат. Дюмурье решил поставить на карту все и рискнуть, если нужно, своей жизнью для того, чтобы восстановить дисциплину. Он был того мнения, что до тех пор, пока нет дисциплины, нет армии, способной сопротивляться и побеждать.

     Случай показать свою твердость в вопросе о поддержании дисциплины представился очень скоро. Два волонтерские батальона убили несколько неприятельских пленных. Дюмурье немедленно приказал генералу Бернонвилю арестовать виновных, отправить их на суд Конвента, а оба батальона разоружить и распустить. Когда Бернонвиль начал приводить в исполнение этот приказ, он встретил со стороны офицеров и солдат батальона такое суровое осуждение проступка, совершенного их товарищами, что не решился осуществить его полностью. Виновные были выданы, отправлены в Париж, но батальоны остались. Только с помощью этой суровой дисциплины Дюмурье удалось сорганизовать свою армию так, что она оказалась способна выполнять сложные маневры. Пруссаки надвигались. После падения Лонгви и Вердена путь на Париж был открыт. Нужно было его загородить. Дюмурье выработал


- 43 -

смелый до безумия план. По соглашению с генералом Келлерманом, командующим соседней армией, он начал маневрировать так, что оказался в тылу у герцога Брауншвейгского. Париж дрогнул. Неприятель стоял теперь между ним и армией. Все зависело от того, устоит ли молодая армия революции перед испытанными прусскими полками. После всего того, что было известно о беспорядках и отсутствии дисциплины, ненадежности волонтеров, на это надеялись очень немногие. Но армия оказалась на высоте. При Вальми 20-го сентября 1792 года французы не отступали перед прусскими полками. Артиллерийская дуэль кончилась победою французов. Старая линейная артиллерия показала, что она достойна своей славы. Герцог Брауншгвейгский теперь сам оказался в очень тяжелом положении. Путь к отступлению преграждали ему две армии. Среди его войск начался голод. Двигаться вперед было бы безумием, и герцог Брауншвейгский стал отступать. Когда известие о Вальми пришло в Париж, там уже не было Законодательного Собрания. 20-го сентября собрался Конвент и началась новая эра в истории Фракции.

     Но это было только началом. Враги обступали Францию со всех сторон. Необходимо было на все фронты посылать подкрепления, необходимо было заботиться об организации тех войск, которые вливались в ряды старых солдат. Волонтеры 1791 года уже освоились со своим положением. Под Вальми они успели показать себя с лучшей стороны. Их выдержка под убийственным артиллерийским огнем спасла положение. Теперь, когда пруссаки отступили и нашествие не угрожало более Франции, нужно было наступать для того, чтобы бить врагов на их собственной территории. Наступление начала южная армия. Генерал Монтескью в сентябре и в октябре завоевал Савойю. Следующим этапом наступления была область Верхнего Рейна. Чтобы осуществить это


- 44 -

наступление, была создана новая Вогезская армия. Во главе ее был поставлен помощник Бирона — генерал Кюстин. ветеран Семилетней войны и войны за Американскую независимость. Он пользовался огромной популярностью среди солдат, но манера с ними разговаривать, его безумная храбрость, его знаменитые усы, его способность на внезапные атаки—все вселяло солдатам доверие к нему. Они ему верили; опираясь на эту веру, Кюстин, подобно Дюмурье, начал самую беспощадную войну с отсутствием дисциплины. Когда французы вступили в Шпейер, было несколько случаев грабежа. Кюстин приказал немедленно расстрелять офицера и двух солдат, уличенных в грабеже, причем расстреливал виновных их собственный батальон. Кюстин начал наступление в конце сентября, очень быстро занял Шпейер и Вормс, а 21-го октября — сильную крепость Майнц. В то время, как Кюстин наступал на Рейне, Дюмурье повел наступление против Бельгии. Австрийцы осаждали Лилль, в то время, как Дюмурье и Келлерман сражались с пруссаками в Шампани. Когда герцог Брауншвейгский отступил, Дюмурье, оставив Келлермана его преследовать, сам бросился на север. Он очень скоро заставил австрийцев снять осаду Лилля (7 октября), а 6-го ноября при Жемаппе на голову разбил имперскую армию. У австрийцев в Бельгии не осталось больше войска. Дюмурье быстро двинулся вперед и к 28-го ноября Бельгия была вся занята.

     Так кончился первый период войны. Французские солдаты справились с теми задачами, которые возложила на них история. Тем не менее организация армии оставляла желать еще очень многого. Все это великолепно сознавали, генералы так же, как и военные министры. Очевидно, нужно было что то предпринять для того, чтобы всех солдат, способных на внезапный порыв, умеющих неожиданным натиском опрокидывать врага, брать крепости и завоевывать целые


- 45 -

страны, — превратить в грозное войско, способное побеждать всегда. Донесения генералов всегда говорили одно и то же: что как старые полки, так и новые волонтерские батальоны, полны патриотического порыва, но не обладают большою стойкостью, своевольны, склонны к неподчинению, плохо одеты, плохо обуты, плохо вооружены. И, что самое главное, волонтерские батальоны все таки еще не могут сравниться в выдержке со старыми войсками. Чем можно было помочь в таком положении? Когда в Париже начали об этом думать, все чаще и чаще начали возвращаться к той мысли, которая когда-то впервые возникла в Национальном Собрании при обсуждении доклада Нарбонна, — к мысли о необходимости слить старые линейные полки с новыми волонтерскими батальонами. Чтобы лучше управлять всеми военными делами, Конвент образовал у себя специальную комиссию, которой были поручены вопросы обороны. Она получила знаменитое имя Комитета общей защиты. А 26-го февраля по докладу Дюбуа-Крансе был принят, как увидим ниже, декрет о так называемой амальгаме. Слияние линейных полков с добровольческими батальонами начало проводиться в жизнь.

     А необходимость новой организации армии чувствовалась тем более, что все боялись непрочности первых успехов. Победы Монтескью, Кюстина и Дюмурье были плодом не столько организации армии, сколько быстроты натиска и неудержимости порыва французских солдат. Армия попрежнему была снабжена плохо, очень страдала от недостатка снаряжения и от отсутствия дисциплины. Как только неприятель усиливался, «плоды первых побед сейчас же оказывались очень не надежными. Факты обнаружили, что предвидение разсудительных людей были, к сожалению, более чем основательны. Весною 1793 года начались неудачи. Пруссаки, обрушились на Кюстина, заставили его отступить и


- 46 -

осадили Майнц. Дюмурье, перешедший было границу Голландии, не только должен был вернуться в Бельгию, но вдобавок разбитый там при Неервиндене, должен был очистить и всю бельгийскую территорию. К этому моменту относится и тот факт, который ярким эпизодом выделяется в истории революционных войн. Он так же типично характеризует настроение старых генералов, как и настроение молодой армии. Это — измена Дюмурье.

     Дюмурье был очень интересным типом революционного деятеля. Когда началась революция, он был уже не молод, ему было 53 года. Он был сыном военного комиссара старого, режима. Юношей он принимал участие в Семилетней войне. Когда кончилась война, он вышел в отставку с чином капитана, с орденом Св. Людовика и с 600 ливров пенсиона. Из войны он вынес преклонение перед Фридрихом II и ненависть к Австрии. В нем кипело огромное честолюбие, он жаждал сделать карьеру и стал бросаться всюду, где ожидал успеха своим планам и видел возможность выдвинуться. Решив сделаться дипломатом, он отправился сначала в Италию, потом побывал в Корсике; и тут и там ему не повезло. Он пробрался в Испанию, потом в Португалию. Наконец, удрученный неудачами, вернулся в Париж и убедил герцога Шуазеля дать ему дипломатическую миссию в Польше. Потом» снова вернулся, запутался в интригах, попал в Бастилию, оттуда был переведен в одну провинциальную крепость и получил свободу вместе с воцарением Людовика XVI. Когда началась революция, он был военным комиссаром Шербурга. До сих пор он все время терпел неудачи. Теперь ему стало казаться, что пришла его пора. Одаренный очень подвижным умом, ловкий и изворотливый, он увидел в революции прежде всего одно: великое перемещение людей на разных более или менее высоких должностях, возможность выдвинуться для тех, кто раньше был в тени... Он слишком много страдал,


- 47 -

слишком много разочаровывался, ему не терпелось получить свою долю в успехах и в славе. Революционные порывы, революционный идеализм были ему совершенно чужды. Он совсем не был энтузиастом свободы. Ему было совершенно безразлично, какими способами достигнет он поставленных себе цeлeй, но он решил, что эти цели будут достигнуты. Очень подвижной темперамент, умение приспособляться, готовность итти на всяческие компромиссы и вера в то, что теперь, наконец, ему удастся пробиться, двигали им. Он бросился в водоворот событий. Он был готов на всякие превращения. У него были кое какие друзья. Довольно быстро он начал подвигаться по лестнице военной службы был сделан генералом, получил командование, сблизился с Жансоне — одним из вождей жирондистов, завязал близкие сношения с Бриссо, а через него и со всей партией. Одновременно он искал тайных ходов ко двору и вел запутанные интриги с королевскими придворными. Словом, стал приемлем и для правящей партии и для короля. 15-го марта 1792 года он сделался министром иностранных дел в жирондистском кабинете. Время его пришло на этот раз по-настоящему. Этот немолодой уже, маленький человек с быстрым и живым взглядом, в напудренном парике, элегантно одетый, с обильным жестом, образованный, вышел на путь большой политики. Ему не долго пришлось занимать свой пост. Жирондистское министерство оказалось недолговечно, и карьера дипломата для Дюмурье кончилась довольно быстро. Но в истории французской дипломатии и особенно в истории революционной дипломатии Дюмурье все таки оставил свой след. Он был заклятым врагом Австрии. Ему всегда казалось, что Франции придется еще раз посчитаться со своей старой соперницей для того, чтобы разделать ее и этим открыть себе свободное толе действий в Священной Римской Империи. Он не боялся войны, хотя он прекрасно знал,


- 48 -

что французская армия очень слаба. Но так же, как и большинство жирондистов, он считал войну необходимой, надеясь на то, что она укрепит положение королевской власти и сделает невозможным дальнейшее развитие крайних революционных идеологий. Объявление войны Австрии было в значительной степени результатом деятельности Дюмурье. Но когда война была объявлена, оказалось, что Франции придется иметь дело совсем не с династической войной, как рассчитывал вместе со своими жирондистскими друзьями Дюмурье, а с войною народной, революционной. Королю казалось очень трудно противостоять революционному энтузиазму и, несмотря на поддержку Лафайета и жирондистов, он должен был сдавать одну за другой свои позиции, пока 10 августа не опрокинуло окончательно его трона. Дюмурье в это время уже не был министром. Одно время он взял себе вместе со своим портфелем и портфель военного министра, но после 10-го августа должен был выйти в отставку и выпросил себе командование в армии. Когда Лафайет изменил, его сделали главнокомандующим Северного фронта. В этой должности он подготовил победу при Вальми, одержал победу при Жемаппе и завоевал Бельгию. Поражение при Неервиндене 18 августа уничтожило плоды всех его побед. Надежда «а блестящую военную карьеру и на все то, что с нею было связано, рухнули безповоротно. В момент наибольшего своего торжества Дюмурье мечтал об очень смелых вещах. Ему казалось возможным привязать к себе армию своими победами и своим отношением к солдатам и вести ее за собою всякий раз, когда это казалось ему необходимым с точки зрения его личных целей. Во время своего заключения в Бастилии он много читал, хорошо знал римскую историю, и ему было великолепно известно, чем кончаются порою революционные войны Примеры Суллы и Цезаря кружили ему голову. Он ненавидел


- 49 -

якобинцев и с большим трудом мирился с крайностями революции. Его идеалом была конституционная монархия. Ему казалось, что он может остановить революцию и вернуть положение вещей к тому, что было до 10-го августа. Когда ему пришлось очистить Голландию и Бельгию, планы измены созрели в его голове окончательно. Надежды на блестящую военную карьеру рухнули. В Дюмурье проснулось то, что было всегда самым типичным в его облике — авантюризм. Пока успех сопровождал его карьеру, он был хорошим слугою своей родины и хорошим генералом. Когда счастье повернулось к нему спиною, он решил поставить на карту все. Почему он обманулся в своих расчетах? Именно потому, что он не понимал духа революции, не понимал души французского солдата. Ему казалось, что любовь к начальнику может затмить в глазах солдат идею родины. Он забыл, что ему придется иметь дело не столько с линейными войсками, которые были испорчены в конец политической пропагандой и действительно могли пойти за кем угодно, но и с волонтерами, т.е. с людьми, для которых идея родины была все.

     Когда этот план у него созрел, он порвал с Конвентом и вступил в соглашение с австрийцами. Он разсуждал, как авантюрист, и как циник Его целью было восстановление монархии. Если бы ему удалось победить австрийцев окончательно и заключить с ними мир, он восстановил бы монархию престижем победоносного генерала. Теперь он был побежден, но мир, все равно был, то его мнению, неизбежен. Однако последствия мира должны были остаться теми же, что и в случае его победы: королевская власть должна была быть восстановлена. Различие заключалось в том, что реставрация теперь должна была быть проведена не победоносной французской армией под его командой, а иностранной армией при его участии.


- 50 -

     23-го марта австрийский главнокомандующий принц Кобургский принял генерала Монжуа, который явился к нему от имени главнокомандующего северной армии. Монжуа оказал Кобургу, что генерал Дюмурье решил положить конец всем бедствиям, которые раздирают его несчастную родину, восстановить конституционную монархию, распустить Конвет и наказать в Париже всех преступников. Кобург послал к Дюмурье полковника Мака, который окончательно установил с Дюмурье условия его измены. Мак и Кобург думали только об одном, о том, чтобы дезорганизовать французскую армию, которую они считали гораздо сильнее, чем она была на самом деле, выиграть время и тем самым подготовить новое победоносное наступление на Францию. Дюмурье они говорили о том, что они согласны с его планами, и что они готовы эти планы поддерживать. Они требовали от него сдачи крепостей и похода на Париж во главе французов с тем, что сами они последуют за ним. Дюмурье был на все согласен. Он слепо верил в свою власть над солдатами и ни минуты не сомневался, что его армия последует за ним. Между тем в Париже Конвент узнал о том, что в Северной армии не все благополучно. О том, что Дюмурье собирается изменить, там не подозревали, но Дюмурье оказывал неповиновение Конвенту и этого было довольно, чтобы Конвент заволновался. Дантон бросил все, приехал в Бельгию, виделся с Дюмурье и пытался убедить его подчиниться приказаниям Конвента. Дюмурье отвечал уклончиво. Тогда Конвент послал к Дюмурье военного министра Бернонвиля и нескольких своих комиссаров. В случае упорства Дюмурье, он должен был быть арестован и доставлен в Париж на суд революционного трибунала. Но Дюмурье сам арестовал всех троих комиссаров и военного министра, хотя он не раз бился с ним вместе против тех же австрийцев. Все были выданы неприятелю. Вслед за этим он приказал своим офицерам


- 51 -

занять крепости, чтобы передать их неприятелю. Но уже весть об измене Дюмурье распространилась по всему фронту, комиссары Конвента увлекли за, собою солдат в отдельных городах, Дюмурье пробовал обратиться к своим войскам с речью и убедить их за ним последовать, но все было тщетно, — солдаты, слушая его, постепенно покидали ряды. Волонтеры одного батальона, по приказу своего полковника — это был Даву, будущий маршал — стреляли в него, он едва спасся и бежал к австрийцам в сопровождении принца Шартрокого, будущего короля Луи-Филиппа, его брата герцога Монпансье и нескольких офицеров. Здесь, в разговоре с Кобургом, Дюмурье убедился, что он был игрушкою в руках австрийцев, что к его политическим планам Кобург был совершенно равнодушен, что неприятельского главнокомандующего интересовало только одно — добиться разложения французской армии, возможности занять крепости и вторгнуться во Францию. Роль Дюмурье была кончена. На большой арене истории он промелькнул, как метеор, показал большие таланты, еще большую безпринципность и кончил так, как это всего больше соответствовало его натуре: авантюристом. Остаток жизни он скитался, а под конец переехал в Лондон и там негласно помогал своими советами английскому штабу, который вел войну с его родиной.

     В эпизоде с Дюмурье самое характерное, конечно, не то, что нашелся генерал, тоскующий по старому порядку, ненавидевший революцию и пытавшийся остановить ее там, где она не могла остановиться. И, конечно, не то, что генерал пытался увлечь за собою солдат, веря, что солдаты еще не свыклись с революционным духом, не оценили выгоды революции для широких народных кругов и будут ослеплены настолько, что по его приказу проведут грань между своим, солдатским и общим народным. Самое замечательное


- 52 -

в эпизоде измены Дюмурье — поведение войска. Войско не пошло за своим генералом, хотя этот генерал был самым популярным из всей плеяды командующих генералов Франции, хотя это был любимец всей армии, человек, водивший ее к победам и деливший с нею все трудности походной жизни. Когда этот генерал поставил перед армией вопрос: я или родина, — солдаты отвернулись него отвернулись, они стали на защиту родины против генерала. Они поняли, что интересы родины — это интересы революции, и что защищать родину, можно только защищая революцию. Эти плохо одетые, часто босые, далеко не всегда сытые, старые солдаты и молодые добровольцы настолько сроднились с духом нового времени, что при тяжелом испытании, ставшем перед ними, они нашли правильный путь.

 

Продолжение

Возврат на главную страницу