Николай Дамасский

О ЖИЗНИ ЦЕЗАРЯ АВГУСТА И О ЕГО ВОСПИТАНИИ.

(Перевод Е.Б. Веселаго)

Текст приводится по изданию: "Вестник древней истории". 1960 г. № 4.

(Используется греческий шрифт)

Номера фрагментов: 112 113 114 115 116 117

112 (Якоби, 125^1; Мюллер, 99^2)

Exc. De virt., I, 353, 13^3: Люди назвали его так4 в знак признания его достоинств. На материках и островах, в городах, у разных народов ему воздвигают храмы и приносят жертвы в награду за его выдающуюся доблесть и в благодарность за оказанные им благодеяния. Этот человек достиг наивысшей степени могущества и мудрости. Управляя наибольшим, насколько мы знаем, числом народов, он отодвинул границу Римской державы до самых дальних пределов. Он не только прочно подчинил себе эллинские и варварские народы, но и расположил к себе их умы. Сначала он принял оружие, но впоследствии им уже не пользовался, так как все добровольно ему подчинились, привлекаемые его все более очевидной гуманностью. Он подчинил и такие народы, названия которых люди до этого времени не знали, а также такие, которые насколько мы помним, никогда не признавали над собой ничьей власти, как, например, все те, которые живут по реке Рейну и за Ионическим морем. Усмирил он и иллирийские племена. Их называют паннонцами и даками (смотри "О подвигах").

113 (126; 99)

Exc. De virt., I, 354, 5: II (2) Рассказывать или писать о высокой степени мудрости и доблести этого человека, о том, как эти его качества проявились, с одной стороны – в управлении страной, осуществлявшемся им на его родине, с другой – в ведения больших войн, как внутренних, так и внешних, является достойной задачей для людей, которые хотели бы прославиться, описывая прекрасные деяния. Я же прослежу в своем повествовании его деятельность с тем, чтобы все могли узнать о нем истину. Прежде всего, я скажу о его происхождении и природном даровании, о его родителях, его жизни с самого раннего возраста, наконец, о его воспитании, благодаря которому он стал потом таким выдающимся человеком.

(3) Отец его, Гай Октавий, принадлежал к сенаторскому сословию; его предки, прославившиеся богатством и добротой, оставили наследство ему, осиротевшему в детстве. Назначенные опекуны расхитили его имущество, но он отказался от своих прав по отношению к ним, удовольствовавшись тем, что они ему оставили.

114 (127; 99)

Exc., De virt., I, 354, 19: III. (4) Достигнув не более как девятилетнего возраста, юный Цезарь вызвал у римлян немалое удивление проявлением в столь ранней юности выдающихся природных дарований. Ведь его выступление с речью перед большим собранием было встречено шумным одобрением взрослых людей. (5) Когда умерла его бабка, он воспитывался у матери Атии и ее мужа Филиппа Луция, который вел свой род от победителей Филиппа Македонского. Воспитываясь у Филиппа как у второго отца, он подавал большие надежды и пользовался уважением среди своих ровесников, детей знатнейших граждан. Он всегда был окружен многочисленной толпой, среди которой было немало юношей, рассчитывавших на политическую карьеру. Ежедневно множество молодых людей, взрослых мужей, а также и сверстников провожали его, когда он отправлялся за город, чтобы ездить верхом, либо когда он навещал родных или кого-либо другого. (6) Он упражнял свой ум в самых возвышенных науках, тело свое закалял в благородных воинских упражнениях, а воспринятые от своих учителей знания скорее их самих умел применить в жизни, что вызвало большое восхищение в его родном городе. За ним следила его мать и муж ее Филипп, спрашивавшие каждый день у его учителей и у людей, надзиравших за ним, что он сделал за этот день, куда ходил, чем был занят и с кем он встречался.

IV. (7) Когда в Риме начались смуты, мать его Атия и Филипп отослали Цезаря в одно из отцовских поместий.

(8) На форуме он выступил в возрасте не более как четырнадцати лет, после того, как уже сложил с себя тунику, окаймленную пурпуром, и надел белую, как символ того, что он вступил в ряды мужей. (9) Он привлекал к себе народ своею красотою и блеском своего знатного рода, когда совершал торжественное жертвоприношение, записанный в коллегии понтификов на место умершего Луция Домиция; народ подал за него голоса с большим воодушевлением. После этого он совершал священные обряды в новой одежде и в почетнейшем сане жреца.

(10) И хотя по закону он был уже причислен к взрослым мужчинам, мать его все так же не позволяла ему выходить из дома куда-либо, кроме тех мест, куда он ходил раньше, когда был ребенком. Она принуждала его вести прежний образ жизни и ночевать в прежнем своем помещении. Только по закону он был мужчиной, а во всем остальном оставался на положении ребенка. (11) Он никогда не изменял своей одежды, но всегда носил отечественную тогу.

V. (12) Он посещал храмы в установленные для этого дни, но в ночное время, так как привлекал многих женщин своим цветущим возрастом, красотой и знатностью своего рода. Несмотря на их многочисленные попытки увлечь его, он никогда им не поддавался; мать, постоянно оберегая, сдерживала его и никуда не отпускала, да и сам он был благоразумен, поскольку с годами становился взрослее. (13) Когда же наступали Латинские празднества, во время которых консулы подымались для исполнения отечественных священнодействий на Альбанскую гору, а судебные обязанности за них в это время исполняли жрецы, юный Цезарь садился в кресло посредине форума. Тогда к нему обращалось множество людей по судебным делам. Многие приходили, даже не имея к нему никакого дела, но только чтобы посмотреть на юношу: он привлекал к себе взоры всех, особенно когда выполнял высокие обязанности.

VI. (14) Когда Гай Юлий Цезарь закончил все войны в Европе, победил в Македонии Помпея, подчинил Египет, вернулся из Сирии и с Евксинского Понта, собираясь переправиться в Африку, чтобы покончить с остатками перебросившейся туда войны, юный Цезарь хотел отправиться вместе с ним, чтобы приобрести опыт также и в военном деле. Однако, когда он заметил, что мать его Атия этому противится, он, ничего ей не возражая, остался дома. (15) Было ясно, что и старший Цезарь из-за любви к нему тоже не хотел, чтобы он отправился в поход, опасаясь, как бы он, изменив обычный образ жизни, не расстроил своего, и так уже слабого здоровья. По таким причинам он не участвовал в этой войне.

VII. (16) Когда Цезарь, завершив и эту войну, возвратился в Рим и дал прощение очень немногим, приведенным из этой войны пленникам, так как они не извлекли урока из предыдущих войн, произошло следующее: у молодого Цезаря был близкий дорогой ему друг Агриппа, который воспитывался вместе с ним и с которым он был особенно дружен. Брат Агриппы был близок к Катону, из дружбы к нему участвовал с ним вместе в африканской войне и оказался тогда среди пленников. Его-то молодой Цезарь, никогда еще ни о чем не просивший своего дядю, захотел выручить, но колебался из-за скромности и еще потому, что видел, как враждебно настроен Цезарь против пленников, взятых в этой войне. Наконец, он отважился, попросил и получил просимое. Вследствие этого он очень радовался, что спас брата своего друга.

VIII. (17) Затем Цезарь отпраздновал триумф за африканскую войну, а также за другие, какие он провел. Молодому Цезарю, которого он уже усыновил как юношу, весьма близкого ему даже по природе и кровному родству, он предписал следовать за своею колесницею и украсил его знаками военной доблести, точно он вместе с ним участвовал в войне. Точно так же он ставил его рядом с собой во время жертвоприношений и в религиозных процессиях и всех других заставлял уступать ему место. (18) Сам же Цезарь был в это время украшен достоинством диктатора, которое, согласно традициям римлян, считалось наивысшим, и имел самое почетное положение в своем отечестве. Сын его всегда находился вместе с ним на зрелищах и на пирах и, видя, что Цезарь обращается с ним милостиво, как с настоящим сыном, сам стал чувствовать себя уверенней. Многие друзья и прочие граждане, испытывавшие в чем-нибудь нужду, просили его ходатайствовать за них перед Цезарем, и он, выбирая удобное время и полностью соблюдая почтительность, просил за многих и помогал им, за что был высоко ценим своими близкими. Он старался обращаться к Цезарю лишь в подходящее для того время, не обременяя его. При этом он проявлял свое расположение к людям и природный ум.

IX. (19) Цезарь хотел также, чтобы он приобрёл опыт в устройстве зрелищ и выполнении на них обязанностей судьи. В Риме было два театра: Римский, о котором он сам взял на себя такие заботы, и Греческий, руководство в котором он предоставил Октавиану. Тот принялся с таким усердием и добросовестностью исполнять свои обязанности, никуда не отлучаясь даже в долгие жаркие дни, до тех пор, пока не заканчивалось представление, что как человек молодой и непривычный к напряжениям, заболел. (20) Так как он хворал тяжело, все были в страхе, беспокоясь, выдержит ли его слабый организм. Больше всех тревожился Цезарь. Поэтому в течение дня он или лично находился при больном, внушая ему бодрость, или посылал своих друзей и не позволял врачам оставлять его. Однажды во время обеда кто-то сообщил ему, что юноша впал в забытье и что ему очень плохо. Цезарь сейчас же вскочил с ложа и, не надев обуви, поспешил в помещение, где лежал больной. Полный тревоги, он настоятельнейшим образом требовал помощи врачей, сам сел возле больного и очень обрадовался, когда привел его в чувство.

X. (21) Когда тот оправился от болезни и избежал опасности, но был ещё слаб, Цезарь должен был отправиться па войну, куда предполагал раньше взять с собой и сына, однако тот не мог поехать из-за случившейся с ним болезни. Поэтому, оставив при нем .многих людей, которые должны были заботиться о нем и следить за тщательным соблюдением строгого режима, и дав наставления, чтобы Октавиан, когда окрепнет, следовал за ним, Цезарь уехал на войну. Дело в том, что старший сын Магна Помпея в короткий срок неожиданно для всех собрал большее войско, чтобы отомстить за отца и, если удастся, отплатить за его поражение. (22) Итак, оставшись в Риме, молодой Цезарь прежде всего позаботился о восстановлении своих сил и вскоре вполне окреп. После этого он уехал из города к войску согласно предписанию своего дяди; так он звал Юлия Цезаря. Многие хотели поехать вместе с ним, потому что близость к нему внушала много надежд; но он отверг всех, в том числе и свою мать, и, набрав среди своих слуг самых быстрых и сильных, ускорил свой отъезд. С невероятной быстротой он проехал далёкий путь и оказался в непосредственной близости к Цезарю, который уже полностью закончил эту войну в течение семи месяцев.

XI. (23) Прибыв в Тарракону, он вызвал у всех крайнее удивление тем, что смог приехать при столь тревожной военной обстановке. Не застав там Цезаря, он претерпел ещё больше трудностей и опасностей, пока не догнал его в Иберии близ города Калпии. (24) Цезарь, неожиданно увидев юношу, оставленного им больным и счастливо избежавшего многочисленных врагов и разбойников, приветствовал его, обнял как сына и, никуда не отпуская, держал его при себе. Он хвалил его за усердие и поспешность, поскольку он прибыл первым из всех, выехавших за Цезарем из столицы. В беседах с ним Цезарь старался затронуть много важных вопросов, испытывая его сообразительность. Увидев его остроумие и сметливость, краткость его речи, в которой давались самые точные ответы на поставленные вопросы, он полюбил и оценил его ещё больше. (25) После этого им надо было переправиться оттуда в Новый Карфаген, и ему было предложено сесть с пятью рабами на корабль самого Цезаря; он же, движимый чувством привязанности к друзьям, взял на корабль, кроме рабов, трех друзей, хотя и боялся, что Цезарь, узнав об этом, рассердится. Получилось же обратное: Цезарь был доволен такой привязанностью к друзьям и похвалил его за то, что он хочет всегда иметь при себе достойных людей, свидетелей всех его деяний, и усиленно добивается создать в отечестве добрую о себе славу.

XII. (26) В Карфаген Цезарь прибыл для того, чтобы к нему получили доступ люди, добивавшиеся этого. И к нему обращались очень многие: одни ради судебного разбирательства своих тяжб с кем-либо, другие по делам общественного значения, иные, чтобы получить от него награду за свои доблестные поступки. Кроме того, обращались к нему многие военачальники. (27) Обращаются к Цезарю и закинфцы5, на которых было подано много жалоб и которые нуждались в поддержке. Октавиан заступился за них и, поговорив откровенно и очень разумно с Цезарем, снял с них обвинения; он отпустил их домой, радостно прославляющих его и называющих его своим спасителем. С тех пор к нему стало приходить много других людей, прося покровительства, и он всех их удовлетворял: одних избавлял от обвинения, другим выпрашивал подарки, иных продвигал на должности. У всех на устах были его кротость, его человеколюбие и мудрость, проявлявшиеся в его беседах. Даже сам Цезарь...6

115 (128; 100)

Exc. De virt., I, 359, 22: XIII. (28): ...[из се]ребра по обычаю предков, и не участвовал в попойках молодежи, не оставался на пирах слишком много времени, находясь там не дольше чем до вечера, не обедал раньше десятого часа, кроме как у Цезаря, Филиппа, или у женившегося на его сестре Марцелла, человека самого благородного и благоразумного среди римлян. (29) Свою скромность, которую все считают подобающей молодому возрасту, потому что всем остальным добродетелям природа обычно предоставляет место лишь после нее, он проявлял самым ярким образом в своей деятельности на протяжении всей своей жизни. (30) За это-то качество его так и ценил Цезарь, а не только за близкое родство, как думают некоторые. Уже и раньше Юлий Цезарь задумал усыновить его, но, опасаясь, как бы он не возгордился в ожидании столь высокой судьбы, что обычно бывает с юношами, воспитанными в счастливых условиях, и не отклонился бы от добродетели и строгого образа жизни, скрывал это своё намерение; однако в завещания он [Цезарь] назвал его сыном, так как не имел потомства мужского пола, и объявил полным наследником всего своего состояния. Четвёртую же часть своего имущества – как об этом стало потом известно – он завещал остальным друзьям и гражданам Рима.

XIV. (31) Октавиан просил у Цезаря разрешения поехать на родину для свидания с матерью. Получив его, он уехал. (32) Когда он прибыл на Яникул, недалеко от Рима, с ним повстречался в сопровождении большой толпы людей некто, называвший себя сыном Гая Мария. Он добивался причисления к роду Цезаря и обращался уже к некоторым женщинам, родственницам Цезаря, которые засвидетельствовали его родство. Однако он не убедил ни Атию, ни ее сестру дать ложные показания относительно их семьи. Действительно, род Цезаря был в тесной связи с родом Мария, но это не имело никакого отношения к тому молодому человеку. Тогда он, окружённый большой толпой, вышел навстречу молодому Цезарю, стараясь расположить его к себе, чтобы быть причисленным к его роду. Много хлопотали за него и сопутствовавшие ему граждане, убеждённые в том, что он сын Мария. (33) Цезарь оказался в большом затруднении и не знал, как ему поступить. Ему было тягостно встретить, как родного, человека, о котором он не знал даже, откуда он явился, да и мать его не поддерживала этого родства. С другой стороны, ему как человеку весьма совестливому было трудно оттолкнуть от себя этого юношу, а вместе с ним и большую толпу граждан. Итак, слегка его отстранив, он сказал, что главою их рода является Юлий Цезарь, он же первое лицо в отечестве и верховный правитель всей Римской державы; к нему следует обратиться и ему доказать своё родство. Если Марий докажет это Цезарю, то они и все остальные сородича сейчас же примкнут к решению. В противном случае у них с ним не может быть ничего общего. Но пока Цезарь об этом не знает, незачем обращаться к Октавиану и просить его по-родственному о каких-либо правах. За такой разумный ответ все присутствовавшие его хвалили, тот же юноша тем не менее проводил его до самого дома.

XVa. (34) Прибыв в Рим. он поселился вблизи дома Филиппа и своей матери и, не расставаясь, проводил все время с ними, кроме тех случаев, когда хотел угостить кого-нибудь из своих сверстников, но это бывало редко. (35) Во время его пребывания в столице он решением сената был объявлен патрицием.

116 (129; 100)

Exc., De virt., I, 361, 6: XV b. (36) Юный Цезарь вёл трезвый образ жизни и был во всём воздержан. Друзья знали о нём ещё кое-что удивительное: ведь в течение целого года в том возрасте, когда молодёжь бывает очень пылкой, особенно если живёт в хороших условиях, он воздерживался от любви, больше заботясь о своём голосе и здоровье.

[Конец истории Николая Дамасского и жизнеописания молодого Цезаря.]

117 (130; 101)

Exc., De insidiis, стр. 33, 27^7: XVI. (37) Юный Цезарь на третий месяц своего пребывания в Риме переправился сюда8. Здесь он вызвал удивление у своих сверстников и друзей, восхищение у всех жителей города и похвалы своих наставников. (38) На четвертый месяц прибыл из столицы посланный его матерью вольноотпущенник; совершенно расстроенный и крайне подавленный, он привез письмо, в котором было написано, что Цезарь убит в сенате сообщниками Кассия и Брута. Мать просила сына вернуться к ней и писала, что сама не знает, что теперь будет; ему же пора действовать уже как мужчине, своим умом решать и поступать соответственно своему положению и обстоятельствам. Вот что стало ему известно из письма матери. (39) То же самое ему сообщил и привезший письмо. По его словам, он был отправлен с письмом тотчас же после убийства Цезаря и нигде не задерживался, чтобы Октавиан как можно скорее узнал о происшедшем и мог скорее сообразить, что ему делать. Родственникам убитого угрожает большая опасность, и прежде всего надо позаботиться о том, как ему её избежать: ведь у убийц немало сторонников, и они, преследуя родных Цезаря, истребляют их.

(40) Это известие пришло перед самым обедом и привело всех в большое смятение. Молва быстро распространилась среди посторонних и скоро обошла весь город, причем не сообщалось ничего определенного, но лишь то, что случилось большое несчастье. Многие из виднейших граждан Аполлонии из расположения к Октавиану собрались поздно вечером при свете факелов, чтобы узнать, какое принесено известие. Цезарь, посоветовавшись с друзьями, решил, что нужно сообщить истину наиболее видным гражданам. Остальной же народ удалить. Так и было сделано, но толпа разошлась неохотно и лишь по настоянию старейших. Тогда, наконец, у Цезаря явилась возможность в оставшуюся часть ночи посоветоваться со своими друзьями о том, что предпринять и как использовать создавшееся положение. (41) При этом возникли большие сомнения: одни из друзей советовали догнать находящееся в Македония войско, отправленное на войну с парфянами (командовал им Марк Ацилий), и, взяв его для безопасности, идти к Риму, чтобы дать отпор убийцам. Солдаты, воодушевленные привязанностью к Юлию Цезарю, будут ожесточены против убийц, а когда они увидят сына убитого, у них появится и чувство сострадания. Считали, что мстителями за Цезаря должны стать люди, пользовавшиеся при его жизни полным благополучием, люди, которым он открыл доступ к должностям и богатству, и получившие, кроме того, такие обильные дары, о каких они не могли мечтать даже во сне. (42) Но ему, человеку, еще очень молодому, это показалось делом трудным и превышающим его юные силы и его опытность; кроме того, ему было совершенно неизвестно отношение к нему большинства населения, а врагов, восставших против него, было много. Итак, это мнение не имело успеха.

(43) Другие предлагали иные меры, как это и бывает при неожиданных и непредвиденных обстоятельствах. Юный Цезарь признал за лучшее отложить окончательное решение до тех пор, пока он не встретится со своими друзьями, обладающими жизненным опытом и мудростью, чтобы и их привлечь к этому обсуждению. Было постановлено ничего не предпринимать, но отправиться в Рим и, оказавшись в Италии, предварительно узнать о происшедшем после смерти Цезаря и посоветоваться обо всем с находящимися там друзьями.

XVII. (44) Итак, они готовились к отплытию. Аполлодор9, ссылаясь на преклонный возраст и слабое здоровье, уехал на родину в Пергам. (45) Жители же Аполлонии некоторое время просили Цезаря, которого они очень любили, остаться у них. Из расположения к нему и почтения к умершему они обещали предоставить ему свой город для какой он захочет цели. Ведь и ему будет лучше при стольких поднявшихся против него врагах выжидать предстоящие события, находясь в дружественном городе. Он же, желая лично наблюдать за ходом событий, не изменил своего решения, но сказал, что ему необходимо уехать. Жителей Аполлонии он тогда похвалил, а достигнув власти, он дал этому городу свободу и освобождение от уплаты податей и много других милостей, чем весьма содействовал процветанию города. Тогда же весь народ провожал сто, жалея о его несчастии, проливая слезы и вместе с тем выражая восхищение его скромностью и воздержанностью во время его пребывания у них.

(46) Приходили к нему из войска многие всадники и пехотинцы, военные трибуны и центурионы и многие другие, предлагая службу; приходили и с корыстными побуждениями. Все они предлагали взяться за оружие, обещали сами отправиться вместе с ним, привлечь других и отомстить за смерть Цезаря. Он хвалил их за усердие, но говорил, что в данное время ему ничего не надо. Однако он просил их быть готовыми к тому, что он позовёт их к отмщению. Они повиновались.

(47) На случайно попавшихся кораблях Цезарь был перевезен в еще очень холодное и опасное время года и, переправившись через Ионическое море, пристал к ближайшему мысу в Калабрии, где, однако, жители не имели точных сведений о перевороте в Риме. Высадившись, он отправился пешком в Лупию. (48) Там он встретился с людьми, присутствовавшими при похоронах Цезаря. Они обо всем ему рассказали: о том, что в завещании он записан сыном Цезаря, что ему оставлено три четверти имущества, а четвертая часть оставлена другим, причем народу досталось по семидесяти пяти драхм на человека. Заботы о своих похоронах Цезарь поручал Атии, матери Октавиана, но толпа, применив насилие, взяла его тело, сожгла и провела похоронные торжества на середине форума. (49) Стало также известно, что убийцы, сообщники Брута и Кассия, з ахватив Капитолий, охраняют его и призывают к союзу с ними рабов, обещая им свободу. В первые два дня, когда друзья Цезаря были еще очень напуганы, к сторонникам Брута и Кассия присоединилось много народа, но потом, когда из соседних городов пришли многие колонисты, которым Цезарь роздал там наделы, расселив по городам, и обещали начальнику конницы Лепиду и товарищу Цезаря по консульству Антонию отомстить за убийство Цезаря, многие из лагеря заговорщиков рассеялись. Тогда они, оставшись без людей, стали набирать гладиаторов и других, у кого была непримиримая вражда к Цезарю и которые принимали участие в заговоре. (50) Все они несколько позже спустилась с Капитолия, получав обещание безопасности от Антония, который собрал к этому времени уже большую военную силу, но ещё откладывал выступление. Это же было причиной того, что они безопасно удалились из Рима в Антий. Дома же их были осаждены народом не под чьим-либо предводительством, а самой толпой. Народ, который был очень привязан к Цезарю, негодовал на них за его убийство, причем особенно сильно, когда увидел окровавленную его тогу и только что лишенное жизни его тело, выставленное перед погребением. Тогда-то народ, применив силу, совершил торжество погребения посреди Форума.

XVIII. (51) Узнав об этом, юный Цезарь при воспоминании о дорогом человеке, из чувства любви к нему преисполнился скорби и проливал слезы, вновь переживая остроту горя. Несколько успокоившись, он стал поджидать нового письма от матери и от друзей, находившихся в Риме, хотя и не было у него недоверия к рассказавшим ему о случившемся. Он не видел причин, по которым они стали бы его обманывать. После этого он переехал в Брундизий, ибо узнал, что там нет никого из его врагов; раньше же он подозревал, что этим городом завладел кто-нибудь из них, поэтому и не решился прямо направить туда свой путь. Пришло, наконец, к нему письмо от матери, (52) в котором было написано, что ему крайне необходимо как можно скорее приехать к ней и соединиться со всем своим домом, чтобы вне Рима ему как приемному сыну Цезаря не подвергаться каким-нибудь козням. Она подтвердила то, о чем ему было сообщено, что весь народ возбужден против сообщников Брута и Кассия и возмущается тем, что они сделали. (53) Послал ему письмо и отчим его Филипп, уговаривая не принимать наследства Цезаря и не присваивать себе его имя, помня все, что тот претерпел, но жить в полной безопасности, вдали от государственных дел. Цезарь, зная, что Филипп написал это из расположения, сам думал по-другому. Он уже замышлял великие дела и был полностью уверен в себе, готовый претерпеть труды, опасности и ненависть людей, угождать которым он явно не хотел. Он никому не хотел уступать своего имени и влияния, тем более что отечество справедливо его поддерживало и призывало принять на себя почетное положение отца; ведь по природе и по людским законам власть отца должна была принадлежать ему, самому близкому по крови и им самим признанному сыном; он считал, что самым справедливым для него будет выступить мстителем за погибшего такой ужасной смертью отца. Так он думал и изложил это в своем письме к Филиппу, но не очень его убедил. (54) Мать же его Атия радовалась, видя, как к ее сыну переходит такая славная судьба и такая великая власть; однако, сознавая, что это поприще полно страхов, опасностей, и хорошо представляя себе, сколько претерпел ее дядя Цезарь, она не очень-то хотела допустить повторения этого. Казалось, она занимала среднее положение между двумя мнениями, именно, её мужа, Филиппа, и сына. Она терзалась тысячью сомнений: то огорчалась, когда пересчитывала, сколько опасностей угрожает тому, кто стремится править всеми, то проникалась гордостью, когда думала о величии власти и почёта. Поэтому она не решалась отговаривать своего сына от его великого замысла и от справедливого намерения отомстить за отца, с другой же стороны, она и не подталкивала его к действиям, боясь неясности ожидавшей его судьбы. Она все же согласилась с тем, чтобы он принял имя Цезаря, и сама первая его за это похвалила. (55) Цезарь запросил у всех своих друзей, что они об этом думают, и после того не стал медлить, но, веря в свою счастливую судьбу и при хороших предзнаменованиях, признал себя сыном Цезаря.

Это было началом многого, хорошего как для него самого, так и для всех людей, особенно для отечества и всего римского народа. Он сейчас же послал в Азию за тем военным снаряжением и деньгами, которые Цезарь уже заранее отправил туда для парфянской войны. Когда же все это было привезено, а, кроме того, и ежегодная подать с народов Азии, Цезарь, довольствуясь отцовской долей, все остальное, принадлежащее государству, передал в казначейство Рима. (56) Некоторые из его друзей тогда еще раз стали советовать ему то, что уже говорили в Аполлонии, а именно, чтобы он обратился к колонистам своего отца и набрал там войско (воодушевив его своим главенством и великим именем Цезаря на поход в защиту его сына)10. Ведь солдаты с большой охотой пойдут под предводительством сына Цезаря и исполнят всё, что потребуется. Охваченные удивительным доверием и преданностью Юлию Цезарю, они вспомнили о совершённых с ним при его жизни делах и рвались под знаменем его имени бороться за ту власть, которую они раньше для него завоевали. (57) Но Октавиану казалось, что для этого ещё не наступило нужное время. Стремясь к власти отца, он хотел получить ее на законном основании, опираясь на постановление сената, и заслужить славу законного наследника, а не честолюбца. Поэтому он послушался больше совета старших и более опытных из числа своих друзей и отправился из Брундизия в Рим.

XIX. (58) В дальнейшем мое повествование раскрывает, как убийцы Цезаря составили заговор против него, как они все это привели в исполнение и что произошло затем при всеобщем потрясении государства. Сначала я рассмотрю обстоятельства самого заговора, из-за чего и с какою целью он был составлен, потом укажу причины, по которым он, будучи составлен, привел к таким результатам. Затем расскажу о втором Цезаре, ради которого я и предпринял этот труд, расскажу о том, как он, придя к власти, занял место Юлия Цезаря и какие совершил дела на войне и в мирное время.

(59) Первоначально заговор возник среди небольшого круга людей, потом к ним присоединились многие, и даже такие, про которых не припомнишь, чтобы они были во вражде с главою государства. Говорят, что связанных взаимной клятвой было свыше восьмидесяти человек, среди которых наибольшим влиянием пользовались: Децим Брут, один из ближайших друзей Цезаря, Гай Кассий и Марк Брут, человек наиболее тогда почитаемый в Риме. Все они сначала были его военными противниками и примыкали к сторонникам Помпея. Когда же тот был разбит, они оказались во власти Цезаря, который предоставил им возможность жить спокойно. Однако, хотя Цезарь поступил по отношению к каждому из них великодушно, они мысленно не отказывались от своих затаенных надежд. Цезарь же по своему характеру и какой-то прирождённой мягкости был незлопамятен в отношении побеждённых11. Используя в своих целях отсутствие у него подозрительности, они злоупотребляли этим, скрывая свой злой умысел под льстивыми словами и притворными поступками. (60) Поднять руку на такого человека каждого из них побуждали разнообразные личные причины, а всех вместе – одна общая. Одни вступали в этот заговор, потому что с устранением Цезаря у них были некоторые надежды самим занять его место. Другие были ожесточены злобою на то, что пострадали от войны, потеряли близких, лишились имущества или должности в городе, но они, скрывая своё озлобление, выставляли благовидные побуждения, говоря, будто они тяготятся властью одного человека и стремятся к равноправию в государстве. Иных приводили разные побуждения, зарождавшиеся от случайных обстоятельств.

Сначала в заговор вошли наиболее влиятельные лица, впоследствии же много других, причем одни – добровольно, по причине личных обид, а другие – ради того, чтобы доказать верность старым друзьям и действовать с ними заодно. (61) Были и такие, у кого не было ни того, ни другого побуждения, но которые присоединялись к мнению людей ради их высокого положения и, помня о прежней демократии, тяготились властью одного человека. Сами они не начали бы этого дела, но раз оно было начато другими, они охотно к нему присоединялись и готовы были претерпеть с такими людьми все, что бы ни пришлось. Сильно привлекала к заговору издревле признанная еще предками слава Брутов, упразднивших в Риме правивших после Ромула царей и впервые установивших демократию. (62) Старые же друзья Цезаря не были уже так преданы ему, потому что видели, что одинаковым с ними почетом пользуются и прежние враги, пощаженные им. Но этими бывшими врагами руководило не чувство признательности, а раньше возбуждавшая их ненависть, зародившаяся в них до оказания им милости Цезарем, вызывавшая у них воспоминания не о благодеянии, оказанном им при их помиловании, а о тех благах, которых они лишились, потерпев поражение. Многие тяготились тем, что он их пощадил, хотя он и не делал им никаких попреков. И все же их непрерывно угнетало сознание, что они из милости пользуются тем, что победителям принадлежит по праву.

(63) Не примирялись они также и с тем, что некоторые из них, опять служа в войске на положении рядовых солдат или командиров, не получали наград, в то время как люди, взятые в плен, зачислялись в старые легионы и получали такое же жалованье. И друзья его были недовольны тем, что одинаковым с ними почетом пользуются люди, ими же захваченные в плен, которые иногда даже оттесняют их от почётного положения. Многим даже получение от него милостей, в виде ли денежных сумм или награждения должностями, было особенно тягостно, потому что это мог делать только он один, а все остальные были отстранены и доведены до полного ничтожества. (64) Сам Цезарь, заслуженно прославляемый после многих и значительных побед, считал себя выше остальных людей, а народная толпа взирала на него с восхищением; людям влиятельным и близко стоящим к власти это было тягостно. (65) Таким образом, против него объединилась большая группа различных людей: влиятельных и незначительных, бывших друзей и прежних врагов, военных и гражданских чинов. Из них каждый руководился каким-нибудь своим соображением и под влиянием своих личных невзгод присоединялся к обвинениям, предъявленным другими. Общаясь друг с другом, они подстрекали своих сторонников, и так как за каждым имелась какая-нибудь вина, они поддерживали друг друга взаимной верностью. (66) Поэтому, несмотря на столь большое число заговорщиков, никто не решался на донос, хотя некоторые утверждают, что незадолго до смерти кто-то передал Цезарю записку с сообщением о заговоре, но он не успел ее прочитать и был убит, держа ее в руках; потом, среди другие записок, она была найдена при убитом.

XX. (67) Все это, однако, стало известно только впоследствии. Тогда же, Цезарь, как бесхитростный по характеру и малоопытный в искусстве политики, поскольку преимущественно вел войны на чужбине, легко поддался на почести, непрерывно присуждавшиеся ему одна за другой, причем людьми не только искренне желавшими его прославить, но и такими, которые со злым умыслом преувеличивали его заслуги и распространяли слухи в народе, чтобы вызвать у него зависть и подозрительность. Цезарь же, естественно, принимал все эти почести, как выражение восхищения, а не как злые козни.

Во всех принятых постановлениях представителей власти больше всего раздражало то, что народ был совершенно отстранен от избрания должностных лиц, а Цезарю было дано право назначить на любую должность кого угодно, как это было установлено незадолго до того сенатским решением. (68) В народе же распространялись разные слухи, с различными разъяснениями. Одни говорили, будто им стало известно, что Цезарь объявил средоточием своей царской власти над всеми землями и морями Египет, где царица Клеопатра, сойдясь с ним в браке, родила ему сына – Кира12, однако сам Цезарь в своем завещании разоблачил это как ложь. Другие говорили, что он хочет учредить свою столицу в Илионе по причине древнего родства с дарданидами.

(69) Особенно сильно раздражало людей, объединившихся против него, следующее обстоятельство. Согласно решению народа, ему была поставлена золотая статуя на рострах. На ней появилась возложенная на ее голову диадема. Римляне заподозрили в этом самого Цезаря, усмотрев в этом символ своего рабства. Народные трибуны Луций и Гай13 приказали одному из слуг подняться, снять диадему и уничтожить ее. Когда Цезарь узнал об этом, он, созвав сенат в храм Согласия, обвинил названных трибунов в том, что они сами тайно возложили диадему на голову статуи, явно желая его оскорбить и проявить свое мужество, учинив ему бесчестие, совершенно не думая ни о сенате, ни о нем. В этом их поступке, говорил он, скрываются их более важные замыслы и козни, а именно, они хотят оклеветать его в глазах народа, как добивающегося незаконной царской власти, и, совершив государственный переворот, убить его. После такой речи он с согласия сената отправил их в изгнание. Эти трибуны были удалены, но на их месте появились другие. (70) Народ же, громко крича, называл его царем и требовал, чтобы он, не медля, надел на себя венец, раз уж сама Судьба его увенчала. Он же отвечал, что всё всегда делал в угоду народу за его к нему расположение, но только этого никогда не сделает и просил не взыскивать с него, если он ради сохранения отечественных обычаев не выполнит эту просьбу народа; ведь он предпочитает иметь законную консульскую власть, а не противозаконную царскую.

XXI. (71) Так тогда говорили. Вскоре наступил в Риме зимний праздник, называемый луперкалиями. На этом празднике в шествии принимают участие как старые, так и молодые, обнаженные, умащенные и всего лишь опоясанные; всех встречных они задирают или бьют козьими шкурами. На этот раз с наступлением праздника главарем процессии был избран Марк Антоний. Он по обычаю шел через форум, за ним следовала остальная толпа. Там на так называемых рострах сидел на золотом кресле Цезарь, одетый в пурпурную тогу; сначала к нему приблизился Лициний, держа в руках лавровый венок, сквозь который виднелась царская диадема. С помощью своих коллег он поднялся на возвышение и положил венок к его ногам (место, с которого Цезарь обычно обращался к народу, было возвышенное). (72) Но так как народ стал кричать, он возложил диадему на его голову. В ответ на это Цезарь подозвал к себе начальника конницы Лепида, но тот не решался подойти. Тогда один из заговорщиков, Кассий Лонгин, будто бы из расположения к Цезарю, а на самом деле, чтобы самому было легче скрывать свой замысел, поторопился снять с него диадему и положить ее ему на колени. Вместе с Кассием был и Публий Каска. В то время как Цезарь отстранял диадему, а народ поднял приветственные клики, быстро подбежал Антоний, как был в процессии, обнаженный и умащенный, и снова возложил диадему на голову Цезаря. Тогда тот сорвал ее с головы и бросил в толпу. В ответ на это стоявшие далеко стали рукоплескать, а стоявшие впереди кричали, чтобы он принял диадему и не отвергал дара народа. (73) Некоторые же были другого мнения о происходящем: одни были недовольны, усматривая в этом указание на большую, чем допускается при демократии, власть, другие желали угодить ему и присоединялись к народу; иные в толпе говорили, что Антоний поступил так не без ведома самого Цезаря; многим было даже желательно, чтобы Цезарь без возражений присвоил себе царскую власть. Итак, среди собравшихся слышались различные толки. И вот, когда Антоний вторично возложил на него диадему, народ кричал на своем языке14: "Да здравствует царь!" Но Цезарь не принял диадемы, а велел отнести ее на Капитолий в храм Юпитера, сказав, что тому она более подходит. И народ снова рукоплескал, как и раньше. (74) Говорили и другое, будто Антоний сделал это, желая угодить Цезарю и рассчитывая, что за это Цезарь его усыновит. (75) Под конец он обнял Цезаря и передал венец некоторым стоявшим тут же лицам, чтобы они возложили его на голову стоящей поблизости статуи Цезаря, что они и сделали. Это происшествие больше чем что-либо другое заставило заговорщиков поторопиться с исполнением своего замысла, потому что они своими глазами убедились в том, о чем только предполагали.

XXII. (76) Несколько позже Цинна15, будучи претором, упросив Цезаря, изготовил декрет о том, чтобы сосланным народным трибунам было разрешено возвратиться, как этого хочет народ, и чтобы им было позволено, сложив с себя должность, жить в качестве частных лиц, не лишенных права участия в управлении. Цезарь не воспротивился их возвращению, и они вернулись. (77) Вскоре Цезарем были проведены ежегодно повторяемые выборы, согласно декрету, предоставляющему ему это право: на ближайший год избраны были консулами Г. Вибий Панса и Авл Гирций, на третий – Децим Брут, один из заговорщиков, и Мунаций Планк. (78) После этого произошло событие, которое очень встревожило заговорщиков. Цезарь стал строить большой и роскошный форум в Риме; созвав мастеров, он сдавал им с торгов строительные работы. В это самое время пришли туда знатнейшие римляне, принесшие постановление о почестях, принятое на общем собрании сената. Впереди шел консул16, коллега Цезаря, держа в руках сенатское постановление. Ликторы продвигались с той и другой стороны, сдерживая толпу; вместе с консулами шли преторы, народные трибуны, квесторы и все прочие должностные лица. За ними в стройном порядке следовал сенат, потом народ в таком бесчисленном множестве, какого еще никогда не приходилось видеть. Чувство благоговения вызывало высокое достоинство первейших граждан, обладавших полнотой власти и все же преклоняющихся перед другим, еще более могущественным. (79) Когда они приближались к нему, он сидел и, так как беседовал с теми, кто стоял сбоку, не обернулся и не встал им навстречу, но продолжал рассматривать то, что держал в руках до тех пор, пока один из его друзей, стоявших поблизости, ему не сказал: "Посмотри на подходящих к тебе с другой стороны!" Только тогда он отложил документы, обернулся к ним и стад слушать то, что они говорили о причине своего прихода. Воспользовавшись этим, присутствовавшие здесь заговорщики, порицая происходящее, внушали чувство ненависти к Цезарю тем, кому он тоже был уже в тягость.

(80) Вознегодовали также и такие люди, которые стремились наложить на него руки ради ниспровержения всего строя, а не ради борьбы за свободу, и все стали ожидать случая расправиться с тем, кто всеми считался непобедимым. Ведь подсчитывали, что за все это время он участвовал в трёхстах двух сражениях как в Азии, так и в Европе, и ни разу не потерпел поражения. Он часто выходил один и показывался перед всеми, и это внушало надежду, что он окажется когда-нибудь достижимым для их козней. Они стали обдумывать, как бы отдалить от него его телохранителей; они склоняли его и на словах к тому, чтобы объявить его особу священной для всех и называть его "отцом отечества". Они составили даже проект сенатского постановления, чтобы он, поддавшись этому, на самом деле поверил их любви к себе и отпустил бы от себя стражу, полагая себя защищённым всеобщим к себе расположением. Если бы это произошло, это значительно облегчило бы им выполнение их замысла.

XXIII. (81) Открыто для совещаний заговорщики не собирались, но тайно сходились в небольшом числе в домах друг у друга; там, – что вполне естественно, они много говорили и многое обсуждали, думая, как им совершить такое важное дело и где именно. Некоторые предлагали напасть на него, когда он будет проходить по так называемой Священной дороге, так как он часто проходил по ней; другие предлагали убить его во время комиций при выборе должностных лиц, когда ему нужно будет присутствовать на поле перед городом, но до этого пройти по одному мосту; свои обязанности они распределили по жребию; одни должны были столкнуть его с моста, другие – подбежать к упавшему и убить его. Иные предлагали убить его во время гладиаторских боев, которые приближались. Тогда из-за вооруженных боев на арене можно бы было не заметить и оружия, подготовленного для его убийства. Но большинство советовали убить его во время заседания сената, как только он останется там один: ведь туда войдут только члены сената, а у многих сенаторов – участников заговора – под одеждой будут кинжалы. Это мнение одержало верх.

(82) Помогла этому до некоторой степени и судьба: Цезарь сам назначил день, в который должны были собраться члены сената для обсуждения дел, которые он думал рассмотреть. Когда наступил роковой день, заговорщики собрались в полной готовности. Заседание происходило в портике Помпея, где иногда заседал сенат. (83) И здесь воля божества показала, каковы дела человеческие, как все неустойчиво и подвержено прихотям судьбы: она привела его в дом убитого врага, в котором ему предстояло трупом лежать перед его статуей и быть убитым перед изображением того, кто при своей жизни был им побеждён. Ведь сильнее всегда бывает судьба, конечно, если ее признаешь. Друзья Цезаря старались в этот день воспрепятствовать ему отправиться в сенат, ссылаясь на какие-то дурные предзнаменования. Врачи отговаривали его под предлогом болезни и головокружений, которые иногда у него бывали, что было и на этот раз; больше же всех отговаривала его жена, по имени Кальпурния, напуганная каким-то сновидением. Она крепко обняла его и говорила, что не позволит ему в тот день выйти из дома. (84) Присутствовавший при этом Брут, один из заговорщиков, считавшийся в то время одним из его самых близких друзей, сказал: "Что ты говоришь, Цезарь! неужели ты, столь великий, уступив женским сновидениям и уговорам ничтожных людей, не выйдешь из дома и этим оскорбишь тобою же созванный сенат, наградивший тебя столькими почестями? Конечно же, нет! Послушайся меня и, отбросив все толкования снов, иди со мною! Уже с утра собрался сенат и ожидает тебя!" Эти слова его убедили, и он пошел.

XXIV. (85) Между тем убийцы уже приготовились: одни стали рядом с его креслом, другие напротив, третьи позади. (80) Жрецы подвели ко входу в сенат жертвенных животных для последнего его жертвоприношения. Оказалось, что жертва его неблагоприятна. Озабоченные этим жрецы подводили одно за другим все новых жертвенных животных в надежде, что предзнаменования окажутся лучше, чем предыдущие. Наконец, они объявили, что указания богов нехороши и что во внутренностях животных видно присутствие какого-то скрытого злого духа. Тогда Цезарь, расстроенный этим, отвернулся к уже склоняющемуся к западу солнцу, но прорицатели дали этому ещё худшее толкование. Присутствовавшие при этом убийцы, наоборот, торжествовали. Цезарь, уступая чрезвычайно настойчивым просьбам друзей отложить назначенное на этот день заседание, ввиду сообщений жрецов, уже распорядился это сделать. (87) Но тут к нему подошли служители, приглашающие его войти, сообщая, что сенат полностью собрался. Цезарь окинул взором своих друзей. Тогда опять предстал перед ним Брут. "Иди, – сказал он, – дорогой Цезарь, не придавай значения их пустой болтовне и не откладывай исполнения того, что подобает Цезарю и столь великому государству; считай достаточным предзнаменованием свою собственную доблесть". Убеждая его такими словами, Брут в то же время взял его за правую руку и ввел в здание сената, вблизи которого они находились. И Цезарь молча последовал за ним. (88) При его входе весь сенат встал в молчании в знак уважения к нему. А приготовившиеся нанести ему удар уже стояли вокруг него. Первым к нему подошел Туллий Цимбр, брат которого был сослан Цезарем. Под предлогом усердной просьбы за этого брата он близко подошел к нему, ухватился за его тогу, и казалось, что он производит движения более дерзкие, чем какие полагается смиренно просящему человеку; при этом он мешал Цезарю подняться, если бы он этого хотел, и действовать руками. Когда же Цезарь с раздражением выявил своё неудовольствие, заговорщики приступили к действиям. Быстро обнажив свои кинжалы, они все бросились на него. (89) Сервилий Каска первым наносит ему удар мечом17 в левое плечо, чуть выше ключицы; он нацелился на нее, но от волнения промахнулся. Цезарь вскочил, чтобы оттолкнуть его, но он, перекрывая шум, громко, на греческом языке, зовет на помощь своего брата, который, услышав его, вонзает свой меч Цезарю в бок. Кассий, несколько опередив его, наносит Цезарю удар поперек лица. Децим же Брут – глубокую рану в пах. Кассий Лонгин, спеша нанести еще один удар, промахнулся и задел руку Марка Брута. Минуций, тоже замахнувшись на Цезаря, поранил Рубрия. Было похоже, что они сражаются за него. (90) Наконец, получив множество ран, Цезарь падает перед статуей Помпея. Не осталось никого, кто бы не нанес удара лежащему трупу, желая показать, что и он принимал участие в этом убийстве. Получив тридцать пять ран, Цезарь, наконец, испустил дух.

XXV. (91) Поднялся невероятный кряк: кричали не только выбегавшие из сената и не участвовавшие в заговоре, которые боялись, что и на них сейчас произойдет нападение, но и оставшиеся снаружи люди, сопровождавшие Цезаря: они думали, что весь сенат замешан в заговоре и что именно для этого собралось так много солдат. Наконец, кричали и те, которые не знали причину внезапно поднявшегося шума, но, видя своими глазами убийц, бегущих с окровавленными мечами в руках, сами поддались страху и бросились бежать. Все улицы заполнились бегущими и кричащими людьми. (92) Присоединился к ним и народ, беспорядочной толпой выбегавший из театра, где он смотрел гладиаторские бои. Не зная в точности, что произошло, народ был приведен в смятение отовсюду раздававшимися криками. Одни говорили, что сенат избивается гладиаторами, другие, что Цезарь убит, а войско бросилось грабить город. Одни верили одному, другие другому. Узнать что-нибудь в точности было невозможно. Смятение оставалось полным до тех пор, пока все не увидели убийц и среди них Брута, успокаивающего народ и внушавшего всем бодрость: ведь не произошло ничего плохого. Общий же смысл всего, что говорили в своих речах убийцы, был тот, что они убили тирана. (93) Но в их среде раздавались речи и о том, что надо уничтожить также и остальных, которые будут им противодействовать и снова добиваться власти. Передают, что Марк Брут сдерживал их, говоря, что несправедливо убивать по одним только неясным подозрениям людей, против которых явных улик не имеется. Это мнение одержало верх. (94) Стремительно выбежав из курии и промчавшись с обнаженными мечами в руках через форум, убийцы устремились на Капитолий и при этом кричали, что они сделали свое дело ради всеобщей свободы. За ними последовала большая толпа гладиаторов и рабов, нарочно подготовленных для этого. По мере того как распространялась молва, что Цезарь убит, на всех улицах и на форуме возникало все большее смятение. Рим стал похож на город, захваченный неприятелем. Поднявшиеся же на Капитолий, разделились на отряды и со всех сторон охраняли это место, опасаясь, что войска Цезаря будут на них наступать.

XXVI. (95) А тело Цезаря лежало там, где он упал. Бесславно было обагрено кровью тело человека, доходившего на запад до Британии и океана, замышлявшего поход на восток против Парфянского и Индийского царств с тем, чтобы, покорив также и их, объединить в одной державе всю власть над землей и морем. Теперь он лежал, и никто не решался остаться при нем или унести его труп. Друзья, присутствовавшие при убийстве, разбежались. Другие прятались в своих домах или выезжали переодетыми в поместья или пригородные места. (96) Хотя у него было много друзей, но никого из них не было при нем ни в момент убийства, ни после, кроме Сабина Кальвизия и Цензорина. Но и они, когда ворвались сообщники Брута и Кассия, сопротивлялись недолго, а потом из-за многочисленности заговорщиков тоже обратились в бегство. Остальные думали только о своей безопасности, и среди них были даже одобрявшие происшедшее. Говорят, что кто-то из них произнес над убитым такие слова: "Хватит уже угождать тиранам". (97) Лишь три раба, находившиеся поблизости, несколько позже положили тело на носилки и отнесли его домой через форум на виду у всех: занавески носилок с обеих сторон были приподняты и видны были свисающие руки и раны на лице. Никто тогда не мог удержаться от слёз при виде того, кого только что почитали, как бога. Со всех сторон раздавались вопли и рыдания оплакивавших его: на крышах, на улицах, у дверей, мимо которых его несли. По мере приближения к его дому жалобный плач становился все громче. Навстречу ему выбежала жена с большой толпой женщин и рабов, призывая мужа и горько сокрушаясь, что не смогла удержать его в тот день дома. Но над ним уже тяготел рок, гораздо более неумолимый, чем она на это надеялась.

XXVIa. (98) И они стали готовиться к похоронам. Убийцы же, заранее подобрав для своей цели много гладиаторов, поставили их в галерее Помпея между театром и зданием курии. Готовил их Децим Брут как будто бы для чего-то другого. В то время он собирался давать игры и, делая вид, что соперничает с тогдашним устроителем состязаний, говорил, что хочет похитить одного из выступающих в театре гладиаторов, которого он уже раньше нанял для себя за плату. На самом же деле это была подготовка к убийству, чтобы у заговорщиков были помощники на случай, если что-нибудь будет предпринято защитниками Цезаря. (99) С гладиаторами и с толпой рабов Брут спустился с Капитолия. Созвав народ, заговорщики решили проверить его настроение, а также настроение должностных лиц, узнать их мнение о себе, а именно, принимают ли они их за освободителей от тирании или за убийц. От этого может сделаться большое зло18. Ведь это произошло не из-за малых разногласий; к этому хорошо подготовились и совершившие убийство, и те, против кого оно было задумано. Ведь войско Цезаря велико, и великие остались полководцы, продолжатели его замыслов. Все в душевном смятении от необычности обстоятельств хранили глубокое молчание, и каждый обдумывал, на что при таком повороте вещей они прежде всего могут отважиться и с чего начнётся их переворот. (100) Тогда-то при полном молчании народа, ожидавшего развития событий, выступил Марк Брут, весьма почитаемый за скромность своей жизни, за славу своих предков, а также за свою всем известную честность. Он сказал следующее (смотри "О речах перед войском").

XXVII. (101) После выступления убийцы опять удалились на Капитолий и совещались о создавшемся положении и о том, что им делать. Они решили направить послов к Лепиду и Антонию и убедить их придти к ним в храм, чтобы посоветоваться о том, как помочь государству; они обещали, что все полученное ими от Цезаря будет признано за ними в качестве его дара для того, чтобы это не вызывало больше между ними разногласий. Антоний и Лепид сказали посланным, что ответ они дадут на следующий день. (102) Так как эти переговоры происходили поздно вечером, в городе еще больше усилилось беспокойство. Каждый заботился только о себе, пренебрегая общественными интересами, опасаясь тайных козней и неожиданных нападений, поскольку первейшие в государстве люди оставались под оружием, противостоя друг другу; и никому не было ясно, кто именно станет во главе упрочившегося порядка. С наступлением ночи они разошлись. (103) На следующий день вооруженным оказался уже консул Антоний, а Лепид, собравший немалое войско из вспомогательных частей, проходил по форуму, решив мстить за убийство Цезаря. Увидев это, те, которые сначала колебались, стали, вооружившись, стекаться к ним19 отдельными отрядами. Собралось большое войско. Были среди них и такие, которые делали это из страха, не желая показать, что они рады убийству Цезаря. Своим участием в их движении они скрывали свои надежды на будущее.

Многие были посланы к людям, облагодетельствованным Цезарем как расселением по городам, так и наделением землёй или деньгами, чтобы внушить им, что всё это окажется непрочным, если с их стороны не будет проявлена сила. Много жалоб и просьб было направлено также к друзьям Цезаря, особенно к участникам его прежних походов, с призывом вспомнить, какой он был человек и как он пострадал из-за того, что друзья его покинули. (104) Многие присоединились к ним из чувства жалости и любви к Цезарю. Присоединилась также и ожидавшие от переворота личных выгод, особенно, когда действия противников стали казаться более вялыми, чем тогда, когда предполагалось, что силы их значительны. Уже открыто говорилось, что нужно отомстить за Цезаря, ни о чем другом не заботиться и не допустить, чтобы убийство осталось безнаказанным. Одни, собираясь группами, говорили одно, другие другое; Одни выступали за одних, другие за других.

(105) Те, кто стремился к перемене политического строя, радовались совершившемуся перевороту, но обвиняли убийц Цезаря в том, что они не убрали с пути больше подозрительных лиц и не упрочили для себя свободу; ведь оставшиеся в живых доставят им еще немало беспокойства. Были люди, казавшиеся особенно мудрыми и на собственном опыте знающими то, что было когда-то раньше при Сулле; они призывали занять среднее положение, не примыкая ни к тем, ни к другим: ведь и тогда люди, казавшиеся близкими к гибели, снова воспрянули духом и погнали победителей; много затруднений доставит убийцам и их шайке даже мёртвый Цезарь, поскольку собралось громадное войско и во главе его стоят деятельные полководцы.

(106) Сторонники Антония, однако, прежде чем приступить к действиям, отправили вестников к засевшим на Капитолии и вступили с ними в переговоры. Ведь приверженцы Цезаря, получив много оружия и войска, почувствовали себя увереннее и признали нужным заняться общественными делами и положить конец смуте в городе. Прежде всего, созвав своих друзей, они стали с ними советоваться, как поступить по отношению к убийцам. При этом Лепид высказал мнение, что надо с ними воевать и отомстить за Цезаря. Гирций же предложил вступить с ними в переговоры и заключить мир. Бальб, присоединяясь к мнению Лепида, сказал, что неблагочестиво оставлять без внимания убийство Цезаря, да это и небезопасно для них самих, бывших его друзьями: ведь если убийцы в данное время держатся спокойно, то, собравши с силами, они решатся на еще большее. Антоний примкнул к мнению Гирция и признал нужным сохранить им жизнь. Были и такие, которые предлагали, заключив с ними соглашение, выслать их из города.

XXVIII. (107) После смерти и погребения Цезаря друзья молодого Цезаря посоветовали ему добиться дружбы с Антонием и поручить ему заботу о своих делах...20 (108) Хотя много было и других причин для расхождения между ними, они решили еще больше углубить свою вражду, поскольку он21 был несогласен с Цезарем и поддерживал Антония. Цезарь же, по своему благородству ничего не опасаясь, проводил игры в связи с приближающимся празднеством, которое отец его учредил во славу Афродиты. Снова придя к Антонию с еще большим числом сопровождающих и друзей, он просил разрешения поставить в честь Великого Цезаря его кресло с венком, но Антоний по-прежнему угрожал ему, если он не успокоится и не откажется от этого замысла. И он ушел, ничего не предприняв против препятствующего ему консула. Когда же юный Цезарь вошел в театр, народ встретил его громкими рукоплесканиями. Так же встретили его и ветераны его отца, недовольные тем, что ему мешают почтить память родителя. В течение всего зрелища то те, то другие рукоплесканиями выражали ему своё сочувствие. (109) Он же роздал народу свое серебро, чем вызвал к себе большое расположение.

(110) С этого дня яснее обнаружилась неприязнь Антония к Цезарю, поскольку именно он был причиной того, что народ не высказывал своего расположения к Антонию. Цезарь, как это стало ему ясно из происходящего, убедился, что ему нужна общественная поддержка; убедился он также и в том, что консулы, открыто ему противодействуя, обладают большой силой и добиваются еще большей. Ведь государственное казначейство, которое отец его пополнил большими богатствами, они, в течение двух месяцев со дня убийства Цезаря, совершенно опустошили, растрачивая под любым предлогом и в столь неспокойное время собранные там деньги; кроме того, они были в дружбе с убийцами. Мстителем за отца оставался только Цезарь, в то время как Антоний совершенно отказался от этого и был склонен простить убийцам. Итак, многие примыкали к Цезарю, но немало было приверженцев также у Антония и Долабеллы. (111) Были и такие, которые занимали среднее положение и еще больше разжигали вражду. Главными среди них были Публий, Вибий, Луций и особенно Цицерон. Хотя Цезарь хорошо знал, по каким побуждениям собираются у него люди, восстанавливающие его против Антония, он все же не упустил и того, чтобы использовать их поддержку и окружить себя более сильной охраной. Ведь он знал, что каждый из них меньше всего заботится о государственных делах, но больше всего добивается власти и могущества. И так как уже не было в живых человека, который раньше обладал величайшей властью, а он сам был еще совершенно юн и, естественно, не мог противодействовать таким мятежным силам, они, в ожидании того или другого исхода, присваивали себе все, что только могли. Вследствие того, что не было решительно никакой заботы об общем благе, а влиятельнейшие люди разделились на множество партий, прячем каждый домогался для себя или полной власти, или той ее части, которую он мог от неё урвать, смута была многоликая и необычная.

(112) Лепид, захватив часть войска Цезаря, сам крепко держался за власть, занимая Ближнюю Иберию и земли кельтов, примыкающие к океану. Косматую Галлию захватил Луций Мунаций Планк и при поддержке другого войска был избран в консулы. Гай Асиний, стоящий во главе еще одного войска, захватил Дальнюю Иберию. Децим Брут с помощью двух легионов захватил Цизальпинскую Галлию; против них собрался выступить Антоний. Македонию закрепил за собою Гай Брут22, но он ещё не переправился в нее из Иллирии. Кассий Лонгин, назначенный претором Иллирии, захватил Сирию. (113) Столько было набрано в то время армий, столько было полководцев, из которых каждый считал, что именно ему должна принадлежать полная власть над всеми, прячем законы и правосудие были совершенно попраны и все дела вершились соответственно силе, присущей каждому из этих полководцев. Один только Цезарь, которому по праву принадлежала полнота власти согласно воле обладавшего ею раньше и в силу родства, оставался лишенным всякой силы, скитался, теснимый завистью, корыстолюбием людей, угрожавших ему и всему положению дел. Лишь впоследствии это было преодолено божеством и судьбой. (114) Итак Цезарь, опасавшийся уже за свою жизнь и не имевший никакой возможности переубедить Антония, сидел дома, выжидая подходящего времени для действий.

XXIX. (115) Движение началось сначала в рядах ветеранов его отца, недовольных пренебрежительным отношением Антония. Сначала они переговаривались между собой, говоря, что они забыли Великого Цезаря, если допускают, чтобы так унижали его сына, которого, если следовать справедливости и благочестию, всем им надлежало опекать. Потом, собираясь вместе, они сильно себя упрекали и, сходясь у дома Антония, он тоже им доверял, открыто говорили, что ему следовало бы с большим вниманием относиться к молодому Цезарю и помнить о том, что завещал его отец. Ведь и для них дело благочестия – соблюдать все, что только относится к доброй памяти Юлия Цезаря, и во всяком случае не забывать о его сыне и наследнике. Кроме того, и для них самих23 весьма полезно в данных условиях соблюдать строгое единение ввиду угрожающих со всех сторон врагов. (116) Антоний, поскольку он сам нуждался в них и боялся, как бы не показалось, что он противится желанию солдат, ответил, что он готов их поддержать, если и юный Цезарь со своей стороны будет более сдержан и будет оказывать полагающуюся ему честь. Он даже готов вступить с ним в переговоры, при которых они могут присутствовать. Солдаты похвалили его за это и уговорились, что отведут его в Капитолий, а если он захочет, будут посредниками в переговорах. Он согласился с ними и, сейчас же поднявшись, направился в храм Юпитера, а их24 послал к Цезарю.

(117) Охотно собравшись, они пошли большой толпой, так что напугали Цезаря, потому что кто-то сказал ему, что к дверям дома подошло множество солдат и некоторые, спрашивающие его, вошли уже внутрь дома. Цезарь, перепугавшись, прежде всего удалился вместе с оказавшимися при нем друзьями в верхний этаж дома и, выглядывая оттуда, стал спрашивать людей, ради чего они к нему пришли, и при этом он узнал знакомых ему солдат. Они ответили, что пришли на благо ему самому и всей его партии, если он только согласится простить все то зло, которое сделал Антоний; все это, говорили они, им неприятно. Следует, отбросив всякую злобу, чтобы Антоний и Цезарь откровенно и бесхитростно примирились. Один из солдат более громко крикнул, чтобы Цезарь мужался и помнил, что все они входят в состав его наследства. Они вспоминают его покойного отца, как бога, и ради его наследника готовы всё перенести и сделать. (118) Другой еще громче кричал, что собственноручно расправится с Антонием, если тот не будет соблюдать завещание Цезаря и постановление сената. Тогда ободрившись, Цезарь спустился к ним, дружелюбно их принял и радовался такому их расположению и преданности. Те, окружив его, торжественно повели через форум на Капитолий, соревнуясь друг с другом в усердии ему услужить. Одни из них были раздражены против Антония за его властность, другие были движимы чувством преданности к Великому Цезарю и его преемнику. Иные справедливо надеялись получить от него большие награды, а иные стремились отомстить злодеям за убийство Цезаря, полагая, что этого скорее всего удастся достигнуть через его сына, если при этом помощником будет и консул. Все, пришедшие к нему из расположения, убеждали его не упорствовать, но думать о своей безопасности и набрать себе как можно больше сторонников, помня о предательской смерти Цезаря. (119) Слыша это и видя вполне искреннее расположение к себе солдат, юный Цезарь отправился на Капитолий, где увидел еще больше солдат своего отца, на которых полагался Антоний, но которые оказались бы более преданными Цезарю, если бы со стороны Антония была сделана попытка его обидеть. После этого большинство людей разошлось, а оба вождя, каждый со своими друзьями, остались там и вступили в переговоры.

XXX. (120) Когда Цезарь после примирения с Антонием возвратился домой, Антоний, оставшись один, опять пришел в раздражение, увидя, что войско значительно больше расположено к Цезарю: ведь большое значение имело то обстоятельство, что он – сын Великого Цезаря и объявленный в завещании преемник, носящий то же имя; вследствие своей прирожденной энергии, он подавал огромные надежды. Придавая этим качествам не меньше значения, чем родственным связям, Великий Цезарь именно его и объявил своим сыном и наследником, способным надёжно хранить единство державы и достоинство дома. (121) Обдумывая это, Антоний изменил свое мнение и отказался от принятого решения, особенно когда своими глазами увидел, что солдаты покинули его и большой толпой провожали Цезаря, возвращавшегося из храма к себе домой. Некоторым же казалось, что он не сдержался бы, если б не боялся, что солдаты бросятся на него, расправятся с ним и, таким образом, без труда разрушат всю его партию. Итак, у каждого осталось его войско, и они выжидали исхода событий. Антоний медлил и колебался, хотя и переменил свое мнение. (122) Цезарь же, полагая, что примирение у них искреннее, каждый день посещал дом Антония, как и полагалось, поскольку тот был консулом, был старше его и был другом его отца. Он оказывал Антонию почет и во всём другом, как сам обещал. Так продолжалось до тех пор, пока Антоний не совершил следующую новую несправедливость. Обменяв управление провинцией Галлией на управление Македонией, Антоний перевел находящееся в ней войско в Италию и сам, выехав из Рима, отправился ему навстречу до Брундизия. (123) Полагая, что настало удобное время для исполнения задуманного, он пустил слух, что ему снова угрожает злой умысел. Он схватил нескольких солдат и заковал их, будто бы подосланных к нему, чтобы его убить; он намекал при этом на Цезаря, не называя его, однако, открыто. В скором времени по городу распространился слух, что консул подвергся нападению и схватил подосланных к нему злоумышленников. В доме его стали собираться друзья. Были вызваны вооруженные солдаты. (124) Поздним вечером дошел и до Цезаря слух, что Антоний чуть было не был убит и что на ближайшую ночь он вызвал к себе телохранителей. Цезарь сейчас же послал к нему сказать, что он сам готов со своей стражей прибыть к его постели и обеспечить ему безопасность: он предполагал, что козни против Антония строят сторонники Кассия и Брута. (125) Хорошо относясь к людям, он и не подозревал о том, какие, слухи распространяет Антоний и что он замышляет. Антоний же, не пожелав даже впустить вестника к себе в дом, с бесчестьем отослал его обратно. Тот, вернувшись, рассказал Цезарю подробно все, что слышал: он сказал, что среди людей Антония, стоящих у его дома, даже не скрывается имя Цезаря как подославшего к Антонию убийц, которые уже схвачены. (126) Цезарь, услыхав это, от неожиданности сначала не поверил, но потом, сообразив, что весь этот замысел направлен против него, стал совещаться со своими друзьями о том, что им предпринять. Пришли к Цезарю мать его Атия и Филипп, пораженные таким непредвиденным обстоятельством, и стали расспрашивать о том, что говорят и каковы намерения этого человека. Они советовали ему удалиться из Рима на ближайшие дни, пока положение не расследуется и не прояснится. Он же, не зная за собой никакой вины, считал для себя опасным скрываться и этим как бы осудить самого себя; кроме того, уехав, он не достиг бы большей безопасности, наоборот, оторвавшись ото всех, он тем более подвергся бы опасности быть убитым тайком. Тогда он держался такого мнения.

(127) На другой день с раннего утра юный Цезарь находился, как обычно, среди друзей и, приказав открыть двери своего дома для всех, кто обычно к нему приходит с приветствием, принимал горожан, чужестранцев и солдат, беседуя со всеми, как привык это делать в другое время, нисколько не меняя своих привычек. (128) Антоний же, созвав на совещание своих друзей, говорил им, будто ему хорошо известно, что и раньше он подвергался нападкам Цезаря и что, когда он собирался выехать из города навстречу к прибывшему войску, он создал этим удобный случай для покушения на него. Он говорил, что один из подосланных к нему убийц пришёл к нему, чтобы за большие деньги сообщить о заговоре. На этом основании он схватил остальных убийц, а друзей своих созвал на это совещание, чтобы выслушать их мнение о том, что теперь делать. После того как Антоний сказал это, члены собрания спросили его, где находятся схваченные им люди, чтобы им самим узнать от них о происшедшем. Антоний возразил, что это не относится к настоящему положению, тем более что подосланный убить его, сознался, и перевёл речь на другое, усиленно добиваясь, чтобы кто-нибудь сказал, что нельзя оставаться в бездействии и не дать отпор Цезарю. Когда водворилось всеобщее молчание и все призадумались, потому что не видно было никаких явных улик, кто-то сказал, что самым правильным было бы распустить это собрание, так как Антонию как консулу больше всего пристало разобрать это дело и принять решение, не подымая шума. (129) Антоний, высказавший своё мнение и выслушав мнение других, распустил совещание. На третий или четвертый день он выехал в Брундизий встретить прибывшее туда войско. О покушении не было сказано ни одного слова, но, когда он уехал, оставшиеся его друзья прекратили все это дело, а заговорщиков, про которых говорили, что они схвачены, так никто и не видел.

XXXI. (130) Хотя с Цезаря и было снято всякое подозрение, он тем не менее был раздражён ходившими о нем слухами, ибо они свидетельствовали о существовании против него большого заговора. Он был убеждён, что если у Антония появится щедро оплаченная армия, то он не станет больше колебаться и нападёт на него, не потому что он был им обижен, но потому, что имел более далеко идущие планы. Ясно было, что он, задумавший такое дело, на достигнутом не остановится; он уже давно пошёл бы на это, если бы в его домогательствах ему была обеспечена безопасность со стороны войска. (131) Цезарь был полон справедливого гнева на Антония и в то же время был предусмотрителен в отношении самого себя. Поскольку замыслы Антония стали явными, Цезарь, взвешивая все обстоятельства, признал, что ему не следует оставаться бездеятельным (это было связано с опасностью для него), но надо искать себе какую-нибудь поддержку для противодействия силой злым умыслам Антония. Размышляя так, он пришел к решению уехать из Рима в колонии отца, которым тот дал земельные наделы и для которых основал города. Своей скорбью о том, что перенес его отец и что претерпевает он сам, он хотел напомнить людям о благодеяниях отца и привлечь их на свою сторону, раздав им также и деньги. Только это обеспечит ему безопасность, принесет большую славу и сохранит власть за его домом; это гораздо лучше и справедливей, нежели быть лишенным чужими людьми чести, унаследованной от отца, и даже безнаказанно и несправедливо быть убитым таким же образом, как его отец. (132) Обсудив это со своими друзьями, он принес жертвы богам, чтобы они были ему помощниками в осуществлении его славных и справедливых надежд, и отправился, взяв с собой немалую сумму денег, прежде всего в Кампанию (именно там находились седьмой и восьмой легионы, – так ведь римляне называют свои военные части)25. Он решил, что ему следует сначала испытать настроение седьмого легиона как пользующегося большим почетом26. Если этот легион примкнет к нему, то и другие пойдут вслед за ним27. (133) Так он решил. С ним согласились и его друзья, участвовавшие в этом походе, а также и в последующих его деяниях. Это были Марк Агриппа, Луций Меценат, Квинт Ювентий, Марк Модиалий и Луций28. Последовали за ним и другие полководцы, солдаты, центурионы и множество рабов, везших на вьючных животных деньги и другое имущество. (134) Матери же он решил не открывать своего намерения, чтобы она из-за любви к нему и по своей слабости – как женщина и к тому же мать – не стала создавать ему препятствий. Поэтому он сказал ей, будто отправляется в Кампанию ради отцовского имущества, чтобы, продав его, собрать деньги и использовать их на завещанные отцом дела. Но он уехал, не очень-то ее убедив.

(135) Марк Брут и Гай Кассий находились в то время в Дикеархии; когда они узнали о том, какое множество людей выехало вместе с Цезарем из Рима, а слухи, как это обычно бывает, преувеличили их число, они встревожились и очень испугались, думая, что этот поход направлен против них. И они бежали через Адриатическое море: Брут – в Ахайю, Кассий – в Сирию. (136) Цезарь же, когда прибыл в город Кампании Коллатий, был принят там как сын благодетеля и окружен величайшим почетом. На следующий день он изложил коллатинцам свое дело и напомнил солдатам, как несправедливо был убит его отец и какие козни строятся против него самого. Когда он им это говорил, члены городского совета не очень-то вслушивались, но народ с большим усердием и благорасположением жалел Юлия Цезаря и, несколько раз прерывая возгласами речь его сына, внушал ему смелость, говоря, что они будут во всем его поддерживать и не успокоятся до тех пор, пока не восстановят его в таком почете, в каком был его отец. Пригласив их к себе в дом, он дает каждому по пятьсот драхм. На следующий день он созвал к себе членов совета и убеждал их быть ему преданными не меньше, чем ему предан народ, и не забывать Цезаря, который дал им колонию и права гражданства; от него, говорил он, они получат не меньше благ. Поэтому не Антонию, а ему должно воспользоваться их поддержкой и использовать их военные силы. После этого они с большим воодушевлением обещали поддержать его и принять на себя все труды и опасности, какие будет нужно. (137) И Цезарь, похвалив их за расположение, просил проводить его до соседней колонии и предоставить отряд телохранителей. Народ охотно и с большой радостью исполнил его просьбу и вооруженным отрядом проводил его до следующей колонии, где он собрал население на сходку и сказал им то же самое. (138) Он просит, чтобы оба легиона проводили его через остальные колонии до Рима и дали решительный отпор военным силам Антония, если бы они начали как-нибудь действовать. Кроме того, он нанял за большие деньги еще и других солдат и по дороге обучал вновь набранных каждого в отдельности и всех вместе, объявляя им, что идет против Антония. (139) Некоторых из числа последовавших за ним, отличавшихся разумом и смелостью, он послал также в Брундизий, чтобы они попытались напоминанием о великом Цезаре убедить недавно прибывших из Македонии солдат примкнуть к его партии и ни в коем случае не предавать его сына. Им было указано, что если они не смогут говорить об этом открыто, то пусть они это напишут и разбросают во многих местах, чтобы люди могли найти эти грамоты и читать их. Других он привлек к тому, чтобы они переходили на его сторону, большими обещаниями, которые мог бы исполнить, только когда к нему перейдет власть. И они отправились.

[Конец жизнеописания Цезаря и сочинения Николая Дамасского.]