Перевод Юлии Могилевской, abjr101@planet.nl
Мип (настоящее имя: Гермина Сантроуз) родилась 15 февраля 1909 года в
Вене. В числе других детей, ослабленных и истощенных во время первой мировой
войны, она была отправлена в Голландию для укрепления здоровья. Так
сложилось, что девочка осталась жить в приемной голландской семье, хотя
всегда поддерживала связь со своими австрийскими родными. Имя "Гермина"
вскоре было заменено распространенным в то время нидерландским именем Мип.
В 1933 году Мип начала работать на фирме "Опекта", возглавляемой Отто
Франком. Вскоре она и ее друг, а потом муж Ян Гиз, стали близкими друзьями
семьи Франков. Они оказали им неоценимую помощь и поддержку в годы жизни в
Убежище.
< ... >
Это был обычный летний день, пятница 4 августа 1944 года. Придя на
работу, я тут же поднялась в Убежище, чтобы взять список покупок. Наши
затворники, уже много месяцев изолированные от внешнего мира, были рады
каждому посетителю и с нетерпением ждали новостей извне. Анна, как обычно,
забросала меня вопросами, и непременно хотела о чем-то поговорить со мной. Я
пообещала ей зайти днем, после того как я сделаю покупки. А в тот момент я
спешила обратно в контору. Беп и Кляйман уже были там.
Около одиннадцати я вдруг увидела в проеме двери мужчину в штатском. Я
и не заметила, как и когда он появился. Мужчина направил на нас револьвер и
шагнул внутрь. "Оставаться сидеть, - сказал он по-голландски, - не
двигаться". И прошел в кабинет Куглера. Мы оцепенели от ужаса. Кляйман
прошептал мне: "Мип, это случилось". Беп дрожала всем телом. Кляйман между
тем не отрывал глаз от входной двери. Но посетитель с револьвером,
по-видимому, явился один. Как только он покинул контору, я быстро вытащила
из сумки нелегальные продуктовые талоны, деньги и бутерброды Яна.
Приближался перерыв, и Ян мог явиться с минуты на минуту. И в тот же момент
послышались его шаги. Я тут же вылетела за дверь и, не дав ему войти внутрь,
сунула в его руку сверток и сказала: "Ян, беда". Тот все понял и тут же
скрылся.
С отчаянно колотившимся сердцем я вернулась к своему столу, где должна
была оставаться по приказу вооруженного мужчины. Беп была сама не своя от
страха, и Кляйман это заметил. Он вытащил из кармана свой кошелек, протянул
его Беп и сказал: "Отнеси его в аптеку на Лелиграхт. Ее хозяин - мой друг,
ты можешь воспользоваться его телефоном. Позвони моей жене, расскажи ей, что
здесь произошло, и сюда не возвращайся". Беп кивнула и поспешила покинуть
контору, бросив на нас последний испуганный взгляд.
Кляйман строго и серьезно взглянул на меня: "Мип, ты тоже можешь уйти".
"Нет, не могу", - ответила я. Это была правда. Я, действительно, не могла.
Мы с Кляйманом ждали еще приблизительно три четверти часа, пока не
появился мужчина, но не тот, что приходил раньше. Он приказал Кляйману
последовать за ним в кабинет Куглера. Я осталась на своем месте, не имея
представления о том, что происходит в доме. Но мне и думать об этом было
страшно.
Спустя полчаса, а может, час, открылась дверь, и вошел Кляйман,
сопровождаемый полицейским. Тот приказал по-немецки: "Отдайте ключ молодой
даме", после чего снова удалился в кабинет. Кляйман подошел ко мне и
протянул ключ со словами: "Мип, уходи немедленно". Я покачала головой.
Кляйман взглянул мне прямо в глаза: "Не упрямься. Спаси то, что еще можно
спасти, а нам ты уже не поможешь". Я поняла, что он имеет в виду. Как я
должна была поступить? Кляйман сжал мою руку и вернулся в комнату Куглера, а
я так и не двинулась с места. Я подумала, что полицейские, возможно,
отнесутся ко мне снисходительно из-за моего австрийского происхождения. К
тому же они, вероятно, считают, что к Убежищу я не имею никакого отношения.
Спустя несколько минут в комнату вошел первый голландский посетитель, и
даже не взглянув на меня, позвонил куда-то по телефону и попросил прислать
машину. Дверь он оставил открытой, поэтому я ясно слышала голос немца, потом
Куглера, что-то ему отвечавшего, и снова - немца. Я вдруг поняла, что мне в
его выговоре кажется знакомым: неподражаемый венский акцент. Точно так же
говорили в моей семье, с которой я рассталась много лет назад.
Когда полицейский вернулся в контору, я поняла, что его настрой
изменился, и он больше не верит в мою непричастность. Очевидно, что-то
навело его на мысль, что я знала о скрывавшихся людях. "А теперь твоя
очередь", - грубо сказал он и вырвал из моих рук ключ, полученный от
Кляймана. Я встала и прямо взглянула на него: "Вы венец, как и я". Он замер,
явно пораженный, его лицо выдавало смятение. "Паспорт!" - наконец рявкнул
он. Я протянула ему документ, который он внимательно осмотрел. В моем
паспорте было указано, что я родилась в Вене и состою в браке с
нидерландским подданным. Тут полицейский заметил голландца все еще
говорившего по телефону. "Убирайся!" - крикнул он, и звонивший, прервав
разговор на полуслове, бросил трубку и скрылся. Австриец захлопнул дверь, и
мы остались одни. Яростно размахивая моим паспортом, согнувшись почти
пополам, он направился ко мне: казалось, что гнев заставляет его пригибаться
к земле: "И не стыдно тебе потворствовать грязным евреям?" - прокричал он.
Затем, осыпав меня всевозможными ругательствами, заключил, что я буду
наказана по заслугам. Он был в не себя. Я по-прежнему стояла неподвижно, не
отвечая ни словом, ни жестом. Он продолжал мерить комнату шагами, потом
вдруг остановился и спросил: "Что же мне, черт побери, с тобой делать?".
В тот момент я подумала, что мое положение не совсем безнадежное. У
меня было чувство, словно я выросла на несколько сантиметров. Офицер изучал
меня взглядом и, казалось, думал: "Вот, друг против друга стоят два
человека, родившиеся в одной и той же стране, одном и том же городе. Один
преследует евреев, другой помогает им". Взгляд австрийца стал спокойнее и
даже человечнее. После долгого молчания он, наконец, сказал: "Из личной
симпатии ... ладно, оставайся здесь. Но не смей бежать, иначе мы схватим
твоего мужа".
Я понимала, что сейчас должна со всем соглашаться, но не сдержавшись,
ответила: "Не смейте трогать моего мужа! Он ни к чему не причастен". Офицер
надменно взглянул на меня: "Как бы не так! Вы все одна шайка". Он направился
к двери, но перед тем, как выйти на улицу, оглянулся. "Я еще вернусь
проверить, на месте ли ты". Об этом он мог не беспокоиться: я и не
собиралась уходить. Однако австриец повторил: "Не смей бежать. Малейшее
непослушание, и угодишь в тюрьму". И захлопнул за собой дверь.
Я не знала, куда он пошел, и по-прежнему не имела ни малейшего понятия
о том, что происходит в доме. Я была в полном смятении, мне казалось, что я
провалилась в бездонный колодец. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть
и ждать.
Тут я услышала, как наши друзья из Убежища спускаются по лестнице. По
звуку шагов казалось, что они идут подобно побитым собакам.
Я как будто окаменела, мне казалось, что время остановилось. В какой-то
момент ко мне подошли два работника склада и сказали, что сожалеют о том,
что ничего не знали об Убежище. В прибавил, что австриец отдал ему
ключ, отобранный у меня. Не знаю, сколько еще прошло времени. Вдруг я
услышала быстрые шаги по лестнице. В комнату влетела Беп, за ней - Ян. Я
поняла, что уже пять часов, конец рабочего дня. Ян сказал ван Марену: "Как
только уйдет последний рабочий, закрой за ним дверь и возвращайся". Когда
ван Марен вернулся, Ян обратился к нему, Беп и мне: "А теперь посмотрим, что
там, наверху". Дверь в Убежище была заперта на замок, но к счастью, в
конторе хранился запасной ключ. И вот мы наверху. Там все было перевернуто
вверх дном: сдвинута мебель, содержимое шкафов и ящиков выброшено на пол. В
спальне господина и госпожи Франк в ворохе бумаг на полу мне бросилась в
глаза тетрадка в оранжевом переплете. Это был Аннин дневник. Я вспомнила,
как радовалась Анна, когда родители подарили ей эту тетрадь на день
рождения, и как важен был для нее дневник все эти годы. Я стала разбирать
бумаги и увидела несколько кассовых книг и отдельных листков, которые Анна
использовала для своих записей, когда первая тетрадка кончилась.
Беп дрожала от страха и явно хотела поскорее уйти. Я сказала ей:
"Помоги мне все это собрать". Я сама ужасно боялась, что австриец вернется и
застигнет нас на присвоении "еврейского имущества". Ян между тем захватил
несколько библиотечных книг и испанских учебников доктора Дюсселя. Он
торопил нас. Ван Марен, стоящий у двери, тоже нервничал. Мы поспешно пошли к
выходу, но по дороге на двери ванной я увидела висящий Аннин халатик. Хотя
мои руки были заняты, я захватила и его, сама не знаю, почему.
И вот мы с Беп стоим в конторе с кипой тетрадей и бумаг. "Ты старшая, -
сказала Беп, - решай, что делать со всем этим". Я открыла нижний ящик стола
и вложила в него все тетрадки и листы. "Я буду хранить это до тех пор, пока
Анна не вернется".
Дома я услышала от Яна о том, что произошло после того, как он узнал о
приходе полиции. Вот его рассказ:
"Я поспешил обратно в свою контору. Обычно дорога занимает у меня семь
минут, но в этот раз четыре минуты спустя я уже был на месте. Я хотел как
можно скорее спрятать незаконные бумаги в надежное место. Положив талоны в
ящик моего стола, я стал думать, что делать дальше. Хотя я хорошо понимал,
что разумнее всего ничего не делать и выжидать, я не мог сидеть спокойно. Я
решил рассказать о случившемся брату Кляймана и пошел на часовую фабрику,
где тот работал. Он был потрясен случившимся, и несколько секунд мы лишь
горестно и беспомощно смотрели друг на друга. Потом решили пойти на
Принсенграхт. Мы притаились в подъезде напротив конторы. Вскоре перед домом
263 остановилась машина Зеленой полиции. Дверь конторы открылась, оттуда
вышли наши друзья с небольшими узелками в руках и сели машину. Мы были
слишком далеко, чтобы разглядеть выражения их лиц, я только заметил, что
Куглер и Кляйман тоже были там. Арестованных сопровождали двое вооруженных
мужчин в штатском. Они зашли в машину последними, и она тут же тронулась,
свернула на другую сторону канала и проехала совсем близко от нас. После
этого мы ушли, посчитав опасным, зайти в тот момент в контору.
Мы с Яном хорошо понимали, что ожидает наших друзей, и какая опасность
грозит нам самим, но не стали говорить об этом.
На следующий день Ян пошел к жене Дюсселя, чтобы сообщить ей об аресте.
"Она держалась мужественно, - рассказал он потом, и очень удивилась, что ее
муж все это время скрывался в центре Амстердама".
На следующий день я пошла, как обычно, на работу, хотя все еще
находилась в состоянии шока. Теперь я была ответственной за фирму. Я
работала здесь с 1933 года и хорошо знала положение дел. В тот день как раз
присутствовало много наших посредников, которым я должна была дать советы и
указания. Все были сражены известиями о судьбе семьи Франк. Один из
посредников подошел ко мне и сказал: "Госпожа Гиз, у меня есть одно
предложение. Война почти закончилась, немцы устали, хотят домой и,
разумеется, стремятся захватить с собой как можно больше денег. Что, если
вам пойти к тому австрийскому нацисту? Он оставил вас на свободе, значит,
наверно, не откажется вас выслушать. Спросите его, за какой выкуп он
согласен выпустить арестованных. Вы единственная, кто может попробовать его
уговорить". Пока посредник говорил, я вдруг вспомнила, что он член
нацистской партии. Но несмотря на это я была уверена в его порядочности. Он
носил нацистский значок, поэтому и господин Франк знал о его партийной
принадлежности еще до своего ухода в Убежище. И вот что Франк сказал о нем:
"На этого господина можно положиться. Я знаю, что он по своей истинной
сущности не фашист. Он, по-видимому, вступил в партию, поддавшись влиянию
друзей. У него нет семьи, вот он, и искал выхода из одиночества". Все это я
вспомнила во время разговора с посредником и кивнула в ответ: "Хорошо, я
пойду". Тот продолжал: "Мы все так любим господина Франка. Я уверен, что
каждый даст денег, сколько может, и мы наберем нужную сумму".
Я тут же подошла к телефону и стала звонить австрийцу в отделение
гестапо в южной части Амстердама, где он работал. Услышав его голос, я
спросила, могу ли
говорить с ним по-немецки. "Речь идет о чем-то очень важном", -
прибавила я. "Хорошо", - ответил он и назначил мне встречу в понедельник в
девять утра. И вот в понедельник я подошла к гестапо. Всюду сновали немцы в
военной форме, над домом развивался флаг с черной свастикой. Было
повсеместно известно, что ступившие за порог этого здания назад не
возвращаются. Я вошла внутрь и спросила солдата, стоявшего на вахте, как
найти австрийца. Получив разъяснения, я вошла внутрь и сразу попала в
огромный зал. Всюду за столами сидели машинистки, истово стучащие по
клавишам своих машинок. Я сразу увидела австрийца, тот сидел ко мне лицом.
Его звали Карл Зилбербауер. Я подошла к его столу и остановилась в
нерешительности. Я не ожидала, что при нашем разговоре будут присутствовать
посторонние, и не хотела, открывать перед ними свои намерения. Я молча
посмотрела в глаза австрийца и потерла указательным пальцем о средний: этот
жест означал деньги. Тот ответил: "Сейчас я ничего не могу для тебя сделать.
Приходи завтра в девять утра. И он с преувеличенным вниманием склонился над
бумагами, дав понять, что время моего визита исчерпано.
На следующее утро я пришла снова. В этот раз Зилбербауер был в конторе
один. Я сразу пошла напролом и выпалила: "За сколько денег вы согласны
отпустить арестованных людей на свободу?". Он ответил: "Я очень сожалею, но
ничем не могу помочь, даже если бы сам захотел. Я лишь исполняю приказы и не
имею право вести с тобой переговоры". Не знаю, как у меня хватило смелости,
но я ответила: "Я вам не верю".
Он не рассердился, лишь пожал плечами и взглянул на меня, покачивая
головой. "Поднимись наверх, к моему начальнику. И он назвал номер комнаты".
Стараясь сдержать дрожь, я поднялась по лестнице, постучала в нужную
дверь и, не дождавшись ответа, распахнула ее. Я увидела множество нацистских
офицеров, сидящих вокруг круглого стола, в середине которого стояло радио,
вещающее по-английски. Я сразу узнала Би-би-си.
На меня обратилось множество взбешенных взглядов, ведь я застигла их на
незаконном действии. Теперь я была полностью в их власти. Решив, что мне
нечего терять, я спросила: "Кто здесь главный?".
Один из офицеров поднялся и с угрозой на лице направился ко мне. Он
схватил меня за плечо и, яростно прошептав "свинья", выставил за дверь.
Вне себя от страха я помчалась обратно в кабинет Зилбербауера. Тот
вопросительно взглянул на меня, и я в ответ покачала головой. "Поняла? -
спросил он, - а теперь убирайся!". Я хотела было снова заговорить с ним, но
осознала, что это бесполезно, и пошла к выходу через коридор, полный
гестаповцев. Я снова подумала, что вступивший в это здание обычно не
покидает его свободным. Лишь на улице до меня дошло, какой опасности я
избежала.
Некоторые сотрудники конторы просили меня дать почитать им Аннин
дневник. Но я всегда давала один ответ: "Нет, не могу. Это дневник девочки,
ее тайна. И я отдам его только ей самой".
Меня не оставляли мысли, что в Убежище на полу лежат еще листки Анниных
дневников, которые мы не успели захватить с собой. Но я боялась подниматься
туда, потому что Зилбербауер уже несколько раз приходил с проверкой. При
этом он всегда приоткрывал дверь конторы, бросал на меня взгляд и
произносил: "Так, ты на месте". Я ничего не отвечала, и он тут же исчезал.
Я боялась подниматься в Убежище и по другим причинам. Я бы не вынесла
вида пустых комнат.
Но я знала, что через три дня придут рабочие, чтобы увезти "еврейское
имущество", которое сначала будет доставлено на склад, а затем - в Германию.
Я попросила ван Марена: "Иди наверх и предложи свою помощь при погрузке
вещей. Если увидишь исписанные листки бумаги на полу, незаметно собери их и
отдай мне".
Грузчики приехали на следующий день. Ван Марен выполнил мою просьбу и
отдал мне стопку бумаг. Я положила их в ящик, где хранила остальные Аннины
записи.
Как только грузовик отъехал, в конторе воцарилась тишина. Вдруг я
увидела Муши, кота Петера. Он подошел ко мне и потерся головой о мою ногу.
"Пойдем, Муши, в кухню, - сказала я, - попьешь молока. Ты останешься здесь,
мы с Беп будем заботиться о тебе".
< ... >
После ареста Кляймана и Куглера я оказалась единственной из оставшихся
сотрудников, кто мог возглавить фирму. Но для этого мне было необходимо
разрешение на пользование банковским счетом Опекты. Я пошла в банк и
рассказала директору о сложившейся ситуации. Тот дал разрешение без
колебаний.
Несмотря на ужасные события, жизнь нашей конторы потекла своим чередом.
Мы по-прежнему получали и исполняли заказы по изготовлению джемов, вкусовых
приправ и колбас.
Отец Беп, господин Фоскейл, умер от рака после долгих и мучительных
страданий. Должна признаться, что я почувствовала облегчение, узнав об этом.
25 августа был освобожден Париж, 3 сентября - Брюссель, а днем позже -
Антверпен. На очереди были мы.
3 сентября - - сообщило, что англичане достигли Бреды. Волна
радости и надежды охватила Амстердам. Начиная с 5 сентября, который позже
назовут безумным вторником, немецкие войска начали постепенно покидать
город. Это уже не были молодые, здоровые и самоуверенные солдаты в новеньких
шинелях, вступившие в столицу в мае 1940 года. Они уходили униженными и
побежденными, захватив тем не менее как можно больше награбленных вещей и
ценностей. А с ними, тоже, нагруженные мешками, уходили их помощники -
голландские нацисты. Никто не имел понятия, куда они направляются, и
кажется, они сами не знали об этом.
Старательно спрятанные красно-бело-синие флаги с оранжевыми вымпелами
вновь поднялись на домах. Люди собирались на улицах, невзирая на запрет
собраний. Дети держали в руках бумажные флажки, импровизирующие английский
флаг, чтобы приветствовать ими освободителей.
Но шли дни, и ничего не происходило. Присутствие немцев снова стало
ощутимым, как будто отступления и вовсе не было. Сообщение о том, что
англичане освободили юг Голландии, оказалось ложным. Энтузиазм пятого
сентября постепенно сошел на убыль, но все знали, что ждать уже недолго.
17 сентября королева Вильгельмина призвала работников железных дорог
начать забастовку с целью помешать передвижению немецкого транспорта. Это
была проникновенная речь, но королева также попросила рабочих быть
осторожными. Это не были пустые слова: участие в стачках каралось
расстрелом.
Причиной призыва королевы стало, очевидно, новое и снова ложное
сообщение о вступлении англичан и американцев в Арнем - рядом с границей
Германии и Нидерландов. Работники железных дорог объявили забастовку, но на
следующий день поспешили уйти в подполье. Немцы были в бешенстве.
Однажды утром, в разгар описанных мной событий, я столкнулась на работе
с проблемой, которую сама не могла разрешить. Как всегда в подобных случаях,
я позвонила брату Кляймана. "Обратись лучше к моему брату", - неожиданно
ответил тот. Я была поражена подобной циничностью. "Это же невозможно, он в
лагере, в Амерсфорте!" Тот ответил: "Вовсе нет, он направляется к вам, в
контору. Выйди на улицу, увидишь сама". Я снова упрекнула его за нетактичную
шутку. Но тот настаивал: "Иди на улицу, Мип! Это правда".
Уронив телефон, я бросилась к двери. Беп, решив, что я сошла с ума,
последовала за мной. С бьющимся сердцем я огляделась вокруг и,
действительно, увидела Кляймана. Он как раз пересекал мост между Блумграхт и
Принсенграхт и махал мне рукой. Мы с Беп бросились к нему. Я кричала, хотя
это совсем не в моем характере, Беп - тоже. Смеясь и плача, мы бросились
обнимать Кляймана, и втроем пошли в контору, Охваченные эмоциями, мы вели
беспорядочный разговор, перебивая друг друга. Я не верила собственным
глазам. Побывав в концлагере, Кляйман прекрасно выглядел, лучше, чем
когда-либо. Он, конечно, похудел, но глаза его светились, и на щеках лежал
румянец.
Я сказала ему, что он как будто поздоровел. Тот ответил, смеясь:
"Лагерная еда была, конечно, ужасной. Каждый день сырая морковка и свекла и
лишь иногда жидкий суп. Но ты не поверишь: кажется, благодаря этим сырым
овощам я избавился от своей желудочной язвы!".
Я была так рада, так бесконечно счастлива, что он вернулся! Я спросила
нерешительно: "А остальные? Известно ли что-нибудь о них?" Кляйман покачал
головой: "Сначала мы все, десять человек, были вместе. Потом меня с Куглером
отправили в другое место. К сожалению, я ни о ком ничего не знаю".
Это чудесное возвращение дало мне надежду, что и остальные вернутся
целыми и невредимыми. Кляймана отпустили из-за его плохого здоровья
благодаря стараниям организации Красного Креста.
Снова потянулись дни в ожидании скорого освобождения. Кончился
сентябрь, но ничего не менялось. Немцы никуда не уходили и проявляли все
большую мстительность и жестокость. Мы уже не верили, что война когда-то
кончится.
<....>
В марте и апреле все еще стояли зимние холода. Все говорили и думали
только о еде. Поскольку у нас не было радио, один наш друг пообещал
позвонить нам, как только услышит известие об окончании войны. Но сейчас,
приходя к нему, мы даже не слушали радио, а переписывали из его поваренной
книги рецепты блюд, которые будем готовить после победы. Почему-то больше
всего я мечтала о чашке дымящегося какао.
Ежедневно сотни голландцев умирали от голода. Мы с Кляйманом заставляли
себя приходить в контору, а вечером - все с теми же мыслями о еде - плелись
домой. Дома меня ждали Ян и наш кот Берри. Но как я могла из двух картофелин
приготовить обед для двух взрослых людей и кота? Весна постепенно набирала
силу, так что проблемы недостатка тепла и света постепенно разрешались. Но
голод мучил с каждым днем все больше. Все мои время и энергия уходили на
повседневные обязанности в конторе и попытки достать что-то съестное. И так
было со всеми.
В мае установилась прекрасная погода, светило солнце и начали цвести
деревья. Это составляло странный контраст с истощенными, бледными и
грустными амстердамцами.
В пятницу 4 мая, после однообразного рабочего дня я вернулась домой и
сразу пошла на кухню, чтобы из нескольких картофелин и морковок приготовить
ужин. Я поставила кастрюлю с водой на огонь, и мне казалось, что вода не
закипала целую вечность. Неожиданно стремительно влетел Ян, крепко обнял
меня и сказал: "Мип, у меня потрясающая новость. Немцы капитулировали, война
закончилась!".
Я почувствовала слабость в ногах, я не смела верить... Но взглянув в
сияющие глаза Яна, поняла, что это правда. В праздничном настроении мы
уселись за стол и съели наши жалкую еду, показавшейся нам на радостях пищей
богов. Потом заговорили о том, что будет дальше. Война кончилась, но немцы
еще были в городе. Наверняка, они в бешенстве, поэтому пока надо быть
предельно осторожными. Мы, конечно, заговорили о наших друзьях, заключенных
в лагерях - в надежде, что они живыми вернутся к нам.
Пробило восемь часов - комендантский час, когда мы услышали стук в
окно. Это был наш друг, который обещал сообщить об окончании войны. "Пошли
на улицу, - закричал он, - запретов больше нет, мы свободны!".
Улица была полна народу и сияла огнями. Каждый держал в руке свечку,
деревяшку, клочок бумаги - все, что могло гореть. Люди танцевали, смеялись,
обнимали друг друга.
Этой ночью я не могла сомкнуть глаз. Вдруг я услышала птичье воркование
и, выглянув в окно, увидела в соседнем саду несколько голубей. Я вспомнила,
что во время войны птиц в Амстердаме совсем не было, даже воробьев. А
домашних голубей немцы держать запрещали. Значит, их прятали во время
оккупации, а теперь, наконец, выпустили. Над крышами Амстердама снова будут
летать птицы, такие же свободные, как мы.
На город с самолетов буквально дождем сыпались продовольственные
пакеты: банки маргарина и масла, печенье, сосиски, сало, шоколад, сыр и
яичный порошок. Самолеты пролетали над городом совсем низко, но это уже не
вызывало страх и панику, как раньше. Напротив, люди залезали на крыши и
размахивали флагами, а то и просто простыней или полотенцем.
В субботу утром, по дороге на работу мне показалось, что все
амстердамцы вышли на улицу. И это невзирая на опасность - ведь захватчики
еще были в городе! И действительно, немцы пришли в ярость: на Соборной
площади стали стрелять в толпу и убили несколько человек. Но даже это не
остановило людей, обезумевших от радости: они продолжали праздновать победу.
Вернувшись с работы, я предложила Яну пойти в центр, чтобы
присоединиться к толпе. Но тот покачал головой: "Нет, не пойду. Я не могу
веселиться. Слишком много произошло за эти пять лет. Сколько людей
отправлено в лагеря, и сколько уже не вернется. Конечно, я рад, что все
закончилось, но мне не до праздника".
7 мая мы услышали, что в город вошли канадские танки. Мы тут же
помчались встречать наших освободителей, но прождав три часа, увидели лишь
три маленьких танка. Зато на следующий день канадцы заполнили весь город.
Это был настоящий военный парад, и хотя солдаты выглядели довольно грязно,
голландские девушки бросались им на шею и целовали в обе щеки. Канадцы
раздавали горожанам настоящие сигареты.
Королева Вильгельмина вернулась на свою любимую родину после пяти лет,
проведенных в Англии. Этой маленькой энергичной женщине, которую Черчилль
назвал "самым храбрым мужчиной Англии", было тогда шестьдесят четыре года.
Она мужественно выстояла войну, как и весь голландский народ.
Праздник продолжался несколько дней, всюду слышался то голландский, то
английский гимн, на улицах играла музыка, люди танцевали. Откуда-то
появились передвижные органчики, играли на флейтах и старых аккордеонах.
Люди, прятавшиеся во время войны, выходили из своих убежищ -
истощенные, бледные и напуганные, щурясь с непривычки на солнечный свет.
Очень скоро мы узнали, что Виктор Куглер жив: ему удалось бежать из
лагеря, и всю голодную зиму он скрывался в собственном доме, опекаемый
женой.
Вскоре он сам появился в конторе, и вот его рассказ:
"Сначала меня поместили в лагерь Амерсфорта, где находились в основном
политические заключенные, торговцы черного рынка и христиане, укрывавшие
евреев. Потом меня перевозили из одного лагеря в другой, последний лежал на
границе с Германией. Однажды зимним утром всех заключенных вызвали на сбор,
а потом куда-то погнали. Я шел сзади, рядом с немецкими солдатами. Они
выглядели уныло и устало, война явно надоела им. Я подумал: почему бы не
заговорить с ними на немецком и не спросить, куда мы направляемся. Они
ответили: "В Германию, пешком. Целым лагерем". Я подумал: "Живым оттуда уже
не вернуться" и стал постепенно замедлять шаг.
Неожиданно, когда мы проходили мимо кукурузного поля, началась
воздушная бомбардировка. Немцы закричали: "Ложись!" Как только бомбежка
кончилась, последовал приказ: "Вставай в строй! Дальше, марш!". Но я остался
лежать, затаив дыхание, прикрытый листьями кукурузы. И - о чудо - они, забыв
обо мне, пошли дальше.
Я подождал немного и пополз по полю в обратном направлении. Потом,
решив, что опасность миновала, встал и пошел. Вскоре дошел до деревни.
Лагерная одежда выдавала во мне беглеца, и мне ничего не оставалось, как
действовать в открытую. Я увидел магазин поддержанных велосипедов и,
набравшись смелости, вошел внутрь. Я рассказал продавцу, что бежал из
концлагеря и попросил его: "Пожалуйста, одолжите мне велосипед, чтобы
добраться до дома".
"Хорошо, - ответил тот, - только верните его, когда закончится война".
Так я вернулся домой, и жена всю голодную зиму заботилась обо мне".
Спустя несколько недель в витринах магазинах стали появляться товары:
меховые шубки, красивые платья. Однако они предназначались не для продажи, а
только для витрин. Другие магазины выставляли муляжи молочных бутылок,
упаковок масла и сыра.
Я узнала, что союзники организуют реабилитационные лагеря для
голландских детей, где те могли бы набрать сил и поправить здоровье.
Каждый день Ян заходил в организацию по поиску людей, потерявшихся во
время войны, и задавал одни и те же вопросы: "Знаете ли вы что-то о семье
Франков: Отто, Эдит, Марго, Анне?". И наконец услышал ответ: "Нам известно,
что Отто Франк жив и скоро вернется.
Ян помчался домой так быстро, как только мог. Это было 3 июня 1945
года. Он влетел в гостиную, схватил меня за руки и закричал: "Мип, господин
Франк вернется!". У меня перехватило дыхание. Всегда, в глубине сердца я
знала, что он останется в живых, и все остальные - тоже. В тот момент кто-то
прошел мимо нашего окна. Меня охватило странное предчувствие, и я открыла
входную дверь. Передо мной стоял Отто Франк, собственной персоной!
Мы молча смотрели друг на друга. Мне так много хотелось сказать ему, но
я не могла подобрать нужных слов. Он похудел, но я всегда знала его
худощавым. В руках он держал узелок с вещами. Мои глаза наполнились слезами.
Вдруг мне стало страшно, что сейчас он расскажет что-то ужасное о судьбах
других. Я знала, что сама никогда не решусь спросить об этом.
Наконец Франк сказал: "Мип, Эдит уже никогда не вернется". Мне
показалось, что к моей шее приставили нож. Но я постаралась скрыть эмоции. Я
взяла его за руку: "Зайдите в дом". Он продолжал: "Но у меня есть основания
надеяться, что Марго и Анна живы". "Да, будем надеяться, - ответила я, - а
сейчас мы так рады видеть вас у себя!". Но он не трогался с места. "Мип, я
пришел к вам, потому что вы единственные близкие мне люди в этом городе". Я
взяла узелок из его рук: "Мы дадим вам отдельную комнату и живите у нас,
сколько захотите". Я приготовила комнату для господина Франка и поставила на
стол самое лучшее, что было в доме. Во время ужина Франк рассказал, что он
из Одессы на корабле прибыл в Марсель, а оттуда - поездом в Амстердам. До
освобождения он находился в Освенциме, где последний раз видел Эдит, Марго и
Анну. По прибытии в лагерь мужчин и женщин сразу разделили. В январе лагерь
освободили русские, которые и помогли ему добраться до Одессы. Все это он
рассказывал своим тихим спокойным голосом.
Господин Франк остался жить у нас. Он сразу занял на фирме свое место
директора. Я знала, как важна для него работа, отвлекающая от тяжелых
воспоминаний и тревог. Между тем Франк обратился во всевозможные организации
по поиску депортированных евреев в надежде узнать что-то о Марго и Анне.
Сразу после своего освобождения из Освенцима он пошел в женское отделение
лагеря, чтобы справиться о судьбе своей семьи, где и узнал о смерти Эдит. Он
предполагал, что Анна, Марго и госпожа ван Даан были депортированы в
Берген-Белзен.
След Дюсселя Франк потерял еще в голландском пересыльном лагере
Вестербоке. Он своими глазами видел, как ван Даана среди других повели в
газовую камеру. Петер первое время оставался в Освенциме. Господин Франк
навестил его там в больничном бараке. Франк знал, что немцы, отступая в
Германию, нередко захватывают с собой группы заключенных, и умолял Петера
сделать все, чтобы как можно дольше оставаться на больничной койке. Но,
очевидно, Петеру это не удалось, и он как раз попал в такую группу. Господин
Франк видел его в последний раз бредущим по снегу в сопровождении немецких
солдат.
Надежды на возвращение девочек имели основания. Берген-Белзен был
трудовым лагерем, а не лагерем смертников. Конечно, его не обошли голод и
болезни, но заключенных не посылали в газовые камеры и не уничтожали
целенаправленно. Марго и Анна прибыли в лагерь последним транспортом,
значит, находились там не так долго, они были молоды, здоровы. Как и
господин Франк, я всем сердцем надеялась, что девочки живы!
Франк разузнал адреса голландцев, вернувшихся из Берген-Белзена, и
послал им письма. Таким способом многие находили своих близких. Каждый день
проходил в ожидании ответов на письма и появления новых списков выживших
заключенных. Каждый раз, когда я слышала шаги по лестнице, меня охватывала
безумная надежда, что это Анна и Марго! 12 июня был Аннин день рождения, ей
исполнилось шестнадцать лет. Может, именно в этот день придет счастливая
весточка. Но новостей по-прежнему не было.
А люди возвращались из лагерей. Пришел хозяин овощного магазина с
отмороженными ногами. Мы встретились, как старые друзья.
Магазины еще стояли пустые, все приобреталось по талонам. Наша фирма
продавала в основном заменители настоящих продуктов, но заказов было
достаточно.
Однажды утром в конторе мы с господином Франком просматривали почту. Я
слышала, что он открыл какое-то письмо, и после этого наступила тишина.
Смутное предчувствие охватила меня... И тут раздался ровный тихий голос Отто
Франка: "Мип". Я подняла глаза. Франк держал в руках листок бумаги. "Мип, я
получил письмо от медсестры из Роттердама. Анны и Марго больше нет в живых".
Снова тишина. Меня охватило безысходное горе. Но тут я вспомнила об Анниных
дневниках. Я открыла ящик стола и вытащила оттуда все тетради и бумаги.
Никто не дотрагивался до них с тех пор, как мы нашли их в Убежище после
ареста. Все это я протянула господину Франку: "Вот, что осталось от вашей
дочери Анны". Тот взял бумаги и удалился в свой кабинет. Спустя некоторое
время он позвонил мне и сказал: "Мип, сегодня я никого не принимаю". "Будьте
спокойны", - ответила я.
Когда господин Франк поселился у нас, он сказал: "Мип, обращайся ко мне
теперь по имени, ведь мы - одна семья". Я согласилась, однако прибавила:
"Дома я буду звать вас Отто, но на работе по-прежнему - господин Франк".
К сожалению, наши отношения с квартирной хозяйкой ухудшились, и мы
решили искать новое жилье. Сестра Яна жила недалеко от нас. Одна комната в
ее квартире пустовала, и она предложила нам поселиться у нее. Мы с радостью
приняли это предложение: найти жилье в Амстердаме в то время было непросто.
Свободную комнату выделили Отто, мы с Яном поселились в комнате его сестры,
а она сама спала теперь в гостиной.
Магазины по-прежнему пустовали, продавалось лишь самое необходимое. Я
все же старалась из скудных однообразных продуктов ежедневно готовить что-то
вкусное. Мы чувствовали себя усталыми, опустошенными, но пытались держаться.
Мы мало говорили о прошлом, но знали и чувствовали, что нас навсегда
объединяют общие воспоминания.
Отто наладил контакт со старыми друзьями, к которым перед переездом в
Убежище, отвез часть своей мебели и вещей. Теперь мы могли все это забрать,
и вот в нашей скромной квартире появился огромный французский маятник,
античный шкаф и секретер. "Как бы радовалась Эдит, - сказал Отто, - если бы
знала, что эти семейные реликвии вернулись к нам".
"Красный Крест" опубликовал окончательные списки выживших пленников
концлагерей. Из депортированных в Германию вернулись лишь пять процентов. Из
тех, кто скрывался по тайным адресам, выжила по крайней мере треть. Мы
узнали, что Фриц Пфеффер погиб в лагере Нойенгамме, и что Августа ван Пелс
умерла в Бухенвальде или в Терезинштадте. Петер ван Пелс чудом выжил переход
из Освенцима в Маутхаузен, где умер всего за три дня до освобождения лагеря
американцами.
От очевидцев мы узнали, что в Освенциме Анну и Марго разлучили с
матерью. Девочек отправили в Берген-Белзен, где в начале 1945 года они
заразились тифом. Марго скончалась в феврале или марте. Анна, оставшаяся в
полном одиночестве, умерла несколько дней спустя.
Каждый вечер после ужина Отто уходил в свою комнату, где переводил
фрагменты из Анниного дневника на немецкий язык для своей матери, живущей в
Базеле. Иногда он заходил к нам и восклицал, качая головой: "Мип, ты не
представляешь, что Анна написала! Могли мы подумать, что у нее такой меткий
взгляд на жизнь, что она так наблюдательна?". Но когда Отто предлагал
почитать что-то вслух, я отказывалась. Я не могла себя заставить, мне
казалось, что у меня не выдержат нервы.
<...>
15 1946 Фоскейл вышла замуж и уволилась с работы. Беп
выросла в большой семьей и всегда хотела иметь много детей. К своей огромной
радости она почти сразу забеременела.
Мой возраст приближался к сорока, и думать о детях было уже поздно. На
мои неосуществленные мечты о материнстве оказали влияние военные и
предвоенные годы. В это страшное время я была рада, что у нас нет детей.
После войны мы о детях никогда уже не говорили.
<...>
В декабре 1946 года мы решили, что пора искать другую квартиру: нельзя
было дольше стеснять сестру Яна. Один хороший друг Яна, господин ван
Каспель, остался вдовцом. Его девятилетняя дочка воспитывалась в интернате,
и он жил один в большом доме. Ван Каспель предложил нам разделить дом с ним,
и мы согласились. Разумеется, Отто Франк переехал с нами. "Я не хотел бы
жить один, Мип, - сказал он, - с вами я всегда могу говорить о своих
близких". В действительности Отто не часто говорил о погибших родных, но это
редкие разговоры были чрезвычайно важны для него.
<...>
Каждое воскресенье господин Франк встречался с друзьями и знакомым,
которые, как и он, вернулись из концлагерей. На этих вечерах говорили о
многом: кто в каких лагерях побывал, каким транспортом был доставлен, кто
выжил из родных. Но никогда не делились личными переживаниями. Существовал
негласный предел откровенности, никем не нарушаемый. Однажды Франк рассказал
об Аннином дневнике, и несколько присутствующих выразили желание его
почитать. Франк после некоторых сомнений дал им фрагменты, которые переводил
для своей матери и которые уже столько раз предлагал мне. Ознакомившись с
отрывками, один из друзей Франка попросил его дать ему весь дневник, на что
Отто, хотя не сразу, но согласился. Потом тот друг стал убеждать Франка,
позволить ознакомиться с дневником историку Яну Ромайну. Франк долго
отказывался, но в конце концов дал себя уговорить. После прочтения дневника
Ромайн написал о нем большую статью для газеты "Пароль" и попросил у Франка
разрешения опубликовать дневник. Франк решительно отказался, но Ромайн не
упокаивался. Он, а также друг, тоже прочитавший дневник, считали, что Франк
обязан предоставить его широкому читателю, как записки необыкновенно
талантливой юной девочки и уникальный военный документ.
Франк, вначале убежденный, что дневник имеют право читать лишь близкие
ему и Анне люди, постепенно все больше прислушивался к их аргументам, и,
наконец, решился на публикацию. В 1947 году была издана сокращенная и
обработанная версия дневника под названием "Убежище". Но даже тогда ни я, ни
Ян не могли заставить себя прочитать его.
Первоначально книга была встречена с равнодушием: люди предпочитали
поскорей стереть из памяти тяжелые военные годы и не стремились знакомиться
с какими-либо свидетельствами о них. Но книга была переиздана и постепенно
находила все более широкого читателя.
<...>
Жизнь постепенно входила в свою колею. Снабжение продуктами
налаживалось, с улиц убрали мусор, заработал общественный транспорт.
Как-то быстро исчезли единство и солидарность, объединяющие людей во
время войны: теперь каждый вновь принадлежал к своей партии, церкви и
группе. Война изменила людей меньше, чем я ожидала.
Во время оккупации пустующие квартиры евреев на юге Амстердама были
заселены другими людьми. Район, который раньше все называли еврейским,
фактически перестал быть таковым. Да и весь Амстердам постепенно
преображался в обычный современный город, жители которого имели мало общего
друг с другом.
"Опекта" теперь продавала натуральные продукты и занимала устойчивую
позицию на рынке, что являлось в немалой степени заслугой ее директора,
господина Франка. Но в последнее время Франк стал отходить от дел фирмы.
Публикация дневников Анны требовала от него много времени и внимания и. К
тому же он получал огромное количество писем от читателей - как детей, так и
взрослых - и считал своим долгом ответить на каждое.
<...>
Домашние заботы отнимали у меня немало времени и сил. Я делала покупки,
готовила, стирала и гладила для себя и трех мужчин: Яна, Отто , господина
ван Каспеля, а иногда и для его дочки, приезжающей на выходные домой. На мне
также лежали уборка дома и починка одежды.
Теплым летним днем 1947 года я в последний раз пришла в контору на
Принсенграхт и распрощалась со всеми сотрудниками. Я уволилась: сочетать
домашние дела с работой мне было не по силам. Я уже давно не была юной
девушкой, которая полная надежд впервые вступила за порог "Опекты". Все в
Амстердаме менялась, и я тоже.
Второе издание дневника Анны было полностью распродано, и
подготовлялось третье. Теперь господина Франка уговаривали дать разрешение
перевести дневник на другие языки, чтобы опубликовать его в разных странах
мира. И вновь, преодолев колебания, он согласился: его воодушевила идея, что
Аннины записки будут доступны еще более широкой публике.
Франк продолжал уговаривать меня прочитать Аннин дневник. И хотя я
по-прежнему упорно отказывалась, он не оставлял меня в покое. "Мип, ты
должна обязательно прочесть это. Ты и не представляешь, что прокручивалось в
Анниной смышленой головке...".
Наконец я согласилась: "Хорошо, я почитаю, но при этом я должна быть
совсем одна". Как-то утром, когда все ушли на работу, я взяла в руки второе
издание дневника, пошла в свою комнату и закрыла за собой дверь. Дрожа от
волнения, открыла первую страницу и, не отрываясь, на одном дыхании
прочитала весь дневник. До последней строки я изумлялась, с какой точностью,
наблюдательностью и юмором моя юная подружка описывала известные и
неизвестные мне повседневные события Убежища. Мне казалось, что она сейчас
говорит со мной, что я слышу ее голос, полный жизнелюбия, любопытства и
энергии. И я еще сильнее ощущала тяжесть потери.
В 1948 году Ян выиграл небольшую сумму в лотерее, которую мы
использовали для отдыха в Швейцарии. Отто Франк поехал с нами и впервые за
много лет увиделся со своей матерью.
В 1949 году произошло невероятное событие: на сороковом году жизни я
забеременела, и 13 июля 1950 года появился на свет наш сын Пауль.
Осенью 1952 году господин Франк, прожив с нами семь лет, эмигрировал в
Швейцарию, чтобы быть ближе к своей матери. В ноябре 1953 года он вторично
женился. Его супруга, так же как и он, пережила Освенцим и потеряла в
лагерях мужа и сына. Это была необыкновенная сильная и сердечная женщина.
Франк прожил с ней в полной гармонии до своей смерти в 1980 году.
В 1948 году амстердамская полиция начала процедуру по розыску
доносчика, выдавшего наших друзей из Убежища. Согласно полицейским отчетам,
такой человек существовал, но его имя не было указано. Было известно лишь
то, что за каждого еврея он получил награду в семь с половиной гульденов.
Господин Франк отказался участвовать в расследовании, и оно было прекращено,
но в 1963 году начато снова. Дневник к тому времени приобрел мировую
известность, и со всех сторон поступали требования о том, что предатель, по
вине которого погибли невинные люди, должен быть найден и наказан. Меня тоже
допрашивали. Я не поверила своим ушам, когда следователь сказал по телефону:
"Госпожа Гиз - вы одна из подозреваемых, потому что вы родились в Вене".
Следователь пришел к нам домой, чтобы поговорить со мной и Яном. Было
холодно, и мы уселись у камина. Следователь начал с незначительных вопросов.
В какой момент огонь в камине стал затихать, и Ян вышел во двор, чтобы
принести дров. Как только он закрыл за собой дверь, следователь наклонился
ко мне и сказал: "Я не хочу говорить с вами о том, что вашему мужу не
следует не знать, иначе ваш брак может оказаться под угрозой. Приходите
завтра в отделение. Одна". Я с таким изумлением взглянула на него, что он
решил дать объяснение: "Когда мы допрашивали господина ван Марена, тот
сказал, что у вас были слишком дружественные... так сказать, интимные
отношения с одним гестаповским офицером. И что вас также связывала особая
дружба с господином Кляйманом". Кровь бросилась мне в лицо. Я без колебаний
ответила: "Перед подобной клеветой я не считаю нужным оправдываться.
Пожалуйста, передайте моему мужу все, что вы только что сказали мне.
Больше никто из нас не произносил не слова, пока не вернулся Ян.
Следователь обратился ему: "Мы узнали от ван Марена, что ваша супруга
поддерживала особенную дружбу с офицером Гестапо, а также со своим коллегой
Кляйманом. Известно ли вам что-то об этом?". Ян взглянул на меня и ответил:
"Интересно Мип, когда ты могла найти время для таких ` '?". Утром мы
вместе выходили на работу, всегда встречались во время обеденного перерыва,
а вечером были дома...". Следователь прервал его: "Этого достаточно". Потом
он спросил нас, не подозреваем ли мы в предательстве ван Марена. Я ответила,
что убеждена в его непричастности. Следователь ответил, что по мнению других
именно ван Марен был доносчиком, да и в Аннином дневнике он описан, как
человек, недостойный доверия. Я повторила, что ван Марен не может быть
предателем.
Несколько недель спустя следователь снова позвонил мне. "Я поеду в Вену
к господину Зилбербауеру, офицеру Зеленой полиции. Может, он что-то знает. Я
также спрошу его, почему он отпустил вас на волю, а не отправил в лагерь".
"Хорошо, - ответила я, - мне самой интересно услышать, как он это объяснит".
Вернувшись, следователь передал мне ответы австрийца. Оказывается, тот не
арестовал меня, потому что я произвела на него хорошее впечатление. А имя
предателя он не помнил: доносов в то время было невпроворот, и запомнить все
имена было невозможно.
Зилбербауер служил в венской полиции. В течение первого послевоенного
года его не допускали к работе за нацистское прошлое, а потом восстановили
во всех правах.
Следователь спросил меня, почему я так упорно защищаю ван Марена,
несмотря даже на то, что сам он меня оговорил. Я рассказала то, что узнала
от одного из представителей нашей фирмы: ван Марен в течение всей войны тоже
скрывал одного человека у себя в доме, а именно собственного сына. Поэтому я
была уверена, что он, несмотря на некоторые отталкивающие черты, не может
стать доносчиком. Были и другие версии о предателе. Возможно, грабители, не
раз бывавшие в доме, что-то заметили. А может, вечерний патруль, соседи,
просто прохожие? Никаких конкретных сведений и доказательств полиции найти
не удалось, и никто не был арестован.
<...>
Аннин дневник, переведенный на английский язык, был издан в Америке,
где завоевал большую известность. Вскоре появились переводы на другие языки
и издания в разных странах мира.
В Голландии был поставлен спектакль по дневнику. На премьеру 27 ноября
1956 года были приглашены я, Ян, Беп с мужем и Кляйман с женой. Куглер не
мог прийти, так как за год до того эмигрировал в Канаду. Странное чувство не
покидало меня во время представления. Мне все казалось, что вот сейчас на
сцену вместо актеров выйдет сама Анна и другие жители Убежища.
Потом по дневнику был поставлен фильм, на его премьере 16 апреля 1959
года присутствовали королева Юлиана и наследная принцесса Биатрикс. Нас
всех, конечно, тоже пригласили, и меня с Беп представили самой королеве.
Насколько я знаю, Отто Франк не разу не видел ни фильма, ни спектакля. Я это
очень хорошо понимаю.
<...>
Не проходит дня, чтобы я не вспоминала наших друзей из Убежища и не
горевала о их трагической судьбе. Но один день году для нас особенный. Это 4
августа. В этот день мы никогда не выходим из дома. Я обычно стою у окна, а
Ян как раз сидит спиной к окну, и мы почти не разговариваем друг с другом.
Только к вечеру мы снова возвращаемся к нашей повседневной жизни.
Обращений с начала месяца: 64, Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 18:31:30 GMT